Полтора килограмма

Натали Анжети, 2016

Старый больной миллиардер Дэн Харт инвестирует свое состояние в исследования в области трансплантации человеческого мозга в тело донора. Он решает стать первым, на ком будет проведена эта операция. Донором становится молодой русский байкер. Понимая, что открытие бесценно и старик может стать самым богатым человеком в мире, к Харту в компаньоны напрашивается криминально известный богач Ричард Броуди, чьи деловые партнеры не раз погибали при загадочных обстоятельствах. Харт отказывается от сотрудничества с ним. В ответ тот угрожает похитить внучку старика… На какую же авантюру решится главный герой ради спасения близких ему людей?

Часть 1

Я сидел в плетеном кресле на террасе своего дома и тоскливо изучал горизонт, словно эта линия соприкосновения воды и неба могла сегодня быть не такой, как вчера. Океан ворчал, как старик. Белые гребни волн сердито карабкались вверх, цепляясь за седые камни. Порывистый ветер доносил соленую прохладу до моих босых ног, небрежно обутых в домашние мокасины. Словно вторя стихии, моя душа также не находила себе места, то взволнованно мечтая о грядущих переменах, то обреченно замирая, вновь и вновь перелистывала дневники памяти.

Стрелки часов с жестокой поспешностью отмеряли дни, недели, месяцы. Я понимал, что мне остается жить не долго. Роберт Фредриксон, доктор, который вот уже двадцать четыре года следил за моим здоровьем, последнее время на вопросы о том, сколько мне осталось, лишь прятал глаза и поджимал губы. Я всегда умел читать между строк, поэтому его невнятное бормотание о здоровом образе жизни просто раздражало, и я каждый раз добродушно посылал его к черту.

Вот и сегодня утром он, как всегда проведя привычный осмотр, сослался на дела в Бостоне и поспешно уехал, оставив меня в мрачном расположении духа.

Я закрыл глаза и полной грудью вдохнул соленый воздух. «Как жаль, что это не кубинская сигара», — невольно пронеслось в голове. Я не курил уже четыре года. Но искренне верил, что буду курить снова… или не буду. Уж как распорядится госпожа Фортуна, с которой прежде я неплохо ладил. В любом случае выбор был невелик — либо смерть от ножа хирурга, либо естественная смерть, и, возможно, уже в ближайшие дни.

— Свежая пресса, мистер Харт, — вернул меня из темной ямы депрессивных мыслей голос дворецкого.

Он, как всегда, бесшумно подошел к стоящему рядом с креслом столу и аккуратной стопочкой, поближе ко мне, положил на край свежие газеты. Его голос разбудил дремавшего возле моих ног пса, рыжую дворнягу по кличке Винчи. Тот с упреком взглянул на дворецкого и вновь закрыл глаза.

— Что пишут? — усмехнулся я, прекрасно зная, что мое вчерашнее заявление взорвало таблоиды мировых новостей.

— Ваше имя на первых страницах во всех газетах. Ну и наделали вы шума, — голос Патрика выражал тревогу и неодобрение.

Он замолчал, но я почувствовал некоторую недосказанность, то, о чем он никак не решался спросить. Патрик работал в моем доме уже почти сорок лет и был для меня гораздо больше, чем дворецкий, скорее приятель, терпеливый и исполнительный.

— Ты-то сам что обо всем этом думаешь? — спросил я, давая ему возможность выпустить на волю переполнявшие его переживания.

— Мистер Харт, я всегда восхищался правильностью ваших поступков, но, боюсь, вы впервые в жизни совершаете ошибку, — осторожно подбирал нужные слова Патрик, стараясь быть деликатным. — Вот и мистер Кросби просил продлить исследования хотя бы еще на год…

— У меня нет этого года! — грубо прервал его я.

Винчи, отреагировав на смену моего настроения, повел ухо в сторону, приподнял одно веко и, неодобрительно посмотрев на меня, вздохнул.

Патрик отвел взгляд и, обиженно поджав тонкие губы, сухо спросил:

— Я могу идти?

— Иди, — раздраженно бросил я.

Дворецкий повернулся и направился в холл.

Я осознавал, что своим депрессивным состоянием извожу близких мне людей, и чаще всего под горячую руку попадал именно Патрик. Мой верный, терпеливый Патрик.

Он был первым дворецким, которого я и моя жена Хелен решили нанять. Патрик работал по соседству у Блэквудов, и, бывая у них в гостях, мы не раз отмечали его деликатность и исполнительность. Вскоре Блэквуды переехали в Калифорнию, и мы пригласили Патрика работать в нашем доме.

Ему тогда было двадцать шесть. В меру сдержанный, по-светски учтивый, внимательный даже в мелочах. Его темно-русые волосы были всегда аккуратно уложены на правую сторону, и, бережно храня прическу, Патрик держал голову с легким наклоном вправо. Даже сейчас в нем оставалось что-то мальчишеское, возможно тонкие длинные ноги, придающие его подпрыгивающей походке легкость. Он всегда интуитивно чувствовал, когда нужно соблюдать субординацию, а когда можно позволить себе подискутировать со мной на весьма щекотливые темы. Одним словом, Патрик как-то сразу влился в нашу семью.

Позже у него появилась невеста — смешливая пышнотелая кабовердинка Даниэла, которая ежедневно приносила ему заботливо упакованную в контейнеры еду, громко и эмоционально причитая над худобой жениха. Однажды изумительный аромат ее угощений привел меня и Хелен в укромный уголок нашей кухни, где Патрик торопливо поглощал содержимое контейнера. Нам вежливо было предложено разделить с ним трапезу. Вкусив угощение, мы обменялись восхищенными взглядами и единодушно решили, что эта девушка непременно должна работать у нас. Так в доме появилась Даниэла, наполнившая кухню ароматами пряностей и португальскими песнями, которые она напевала вполголоса, занимаясь готовкой.

Я взял в руки лежащую сверху газету, ею оказалась «The Boston Globe». Несмотря на безусловное удобство Интернета, я оставался верен газетным изданиям. Мне нравилось вдыхать запах свежей типографской краски. Видимо, давали о себе знать годы работы в издательстве. Или принадлежность к поколению людей, для которых долгое время именно газеты служили основным источником новостей. Это было сильнее меня. Пальцы испытывали какую-то нездоровую тактильную привязанность к шероховатой поверхности газетной бумаги. Мне доставляло удовольствие окидывать взглядом заголовки, заранее расставляя для себя приоритеты к очередности прочтения визуально отмеченных статей.

На первой странице крупным шрифтом выделялся заголовок: «Миллиардер Дэн Харт сделал заявление, что трансплантация головного мозга возможна». И ниже жирным курсивом продолжение: «Более того, он заявил, что в ближайшее время сам станет первым человеком, чей мозг будет пересажен в тело донора». Далее шла моя краткая биография.

Я свернул газету и бросил на стол, где ожидали своей очереди другие печатные издания с аналогичными заголовками на первой странице. Руки казались неимоверно тяжелыми; переполняла моральная и физическая усталость. Испытывал ли я жалость к себе? Безусловно, да! Эта жалость разъедала изнутри, словно серная кислота, делая меня слезливым и слабым.

Конечно же, я осознавал, что поиск подходящего донора — это длительный процесс. И ждал. Ждал уже семь месяцев и двенадцать дней. Ожидание выматывало, истощало, лишало сна и покоя. Но я отчаянно цеплялся за жизнь. Тревога лохматой голодной росомахой терлась о больное сердце. Каждый вечер я с благодарностью добавлял прожитые сутки в копилку к таким же беспросветным и унылым дням.

В холле раздался очередной телефонный звонок. Трубку поднял Патрик.

Журналисты, словно посходили с ума, пытаясь во что бы то ни стало взять у меня интервью. Вскоре дворецкий появился на террасе и доложил:

— Подъехала мисс Новак, журналистка. Вы ей назначили на двенадцать.

— Проводи ее сюда, — я устало махнул рукой в сторону стоящего напротив кресла.

Через несколько минут послышался мелодичный стук женских каблучков по мраморному полу холла, и на террасу вошла изящная блондинка, держащая в руках коричневый кожаный кейс. Пес приподнял голову, оценивая степень возможной угрозы, исходящей от визитерши, и, не найдя оснований для тревоги, вновь погрузился в дремоту.

Журналистка нервно улыбнулась одними губами. При этом ее большие глаза смотрели напряженно-заискивающе, словно пытаясь прочесть мое настроение. Ее состояние можно было понять. Я всегда избегал общения с репортерами и порою неоправданно грубо реагировал на их навязчивость. Красоваться на обложках журналов — удел молодых, а я не настолько тщеславен. Все интервью, как правило, сводятся к вопросам о личной жизни и к моим планам о ближайших инвестициях. А чего ради я должен всем рассказывать, как трачу свои деньги? Иными словами, журналистская братия, зная о моем угрюмом характере, справедливо меня недолюбливала.

Я поднялся из кресла и, сделав шаг ей навстречу, протянул руку; она подала мне свою, такую теплую, мягкую и удивительно узкую. Я приподнял ее ладонь к своему лицу и слегка коснулся губами шелковистого запястья. В ту же секунду напряжение исчезло с лица девушки, и ее улыбка приобрела естественность, а в глазах неожиданно промелькнули заигрывающие чертики.

— Добрый день, мистер Харт! У вас очень красивый дом, — низким волнующим меццо-сопрано прощебетала журналистка.

— Добрый день, мисс Новак. Благодарю.

Я жестом пригласил ее присесть в кресло напротив. Она опустилась на мягкое сидение, кокетливо сведя колени вместе и слегка наклонив обе ноги вправо.

Я не без удовольствия принялся ее рассматривать. На вид не больше двадцати пяти лет. Облегающее платье чуть выше колена с глубоким декольте. Стариковское самолюбие позволило себе предположить: эта девушка, готовясь к интервью, думала обо мне не как о семидесятисемилетнем старике, а как о мужчине, что вызвало невольную улыбку.

— Какие напитки вы предпочитаете в это время суток? — галантно поинтересовался я, продолжая рассматривать девушку.

Светло-голубые миндалевидные глаза выражали неприкрытое детское любопытство, с которым она тоже меня изучала. Густые удивленно изогнутые брови и аристократически узкие скулы подчеркивали породу девушки. Прямой, как у древнеегипетской царицы Нефертити, нос придавал ее лицу волевое, я бы даже сказал упрямое выражение. Чувственные губы, четко очерченный подбородок. Искусный, едва заметный макияж. Взгляд задержался на нити белого жемчуга, нежно обнимающего длинную изящную шею. По одной жемчужине в каждом ухе, колец нет, значит, не замужем и не обручена. Думаю, за право писать ее портрет в прежние века могли бы побороться Рафаэль и Леонардо да Винчи. Первый, несомненно, увидел бы в ней ангельскую красоту, а второй отметил содержание ее лица, хранящего глубину и харизму.

— Я не откажусь от чашечки зеленого чая. Можно просто Кэрол, — слегка краснея под моим блуждающим взглядом, ответила журналистка.

Стоящий за ее спиной Патрик без промедления последовал на кухню.

— Просто Кэрол, у вас очень красивые глаза и бирюзовое платье удачно оттеняет глубину их цвета, — не сдержался я от комплимента.

Обладая безликой внешностью, в юности я умел обращать на себя внимание женского пола своей начитанностью и умением делать изысканные комплименты, которые, будучи прыщавым юнцом, трепетно заносил в свою записную книжку из прочитанных романов. В ту пору мое воображение рисовало тот дивный вечер, когда я, взяв свою возлюбленную за руку, буду с придыханием произносить эти слова.

Кэрол покраснела еще гуще и, доставая из кейса папку с бумагами, улыбнулась:

— Спасибо, мистер Харт. Давайте оставим формальный обмен любезностями и перейдем к теме моего визита. По телефону я сообщила, что наша студия хотела бы снять фильм о вашей жизни и предстоящей операции. Оператор должен вот-вот подъехать, и мы приступим. А пока вы можете ознакомиться с запланированными вопросами и вычеркнуть нежелательные для вас.

Она протянула руку с исписанными листами, и я уловил еле заметный шлейф ее цветочных духов с кисло-сладкими нотками зеленого яблока. Поправив очки, я принялся читать. Вопросы были довольно стандартными: о предстоящей операции, детстве, родителях, первом заработанном миллионе, детях, женах…

— Ничего неприличного. Признаться, даже немного разочарован, — улыбнулся я, возвращая бумаги.

Она привстала с кресла и наклонилась, протягивая к ним руку. В этот момент я не смог отказать себе в удовольствии и скользнул взглядом по ее декольте. Она заметила это, и в уголки ее губ закралась еле заметная улыбка. Так улыбаются красотки, утомленные вниманием невзрачных пареньков, не имеющих ни малейшего шанса на знакомство. Сотни раз я видел такие улыбки в юности. Богатство и статус оградили меня от подобного высокомерия, и сейчас было так странно снова встретить тот взгляд из юности. Эта девушка не купится на роскошь! Таких, как она, приятно добиваться!

Из холла донеслись голоса, и на террасе, в сопровождении Патрика, появился грузный мужчина с красным одутловатым лицом, одетый в джинсы и бежевую рубашку с мокрыми разводами в области подмышек. В руках у него была камера.

— Знакомьтесь, это Марк, — представила оператора Кэрол.

Я поприветствовал его легким кивком головы. Он по-деловому кивнул мне в ответ и профессиональным взглядом прищуренных глаз окинул просторную террасу. Мы с Кэрол выжидающе наблюдали за ним. Наблюдал за ним и пес.

Взгляд Марка задержался на полу, выложенном дорогой искусно состаренной керамической плиткой, переметнулся на стены цвета слоновой кости, плетеную мебель. Наконец, он по-хозяйски передвинул белый мраморный вазон с цветущими герберами так, чтобы тот находился на заднем плане снимаемого кадра. И без промедления, суетливо, взялся за установку камеры на штатив слева от меня.

Бесшумно рядом со столом возник Патрик. Отработанными точными движениями разместил на белом глянце столешницы чайный сервиз, сахарницу, дольки лимона в розетке и блюдо с кексами. Разлив чай на три персоны, дворецкий исчез так же тихо, как и появился.

Проигнорировав кексы, журналистка взяла чашку в руки и направилась к оператору что-то обсудить. Я отметил, что девушка занимается спортом: жилистые икры ног выдавали в ней любительницу бега. Белые босоножки на высоком каблуке добавляли ее и без того высокому росту еще добрых десять сантиметров.

Почувствовав на себе мой взгляд, Кэрол повернулась:

— Через пару минут начнем, — торопливо сообщила журналистка, вероятно принимая мое пристальное внимание за нетерпение. Она сосредоточенно окинула меня требовательным взглядом с ног до головы.

— Даже не мечтайте, переодеваться не буду, — на всякий случай предупредил ее я, воинственно поправив на груди белую льняную рубашку.

— Я и не думала об этом просить, — улыбнулась она моей категоричности.

Девушка вернула недопитую чашку на стол и, устремив победный взгляд на оператора, замерла, выпрямив спину.

— Камера! Мотор! — торжественно произнес Марк, удобно устроившийся в тени на высоком барном стуле.

— Уважаемые телезрители! Мы находимся в загородном доме Дэна Харта, всем известного владельца корпорации «Харт Индастрайз», — журналистка отвела свой взгляд от камеры и устремила его на меня. — Мистер Харт, вчерашнее заявление в средствах массовой информации, безусловно, сделало вас главным ньюсмейкером этой недели! — с несколько излишней торжественностью начала интервью девушка. — Весь мир обсуждает предстоящую операцию по трансплантации вашего мозга в тело другого человека. Скажите, как возникла идея операции и почему вы идете на такой риск?

— Четыре года назад мне был поставлен диагноз дилатационная кардиомиопатия сердца. Жить с таким безобразием, по прогнозам врачей, мне оставалось два, максимум три года, — не спеша начал я свой рассказ. — И вот, лежа на больничной койке, я спросил доктора о возможности трансплантации мне донорского сердца. На что он не без иронии ответил, что сигары, виски и бессонные ночи так подорвали мой организм, что его надо трансплантировать весь. А затем хмуро добавил, что пересадка возможна, но вряд ли я ее перенесу. Он ушел, а его слова занозой засели в моей голове. Тогда и возникла идея трансплантации мозга. Неделю я все анализировал, а потом начал действовать. За год была создана исследовательская медицинская лаборатория. Я заключил контракты с девятью специалистами из разных стран, каждый из них у себя на родине был лучший в области аллотрансплантации и нейрофизиологии. И началась исследовательская работа, которая продолжается уже более трех лет. На сегодняшний день были проведены три таких операции на приматах. Во всех случаях пациенты чувствовали себя прекрасно, двигательные функции полностью восстановились. К сожалению, мы пока не можем выяснить, в полном ли объеме сохранились воспоминания в их мозге. Конечно, можно было бы подождать еще, но время поджимает. Поэтому в настоящее время идет активный поиск подходящего донора.

— Вы хотите сказать, что дата операции еще неизвестна? — не смогла скрыть своего разочарования журналистка.

— Увы, одному Богу известно, когда это произойдет.

— Какого возраста вы ищете себе донора? Иначе говоря, в какой период жизни планируете вернуться? — с искренним интересом в смешливо прищуренных глазах спросила девушка, протягивая руку к фарфоровой чашке.

Мне предстояло сформулировать ответ на очень волнующий вопрос, который преследовал все четыре года ожидания — «Каким я стану?» Этот вопрос пульсировал в висках, не давая уснуть долгими ночами. Он гнал меня поздним вечером в кромешной тьме бродить по берегу, слушая шепот волн, словно они могли дать ответ.

Кэрол терпеливо ждала, когда я соберусь с мыслями, а я размышлял, стоит ли подробно объяснять все риски, которые могут возникнуть при несовместимости с донором. Именно поэтому мне было уже не так важно, каков его возраст, как будет выглядеть его тело, главное, чтобы оно приняло мой мозг!

— Основное требование, чтобы он был не старше восьмидесяти, — попытался пошутить я. — А вообще, выражаясь медицинским языком, для успешной аллотрансплантации необходимо совпадение реципиента и донора по антигенам главного комплекса тканевой совместимости. Существует шесть основных антигенов, и совпадение хотя бы по пяти из шести уже считается большой удачей. Несовпадение по двум антигенам не исключает возможность трансплантации в принципе, однако значительно повышает вероятность отторжения. Пересадка головного мозга осуществляется одновременно со спинным мозгом, из чего вытекает еще одно существенное условие: длина позвоночника донора должна соответствовать моему. Помимо этого, необходимо согласие родственников. Как видите, задачка не из легких.

— Мистер Харт, но почему вы так долго скрывали факт проводимых исследований и решили обнародовать это именно сейчас? — спросила девушка, поправляя прядь пшеничных волос, подхваченную порывом ветра, неожиданно налетевшим с океана.

— Я хотел получить невозможное, а потому не считал нужным распространяться на эту тему. В первый год исследований мы не сдвинулись с места ни на йоту, но я не позволял останавливать работу. Когда один за другим стали появляться положительные результаты, я задумался о сложившейся ситуации. Процедура трансплантации могла со стороны выглядеть как убийство. При любом стечении обстоятельств получаем мой труп с выпотрошенным черепом, а люди, оперировавшие меня, — обвинение в умышленном убийстве. Также неизбежны трудности с доступом к моим банковским счетам. Ведь посторонний человек, утверждающий, что он является Дэном Хартом, естественно, был бы признан невменяемым и закончил свою жизнь в психиатрической клинике. Таким образом, я был вынужден заявить о предстоящей операции, дабы, прежде всего, защитить людей, работающих в лаборатории.

— Вы никогда не думали, как может измениться мир, если такие операции станут нормой для нашего общества? Вне всякого сомнения, стоимость подобной трансплантации будет запредельно высокой. Это же даст возможность богатым людям жить вечно, используя бедные слои населения в качестве доноров! Не исключено, что некоторые будут получать этих доноров даже криминальными способами! Появится черный рынок таких вот «запасных» людей!

Я не мог не заметить ту боль, с которой она произнесла последние два слова. Конечно, я много раз думал о возможных последствиях этого открытия. Сколько может стоить жизнь? Миллион? Миллиард? Думаю, человек отдаст все, что имеет, за возможность остаться в этом мире живых людей. Каждого страшит бездна пустоты и неизвестности. Каждый будет из последних сил цепляться за малейшую возможность выжить! Человек слаб, и какой бы властью он ни обладал, не может побороть свой страх перед смертью. Ни одному человеку еще не удалось ее избежать. Но я мог бы стать первым!

Я молчал, не зная, что ответить этой милой девушке. Ее глаза обдавали таким холодом, что я предпочел опустить свой взгляд на теплую чашку чая, которая покоилась в ее правой руке. Она терпеливо ждала, вызывающе прищурив глаза. Наконец, когда затянувшаяся пауза уже стала беспокоить нашего оператора, он судорожно знаками показал Кэрол, что время идет и готов прекратить съемку, если она подаст знак.

— Так далеко в своих умозаключениях я еще не заходил. Но вы правы, Кэрол, — тихо произнес я. — Мы живем в таком жестоком мире, где, казалось бы, благое начинание может обернуться против нас же самих. Вы еще очень молоды и вряд ли всерьез задумывались о смерти, а у моего изголовья она стояла уже дважды. И боюсь, наша третья встреча с ней станет финальной. Это неприятное холодящее чувство страха и беспомощности не пожелаю пережить никому. Даже ради будущего всего человечества я не откажусь от возможности жить! Уж простите меня, но я совсем не герой! Однако могу вас успокоить: даже богачи не смогут жить вечно. Сколько жизней может выдержать человеческий мозг? Две, максимум три. Однажды и его клетки износятся и не смогут качественно выполнять возложенные на них функции.

Журналистка нервно улыбнулась. От возникшей поначалу между нами симпатии не осталось и следа. Мы оказались по разные стороны баррикад. Я — способный купить всё и всех богач. Она — обреченная на участь донора для таких как я.

Обдав меня ледяным взглядом с дежурной улыбкой на лице, Кэрол задала свой следующий вопрос:

— А как ваши близкие отнеслись к такому непростому решению?

— Сын будет здесь с минуты на минуту, и, возможно, сам ответит на этот вопрос. Мы очень близки с Джимом, я бы даже сказал, что ближе его у меня никого нет. Он с самого начала знал всё о проводимых исследованиях, понял и полностью поддержал мое стремление создать лабораторию, хотя и отговаривает от операции. Сын считает, что на данном этапе риск слишком высок и нужно продолжать эксперимент. А дочь сейчас переживает новую влюбленность где-то на Сейшелах. Для меня она по-прежнему остается маленькой девочкой, поэтому я пока не стал ее волновать и посвящать в свои планы.

— Вы допускаете, что после операции можете стать неполноценным человеком в плане здоровья? — осторожно поинтересовалась журналистка уже более мягким тоном.

— Да. Вы, Кэрол, сейчас озвучили мой кошмарный сон. Я стараюсь гнать от себя прочь подобные мысли. Уж лучше умереть, чем жить как овощ. Если такое все же произойдет, я попросил Джима не мучить меня. Думаю, он сможет справиться со своими чувствами и отпустить меня, ведь перед ним будет тело уже не отца, а постороннего для него человека.

Говорить о возможной ущербности не было желания, и, поерзав в кресле, я пробурчал:

— Какой там у вас следующий вопрос?

Кэрол понимающе кивнула:

— А следующий вопрос о ваших родителях. Какими они были?

Я закрыл глаза, возвращая свою память в тридцатые годы прошлого века. Мой голос наполнился теплом от нахлынувших воспоминаний. И я, не спеша, с расстановкой, начал восстанавливать хронологию событий, послуживших причиной моего появления на свет:

— Отца звали Джон. Невысокий коренастый весельчак с ежиком густых черных волос, покрытых равномерными вкраплениями седины. От близоруко прищуренных глаз лучиками отходило множество мелких морщинок. Голос был густой, басовитый. Занимаясь ремонтом машин, отец обычно напевал что-нибудь себе под нос. Помню его хорошо, хоть мне и было всего четыре года, когда он погиб. Его руки были постоянно заняты каким-то делом, будь то деревянный свисток для меня, который он мастерски вырезал ножом, или же ремонт обуви любого из членов семьи.

Журналистка улыбалась. Нам вроде удалось восстановить статус-кво. Враждебность исчезла с ее милого личика, и она слушала меня, накручивая на палец прядь длинных волос. Оператор почти всё время снимал крупным планом мое лицо и практически не поворачивался к Кэрол, что давало ей возможность держаться расслабленно, чего уж точно нельзя было сказать обо мне.

— Кто он был по профессии?

— Автомехаником от Бога, и неиссякаемая очередь к нему была лишним тому подтверждением. Помню его пропахший насквозь бензином пиджак, с отяжелевшими карманами, в которых он постоянно таскал какие-то болтики и гайки. Долгие годы запах бензина ассоциировался у меня с отцом. У него были крупные жилистые руки, которыми он зарабатывал на жизнь для нас с мамой, а также для своих родителей и двух братьев, оставшихся на ферме в Миннесоте. Как и любой мальчишка, он с детства грезил морем, которое видел только на картинках. И в поисках приключений по исполнении совершеннолетия приехал в Глостер. Но тут бриг его грез разбился о подводный риф действительности в самом непредсказуемом месте. Оказалось, что он страдает морской болезнью, которая делала невозможным его пребывание на корабле длительное время. Однако о возвращении на ферму не могло быть и речи. Поэтому, потерпев неудачу на одном поприще, отец без особых раздумий отправился в гараж при таксомоторном парке, где в полной мере и раскрылся его талант. Там он работал, пока не началась война. Отец выполнил долг перед Родиной и вновь вернулся в Глостер в тот же таксомоторный парк. А в начале двадцатых годов, когда сухой закон вступил в силу, он, поддавшись на уговоры друга, стал бутлегером. Дело это было рискованное, но, безусловно, прибыльное. Глостер оказался друзьям тесен для такого рода занятий, и они перебрались в Бостон. С появлением легких денег как-то незаметно обнаружилось и много приятелей с общими интересами, которые включали в себя посещение ресторанов, ипподромов при неизменном эскорте красивых девушек. Надо отдать ему должное: во всей этой круговерти веселья он не забывал о стариках и регулярно отправлял им добрую часть заработанных денег. Жизнь казалась прекрасной, но тут на Америку обрушился небывалый по своим масштабам экономический кризис. Сухой закон отменили, и вскоре, промотав остатки былых накоплений, отец был вынужден вернуться к ремонту машин.

Он по-прежнему был холост. Мысли о женитьбе не посещали его до тех пор, пока он не встретил мою мать, которая сумела изменить его приоритеты в сторону семейных ценностей. На момент их знакомства отцу было уже сорок три года. Он влюбился в нее, как мальчишка! Должен заметить, что отец обладал невероятной харизмой. Являясь прекрасным рассказчиком баек, которых он знал великое множество, зачастую не совсем приличного содержания, сразу становился душой любой компании. За годы, проведенные в Бостоне, он так и не обзавелся собственным жильем, поэтому, скитаясь с квартиры на квартиру, однажды поселился на Вашингтон-стрит, по соседству с домом, в котором жила моя мать со своими родителями.

Ее звали Розмари. Она выглядела гораздо младше своих двадцати четырех лет. Спешу заметить, что особой красотой мама не отличалась. Миниатюрная худощавая шатенка, с мелкими чертами лица, плоской грудью и тонкой талией. Со стороны ее легко можно было принять за девочку пубертатного возраста. Отец ласково звал ее Канарейкой, прежде всего, за ее любовь к желтому цвету. Подвижная, любознательная, она действительно напоминала маленькую птичку с круглыми карими глазками. Уж чем эта девушка зацепила прожженного балагура и ловеласа, не знаю. Но он стал оказывать Розмари различные знаки внимания в виде комплиментов и продуктов питания, которые в начале тридцатых годов были на вес золота. Она же в свою очередь не спешила отвечать ему взаимностью.

— Не слишком вдаюсь в детали? — вдруг спохватился я.

Кэрол с теплом в глазах внимательно слушала рассказ. Мне даже показалось, что она уже простила меня за то, что я категорически отказываюсь умирать.

— Нет, вы всё замечательно излагаете, — одобрила она.

— Через полгода сердце матери всё же не устояло перед ночными серенадами под гитару, которым рукоплескали все соседи дома, и она, как и положено канарейке, отозвалась на призыв кенара, — иронично подметил я. — Однако тут свое категоричное «нет» сказал дед, с которым отец был почти ровесник. Думаю, даже не стоит говорить о том, что ее родители не желали такого мужа для своей дочери. Дед был волевой человек. Его мнение в нашей семье никогда не подвергалось сомнению. Он походил на старого матерого волка. Имел крупный нос, который унаследовал от него и я, седую шевелюру и такие же седые, свисающие на глаза брови. Комплекция у него была плотная, широкие плечи и короткая шея. Признаться, внешне я его точная копия, только вот телосложение мне досталось не от волка, а от канарейки, — беспомощно развел руками я. — Бабушка же, напротив, была смешлива, говорила нараспев, растягивая слова. Она напоминала мне сову. Полненькая, низкорослая, с отсутствующей талией. Круглые, всегда удивленные глаза, вздернутый носик и очень изящный маленький рот. Бабуля поджимала губы так, что они создавали кружочек. К тому же сколько ее помню, она всегда страдала бессонницей, поэтому по ночам часто занималась рукоделием при свете ночника или же читала книги. Когда она умудрялась отдыхать, ума не приложу.

— В итоге мама сбежала с отцом, и две недели их прятали у себя друзья. Деду пришлось уступить. Свадьбу отметили более чем скромно. Позволю себе напомнить, что это были самые тяжелые для Америки годы за весь период Великой депрессии.

Мое игривое настроение бесследно улетучилось, когда я перешел к этой части своего повествования:

— Мама рассказывала, что в то время наиболее бедные семьи питались мясом лягушек, готовили пищу из съедобных растений. Дед, как мог, тянул на себе содержание всех членов семьи, преподавая в школе точные науки. На его иждивении находились жена, дочь и четырнадцатилетний сын Курт. Мама закончила музыкальную консерваторию, но из-за кризиса найти работу по специальности было практически невозможно. Отец перебрался жить в трехкомнатную квартиру родителей мамы. Появление в доме второго кормильца значительно облегчило положение семьи. В сентябре тридцать третьего года родился я. Вероятно, сказалось однообразное скудное питание матери во время беременности, но весу во мне при рождении было меньше двух килограммов. Отец пребывал на седьмом небе от счастья! В те годы он занимался перевозками грузов на дальние расстояния. Его по несколько дней не было дома. А в свои редкие выходные брался за ремонт машин. Он в буквальном смысле валился с ног от усталости. Часть заработанных денег он по-прежнему отсылал родным на ферму. В мае тридцать восьмого отца не стало. Выполняя очередной рейс, он просто уснул за рулем.

С его уходом финансовое состояние семьи резко пошатнулось. Мама, словно надломленная ветка, поникла и потеряла радость к жизни. Между бровей над переносицей навсегда поселилась горестная складка, придающая лицу выражение глубокой скорби. Она подолгу стояла возле окна, стиснув рукой ворот халатика, и смотрела в темноту, словно ждала, что муж вот-вот вернется. Сотни безработных слонялись по городу в поисках хоть какого-то заработка. Серые лица людей теряли свои очертания на фоне серых камней города, серые одежды подчеркивали серые круги под глазами, полными отчаяния. До шести лет я жил в этом сумрачном мире. В силу своего возраста я не понимал озабоченности взрослых. О тех годах у меня создалось превратное ощущение благополучия и достатка. Во-первых, другой жизни я не знал. Во-вторых, на кухне всегда можно было раздобыть ржаную лепешку, а десертом зачастую служили листья стевии, которую выращивала мама в глиняных горшочках на подоконнике в нашей спальне.

После смерти отца маме удалось устроиться прачкой в одну состоятельную семью. Возвращалась домой она поздно, и дед всегда встречал ее, так как повсюду орудовали банды голодных беспризорников. Иногда хозяева особняка, в котором она работала, выбрасывали какие-то вещи, и мама приносила их домой. Это был настоящий праздник!

У меня рано проявились способности к математике. Вероятно, сказалось то, что я много времени проводил с дедом. В три года уже читал и писал. В четыре — знал таблицу умножения. В пять — решал задачи для третьего класса. Очень быстро я понял, что обладаю феноменальной памятью — словно фотографировал взглядом лист бумаги и затем читал с него воспроизводя в своей памяти. В школе без особых усилий запоминал ряд многозначных чисел и мог перемножать в уме трехзначные числа. Это была самая обычная школа, расположенная неподалеку от нашего дома. В каникулы я читал учебники, поэтому почти всегда на уроках активно поднимал руку и отвечал на вопросы учителя по новой теме. Домашнее задание предпочитал выполнять сразу после урока во время перемены, в то время как другие мальчишки бегали по коридорам, высвобождая излишки бьющей через край энергии. Я рос отрешенным и созерцательным ребенком. Мне были малознакомы радости и быт многолюдного двора, где все ребята играли в футбол. Я же оказался слишком медлительным для таких игр. Во время прогулок чаще мечтал о чем-нибудь, сидя в стороне на лавочке, вздрагивая, когда мальчишки просили пнуть им улетевший за пределы поля мяч. Мне исполнилось девять лет, когда от инсульта умер дедушка. К тому времени кризис в стране уже закончился, но потеря кормильца для семьи стала серьезным испытанием. Курт уехал на строительство небоскребов в Чикаго, где в это время началась вторая волна «архитектурных причуд». Там он женился, обзавелся детишками и благополучно прожил всю жизнь.

Когда мне исполнилось двенадцать лет, я напросился в помощники к старому мудрому почтальону Вэйну Доэрти. Это была очень колоритная личность. Седой, с усами и бакенбардами, словно сошедший со старинной гравюры. Его дом тогда казался мне целой библиотекой. Одна стена была полностью отведена под полки с книгами в старых потрепанных переплетах. После занятий в школе я спешил к нему на почту. В юношеские годы он заменил мне деда. Вэйн научил меня двум вещам: курить и анализировать то, что я вижу. Например, он брал в руки конверт и по почерку, запаху, марке и адресу пытался охарактеризовать отправителя письма. Меня это ужасно забавляло! Мы наугад вытягивали конверт, словно карту из колоды, и каждый, бравируя своей наблюдательностью, пытался как можно больше рассказать об отправителе конверта. Я помогал ему разнести почту, а он мне за это каждый раз давал доллар и кормил в местном трактире.

Окончив школу, я поступил в Северо-Восточный университет на математический факультет, параллельно подрабатывая наборщиком в одной из типографий. Среди однокурсников пользовался уважением, но не более. Конечно, у меня была пара близких друзей, таких же, как и я, зажатых комплексами «ботаников». Девушки на меня внимания не обращали. Худой и сутулый очкарик, с большим прыщавым носом. Поэтому вечера я проводил не на свиданиях, как все сверстники, а в своей комнате с книгой в руках.

Мне было тридцать, когда умерла мама, и нахлынувшую пустоту я пытался заполнить книгами. Она ушла так тихо. Оторвался тромб. Смерть была мгновенной. Ей было всего пятьдесят шесть. И мы остались с бабушкой вдвоем. Позже я часто отматывал свою жизнь, как кинопленку, назад. И ругал себя снова и снова, что слишком мало времени проводил с ней рядом. Она так много еще не успела… — мой голос предательски задрожал.

Девушка поспешила сменить тему:

— Мистер Харт, расскажите о своей первой жене, как вы с ней познакомились?

Я немного помедлил. Воспоминания об этом человеке были святы для меня. Она была особенная, и говорить о ней нужно было лучшими избранными словами. Хотелось, чтобы Кэрол в полной мере прочувствовала, каким удивительным человеком была Хелен. Мои чувства к ней не помещались в обертку самых восторженных слов, существующих в английском языке.

— Хелен — это отдельная большая глава моей жизни, и самое нежное воспоминание, — я словно подержал эти слова на груди возле сердца, прежде чем произнес их. — Она полюбила меня бедным, никому не известным, невзрачным парнем и заставила поверить в то, что я самый умный, самый красивый и самый сильный. Мы встретились, когда мне было двадцать семь, а ей девятнадцать. Нас будто накрыло горячей волной. Это была любовь с первого взгляда. Не знаю, какой ее видели другие мужчины. А я вдруг взглянул и словно встал на край пропасти, раскинул руки в стороны и полетел, но не вниз, а вверх, аж дух перехватило. Она была такая миниатюрная, с тонкой талией, длинной шеей и лебединой грацией. Голубые глаза с длинными ресницами всегда по-детски наивно смотрели на этот мир, темно-русые волосы аккуратно уложены в пучок на затылке, лишь две пряди на висках выдавали в ней легкую степень кокетства. В ней было что-то притягательное и греховное. В ней сочетались чувственность с наивностью неискушенной девочки. Более доброго и отзывчивого человека мне никогда уже больше не довелось встретить.

Я попал в больницу с пневмонией и лежал в одной палате с ее отцом. У него был абсцесс легкого. Хелен навещала его каждый день, и, обратив внимание, что я много читаю, однажды поинтересовалась содержанием книги, лежащей на моей тумбочке. Я был смущен ее вопросом и, преодолевая неловкость, поведал о сюжете книги Айн Рэнд «Атлант расправил плечи» и о том, что читаю ее третий раз, так как всё, что было в доме, уже проштудировано неоднократно. И, вконец залившись румянцем до самых кончиков ушей, попросил принести любые книги, которые есть у нее. Так у нас завязалась дружба.

Ее отца через неделю выписали, а она продолжала приходить, но уже ко мне. Мы о многом разговаривали. Она была благодарным слушателем, не лишенным чувства юмора и остроумия. Нередко ее каверзные вопросы ставили меня в тупик. После выписки из больницы я стал частым гостем в их доме. Ее отец еще в больнице относился ко мне как к родному сыну, а узнав, что я рос без отца, и вовсе проникся симпатией. Мне нравилось бывать у них. Это была не совсем обычная семья. Дело в том, что бесспорным лидером в ней была мать Хелен, ее звали София. Тучная дама с восьмым размером груди, мужской походкой и зычным голосом. На ее фоне щупленький и лысый Джек, с по-детски распахнутыми голубыми глазами и широкими, но короткими, словно два кусочка меха, бровями, выглядел довольно комично. «Калмен, не суетись под ногами!» — то и дело доносилось с кухни. Отца звали Джек Калмен — он работал машинистом на железной дороге. Впрочем, эта напускная строгость в отношениях не была лишена и нежности, свидетелем которой я не раз являлся. София могла повелительно прижать голову Джека к своей груди, осыпая поцелуями его гладкую макушку. Вид Калмена в эти моменты был безмятежно счастливый и безропотный. А семья умилялась, созерцая такую идиллию.

Хелен в то время изучала искусство в Бостонском университете. Я встречал ее после занятий, и мы гуляли по набережной или просто устраивали пикник, лежа на газоне под раскидистым кленом. Нам не нужны были слова. Мы могли часами молча гулять, взявшись за руки. Я был до неловкости неискушенным в вопросах любви. Меня разрывало от чувств, которые, краснея, лелеял в своем сердце. Я посылал ей бессловесную волну любви, а она в ответ — цунами обожания! Мы встречались три года, ровно столько, чтобы Хелен окончила университет, а я смог накопить на более-менее приличную свадьбу. С моей стороны посаженным отцом был старина Вэйн Доэрти.

Двадцать второе октября шестьдесят третьего года стало самым счастливым днем в моей жизни: я стал отцом замечательного сына! Джим рос покладистым и жизнерадостным малышом, умеющим самостоятельно находить для себя занятие. Он не унаследовал моей феноменальной памяти, однако учился всегда на отлично. В доме было не так много игрушек, но книг в нем всегда было более чем достаточно. Я горжусь своим сыном, его человеческими качествами, которые в него заложила Хелен, и его интеллектуальными способностями, которые развил в нем я.

Жена никогда ни на что не жаловалась и свое недомогание оправдывала усталостью. Когда она всё же решилась обратиться к врачу, было уже слишком поздно. Метастазы опутали большую часть внутренних органов. Она сгорела на моих глазах за четыре месяца. Джиму тогда только исполнилось четырнадцать. То лето выдалось на редкость дождливым, даже река Чарльз стала значительно шире своих границ. Я потерянно бродил по берегу, как тогда с Хелен. Сидел под нашим с ней излюбленным кленом. Дождь нещадно хлестал по опущенным плечам, а я намеренно не брал с собой зонт, потому что вода скрывала мои слезы. Дома при сыне не мог плакать, а здесь выпускал свою боль. София взяла на себя ведение домашнего хозяйства, Джек пережил дочь всего на четыре года. Теща скончалась в девяносто восьмом году. Я до последних дней называл ее мамой. Собственно, таковой она для меня и стала: эта женщина по-матерински заботилась о нас с Джимом все эти годы.

Лицо Кэрол выражало искреннее участие и сострадание.

Я замолчал. Глаза затуманились от подступавших слез. В последнее время нервная система часто давала сбой. Мне с трудом удавалось управлять своими эмоциями.

Уже через секунду рядом с моим креслом возник Патрик с двумя таблетками на блюдце и стаканом воды в руке. Я поспешно принял спасительные пилюли, запил их и поблагодарил дворецкого.

— Мистер Харт, если вы устали, можем продолжить в следующий раз, — заботливо предложила журналистка.

Я, молча, кивнул и отвернулся. Она понимающе начала убирать бумаги в кейс. Оператор тоже торопливо складывал штатив.

— Спасибо, что уделили нам время. Если вы не против, я позвоню вечером? — мягким тоном поинтересовалась она.

Я уже почти справился с чувствами и даже испытывал некоторую неловкость за свою излишнюю сентиментальность. Хмуро кивнул ей и, опираясь о кресло, тяжело поднял свое тело, чтобы проводить Кэрол до двери.

— Мистер Харт, почему вы согласились дать интервью именно нашей малоизвестной студии?

Кэрол поднялась из кресла и с неподдельным интересом ждала ответ.

— Мне понравился ваш голос, — невозмутимо изрек я.

— Я же серьезно! — изобразила кокетливое разочарование девушка.

— Просто в какой-то момент захотелось выговориться перед смертью, и тут прозвучал ваш звонок, — устало бросил я.

— Вы сказали «перед смертью»? — кокетство вмиг улетучилось с лица девушки. — Вы всё же не верите в успешный исход операции?

— Ну почему же? Такую вероятность я тоже не исключаю. Как любил говорить мой дед: «Не сомневаются только идиоты».

Я галантно предложил Кэрол взять меня под руку, что она охотно и сделала, одарив игривым взглядом. Я приосанился, и всё равно моя макушка оказалась чуть выше плеча девушки.

Мы направились в холл. Винчи поднялся и нехотя поплелся за нами следом.

Миновав белую шелковую занавеску, трепетавшую от нежных прикосновений ветра, я заметил Джима. Он, задумчиво облокотившись, сидел в кресле, стоящем в холле возле самого входа на террасу. По его, полным сочувствия глазам я понял, что он слышал мой рассказ-исповедь.

Увидев нас, Джим поспешно встал и сделал шаг навстречу. Пес, радостно виляя хвостом, бросился к нему. Сын наклонился и потрепал его по рыжей шерсти. Джим с юных лет предпочитал спортивный стиль в одежде, и сегодняшний день не стал исключением. Голубые потертые джинсы, черная футболка и серые кроссовки идеально подчеркивали его спортивную фигуру.

Я не без гордости представил его:

— Мой сын Джим Харт! Джим, это мисс Кэрол Новак, журналистка и просто очаровательная девушка. Она берет интервью для фильма о моей жизни.

Мы тепло обнялись с сыном, при этом Джим довольно холодно кивнул Кэрол. Он всегда с осторожностью относился к красивым девушкам. Этим он явно пошел в мать, когда-то полюбившую такого невзрачного паренька, как я.

— Кэрол, вы же хотели знать, как мой сын относится к предстоящей операции? Думаю, сейчас подходящий момент для этого. Вот увидите, опять попытается меня вразумить, сгущая краски. А пообедайте с нами, — неожиданно предложил я, поддавшись душевному порыву, вызванному встречей с сыном. — Мой водитель позже отвезет вас в Бостон. Даниэла божественно готовит, я обещаю, ваша шикарная фигура не пострадает. Джим, подтверди!

— Что именно подтвердить, пап? Что Даниэла прекрасно готовит или что фигура мисс Новак действительно шикарна? Подтверждаю оба эти факта! — улыбнулся сын.

— Я с превеликим удовольствием пообедаю с вами! Мне будет интересно увидеть, какой вы в быту, чтобы узнать вас лучше, — охотно согласилась девушка.

— Да обычный старый ворчун, — нарочито прибедняясь, улыбнулся я, важно шествуя под руку со своей спутницей к столовой, расположенной на первом этаже в западном крыле дома.

Джим следовал за нами, я спиной чувствовал, что он рассматривает соблазнительные бедра Кэрол, обтянутые тонкой тканью платья. Мы прошли через просторный светлый зал, оформленный в стиле восемнадцатого века, с обтянутыми кремовым шелком стенами и лепниной на потолке. Мне всегда импонировала культура и дизайн того времени.

В дальнем углу находился белый мраморный камин, точная копия французского камина Луи Тринадцатого. Это было мое любимое место для чтения по вечерам, когда дом засыпал. В центре зала раскинулся круглый иранский шелковый ковер, выполненный под заказ в бело-бежевых тонах с тонким черным орнаментом. Вдоль стен стояли кресла и диваны с резными кленовыми изголовьями, покрытыми легкой позолотой. Вся мебель была также в светло-бежевых тонах в унисон обстановке зала. Стены украшали подлинники французских постимпрессионистов. В лучах яркого дневного света полотна словно оживали, играя палитрой цвета, как нельзя точно передавая дух ушедшей эпохи.

Кэрол оценивающим взглядом окинула зал и задержалась на картине с изображением разбитных француженок, восседающих на красных диванах:

— Это же Тулуз-Лотрек? Неужели подлинник?

— Обижаете, юная леди, естественно подлинник! Я визуальный гурман, мне доставляет удовольствие созерцать искусство в его подлинном обличии. Это как красивая женщина без макияжа. Очень приятно, что вы узнали его работу, — я действительно был немало удивлен. До этой секунды Кэрол казалась мне более поверхностной особой.

Журналистка прошла по залу, останавливаясь возле каждого из четырех полотен:

— Моя мама — скульптор, поэтому я выросла неравнодушной к творчеству людей. Тулуз-Лотрек ее любимый художник.

— А это полотно я приобрел на аукционе в Майами. Пришлось долго за него бороться с одним коллекционером из Швейцарии, — не без гордости произнес я, указывая на полотно Хоакина Сорольи. — Для длительных эмоций важно не только само искусство, но и контекст — история приобретения. Это своего рода трофей!

Мы двинулись дальше и вошли в залитую солнечным светом столовую, которая располагалась рядом с залом. Интерьер помещения был выполнен в бело-фисташковых тонах. Ярким пятном на этом фоне выделялись бордовые и желтые орхидеи в фарфоровой вазе на длинном столе, покрытом белой скатертью. Блестящие вспышки солнца, неба и водной глади океана вливались через свинцовые стекла окон. Я занял свое место по центру с торца стола. Джим галантно отодвинул для Кэрол стул слева от меня, сам же расположился по правую руку, напротив девушки. Патрик успел предупредить Даниэлу, что за обедом нас будет трое, поэтому сервировка стола соответствовала количеству персон. Кэрол по-женски оценивающе принялась разглядывать столовый сервиз.

— Это китайский фарфор, начало восемнадцатого века. Мне нравится окружать себя вещами, которые хранят в себе историю. Вот, к примеру, этот сервиз принадлежал когда-то известному военному и политическому деятелю Китая Янь Сишаню. Если внимательно присмотреться к его орнаменту, то можно увидеть, что это не что иное, как герб семьи Сишань, — удобно откинувшись на мягкую спинку стула, я позволил себе немного углубиться в историю антикварного сервиза.

Джим укоризненно остановил меня:

— Пап, я понимаю, что ты готов часами знакомить гостей с историей твоих вещей, поэтому прошу: давай, ты продолжишь свой рассказ после обеда.

— Ты прав, — спохватился я. — Кстати, Даниэла специально к твоему приезду приготовила всё, что ты любишь — буйабес, каре ягненка и пирог с персиками. Мисс Новак, надеюсь, вы не вегетарианка?

— Увы, нет! — весело смутившись, воскликнула Кэрол, намазывая на белый багет анчоусное масло.

Аромат от поданных блюд возбудил наш аппетит до предела, и на некоторое время в столовой воцарилось молчание, лишь мелодичный звон серебряных приборов по фарфоровым тарелкам нарушал тишину.

— Предлагаю следующую съемку устроить вне дома. Например, в моей оранжерее, вы будете изумительно смотреться на фоне цветов, — неожиданно предложил я.

— Отлично! Записываю адрес, — одобрила идею Кэрол, доставая блокнот из кейса.

Я продиктовал адрес.

Раздался колокольный перезвон моего телефона. Эта мелодия была установлена только на одного абонента. Звонил Том.

— Прошу прощения, вынужден вас оставить. Очень важный звонок, — я действительно был взволнован.

Поспешно закрыв за собой двери столовой, я нетерпеливо с силой провел пальцем по зеленой линии сенсорного экрана. Том по пустякам никогда не звонил, а это означало, что предстоял серьезный разговор, который не должна была слышать журналистка.

С Томом я познакомился еще в далекие семидесятые. Помню: меня тогда до глубины души поразил этот парень. Он был не похож ни на одного из тех, кого я знал ранее. Том выстраивал свой собственный, не имеющий ничего общего с реальностью мир. Неформал, бунтарь, идущий вразрез с мнением общества, — одним словом, яркая личность. Тогда ему было двадцать восемь, а мне — сорок два. Он курил марихуану с той же периодичностью, с какой я курил «Marlboro». Он уверял, что травка не оказывает на него никакого галлюциногенного действия, а лишь расслабляет нервную систему. Я бы ему поверил, если бы он регулярно не разговаривал с неодушевленными предметами. Причем делал это очень естественно и вальяжно, зачастую он умудрялся даже спорить с ними, при этом злился и эмоционально размахивал руками. Встреть я его при других обстоятельствах — шарахнулся бы как от сумасшедшего.

А познакомились мы довольно странно.

Однажды я поздно вечером возвращался из офиса домой. Работы в тот день навалилось больше, чем обычно, и голова к вечеру просто гудела. Я решил пройтись пешком, дабы развеяться, благо, до дома было всего лишь каких-то два квартала. В пустынном переулке я услышал за спиной торопливые шаги. Прохожих, как назло, в этот час уже не было. Я быстро оглянулся и ускорил шаг. Их было двое. В ту же секунду звук чеканных шагов преследователей перешел на бег, и я почувствовал сильный удар чем-то твердым по затылку.

Очнулся в незнакомом доме. Надо мной склонился высокий худощавый афроамериканец с россыпью черных веснушек на широком носу и щеках. Его волосы, заплетенные во множество косичек, спускались на грудь; темно-синяя широкая лента, повязанная по окружности головы, пересекала широкий лоснящийся жиром лоб. В общем, типичный хиппи. Лицо его лучилось доброжелательностью, черные как смоль глаза восторженно блестели. Пиджак, словно с чужого плеча, водруженный на голый торс, был явно ему маловат. Длинные руки смешно выступали из коротких рукавов. Линялые синие джинсы пузырились в области коленей.

— Ну что, передумал? — спросил незнакомец, подмигнув. Его голос оказался из разряда тех, которые нравятся женщинам, — низкий, хриплый, обволакивающий.

— Что передумал? — испуганно переспросил я, пытаясь приподняться на локте. Но перед глазами все поплыло, так что пришлось оставить попытки.

— Умирать, — скаля белые зубы, пояснил он.

— Как я здесь оказался?

— Увидел в окно, как тебя приложили кирпичом по голове. Если бы я их не спугнул, обчистили бы твои карманы. Всё произошло возле моего дома, вот я тебя и перенес к себе.

— Да, их было двое. Они шли за мной, — вспомнилось мне.

— Ты чего без родителей ходишь? Уж если ростом не вышел, так сиди дома, как стемнеет, — он потрепал меня по плечу, словно давнего приятеля.

Я оскорбленно молчал, обескураженный таким панибратским отношением к себе.

— Можно стакан воды?

— Меня Том зовут. Том Кросби, — бросил он из-за плеча, направляясь, по всей видимости, в сторону кухни.

— Дэн Харт, — представился и я. — У вас есть телефон? Жена, наверное, волнуется, что меня всё еще нет дома.

— Сейчас принесу, — крикнул Том из кухни.

Я осмотрелся. Часы на стене показывали половину двенадцатого. Получалось, что без сознания я находился минут десять, не больше.

При тусклом свете ночника комната казалась небольшой. Из мебели был лишь старенький диван, на котором, собственно, я и лежал, обветшалое кресло, стол у окна, застеленный темной скатертью. На столе беспорядочно разбросанные листы бумаги, ночник и телефонный аппарат. На подоконнике различные тюбики и баночки с красками. В дальнем углу находились шкаф, тумба из темного дерева и небольшой телевизор. На стенах висели постеры «The Beatles», «The Mamas & the Papas», изображение каких-то медитирующих восточных людей в позе лотоса.

Хозяин квартиры вернулся с большой кружкой воды в руке, помог приподняться и утолить жажду. Затем перенес со стола телефон, поставив его мне на грудь. Я пробормотал слова благодарности и принялся набирать свой домашний номер. Том тактично удалился из комнаты. Лгать я не любил и поэтому рассказал Хелен всё как есть.

Она принялась причитать и плакать. Я утешал, как мог, обещая, что, как только пройдет головокружение, сразу вернусь домой.

В комнату заглянул Том:

— Мелкий, как там тебя, Дэн! А ты где живешь?

— На Вашингтон-стрит, здесь рядом.

— Хочешь, я тебя на руках отнесу?

— Нет, не нужно. Сам сейчас встану, — стушевался я.

— Да ладно, ты весишь килограммов пятьдесят, как мешок муки!

–Нет, значительно тяжелее, — упорствовал я, оскорбленный сравнением.

— Ладно. Тогда давай спать, а утром отведу тебя домой.

Том извлек из шкафа подушку и одеяло, незатейливо их раскинул прямо на полу и, повернувшись ко мне спиной, тут же уснул, слегка похрапывая. Мне же еще целый час пришлось ворочаться на неудобном диване, пытаясь уснуть.

Утром я уже был способен передвигаться, хотя меня еще слегка покачивало и мутило. Вероятно, сотрясение мозга избежать всё же не удалось. Опираясь на локоть Тома, я осторожно следовал к дому.

Хелен и Джим встретили нас у двери. Тома пригласили к столу позавтракать с нами. Он охотно согласился, сразу очаровав присутствующих своей непосредственностью. После завтрака, заметив в прихожей мяч Джима, он тут же позвал сына во двор играть. Мы с женой наблюдали в окно, как они закидывают мяч в кольцо с сеткой, прикрученное к столбу на заднем дворе. У Тома были несоизмеримо длинные конечности, словно у голенастого щенка дога. «Мир наверняка потерял в его лице отличного баскетболиста», — подумалось мне тогда. Он вообще был более подвижен, весел, нежели я, что не могло не очаровать моего двенадцатилетнего сына, для которого я вечно не находил времени, чтобы погонять мяч.

С того дня Том стал частым гостем в нашей квартире. Хелен и Джим всегда радовались его приходу: он вносил в дом какое-то праздничное приподнятое настроение.

Вот так, ненавязчиво, этот человек вошел в нашу жизнь и стал моим самым близким другом. Почему? Я и сам не понимал этого тогда. Мы во всем были полной противоположностью, но нам было интересно вместе, и, не смея больше перечить притяжению душ, мы погрузились в крепкую мужскую дружбу.

Том вырос в Челси — небогатом пригороде Бостона. У него было три брата и одна сестра. Отец взял в жены мать Тома с четырьмя детьми от предыдущего брака. Том оказался их единственным общим отпрыском. Оба родителя обладали склочным и неугомонным характером и потому бранились как кошка с собакой. Мать отвечала за утилитарную сторону семьи, а отец, в прошлом акробат из мексиканского гастролирующего цирка, получивший перелом ноги, после которого остался хромым на всю жизнь, теперь был вынужден работать в порту разнорабочим.

Уже в тринадцать лет, заглянув к тридцатилетней соседке по приглашению на чашечку чая, Том расстался с невинностью. Я же, в отличие от него, стыдливо таскал свою девственность вплоть до встречи с Хелен. Я был задавлен комплексами, а его обаяние перекрывало всё. Он напоминал щенка, ни разу не получавшего взбучки и поэтому вечно радующегося жизни и окружающим его людям.

Свою жену он встретил, когда ему было уже далеко за тридцать. Они познакомились на ледовом катке. В тот же вечер Том поцеловал ее под столбом с указателем «Парковка для машин запрещена». Пребывая на взлете эмоций, он оторвал этот указатель и повесил в спальне над своей кроватью. Я, например, никогда не был способен на подобные поступки. Я был рабочей лошадкой, а он — ярким представителем породы разгильдяев. Убежденный пацифист. Ему претило вообще подчиняться трудовому графику, поэтому этот парень был вольным художником, музыкантом, подрабатывающим время от времени то тут, то там. Его не угнетало отсутствие денег, главное в жизни для него — это свобода души и тела.

Лишь обзаведясь потомством и почувствовав ответственность перед семьей, он позволил себе из дикого иноходца превратиться в рабочего коня. Годы дружбы показали, что в серьезных поручениях Тому нет равных по исполнительности и ответственности. После длительных уговоров он всё же остриг свои косы, и я сделал его своим доверенным лицом во многих делах. И ни разу об этом не пожалел.

— Да, Том! Слушаю! — торопливо пропыхтел я, чувствуя, как учащается пульс от быстрой ходьбы.

— Привет, Дэн! Тут появился один вариант. Ты, скорее всего, откажешься от него, но считаю своим долгом сообщить. В общем, мы нашли донора. Тело подходит по пяти критериям, родственники дали согласие, оперировать можно уже через пару недель. Только есть нюанс, — Том замолчал на несколько секунд, — понимаешь, это женщина.

Я уже поднялся на лифте на второй этаж, где в левом крыле дома находился мой рабочий кабинет.

— Том, мне не до шуток, — раздраженно бросил я.

— А я и не шучу, — виновато вздохнул Том.

От растерянности пришлось замолчать, не совсем понимая, как реагировать на подобную новость. Такой вариант мы никогда не обсуждали, я даже не мог допустить мысли о смене пола. Со стремительностью, на которую только мог быть способен мой организм, я ворвался в свой кабинет и закрыл за собой дверь. Наконец, дав волю чувствам, я взревел в трубку:

— Да ты в своем уме? Ты хоть понимаешь, что предлагаешь? Как тебе вообще это пришло в голову?

Я метался по кабинету, как затравленный зверь в клетке.

— Дэн, успокойся, прошу тебя! Тебе нельзя так нервничать! Просто ты каждый день грозишься умереть и требуешь найти хоть какого-то донора, вот я и подумал…

Не дав ему договорить, я заорал в трубку с новой силой:

— Подумал?!!! Как ты себе это представляешь? Посмешище из меня решили сделать?

— Дэн, извини! Очень тебя прошу, успокойся! Где твои таблетки? — Том не на шутку был взволнован.

Я опустился в кресло, в глазах потемнело, пульс отбивал бешеный ритм, словно загнанный скакун. Тело мое обмякло, еще секунда — и телефон бы выпал из внезапно ослабевшей руки. Пришлось поспешно бросить его на стол. Пальцы рук похолодели и начали дрожать. Вслепую нащупав гладкую поверхность столешницы и скользя пальцами правой руки по деревянным рельефам вниз, я выдвинул верхний ящик. Дрожащей рукой нащупал заветный пузырек с таблетками, нетерпеливо высыпал несколько штук на ладонь, взял две и положил в рот, остальные бросил на стол. Затем потянулся к графину с водой, к счастью, он был наполнен лишь на четверть, я слабыми руками смог его приблизить к губам и прямо из горлышка жадно сделал несколько глотков. Минуту, может меньше я неподвижно сидел с закрытыми глазами, ожидая, когда начнется действие препарата. Из динамика телефона доносился взволнованный крик Тома:

— Дэн! Дэн! Ты меня слышишь? Дэн, ответь мне!

Сделав над собой усилие, я взял в руку телефон. Голос мой звучал глухо.

–Не шуми. Я принимал таблетки, — немного помолчав, я разочарованно продолжил, — Том, это первый донор за семь месяцев. Боюсь, что я вообще не доживу до операции.

— Мы ищем, Дэн, мои люди работают, — оправдывался друг.

— Значит, плохо работают! — хрипло крикнул я, чувствуя, как гнев и обида подступают с новой силой. — Увеличь штат сотрудников в два, в три, в десять раз! Мне нужен результат!

— Хорошо, — успокоил меня Том. — Попытаюсь выйти на клиники азиатских и африканских стран, надеюсь, ты ничего не имеешь против смены цвета кожи или разреза глаз?

— Нет, я не расист! Уж ты-то это должен знать! — раздраженно рявкнул я в трубку.

— Ладно, Дэн, будут новости — позвоню. Береги себя, — с искренней заботой в голосе попрощался Том.

— Удачи.

В столовую возвращаться не хотелось. Я снял очки, закрыл глаза и откинулся на спинку кресла. На лбу выступила испарина. Мысли роились в моей голове. «Как Том, мой друг, мог мне предложить такое?!» Я чувствовал, что опять закипаю. «Нет, надо успокоиться и ждать. Рано или поздно донор найдется. А вдруг поздно? А если мне осталось несколько дней? Что же делать? Интересно, что это за женщина-донор. Сколько ей лет? Что с ней случилось? Может, она молодая и красивая? Так! О чем это я?» Попытался пресечь даже мысли о возможности сменить пол. Ну не смогу я жить в женском обличье, не мое это! Но с другой стороны, уж лучше быть живой женщиной, чем мертвым мужчиной. Сомнения липкой массой обволакивали душу.

В дверь тихо постучали.

— Войдите, — раздраженно позволил я.

Массивная дверь осторожно открылась, и на пороге кабинета появился Патрик. Лицо его было взволнованно вытянуто, он извиняющимся тоном тихо спросил:

–Вы в порядке, мистер Харт? Я слышал, вы очень громко разговаривали, а потом наступила тишина. Простите, если помешал.

— Всё хорошо, Пат. Мисс Новак еще в столовой? — осведомился я.

— Нет, Джим сейчас показывает ей дом.

Я одобрительно кивнул:

— Извинись за меня перед ней, скажи, что не смогу выйти ее проводить и готов завтра в двенадцать продолжить съемку.

Дворецкий слегка наклонил голову, так он всегда давал знать, что распоряжение будет выполнено. Когда дверь закрылась, я опять остался наедине со своими сомнениями.

Надо еще раз все обдумать, посоветоваться с Дитте о возможной смене пола. Если он даст гарантии, что я опять смогу стать мужчиной, то следует согласиться на этого донора.

Георг Дитте. К этому человеку я относился с неподдельным пиететом. Светило в области нейрохирургии и неврологии. Получил ученую степень доктора медицинских наук в Университете Барселоны. Один из первых врачей в мире, внедривший новые методики микрохирургии и хирургии спинного мозга. Именно он возглавил мою лабораторию и пригласил остальных специалистов, необходимых для заявленной научной работы.

Его я нашел в Германии, в Штутгарте. Высоченный и мускулистый, одним словом Человек-гора, больше напоминающий спортсмена-штангиста, нежели хирурга. Своей фундаментальностью он был похож на сытого медведя-гризли. От него исходила спокойная сила, которую ощущали все присутствующие рядом. Он держался всегда отстраненно, словно выстраивал невидимую стену между собой и собеседником. Шутки отпускал с крайне серьезным, даже грустным видом.

Ему было пятьдесят четыре года, но ни жены, ни детей он не имел. Волк-одиночка, упивающийся научно-медицинской литературой, и любитель проводить время в тренажерном зале. Дитте говорил негромким, вкрадчивым голосом. Он не был красавцем, но рост и фактура притягивали к нему женский пол. Лукавые серые глаза всегда добродушно прищурены. Густая шевелюра темных волос небрежно зачесана направо так, что не наблюдалось никакого пробора, и даже левый висок отросших волос топорщился вверх. Аккуратно подстриженные усы добавляли ему лишних пять лет. Георг предпочитал носить джинсы и непритязательные свитера демократичных марок.

Как истинный ариец, сдержан, педантичен, скуп на проявление эмоций. Двери в мир Дитте были плотно закрыты для окружающих, и я, уважая его выбор, не пытался заглянуть туда. Он не любил распространяться о своей личной жизни, но от Тома я знал, что Георг был женат на красивой и взбалмошной особе. Их брак продержался три года, после чего Дитте в один прекрасный день, после очередной ее истерики, молча собрал вещи супруги и перевез в дом ее родителей. С тех пор он предпочитал одиночество и избегал женского внимания к своей колоритной персоне.

Тихий стук в дверь вывел меня из оцепенения. Стрелки часов подсказали, что я уже сорок минут сижу неподвижно. В кабинет заглянул Джим:

— К тебе можно?

— Конечно, заходи. Мы же толком еще и не поговорили, — приветливо улыбнулся я.

Джим вошел и, усаживаясь в кресло напротив, заметил рассыпанные по столу таблетки:

— Пап, ты себя хорошо чувствуешь? Выглядишь неважно, бледный какой-то.

Я колебался: передавать ему наш разговор с Томом или нет.

— Ну, в моем положении бледность — это нормально, — попытался я отшутиться, чувствуя, что не готов еще поделиться с сыном новостью. — Рассказывай, что там у тебя с бизнесом в Европе? По телефону ты был чрезмерно лаконичен.

— С бизнесом всё идет так, как и должно быть! — безмятежно улыбнулся сын. — В двадцатых числах приходит новая партия «Ferrari berlinetta», через месяц лечу обратно, есть еще пара контрактов, требующих более тщательной проработки. Слушай, звонил Шон Бирн — парень с моего курса, ну, ты должен его помнить, рыжий такой, он еще свалился в бассейн на моем двадцатилетии. В него одно время была влюблена наша Джес.

Я кивнул, поняв, о ком именно идет речь, хотя подсказка, что в него была влюблена Джес, могла заставить меня пару дней вспоминать этого Шона.

— Он сегодня женится на какой-то юной красотке, — продолжил Джим. — Ужасно не хочу ехать туда один. Может, составишь мне компанию, я его уже предупредил, Шон будет рад тебя видеть. Поедем вместе, а? — с мольбой в глазах Джим ждал ответ.

Я поморщился и с виноватой улыбкой покрутил головой из стороны в сторону, что означало «ни за что».

— Там будут Сендлеры, Кевин Абель, Джон Боггарт, пап, ну ты же с ними отлично ладишь, — продолжал настаивать сын.

— Да уж, просто террариум единомышленников. Меня же там на части разорвут! — оправдывался я. — После моего заявления пришлось отключить телефон. Думаю, все эти старые денежные мешки уже в мечтах устроили кастинг на лучшее тело донора для себя. Теперь им не терпится узнать, когда же я, наконец, лягу под нож, чтобы посмотреть, что из этого получится.

— Ты прекрасно знал, что тебя ждет! Я тебе говорил, что ты спешишь! — сверкнув глазами, повысил голос сын, пользуясь возможностью упрекнуть меня. Джим был вспыльчив, как и я, но также легко остывал. — Открытия в области медицины — это замечательно! Но зачем самому становиться подопытным кроликом, отец? Можно найти пару безнадежно больных и прооперировать для начала их, — с мольбой глядя на меня, в ожидании ответа замер Джим.

— А как ты будешь смотреть в глаза родственников, когда эти люди умрут на операционном столе? Ведь они бы могли прожить еще несколько дней или месяцев, а ты отнимешь последнее, что эти несчастные имели! — я заводился от того, что сын не понимает той мысли, которую я хочу до него донести. — Зачем кого-то искать? Я и есть безнадежно больной!

— Вот только не надо прикрываться плохим самочувствием, ты просто слишком мнителен, — уже смягчившись, продолжил Джим, вероятно вспомнив, что мне нужно избегать волнений. — Думаешь, я не заметил, как ты распушил хвост, флиртуя с журналисткой? — заговорщицки подмигнул мне сын.

— Человек, у которого болит внутри, всегда делает музыку погромче, уж так он устроен! Женщины любят, когда ими восхищаются. От меня же не убудет, а Кэрол приятно, — отмахнулся я от беспочвенных подозрений сына. — Согласись, она очень хорошенькая и далеко не глупая.

— По мне, так обычная. Ты не увиливай от ответа, едешь со мной или так и будешь теперь жить затворником? — не отступал Джим.

— Возьми с собой Тэда или Оливера. Оставь старика в покое, — взмолился я.

— Пап, тебе надо встряхнуться, не хорони себя в этих стенах раньше времени. Мы так давно не выбирались с тобой куда-нибудь вместе, — Джим, не сводя с меня напряженного взгляда, ждал ответ.

— Ну, хорошо, — нехотя согласился я, понимая, что сын прав и, может быть, действительно это будет наш последний совместный выход.

— Вот и отлично! Я планирую поплавать, не хочешь спуститься со мной к бассейну? — поднимаясь из кресла, предложил Джим.

— Идем.

Я последовал за ним, слушая, как он взахлеб расхваливает достоинства «Ferrari berlinetta». Мы миновали светлый коридор второго этажа, стены которого украшали сотни маленьких лампочек в виде прозрачных капелек воды, беспорядочно разбросанных в верхней части стен. В дневное время они создавали иллюзию влаги. В вечернее время их мягкий свет придавал серо-голубым стенам какое-то особое нежное свечение, наполняя пространство чистотой и бодрящей свежестью океана. Коридор правого крыла дома, напротив, был выполнен в светло-зеленых тонах, всё с теми же каплями-светильниками, в этой цветовой гамме уже напоминающими утреннюю росу на листьях растений. В этом крыле располагалась моя спальня, библиотека, джакузи и сауна. В холле к нам присоединился Винчи. Он нехотя поплелся следом, осуждающе взглянув на нас, словно говоря: «И хочется вам в такую жару выходить из прохладного дома!»

Винчи… Я назвал его в честь Леонардо да Винчи за не по-собачьи умные глаза. Два года назад осенью я приехал на кладбище к могиле Хелен. Это была очередная годовщина дня ее смерти. Моросил дождь. Возле плиты со свежей могилой я увидел Винчи. Беспородный рыжий пес лежал на земле. Он был мокрый, его била крупная дрожь. Я присел возле него и протянул руку. Пес поднял на меня полные слез глаза. Никогда прежде не видел, как плачут собаки. А он плакал. Я заговорил с ним. Он внимательно слушал мой рассказ о Хелен, о моем одиночестве и о том, как мне нужен друг, такой вот, как он, друг. Пес позволил себя погладить. Я обратил внимание на его впалый живот. Он явно голодал уже не один день. Я позвонил водителю и попросил купить пару гамбургеров и принести мне. Прошло минут пятнадцать, а я всё говорил и говорил, перебирая пальцами шерсть животного. Ноги мои затекли, колени ныли.

Наконец, еда была доставлена, и пес с жадностью всё проглотил. Пока он ел, я прочел надпись на плите. Хозяином собаки оказалась пожилая дама, по всей видимости одинокая, если после ее смерти о собаке оказалось некому заботиться. Я позвал пса с собой, и он, поверив мне, последовал за мной.

Бассейн голубым полумесяцем обнимал дом со стороны океана. Его длина составляла тридцать два метра, и задуман он был для тренировок, которые устраивал Джим, приезжая ко мне в гости. Рядом находился еще один круглый бассейн, который предпочитали для своего отдыха менее спортивные люди, к коим относил себя и я. Элизабет, моя вторая жена, установила ряды белых мраморных вазонов с розами, которые лучами отходили от большого бассейна. С высоты птичьего полета хорошо просматривались очертания глаза: круглый бассейн превращался в зрачок, а полумесяц большого бассейна — в веко, и ряды вазонов, словно алые ресницы, окаймляли верхнюю часть века гигантского глаза. При всем моем неуважении к Элизабет, я всегда признавал ее тонкий изысканный вкус во всём, начиная от правильно подобранного комплекта одежды и заканчивая оформлением интерьера. Она сумела придать моему холостяцкому жилищу необходимый уют и расслабленную элегантность. Особняк располагался вдали от городской суеты на четырех акрах побережья. Сюда я сбежал из Бостона почти тридцать лет назад и ни дня не пожалел о своем уединении.

На соседнем участке садовник косил газон. Запах свежескошенной травы и прогретой солнцем земли спорил с соленым бризом океана. Винчи сразу занял место на траве в тени куста жасмина. Удобно устроившись на диванчике под навесом, я наблюдал, как сын раздевается, вытягивает руки вперед и ловко, без единого всплеска, входит в воду. В октябре Джиму будет сорок восемь, но он оставался по-прежнему в прекрасной спортивной форме. Плоский живот и мощная грудная клетка свидетельствовали о сорокалетнем стаже пловца. Я не претендую на беспристрастность, но Джим отождествлялся у меня со львом. Сын обладал завидной алертностью. Пожалуй, он единственный известный мне человек, способный на максимальную готовность к действию на фоне внутреннего спокойствия. Густые каштановые волосы мягкой волной распадались на прямой ряд. Их едва заметно задела седина, как и усы, которые он носил со своего двадцати восьмилетия. Легкая припухлость под глазами выдавала проблемы с почками, приобретенные уже в зрелом возрасте. Он был высокий и широкоплечий, как мой дед, живший в Миннесоте, и имел мои каре-зеленые с легкой грустинкой глаза. В остальном он всё же больше походил на свою мать.

Джим рос настоящим перфекционистом: всё в его будущем было запланировано с арифметической точностью. Он не мог плестись в колее, всегда пытался выбраться, приложить усилия, чтобы разрушить границы, чего бы это ему ни стоило. Ум, юмор, самоирония — всем этим природа щедро наделила моего мальчика. Я всячески поддерживал в нем внутреннюю свободу, и не хотел, чтобы пропала непосредственность, присущая всем детям.

В школе Джим был на хорошем счету. Спортсмен, отличник и просто красивый парень. У него был друг, его одноклассник по имени Джереми — маленький, очень полный, в очках с толстыми линзами. Я поинтересовался у сына, что между ними общего. Его ответ врезался мне в память, как неопровержимая истина, игнорируемая многими. Сын сказал, что с Джереми в классе никто не дружит, а это неправильно, потому что у каждого человека обязательно должен быть друг!

Однажды Том устроил моему сыну ознакомительный перекур марихуаны. Пятнадцатилетний Джим и его друг начали проявлять интерес к травке. Том, прикинувшись единомышленником в этом деле, раздобыл самую лучшую забористую дурь, какую только смог найти. Парней рвало так, что ни тот, ни другой больше в жизни не прикоснулись даже к обычным сигаретам. Об этом уроке взрослой жизни я узнал лишь через два года и был безмерно благодарен «непутевому учителю» за горький опыт.

Закончив исторический факультет Гарварда, сын увлекся автогонками. Получил много кубков, но в двадцать восемь лет попал в серьезную аварию, и это закончилось множественными переломами. Целый год он провел в клинике, учился заново ходить. В итоге принял решение оставить этот вид спорта и занялся поставками европейских спортивных машин в Америку.

Я попросил дворецкого принести оставленную на террасе прессу. Развернув первое попавшееся в руки издание, и уперев в текст невидящий взгляд, я некоторое время даже верил в то, что действительно занимаюсь чтением.

К бортику подплыл слегка запыхавшийся Джим:

— Пап, ты ничего не хочешь мне рассказать? У тебя вид человека, сбившего пешехода и скрывшегося с места аварии. Кто тебе звонил во время обеда? Я же вижу, что ты чем-то взволнован, — не сводя с меня подозрительно прищуренных глаз, спросил сын, поднимаясь из бассейна.

Я уже и сам чувствовал необходимость поделиться с Джимом сложившимися обстоятельствами.

— Том нашел донора, но это женщина, — выпалил я и замолчал, позволяя сыну самому представить масштаб предстоящих перемен с его отцом.

Джим обтирался полотенцем, а услышав новость, замер.

— Что за бред!? Надеюсь, ты отказался? — осторожно спросил Джим.

Я молчал, боясь разочаровать его.

— Пап, ты меня пугаешь! Ты, что, согласился? — Джим просто испепелял меня взглядом.

–Думаю над этим вариантом, однако только с условием, если в дальнейшем будет возможность сделать операцию по смене пола. Присядь, пожалуйста, — теребя в руках газету, я указал ему на кресло напротив.

–Папа! Ты себя слышишь? — глаза Джима расширились от возмущения, он почти перешел на крик. Немного помедлив, он все же сел напротив.

— Примерно так же, как ты сейчас, я отреагировал на предложение Тома, — я чувствовал, что оправдываюсь перед ним, тем не менее, для меня было важно, чтобы он понял мое нынешнее состояние. — Я негодовал, мне казалось надо быть подлецом, чтобы предлагать такое! Когда ярость прошла, я попробовал проанализировать ситуацию. Я жду донора уже восьмой месяц, и это первый, который соответствовал нашим требованиям. Когда появится второй, одному Богу известно!

Джим взял меня за руку:

— Пап, вот увидишь, у тебя все получится, только не надо спешить! Не соглашайся на операцию сейчас! Дождись, когда будут доработаны все прошлые недочеты. К тому времени обязательно найдется подходящий донор! Ну подумай сам, как ты будешь чувствовать себя в теле женщины? Как мне, твоему сыну, жить с этим? Постороннюю женщину называть отцом или уж, может, сразу называть тебя мамой? Да над нами все будут смеяться! Вот увидишь, донор скоро появится, — дружески похлопал меня по плечу сын и, поднимаясь из кресла, добавил: — Поднимусь к себе, надо немного поработать. Через три часа едем в клуб, ты мне обещал! — сделал он ударение на последних словах, выразительно приподняв одну бровь, давая понять, что мне не удастся увильнуть.

Сын ушел в дом. А я, наконец, расслабился и не заметил, как организм, измученный ночной бессонницей, без сопротивления сдался в плен сну. Дом находился далеко от автострады, поэтому тишину нарушали только крики чаек, напоминающие вопли безумных женщин, к которым, впрочем, я уже давно привык.

Мне удалось поспать почти два часа. Всё это время верный Патрик периодически подходил, чтобы удостовериться, дышу ли я. Его забота в данной ситуации вызывала у меня чувство благодарности и горечи. Не хотелось думать о себе как о человеке, которого каждый раз в неподвижном состоянии принимают за мертвеца.

В холле часы пробили шесть раз. Я, проклиная свою уступчивость перед сыном, поднялся с дивана и поплелся в дом. Лифт перенес меня на второй этаж. Я быстро принял душ и направился в гардеробную.

Должен признать, большая часть вещей, хранившихся там, своим существованием была обязана Джиму и второй жене, которые приобретали их для меня. Возможно, сказалось безденежное детство и юность, но я относился к одежде как к средству, которое необходимо, чтобы согреться или прикрыть свою наготу в жаркий день. Бренды не значили для меня ровным счетом ничего. Я прошел вдоль платяных шкафов, выполненных из норвежской ели, с длинными узкими дверками из стекла и потолочной подсветкой каждого шкафа. Мой выбор пал на белый хлопковый джемпер с шевроном на груди и классические черные брюки. Дополнив образ первыми попавшимися на глаза черными туфлями, критическим взглядом окинул в зеркале свою сутулую от постоянного чтения фигуру с выпирающим вперед животом. Длинный торс и непропорционально короткие ноги. Седая шевелюра, очки в черной прямоугольной оправе, крупный нос с горбинкой и свисающим кончиком, безвольный подбородок, чуть впалые щеки и маленькие невыразительные глаза с припухшими веками. «Да уж, точно не Ален Делон», — самокритично усмехнулся я.

Из зеркала на меня взирал уже не прежний Дэн Харт, а истертый обмылок успешной жизни, с живым пытливым умом и душой, требующей эмоций, которых тело уже не хочет знать.

Спустившись вниз, я нашел Джима, ожидающего меня в зале. Он просматривал почту на ноутбуке. Услышав мои шаркающие шаги, сын, в мыслях пребывающий где-то далеко, задумчиво поднял глаза и, одобрительно окинув прояснившимся взглядом, встрепенулся:

— Да ты, никак, решил завести себе девушку?

— Двух! — самодовольно уточнил я.

— Тогда не будем заставлять их ждать, — засмеялся он. Закрыл ноутбук и, оставив его на кресле, встал.

Джим был одет в рубашку антрацитового цвета, классические черные брюки и ковбойские черные сапоги из кожи змеи. Три верхние пуговицы рубашки остались не застёгнутыми, обнажая рельефную грудную клетку, бережно хранящую серебряный крест. Сын с детства просто упивался вестернами и считал ковбойские сапоги самым подходящим для мужчины вариантом обуви. Одежда на его спортивной фигуре сидела с той элегантной небрежностью, которая присуща аристократам.

Он обнял меня за плечи, и мы, как лучшие друзья, направились через холл к выходу. Пес, радостно виляя хвостом, сопровождал нас к машине в надежде, что его возьмут с собой. Я наклонился и погладил лохматого друга:

— Извини, Винчи, в другой раз. Там, куда мы едем, тебе точно не понравится!

Пес понимающе взглянул на меня своими умными карими глазами и сел на мраморную дорожку.

Водитель уже ждал нас, услужливо открыв двери «Роллс-Ройса». Мелодичный звук мотора этого автомобиля ублажал мой слух словно лепет любимого чада. «Phantom VI» был последним «Rolls-Royce» на отдельном шасси, имевшем характерную пружинную переднюю подвеску, заднюю подвеску на рессорах и барабанные тормоза на всех четырех колесах.

Мой дом находился в ста пятнадцати километрах от Бостона, на окраине маленького курортного городка Хайаннис на полуострове Кейп-Код. В самом конце Грин Дюнс Драйв, выходящей на побережье гавани Сентервилл. Нескончаемый поток туристов влечет сюда две основные достопримечательности: дом экс-президента Америки Джона Кеннеди, которым по сей день владеет его семья, и киты, устраивающие игрища с выпрыгиванием из воды.

За окном то и дело мелькали песчаные дюны с кустами шиповника и низкорослыми из-за зимних ветров соснами. Анжелика, моя единственная внучка, приезжая в гости, обожала трясти ветки цветущей сосны, наполняя пространство вокруг себя облаком желтой пыльцы. Я улыбнулся, вспомнив ее измазанный носик и щечки. В последний ее приезд мы чудесно провели время: строили замки из песка на побережье, спасали мечехвостов, оставшихся на берегу после отлива. Один оказался уже мертв, и мы устроили ему достойные похороны. Я повернулся к сыну:

— Джим, приезжай с Анжеликой и Натали на выходные. Съездим в Барнстэйбл на музыкальный фестиваль, покатаемся на яхте, посмотрим китов.

— Отличная идея, на субботу передают тридцатиградусную жару, прогулка на яхте будет очень даже кстати. Только я не знаю расписания ее тренировок.

— Может, для того, чтобы видеть собственную внучку, мне построить ледовый каток в Хайаннисе? Я это сделаю, черт побери! Тренировки у них! Совсем замучили ребенка! Ей всего шесть лет, а у нее уже нет свободного дня, чтобы увидеть деда, — проворчал я, чувствуя, что мой шанс провести выходные с внучкой не так уж велик.

Мы обсудили успехи Анжелики на соревнованиях и возможные перспективы дальнейшего развития ее бесспорного таланта. Посетовали о непристойном поведении Джес, которая в очередной раз, на радость журналистам, искупалась в чем мать родила на виду у папарацци. Я ее с восьми лет не видел без одежды, а тут вынужден был любоваться вместе со всей Америкой!

Став отцом во второй раз, я много времени уделял Джесике и научился на шаг, а то и на два предвидеть действия своего чада. Правда, должен заметить, это работало лишь в ее детские годы. Внезапно ворвавшаяся юность напрочь лишила ясности происходящего с ней. Ее бросало из крайности в крайность. Она жгла свечу своей жизни сразу с двух концов, жила взахлеб. Пресса утверждала, что Джесика обожает смешивать шампанское с кокаином. Она питалась вниманием и восхищением. Еще в детстве капризничая, она с упоением плакала перед зеркалом, любуясь на пухлость алых губ и длинные мокрые ресницы. Уже тогда она изучала влияние своей красоты и слез на мужской пол. Экспансивная и нервная, она легко одаривала прислугу как словами любви, так и оскорблениями. Каждый похотливый мужской взгляд разжигал в ней веру в вечную любовь. Расчетливая и лишенная сантиментов, искусство обольщения она знала на отлично.

Автомобиль двигался по трассе номер шесть, за окном мелькали деревья. На несколько минут в машине воцарилась тишина, каждый погрузился в свои мысли. Я думал, что надо бы позвонить дочери, рассказать о моих планах, а то чего доброго обидится, что журналистам рассказал, а ей нет.

Бостон. Если бы меня попросили сравнить его с человеком, то я бы назвал его сдержанным образованным аристократом, стремящимся одеваться по моде. Если Нью-Йорк — это сердце страны, то Бостон, без сомнения, ее интеллект. Здесь максимальная в Америке концентрация вузов, обеспечивающих присутствие самого талантливого студенчества всего материка. Визуально Бостон кажется крайне гармоничным: городской пейзаж потрясающе сочетает в себе здания, возраст которых может отличаться на сотню лет.

В центре Бостон состоит из слоев, по которым можно отследить, как он развивался. По всем канонам американского градостроительства, это место выглядит как сгусток небоскребов в Центре, умещающихся в нескольких кварталах, и окрестных малоэтажных районов. Сам по себе Бостон небольшой, но к нему настолько плотно прилегают пригороды, что их сложно отделить от самого города. Самым английским американский город стал таковым не случайно. Бостон действительно был основан переселенцами с Туманного Альбиона, однако и сейчас здесь легко обнаружить пропитанную Англией атмосферу.

Машина остановилась.

— Давай сразу договоримся: если все эти расспросы меня утомят, я там не задержусь. Как только вернусь, машину сразу отправлю обратно за тобой, — я счел необходимым предупредить сына заранее.

— Пап, конечно, решать тебе, — согласился Джим.

Свадьба проходила в особняке Бирнов, расположенном недалеко от побережья на Ривер-стрит. Конечно, амбиции Шона Бирна диктовали ему поселиться на Бикон-Хилл, но там ему бы не удалось выкупить такой большой участок земли под застройку частных владений. Автомобиль миновал ворота, проглатывающие машины одну за другой, и мы попали в атмосферу абсолютной роскоши. Три небольших подсвеченных фонтана с плавающими в них красными и желтыми рыбками, дополненных хитросплетением цветников, создавали безупречный по своей красоте ландшафт. Прожектора освещали дом с гербом на фронтоне, намекавшем на благородное происхождение хозяев особняка. Хотя Бирн был такой же нувориш, как и я сам. Повсюду сновали вышколенные официанты в белой униформе, которые предлагали напитки на любой самый изысканный вкус.

Мы поднялись по белым мраморным ступенькам в особняк. Швейцар почтительно распахнул для нас створки дверей. В холле толпились мужчины. До меня донеслись разговоры о последней игре «Бостон Брюинз». Я, не без удовольствия, отметил, что собравшиеся здесь значительно моложе меня. Это давало повод надеяться, что не встречу старых знакомых. Как ни иронично данный факт звучит, однако меня пугали в буквальном смысле именно старые знакомые. Те, кто в силу своего пожилого возраста был особенно заинтересован в моей операции.

В зале было не менее трех сотен приглашенных. Венецианская штукатурка гармонично сочеталась с паркетным полом с мельхиоровыми вставками в стиле Версальского дворца. На балконе, окаймленном лепниной, оркестр играл «Времена года» Вивальди. На столах возвышались пирамиды фужеров с шампанским. Величественная хрустальная люстра висела на высоте семи метров над уровнем пола, обеспечивая бриллиантам, которые гости выставили на показ, должный блеск. Дамы оживленно щебетали, обсуждая свои последние приобретения. Причем та, что говорила, выглядела всегда более счастливой, нежели та, что слушала ее в этот момент.

Мы без труда нашли Шона: его рыжая голова возвышалась над гостями в правой части зала. Мать Шона, как и каждый шестой житель Бостона, была родом из Ирландии, от нее он унаследовал типичную для этой страны внешность: рыжие волосы, голубые глаза и белую кожу, покрытую веснушками. Рядом с ним стояла хрупкая, словно статуэтка из саксонского фарфора, девушка. Белое платье закрывало ее длинную шею и руки, лицо обрамляла кружевная фата. На вид невесте было не больше восемнадцати лет. Восточные черты лица, оливковая кожа, иссиня-черные волосы, аккуратно уложенные в прическу. Она смотрела на гостей глазами испуганной лани. Было заметно, что девушка не привыкла бывать в светском обществе и сейчас боится сделать что-нибудь не по этикету.

Джим обнял новоиспеченного жениха, шепнув:

— Где ты нашел такое чудо?

Шон довольно оскалился, обнажив два ряда крупных желтых зубов, и по-хозяйски небрежно обнял невесту своей огромной, покрытой рыжими кудрями волос ручищей. Та слегка пошатнулась от неожиданности, но удержалась на ногах, страх на секунду мелькнул в ее прекрасных глазах. Джим почтительно поклонился невесте. Я, искренне сочувствуя девушке, тоже выразил свое уважение молодоженам:

— Шон, прими мои поздравления! Твоя жена редкой красоты цветок! Как вас зовут, милое создание?

— Спасибо, мистер Харт! Лейла не говорит по-английски, — и, небрежно прищурив левый глаз, тоном бывалого бизнесмена, добавил: — Мы с ее отцом организовали небольшой бизнес в Арабских Эмиратах, — легкое заикание он искусно скрывал за небольшими паузами в разговоре.

Мне было неприятно лицезреть этого самодовольного громилу, купившего себе чистую невинную девочку, и я показал сыну жестом, что хочу выйти на воздух. Пробираясь сквозь толпу, я заметил Кевина Абеля. Попытка незаметно миновать его закончилась неудачей. Кевин, извинившись перед двумя дамами бальзаковского возраста, стал пробираться вслед за мной к выходу.

— Дэн! — услышал я дружелюбный крик за спиной, вынуждающий остановиться и оглянуться. — Давно не виделись!

— Привет, Кевин, — я попытался изобразить ответную радость.

Лет тридцать назад один знакомый пригласил меня на экзотическую рыбалку на акул в Карибском море у берегов Доминиканы. Это была компания любителей острых ощущений. Именно там я и сдружился с Кевином. У нас обнаружилось с ним много общего: мы любили один сорт сигар и виски, имели лабрадоров и, даже знакомясь с компанией девушек, обязательно западали на одну и ту же. Вот только та девушка, как правило, отдавала предпочтение Абелю. Не удивительно, ведь он был весельчак и балагур с масляным взглядом и пошлой улыбкой, обнажающей безупречные зубы. Холеный, с живыми дерзкими глазами и излишне энергичными движениями, Кевин в те годы был взбалмошный, властный и утонченный.

Моя вторая жена была лучшей подругой супруги Кевина. После нашего развода она продолжала часто бывать в их доме, что отбило всякое желание навещать старого приятеля, и наша дружба как-то незаметно сошла на нет.

Годы сделали некогда поджарого Кевина похожим на паука с большим животом и тоненькими ножками. Нездоровый румянец на отвисших щеках выдавал проблемы с сердцем. Я успел отметить, что под гнетом лишнего веса его вертлявая походка ничуть не изменилась.

— Позволь поздравить! Такое открытие мир давно ждал! Это же просто прорыв в области медицины! Нобелевская премия обеспечена! — восклицал он, не давая мне вставить слово.

Абель был младше всего на пару лет, поэтому радость его была в высшей мере искренней. Когда возгласы закончились, я сухо, но вежливо ответил:

— Не спеши с поздравлениями, на человеке такие операции еще ни разу не проводились.

Он заговорщицки подмигнул и, понизив голос, слегка наклонился к моему уху:

— Только не говори, что ты ложишься под нож, не узнав толком, как это работает! Наверняка, не один бомж уже испытал это на своей шкуре?

— Кевин, я не провожу опыты на людях, — стиснув зубы, выдавил я, едва сдерживаясь, чтобы не ответить грубо.

— Да ладно, не злись. Кстати, звонил тебе раз десять, почему ты не отвечаешь старым друзьям, а? Забыл, как мы весело проводили время? — он обнял меня, изо всех сил пытаясь расположить к себе. — Помнишь, как я помогал тебе обхаживать Элизабет?! Старина, а пойдем выпьем чего-нибудь!

— К сожалению, не пью, врачи запретили, — вежливо отказался я, убирая его руку со своего плеча.

— Уже готовишься к операции? — оживился Кевин, его и без того огромные навыкат глаза стали еще больше, они возбужденно бегали, фокусируясь то на моем левом глазу, то на правом. — Когда? Дэн, ты можешь быть уверен, я умею держать язык за зубами.

Я чувствовал, что теряю терпение:

— Пока ищем подходящего донора. Слушай, давай заеду к тебе на неделе, посидим, вспомним былое, — пошел на хитрость я, готовый на все, лишь бы прекратить это навязчивое общение. — Мне надо срочно найти Джима, — я изобразил обеспокоенность на лице и направился в зал.

— Завтра позвоню! — поспешно крикнул мне вслед Кевин.

— Ага, звони, — тихо огрызнулся я, злорадно улыбаясь сам себе. Уже два дня я отвечал на звонки лишь узкого круга людей.

Вырвавшись из цепких рук бывшего друга, я направился к Джиму, который возле окна оживленно беседовал с Ричардом Броуди, самым скандально известным миллиардером нашего города. Бежевый костюм переливался дорогой тканью на его статной фигуре. Светская хроника пестрила новостями о его новых пассиях, яхтах, дорогих антикварных вещах, скупаемых на ведущих аукционах мира, самой большой коллекции авто в Бостоне и прочих атрибутах роскошной жизни. Он был красив, достаточно молод и не в меру амбициозен. «Странно, не знал, что Джим с ним знаком», — промелькнуло у меня в голове. Лично я не имел чести быть ему представленным. Броуди отличался просто мистическим нюхом на деньги, поэтому всегда появлялся в нужном месте и в нужное время. Он был богаче меня раза в четыре, имея бизнес различного уровня практически во всех сферах. Еще Броуди славился на весь город тем, что устраивал в своем загородном доме вечеринки с развлечениями, достойными самого Нерона.

Джим заметил меня и радостно помахал рукой, приглашая подойти.

— А вот и наш герой, — демонстрируя безупречную работу дантиста, протянул руку Броуди, блеснув запонкой из белого золота с синей эмалью. — Ричард Броуди. Мы, кажется, не знакомы?

— Дэн Харт, — ответил я, пожимая протянутую по-мужски сильную руку.

— Ричард приглашает нас к себе в загородный дом посмотреть на скакуна, которого доставили на днях из Саудовской Аравии, — восторженно сообщил мне сын.

— Мистер Харт, такого красавца вы еще не видели. Я его купил за шесть миллионов, но он стоит не меньше десяти! Это египетская разновидность чистокровного арабского скакуна. У него изящная лебединая шея, длинные ноги. Да что я рассказываю, вы скоро сами всё увидите, — уверенно заявил Броуди.

«Ах ты, сукин сын! Ты же предсказуем, как стрелки часов! Все эти годы меня даже не замечал, а сейчас соловьем заливаешься, набиваясь в приятели. Никак наживу почуял!» — я читал его, как книгу.

–Мистер Броуди, давайте представим, что я посетил ваш замечательный дом, по достоинству оценил конюшни, и вот мы сидим у камина за бокалом виски. Обстановка располагает к доверительной беседе, и тут вы мне говорите… — я замолчал, интонацией незавершенного предложения предлагая Ричарду закончить фразу.

Броуди, слегка растерявшись, перевел вопросительный взгляд на Джима, но тот, тоже не до конца поняв мою игру, только удивленно приподнял брови. Ричард опять посмотрел на меня:

— Я не совсем вас понял.

— Мистер Броуди, я старая ондатра, повидавшая многое на своем веку, именно поэтому я ни на секунду не поверил в искренность предлагаемой вами дружбы. Чтобы сэкономить наше время, предлагаю перейти сразу к делу. Что вам от меня нужно? — и невозмутимо посмотрел ему в глаза.

— Да уж. В прямолинейности вам не откажешь, — сконфуженно усмехнулся Броуди. — Что ж, хотелось бы стать компаньоном, естественно на максимально выгодных условиях для вас. Вы же сами понимаете, что нащупали золотое дно и можете установить любую цену за пересадку мозга, даже несколько миллиардов долларов, ведь желающие всё равно будут занимать очередь. Я же готов взять на себя строительство клиник по самым современным технологиям и подготовку специалистов.

Он заметно нервничал. Еще бы, протиснуться в бизнес, который может сделать его самым богатым человеком планеты, — это мечта любого!

— Мистер Броуди, к чему делить шкуру неубитого медведя? — я попытался за усмешкой скрыть неприязнь, которую у меня вызывал этот тип. — В мои планы не входит делать на этом какой-либо бизнес. К тому же на человеке такая операция не была проведена еще ни разу. Поэтому предлагаю закончить разговор. Всего доброго, мистер Броуди!

И повернувшись к сыну, категорично сообщил:

— Я возвращаюсь домой!

В глазах Броуди мелькнул опасный огонек. Он помрачнел, но быстро справился с эмоциями и с богемной небрежностью бросил:

— Жаль!

Направляясь к выходу, я чувствовал на своем затылке полный ненависти взгляд Броуди, и успел расслышать, как Джим извинился за мое некорректное поведение, объяснив это плохим самочувствием, и поспешил за мной.

— Зачем ты перед ним извинялся?! Он же циничный беспринципный человек! Такой мать продаст, если предложат подходящую цену! — негодовал я. — Визит сюда был явной ошибкой!

— Пап, я с тобой поеду. Знаешь, ты мог бы более лояльно себя вести. Не мне тебе рассказывать о репутации Броуди. С ним лучше дружить, — Джим был обеспокоен не на шутку.

— Знаю! — в сердцах вскрикнул я. — Этот вряд ли отступит!

Мы подошли к машине:

— Может, останешься? — спросил я Джима, садясь на заднее сиденье.

— Нет. Сейчас, только попрощаюсь с Шоном.

Сын быстрым шагом направился обратно.

Я закрыл дверь, и музыка перестала вторгаться в пространство салона. Усталость навалилась на мои и без того опущенные плечи. Хотелось домой, надеть свой любимый халат, тапочки и, удобно устроившись, просматривать вечернюю сводку по акциям. Вспомнилось лицо Броуди: желваки так и ходили у него под кожей, он был просто взбешен моим отказом. Не было сомнения, что это не последний наш разговор. В груди разливался неприятный холодок предчувствия. Люди Броуди наверняка уже ищут мою лабораторию, надо предупредить Тома. Я обратился к водителю:

— Рик, я могу тебя попросить об одной услуге личного характера?

— Конечно, мистер Харт, — улыбнулся Рик, глядя на меня через зеркало заднего вида.

— Купи завтра новую сим-карту на имя твоей мамы. Обещаю, ей это никак не навредит, — поспешно заверил его я, увидев, как улыбка покидает его лицо.

Парень работал у меня уже пятый год, мы отлично ладили, поэтому, я не задумываясь, обратился к нему с этой просьбой. Банальная прослушка телефона могла поставить под удар людей, работающих на меня. Я протянул ему три сотни долларов.

Вернулся Джим, и машина тронулась с места. Возвращались молча. Темно-абрикосовый закат заглядывал в окна машины. Пробки на мосту исчезли. Обсуждать при водителе возможные последствия от знакомства с Броуди не хотелось.

Ричарду Броуди было слегка за сорок, тем не менее он считался одним из самых влиятельных людей в городе. Амбициозный, неизменно остроумный, он предпочитал общаться с людьми с легкой небрежностью манер и показной светской пресыщенностью. Его уважали, а чаще попросту боялись. Этот человек имел связи во всех структурах государственной власти. Я бы сравнил его с питоном. Вальяжная манера передвигаться, огромные светло-карие, почти желтые глаза жгли собеседника своей пронзительностью. Черные сияющие блеском волосы зачесаны назад, смуглая оливковая кожа, хищный нос, мясистые излишне алые губы, красивая линия скул. Упрямо выступающий вперед подбородок еще больше подчеркивал его высокомерие. Если Ричард Броуди кого-то назначал в друзья, то это не обсуждалось с «другом». Он обвивал несчастного своим вниманием и контролем. От него не уходили женщины, он сам оставлял их. Ходили слухи, что Броуди был способен нагнать страх на человека одним своим рукопожатием.

Я перевел взгляд на сына. Судя по хмуро сдвинутым бровям, Джим, как и я, был погружен в бездну навалившейся проблемы. Я тоже не мог изменить ход своих мыслей. Все они были связаны с криминальными эпизодами из жизни Броуди, из которых, впрочем, ему всегда удавалось выйти сухим. Броуди попал на этот праздник жизни через черный вход. Ходили слухи, что он раздобыл компромат на некоего Эшли Хатсона, и тот был вынужден взять его в компаньоны на невыгодных для себя условиях. В то время Броуди не был богат и славился лишь дружбой с некоторыми авторитетами преступного мира Массачусетса. Через полгода компаньон упал за борт яхты и утонул, а Броуди возглавил фирму Хатсона. В течение следующих тринадцати лет еще четыре его компаньона, находясь в полном здравии, погибали в результате несчастных случаев. И каждый раз бизнес погибшего переходил в собственность Броуди. Были и другие некрасивые истории, относительно недавно я что-то слышал о фиктивном трасте, уже не вспомню подробностей.

Я тяжело вздохнул. Итак, запущенный механизм событий пришел в движение. Я должен был просчитать последствия своего заявления, но не сделал этого!

Мы вернулись домой.

Уже в холле сын нарушил молчание:

— Разожгу камин, спускайся, если не очень устал. Я привез отличный «Шато Петрюс» восемьдесят девятого года.

Подавленно кивнув, я направился к лифту.

После того как суровый диагноз разлучил меня с «Макалланом», я чувствовал себя глубоко несчастным и обделенным. Дворецкий умудрялся находить все мои самые изощренные тайники с фляжками, а Фредриксон стыдил словно подростка, таскающего у отца сигареты. Было решено смириться, что абсолютно не мешало мне выпить с гостями или же в ресторане. Впрочем, из дома я выбирался крайне редко, да и визитеры беспокоили меня не часто.

Облачившись в вожделенный шелковый халат и тапочки, я направился вниз.

Войдя в каминный зал, который выполнял также роль гостиной в доме, я услышал нежное щебетание Анжелики. Джим разговаривал по Скайпу с женой и дочкой. Винчи тоже был здесь. Не поднимая головы, он, в знак приветствия, постучал хвостом по паркету. Я заглянул в экран ноутбука и, улыбнувшись, подмигнул Натали и Анжелике.

Джим поздно сделал меня дедом. Поиск идеальной женщины затянулся на целых двадцать лет, но ожидание того стоило. Натали была замечательная мать, хозяйка и жена. Гибкая, длинная, словно норка, с русыми волосами и прекрасными голубыми глазами. Они познакомились в социальных сетях. Красивая, добрая, начитанная девушка жила во Франции и сразу покорила сердце моего сына.

Она родилась в Марселе в семье фармацевта и преподавателя танцев. Девочка исколесила весь мир с детским танцевальным коллективом, руководителем которого являлась ее мама. Увидев ее впервые, я был очарован величественной грацией, подчеркнутой крепдешиновым серо-голубым платьем, струящимся вдоль бедер. Она не разбрасывалась эмоциями, скорее бережно хранила их для нужного случая. Мне импонировала ее манера как-то заминать улыбку, от чего всё лицо словно светилось изнутри.

Натали была журналистка, вела свой блог, писала рассказы. Иногда она словно смотрела в себя и грустила от увиденного там. Впрочем, творческие личности часто обладают именно таким взглядом. Еще она прекрасно готовила и варила дивный глинтвейн по саксонскому рецепту своей бабушки. Натали часто уходила в литературные «запои», презирала беллетристику и была болезненно чувствительна к чужим несчастьям.

До рождения Анжелики она работала в каком-то женском журнале, но последние шесть лет писала сценарии детских передач для местного телевизионного канала, а всё свободное время посвящала семье и тренировкам дочери.

— Почему моя маленькая принцесса еще не спит? — с наигранной строгостью спросил я. — Добрый вечер, Натали! Ничего, что я вашего папу задерживаю здесь?

— Добрый вечер, мистер Харт. Обещайте, что это ненадолго, мы тоже по нему очень соскучились, — с нежностью в голосе произнесла Натали, с грацией, присущей балерине, восседая на диване.

— Обещаю. Может, заедете завтра или в выходные? — предложил я.

— Мы бы с радостью, но у Анжелики сейчас тренировки каждый день, скоро уже соревнования, — виновато вздохнула Натали.

— Дедушка, а Томас тоже едет, — с сияющими от счастья глазами сообщила мне Анжелика, заговорщицки понизив голос. Русые волосы с выгоревшими прядями закрывали ее плечи и спину густым струящимся потоком. Легкие волны от расплетенных кос придавали внучке сходство с маленькой принцессой. Именно так я ее всегда и называл. Голубые глаза, словно васильки, сияли синевой на загорелом личике. Выцветшие на солнце ресницы пушистыми лучиками окаймляли ее лукаво прищуренные глаза. Анжелика уже три года занималась фигурным катанием и показывала высокие для ее возраста результаты.

— Так, кто такой Томас и почему дед его знает, а я о нем впервые слышу? — нарочито хмуря брови, возмутился Джим.

— Ну, не буду же я тебе такие серьезные вещи по Скайпу рассказывать, вот приедешь и всё узнаешь, — нравоучительным тоном объяснила девочка.

Мы с Джимом и Натали засмеялись. Для своих шести лет Анжелика была не по годам рассудительна.

— Всё, малыш, тебе пора в постель, завтра рано вставать. Целую вас, мои девочки! — Джим послал воздушный поцелуй в сторону монитора.

— Спокойной ночи, мои родные, — улыбнулся я.

— Спокойной ночи, — Анжелика наклонилась и поцеловала экран компьютера.

— Пока, — помахала рукой Натали.

Послышался булькающий звук — и изображение исчезло. Я всё еще продолжал улыбаться, находясь под впечатлением от общения с моей принцессой. Казалось, совсем недавно и Джесика была такой же маленькой, нежной и чистой, как ангелочек. Я потворствовал всем ее капризам.

— Пап, держи, — вернул из воспоминаний приятный баритон сына.

Он протянул мне бокал красного вина.

С удовольствием пригубив этот божественный напиток и наслаждаясь его послевкусием, я замер, глядя на языки пламени, облизывающие белый мрамор камина. Сделав еще глоток, я, хрустя коленями, опустился в мягкое кресло. Джим сидел в кресле напротив. Мы молча смотрели на огонь и слушали, как мотыльки, летящие на свет наших окон, не щадя себя, бьются о стекла. Где-то в саду надрывался сверчок, исполняя свой из века в век неизменный репертуар. Хайаннис погрузился в сонную тишину, нарушаемую редкими гудками барж и рыболовецких суден, спешащих в Бостонский порт на ночлег. Сквозь огромные панорамные окна гостиной за нами наблюдала темнота.

Я первый нарушил тишину:

— Я подписал завещание. Тридцать процентов получит Джес, остальное — ты, с условием, что ежемесячно будешь перечислять на ее банковский счет по пятьдесят тысяч, не более! — и, зная способность дочери выпрашивать деньги, сделал акцент на конце предложения. — Только умоляю тебя, не поддавайся на ее слезы и уговоры. Я, конечно же, люблю Джессику, но она совершенно не умеет распоряжаться своим бюджетом.

— Пап, ты к чему сейчас затеял этот разговор? — настороженно спросил Джим.

— Рано или поздно нам бы пришлось это обсудить, — пожал плечами я.

Готовясь к разговору, я попытался оградить себя от эмоций и сухо изложить суть завещания, словно имею к нему лишь косвенное отношение.

— И еще, если операция пройдет неудачно, то решай сам, продолжать лаборатории работать или закрывать ее. Посоветуйся с Томом и Георгом, как лучше поступить.

Джим слушал, облокотившись на кресло, не отводя от меня внимательных настороженных глаз. В комнате вновь повисла неловкая тишина. Мы не обмолвились о Броуди ни словом, но, казалось, имя его вот-вот само проступит на стене гостиной, как буквы библейского пророчества на пиру обреченного царя Валтасара.

— Сейчас я понимаю, что поспешил, предав гласности наше открытие. Нужно было просто записать видеообращение, в котором всё объяснить, — с нескрываемой досадой произнес я.

Мои побелевшие пальцы нервно сжимали ножку бокала. Сделав очередной глоток «Шато», я заставил себя немного успокоиться. Джим молчал, сверля меня испытующим пристальным взглядом. Было заметно, что такое поведение его насторожило и сейчас он пытается понять, к чему этот разговор.

— С завтрашнего дня нужно прекратить все телефонные разговоры, касающиеся операции, — продолжил я. — Уверен, что Броуди установит прослушку, если уже это не сделал. У меня будет новый номер для связи с лабораторией.

— Пап, я тут подумал… может, стоит согласиться на предложение Броуди? Рано или поздно трансплантацию мозга коммерциализируют. Так почему бы тебе не сделать это первым?

— Джим, если бы предложение исходило от кого-то другого, я подумал бы над этим. Но брать в партнеры Броуди! Это самоубийство! Он уберет меня сразу, как только я перестану быть ему полезен! А после, если понадобится, истребит весь наш род, чтобы избавиться от возможных наследников в столь прибыльном бизнесе.

— Пожалуй, ты прав. Он хитер и изворотлив, как банда чертей, — в сердцах подтвердил Джим. — Мы в безвыходном положении! И соглашаться нельзя, и отказа он не потерпит.

— Пора спать, утром приедет Роберт. — сказал я, допивая вино. — Замечательный напиток, жаль, что не вдохновляет так, как «Макаллан», — грустно констатировал я, возвращая пустой бокал на стол.

Поднявшись к себе, я еще долго лежал, глядя в темноту, пытаясь обуздать нескончаемую цепочку мрачных мыслей. Мне пришлось долго ворочаться, выбирая удобное положение. На правом боку я не мог лежать долго, потому что начинала болезненно ныть печень, а на левом — не позволяло спать больное сердце, которое под тяжестью тела трепыхалось, словно птица, пойманная в силок. Чаще всего я спал полусидя. Лишь такое положение позволяло избежать одышки.

Сон никак не шел. Мысли темной массой копошились внутри черепа. Они, как назойливые тараканы, разбегались, стоило лишь открыть глаза. Но, как только усталые веки смыкались вновь, они выползали из потайных уголков сознания и мельтешили снова и снова, рисуя образ Броуди. Лишь под утро мне удалось забыться глубоким долгожданным сном.

Меня разбудил будильник. Сквозь закрытые веки я ощутил солнечный свет, радостно расположившийся в моей спальне. Щуря глаза, я бросил враждебный взгляд на часы и отключил сигнал звонка. Хотелось натянуть одеяло на голову и предаться дремоте, но чувство уважения к Фредриксону заставило вдеть ноги в тапки и идти пропускать через себя наступивший день.

Я спустился в холл. Фредриксон был, как всегда, в тщательно отутюженных брюках и рубашке в голубых тонах, лишь ради жаркого дня он сделал исключение, не надев галстук и пиджак. Маленький, субтильный, но при этом невероятно проницательный и талантливый последователь Гиппократа. Внешне он напоминал рыбу. Узкое лицо, круглые глаза с отвисшими нижними веками, взирающие на мир через круглую оправу очков, и маленькие пухлые губы. Лоб его покрывала испарина, он извлек носовой платок из кармана брюк и, вытирая лицо и лысую голову, извинился:

— Привет, Дэн! Такая жара, похоже, все горожане решили пережить ее на Кейпе. Пришлось двадцать минут стоять перед мостом, вот и задержался.

— Пустяки, Роберт, — вяло пожимая его узкую ладонь, успокоил я. — Мой пульс за двадцать минут нисколько не изменился.

Мы прошли на террасу и расположились в тени на мягком угловом диване. Роберт неодобрительно рассматривал мои воспаленные от бессонной ночи веки. Затем достал из чемоданчика стетоскоп, тонометр и привычным жестом, положив большой палец на внутреннюю часть запястья, стал слушать пульс. Закончив осмотр, он, задумчиво складывая приборы, спросил:

— Как ты сегодня спал?

— Плохо спал, — откровенно признался я, — бессонница изводит.

–Может, назначить легкое снотворное? Твой организм должен отдыхать не менее десяти часов в сутки, — нравоучительным тоном изрек доктор.

— Давай. Сам уже об этом давно думаю, — согласился я.

Роберт достал блокнот и размашистым почерком выписал рецепт. Вырвав заполненную страницу, он протянул ее со словами:

— Завтра улетаю на конференцию в Нью-Йорк, но буду на связи, если что — звони.

Мы выпили по кружке зеленого чая со льдом, обсудили последние городские новости, и Фредриксон уехал. Я же традиционно принялся просматривать свежую прессу.

На террасу забежал мокрый Винчи. Он демонстративно отряхнулся, на секунду создав вокруг себя облако брызг. Собаки умеют это делать по-особенному, начиная от головы волнообразно движения переходят к задним лапам. Следом вошел Джим в мокрых шортах, с полотенцем, перекинутым через шею. Он выглядел как счастливый подросток, первый раз прыгнувший с трамплина, возбужденный и энергичный.

— Устроил заплыв до каменной гряды. Ты не поверишь: уложился в девять с половиной минут! Это мой рекорд шестилетней давности! — вытирая мокрые волосы полотенцем, делился своим восторгом Джим.

— Молодец, — от души порадовался я за сына, — это всё благодаря твоим ежедневным тренировкам.

Протянув сыну блокнотный лист, на котором был номер телефона, купленного утром Риком, я пояснил:

–Это секретный номер, его будут знать только сотрудники лаборатории, Том и ты. Со своего телефона на него не звони, думаю, Броуди твой номер тоже может прослушивать. В общем, будь начеку, — предупредил сына.

— Понял, отец, — кивнул Джим и взглянул на наручные часы. Они показывали начало двенадцатого.

— У меня назначена встреча в Даксбери. Пора собираться, — сказал Джим, покидая террасу.

И уже через плечо бросил:

— Передавай привет Кэрол.

«Ах, да! Кэрол!» — я перевел взгляд на часы. До встречи оставался почти три часа.

Я нажал на кнопку звонка, расположенную на стене рядом с диваном, через минуту на террасе появился дворецкий.

Взяв со стола выписанный Фредриксоном рецепт, протянул его Патрику:

— Нужно в аптеке купить вот этот препарат.

Дворецкий принял его, молча кивнул и удалился.

Вспомнив, что должен позвонить Тому, я направился в кабинет.

Там, достав из ящика стола запасной мобильный телефон, установил в него новую сим-карту и поставил на зарядку. Нашел в списке контактов действующего телефона номер охранника лаборатории и, подождав, когда телефон хоть немного зарядится, набрал его. Долгое время шли гудки, я начал нервничать, наконец, трубку подняли и, откашлявшись, отрапортовали:

— Охрана, Лоуренс, слушаю!

— Дэн Харт! Почему долго не брали трубку? — выразил недовольство я.

— Виноват, сэр, обходил этаж, — по голосу было слышно, как напрягся Лоуренс.

— Мистер Кросби у себя? — перешел я к делу.

— Да, мистер Харт, у себя, — продолжал чеканить каждое слово охранник.

— Передайте ему трубку. Жду! — прикрикнул я, на всякий случай желая поторопить этого увальня.

Последовал звук грузных шагов и тяжелое дыхание Лоуренса. Ждать пришлось минуты три, прежде чем в трубке зарокотал обескураженный бас Тома:

— Дэн, что случилось?

–Привет, Том! Есть основание полагать, что мой телефон прослушивают, а возможно, и твой тоже.

Я постарался кратко изложить суть создавшейся ситуации, добавив в заключение:

— Поэтому бери ручку и пиши новый номер для связи со мной.

Он быстро всё понял и не стал задавать лишних вопросов. Я продиктовал ему номер.

— Том, ты принял новых людей для поиска донора?

— Да, в настоящее время поиском занимается уже семьдесят восемь человек, еще пятьдесят присоединятся к ним в конце недели, — рокотал низкий голос Тома.

— Хорошо, — удовлетворенно произнес я, — постарайся завтра же приобрести новый номер, только не на свое имя, естественно. Не буду дальше отвлекать от работы. Будь осторожен, друг!

— Буду держать нос по ветру, — бросил в ответ Том.

Так, Тому позвонил. Теперь бы еще дочери как-то деликатно сообщить об операции.

Джес — точная копия своей матери. Красивая, ветреная и, как ни прискорбно это осознавать, глупая и легкомысленная. Она обладает лихорадочно-экзальтированным характером, требующим постоянных наслаждений. Ее интересуют только модные вещи, драгоценности, мужчины и различного рода реалити-шоу, которые она обсуждает с подругами по телефону по несколько часов подряд. Она постоянно в кого-то влюблена, но даже я, имея феноменальную память, не успеваю запомнить имя ее бойфренда на текущий отрезок времени.

Джесика родилась, когда мне было уже сорок восемь лет, и я наслаждался столь поздним отцовством как подарком судьбы. Сразу после окончания школы дочь перебралась жить на Манхэттен. В Нью-Йорке Джесика чудом закончила Джульярдскую школу актерского мастерства, но как актриса оказалась не востребована, и тогда дочь решила стать звездой светской хроники, с чем и по сей день великолепно справляется. Я пытался привлечь ее к делам корпорации, но все попытки поговорить об этом заканчивались слезами и упреками в том, что я хочу заставить ее работать, поскольку мне в тягость ее содержание. С юных лет последней точкой во всех наших спорах был ее шантаж, что в противном случае она переедет жить к матери. Поэтому, опасаясь дурного влияния бывшей жены, я был вынужден уступать наследнице во всем. Я поздно понял, что безделье входит в нее постепенно, как болезнь, и избавиться от него спустя годы будет уже просто невозможно. Сам того не желая, я вырастил из нее потребителя, и винить в этом мог лишь самого себя.

Я включил компьютер. Войдя в Скайп, обнаружил имя дочери с зеленой пометкой, свидетельствующей о том, что абонент в настоящий момент находится в Сети. Чуть помедлив, я нажал кнопку видеовызова.

Гудки тянулись непростительно долго. Я уже выдохнул с облегчением и хотел сбросить вызов. Но тут на экране появилось нежно улыбающаяся загорелая мордашка Джес. Ее рыжие длинные волосы были растрепаны, что придавало облику дочери домашний, слегка небрежный вид. Рукой она придерживала на груди белоснежное полотенце, в которое, по всей вероятности, завернулась минуту назад.

— Привет, малыш! Прости, что помешал тебе принимать душ, — наивно предположил я.

–Привет, папочка, — хихикнула дочь. Ее светло-зеленые глаза светились озорством. — Ничего страшного! Ты совсем не помешал.

— Ты давно не звонила, я начал волноваться.

— Прости, папочка! Здесь столько знакомых. Ты же знаешь, я должна появляться на всех светских тусовках, ни дня свободного еще не было, — принялась наигранно устало стонать дочь, складывая пухлые губки, словно капризный ребенок.

— Да, пару не лучших твоих фотографий с этих тусовок мне удалось увидеть в прессе. Я полагал, что достаточно даю тебе денег, чтобы ты могла себе позволить приобрести купальник, — не удержался я от сарказма.

Послышался какой-то шорох, и Джес, запрокинув вверх острое, немного лисье личико, стала сотрясаться всем телом от смеха. Я был обескуражен эффектом, произведенным моими словами. И лишь заметив в углу экрана мужскую руку, густо покрытую черными волосами, которая бесцеремонно хозяйничала под полотенцем дочери, понял, в чем причина смеха. Я отвел взгляд в сторону и сухо произнес:

— Не буду мешать. Перезвони, когда освободишься! — и в сердцах нажал на красную кнопку окончания связи.

Конечно же, я знал, что через ее постель прошла добрая сотня мужчин, а то и две. Тем не менее увиденное удручало. Она даже не попыталась, хотя бы из приличия, из уважения ко мне, пресечь эти похотливые поползновения очередного самца! Я понимал, что старикам, увы, присуща гипертрофированная обидчивость и подозрительность. Возможно, я сам не прав, вторгаясь вот так внезапно в ее личную жизнь, но ведь я и так не навязчив в своем общении с ней. Могла бы уделить мне пять минут. Чувство обиды клокотало в горле. Какое пренебрежение к отцовским чувствам! Вот перезвонит — и всё ей выскажу! От принятого решения стало немного легче.

До встречи с Кэрол в оранжерее оставалось добрых два часа. Неожиданно меня посетила вполне логичная мысль. Я же могу заехать за Кэрол и отвезти ее в оранжерею. Разумеется, без этого пресловутого Марка. Он пусть сам добирается до места съемки. Приободренный принятым решением, я набрал номер Кэрол. Мой звонок ее удивил, но она охотно продиктовала свой адрес.

Я направился в гардеробную. Хотелось выглядеть элегантно и в то же время небрежно. Поэтому я облачился в классический костюм из тончайшей шерсти цвета слоновой кости и коричневую рубашку. Галстукам я всегда предпочитал шейные платки. Вот и на этот раз выбрал платок из ткани с пейслийским рисунком в тон костюма. Полчаса, проведенные за выбором подходящего костюма, изрядно меня утомили, но я остался доволен.

Немного потоптавшись перед зеркалом, поймал себя на мысли, что пиджак с неуместным усердием греет мое тело. Заменив его жилеткой, являющейся частью этой тройки, с удовлетворением заметил метаморфозу. Мой живот, сдерживаемый плотной тканью и рядом пуговиц, подтянулся!

Преодолевая одышку, орудуя ложкой для обуви, склонился и всунул ноги в светло-бежевые классические туфли. Выглядел я теперь вполне презентабельно для встречи с красивой девушкой и, дополнив образ швейцарскими часами, вышел из дома.

Через десять минут мы с Риком, вжимаемые скоростью в мягкие кожаные кресла «Роллс-ройса», уже мчались в Дорчестер. Вчерашнее подобие флирта волновало и придавало какую-то странную, давно позабытую энергию, схожую с нетерпением.

Дорчестер — самый отдаленный из пригородов Бостона. Здесь столкнулось множество разных стилей жизни. Творческие личности, молодые специалисты и ужасно гордые за свой район местные жители перемешиваются в парках, закусочных и случайных барах. Из-за сомнительной репутации Дорчестера многие ставят под вопрос достоинства этой местности, но за последние годы район заметно преобразился. Дома в Викторианском стиле заботливо реставрируют, открываются новые галереи и бутики. И, пожалуй, одно из главных достоинств этого района то, что здесь всё еще можно припарковаться без проблем.

Мы остановились на Уэйнрайт-стрит, двадцать четыре, именно этот адрес назвала мне по телефону Кэрол. Перед нами возвышался типичный для этого района трехэтажный дом. В его окна заглядывал любопытный раскидистый клен.

Я вышел из машины.

День выдался теплый и безветренный. В ожидании Кэрол, прогуливаясь возле машины, я придирчиво разглядывал свое отражение в тонированных стеклах. Тень от листвы нервно дрожала на залитых солнцем аллеях. Вскоре позвонил Том и сообщил свой новый номер.

Как и положено девушкам, Кэрол опаздывала.

На балконы с белыми тычинками перил то и дело выбирались любопытные соседи. Мужской пол, как правило, разглядывал «Роллс-ройс», являющийся диковинкой для здешних мест. Дамы же акцентировали свое внимание на моей персоне. Единственное, что объединяло и тех, и других, — это недоумение, кто же из жильцов дома выйдет ко мне навстречу. Ждать им оставалось чуть больше десяти минут.

Наконец, дверь распахнулась и выпорхнула Кэрол.

Зрители на балконах оживились. Вероятно, их ожидания были оправданы в полной мере.

Я увидел ее — и в груди взметнулись брызги восторга! На девушке был костюм цвета первой весенней листвы, узкая прямая юбка чуть ниже середины бедра, приталенный короткий жакет подчеркивал тонкий стан и высокую грудь. Рукав три четверти делал ее длинные руки еще изящней, желтая майка с глубоким декольте, приоткрывающая округлую грудь, перекликалась с желтыми классическими туфлями на высоком каблуке. В одной руке она держала уже хорошо знакомый мне кейс. Волосы были небрежно собраны в прическу, кокетливо обрамленную выпущенными прядями. Минимум украшений: в каждом ухе по маленькому бриллианту и тонкая золотая цепочка с подвеской в виде логотипа «Шанель», инкрустированная кристаллами «Swarovsky», на шее.

«Такую девушку, как Кэрол, украшать — только портить», — восхищенно подумал я.

— Кэрол, ни в коем случае не отходите от меня далеко в оранжерее, иначе я рискую потерять вас среди цветов, — произнес я, целуя ее руку.

— Добрый день, мистер Харт! В очередной раз убеждаюсь, что вы мастер тонких комплиментов, — игриво сверкнув глазами, лучезарно улыбнулась девушка. — Должна заметить, что и вы сегодня отличаетесь изысканностью!

Переполняемый гордостью, я открыл для нее дверцу машины.

Кэрол позвонила оператору, заверив, что мы будем на месте через двадцать минут.

— Расскажите немного о себе. Новак — это же польская фамилия? — поинтересовался я скорее для поддержания беседы, и так зная ответ на этот вопрос.

— Да, я родилась в Польше, в маленьком городке Влощова, и жила там до двенадцати лет.

— У вас совсем нет акцента, присущего иностранцам.

— Акцент был, да еще какой! В университете пришлось много работать над артикуляцией и дополнительно заниматься с преподавателем по чистоте произношения.

— Почему же вы переехали в Америку?

— Мой папа — физик, доктор наук. Его пригласили в Бостон преподавать. К тому же я занималась гимнастикой, показывала хорошие результаты и нуждалась в более квалифицированном тренере. Большой город обещал новые возможности в развитии моих данных. Но в четырнадцать лет я получила травму спины, пришлось уйти из спорта.

— Вот откуда у вас осанка, словно у прима-балерины. И как вас приняла Америка?

— Первый год в Бостоне стал для меня сущим адом! Я плакала каждый вечер. Обливалась слезами от бессилия и одиночества. Дети бывают очень жестоки, особенно в подростковом возрасте. Английский давался с трудом, я стала хуже учиться, замкнулась в себе. В классе была одиночкой, не допущенной в стаю. Писала слезные письма подругам в Польшу и вынашивала план побега обратно во Влощову. И если бы не первая любовь, неизвестно, чем бы все закончилось. Его звали Алекс. Ему тогда было двадцать два, а мне шестнадцать, — лицо девушки озарилось нежным свечением. — По четвергам его музыкальная группа выступала в местном ночном клубе. Он играл на гитаре и солировал. Я увидела его и пропала! Голубые глаза, пепельно-русые волосы и просто невероятной красоты ямочки на щеках. Он был известен тем, что легко ввязывался в драки без причины, отличался резкостью и вспыльчивостью. Но все его минусы сквозь призму влюбленности казались плюсами. Я грезила им, придумывала всевозможные варианты нашего знакомства, что спросит он и что на это отвечу ему я. Обязательно хотелось поразить его своим остроумием. И тогда в моей влюбленной голове созрел план. Со страстью неофита я принялась учиться игре на гитаре. Сейчас этот порыв кажется странным, но тогда меня мучила неуверенность в собственной привлекательности. Длинная, нескладная, рефлексирующая девица пубертатного возраста. Да вокруг него крутились сотни таких же как я! Умение хорошо играть на гитаре, по моим расчетам, должно было выгодно выделять меня на фоне его фанаток.

Любуясь чеканным профилем девушки, я внимательно прислушивался к ее смягчившемуся от воспоминаний голосу. Пряди волос, волнуемые ветром, прилипали к помаде на губах. Она смущенно отбрасывала их в сторону рукой.

— Должна уточнить, — продолжила свой рассказ Кэрол, — это была рок-группа, что, естественно, наложило отпечаток на мой внешний вид. Меня несло, словно сухой лист по водосточной трубе. Я падала вниз и упивалась этим падением. Кожаная мини-юбка, куртка в металлических заклепках, ботфорты выше колена и сигарета в зубах. В итоге Алекс заметил меня и даже пригласил на репетицию группы. Там-то я и сразила его наповал, небрежно наиграв на гитаре одну из его песен. Мы начали встречаться. У меня словно крылья за спиной выросли! Я была абсолютно счастлива! Мы строили планы на дальнейшую совместную жизнь. А через год, как в заурядном фильме, я застала его со своей лучшей подругой. Мой мир померк. Пустота и разочарование накрыли с головой. И тогда, зная о его стремлении к мировой известности, я в сердцах бросила, что он неудачник и никогда не прославится, а вот я обязательно стану медийным лицом! Заявив это, я бросилась штурмовать актерские школы Массачусетса. Но очень скоро выяснилось, что лицедейство не мой конек. Тогда попытала свое счастье в журналистике и поняла, что это и есть мое призвание. Если бы не злое отчаяние, охватившее тогда, вряд ли мне хватило бы куража, чтобы достичь всего того, что я имею сейчас.

Девушка замолчала. С восхищением, смешанным с грустью, я любовался ее золотым нимбом волос, сияющих на солнце. Я вдруг увидел перед собой девочку с раненой душой.

— Алекса уже нет в живых, его погубили наркотики, да и я давно его простила. Ведь он подарил мне не только первую любовь, благодаря ему я смогла понять, почувствовать и наконец полюбить Америку.

— А где преподает ваш отец сейчас? — поинтересовался я. — Возможно, я его даже знаю.

— Где-то в Калифорнии. Мы не общаемся уже много лет, — произнесла она тусклым голосом.

— Вот как, — пробормотал я, обескураженный ответом.

— Родители развелись, когда мне было пятнадцать. Они очень разные. Мама — экстраверт, общительная и немного сумасшедшая, как все творческие люди. А отец ее полный антипод — молчаливый, замкнутый, погруженный в свои научные труды. Не понимаю, как они вообще умудрились создать семью. Они были странной парой. Всегда выясняли отношения вполголоса и по мере того, как накалялись страсти, говорили все тише и тише, переходя на шепот. И так ссора обычно затихала. Папа ушел к другой женщине, своей ассистентке; мы с мамой не смогли простить его. Поэтому фамилия — это единственное, что осталось от него в моей жизни, — не скрывая раздражения, ответила Кэрол.

— Кэрол, вы же уже большая девочка, — разочарованно протянул я, — и должны понимать, что любовь — это неподвластное человеку чувство! И если бы ваш отец смог, он бы поборол его в себе.

— Может, и смог бы, но он этого не захотел, — с обидой в голосе возразила девушка.

— Ряд ученых уверенно называют любовь заболеванием, влияющим на сердечный ритм, работу надпочечников и мозга. Так что вы глубоко неправы! Нельзя отрекаться от больного человека! — резюмировал свои доводы я, заранее представляя возмущение своей собеседницы.

— Это в вас говорит мужская солидарность, — осуждающе прищурив глаза, парировала Кэрол и язвительно добавила: — Уверена, на женские измены вы имеете абсолютно полярное мнение.

— Кэрол, надо проявлять великодушие к тому, кого любишь, а не думать только о себе и своих чувствах. Конечно, отпускать тяжело. Обида будет сидеть в душе, с этим не поспоришь. Но неправильно принуждать человека оставаться с вами под одной крышей против его воли. В измене виновны обе стороны, возможно, ваша мама стала уделять меньше внимания отцу, может, она перестала следить за собой. Ну, я не знаю…

— Вот именно, вы не знаете мою маму! — с обидой в голосе бросила девушка.

Зависло неловкое молчание. Я решил воздержаться от вопросов о маме.

Среди деревьев показался стеклянный купол оранжереи. Ее зеркальная поверхность отражала синеву неба и плюмаж редких белых облаков. Солнце щедро дарило свой свет, и раскаленное стекло его удваивало, заставляя глаза щуриться. Мы проехали метров сорок, прежде чем кроны деревьев расступились, и дорога сделала поворот направо.

Автомобиль мягко остановился в метре от внезапно возникших перед нами кованых ворот. Послышался тихий писк — и створки медленно поползли в разные стороны, приглашая проехать на территорию оранжереи.

Здание представляло собой огромный стеклянный цилиндр, лежащий на боку и наполовину зарытый в землю. Я поспешно вышел из машины, стремясь обогнуть ее корпус, чтобы открыть дверь даме. Кэрол, догадавшись о моем желании проявить галантность, с улыбкой ждала в салоне авто.

На встречу к нам, жуя жевательную резинку и поправляя рукой куцый венчик волос грязно-рыжего цвета, уже семенил худощавый охранник. Я поприветствовал его пожатием руки:

— Не закрывай ворота, Дэннис, с минуты на минуту подъедет оператор, его зовут Марк. Проводишь к нам.

— Будет сделано, мистер Харт! — браво воскликнул парень, перекатив резинку за другую щеку.

Мы открыли стеклянную массивную дверь и очутились в самом что ни на есть райском саду. Пожалуй, ни один, пусть даже самый дорогой, парфюм мира не мог бы соперничать с дивным благоуханием этой оранжереи.

Сразу у входа росли адонисы. Ярко-красные, светящиеся лепестки, с практически черной серединой, эффектно смотрелись на фоне ажурной зелени листьев.

— Кэрол, вам мама в детстве читала сказку «Аленький цветочек»?

— Ее мне рассказывала бабушка, — улыбнулась журналистка.

— Так вот, перед вами прообраз этого цветка. Это адонис, сорт называется «уголек в огне».

— Действительно, очень похож, — согласилась девушка.

Далее следовали астры самых различных сортов. Некоторые отличались утонченным аристократизмом, другие поражали буйством оттенков махровых соцветий, третьи напоминали фантастические игольчатые кораллы Большого Барьерного рифа из фильмов Кусто.

За ними расположился ковер из белых, оранжевых и розовых доротеантусов. Их мелкие листья от обилия желез сверкали на солнце, будто осыпанные мельчайшими бриллиантами. С ними соседствовали иберисы, плотные зонтичные соцветия которых напоминали морскую пену разнообразной окраски.

Кэрол без устали выражала свой восторг.

— Кэрол, у вас есть любимый цветок?

— Мне нравятся лилии.

— Согласно древней легенде, лилия выросла из слез Евы, покидающей рай и оплакивающей свою безмятежную жизнь, которая осталась в прошлом. Этот цветок олицетворяет собой чистоту и непорочность райской жизни, — блеснул своими познаниями я.

Вскоре к нам присоединился Марк. Мы, словно старые приятели, обменялись дружеским рукопожатием. После непродолжительных споров мы определились с местом съемки и удобно устроились среди расправивших солнечные лучики лепестков гербер, граничивших с алым шелком волнующих тюльпанов.

Прозвучала уже ставшая привычной команда оператора:

— Камера! Мотор!

— Мистер Харт, хочу признаться: это самое красивое место, в котором мне доводилось работать, — с улыбкой начала интервью журналистка. — Для тех, кто нас смотрит, поясню, что мы находимся в цветочной оранжерее, принадлежащей Дэну Харту.

Я знаю, что у вас был второй брак, в котором родилась дочь, хорошо известная в светских кругах Джессика Харт. Расскажите о второй жене. Как вы с ней познакомились?

— Элизабет! — сдавленно воскликнул я. — Эффектная длинноногая шатенка тридцати двух лет с огромными зелеными глазами и актерскими способностями, заслуживающими «Оскар». Она была, впрочем, и остается, охотницей за богатыми мужчинами, и я, как последний дурак, попался в ее хорошо расставленные сети. Мне на тот момент было сорок шесть. Я был богат и безумно одинок. Лиз — лучшая подруга жены моего хорошего знакомого. Через него она и узнала мои вкусы, увлечения, слабые места, — рассказывая это на камеру, я понимал, что публично признаюсь в своей глупости, но в данный момент мне было уже всё равно. — Она медленно, но верно влюбляла меня в себя, беседуя о науке, искусстве, сама суетилась на кухне, наполняя мой пустой дом теплом и уютом. И я поверил, что Элизабет искренне любит и что у нас много общего. К тому же не стану скрывать: раньше в меня не влюблялись такие красотки. Потом она забеременела, и мы устроили грандиозную свадьбу, на которую она пригласила, наверное, половину Бостона. Я был счастлив как никогда!

После свадьбы наши отношения резко изменились. Она ссылалась на беременность и плохое самочувствие, но рождение Джес отдалило нас еще больше. Ребенок постоянно находился с няней, а Лиз проводила время с подругами. Даже в редкие дни, когда жена оставалась дома, у нее находилась масса причин, чтобы закрыться у себя в комнате. Признаюсь, я порядком уставал от ее эмоционально-лабильного характера. Она могла безмятежно щебетать, положив свою красивую головку мне на плечо, а через несколько минут уже гневно кричать на горничную, сдвинувшую ее любимую вазу со своего места. При этом доставалось и мне, если я позволял себе заступиться за несчастную Августину. Возможно, играть не свойственную роль влюбленной жены — это утомительно, и ее нервы не выдерживали.

Через два года я застал ее в гараже с водителем. Лиз получила развод и значительную часть моего состояния. Чтобы досадить мне, Джес она забрала с собой, однако очень быстро поняла, что ребенок для нее обуза, к тому же на обольщение следующей жертвы требовалось много времени. Несмотря на то что по решению суда дочь должна была остаться с матерью, почти постоянно Джес жила со мной. Я любил свою малышку без памяти и не держал зла на ее мать, подарившую мне это чудо. Когда рос Джим, приходилось много работать, я видел его лишь по вечерам и в выходные. С Джес же, напротив, я проводил всё свое время. Именно тогда я ввел в корпорации должность управляющего, лишь бы не уезжать из дома от своей малышки. Шли годы. Джес росла, и у нее с Лиз появлялось много общих увлечений, таких как шопинг, модные показы, дорогие салоны красоты. Моя девочка начала отдаляться и всё чаще оставаться ночевать у матери, а потом и вовсе перебралась в это логово праздной жизни. Я не берусь судить Элизабет. Да, она питается страстями, но в этом нет ее вины, уж такой ее создала природа.

Лиз преподала мне отличный урок. Она словно надорвала мою Душу, край в месте надрыва задрался, и каждая новая женщина своим меркантильным интересом больно защемляла изящной ручкой это место, не давая ему зарасти. Я больше не верю в любовь. Стал осторожнее относиться к людям и немного зачерствел в плане чувств. Я не хочу накапливать груз потерь, а потом нести его в своей душе остаток жизни. А Джес… Хочу верить, что она встретит большую любовь, которая откроет ей двери в богатый духовный мир, способный вытеснить из жизни материальные ценности, которые пока для нее в приоритете.

Зависла пауза. Говорить плохо о дочке я не хотел, а хвалить было не за что.

— Какой там у вас следующий вопрос, мисс Новак? — прищурился я, поправляя очки.

— А после Элизабет были попытки найти свою вторую половинку?

— С возрастом свидания начинают напоминать собеседования, плотские желания отходят на второй план, и ты начинаешь искать, прежде всего, партнера, равного тебе по уму, но при этом не лишенного природной красоты. И в итоге остаешься один. Боги всегда одиноки, — заметил с иронией я.

Девушка не спеша поправила волосы, словно делая своего рода переход к следующей теме:

— Чем вы занимались после окончания колледжа?

— Еще мальчишкой я с замиранием сердца слушал рассказы о Нью-Йорке, где на Уолл-стрит вершились судьбы людей. Мне всегда нравилось работать с цифрами, но профессия бухгалтера ничем не прельщала. Я оставил работу в типографии и устроился на Бостонскую фондовую биржу. Начинал с самой низкой должности — разносил документы по кабинетам.

Путь на вершину был долгим. Иногда хотелось всё бросить, чтобы не плестись в колее. Но уйти, потратив столько лет и набравшись определенного опыта, уже не мог. Слабость мне была не по карману! Даже по ночам в те годы снилось мерцание котировок, тысячами строк скользивших по экрану компьютера. Адреналин зашкаливал, сердце трепыхалось, не исключено, что именно там я и нанес ему непоправимый урон ежедневными стрессами. С остервенением я читал финансовые журналы, строя предположения, какая же из компаний следующей окажется на вершине успеха. И ликовал, когда мои предположения сбывались. К концу дня с покрасневшими глазами я, словно на крыльях, летел домой, приободренный своими победами, или волочил ноги, ругая себя за допущенные промахи.

Долгие восемь лет я жил по этому сценарию. Секрет заключается в том, что в начале семидесятых мой мозг работал наравне с компьютерной программой. Я уже говорил, что имею способность без особых усилий запоминать ряд многозначных чисел, а если к этому добавить незаурядные аналитические способности и интуицию, то получается, что я практически молниеносно реагировал на малейшее изменение цены на акции, принимая решение о купле или продаже. После ряда блестящих сделок мною заинтересовались. Так я стал известнейшим биржевым маклером Бостона. Меня неоднократно приглашали на Уолл-стрит на выгодных условиях. И в шестьдесят седьмом году я переехал на Манхэттен. Хелен с Джимом остались в Бостоне, ее мама была нездорова, а Джим не хотел менять школу. В Нью-Йорке началась новая жизнь, полная куража, адреналина и бессонных ночей. Самые влиятельные лица города хотели, чтоб я представлял их интересы на рынке ценных бумаг. И я согласился работать на одного из них.

— Как вы заработали свой первый миллион?

— Просто рационально распорядился своими сбережениями и получил тройную прибыль, которую вложил в еще один пакет акций. Четвертая сделка и принесла мне официальный первый миллион.

Я решил не озвучивать тот постыдный факт своей биографии, о котором знала только Хелен. Как я уже говорил выше, в те годы, являясь доверенным лицом некоторых весьма обеспеченных лиц, я имел право совершать операции с финансовыми бумагами от их лица, брать на это необходимые средства с их счетов. Один из доверителей после серьезной операции находился в коме, чем я и не преминул воспользоваться. Руки мои дрожали, я потел и не спал пару ночей, прежде чем решился на это преступление. В итоге я всё же взял с его счета двести тысяч долларов на приобретение акций на свое имя. Четыре дня я не спал и практически не ел, пугая своих близких болезненной бледностью и нервозностью. Наконец нервы мои сдали, и я, упустив еще прирост на добрых сто сорок тысяч, положил-таки занимаемую сумму на счет их законного владельца. Вернувшись к делам, он даже не заметил этих манипуляций. А у меня появился собственный капитал, который я в дальнейшем приумножал уже без зазрений совести.

— Как изменилась ваша жизнь в новом статусе?

— С годами я познал оглушительное, тотальное одиночество, какое бывает только на вершине. Научился замечать доведенное до совершенства лицемерие окружающих меня людей. Это горькая сторона богатой жизни. Но есть и сладкая ее часть. Я купил хороший автомобиль и впервые познал тактильное удовольствие от прикосновения к коже шелка дорогих рубашек. У меня появился азарт к наращиванию собственного капитала. Анализируя развивающийся рынок, я понял, что за вендингом будущее, и первое время закупал автоматы по продаже кофе, по изготовлению ксерокопий, а затем наладил собственное производство. Уже позже полученную прибыль стал вкладывать в скупку акций компаний мировых лидеров.

— Не приходилось ли вам, добиваясь поставленной цели, идти по головам?

— Нет! Никогда!

— Мистер Харт, вы любите деньги?

— Люблю, — я смущенно поерзал в кресле. — Однако эта любовь не фанатична. Я не скряга. Мне кажется, кто-то сверху посылает их мне, а потом наблюдает, потратил или нет. Если не потратил, то, выходит, что деньги у меня еще есть и можно пока не посылать. А если не получу деньги я, то их не получит и тот, кто работает на меня, и больницы в Африке тоже останутся без них. Мне нравится нескончаемый круговорот купюр в природе.

— Не знала, что вы занимаетесь благотворительностью. У вас много друзей?

— Один! Но он стоит сотни друзей! К сожалению, в Америке жизнь такова, что общаться предпочитают только с теми людьми, которые как-то могут оказаться полезными, а я неискренность за версту чую.

— Мистер Харт, а где по-другому?

— Вот здесь, в области грудной клетки слева, у меня по-другому.

Журналистка лишь печально улыбнулась в ответ.

— Начав жизнь заново, какие ошибки вы бы попытались не повторять?

— Я, как колючий подросток, стыжусь проявлять свою любовь к близким людям, скуп на теплые слова. Для меня долгое время нежность была синонимом слабости. Вот этого я бы не хотелось повторять.

— Какое ваше самое большое достижение в жизни?

— Пусть это прозвучит самоуверенно. Но я еще в пути!

— Кроме благополучно проведенной операции, о чем еще мечтаете?

— Я — кладбище зарытых желаний, на которые больше нет ни времени, ни сил. Теперь просто мечтаю, чтоб мои близкие были счастливы. Это желание эфемерно и не конкретно, но другого нет.

— Почему вы хотите испытать трансплантацию на себе? Почему не попробуете на тех, кто уже обречен?

— А я и есть тот, кто уже обречен.

— Вам страшно?

— Очень… но, как говорила моя мама, «чтобы увидеть радугу, нужно пережить дождь»!

— На этих словах я хочу поблагодарить вас, мистер Харт, за уделенное нам время. Следующая наша встреча состоится уже после операции, — с завидной уверенностью пообещала журналистка.

— Надеюсь, что именно так всё и будет.

Марк остался, чтобы еще поснимать общие виды оранжереи. А мы с Кэрол направились к выходу.

По моей просьбе флорист подготовил большую корзину цветов с композицией из самых достойных ее красоты экземпляров. Девушка была в неописуемом восторге от презента, признавшись, что впервые получает такое количество экзотических цветов в одной корзине.

— Кэрол, а вы не торопитесь?

— Нет.

— Может, пообедаем вместе?

— С удовольствием, мистер Харт.

Мы дождались, пока цветы погрузят в салон машины, и тронулись в путь.

Бывая в Бостоне, я почти всегда обедал в «The Oceanaire Seafood Room». Ресторан по праву считался одним из лучших в стране: здесь подавали самые свежие морепродукты в городе по соответствующим ценам. Признаться, мне очень хотелось произвести впечатление на девушку достоинством выбранного заведения.

Машина мягко затормозила на парковке перед рестораном с вывеской в виде эллипса, внутри которого на темно-синем фоне изображена голубая меч-рыба. Ниже, растянувшись в две строки, расположилось название заведения. Ресторан находился в помещении бывшего банка и сохранил красивую архитектуру прошлых лет, дополненную штрихами современных тенденций в дизайне. Всё это щедро подсвечивалось голубым сиянием неоновых ламп.

Мы вошли внутрь и оказались в большом светлом подковообразном зале с двумя рядами столов, покрытых белыми скатертями. В глаза бросались странной формы люстры шоколадно-белого цвета, похожие на массивные колеса с широкими шинами. Я всегда предпочитал трапезничать этажом ниже, куда, не теряя времени, и повел свою спутницу, с интересом рассматривающую интерьер заведения. Над лестницей гроздьями спускались плафоны. Подвешенные на тонких проводах и излучающие мягкий желтый свет шарики перемежались с металлическими сферами-близнецами, которые напоминали незатейливые молекулы. Невзирая на яркое полуденное солнце за стенами ресторана, нижний ярус заведения всегда хранил интимный приглушенный голубой свет. Поэтому гости словно погружались в морскую пучину. Здесь расположился устричный бар. Фоном звучал легкий ненавязчивый джаз.

Кэрол заказала суп из моллюсков и по моей рекомендации выбрала пылающий торт-безе с мороженым на десерт. Я же попросил принести крабовые котлетки и тунца с ароматным маслом на травах. В ожидании заказа мы вели светскую беседу о литературе, фильмах, людях, с которыми по роду своей деятельности доводилось встречаться Кэрол. Выяснилось, что девушка давно мечтает заняться дайвингом, и я охотно предложил свою яхту в любое удобное для нее время.

Подали основные блюда, и мы, делая паузы в разговоре, приступили к трапезе. Кэрол уже принялась за десерт, когда я краем глаза заметил, как в ресторан входит Грегори Смит, владелец сети судоходных компаний. Грузный, одышливый, с набрякшими мешками под глазами и сросшимися над переносицей бровями. Ему было около шестидесяти. Я невольно сморщился, как от зубной боли. Мне приходилось пересекаться с этим человеком, посещая различные мероприятия в домах общих знакомых. Грегори имел склочный характер. Вечно всем недовольный, он любил пачкать окружающих своими эмоциональными испражнениями. Под воздействием алкоголя всегда становился задирист и гневлив. Ему доставляло удовольствие своей критикой гасить торжество в глазах собеседника.

— Что случилось? Вам плохо? — встревожилась девушка.

— Только что вошел человек, который способен испортить наш милый обед, — нахмурившись, нехотя ответил я.

Я сидел в профиль к нему на расстоянии всего трех метров, и шансов быть незамеченным у меня практически не было.

Смит шумно опустился за столик у противоположной стены и с вожделением уставился на страницы предложенного официантом меню. Я делал вид, что не заметил его. Не прошло и пяти минут, как Грегори поднялся из-за своего стола и направился в нашу сторону, добродушно улыбаясь и раскинув руки, словно готовясь заключить меня в свои объятия. Я встал и позволил ему сгрести себя в охапку.

— Какие люди! — басом прокричал Смит.

— Привет, Грегори, — спокойно ответил я.

— Вижу, ты времени зря не теряешь, — подмигнул Смит, указывая пошлым взглядом на Кэрол. — Готовишься к новой жизни?

— Отнюдь, — возразил я, едва сдерживаясь, чтоб не нахамить ему. — Это журналистка, берет у меня интервью.

— И что, хорошо берет? — он захохотал, довольный своим ущербным остроумием.

— Не возражаешь, если я пересяду за ваш столик? Я тоже не прочь задать тебе пару вопросиков, — бесцеремонно усаживаясь на свободный стул, спросил Смит.

Он уже подал знак официанту, чтобы тот перенес его портфель и телефон. Его масляный взгляд из-под тяжело свисающих век пожирал Кэрол, словно она сидела перед ним нагая.

Если бы не журналистка, я бы попросил счет, сделав вид, что уже закончил с обедом и очень спешу. Но оставить девушку без десерта из-за личной неприязни было нетактично. Я перехватил сочувственно-тревожный взгляд Кэрол. И, не спеша, вернулся на свое место.

— Ну, рассказывай, когда операция? — заговорщицки подмигнул мне Смит. — Лет через пять я к тебе обращусь! Ты еще не думал, какую цену заломить?

— Думал, конечно! — сквозь зубы выдавил я, всем своим видом показывая, что мне неприятен этот разговор, и прикидывая, что размер его состояния оценивается примерно в полтора миллиарда долларов.

Конец ознакомительного фрагмента.