Мир сказок грустных, веселых, ироничных и печальных
Я предлагаю для публикации книгу моей покойной сестры – литератора и сценариста Небылицкой Наталии Ильиничны (1937-2008 годы жизни). Собраны произведения, законченные в 1990-2000-е годы, не изданные в условиях «лихих» лет. Это два сценария о благородных людях, участниках войны (1941-1945). Сценарий «Эй грымза!» о жизни в 90-е годы двух боевых подруг заканчивается событиями на Дубровке. В пьесе «Среди зимы» переплетаются судьбы участников войны, современной молодёжи и властей. В этих произведениях рассматривается конфликт благородства, страдания и подлости. В статьях критикуется мораль современной интеллигенции. В последнем разделе представлены избранные стихи 1970-х лет.
Оглавление
* * *
Приведённый ознакомительный фрагмент книги Мир сказок грустных, веселых, ироничных и печальных предоставлен нашим книжным партнёром — компанией ЛитРес.
Купить и скачать полную версию книги в форматах FB2, ePub, MOBI, TXT, HTML, RTF и других
СЦЕНАРИИ И ПЬЕСА
Эй, грымза!
«Cogito, ergo sum»
Аэропорт Бен-Гуриона. Израиль.
— Мама, мама! Умоляю, останься.
— И не подумаю.
К стойке регистрации движется на приличной скорости странная процессия: впереди старая женщина в длинной, развевающейся на ходу юбке, в пёстрой кофте с нелепыми рюшами, на ногах её мужские, остроносые ботинки, которые были в моде лет тридцать назад — это Рахиль; за ней едва поспевает дочь Мара: парик съехал на левое ухо, на тёмном платье, застёгнутом под горлом, проступают на спине тёмные пятна пота; сзади в вприпрыжку несётся Йося — худой, долговязый молодой человек, на его макушке к копне кудрявых волос зажимами прикреплена белая кипа.
— Мама! Ты там погибнешь!
— Мне война надоела, я уже пережила одну, больше не желаю.
— В Москве тоже террористы, — басит зять Йося.
— Ха! По сравненью с палестинцами это сущие дети!
— Ты думаешь только о себе, ты просто эгоистка, — плачет Мара.
— Старуха останавливается, как вкопанная. Мара налетает на неё.
— Что ты сказала? Повтори.
— Хоть деньги-то возьми, — всхлипывает дочь, протягивая тощую пачку денег, перетянутую аптечной резинкой.
— Деньги тлен.
— Чем мы вам не угодили? — вопрошает зять.
— У вас в доме даже мухи перемёрли от скуки.
— Не век же веселиться! — возражает зять.
— И это называется учёный, раввин?! «Весёлость не может быть чрезмерной, но всегда хороша, и наоборот — меланхолия всегда вредна».
— Вы мне этого еретика Спинозу не цитируйте! — кричит зять.
— А кого мне цитировать? Сталина, что ли?
— Демагог!
— От такого слышу, — парирует тёща.
Паспортный контроль. Девица в форме. Бледное лицо с каменным выражением равнодушия.
— Документы, пожалуйста (говорит на иврите).
— Вот, детка, — по-русски отвечает Рахиль, потом переходит на иврит, — мой билет, мой паспорт.
— Мне не нужен билет. Вернитесь, снова пройдите под контрольной аркой.
Рахиль возвращается. Проходит. Звенит тревожный сигнал.
— Откройте сумку. Что у вас в карманах? Холодного, огнестрельного оружия нет? Покажите.
— Я тебе сейчас всё покажу, детка. — Рахиль открывает потёртую сумку, трясёт ею над столом, пусто. — А карманов нет. Зато есть кое-что.
— Предъявите.
— Минуточку. Йоська, отвернись.
Зять послушно отворачивается. Рахиль задирает длинную юбку, обнажая правое бедро. От колена и вверх — уродливый, неровный шрам.
— Это ещё что? — ни возмущения, ни гнева в голосе девицы. То же каменное выражение равнодушия.
— Там штырь. В госпитале один кудесник вставил, ещё в 45-м. Ранение, кости раздробило, а он мне ногу спас.
— Когда-когда?
— Во время войны с Гитлером. Ясно? Возьми ручной металлоискатель, сразу убедишься.
Девица проводит прибором по всему телу Рахили. Возле раненого бедра он даёт сигнал.
— Проходите.
Рахиль делает несколько шагов, потом возвращается, наклоняется к уху девицы (Рахиль выше её чуть ли ни на голову) и шепчет:
— Не переживай, детка, будь терпелива, к сентябрю, чуть раньше нашего Нового года уже беременная будешь, верно говорю.
Девица отшатывается, потом бесстрастное лицо озаряется улыбкой.
— Верь. Верь. Моя тёща — пророчица, — Йоська всё ещё стоит спиной.
— Тебе слухачом работать, ушки на макушке, — кричит тёща и уходит.
Загородный дом. Сад. Голые чёрные ветви яблонь и вишен. Тонкие прутики кустов. Проплешины на земле, кое-где снег уже стаял. По двору носится огромный, лохматый пёс, лает, бросается на глухие ворота. Из дома выходит моложавая женщина в ватнике и джинсах. На голове косынка, прикрывающая цветные бигуди.
— Не бушуй, Герцог! Уже иду.
Женщина, это сторожиха дома Маша, с трудом проворачивает ключ в замке, открывает ворота, въезжает серый автомобиль. Останавливается. Из машины выходит муж Сергей.
— Я жду тут целую вечность.
— Электричества нет во всём посёлке. Автоматика — ёк.
— Звонила?
— Ага. После вчерашнего ветра провода оборвались.
Маша и Сергей заходят в дом.
Холл с камином. Несколько ступенек ведут в кухню. Посреди кухни стол на 24 персоны, покрытый серой льняной скатертью.
— Что так рано? Садись обедать. Только плиту выключила, — жена Сергея Любаша обнимает мужа.
— Не могу.
— Почему?
— Устал.
— У тебя неприятности?
— Это как сказать.
— То есть?
— Букашкин предложил выкупить свой пакет акций.
— Замечательно! Ты станешь полновластным хозяином.
— Это-то меня и пугает.
–???
— С чего бы, хотел бы я знать, мой компаньон решил избавиться от бизнеса? Этот типчик просто так ничего не делает, нюх у него, как у ищейки, хватка бульдога…
— Внешность ангела, а фамилия не может быть настоящая.
Оба расхохотались, видно, не в первый раз эта присказка их смешит.
— Есть одна идейка.
— Выкладывай.
— Нужен свой в доску «болван».
— Как в преферансе? Где ж такого возьмёшь?
— А говорят, мне повезло жениться на сироте. Была бы хоть тёща, сестра, брат, вопросы бы не возникали. Не поняла, зачем нужно подставное лицо?
— Отчего же, отлично поняла. Да только нет у нас с тобой таких. Оба мы сироты казанские, — вздыхает протяжно, притворно.
— Думай, Любаша, крути колёсиками. Ты у нас в семье самая умная.
— А сколько ты мне времени дашь? Когда ответ нужен?
— Вчера.
— Не-а, дай хоть недельку.
— И ни минутой больше. А теперь согласен и пообедать.
Но с обедом приходится подождать. Звонит телефон.
— Звягинцев у аппарата. Что? Как это таможня не пропускает? Всё, ждите, еду.
Салон машины Звягинцева. Говорит по мобильному, закреплённому на «торпеде».
— Кто тормознул груз? Не может быть! С ним мы в полном расчёте, неужели мало? Как, как? Французы неправильно оформили накладные? Бред какой-то! Сейчас факс им отстрочу.
Звягинцев прижимается к обочине, снимает с «торпеды» мобильник, набирает по-французски текст. Он явно нервничает. Отправляет факс. Перезванивает кому-то:
— Анри, Сергей Звягинцев. Кто отправлял партию «Шанели» и «Мицуко»? А ты где был? Ах, отдыхал! Я тебе факс отправил, немедленно пришли кого-нибудь с правильно оформленными бумагами. Не-ме-дленно, я сказал! Я гневаюсь? Ты еще не знаешь, что бывает, когда я в гневе! Мёрд!
Аэровокзал. Из автобуса выходит Рахиль. Шагает размашисто. Перескакивает через лужи. Переходит через Ленинградский проспект. У метро находит автомат, но карточки у неё нет, достаёт из своей допотопной сумки несколько шекелей, пытается просунуть в отверстие. «Фу, чёрт! — бормочет. — Подражатели хреновы, по-западному жить захотели? Ну, ничего, я вас перехитрю!» Рахиль из бездонного кармана своей нелепой юбки вытаскивает телефонную карточку, на одной стороне которой синяя звезда Давида, аккуратно втискивает карточку в отверстие телефона-автомата.
— Ха! Сработало! — шепчет сама себе и набирает номер. — Ксюша? Это я. Живы, живы пока. Ты дома долго будешь? Перезвоню, пока не могу долго говорить.
Вешает трубку, ухмыляется, быстро идёт от метро, свернув в переулок, подходит к жёлтому обшарпанному дому, заходит в подъезд.
Квартира. Высокие потолки с лепниной, потрескавшиеся. Стены окрашены серой краской, но их почти не видно — всюду от пола до потолка картины. Пейзажи, портреты, натюрморты. Здесь всё вперемежку: работы известных мастеров в богатых рамах и картины, обрамлёнными скромными рамочками, написанные сильной рукой, тут же висят наброски, эскизы, пастель, гуашь, акварели. Старый, но ухоженный паркет, натёртый мастикой, блестит.
Раздаётся переливистый дверной звонок. Из глубины квартиры появляется худенькая женщина в джинсах, заляпанных краской и некогда белой футболке тоже в пятнах краски. Крашенные хной, с рыжеватым отливом волосы крупными кудрями обрамляют лицо. Только попав в полосу света, скупо струящегося из окна, становится понятно, что женщина немолода, однако, походка у неё лёгкая, летящая. Снова настойчиво переливается звонок.
— И кто там такой нетерпеливый? Иду, иду! — женщина, не заглядывая в «глазок», распахивает дверь. — Рашка! — вскрикивает она.
— Ха! — Рахиль счастлива, розыгрыш удался. Она стоит на пороге, ухмыляется. — Что, подруга, не ждала?
— Ну. Ну… — обнимает Рахиль.
— Пластинку заело? Пусти в дом-то. И что ты на мне повисла? Знаешь ведь, терпеть не могу телячьи нежности.
Рахиль умывается в ванной, кричит:
— Шмотки мои ещё не выбросила? Видишь, в каком я прикиде?
— Выходи, — кричит Ксюша, — оладушки приготовила. И кофе как ты любишь, с кардамоном.
В кухне стоит овальный стол, открыт настежь балкон.
— Холодрыга, — произносит Рахиль, — я отвыкла, закрой балкон.
— А мне всегда жарко, — Ксюша закрывает балкон, — рассказывай, зачем ты здесь и почему.
Рахиль ест оладьи, запивая кофе, жмурится и облизывается. Словно кошка.
— В целом мире никто так не готовит.
— Будет тебе, Рашка, увиливать. Отвечай прямо…
— На прямо поставленный вопрос! — продолжает фразу Рахиль. Закуривает. — Зачем — знаю. Деньги нужны. Почему? А почему я тебя, старая калоша. послушалась и родила Мару, когда уж у всех порядочных женщин давно климакс прошёл. А?
— Опять я виновата.
— А то? Кто в ногах валялся и уговаривал, не ты ли, подруга?
— Жалеешь нынче?
— Моя дурища забыла всё, чему мы с тобой её учили, надела парик, настрогала детишек, ходит в синагогу и преклоняется перед Йоськой. Это нельзя, то не угодно Богу, не сядет, не встанет без молитвы. Тоска и скука смертная! И самое смешное — счастлива, представляешь? Поёт, щебечет с рассвета до заката.
— Так что же тебе надо?
— Не такое мне грезилось для моей единственной. Да ладно.
— Все твои картины я продала. Не очень выгодно. Ну, из меня бизнес-леди не не больно получается. Деньги в банке.
— В каком?
— Сберегательном, коммерческие слишком часто прогорают. Вносила на твой пенсионный счёт. Сейчас принесу книжку.
Ксения выходит. Рахиль поднимается, сладко, с хрустом потягивается, делает несколько наклонов, охнув, хватается за поясницу. За овальным столом, в углу на этажерке стоят кулинарные книги, на нижней полке большой альбом в сафьяновом переплёте. Рахиль снимает его с полки, кладёт на стол, раскрывает. Рассматривает фотографии: дама с пышной причёской, в блестящем платье, обтягивающем высокую грудь, рядом на стуле сидит мужчина в котелке, при усах и бороде; Рахиль совсем молодая ей можно дать не больше 13 лет, но она в гимнастёрке, на плечи накинут белый халат, на буйных кудрях пилотка; Рахиль на костылях возле госпитальной койки; а вот она уже с кистью в правой руке, смотрит на картину, натянутую на подрамник; Ксения и Рахиль на ступенях института — улыбки от уха до уха, день получения диплома. Тюремная фотография Рахиль в фас и профиль. Сейчас она выглядит моложе, чем на этих снимках. Следующая страница — справка о реабилитации, выданная Рахиль Борисовне Смоль в 1956 году. Вход в роддом — Рахиль с ребёнком, Ксения и какой-то мужчина протягивает Рахиль цветы. Кладбище. Маленькая девочка держит Рахиль за руку, раввин стоит у могилы. Рахиль, Ксения и молодой человек атлетического вида в солдатской форме и краповом берете. Мара в выпускном платье. Мара и Йоська под свадебным балдахином. Рахиль на митинге, Манежная площадь. Рахиль возле могилы Давида в старом городе, Иерусалим. Вся жизнь в нескольких снимках. Длинная, путаная судьба.
Входит Ксения с банковской книжкой, на вытянутой руке несёт чёрный костюм и серую блузку.
— О! Я про этот костюмчик и забыла, — Рахиль берёт костюм, вертит в руках блузку, — блузка не моя.
— Нет. Купила, хотела к празднику тебе послать с оказией.
Рахиль выходит, Ксюша моет посуду, расставляет в сушке.
— Ну, как я тебе? — спрашивает Рахиль. Она успела соорудить причёску, забрав непокорные кудри в тугой узел. Узнать её теперь трудно — худенькая, с гордой, чуть откинутой назад головой, высокий, умный лоб, глаза на пол-лица. Только на ногах всё те же ботинки.
— Посмотри на ноги! Ужас. Возьми мои сапожки, они в шкафу и пойдём в салон краситься.
— Ещё чего!
— Ты похожа на курочку-пеструшку — клок чёрный, клок рыжий, клок седой. Так не годится.
— Деспот.
— Завтра я должна выйти на работу.
— Ты? Ты? Ходишь в присутствие?
— Нет, дорогая, я служу домработницей у одних нуворишей.
— Ты?
— Тебя заклинило. Именно.
— А как же твоя живопись?
— Раша, нет у меня таланта, нет, и не было. Это твои картины раскупались, как пирожки у метро, а мои брали в довесок. Это у тебя экспрессия, композиция, фантазия и смелость. А я просто хорошо обученный ремесленник, не более. И не надо меня успокаивать, никакой трагедии, никаких комплексов. Жаль, поняла это только на старости лет.
— И ничего не пишешь?
— Отчего же? Внукам письма в картинках. Они их обожают, да и как нам общаться? Они теперь ни слова по-русски, а я ни бельмеса по-английски, американизировались.
— Но зачем пошла в услужение? Не хватает денег? Жила бы на те, что выручала за мои полотна.
— Я и так живу в твоей квартире, ношу твои вещи, готовлю в твоих кастрюлях.
Чепуха какая-то! Мой долг тебе я никогда не выплачу, до конца света.
— Брось ты эту патетику, Рашка, не твой стиль! Ничего и никто никому не должен. Дети постоянно нудят, боятся, что я тут с голоду дохну, и ты туда же! А я ещё пока не развалина, я ещё о-го-го!
— Вот именно — о-го-га. Ладно, пошли уж, по дороге расскажешь, что за птички твои хозяева.
Переулок. За фигурным металлическим забором трёхэтажный особнячок. Охранник у ворот. Подъезжает джип. Охранник спешит открыть ворота, нажимает кнопку на пульте. Джип останавливает у самого крыльца, из машины выпрыгивает миниатюрный человечек. Рядом со своей большой машиной он выглядит весьма колоритно. Это Егор Павлович Букашкин.
Холл. Навстречу Букашкину идёт Звягинцев.
— Привет. Меня никто не искал? — чуть приостановившись, спрашивает Егор.
— В приёмной девица в последнем приступе молодости, её наша Клавочка развлекает кофейком. Кто такая?
— Понятия не имею. Меня «оттуда» никто не искал? — Букашкин поднимает палец куда-то в небо.
— Нет.
Оба врут напропалую.
Приёмная — комната в серо-голубых тонах. Голубоватые стены, серые кресла, бра и люстра из металла. Царство дизайна, почерпнутого из новомодного журнала типа «Декор». Под стать обстановке референт — «удлинённая» девица, увешанная серебряными цепочками. Две двери, украшенные табличками: «Президент ОАО «Полёт фантазии» Е.П. Букашкин» и «Президент ОАО «Полёт фантазии» С.И. Звягинцев». При виде Егора Клавочка вскакивает:
— Егор Павлович, к вам посетитель. Давно дожидается. Говорит, ей назначено.
— Надеюсь, вы не очень сердитесь? — Егор старается быть галантным. — Простите, в думе задержали. Эти политики такие болтливые! Впрочем, это их профессиональный грех, не правда ли?
Девушка поднимается, она почти на голову выше Егора, хоть на ногах её туфли на низком каблуке. Да и Клавочку создатель тоже ростом не обидел. Впрочем, Букашкин любит крупных.
Кабинет Егора. Здесь, как и в приёмной, та же холодная сдержанная гамма, только на стене висит большая фотография флакона духов «Мисс Диор». На столе тоже фотографии, только поменьше и в рамочках: Егор в обнимку с Пугачёвой, Егор рядом с Путиным, Егор здоровается за руку с Клинтоном.
Букашкин садится за свой стол и почему-то кажется выше ростом, видно, кресло повыше сделано, правда, ноги до пола не достают, но собеседнику-то это не видно.
— Присаживайтесь, Марина. Ничего, если я по-простому, без отчества?
— Ну, что вы, что вы!
— Слушаю вас.
— Наш журнал «Ракурс» планирует создать серию статей о бизнесе в России, вернее, о людях, которые стараются вести дело честно и чьи состояния нажиты не на оружии, наркотиках и крови.
— И много вы таких наскребли?
— Не много.
— Спасибо за откровенность. Вам ещё придётся побеседовать с моим партнёром.
— Да, надеюсь с ним встретиться. Вы не возражаете, если я включу диктофон?
— Само собой. Как построим беседу? В форме вопросов и ответов?
— У меня иной подход. Рассказывайте всё, что вам хочется. Потом выделим главное.
— Начнём от «печки»?
— Как угодно.
— Я родился в…
Кабинет. На стене портрет Путина. Из окна виден памятник героям Плевны.
Звягинцев разговаривает с хозяином кабинета. Оба говорят очень тихо и какими-то недомолвками.
— Почему такая срочность? — спрашивает хозяин кабинета.
— Нужен твой совет.
— Проблемы?
— Пока нет, но Букашкин как-то странно себя ведёт.
— И всё?
— Нет. Начались неожиданные сбои. То поставщики неправильно оформят документы на товар, то забывают печати поставить.
— И?
— Может, совпадения?
— Нутром чую — нет. Что-то надвигается.
— Слушай, мы с тобой знаем друг друга тысячу лет, ты никогда не увлекался мистикой. От своей благоверной заразился?
— И Егор мне сделал предложение.
— Руки и сердца? Ну, что ты вскинулся, уж и пошутить нельзя.
— Отдать, вернее, продать мне.
— Понятно, — после некоторой паузы произносит хозяин кабинета, — всё?
— Да.
— Покупай.
— Сейчас, или подождать?
— Немедленно.
— Очень уж аппетит у него разгорелся. — Сергей жестом просит бумагу у хозяина: «У меня столько нет. Нужен беспроцентный кредит». Подвигает бумажку. Визави быстро пишет: «Сколько?» Сергей пишет: «2 000 000». Но они продолжают разговаривать. — Правда, дело его всегда не очень интересовало. Деньги любит до потери сознания.
— Так кто ж их не любит? — произносит хозяин кабинета, но одновременно пишет на бумаге: «Откат?».
Сергей чиркает небрежно: «10 %», хозяин в ответ: «25», Сергей: «15», хозяин: «20», хозяин: «25».
— Согласен. — Сергей накрывает ладонью исписанный листок. — Но не до такой же степени!
— До такой, — отвечает хозяин, зажигает листок, над пепельницей, пепел растирает металлической линейкой, что лежит на столе, в пыль, — ты курить ещё не бросил?
— Нет.
— Не бережёшь ты себя. Ладно уж, кури, только потом пепельницу вымой, ненавижу этот запах.
Сергей, кивнув, поднимается, заходит в соседнюю комнату, где расположен личный туалет хозяина кабинета. Возвращается.
— Спасибо за совет. Не забыл, что у нас в пятницу барбекю, мы с Любашей ждём?
— Помню, помню. Как мы нынче выражаемся! «Барбекю — ю-ю»! Нет, чтобы по-русски — шашлык!
— Ну, сказанул! Шашлык пришёл к нам из тюркского языка, кажется. — Рассмеялся Сергей.
— Иди, иди, грамотей, мне работать надо.
Небольшая галерея. Вернисаж. «Клубится» самый разнообразный люд: от экзотически разодетых завсегдатаев околосветских раутов до настоящих ценителей живописи. Здесь же Рахиль и Ксения. Входят Любаша и Звягинцев. Оглядываются, берут бокалы с подноса, стоящего на столике у входа. Они чувствуют себя не очень уютно — мир не их, но таковы правила игры, необходимо время от времени появляться в обществе. Любаша замечает Ксению, и это её не просто удивляет — шокирует. Но всё же она решает подойти:
— Ксюша? Каким ветром сюда занесло?
— О! Рада вас видеть! — Ксюша говорит чуть громче, чем позволяют приличия. — Рахиль, хочу представить тебе мою хозяйку Любовь Александровну.
Многие оборачиваются, стихают разговоры.
— Очень приятно, — Рахиль протягивает руку, она сама любезность, — Ксюша о вас говорит с такой теплотой! — Рахиль явно веселит эта ситуация, приятно поиграть в кошки-мышки со снобами.
— Правда? А вот и мой благоверный, знакомься Сергей, простите, не расслышала вашего отчества.
— Ну, что за церемонии, можно и просто по имени. Успели посмотреть картины? Вы, конечно, знаете, что постмодернизм нынче уже вчерашний день, как, впрочем, и концептуализм Кабакова. Или вы поклонники нонконформизма Зверева и Плавинского? — ерничает Рахиль.
Любаша и Сергей совершенно ошарашены, но Любаша, как всегда, берёт инициативу в свои руки:
— Стыдно признаться, но нам с мужем больше по душе Шилов.
— Ну что же тут стыдного?! — Рахиль развлекается вовсю, надменность «хозяев» по отношению к подруге она никак простить не может. — Он очень знаменит. И нарасхват. Его любят заказчики, что естественно, ведь ещё Ницше заметил, что человек стремится стать произведением искусства, нежели его творцом. Кстати, Любовь Александровна, вам никто не говорил, что у вас совершенно необыкновенное лицо? И никто не предлагал писать вас? Странно. Я вижу вас в лиловой гамме.
— Спасибо, — бедная Любаша растеряна.
— Однако я вас совсем заболтала, простите, — Рахиль улыбается, — знаете что? Мы с Ксюшей устраиваем небольшое суаре в связи с моим приездом. В пятницу, часиков в семь, буду очень польщена. Приходите. Ксюша, объясни, как доехать.
Квартира Ксюши и Рахили. Обе накрывают на стол.
— Куда ставишь фаршированную рыбу? — сердится Рахиль. — Надо в центр. Ты не забыла пригласить отца Иоанна?
— Конечно, без него никак.
— Это точно, иначе все будут говорить только о политике. Где посадим твоих работодателей?
— Они не придут.
— Ошибаешься.
— Снобы самого низкого пошиба.
— Спорим?
— На что?
— Дай подумать.
Некоторое время они расставляют нужные для трапезы предметы: тут нож, там вилка, здесь кольца для льняных, чуть накрахмаленных, салфеток. И всё это быстро, споро, ритмично, словно станцевавшиеся партнёры.
— Свечи? — спрашивает Ксения.
— Перебьются.
— Ты чего злишься?
— Неспокойно мне. — Рахиль расставляет свечи.
— Вечно у тебя так: сначала строгое «нет», а потом… — смеётся Ксения. — Ну, какие предчувствия тебя на этот раз терзают?
— А! Не обращай внимания!
— Так как на счёт пари? Придумала?
— Ага. Если Звягинцевы придут, с тебя фант.
— Какой?
— Любым способом уговоришь Мару с детьми и Йоськой приехать в Москву.
— Их надо уговаривать?
— Мою наседку с гнезда очень трудно сдвинуть.
— А зачем?
— Хочу, чтобы хоть чуть-чуть отдохнули от взрывов, горя и крови.
— Ну, так позвони сама.
— Как же, у неё затянувшийся девичий негативизм. Если я говорю «жарко», обязательно принесёт мне шерстяную кофту, если я говорю «холодно», врубит кондиционер.
— Я-то что получу в случае выигрыша?
Но тут раздаётся стук в дверь.
— Кто у нас никогда не пользуется дверным звонком? — снимая на ходу фартук, произносит Ксения.
— Я, — доносится из-за двери голос.
Входит человек атлетического вида, тот самый, что был на снимке в альбоме, который рассматривала Рахиль в первый день своего приезда. Только сегодня на нём не солдатская форма и не краповый берет: чёрная, длинная ряса, чёрные, начищенные до блеска, полуботинки, а голова не покрыта, и волосы стянуты сзади резинкой. Рахиль и Ксюша достают ему едва до плеча, целуют, приподнявшись на цыпочки.
— Ха! Во что ты превратился, Ваня? — притворно возмущается Рахиль. — Не о такой судьбе мы с Ксюшей мечтали, когда выцарапывали тебя… — но не заканчивает фразу, отец Иоанн перебивает.
— Из детского дома, больного, в чесотке и чирьях, — смеётся отец Иоанн, — ты, мама Раша, неисправима, ну, сколько можно повторять одно и тоже из года в год?!
— Мой руки и за стол, — вступает Ксения.
— И не забудь помыть уши, — вторит ей священник.
Иоанн выходит из ванной, садится к столу.
— А что, других гостей не будет?
— Придут, запаздывают, — Ксения садится напротив, подпирает ладонью щёку и смотрит на молодого человека с умилением.
— Где попадья твоя? — спрашивает Рахиль.
Ксюша под столом бьёт подругу по ноге.
— Чего толкаешься?
— Замолкни, — отвечает Ксения.
— Чегой-то ради?
— Неужели ты ей не сообщила? — обращается Иоанн к Ксюше.
— Бросила? Сбежала к другому?
— Замолкни, Рашка!
— Да что случилось, чёрт подери!
— Не ругайся, мама Раша, грех. — Иоанн встал, отвернулся к окошку.
— Ну-ка, немедленно говори!
— Умерла Маша при родах, — глухо, не оборачиваясь, — ещё в пошлом году.
— Мальчик мой! Почему от меня всегда всё скрывают? — Рахиль вскакивает, обнимает спину Иоанна. — Ребёнок тоже погиб?
— Слава Богу, с маленькой Машей всё в порядке.
— И где она, с кем?
— Одна послушница помогает, приходит, когда я должен отлучиться.
— Значит так, — Рахиль полна решимости, я заберу девочку с собой. Моя наседка обожает детей. Да и я ребёнка на произвол судьбы не брошу.
— Нет. Спасибо. Я сам.
— Ну, что ты можешь? Ты ещё совсем неопытный! Всё, вопрос решён.
— Умерь пыл, воительница, — вступает в спор Ксюша, причём, с несвойственной ей жёсткостью — Ваня давно уж вырос и в наших советах не нуждается.
— Не нуждается, — словно эхо, с тоской произносит Рахиль, — не нуждается…
— Ах, вы мои дорогие мамы! — Иоанн обнимает женщин, он уже вполне овладел собой. — Кормить-то будут сегодня?
— Будут, потерпи. А у вас, православных, сейчас не пост?
— Нет, у нас можно всё есть, а у вас, иудеев?
— Так я ж безбожница!
Раздаётся звонок в дверь. Рахиль вскакивает, бежит открывать. На пороге Звягинцевы.
Польша. Небольшой приграничный городок. Ухоженный, словно умытый. Квадратное здание из гофрированного металла, раскрытые настежь ворота, внутри две фуры, погрузка картонными, большими коробками почти закончена. Водители в ладно пригнанной синей форме, подписывают документы.
— Янек, позвони на фирму, что мы выехали, — первый шофёр, отдавая документы, обращается к заведующему складом.
(Сцена на польском языке, с закадровым переводом).
— Обязательно. Из Вроцлава на склад везут ещё 2000 флаконов, у меня на стеллажах уже места нет, иголку и ту не втиснешь.
— Что-то мне всё это не нравится, — второй шофёр с кислой миной качает головой.
— Аналогично, — откликается завскладом, — Букашкин на звонки не реагирует, Анри из Франции шлёт факсы — остановите загрузку готовой продукции, а Звягинцев чуть ли ни матом посылает, где товар.
— Бардак, — ворчит первый шофёр, залезая в кабину.
— Скоро мы останемся на улице, — бесится второй шофёр, — говорил же, не связывайся с русскими, обязательно погоришь. Всё, мы поехали.
Взвывают моторы, фуры одна за другой осторожно выезжают из ворот.
Янек закрывает ворота, поднимается по металлической лестнице, заходит в свой кабинет. Садится за стол. Немного подумав, набирает номер на телефонном аппарате:
— Пана Егора попрошу, — с акцентом, но по-русски. — А когда могу его застать, наконец? Да, мобильный тоже не отвечает. И дома говорят, нет его. Вы передаёте, что я его ищу? Спасибо, — снова набирает номер, — пан Сергей? Янек беспокоит. Что происходит?
Москва. Подъезд дома. Чета Звягинцевых входит в подъезд. Сергей говорит по телефону, он раздражён:
— Я знаю, что собираешь флаконы по всей Польше, я знаю, что ты забил склад под завязку. Почему же отправляешь во Францию? Как это? Поверить не могу. Нельзя останавливать налаженную цепочку! Цикл нарушаем, в конце концов! Егор велел попридержать?! Поверить не могу! Ладно, разберусь, тут какое-то недоразумение. Позвоню завтра. До видзенья, пан Янек.
— Что случилось? — спрашивает жена.
— Ничего, ничего.
Звягинцевы понимаются на лифте, Любаша, прежде чем нажать кнопку звонка произносит:
— Может, зря мы? Вернёмся домой, пока не поздно?
— Чепуха! Эта старуха такая забавная. И ещё мне одна мыслишка в голову пришла. Потом обсудим.
Любаша звонит. Через секунду распахивается дверь, на пороге отец Иоанн.
— Простите, — Сергей в недоумении, — мы к Рахили Борисовне. Ошиблись квартирой?
— Походите, проходите, — бежит к двери Рахиль, — мы вас ждали, за стол не садились. Ха! Я выиграла!
— Простите? — спрашивает Сергей.
— Пари. Ксюша, встречай гостей!
Егор Букашкин во дворе своего дома. Запирает припаркованный «джип». Вместо того чтобы войти в подъезд, останавливается возле скамейки, стоящей возле детской песочницы, опускается на неё. Сидит, съежившись, отчего кажется ещё меньше ростом. И на лице его такая тоскливая мука! Поднимает голову, смотрит на окна второго этажа, где горит свет. Вздыхает, с трудом поднимается и идёт к подъезду. Медленно, чуть сгорбившись, словно на ногах его тяжеленные гири.
Квартира Егора. На звук открываемой двери выходит Даша, жена Букашкина. У неё тусклые, явно давно немытые волосы, тусклые глаза, смотрит она как будто бы в бок, мимо Егора. Одета женщина в выцветший байковый халат. Трудно определить её возраст.
— Даша, иди к себе.
— Иди к себе, — словно эхо вторит жена.
Егор снимает ботинки, надевает тапочки, сразу проходит на кухню. В мойке и на столе гора немытой посуды. Егор надевает фартук, очищает посуду от остатков пищи, складывает в посудомоечную машину. Всё это в полной тишине. Затем он наливает себе сок, садится, забыв выпить, застывает. В кухню вбегает девочка, похожая на Егора. Ей около 12 лет, но одета она очень уж по-взрослому: длинное бархатное платье с глубоким декольте, в ушах бриллианты, на шее дорогое колье, на ногах туфли на «гвоздиках».
— Бон суар, папа, бон суар! — щебечет девочка, тянется к губам Егора, тот отшатывается.
— Прекрати, Катя.
— Ты меня разлюбил? Мой папусечка, мой золотой, единственный! — дочка повисает на шее отца, потом взбирается ему на колени.
Она ласкает его, но не как дочь, как женщина. Она расстёгивает пуговицы на рубашке, другая рука тянется к брюкам. Слышен скрежет молнии. Егор вскакивает, стряхивает с колен дочку, пытается сбросить её руки. Лицо Кати мутно-бледное, глаза чуть прикрыты веками. С трудом Егору удаётся высвободиться.
— Послезавтра вы с бабушкой и мамой уезжаете в Париж, собери свои вещи.
— Нет! Нет! Никогда, — девочка визжит и топает ногами, — я тебя не брошу, не брошу…
Её как будто заклинивает на этих словах. Она повторяет их и повторяет, потом звук сливается и переходит в истерические рыданья. Катя бросается на пол, обнимает колени отца, тот пытается освободиться. Катя падает на спину, бьёт руками и ногами об пол, визжит, изгибается. Откуда-то из глубины квартиры раздаётся вой, напоминающий рык разъярённого зверя. Егор ладонями затыкает уши, выскакивает сначала из кухни, а потом и вовсе прочь из квартиры. Бежит прямо в домашних тапочках по двору, оскальзываясь на прихваченном морозом тротуаре.
Квартира Рахили и Ксюши. За столом только отец Иоанн, Звягинцевы, Рахиль, видно, все остальные гости разошлись. Ксюша собирает грязные тарелки, затем расставляет чашки, разливает чай.
— Давно я так вкусно не ела, — говорит Любаша, отправляя в рот здоровенный кусок пирога с яблоками, прихлёбывает чай. — Как у вас славно, покойно.
— Милости просим, захаживайте, — Рахиль говорит это вроде бы всерьёз, но в глазах бесы.
— И пахнет как, как, — Любаша не может подобрать слова, — как в детстве.
— Запах детства? — задумчиво произносит Рахиль, — у каждого он свой. Вон отец Иоанн помнит, как в нос шибает хлорка.
— Тебе всё хиханьки да хаханьки. Несерьёзная ты женщина, — смеётся отец Иоанн, — греховодница.
— Вот и зять мой, Йоська, тоже самое утверждает.
— А я помню острый аромат гвоздики, — вдруг произносит расчувствовавшийся Звягинцев, — мама всегда варила глинтвейн. Наши фабричные смеялись над мамой, но пили с удовольствием. Придут, бывало в гости, просят: «Дуся, свари свой пьяный компот!» Откуда она эту диковинку взяла? Представляете, в глухой тайге и глинтвейн!
— От ссыльных, небось, — произносит Ксюша.
— Да, ссыльные у нас почитай весь посёлок был. Одна-единственная фабрика валенки катала, одна школа, один магазин, одно отделение милиции, узкоколейка — паровозик раз в неделю таскал три товарных вагона. Турок посёлок назывался. И откуда в Сибири турки-то?
— Оттуда, откуда и гвоздика, — Любаша произносит это с набитым ртом.
— В нашем магазине был очень оригинальный ассортимент: две огромные бочки — одна со сливовым повидлом, другая с селёдкой, хлеб кирпичиками завозили раз в неделю, мыло вонючее хозяйственное по карточкам, а на полках «Солнцедар», портвейн № 17, чекушки с белой головкой, да ещё пакетики с гвоздикой и хмели-сунели.
— Сразу после войны? — спрашивает отец Иоанн.
— В конце шестидесятых. Вы, москвичи, уже карточек в глаза не видели, а мы…
— Ну! Запел свою песню, расцвёл пышным цветом комплекс провинциала, — фыркает Любаша.
С улицы доносится вой автомобильной сигнализации. Звягинцев вскакивает. Перемена в его облике поразительна — от сентиментальной «расслабухи» ни следа — челюсть вперёд, глаза бешеные, выскочил вон из квартиры, как ветром сдуло. Хозяйки и гости приникают к окнам.
— Ой, ой, ой! — Любаша мечется возле окна и голосит, — Убивают! Милиция! Помогите!
Двор. Возле подъезда драка. Звягинцев дерётся с двумя парнями неумело, но яростно. Выбегает из подъезда отец Иоанн, за ним несутся Ксения и Рахиль. Любаша застывает на пороге, не переставая взывать о помощи, картинно заламывая руки. А вокруг — ни одной живой души. В окнах не торчат любопытные. С лавочек «сдуло» влюблённых. Хоть изорись — никто не поможет.
— А ну, прекратить, — орёт Рахиль.
Отбросив Звягинцева куда-то в кусты, парни в кожаных куртках и шнурованных до колен ботинках переключают своё внимание на «подкрепление».
— О! Глянь, брат, кто к нам пожаловал!
— Баба Яга!
Рахиль в этот момент и впрямь похожа на ведьму — буйные её волосы выбились из причёски, разметались во все стороны, глаза кажутся ещё больше и блестят, отражая свет фонарей. Она приближается медленно, чуть пританцовывая. Парни в чёрных куртках рассматривают Рахиль, словно диковинку, не замечая, как Ксюша за её спиной резким движением выдёргивает из кармана руку, на которой намотан широкий армейский кожаный пояс с большой металлической пряжкой.
— Цып, цып, курочка, — подзывает к себе один из парней Рахиль, — сейчас я тебе шейку сверчу, а потом зажарю.
— Не разжуёшь. — Рахиль прямо-таки шипит от ярости.
— Чего?
— Мясо старое.
Тут только второй парень замечает отца Иоанна, который стоит чуть позади, стоит тихо, неподвижно, только губы шевелятся, да рукой поглаживает крест, висящий поверх рясы.
— Да брось ты эту мочалку, глянь, мужик в юбке. А ну, давай сюда крест, педик гнойный.
Рахиль делает ещё пару шагов и попадает прямо под свет фонаря.
— Жидовка!? — истерически, прямо-таки восторженно вопит парень.
— Повезло тебе, свинья! — Рахиль делает ещё один шаг, подходит почти вплотную, парень делает шаг назад.
— Убью!
Рахиль подаётся назад, парень, уверенный, что она испугалась, замахивается. Рахиль поднимает колено и со всей силы бьёт его между ног, а Ксюша в этот момент опускает парню на макушку головы тяжёлую пряжку ремня. Из кустов выползает очнувшийся Звягинцев — костюм в клочьях, галстук в лоскутах, лицо в синяках. Любаша рыдает, но от подъезда не отходит. Второй парень приближается к отцу Иоанну. И секунды не проходит, как священник укладывает его прямо на грязный асфальт, носом вниз, руки хулигана высоко заломлены. Первый парень, свирепея от ненависти, унижения и вкуса собственной крови, достаёт из куртки нож. Отец Иоанн в два прыжка оказывается возле него, выламывает руку с ножом, ребром ладони ударяет хулигана по шейным позвонкам, тот «отрубается». Звягинцев, пошатываясь, приближается к парню, которого священник первым уложил носом в асфальт, с трудом стаскивает со своей шеи остатки галстука, связывает руки лежащего.
— Серёженька! Что ты наделал? Галстук от Гуччо, пять сотен баксов стоит! — Любаша бросается на шею мужу.
— Ага! — легко соглашается Звягинцев, обнимая жену.
— Тебе больно?
— Ага.
— И костюм на помойку.
— Ага.
— Тебя же могли убить! И зачем с ними связался? Чёрт с ней, с машиной, пусть бы они ею подавились!
Тут на Сергея нападает неудержимый смех:
— Любаша, ты неподражаема! Галстук пожалела, а машину, ох, не могу.
— А куда этих-то? — спрашивает Ксюша. — Тут нельзя оставлять.
— Идите домой, я с ними разберусь, — отец Иоанн наклоняется, хватает парней за воротники курток, тащит волоком по асфальту. — Нарочно они головы, что ли бреют? За волосы куда сподручнее тащить.
Почти сразу за углом дома опорный пункт милиции. Священник подволакивает хулиганов к входу, привязывает парней остатками галстука друг к другу и приваливает к ступеням, ведущим к дверям опорного пункта.
Кафе. Приглушённый свет. Тихий голос французского шансонье доносится из динамиков музыкального центра. Метрдотель поводит Егора Букашкина и журналистку Марину к столику.
— Я вам принесла журнал со статьёй.
— Спасибо. Вы пока посмотрите меню, — Букашкин быстро листает статью, прячет журнал в кейс.
— Не надо, выберите по своему вкусу, только немного, я не голодна. Честно говоря, меня удивило ваше приглашение.
— Статья замечательно написана, у вас умное и лёгкое перо.
— Да, я среди коллег лучшая.
Егор, коротко взглянув на Марину, едва заметно улыбается:
— Только странно, вы не дали мне готовый материал перед тем, как отдать в набор.
— Я исказила хоть одно ваше слово?
— Нет.
— Всегда работаю без сбоев.
Подходит официант. Егор быстро делает заказ:
— Сен-юбер из дичи, паштет из зайца, на десерт суфле из каштанов, и обращаясь к Марине, — что будете пить?
— Ничего. Только минеральную без газа и кофе.
Официант отходит.
— И всё же, господин Букашкин, зачем вы меня пригласили?
— Давайте без официоза, по-простому, по имени.
— Хорошо Егор. Только скажите прямо, что вам от меня нужно.
— Сначала можно я задам бестактный вопрос?
— Давайте.
— Сколько вы в журнале получили за эту статью?
— Гонорар? В кассе, или в конверте?
— Сколько?
— Простите, но это коммерческая тайна.
— Ладно. Подойду с другого бока. Вы хотите заработать деньги, большие деньги?
— Что такое большие?
— За серию статей не менее 20 000 долларов. Главное, сможете ли разместить в крупных печатных изданиях.
— Даже в телевизионной версии «Совершенно секретно». Только стоить будет на порядок дороже. Когда это нужно?
— Позже, я вам сообщу.
— Согласна.
— Но у меня ещё пара условий.
— К примеру.
— Полная конфиденциальность.
— Само собой.
— Темы определяю я, каждую строчку проверяю я. И никакого диктофона.
— Договорились.
— Прекрасно. А вот и наш заказ.
Марина принимается за еду. Ест быстро, жадно, будто вот-вот отнимут у неё. Егор исподволь наблюдает. Как часто можно многое понять о человеке по тому, как он ест!
Загородный дом Звягинцевых. Ксения домывает посуду, расставляет по местам. Любаша внимательно за ней наблюдает. Звягинцева не видно, зато хорошо слышно. Он кричит в телефон, мешая французские, польские и русские слова, щедро приправляя всю эту языковую мешанину ругательствами:
— Я тобе не литошчивей организацион, блин, не хцен ми дач листы, пся крев? Гнуйник хренов! — Сергей брякает трубку.
— Не кричи так, Серёжа, иди сюда, объясни толком, что случилось, — зовёт мужа Любаша.
Сергей входит в кухню, красный, взлохмаченный, говорит, совершенно не обращая внимания на Ксению:
— Я ему что, благотворительная организация? Деньги переведены, а он мне не удосужился не только товар доставить, но даже ведомость по факсу не переслал! Придётся лететь в Польшу, а потом во Францию. Всё должен сам, чем Букашкин занимается?!
— Это ты у меня спрашиваешь? Может, лучше с ним поговорить?
— А не могу!
— Почему?
— Опять лёг на дно, паразит! Ни в офисе, ни дома. Растворился.
— Знаешь, может, Егор выдохся. И не удивительно, жить в таком аду сам рехнёшься.
— Плевал я на его домашние проблемы! У нас чётко распределены обязанности — на нём переправка духов, на мне продажа в России.
— Подумай, его предложение нам очень выгодно. Ты последнее время с ним маешься — то поставки срывает, то исчезает невесть куда. Давай выкупим его пакет акций, а?
Звягенцевых совершенно не смущает присутствие Ксении. Ксюша же уже снимает фартук, собираясь уходить.
— Как с кредитом? — спрашивает у мужа Любаша.
— Всё в порядке.
— А проценты?
— Ноль.
— Значит, большой «откат»?
— Да.
— Так выкупай поскорее, пока Егор их не продал кому-то стороннему!
— Женщина, подумай! Представляешь, как вся эта свора на меня накинется? Сто процентов акций? И тут как тут — антимонопольный комитет, потом аудит за аудитом. Налоговые органы бульдогами вцепятся. Комиссиями замордуют. Они как рассуждают?! Если он такой богатый, что владеет ста процентами, так мы его ощиплем, как курицу! Конца края не будет! Всю прибыль сожрут взятки, а потом кто-нибудь из этого чиновничьей своры специально обанкротит. Нет. Нужен свой человек.
Ксения уже в прихожей, снимает тапочки, натягивает сапоги. Звягинцевы выходят в прихожую, переглядываются — они понимают друг друга с полу взгляда.
— Вы можете на минуту задержаться? — спрашивает Любаша у Ксении.
— Да.
— Пройдёмте в гостиную.
Подмосковный посёлок. Бывший совхоз «Путь к социализму». Парники с выбитыми стёклами. Заросшие бурьяном опытные делянки.
Здание совхозной маслобойни, в котором давным-давно всё разворовано и загажено. Среди этого запустения прямо на полу стоят большие прозрачные колбы. Две худые девахи с иссохшими, какими-то «потусторонними» лицами зачерпывают из колб узкими половниками с длинными черенками жидкость и через маленькие воронки разливают её по бутылочкам из-под духов. На полках, что тянутся вдоль стены маслобойни, стоят коробочки, на них надписи на французском языке: «Пуассон», «Суар де Пари», «Мицуко».
Ворота маслобойни распахиваются, задом въезжает «Газель», по бокам которой большая надпись фирмы «Полёт фантазии». Шофёр выходит из машины, раскрывает двери, кричит женщинам:
— Бабоньки! Товар принимайте, готовый загружайте!
— Примем и загрузим, если ты нам еды и курева привёз, — отвечает одна из женщин, говорит она с сильным акцентом.
— Как обещано! — шофёр достаёт из кабины сумки с едой.
Женщины выгружают из «газели» картонные пакеты, в которых в навалку лежат бутылочки из-под духов. Потом они аккуратно заносят в кузов уже готовую к отправке продукцию: розовые, клетчатые, голубые коробочки, уже запечатанные в прозрачный целлофан. Теперь их отличить от настоящих духов совершенно невозможно.
— Шеф просил передать вам зарплату. За вычетом разбитой тары. Распишитесь.
Недовольно ворча, женщины расписываются в ведомости, и только потом пересчитывают деньги.
— Да здесь и половины обещанных не хватает! — возмущается одна из девушек.
— Где наши паспорта? — спрашивает другая.
— Без понятия. Все вопросы к шефу. Я кто? Я делаю, чего приказано. Всё. Буду завтра.
— Скажи шефу, работать не будем, если не вернёт паспорта.
— Сами говорите. Мне до лампочки, не мои проблемы.
Шофёр забирается в кабину и «даёт» по газам. Женщины о чём-то очень громко спорят, но понять их нельзя, так как говорят они по-молдавски.
Звягинцевы едут в своей машине — серебристом «Ауди», за рулём Любаша. Сумерки. Автомобильная пробка, продвигаются Звягинцевы еле-еле, рывками.
— Зря мы без охраны, страшно, — раздражённо бросает Любаша.
— Захотят ограбить — и никакая охрана не поможет. А так — свидетелей меньше. Перестань нервничать.
— Ненавижу пробки.
— Кто ж их любит?! Давай в левый ряд, уже подъезжаем.
Любаша с трудом перестраивается, останавливается у кромки тротуара.
— Жди. Двери запри. Меня не будет не менее сорока минут.
— Ладно, ладно. Я пока посмотрю новости. — Любаша включает телевизор, вмонтированный в панель.
Сергей входит в помещение банка. Затёртый ковёр, пара кожаных кресел. У стойки, где сидит охранник, Сергея ждёт неприметный мужчина в чёрном костюме.
— Я жду вас уже полчаса, — ворчит мужчина.
— Пробки, да ещё гололёд. Насилу доехали.
— Пошли.
Они проходят по коридору, спускаются по боковой лестнице вниз. Операционный зал.
Любаша в машине смотрит телевизор. На экране — Израиль, последствия террористического акта: несколько машин скорой помощи, носилки с ранеными, плачущие люди, полицейские и врачи помогают раненым…
Квартира Ксюши и Рахили. Работает телевизор. На экране Израиль, последствия террористического акта. Закадровый комментарий журналиста: «Взрыв произошёл на автобусной станции. Несколько десятков человек ранено, шестеро убито…»
На носилках маленький мальчик. Крупно его лицо.
— Выключи, выключи, я не могу больше! — Ксения встаёт с кресла, делает шаг к столу, на котором лежит пульт. Рахиль прикрывает его рукой.
— Ах, видеть не можешь?! А мы вот так живём! Каждый день, каждую минуту! Не война, а планомерное уничтожение всего и вся. Сотни искалеченных и убитых. Эти бляди уверены, что люди заболеют саркомой души — боязнь лечь спать в своём доме, выйти на улицу, сесть в автобус, страх жизни. И неважно, где это происходит — в Иерусалиме, Каспийске, Москве или в Америке.
— Угомонись. Ты же не на трибуне!
Но Рахиль продолжает:
— Не отсидишься, не залезешь в щель, как таракан.
— Будет тебе кликушествовать. Ты ещё о конце света заговори.
— Мне нужны деньги, — без перехода, какой-либо паузы и очень резко вдруг произносит Рахиль.
— Сейчас принесу, — Ксения выходит в другую комнату, открывает ящик письменного стола, берёт потёртую, ветхую косметичку, достаёт из неё три бумажки по сто долларов и тощенькую пачечку пятисотрублёвых купюр. Возвращается к Рахили.
— Вот.
— Что это ты мне суёшь?
— Ну, ты ж сказала, нужны деньги.
Конец ознакомительного фрагмента.
Оглавление
* * *
Приведённый ознакомительный фрагмент книги Мир сказок грустных, веселых, ироничных и печальных предоставлен нашим книжным партнёром — компанией ЛитРес.
Купить и скачать полную версию книги в форматах FB2, ePub, MOBI, TXT, HTML, RTF и других
