Куда уходит нежность? Записки Насти Январевой

Наталья Борисова

«Теплый душевный роман о поколении конца семидесятых, о студенчестве, о любви и надеждах – без всякой политики и притязаний на премии. В памяти воскресают лучшие моменты нашей жизни. Я читаю и вспоминаю – это же было, было! Какими мы были чистыми, наивными, как слепо верили, что впереди только радость, а плохое обойдет стороной, как мечтали о любви. Вся институтская жизнь была пропитана этим ожиданием любви». Ирина Гатальская

Глава 2. Проба пера

Алина всегда считала своим долгом направлять младших сестер на путь истинный. Когда мы, повзрослев и поумнев, окончили школу и приехали в Иркутск поступать: я — в университет на журналистику, Вероника — в пединститут на дефектолога-логопеда, она взяла нас под строжайший контроль. Жесткие требования — забыть танцульки, готовиться и готовиться, не покладая рук, — обсуждению не подлежали.

Алина была замужем за геологом Владиславом, который еще в Шеберте заприметил бойкую на язык девчонку с милыми ямочками на щеках. Взрослому, много чего повидавшему бородатому мужику, кочующему со своей партией в поисках земных кладов, звонкоголосая девушка показалась чистым сокровищем в деревенской глуши. Все два года, пока их партия находилась в окрестностях Шеберты, он на нее поглядывал. И когда Алина, окончив школу, поступила в Иркутский университет, Владислав отыскал ее в большом городе и выхватил из клоповной среды общежития: «Жить будешь у моей матери». Девушка скромно разместилась в проходной комнате. В небольшой двухкомнатной квартире вместе с ними обитала собака лайка по кличке Динга. Варвара Ивановна, мать Владислава, оказалась не такой благодушной и покладистой, какой выглядела при первом знакомстве. Студентка, не имеющая ни кола, ни двора, из тех, что «понаехали», Алина молча сносила едкие упреки, на которые в отсутствие сына не скупилась хозяйка драгоценных квадратных метров.

Рождение ребенка прибавило шанс на снисхождение. Маленький Андрейка был пухлым, упитанным крепышом, и Варвара безоглядно отдала ему всю себя, воркуя над мальчиком хлопотливой голубкой, заботливо сдувая пылинки. Все, что ни делала Алина, вызывало приступы болезненного раздражения и подвергалось критике. Казалось, свекровь намеренно раздувала искры из еле тлеющего уголька, чтобы вспыхнула и разгорелась ссора.

Когда мы, две абитуриентки, появились в этой квартире, надеясь получить здесь временный приют, мы ни сном, ни духом не подозревали о царящем в этих стенах противостоянии. Варвара оказалась первой серьезной закавыкой на пути постижения мира, который простирался за пределами семейного очага. Первым человеком, давшим понять, как непрост этот мир, в котором мы должны были найти себя и утвердиться.

Прилавки магазинов в ту пору были пустыми, как закрома церковной мыши. Понятие «купить» ненавязчиво вытеснялось другим словом — «достать». «Доставали» продукты те, кто стоял у истоков их производства и распределения. «Достать по блату» значило иметь с такими людьми хорошие отношения. Соседка, работница мясокомбината, время от времени приносила в дом внушительный сверток сосисок, которые доставала по заказу Алины. На столе был праздник. Однако сосиски имели свойство заканчиваться. Когда этот неприятный момент приближался, Варвара, сжав трубочкой руку, шипела на ухо жующему Андрейке:

— Скажи им, чтобы сосисок тебе на утро оставили. Тебе и бабуленьке твоей покушать!

— Не хочу! — мычал набитым ртом Андрейка.

— Кому говорю: скажи! — Варвара угрожающе морщилась. Андрейка портить отношения с бабушкой не хотел и, ломая себя, вставал перед матерью с опущенной головой и срывающимся голосом просил:

— Мама, оставь нам сосисок на утро.

— Ты что, рехнулся?! — Алина покрывалась краской.

Повинуясь железному взору Варвары Ивановны, Андрейка подходил ко мне, и, отведя глаза в сторону, спрашивал:

— Настя, ты утром оставишь мне сосиску?

— Какую сосиску? — отрывалась я от книги.

Варвара сидела на диване, вытянув ноги, и, как режиссер, добросовестно отработавший все актерские роли, внимательно следила за происходящим спектаклем.

Возвращаясь из института, мы часто сталкивались с закрытой дверью и просиживали в подъезде битых три часа. Наконец на лестнице слышалось знакомое хриплое дыхание.

— Кто опять крышку почтового ящика отворачивал? — спрашивал Андрейка, сохраняя ворчливые интонации «бабуленьки».

— Никто не отворачивал! — отвечала я.

— Ты не отворачивала, значит, сестра твоя отвернула, — недобро опровергала Варвара. — Сколько раз я говорила вам, чтоб не лазили по ящику! Бабушка ваших писем не тронет. Все будут лежать на столе. В следующий раз буду ожидать вас у ящика с ремнем!

Мы хранили недружелюбное молчание.

— Почему у нее (она не снисходила до того, чтобы называть невестку по имени) ключа не возьмете? По вечерам блудит, пусть берет ключ. А сейчас он ей зачем? Сестреночка ваша! — голос Варвары набирал привычную язвительность. — Сколько в ней строгости! Вас ругает, а сама и стипендию могла не получить. Бабушка полы в подъезде мыла, чтобы хлебушка купить. Я вчера напоминала, что мы с Андрюшей пойдем в зверинец. Бабушка хоть и старый человек, а всегда предупреждает, куда идет!

— А нам все равно пришлось три часа стоять в подъезде, — заметила Вероника.

Мы стойко отмолчались в ответ на предложение выпить чаю, и даже когда «бабуленька» вышла из дома, остановили себя на полпути к холодильнику.

По утрам Варвара, закрываясь сложенной газетой, жевала колбасу. Затем торопливо заворачивала оставшийся кусок в бумагу, совала его в холодильник, а шкурки выбрасывала в окно. Непонятно, к чему была такая конспиративность?

— Ну, а вы, барышни, умывались? — звучал ее вопрос. — Идите чайку попейте. Есть пока нечего.

Прикончив яичницу, которую жарила для Андрейки, «бабуленька» выходила на балкон и разводила разговоры с жильцом верхнего этажа: как здоровье, как ребенок, а вы знаете, что ваш смышленый малыш отправлял меня в роддом купить ему сестренку? Да кто же меня, старую дуру, туда пустит? Варвара смеялась, довольная своим остроумием, и потом в течение получаса умилялась собакой:

— Ты собачка, да? Собачка! Ты мой лучший друг. Даже собачка ласкается ко мне. Собаки чувствуют хорошего человека. Их не обманешь.

И неожиданно гнала Дингу с балкона, приговаривая: «Пошла отсюда, свинья!», тащила упирающуюся собаку в ванну и принималась ее мыть. Покорившись судьбе, Динга, мокрая и облезлая, неподвижно стояла в воде, а Варвара напевала:

— Сжарилась ты на солнце, бедняжка! Бабушка тебя помоет. Бабушка всех жалеет, печется душой!

Воспользовавшись благоприятным моментом, Динга выскакивала из ванны, как черт из табакерки, и мчалась на балкон, отряхиваясь от воды и громко стуча «копытами».

— Пошла в будку, паршивка! — кричала Варвара. — Кому говорю! Ишь ты, сраная!

Шаркая тапками, исчезала на кухне. Кряхтя, доставала кастрюлю и принималась рыться в бесчисленных пакетах с крупой. Намечался какой-то супчик.

— А что ты делала так поздно в туалете? — спрашивала она вдруг у Вероники, вспомнив, что там долго горел свет. — Учила? У нас можно учить в туалете: запахов там нет. Бабуленька всегда сушит тряпочки, чтобы сыро не было. А вы что, забастовку сегодня устроили? Так я же, по-моему, не давала для этого повода.

Безмолвно копошилась на кухне, позвякивая тарелками. Не дочитав хронику Курской битвы, Вероника уснула. Проснулась от грубоватого толчка в спину:

— Иди, ешь суп!

— Я не хочу!

— Ну, что же, в постельку подам! — кривила лицо Варвара. — Отравленной пищи я не готовлю, как ваша сестрица.

— Я подожду Настю.

— Мое здоровье не подождет!

Вероника шла к столу и без хлеба глотала остывший суп.

— А ты не крути носом, — выговаривала бабушка. — Вы все много желствуете. Я правду говорю. Зачем она Андрейку уродует? Повезла ребенка на море, чтобы голых баб и мужиков на пляже показывать. (Андрейка сидел рядом притихший, весь внимание). Я вот в Ленинграде по музеям и театрам его водила. Ребенок прекрасное познавал, а не распутство. Не видел он пьяных мужиков. Она-то пусть смотрит, ей они по душе.

— Зачем вы говорите при ребенке плохо о его матери? — спросила Вероника.

— Ешь кашку! — обратилась бабушка к внуку, словно не услышав вопроса. — А ты зря нос воротишь! Зря! Видимо, у вас эта злость врожденная.

— А у вас — лицемерие и подхалимство, — едва не слетело с языка Вероники, но она сдержалась.

Как-то в отсутствие Варвары раздался звонок. В дверях стоял коротенький, какой-то мизерный дядька. Он держал в руках посылку от Владислава и письмо его бывшей жене. Вернувшись домой, Варвара нацепила очки и тщательно осмотрела коробку.

— Кто развязал веревку?

Обнюхала письмо:

— Кто-то ковырялся здесь!

В посылке оказались прелестные белые туфельки, а кому они: Алине или бывшей жене — непонятно. Разглядывая туфли, Варвара надолго впала в глубокое размышление. О чем она думала? Почему у Владислава не сложились отношения с первой женой? Или как удалось деревенской девчонке из Шеберты свести с ума ее взрослого сына? Может быть, старушка с нахлынувшей грустью вспомнила про свою любовь? До нашего слуха дошел окончательный вывод, последовавший в итоге ее размышлений:

— Нет, нынче нет такой любви! Всю жизнь песни пели.

Мы продолжали готовиться и сдавать экзамены.

Вероника сдала историю на «пять», я написала сочинение на свободную тему «Как не гордиться мне тобой, о, Родина!». Мне нравилось излагать свои мысли, а не заимствовать чужие из учебника. «Свои» мысли экзаменаторы ценят, а штампованные фразы пропускают без внимания. Теперь я принялась за историю, а Вероника готовилась к сочинению.

Алина настаивала на том, чтобы мы хорошо питались. После работы она появлялась с полными сумками, но все это пропадало, не доходя до стола. Исключением оставался ужин, который она готовила, когда мы собирались вместе. С утра Варвара ставила перед Андрейкой «царский» завтрак: яичницу, сосиски, кашку, неизменно приговаривая:

— Я ведь все только для тебя! Сама чайку попила — и ладно!

Андрейка, чувствуя себя на особом положении, кричал с набитым ртом:

— Никому не дам! Никому не дам! Палкой буду отгонять!

Мы тревожно переглядывались: «бабуленька» прочно заложила в шестилетнего ребенка основы эгоизма. Она уводила мальчика в туалет, чтобы торопливо скормить ему кусок колбасы:

— Ешь быстрее, а молочка на кухне попьешь!

В сознании ребенка укрепилось убеждение в том, что я и Вероника — два монстра, вторгшиеся на чужую территорию, всколыхнувшие воду в их тихой заводи. Поддерживая условия борьбы, которую повела бабушка, Андрейка интуитивно искал повод, чтобы кого-то из нас зацепить, и с любопытством наблюдал, что из этого получалось. Чавкая яблоком, он спрашивал у Вероники:

— Вероничка, ты ела у нас яблоки? — не дождавшись ответа, потому что у той спазм негодования перехватывал дыхание, он торжествующе добавлял: — Они кислые, а вы берете!

— Кто по бочке лазил? — доносился с балкона голос Вар-вары, дополняя череду незаслуженных укоров.

— Вероничка! — радостно кричал Андрейка, отводя от себя подозрения.

— Надо соседям на сохранность отдать бочку! — шипела Варвара. Это плохо скрываемое противостояние могло продолжаться бесконечно, но закончилось в один день, вернее, приобрело другую форму, когда враждующие стороны сняли свои маски и обнажили подлинные лица. В тот день Варвара, как обычно, выгуливала собаку и, вернувшись с прогулки, торжественно заявила Андрейке:

— Посмотри, что тебе Динга поймала!

И подала мальчику птицу величиной с голубя, с хохолком на голове. Один глаз у нее был выклеван, ножки дрожали, сердце отчаянно колотилось.

— Молодец, собаченька! Я тебе сахарку дам за это! Люди хуже собак. Кто ей выдавил глаз? Наверняка, ребятишки игрались! Собака — и та не тронула, лапой придавила, ждала, пока я подойду.

Она принесла клетку, в которой раньше жил хомяк, и посадила в нее птицу. Пленница вертелась по сторонам, чтобы глянуть одним глазом, падала, била крыльями. Клетка угрожающе раскачивалась на оконной створке.

Андрейка в возбуждении вертелся рядом. Варвара наблюдала за ним с чувством глубокого удовлетворения: чего только не сделаешь ради любимого внучка. Мы c недоумением смотрели на эту картину, не понимая эйфории бабушки и внука. Я подошла к окну, сняла клетку и выпустила птицу. Та с испугом забилась в темный угол за кровать бабушки.

— Зачем ты ее выпустила? — метнула Варвара злобный взгляд. — Будет пакостить на кровати.

— Эта клетка мала для птицы, разве вы не видите? Не надо было приносить ее в дом.

Я принесла коробку из-под обуви, постелила в нее тряпку. Рядом поставила воду, насыпала крупу. Птица доверчиво устроилась на новом месте, затихла, благодарно косясь одиноким глазом.

— Я тебя не спросила, говно такое! В моем доме она будет мне указывать! Одной не хватало, теперь эти. Доживи до моих лет сначала! Хамка!

— Никто не указывает вам, — дрожащим, но удивительно звонким от волнения голосом сказала Вероника. — А вы сразу «говном» обзываетесь.

Что тут началось! Варвара высказала все, что носила в душе. Мы узнали про себя, что мы «и поганки, и паршивки». Приехали в ее дом, где она хозяйка, стали наводить свои порядки, брали швейную машинку, гладили утюгом.

— Не бывало такого, чтобы за свет семь рублей намотало. Мой сыночек месяцами в неглаженых брюках ходит, а они утюга из рук не выпускают. По холодильнику стали лазить, как у себя дома, — обличала старуха. — Ребенок вчера плакал: хочу колбасы! А они сидят и смеются — колбасу у ребенка съели! Завернула, в самый угол спрятала от вас. Нет! Нашли! Съели!

Ливерную колбасу, которую покупали для собаки, мы попробовали из чистого любопытства. Она оказалась съедобной, более того, обладала необычайно притягательным вкусом. Кусочек был невелик и растаял от одного нашего взгляда. Нам и в голову не пришло, что бабушка берегла его для любимого внука. Поэтому мы улыбались, представляя Андрейку, поедающего ливерку на пару с собакой.

— Целый месяц я кормила их, а они на меня как!

Наливавшийся злобой голос Варвары заполнял всю комнату. Нас потряхивало, как в лихорадке.

— Я напишу твоей матери письмо! Все про тебя напишу! — пообещала бабушка, выпив валерьянки.

С этого дня мы обедали в столовой, хотя денег совсем не оставалось, ведь то, что присылали родители, приходилось делить на двоих. Я готова была умереть с голода, только бы не давать повода этой ханже думать про нас всякие гадости.

— И в чем нас упрекать? — недоумевала Вероника. — Полы моем каждый день, посуду… Собаку выгуливаем, в магазин ходим. Делаем все, о чем нас просят. Чем мы не угодили?

— Тем, что не желаем раболепствовать? — предполагала я. — Лицемерить мы не умеем, да и не хотим, но ведь и против ничего не говорим, зная, что «бабуленька» — человек больной.

— Соседям она высказывала, что ты «избалована достатком», а меня выставила как «бедненькую сироточку», которой обязательно надо поступить.

— Разве не понятно, что лицемерным сочувствием Варвара старалась перетянуть тебя на свою сторону, — возмущалась я и, пытаясь найти в классической литературе аналог Варвары Ивановны, добавляла: — Салтыков-Щедрин образ Головлевой списал со своей матери. Видимо, так же «достала» своим самодурством…

Алина, слушая нас, заметила, что ее свекровь тоже сумела превратить домашнюю обстановку в ад, куда не хочется ступать ногой. А потому она — еще один «сохранившийся доисторический экспонат», достойный описания.

Бедная, бедная Алина, как безрадостно ей тут жилось, переживали мы всей душой. В заботах о сестренках она оживала душой и возвращалась домой с радостью, потому что мы ждали ее с нетерпением, с порога заваливали новостями. Мы оживленно щебетали на кухне, заливаясь веселым смехом. С приходом Алины «время Варвары» заканчивалось, и деспотичная старушка, аккумулируя в себе недовольство, до утра исчезала в своей комнате.

Нам хотелось видеть Алину отдохнувшей от незаслуженных домашних дрязг. Чтобы снова заразительным звонким колокольчиком звучал ее смех, как раньше, когда ее считали «лучом света в темном царстве». Чтобы от нее опять исходили удивительные флюиды счастья. Я вдруг почувствовала, как устала от затяжного напряга в чужом жилище, как мне хочется все бросить и оказаться в тихой благодати родного дома.

Мне приснился удивительный сон. Сверкая солнечными бликами, возле подъезда моего дома плещется море. Волны с глухим рокотом перекатывают друг друга и смиренно разбиваются у моих ног. По лестнице темного подъезда (странно, почему туда не попадали солнечные лучи?) спускается женщина. Ее очертания почти неразличимы, но я узнаю в ней маму. Родной человек даже в многотысячной толпе узнаваем сразу — по едва уловимому жесту, взгляду, повороту головы. Родной человек окружен ореолом твоей любви и обожания. «Мама!» — кричу я и бросаюсь ей навстречу. Но она смотрит отчужденно, осаждает холодным взглядом. И тут я замечаю в ее руках подозрительный белый конверт. «Письмо от Варвары!» — мелькает догадка.

Я всегда удивляюсь своим снам. Они создают поразительные картины и даже замысловатые сюжеты, словно приоткрывают дверку в иной мир, где без всякого нашего участия работает загадочная область мозга — подсознание. Говорят, целый день наш мозг разбирается в том, что увидели зоркие глаза, что услышали чуткие уши. Думает. К вечеру он устает. Человек засыпает, а мозг разбирается в своем хозяйстве. Обо всем, что человек видел и слышал, остаются воспоминания. Мозг их раскладывает по местам. В это время человек видит удивительные сны. К утру уборка заканчивается. Можно начинать новый день.

Этот сон, наполненный яркими красками голубого моря и солнечных бликов, неожиданно подарил мне светлую радость, вернул умиротворение уставшему организму. Перед экзаменом по истории у меня уже не оставалось сил, чтобы волноваться и трястись. Я без очереди проникла внутрь кабинета, выложила перед членами комиссии свой затасканный экзаменационный лист. Вдохнула глубоко и обреченно выдохнула. Вытащила билет.

Я сидела за столом и не могла унять дрожь. Вероника в таких случаях, чтобы побороть волнение, представляла экзаменатора в условиях обыденной жизни: вот он просыпается утром, неумытый, небритый, опухший от сна (зрелище не для слабонервных), идет в туалет и совершает там незамысловатые действия, которые уравнивают его с простыми смертными. Картинка, нарисованная воображением, удивительным образом помогает успокоиться. Чуть улыбнувшись, я поднимаю глаза.

Экзамен принимают двое: дядька провинциальной внешности в очках и с лысиной и сердитая, усталая на вид женщина. Я прислушиваюсь к ответам, оцениваю ситуацию. От дядьки все уходят довольные, от женщины — чуть не плача. Говорят хорошо, кругленькими фразами, а преподавательница зевает, отводит в сторону глаза или вдруг насквозь пронизывает сидящую перед ней абитуриентку испытующим взглядом:

— Ты мне на два ответила! Что тебе ставить? Что в году у тебя было?

— Пять.

— Ставлю три. Можешь идти.

Одной три, другой три, третьей. Все сидят, притаившись и втянув головы, тянут время, чтобы не идти к строгой тетке, а та обводит всех ровным взглядом и спрашивает:

— Нет желающих отвечать?

На рожон лезть никто не хочет. Все ждут, когда освободится место перед дядькой. И тут я, не ожидая от себя такой прыти, решительно срываюсь с места — была не была! — и словно в омут головой. Рассказываю про буржуазные реформы 60 годов, цитирую Ленина. Строгая женщина слушает рассеянно. Изредка кивает головой:

— Так. Первый вопрос вы знаете.

Приободрившись, я говорю о коллективизации и о борьбе с правым уклоном. Перед глазами выплывает на всю жизнь обиженный дед Муха, у которого отобрали единственную лошадь, и шебертинское «Заготзерно», где трудилась тетя Серафима, таская на плечах огромные мешки с зерном. Но я рассказываю только то, что почерпнула из учебника. Вольнодумие здесь неуместно. Посчитав, что сказанного достаточно, я замолкаю.

Сижу, жду приговора. В ответ тишина.

— У меня все, — напоминаю о себе спустя две минуты.

Женщина задумчиво встает. Разминает поясницу. Задает несколько вопросов. Берет экзаменационный лист.

— Пятерка была по истории?

Я виновато опускаю глаза:

— Нет, четыре.

— Что же, ты — молодец!

Я не верю своим ушам. Заглядываю в экзаменационный лист. Все верно. У меня пятерка! Упруго скатываюсь по лестнице с пятого этажа. Как мячик, скачу по длинному вестибюлю, удивляя своей резвостью вахтершу.

Вернувшись из института, я застаю следующую картину. За кухонным столом друг против друга, нос к носу, сидят две старухи. Одна, придавленная тяжестью лет, жилистая, скрюченная — наша «домомучительница» Варвара. Другая — прямая, как столб, здоровая, дюжая баба — сестра ее Дора. Они не разговаривают, а вопят, как потерпевшие, на всю квартиру, словно не слышат одна другую.

— Тебе хорошо так жить, — надрывается Варвара. — Долго проживешь! А меня тут измотали! На полжизни раньше в могилу лягу! Я для внука живу, а они жизнь у меня отнимают!

— А у меня эти жили! — надсаживается Дора. — Засрали все в доме! Чашки! Гадко было из чашек пить после них!

— А я! — с воодушевлением подхватывает Варвара. — Все после них перемываю! Иначе ведь как? Противно посуду брать в руки! Все изгажено.

— Вот говноеды! — громогласно вторит Дора, отхлебывая чай. — Подумать только! Молодежь нынешняя, говноеды, а?! Мы как жили?

— Как уж мы жили! Хоть тоже всю жизнь у людей отирались, но научились у них: чужого не брать, всему меру знать. А эти, паршивки, как хозяйки в моем доме.

Пережевав содержимое рта беззубыми деснами, Варвара вновь берет крутую ноту и сотрясает воздух недостойными ее почтенного возраста ругательствами.

Вечером, празднично вырядившись, Варвара куда-то уходит. Ночь уже окутывает землю, а она все не возвращается. Мы готовимся отойти ко сну. Вдруг раздается звонок, тревожный и раскатистый, такой силы, что в ушах гудит. Старуха, приволокшая на себе Варвару, коротко объясняет:

— Нашла ее в кустах. Иду, смотрю, кто-то лежит.

У Варвары до невозможности страдальческий вид. Из впалой груди доносятся стоны. Старуха бережно проводит бабушку в ее спальню, укладывает на кровать.

Варвара пролежала в постели два дня и заслужила бы наше сочувствие, если бы всякий раз, когда забегала соседка Лизонька, не заходилась проклятиями в наш адрес. По просьбе больной Лизонька вызывает скорую помощь. В ожидании врачей обе громко кричат и гогочут, как гусыни. Часа через три появляются две женщины в белых халатах.

— Ну, что такое с вами?

— А вот, родные со свету сживают.

Льются тихие, слезливые сетования, произносимые скорбным, жалобливым тоном. Вероника просовывает любопытный нос в комнату, куда нам закрыт доступ.

— Поносика не было? — слышит она окончание диалога.

— Не было.

— Выпейте сердечных капель. И все!

Врачи собираются покинуть больную, даже не выразив сочувствия ее положению.

— Поставьте мне хоть укольчик, — жалобно просит бабушка.

— Вам не нужно укольчиков. Зачем травмировать сердце?

Врачи уходят.

— Конечно, им некогда, — оправдывается Варвара. — Это же срочная помощь, им всюду успеть надо. Лизонька, позови моего врача. Она меня хорошо знает.

Как только за Лизой закрывается дверь, Варвара бодро поднимается со смертного одра и принимается за дела.

Весь следующий день она заливает простоватую соседку сладкой патокой слов:

— Спасибо тебе, Лизонька! Большое спасибо, что вызвала скорую помощь, не дала мне умереть. Ты у меня хорошая соседка, всегда поможешь. Спряди мне мешочек шерсти.

Наконец все заканчивается. Мы достойно проходим все экзамены. Собираем свои чемоданы и ставим их за спинку дивана. Увидев чемоданы, бабушка расправляет плечи, оживает, как растение, с которого убрали камень.

Сложный в своей противоречивости характер Варвары Ивановны послужил основой к моей первой «зарисовке с натуры». Проба пера, так сказать.