Прощальная прелюдия, или Прогулка под дождём

Надя Бирру

Бывают люди необычной судьбы, наделённые загадочными способностями. Как происходит видение, каковы особенности таких людей, легко ли им нести их дар – об этом и о многом другом расскажет читателю эта книга.Один из героев уже знаком читателям по роману «С точки зрения…». Это Володя, теперь уже Владимир Николаевич – состоявшийся специалист в своей области, заведующий клиникой.Действие романа начинается с того, что к нему в клинику доставляют необычную пациентку…

Часть II Весна

Каждый человек имеет историю своего развития.

И страшно, и легко, и больно.

опять весна мне шепчет: встань!

— Да, сначала дело шло очень туго. Я не любитель насилия, к тому же этот метод требует большого напряжения и энергозатрат от врача, а у пациента оставляет чувство опустошённости. Это была экстренная помощь, но пользоваться гипнотическими методами и дальше было опасно. Лучше, если б она начала открываться сама. Но говорить она по-прежнему не хотела, и мы решили попробовать арт-терапию. Дали ей бумагу, краски… правда, вначале она довольно упорно пользовалась только простым карандашом. Но как мастерски! Я любил наблюдать, как из-под её руки рождались мимолётно странные, иногда страшные, но всё равно прекрасные в своей гениальности и технически совершенные образы. Казалось, она даже не задумывается, а карандаш сам собой скользит по бумаге, точно обводя уже ранее нанесённые линии. Такое завораживающее зрелище, поверьте. Правда, сама она не любила, чтобы за ней наблюдали.

— И что, что он дал вам, этот метод?

— Во-первых, мне было интересно взглянуть на её рисунки с чисто медицинской точки зрения. Мы работаем в такой области, когда действительное отклонение, болезнь бывает трудно выявить, трудно отличить от временного расстройства… Простите, отвлекусь. Вы когда-нибудь задумывались об этимологии и семантике этого слова: «расстройство»?

— Об этимологии?.. Ну, да, конечно. Рас-стройство. Три.

— Да, в этом слове содержится понятие о троической структуре человека: дух-душа-тело. В здоровом человеке все они должны действовать сообща в правильной иерархии сверху вниз, как и было названо. Но когда они рас-страиваются, то есть действуют разобщённо, как разлаженный механизм, мы приходим на помощь. Но одно дело — расстройство, какой-то сбой в работе. Другое дело — поломка. Тогда каждая из означенных составляющих требует своего специалиста. Терапевты работают с телом, мы и священники — с душой, а Господь Бог…

— Священники?

— Гм-гм, ладно. Не будем отвлекаться. Рисунки пациента дают столь обширную информацию, что я даже не берусь вам сейчас назвать все грани. Но: первое — они помогают выявить повреждение психики и, отчасти, степень этого повреждения, а в дальнейшем, как следует из самого названия, являются и одним из средств лечения… А, знаете, ведь Виктор был прав: мы оба действительно видели её раньше…

1

Всё выглядело каким-то необычным или казалось таким, потому что поезд был дополнительный, но ещё больше он походил на военный эшелон, заблудившийся во времени. С первого взгляда, как и со всех последующих, он не вселял радостных чувств, но вызывал уважение своими помятыми в боях боками и облупившейся от почтенного возраста краской.

Из всего поезда седьмой вагон был самым уникальным — с разбитыми стёклами, подвыпившей проводницей и всего одним занятым купе, в котором, как и в остальных в этом вагоне, не было занавесок, и не закрывалась дверь. Наверное, поэтому пассажиры чувствовали себя сродни потерпевшим кораблекрушение и выброшенным на малопригодный для проживания островок. Но именно вследствие этого между ними сразу возникла симпатия, породившая потребность в общении, и в наступившей темноте, под стук вагонных колёс, они вдруг почувствовали такую благодарность… к кому? друг к другу? или к случаю?

Пассажиров, как и полагается, было четверо: молодая женщина-преподаватель, ездившая навестить своих родных; представительный мужчина средних лет, возвращающийся из командировки, и мать с одиннадцатилетней девочкой.

Не было никакого знакомства, всё произошло само собой. Конечно, этому способствовала необычность обстановки и присутствие ребёнка.

Девочка — крепенькое, жизнерадостное существо с глазами, как весенние лужи, проявила редкую для своего возраста общительность, не имеющую ничего общего с навязчивостью или дурным воспитанием. Напротив, она легко включилась в поначалу беспредметную дорожную беседу, и вскоре все четверо разговорились, как старые добрые знакомые.

На столе появился чай, принесённый мужчиной из соседнего «трезвого» вагона, женщины достали свои сумочки и свёртки, откуда с типично русской щедростью стали извлекаться ароматная нежно-розовая ветчина, первые в этом году свежие огурчики, свежий, почти ещё тёплый хлеб, ряженка в маленьких баночках, яйца, печенье, конфеты…

— Мне, право, неудобно, — признался мужчина. У него был очень красивый, низкого тембра глубокий голос, да и внешность замечательная — высокий, кудрявый, волосы чёрные, с кое-где мелькавшей благородной проседью. — Думал, схожу в вагон-ресторан, как обычно, а тут ни вагонов, ни ресторанов.

— Подумаешь, — сказала девочка, — нам всё равно всего этого не съесть. Даже хорошо, что вы ничего не взяли, а то мама любит всех кормить. А когда всех нет, так меня одну. Теперь вот пусть вас кормит!

Все засмеялись, а мама девочки пожаловалась:

— Тебя накормишь! Маленькая ещё, а уже не справиться. Как что-нибудь взбредёт в голову, так и всё. Хоть караул кричи. А вы кушайте, кушайте!

— Вы у нас за добытчика, чай вон принесли, — поддержала молодая женщина.

— Так это же хорошо, характер, значит, есть, — подытожил мужчина, крупными ломтями нарезая хлеб, и подмигнул девочке. Та тоже попробовала подмигнуть в ответ симпатичному дяде, но огромный глаз её не закрылся до конца, а соседняя бровь лихо подпрыгнула вверх. Она рассмеялась и пожаловалась:

— Вот всё уже умею: свистеть, на велике гонять — даже без рук, обруч крутить, по канату лазить и то научилась, а подмигивать не умею!

— Как же так?

— Ничего, научишься, было бы желание, — обнадёжила молодая женщина. — Я вот в школе работаю и заметила: желание всегда главное, надо очень хотеть — и тогда всё получится.

— Трудно вам в школе? — спросил мужчина. — Не слушаются?

— Нет, ничего. Только дети теперь пошли… циничные какие-то. Я старшие классы веду — физику, астрономию. Хотя если откровенно, мне их просто жаль — слишком много они всего знают.

— Так уж и много? Даже двойки ставить некому?

— Нет, я не о том. Двоек как раз хватает, но вот знаете, не было у меня телевизора. Я одна живу, получаю не так много, да и времени на телевизор нет. А подруги на работе заладили: как это так, современный человек, да ещё учитель — и без телевизора!? Ты ж от жизни отстанешь, будешь не в курсе, дети тебя засмеют! Ну, и всё такое.

— Убедили?

— Вот в том-то и дело. Взяла я этот телевизор напрокат. Как ни включу, передают то про ядерные испытания, то что кто-то опять довооружается, то какое-нибудь ЧП… или фильм — то всё равно бегут, стреляют, убивают.

— Ну, это вам просто не везло!

— Может быть. Я ж в основном информационные программы смотрела, а там каждый день — война, убийства, катастрофы, теракты. Лягу спать — и во сне то же. Просто страшно. Мне и жизнь стала не мила, аппетит пропал. Вот и дети мои: Наталья Сергеевна, зачем нам ваша физика, всё равно скоро ядерная война начнётся, и все погибнут. Пока у меня телевизора не было, я с ними спорила, была стопроцентной оптимисткой, и они мне верили, а тут я их слушаю, глазами хлопаю и не знаю, что отвечать. Выходит, вроде они правы, и двойки ставить жалко.

— Нам бы такую учительницу! — мечтательно произнесла девочка.

— А разве ты плохо учишься?

— Я? Нет. Вообще-то на пятёрки, но тогда бы можно было поменьше учить и сколько бы у меня было времени на мои дела!.. а так только чем-нибудь займешься, приходит мамочка с работы и сразу: «Как уроки?»

Она так артистично изобразила сценку, что все опять рассмеялись. Только учительница пояснила сквозь смех:

— Да, но теперь я телевизор сдала и живу спокойно.

— И опять ставите двойки?

— А как же — тем, кто заслужил.

— А какие это у тебя «свои дела»? — поинтересовался мужчина у девочки. Та неожиданно потупилась, и за неё ответила мама:

— Вы знаете, чем только ни занимается. Она у меня в двух школах — в общеобразовательной и в музыкальной. А в музыкальной — и скрипка, и фортепиано, и на том, и на другом инструменте заниматься надо. А она ещё рисует — приглашали в художественную школу, но — куда ещё третью! Вот она и рисует дома каких-то кукол из бумаги, вырезает и играет с ними — про всё забудет. Книжек начитается и разыгрывает… потом, куда ни ткнёшься, везде эти её уродцы. Танцует с пелёнок всё цыганочку — как цыганскую музыку услышит, так и пошла! Да и вообще музыку. И сама сочиняет — стишки, песенки. Всё? — мать благодушно взглянула на своё чадо, но та насупилась, спряталась в тёмный угол и оттуда пробурчала:

— Ещё пишу.

— Ах, а я не сказала? Да, что-то пишет по ночам в толстой тетрадке, это точно. И не показывает никому.

Мужчина смотрел всё внимательней.

— И при таком разнообразии интересов кем же ты собираешься стать?

Девочка не отвечала.

— Наверное, актрисой? — не утерпела учительница, с любопытством рассматривая маленькую пассажирку, с которой вдруг произошла такая разительная перемена: из улыбчивого, открытого и милого ребёнка она превратилась в замкнутую безголосую тень. И опять мама ответила вместо неё:

— Да вы знаете — удивила всех нас. Она ещё в детсадовском возрасте всё решала вопрос: кем быть? Но всё обыкновенные детские мечты: то воспитательницей, потом вдруг балериной, потом — милиционером, потом — отшельником с домом в лесу и кучей животных, потом — цыганский табор, художником, скрипачкой… ну, я уже и не помню, кем ещё. А тут вдруг заявила нам с отцом: я буду кинорежиссёром — и точка. И теперь она у нас режиссёр и так вдолбила это себе в голову — просто не знаем, что делать! У меня, знаете, тоже профессия не женская — главный механик крупного предприятия, сто восемьдесят мужчин в подчинении. Думала, хоть дочка поживёт спокойно. Да у нас в семье все с техническим уклоном. Даже не знаю, откуда она это себе выдумала!

— Я не выдумала, ма. Это само пришло. И так будет!

Слова девочки, прозвучавшие с неожиданной убеждённостью, заставили всех на время замолчать.

Первым заговорил мужчина — спокойно и очень благожелательно:

— Это хорошо, когда есть желание и уверенность. Но ведь и мама права! Представь: ты вырастешь, у тебя будет семья — муж, дети, да, не улыбайся, так обычно и случается со взрослыми людьми. Так уж заведено. А ты будешь всё время занята, будешь нервничать, мало бывать дома — так и мужу будет тяжело, и дети не могут расти без материнской заботы и участия. Разве это для тебя неважно? Ты подумай, подумай. Я ведь тебя не отговариваю.

— И правильно делаете: всё равно ничего не выйдет. Любовь Орлова, например, тоже занятым человеком была, и Лариса Шепитько, а мужья их вон как любили!

— А-а, Любовь Орлова! Вон что…

Опять всем стало весело: смеялась и девочка, и её мама, и молодая женщина-учитель, вспомнив себя такой же.

— Тогда, значит, с нами в купе едет будущая знаменитость? Надо мне тебя запомнить. Гладишь — и впрямь!

Глазёнки девочки блеснули дикой радостью и она, застеснявшись, со смехом спряталась за маму, но оттуда изрекла:

— А первый фильм у меня будет про инопланетян. Я верю, что они существуют и даже очень высокоразвитые, но почему-то к нам не прилетают, так? Я много об этом читала и думала тоже. Может, они в своём развитии доходят до такой точки… то есть, сначала надо знать, что все цивилизации развиваются, потому что есть борьба двух противодействующих сил. Иначе развития не будет. Но происходит… фу, приходит такой момент, ну, что-то вроде как у нас сейчас, не обязательно такими же средствами, но в общем какая-то катастрофа. Вот. А потом всё сначала. Вот поэтому они и не могут никак до нас добраться. И мы не сможем. Вот такой фильм.

Она выглянула, желая узнать впечатление. Молодая женщина улыбалась, мама удивлялась — она впервые увидела свою дочь как бы со стороны, и ей даже не верилось… Мужчина задумался, потом спросил:

— Что ж, по-твоему, так-таки и нет другого пути — ни для развития, ни для встречи? Невесёлая картина, — спросил и тут же заговорил о своём, о взрослом:

— Знаете, я много езжу, много, где бывал. Меня пугает другое: не техническая катастрофа, а состояние людей. Всем правят деньги. Мельчают люди, мельчают. За деньги — можно всё, до курьёзов иногда доходит. На Кавказе повели к одному в гости. Сидим, стол хороший, подаёт одна женщина. Красивая такая женщина, хотя уже и не молодая. А из-за занавески ещё одна выглядывает — молоденькая, так глазками стреляет! Я спрашиваю про первую: «Жена» — «Да, жена» — «А за занавеской — дочь?» — «Почему? Тоже жена!» Не успел удивиться, как появилась третья — ну, совсем ещё девочка. «Ну, это наверняка дочь!» — думаю, но на всякий случай спросил. «Э, дорогой, зачем — дочка? Обидеть хочешь? Жена». Я говорю: а закон как же? Смеются. Всё по закону, генацвале — сиди, пей.

— Да что там на Кавказе! — подхватила учительница, — у нас разве лучше? Даже газеты читать не хочется. Ну, тут ребёнок.

Разговор продолжался далеко за полночь. Потом в купе похолодало, решили лечь спать. Стали устраиваться.

— А как же тебя зовут? — спохватился вдруг мужчина, обращаясь к девочке, но маленькая будущая знаменитость уже спала.

Перед рассветом на одной из станций мужчина помог выйти женщине с ребёнком. Пока он снимал сумки, женщина благодарила его, а девочка, стоя на подножке, сонно хлопала глазами. Он взял её на руки и, опуская на перрон, неожиданно крепко обнял: «Береги себя!»

Новый год в больнице. Смешно… Я так устала жить!..

Отчего женщины так жалостливы? Мне кажется, я погубила тебя своей жалостью. И только ли тебя? И мимо скольких я проходила, даже не замечая?

Пашка… с ним было так хорошо.

Я устала. Устала от всего. Я всё время думаю… думаю о том, как бессмысленно наше пребывание на земле. Никакого смысла в жизни нет, но человек так создан: ему надо чем-то заняться, чтобы оправдать своё существование. Всякое человеческое знание конечно именно потому, что имеет смысл. А жизнь смысла не имеет, отсюда противоречие — мучительное для многих, убийственное для некоторых. Однако, есть же счастливцы, которые этого даже не замечают!

Смысл — это ЗАЧЕМ? Затем только, чтобы рождались другие, которые снова будут ломать голову над этим же, пока окончательно не сломают и не отчалят навсегда в другие дальние края, предварительно дав жизнь следующим мученикам. Зачем трава? Она ничего не ищет, никуда не стремится, но тоже живёт, растёт… Зачем? Чтобы кормить корову, корова затем, чтобы кормить человека, а человек затем, чтобы всё это объяснять. Да-да, больше ни зачем, и этим заняты самые лучшие, другие просто копошатся в навозе! Взгляните, чем обрели бессмертие те, кого принято именовать великими. Всем всё объясняют! Смысла от этого не прибавилось. Многие из них провели жизнь в трудах и лишениях, служа человечеству, и что — стало оно от этого лучше? Нет, серьёзно? Или поумнело?.. даже если и поумнело… ум — это бич. Если бы я была глупой, то, скорее всего, и счастливой.

А счастья всё-таки хочется вопреки всякому смыслу.

Голубые хрусталики инея затянули окно. Белые хрусталики снега покрыли землю. Серые хрусталики грусти точат моё сердце. Меня всё меньше и меньше…

— Паш, а если я приеду?

— Да ради Бога!

И так до самого конца.

А может, он просто знал, вот знал и всё, что у него впереди не сто лет и даже не сорок, и не хотел никакой грязи, ничего тёмного и ложного?

Я не понимала даже того, что он для меня значит. Последние страховочные петли отброшены, и я лечу в никуда.

А может, он просто знал?

2

В маленьком заснеженном дворике играли малыши. На скамейке сидела женщина — высокая, спокойная, яркие голубые глаза. Взгляд её обращён на меня. Мы условились. Это и есть Таня.

— Татьяна Сергеевна?

— Да, я.

Всё время надо что-то придумывать, изобретать — они не сидят на месте, эти дети! Вон их сколько, как грибов после дождя, под каждым кустиком. Хорошо, что Наталья Викторовна им что-то рассказывает, а то бы опять пристали: давайте поиграем! Так и бегай-прыгай с ними целый день, а тут ещё скоро конкурс песни. В новом клубе — только-только построили, это значит, опять мероприятие, подготовка.

Пионервожатая Таня была в опасении: ведь мало, что этих разбойников надо заставить подготовить несколько номеров от отряда, надо ещё какой-нибудь плакат нарисовать, чтобы не хуже, чем у других отрядов было. Это же очень ответственно! Или шишки для костра собирать. А они одно знают: играть! Или на речку! «Другие отряды уже ушли!» — это они кричат, а самих не видно — в траве притаились. У-у, «грибочки»! Значит, у других отрядов уже всё готово, — это она им отвечает. Резонно так. А они опять кричат. А над всем этим шумом — шелест лип, жаркое полуденное солнце, сладкое пение Пугачёвой: «Лето, ах, лето…» А они всё равно кричат. Такие настырные!

Речушка была маленькой, не речушка, а так, ручеёк, затерянный в зарослях ив и акаций. В одном месте заросли прерывались полоской мелкого речного песка. Визг, плеск, радостные крики, невнятная строгость воспитателей. Речка протекала сразу за оградой лагеря. Здесь — воля. И солнце, и горячий песок (во, уже кого-то закопали), и вода, и брызги во все стороны. И всем весело. И все при деле.

Нет, не все. Один мальчик всё время сидит на берегу, в тени, в стороне от своих сверстников. «Из младшего отряда», — подумала Таня, рассматривая его. Из рукавов тенниски и из шортов торчали тонюсенькие загорелые ручки и ножки, не ножки, а веточки с припухшими бугорками колен. «А, это тот мальчик, который был болен. Из санатория!» — догадалась Татьяна. Говорили, что он пару лет не ходил и даже учился в специальной школе в Симферополе, где все уроки дети проводят, сидя в кровати. Танино сердце сжалось от сочувствия. Она подошла, накрыла ладонью худенькое плечико. Он поднял лицо — остренькое, из-под светлой панамы виднелись выгоревшие соломенного цвета волосы, глаза тёмные и живые до озорства, длинный нос, большой рот, но в сочетании — симпатичная неправильность.

— А ты почему не купаешься.

— Хочу!

— Чего хочешь? — не поняла Таня.

— Чего-чего… не купаться хочу.

— А-а… а как тебя зовут?

— Паша. Семёнов.

И тут же, словно эхо (бывают ведь в жизни такие совпадения, точно кто-то нарочно подстраивает!) бегущая от лагеря дежурная прокричала:

— Паша Семёнов из четвёртого отряда! К тебе приехали!

Мальчик вскочил и на своих худеньких ножках неожиданно прытко побежал к воротам, возле которых стоял высокий начальственного вида мужчина, полная привлекательная женщина и девочка-подросток в жёлтом открытом сарафане.

— Татьяна Сергеевна, совсем традиционный вопрос: как и когда вы познакомились? При каких, так сказать, обстоятельствах?

— О, давно, очень давно. Я была пионервожатой в лагере, училась уже в институте, кажется, после первого курса. А Лизе тогда было тринадцать где-то… Да, двенадцать-тринадцать лет. Они с мамой приехали навестить Лизиного двоюродного брата, потом мама уехала, а Лиза осталась у нас, у меня в отряде. Пашин отец, её дядя, был большая шишка, он и строил этот лагерь, так что…

— И как вы потом подружились? Всё-таки, извините, такая разница в возрасте.

— Да, шесть лет, и тем не менее. Знаете, она меня сразу чем-то поразила. Даже не знаю, чем. Она была какая-то необычная, развитая не по годам. Иногда как скажет что-нибудь или взглянет, все и рот откроют. Взрослые только переглядывались. Она это замечала и взрослых всех игнорировала. Да, и меня тоже. И это тоже было странно. Другие девчонки чуть не передерутся из-за того, кому рядом сесть, делились со мной своими тайнами, мы с ними устраивали такие прогулки-посиделки при луне. Такой возраст, знаете, им уже хочется поскорее почувствовать себя взрослыми. Лиза тоже не была в стороне, она быстро со всеми подружилась и в остальном вела себя как самый обыкновенный ребёнок её возраста, вот только что, разве, взрослеть она не спешила. Но всё равно она была другая… и очень скоро это так ясно дало о себе знать! У нас в отряде был мальчик — Коля Шалей. Огонь, а не парень. Такой заводила в любом деле, хохотун и вообще мастер на все руки. Он у нас был командиром отряда, но мне не помощник, а одна морока: как где какая заваруха, так уж знай — это Шалей, все ниточки к нему! Он такой симпатичный был — спортивный, глаза карие, мягкий такой, бархатный взгляд, ресницы длинные и всегда улыбка. Родинок тоже много, но они его только украшали. Его весь лагерь любил от мала до велика. Старшие ребята уважали, малыши просто висли на нём, только и слышно везде: Коля да Коля. Ну, все мои девчонки, ясно, только о Шалее и вздыхали, но так, знаете, со смехом, с шуточками, «по секрету». Он со всеми ровно, никого не обижал, но и никого так уж слишком не выделял, пока не появилась Лиза… Она мне потом много чего рассказывала, всё пыталась меня уверить, что это была любовь с первого взгляда, что она потому и осталась, что встретилась глазами с этим мальчиком… Может быть, не знаю. Но вот то, что я сама видела и помню. Это было уже на вторую неделю её в лагере. Наши взрослые мальчики, первый и второй отряд, уехали в соседний лагерь на соревнования по футболу. Мы остались сами, женской половиной, и всё у нас было хорошо, спокойно, рады были отдохнуть от наших забияк и горлопанов. Все девчонки — при деле. Только Лиза слонялась по комнате такая печальная-печальная. Я думала, она заболела. Подошла к ней. И что меня тогда поразило: у неё в глазах была такая взрослая тоска… Потом кто-то крикнул: «Едут! Едут!» Девчонки бросились к окну. Коля шёл впереди и размахивал знаменем. И тут я услышала, как Лиза тихонько счастливо рассмеялась. Вечером за ужином она смеялась громче всех, а перед отбоем бегала по палате и кричала во всё горло, что она любит Шалея. Все думали, она шутит. Ну, кто это станет кричать о любви? Но это была именно любовь, самая настоящая, какой ещё даже у меня в мои девятнадцать лет не было, хотя были парни и встречи. Я ей даже позавидовала, представляете? И вот тут мы подружились. И как! С ней было интересно — она всё время фантазировала, рассказывала в лицах какие-то смешные истории и часто судила о вещах с такой стороны, что другому и в голову бы не пришло. И потом — она ещё пела. Это не то, что у неё был голос какой-то особенный, хотя и голос был, да, и довольно приятный. Но в её пении было столько чувства, что все мои девчонки плакали, а иногда и я сама, хотя крепилась изо всех сил, мне раскисать перед моими было как-то неудобно. При мальчишках не пела, стеснялась, но они приспособились подслушивать под дверью или перед открытым окном — и пение, и все наши разговоры. Песен и стихов наизусть она знала море, так что иногда даже и говорила стихами. Да, один раз она, правда, спела перед всем лагерем на конкурсе песни чуть не в первый день — и заняла первое место, я даже и песню помню: «Соловьи, не пойте больше песен, соловьи. В минуту скорби пусть звучит орган. Поёт о тех, кого сегодня нет, скорбит о тех, кого сегодня нет, с нами нет, с нами нет». А Коля… конечно, он знал, что она в него влюбилась… А дальше был день, когда комната, в которой жила Лиза, номер восемь, дежурила по столовой. Это значит, что они ещё с вечера не играли со всеми, а чистили картошку, потом встали ни свет ни заря и целый день помогали накрывать на столы и мыть посуду. Одним словом, устали девочки. А мальчишки в тот день играли с первым отрядом. Шалей несколько раз посылал гонцов, просил, чтобы они пришли поболеть. Но восьмая идти отказывалась. Тогда он пришёл сам, но они всё-таки не пошли. Надо было накрывать на ужин. Потом отдыхали в палате, и я с ними. Тут дождик начался… Я почему всё это так подробно рассказываю? Всё, как нарочно, выстроилось в одну цепочку. Лиза — она немного фаталистка, и я от неё переняла. Вообще в нашей дружбе, как ни странно, она на меня влияла больше, чем я на неё. Так вот, сидели мы в палате, спокойно беседовали, в корпусе и в лагере тихо, потому что остальные все на поле. Вдруг какой-то нехороший шум в коридоре, всё громе, громче. Чует моё сердце: что-то случилось! Из девчонок кто-то выскочил в коридор. Я тоже, а там — столпотворение, весь лагерь собрался в нашем корпусе. Я всех растолкала. И в этот момент двое парней из первого отряда внесли Шалея на руках. Он был бледный и морщился от боли. Прибежал врач. Сказала: шины и срочно в больницу. Похоже, перелом. Так потом и оказалось, он ногу сломал. Вызвали машину, врач с ним. Весь лагерь столпился возле машины, прощались со своим любимцем. А он (надо же: в таком возрасте и такое мужество!) уже пытался улыбаться и острить. Я стояла рядом и видела, как он тревожно шарит глазами по толпе, всё ищет кого-то, ищет и не находит. Но мне в тот момент было не до того, чтобы наблюдать и делать выводы. Позже я узнала, что Лизы возле машины не было: она обливалась слезами у себя на кровати, так что подруги были напуганы, не знали, чем её успокоить и меня отрывать от Шалея тоже не могли. Колю увезли, а мы до самого отбоя провозились с Лизой — никак не могли её успокоить. Да и у всех тогда было подавленное настроение. Такой был парень — как будто солнышко зашло. А Лиза заявила, что убежит в город, в больницу к Шалею. И ведь она чуть не убежала на следующий вечер. Мы её перехватили, позвонили, вызвали родителей, и её забрали. Она оставила мне свой адрес, мы начали переписываться. Я сначала удивлялась её письмам, а потом про всё забыла — и про её возраст, и про то, что я уже взрослая, а она ещё ребёнок. Я всегда так ждала её писем! Она приезжала ко мне в студгородок каждый год. Потом на последнем курсе я вышла замуж, приглашала её на свадьбу, но она не приехала, потому что это был год окончания школы и поступления. Она приехала позже, ну, к тому времени я с ней уже так срослась душой, что она мне была, как сестра. Я так и Диме её представила: сестрёнка.

— А как закончилась эта история с Колей?

— А так вот и закончилась. Лиза ведь приехала издалека… И потом, знаете, у неё такая натура: она год о нём плакала, а потом… влюбилась в другого. Вы только не думайте, пожалуйста, что она мне всё рассказывала. Такого человека, которому она бы рассказала о себе всё, по-моему, на свете не существует.

3

Этот город — маленькое чудо, хотя в нём и нет ничего чудесного. Просто снег и тяжёлые ветви сосен, дорожки парка в беличьих следах. Или: прелые листья и особый запах чего-то безнадёжно-грустного, навеки оставленного. Здесь всё родное, знакомое и — чужое навсегда. Меня здесь никто не ждёт, но почему я всё время сюда возвращаюсь? И почему тихий шелест упавшего листа слышится мне как вздох? Я знаю этот дом и это окно. Здесь когда-то жило счастье. Потом оно уехало, не оставив адреса, и я прихожу сюда, как погорелец на пепелище, как убийца на место преступления. Я прихожу сюда… Когда-то этот дом был отдельным и очень уютным семейным общежитием. Один из пяти или шести точно таких же корпусов. Теперь все они соединены висячими галереями из стекла и металла, а в середине взметнулось высокое здание с лифтом и охраной. Всё изменилось. Теперь другие студенты, весёлые и беззаботные, выбегают мне навстречу. Я не знаю их, они не знают меня. Всё прошло. Это же очень просто. Но почему я всё время возвращаюсь сюда? И каждый год — падает ли снег или кружатся листья, или летит по воздуху тополиный пух — стою под одним окном, смотрю на заросший травой старый вход с покосившимся крылечком, которое скоро разберут на кирпичи, и жду… Вот сейчас они выйдут и неторопливо, держась за руки и улыбаясь, пойдут мне навстречу…

Этот город, где меня никто не ждёт, единственное, что у меня осталось. Я брожу по его улицам, останавливаясь на знакомых перекрёстках и мне одной памятных местах, и думаю о тех, кого здесь уже никогда не встречу.

Я сказала, что не помню, как это началось… Ты не поверил мне? Правильно. Да, я соврала.

На улице мело, как в феврале. Дима продрог и устал, хотя лекций в этот день у него не было. Ещё накануне договорился с Татьяной, что будет печатать фотографии. Пока в электросамоваре грелась вода, он достал ванночку, сдвинул вместе два маленьких столика, сделанных им из спинок кровати; скатерть и клеёнку аккуратно отложил в сторону. Потом медленно и с наслаждением пил горячий кофе, предаваясь приятным размышлениям о предстоящей работе. У соседей, к счастью, было тихо, хотя чей-то сопливый Яшка всё же гонял по коридору на велосипеде, но это были уже мелочи. Потом он и вовсе забыл о чужом Яшке, задумавшись о своём собственном — сын? Дочка? В этот момент кто-то вошёл в коридор их распашонки. Осторожные шаги и («только бы не к нам!») стук в дверь.

— Да-да! — ответил Дима, оборачиваясь.

В комнату заглянула незнакомая девушка. Точно солнце выглянуло на миг из-за тучки.

— Здравствуйте. Я к Тане. А её нет?

— Дело в том, что Татьяна сейчас в институте. А вы кто ей будете?

— Я? Подруга. Я писала, что приеду. Она должна знать.

Конец ознакомительного фрагмента.