Велнесс

Нейтан Хилл (2023)

Джек — нищий художник, творящий мало кому доступное искусство. Элизабет — беглянка из баснословно богатой семьи, образ жизни которой она презирает. Их окна разделены лишь узким проулком. Неделями и месяцами они подсматривают друг за другом, восхищаясь и считая, что человек в окне напротив никогда не заинтересуется тем, кто сейчас за ним наблюдает. Оба решили начать жизнь с чистого листа в Чикаго и теперь пытаются встроиться в мир, который им чужд. Оба бесконечно одиноки и мечтают о встрече с родственной душой, не подозревая, что родственная душа обитает в соседнем доме. Спустя двадцать лет Джек и Элизабет — респектабельная пара, переживающая кризис среднего возраста. Но они остались все теми же неприкаянными и одинокими мечтателями, как и в юности, и все так же сражаются с демонами, от которых когда-то хотели сбежать. Пытаясь разобраться в себе, каждый из них начинает глубинные раскопки собственной души, рискуя потерять лучшее, что у них есть, — друг друга. Пронзительный и остроумный роман о взрослении, браке, попытках сбежать от прошлого, о том, как одержимость в стремлении стать лучшей версией себя порой заводит людей в тупик. О том, как подмена живых чувств психологическими практиками оборачивается то комедией, то трагедией. Разбирая нелепости современного общества, «Велнесс» иронично и до интимности трогательно переосмысливает классическую историю любви. «Велнесс» — красивый, порой грустный, порой оглушительно смешной роман, но прежде всего, это честная книга о том, каким равнодушным и одновременно хрупким становится с годами человек, о том, как жизнь со временем выворачивает людей наизнанку. Это история любви и тревог нашей жизни. В формате PDF A4 сохранен издательский макет.

Две мастер-спальни

НАВЕРНОЕ, именно частое употребление оборота «на всю жизнь» придавало этим встречам такой напряженный характер. «Это ваш дом на всю жизнь» — фраза, к которой прибегают строители, дизайнеры, архитекторы и агенты по недвижимости всякий раз, когда предлагают вам что-нибудь слишком дорогое. Намек ясен: если это дом, в котором вам предстоит умереть, пожалуй, надо бы на него раскошелиться. Пожалуй, надо бы купить мраморную плитку, а не дешевую керамическую. Пожалуй, надо бы выбрать настоящую амбарную древесину, а не искусственно состаренные на заводе панели. Пожалуй, надо бы заказать дверцы для этого шкафа не из примитивной МДФ, а из экзотического материала премиум-класса, например из бразильского ореха.

Само собой разумеется, что за эти материалы все заинтересованные стороны получают комиссионные и откаты, и поэтому у них есть серьезные стимулы для увеличения продаж.

Для Джека и Элизабет домом на всю жизнь должна была стать квартира с тремя спальнями в северном пригороде Парк-Шора, в здании, которое после завершения ремонтных работ будет названо «Судоверфь» в честь первоначального владельца — давно прекратившей свое существование судостроительной компании. Сейчас «Судоверфь» претерпевала полномасштабную реконструкцию — когда Джек приезжал туда в последний раз, от здания не осталось ничего, кроме железного каркаса. Сейчас их будущая квартира была в буквальном смысле слова воздухом — просто прямоугольником в небе, на высоте шестого этажа, — хотя этот кусочек неба был тщательно размечен и описан в документах на оформление ипотеки, заполнение которых заняло немало утомительных часов. Джек и Элизабет, снимавшие жилье всю свою сознательную жизнь, наконец-то становились домовладельцами, наконец-то «пускали корни», как выразился ипотечный брокер, что вызвало у Джека молчаливое негодование: спасибо, конечно, только они с Элизабет познакомились в 1993 году, а сейчас 2014-й, и двадцать с лишним лет жизни в Чикаго, по его мнению, означают, что их корни ушли уже довольно глубоко.

Они целый день читали, ставили свои инициалы, подписывали и заверяли у нотариуса заявление на оформление ипотеки, после чего его наконец одобрили, и они отпраздновали это событие, стоя за строительным ограждением и поднимая тосты за будущую «Судоверфь». Они готовились стать владельцами недвижимости, приобретали собственное жилье, хотя увидеть его, описанное и распланированное с точностью, достойной НАСА, можно было пока только на бумаге — на какой-то из тех бумаг, необходимых для оформления договора на ипотеку, которые Джек держал под мышкой. У них с Элизабет было такое ощущение, будто подписать эти четыреста страниц — самое важное дело в их жизни; даже для вступления в брак, даже для рождения ребенка требовалось гораздо меньше документов и гораздо меньше согласований, чем для получения ипотеки на квартиру, которой еще не существовало. Они смотрели туда, где она должна будет появиться. В прежние времена, подумал Джек, от него ожидали бы, что он подхватит жену на руки и перенесет через порог, но, конечно, никакого порога не было, Элизабет не любила банальных жестов, да и сам Джек в любом случае был слишком субтильным, чтобы таскать кого-то на руках.

— Мы будем жить вот здесь, — сказал он, указывая на пустоту, которую предстояло занять их квартире, и добавляя в свой тон благоговейного восторга, чтобы придать моменту торжественность. — Здесь будет расти Тоби.

Элизабет прищурилась и нахмурила лоб.

— Я думала, там, — сказала она, указывая на совершенно другую точку в небе.

— Серьезно? Я абсолютно уверен, что тут.

Это было первое из их многочисленных разногласий. Оказалось, что при продумывании дизайна квартиры с нуля возникает бесчисленное количество непредвиденных вопросов, и Джек сам удивился тому, насколько они его волнуют. Например, Элизабет захотела отказаться от шкафчиков на кухне в пользу открытых полок, и Джек счел это абсолютно неприемлемым, хотя раньше вообще ни разу не задумывался о кухонной мебели.

— Открытые полки? — в ужасе переспросил он.

— Да!

— Ты хочешь, чтобы наши вещи, — он неопределенно помахал руками в воздухе, — были на виду?

— Это будет красиво.

— Это будет позорище!

— Нет, вот посмотри.

Элизабет достала ноутбук и показала ему фотографию такой кухни. Она собирала, систематизировала и объединяла в папки сотни картинок, а также добавляла в закладки десятки сайтов и создавала плейлисты на «Ютубе» — типичная Элизабет, исследующая предмет со всех возможных ракурсов. На фотографии, которую она показывала Джеку, была кухня с полками из темного ореха, где со вкусом расставили белые тарелки, белые пиалы и белые кофейные кружки, перемежая их маленькими причудливыми предметами декора. Все либо белое, либо в древесных оттенках, вся посуда из одного сервиза, ни на одной поверхности нет жирных разводов, большая фермерская мойка чистая и пустая, в поле зрения нет никакой техники — ни тостера, ни микроволновки, ни кофеварки. Это кухня как будто предназначалась скорее для рефлексии и медитации, чем для приготовления пищи.

— Видишь? — сказала Элизабет. — Разве это не красиво?

Джек кивнул.

— Ну да, миленько, — отозвался он, пытаясь быть дипломатичным. — Но я подозреваю, что это скорее заслуга бюджета в миллион долларов, чем открытых полок.

Они сидели за столом в своей маленькой захламленной кухне в Уикер-парке; их самая обычная раковина, вся в пятнах от воды, была полна грязной посуды, возиться с которой ни Джек, ни Элизабет не любили, холодильник был заляпан отпечатками пальцев восьмилетнего ребенка, регулярно забывавшего вымыть руки после еды или игр, под тостером скопилось уже с четверть стакана горелых хлебных крошек, некогда прозрачные стеклянные стенки кофеварки подернулись практически несмываемым налетом, а микроволновка изнутри была покрыта засохшей красной коркой, свидетельствующей о том, что в ее недрах многократно взрывались томатные соусы. Разница между их образом жизни и образом жизни людей с открытыми полками была колоссальной.

— Дай-ка я проведу краткую демонстрацию, — сказал Джек, встал и подошел к навесному шкафчику, где они хранили все пластиковые тарелки, ножи, вилки и детские кружки-непроливайки, накопившиеся за годы, пока Тоби был маленьким, а также совершенно безумную коллекцию пластиковых контейнеров самых разных размеров (некоторые даже с крышками); все они были так плотно втиснуты в шкафчик, что стоило открыть дверцу, как один из больших контейнеров вывалился и с гулким стуком ударился о столешницу, на что Джек и рассчитывал. За ним последовал каскад из остальной посуды: гора утратила свою структурную целостность, развалилась, и контейнеры один за другим попадали на пол, так что демонстрация в итоге оказалась куда эффектнее, чем Джек предполагал.

Он перевел взгляд на Элизабет. Она посмотрела на него в ответ и сказала:

— Кажется, я понимаю, к чему ты клонишь.

— С чего ты решила, что у нас могут быть открытые полки?

— Я же сказала, что понимаю.

— Надо быть реалистами, — продолжал Джек. — В смысле, ты серьезно хочешь, чтобы это оказалось на виду? Чтобы все любовались?

— Ладно, для начала — кто все?

— Ну, не знаю. Гости.

— Когда у нас в последний раз были гости?

— Иногда бывают.

— А еще, если бы у нас были открытые полки, это бы так не выглядело, — сказала Элизабет, кивая на беспорядок на полу. — Все выглядело бы гораздо лучше. Мы и сами стали бы гораздо лучше.

Это в итоге и стало основным философским разногласием между ними: должен ли новый дом отражать их текущую реальность или то, чего они стремятся достичь в будущем? Должен ли он быть обставлен исходя из того, как они живут на самом деле, или из того, как они хотят жить? Для Элизабет эта покупка стала возможностью обновить не только квартиру, но и весь образ жизни. Она хотела, чтобы в их новом доме был, например, «уголок для занятий творчеством», хотя никто в семье особой тягой к творчеству не отличался; она хотела устроить «рекреационную зону», чтобы играть в ностальгические аналоговые игры, например в парчиси, «Уно» и «Рыбу», хотя Тоби, похоже, игры интересовали только в тех случаях, когда можно было смотреть, как другие люди играют в них онлайн; она хотела, чтобы в новой квартире не было телевизора, хотя чаще всего сама засыпала перед экраном. Так что, слушая все это, Джек не мог не думать, что Элизабет выплескивает все накопившееся раздражение в саму архитектуру их нового дома, увековечивает свое недовольство в стенах «Судоверфи».

— Я хочу камин, — сказала она однажды за ужином, когда они молча ели салаты и листали бесконечную ленту в телефонах.

— Камин? — переспросил он, поднимая на нее глаза.

Она кивнула.

— Вот такой, — и показала ему фотографию на экране, картинку из журнала о дизайне: вечер, пара средних лет уютно устроилась в постели с книгами, в изножье кровати потрескивает огонь. Эта фотография могла быть снята в каком-нибудь загородном доме, в лесу. Пара казалась довольной и безмятежной — у обоих были лица людей с хорошими пенсионными накоплениями.

— Сомневаюсь, что это в нашем стиле, — сказал Джек.

— А мне нравится, — сказала она. — Я хочу такой камин. И еще знаешь что? Я хочу больше читать.

— Но ты и так все время читаешь.

— Я имею в виду, для себя. Не по работе. И чтобы мы это делали вместе. Я бы хотела, чтобы мы читали гораздо больше.

— Думаешь, я читаю недостаточно?

— Я просто говорю, что это выглядит мило. Разве нет? Разве не здорово?

Он отложил телефон и вилку, сцепил руки в замок и с минуту пристально смотрел на нее.

— У тебя все в порядке? — спросил он.

— Конечно.

— Тебя что-то нервирует?

— Все отлично, Джек.

— Потому что кажется, что нервирует.

— У меня правда все отлично.

— Да просто все эти планы, которые ты строишь… Открытые полки. Отсутствие телевизора. Игровая комната. Твоя новая эстетика минимализма.

— Что не так с моей эстетикой?

— Это вообще все не наше. Создается впечатление, что ты чем-то недовольна, а может, даже несчастна.

— Я не несчастна, — сказала Элизабет, похлопав его по руке. — Или, по крайней мере, несчастна в пределах нормы.

— В пределах нормы? Что это значит?

— Это значит, что я счастлива ровно настолько, насколько и должна быть на данном этапе жизни.

— И что это за этап?

— Нижняя часть U-образной кривой.

Ну конечно, U-образная кривая — в последнее время Элизабет упоминала ее всякий раз, когда Джек начинал расспрашивать. Этот феномен, хорошо известный некоторым экономистам и психологам-бихевиористам, заключался в том, что общий уровень счастья с годами, как правило, меняется по одной и той же схеме: люди больше всего счастливы в молодости и в старости, а меньше всего в середине жизни. Выяснилось, что счастье достигает максимума в районе двадцати лет, а потом еще раз в районе шестидесяти, но в промежутке идет на снижение, и именно там Джек и Элизабет сейчас и находились — в нижней части этой кривой, в среднем возрасте, в периоде, который примечателен не пресловутым «кризисом» (на самом деле довольно редким явлением — только десять процентов людей подтвердили у себя его наличие), а медленным перетеканием счастья в фоновое беспокойство, зачастую совершенно непонятное, и неудовлетворенность жизнью. Элизабет настаивала, что это универсальная константа: U-образная кривая справедлива как для мужчин, так и для женщин, для состоящих в браке и холостых, для богатых и бедных, для работающих и безработных, для получивших и не получивших образование, для родителей и бездетных, для каждой страны, каждой культуры, каждого этноса — на протяжении нескольких десятков лет, пока ученые проводили свое исследование, наука демонстрировала, что люди среднего возраста постоянно испытывают чувство, которое с точки зрения статистики эквивалентно тому, как если бы кто-то из их близких недавно умер. Вот как это ощущается, сказала Элизабет, вот насколько, согласно объективным показателям благополучия, люди далеки от пика, достигнутого в двадцать с небольшим. Она подозревала, что это как-то связано с биологией, естественным отбором, эволюционным воздействием, которое происходило миллионы лет назад, поскольку недавно приматологи показали, что для человекообразных обезьян характерна точно такая же кривая счастья, а это наводит на мысль, что специфическая хандра среднего возраста, вероятно, в доисторические времена обеспечивала какое-то преимущество и помогала нашим древним предкам-приматам выживать. Возможно, предположила Элизабет, дело в том, что наиболее уязвимые члены любого племени — дети и старики, и поэтому для них важно чувствовать себя счастливыми и удовлетворенными: чем больше они удовлетворены жизнью, тем меньше рискуют, а значит, большее их число выживает. А те, кто достиг среднего возраста, наоборот, должны ощущать сильное смятение и мучительное беспокойство, побуждающее их выйти в опасный мир. В конце концов, должен же кто-то решать проблемы.

Элизабет, судя по всему, утешало то, что провал среднего возраста — это скорее биологическая закономерность, чем свидетельство каких-то конкретных трудностей в ее браке или в жизни в целом. Но для Джека ничего утешительного тут не было. Это только подтверждало его опасения. Он сделал единственный вывод: его жене грустно.

— Но я не буду грустить вечно, — сказала Элизабет. — В конце концов, после шестидесяти мы будем так же счастливы, как и в тот момент, когда впервые встретились. Во всяком случае, так утверждает наука. И разве это не увлекательно — ждать, когда этот момент наступит?

— Ждать придется довольно долго, дорогая.

— А пока что надо прилагать усилия и самим создавать свою эмоциональную реальность. Искать приключения, приобретать новый опыт и что-то менять в повседневной жизни. Привносить в нее нечто свежее и интересное.

— И для этого нужен камин?

— Я считаю, что у нас появится мотивация больше читать вместе, если в квартире будет камин, перед которым можно читать. Вот и все.

— Ну, — сказал Джек, снова берясь за вилку, — мне не нравятся камины.

Она пристально посмотрела на него.

— Серьезно? — спросила она.

— Серьезно.

— Тебе не нравятся камины. Как я могла этого не знать?

Джек пожал плечами.

— Как-то не приходилось к слову.

— Кто не любит камины?

— Я не люблю.

— Но почему?

— Они грязные, — сказал он. — Они опасны.

— Опасны?

— Так из-за дыма же. Он вреден для Тоби. Все эти мелкие частицы.

Она растерянно нахмурилась.

— Тебе не нравятся камины из-за частиц?

В конце концов препирательств и дурацких ссор стало так много, что они решили создать отдельные доски в «Пинтересте» и прислать ссылки на них менеджеру проекта, который должен был выступить в роли арбитра. Они попросили его объединить и слить эти две подборки, создав квартиру, которая, по сути, стала бы синтезом двух других синтезов. И вот теперь они приехали в офис менеджера на первую экскурсию по своему новому дому.

Менеджером — а также ведущим продавцом, финансовым директором и агентом по недвижимости в «Судоверфи» — был старый друг и арендодатель Джека Бенджамин Куинс, который в конце концов забросил свою магистерскую диссертацию по новым медиа, когда стало очевидно, что он добьется гораздо большего успеха в совершенно другой области: в работе с недвижимостью. Оказалось, что публикация фотографий в интернете послужила эффективной — хотя и непреднамеренной — рекламой и привлекла именно тот массовый интерес, которого Бенджамин намеревался избежать, переехав в Уикер-парк. Он громко жаловался на хлынувших к нему яппи, пока не сообразил, какую плату может с них взимать, после чего вложил свои доходы от «Цеха» в новые предприятия — стал покупать другие старые здания для ремонта и сдачи в аренду, потом расширил бизнес, охватив близлежащие районы с похожей историей, и в итоге основал собственную компанию, которая специализировалась на планировании, финансировании и строительстве кондоминиумов в Чикаго, с главным офисом в центре города. Именно Бенджамин предложил им купить квартиру в «Судоверфи».

— Джек, Элизабет, очень рад вас видеть, — сказал Бенджамин, встречая их в своем большом светлом кабинете с видом на реку. — Хотите что-нибудь выпить? У меня тут целая упаковка бутылок с водородной водой. Она обладает противовоспалительными и антиоксидантными свойствами, невероятно крутая штука. Гораздо полезнее для организма, чем это дерьмо из-под крана.

Когда Джек впервые встретил Бенджамина много лет назад, изможденный, бледный, осунувшийся вид выдавал в том человека, в глаза не видевшего витамины, и заядлого любителя питаться кое-как. Теперь он был подтянутым и накачанным, бегал полумарафоны, участвовал в «Таф Маддере»^[3], каждое утро медитировал в этом самом офисе, фанатично следил за тем, чтобы есть только органические, натуральные и аутентичные продукты и пищевые добавки, отказываясь прикасаться к тому, что состояло из искусственных ингредиентов, подвергалось технологической переработке и хоть как-то рекламировалось. Похоже, его антиистеблишментская позиция времен колледжа с годами радикально сузилась и теперь распространялась исключительно на его рацион. Гладкая и увлажненная кожа Бенджамина выглядела безупречно. Борода — длинная, но ухоженная, тщательно подстриженная, квадратной формы — плавно переходила в щетину с проседью на щеках. Спортивный пиджак туго обтягивал мускулистые плечи. Обнимая Джека, он стиснул его так сильно, что тот непроизвольно охнул.

— Пожалуйста, — сказал Бенджамин, улыбаясь и указывая Джеку и Элизабет на два черных кожаных кресла дизайна Имзов^[4]. Ослепительно алебастровый цвет его зубов свидетельствовал о стоматологическом вмешательстве высочайшего уровня. Его лицо выглядело почему-то более глянцевым и сияющим, чем все остальные открытые части тела. — Присаживайтесь. Устраивайтесь поудобнее. Сегодня тот самый день, так ведь? Наконец вы все увидите? Я так волнуюсь.

Стены офиса Бенджамина были украшены крупными визуализациями того, как будет выглядеть «Судоверфь» после завершения всех работ; на большинстве из них была изображена оживленная улица с собачниками и велосипедистами, а дом на заднем плане призывно светился в сумерках оранжевым светом. Это было многофункциональное здание, спроектированное в соответствии с определенными принципами нового урбанизма: оно должно было минимально воздействовать на окружающую среду и включать в себя множество различных пространств. На первом этаже располагались помещения, совмещающие жилую и офисную функции, на последнем — огромные пентхаусы, а между ними — пара десятков квартир разного размера: с двумя спальнями, с тремя спальнями и несколько квартир для малоимущих, на которые был выделен федеральный грант. Покупка недвижимости в «Судоверфи» была единственной посильной для Джека и Элизабет возможностью обосноваться в Парк-Шоре, штат Иллинойс, где жилой фонд в основном состоял из роскошных особняков с обширными прилегающими территориями, которые когда-то были загородными анклавами богачей Позолоченного века, а теперь продавались за семизначные суммы. Этот район Джеку и Элизабет был совершенно не по карману — Джек получал мизерные деньги, работая преподавателем на полставки, а Элизабет руководила небольшой и малоизвестной некоммерческой организацией. Их бюджет всегда был невелик, зарплаты поглощались арендой и расходами на ребенка. Скопить денег им удалось только один-единственный раз, и то благодаря неожиданной удаче — одному грандиозному проекту: Элизабет взяла его в качестве подработки несколько лет назад и получила огромную сумму. Эта сумма с тех пор так и лежала на сберегательном счете, и Джек иногда проверял его, поздно вечером заходя со своего ноутбука на сайт банка и глядя на поразительную цифру — у него в жизни не было столько денег. Они служили своего рода символической дамбой или подпорной стеной — высокой и массивной оградой, защищавшей Джека и Элизабет от давления окружающего мира. Деньги позволяли дышать, позволяли расслабиться благодаря самому факту их наличия, благодаря существованию запаса на случай непредвиденных обстоятельств.

И Элизабет убедила Джека пустить всю сумму в ход, вложить ее в их дом на всю жизнь — новую квартиру в «Судоверфи».

«Судоверфь» получила свое название из-за того, что когда-то служила выставочной площадкой «Чикагской судостроительной компании», которая была основана в 1880-х годах и владела верфью на берегу озера Мичиган. Верфь сгорела при подозрительных обстоятельствах, связанных с банкротством и страховкой, где-то в 1950-х, но выставочная площадка не пострадала и осталась заброшенной. Когда-то это было красивое кирпичное здание с такими высокими потолками, что под ними помещались мачты, с полами, покрытыми лаком и отполированными до блеска, как корпус яхты, и с гипсовым украшением в форме носа корабля на фасаде. Купив это здание, Бенджамин счел своим долгом вернуть ему былую славу рубежа веков. Он, конечно, хотел сохранить оригинальные деревянные полы, примечательные тем, что они были сделаны из тикового дерева, предназначенного для палуб, а не из обычного клена или дуба, но обнаружилось, что за последние несколько десятилетий они по большей части сгнили и восстановлению не подлежат, поэтому архитекторы решили положить новые полы из синтетического композита под названием «перматик», который выглядел почти так же, как оригинальный палубный настил, но был гораздо долговечнее. Затем, после проверки, проведенной городским департаментом здравоохранения, выяснилось, что в растворе для кладки кирпича содержатся токсичные химические вещества, концентрация которых намного превышает современные допустимые значения, поэтому оригинальные стены снесли, чтобы потом заменить их современными и отделать под кирпич. А потом оказалось, что красивый гипсовый нос корабля, переживший десятки суровых зим Иллинойса, регулярно замерзая и потом опять оттаивая, уже начал крошиться и разваливаться, поэтому все это пришлось сбить, и сейчас инженеры печатали на 3D-принтерах новый фасад из сложных полимеров, ориентируясь на фотографии старого.

Иными словами, «Судоверфь» должна была выглядеть в точности так же, как и в 1890 году, хотя буквально все ее составные элементы менялись на новые. Отсюда и слоган «Винтажная жизнь, современная роскошь», набранный на каждом висящем в офисе постере крупным синим шрифтом в морской стилистике.

— Врать не буду, — сказал Бенджамин, улыбаясь гостям из-за своего большого стола, — я невероятно, непомерно, почти непозволительно горжусь этим дизайном. Над ним работали мои лучшие люди. Вы готовы восторгаться? Да? Хорошо, тогда, пожалуйста, наденьте это.

Он вручил им два больших шлема виртуальной реальности, и в этот момент Джек наконец понял, как они будут совершать «экскурсию» по кондоминиуму, который еще не построен.

— Кстати, у нас технология лучше, чем в Голливуде, — сказал Бенджамин, помогая им затянуть ремни. — Самое современное оборудование.

После того, как шлемы были закреплены, Бенджамин спросил: «Ну что, готовы?», нажал что-то на клавиатуре, два экрана перед глазами Джека ожили, и внезапно он оказался внутри — как он вынужден был признать — довольно убедительной, трехмерной и фотореалистичной модели гостиной.

Гостиной в стиле холодного минимализма.

Все в белых и ореховых тонах.

Джек вздохнул, огляделся и обнаружил, что когда он поворачивает голову, то изображение в очках меняется. Он увидел белый кожаный диван, который, наверное, будет красиво смотреться минут примерно восемь, пока его не постигнет душераздирающая трагедия с участием Тоби и виноградного сока. И белые книжные шкафы от пола до потолка, где отдельными стопками лежали подобранные по цвету книги, а рядом стояли вазы, фоторамки и разнообразные предметы декора. И голые кирпичные стены без малейших признаков телевизора. Вместо этого на стенах висели картины, выглядевшие гораздо больше и явно дороже, чем те, что были у них с Элизабет на самом деле. За диваном располагалась тумба, на которой стояли тонкие и наверняка хрупкие керамические изделия. А за ней Джек увидел большую кухню с длинными открытыми полками.

— Добро пожаловать в ваш дом на всю жизнь, — сказал Бенджамин.

— Какая красота, — услышал Джек голос Элизабет, раздавшийся где-то за пределами шлема. — Кухня просто идеальная. И мне очень нравится эта акцентная стена, — сказала она, вероятно, имея в виду стену в дальнем конце гостиной, обшитую досками из растрескавшегося, выцветшего от солнца, видавшего виды дерева — дерева старого и благородного.

— Это восстановленная амбарная доска, — сказал Бенджамин. — Настоящая древесина настоящих амбаров со Среднего Запада. У меня отличный поставщик.

— Она великолепна.

— Это, конечно, твердая порода дерева, поэтому формальдегид не выделяется. А энкаустическая напольная плитка изготовлена вручную, без каких бы то ни было искусственных добавок. И вы заметили, что стены как будто сверкают? Это потому, что они покрыты тонизирующей смесью красок с микрокристаллами, которая имитирует определенные длины волн солнечного спектра и регулирует циркадные ритмы. В квартире есть система фильтрации воды, специально оптимизированная под чикагский токсичный коктейль из частиц пластика и тяжелых металлов. Индукционная плита не загрязняет окружающую среду. Во всех душевых есть ультрафиолетовые дезинфицирующие лампы. В каждой комнате установлены воздухоочистители, чтобы защищать вас от промышленных ядов. Вы хоть представляете, сколько химических веществ содержится в одной пылинке? Это пятизначная цифра, я не шучу. Корпорации не хотят, чтобы мы знали, насколько вредно сейчас просто дышать, поэтому большинство людей понятия об этом не имеют. Живут и в ус не дуют. Готовят на газу. Идут как овцы на убой, скажите, да? Но вам не придется об этом беспокоиться. Это будет дом, соответствующий вашему природному состоянию. Представьте его себе как вечную детокс-программу. Я знаю, в вашем списке ничего такого не было, но я решил поступить на свое усмотрение. В конце концов, это ваш дом на всю жизнь.

— Чудесно, — сказала Элизабет. — Мне нравится.

— А ты что думаешь, Джек? — спросил Бенджамин. — Ты что-то молчишь.

— Я просто смотрю, — ответил Джек нараспев, стараясь, чтобы в его голосе не слышалось раздражения.

— Его все бесит, — сказала Элизабет.

— Не бесит, — возразил он. — Просто… в этом проекте, кажется, нет ничего из моих идей.

— Ой, точно, — сказал Бенджамин. — Это потому, что ты еще не видел свою мастер-спальню.

— Мою что?

— Мастер-спальню. Пошли.

И внезапно Джек двинулся из гостиной через кухню и дальше по коридору, причем все вокруг слегка покачивалось, как будто с целью сымитировать эффект походки. Джек чувствовал легкое головокружение и дезориентацию от ощущения ходьбы без реальной ходьбы. Он вплыл в комнату, поразившую его своим унылым, мрачным и отталкивающим видом: массивная мебель, сделанная, видимо, из темного дуба, бордовые стены, грязно-зеленого цвета белье на кровати, к которой, похоже, полагался водяной матрас, шторы, казавшиеся просто-напросто черными, мишень для дартса на стене, холодильник для пива. Эта комната была очень брутальной и очень старомодной, и Джек задумался: неужели он производит впечатление человека, мечтающего о мужской берлоге?

— Добро пожаловать в твою мастер-спальню, — сказал Бенджамин.

— Я не понимаю. У меня своя комната?

— Да, это твои апартаменты.

— А Элизабет где спит?

— В своих апартаментах. Они в другом конце квартиры.

— Серьезно?

— Туда я поставил камин.

— Подожди. — Джек резко рванул липучки и стащил шлем. — У нас отдельные спальни?

— Технически это называется «парные мастер-спальни», — сказал Бенджамин, изображая пальцами кавычки. — Такое было на странице твоей жены в «Пинтересте».

— Это сейчас в тренде, — прибавила Элизабет, снимая свой шлем.

— В тренде.

— Да. Отдельные спальни. Многие так делают.

— Ты хочешь спать раздельно? — спросил Джек. — Как будто сейчас пятидесятые? Как будто мы Люси и Рики?^[5]

— Заметь, что это не обязывает нас спать раздельно, — сказала Элизабет. — Это просто дает нам возможность спать раздельно, когда мы захотим.

— А если мы никогда не захотим?

— Джек, — мягко сказала она, — мы ведь уже.

Эту информацию, по его мнению, не стоило озвучивать в присутствии Бенджамина, пусть даже Элизабет была права в том, что с годами у них постепенно выработалась привычка большую часть ночей спать порознь. Все началось, когда Тоби был еще малышом и его сводящий с ума избирательный аппетит вызывал у Элизабет огромный стресс, такой стресс, что она регулярно просыпалась посреди ночи и лежала, объятая той тревогой, которая всегда настигает в три часа ночи, когда тревоги многократно усиливаются; Джек тем временем спокойно спал рядом, причем зачастую еще и придавливал ее собой, не давая вздохнуть. По словам Элизабет, каждую ночь в их кровати «королевского размера» происходило нечто вроде замедленной погони: Джек во сне перекатывался к Элизабет и клал на нее одну, две или (бывало и так) даже три конечности, заключая ее в объятия, обхватывая, стискивая, а то и буквально вцепляясь в нее, и вскоре ей приходилось высвобождаться и отодвигаться, потому что заснуть в таком неудобном положении не было никаких шансов, но рано или поздно — обычно как раз в тот момент, когда она наконец задремывала, — Джек начинал искать ее, подбирался ближе и тяжело наваливался сверху, и ей снова нужно было выползать из-под него и откатываться в сторону, и эта утомительная игра продолжалась до тех пор, пока в распоряжении Элизабет не оставался только самый маленький кусочек кровати, краешек матраса, где было совершенно невозможно спать, и тогда она наконец вставала и шла на раскладной диван в комнате, которая служила им домашним офисом, а Джек ничего не замечал, пока не просыпался в одиночестве — уже в который раз. Это длилось почти семь лет. Ночью Джек открывал глаза и обнаруживал, что его бросили. Или — в те вечера, когда Элизабет ложилась рано из-за важных утренних дел, — сам уходил спать в кабинет, на диван, избавляя Элизабет от лишних мучений. И хотя эта практика укоренилась и с годами вошла в привычку, сейчас Джек понял, что все равно продолжает считать ее этапом, который когда-нибудь кончится, трудностью в отношениях, которую нужно преодолеть, чтобы они с Элизабет могли вернуться к прежнему способу засыпать, тесно переплетясь руками и ногами, как в молодости.

Однако включение раздельных спален в планировку их дома на всю жизнь означало, что это совершенно точно не временный этап. Джек представил, как проведет все последующие годы в холодной и одинокой пустоте, деля свои дни не с женой, а фактически с соседкой по квартире. Он подумал о родителях, которые спали в разных кроватях столько, сколько он себя помнил.

— Что касается «парных мастер-спален», — сказал он, — тут я категорически против.

— Ты не очень доволен, — сказал Бенджамин. — Я понимаю. Я тебя услышал. Но на пересмотр дизайна могут уйти месяцы, и есть несколько вещей, которые нам надо обсудить, прежде чем вернуться к чертежам. Несколько, скажем так, внешних факторов.

— Допустим.

— Два главных фактора. Во-первых, существует проблема риска.

— Риска?

— Я говорю о контроле рисков. О том, как их распределить и уменьшить. Как ты знаешь, мы столкнулись с проблемами сначала на этапе планирования, потом на этапе строительства, что потребовало неамортизируемых, непредвиденных и неприятных расходов, и наш бюджет резко раздулся. Это увеличило риски. Инвесторы нервничают. Проект вдруг перестал казаться им надежным способом обезопасить свои вложения. Они могут дать задний ход.

— И все сорвется?

— Возможно, но куда более вероятно, что строительство задержится на столько времени, сколько потребуется, чтобы разобраться с неизбежными судебными исками. На полгода. Максимум, наверное, на год.

— На год?

— На самом деле, может быть, и на два.

— Но мы уже заплатили!

— И это было очень мудрое решение. Вы помогли нам контролировать риски проекта, взяв их на себя. Спасибо.

— Бен, мы сняли со счета все деньги.

— И я понимаю, как это тебя беспокоит. Но, кажется, ты не осознаешь необходимость контроля рисков. Я серьезно. Ни одно важное дело никогда не делалось без контроля рисков.

— Это все наши сбережения. Все. Мы не можем позволить себе выплачивать и ипотеку, и арендную плату в течение года.

— Джек, ты знаешь, какая самая старая книга в мире?

— Нет.

— Бухгалтерская книга, написанная в Месопотамии шесть тысяч лет назад. Это, кстати, было до появления литературы, и государства, и религии. Ты знаешь, что это значит? Ты знаешь, что должно было появиться, прежде чем появилось все остальное? Страхование, Джек. Возмещение убытков. Проектное финансирование. Ограничение ответственности. Понимаешь, о чем я?

— Честно говоря, вообще не понимаю.

— Заниматься серьезными вещами рискованно, Джек, и человечество не могло этого делать, пока не научилось распределять риски. Шумеры додумались до этого первыми, и поэтому именно они основали первую в мире империю. Они изобрели способ застраховать корабли и караваны, которые могли столкнуться со всевозможными опасностями на неизведанных территориях. История помнит путешественников, Марко Поло, Магелланов и им подобных, но настоящие герои — это страховщики.

— То есть такие, как ты.

— Не хочу хвастаться, но да, именно в этой области я действительно преуспел. Я привлекаю много заинтересованных лиц: инвесторов, спонсоров, покупателей, поставщиков, кредиторов, подрядчиков и так далее. Мои проекты — это огромные конструкции потрясающей сложности — замысловатые, хаотические, асинхронные, немного барочные. Финансирование проектов такого масштаба требует серьезного мастерства. Но у меня всегда был особый талант объединять людей. Оказалось, что художник я посредственный, зато хорош в логистике, а в риск-менеджменте так и вовсе Моцарт. Так что не волнуйся. Я разберусь.

— Ладно. Допустим. И что мы делаем?

— Оформляем все уже сейчас. Мы утверждаем планы для как можно большего числа квартир и как можно быстрее, чтобы свести к минимуму риск для инвесторов. Вот это и есть первый внешний фактор.

— А второй?

— Второй — это развод.

— Не понял?

— Я ни на что не намекаю в вашем конкретном случае, — сказал Бенджамин, широко улыбаясь. — Просто, знаешь, этим кончается пятьдесят процентов всех браков.

— М-м.

— И многие пары сейчас предпочитают не разъезжаться после развода. Ради детей.

— Они живут вместе после того, как расстались?

— Ну да. Многие считают такой вариант идеальным. У них есть собственные изолированные спальни. Так что в случае развода вы сможете продолжать жить там же с минимальными травматическими последствиями для Тоби. И как это было бы удобно для него! Никаких выходных вдали от дома, никаких ночевок в унылой пустой квартирке отца.

Джек посмотрел на жену.

— Ты планируешь развестись? — спросил он.

— Джек, это наш дом на всю жизнь, — ответила она. — Разве мы не должны учитывать все возможности?

— Ты не ответила на вопрос.

— Это не приговор нашему браку. Речь идет просто о здоровом сне.

— Можно вклиниться? — сказал Бенджамин. — Постарайтесь воспринимать это не столько как критику брака, сколько как его страхование. То есть вы страхуете свое судно не потому, что хотите, чтобы оно затонуло, верно? И тут принцип тот же.

— Но это выглядит, я даже не знаю, так неромантично, — сказал Джек. — Так прагматично.

— Разве не ты всегда говоришь, что мы должны быть реалистами? — отозвалась Элизабет.

— Говорю.

— Ну, вот я и пытаюсь быть реалистом.

— И это единственная вещь, в отношении которой ты предпочитаешь быть реалистом? Именно это?

Когда они успели так внезапно, так кардинально поменяться ролями? Теперь Джек стал мечтателем, которому нужно было, чтобы их дом отражал не реальную жизнь, а ее идеализированную версию — ту, в которой они с Элизабет засыпают вместе, просыпаются вместе и во всем друг с другом соглашаются. Он отчаянно хотел вернуть яркость, пылкость, легкость и сплоченность первых лет их совместной жизни. Той зимой, когда они начали встречаться, давным-давно, Джек проводил каждую ночь в ее маленькой квартирке, спал с ней на ее крошечной кровати. Утром у них даже затекали мышцы от того, как крепко они обнимали друг друга.

Джек вспомнил ту зиму, вспомнил переулок, разделявший их в течение многих месяцев. Все, чего они тогда хотели, — сократить это расстояние. А теперь, двадцать лет спустя, они снова его увеличивают.

ДЕТИ ВОСТОРЖЕННО РАСПЕВАЛИ песню, в последнее время ставшую танцевальным хитом, и речь в этой песне шла о женщине, которая напилась в стельку в ночном клубе, переспала с незнакомцем, потом отрубилась и на следующий день ничего не может вспомнить.

Хотя нет, все было не совсем так. На самом деле — если внимательно прислушаться — дети отплясывали перед родителями под куда менее непристойный ремейк этой песни; ее прицельно отредактировали, заменив взрослую героиню на милую девочку-подростка, а самые похабные строчки — на пригодные для семейного прослушивания альтернативные варианты. Теперь это была песня, исполняемая детьми и для детей, один из тех благопристойных поп-каверов, которые всегда звучали во время игровых встреч в большом загородном доме Брэнди в Парк-Шоре. Обычно музыка играла фоном, если только дети не захотят, как сегодня, устроить шоу. И вот восемь человек в возрасте от шести до одиннадцати лет, собравшиеся в гостиной, крутились, прыгали, вскидывали руки в воздух, а иногда приседали и вихлялись в некотором подобии тверка, демонстрируя довольно смутное представление о том, как ведут себя поп-звезды в музыкальных клипах. Родители смотрели, хлопали, кричали — в общем, оказывали им максимальную поддержку, повышающую самооценку.

Элизабет изучала родителей. Наблюдала за тем, как они наблюдают за детьми. Искала проявления дискомфорта или неловкости из-за того, что дети знакомы с этой песней и даже исполняют ее. Она принадлежала к тому поджанру танцевальной музыки, который можно было бы назвать «Зырьте! Я в клубе!» Это были песни, которые слушают в клубе, с текстами о клубе, посвященные пребыванию в клубе, — в основном какой-то пьяный солипсизм, время от времени разбавляемый сексуальными похождениями, и все это в быстром темпе.

— Моим коленям очень больно! — надрывались дети.

В оригинальной версии героиня не могла устоять на ногах, потому что напилась, а возможно, там была и отсылка к минету — в этом смысле текст допускал двоякое толкование. Но родители, казалось, не замечали ничего предосудительного, вероятно, потому что многие ключевые фразы песни были изменены — слово здесь, слово там, — и новые строчки часто означали нечто прямо противоположное, хотя оригинал все еще звучал в ушах Элизабет своего рода эпистемологическим эхом.

— Ты этот день навек запомнишь, — пели дети.

— И эту ночь ты не запомнишь, — пело эхо.

— Танцуй еще, танцуем больше, — пели дети.

— Бармен, еще, налей побольше, — пело эхо.

В новой версии было так много отредактированных и невнятных строчек, что от оригинала мало что осталось. Теперь это была просто бессмыслица, отцензурированная и лишенная контекста. Элизабет задалась вопросом, сколько таких мелких правок можно внести, прежде чем сюжет утратит целостность, сколько слов можно изменить — десять, двадцать? — прежде чем песня станет новой.

Элизабет сидела одна, в стороне от всей компании. Она смотрела, как дети танцуют и поют, смотрела, как родители услужливо потакают им, и смотрела на своего сына Тоби, который тоже сидел один, в стороне от остальных, на кухонном полу. Он прислонился спиной к стене, съежился так, что колени закрывали лицо, и уставился в экран своего планшета, как обычно, игнорируя все происходящее и играя в «Майнкрафт». Он всегда так делал; Элизабет очень хотелось, чтобы он начал общаться с другими детьми, но Тоби предпочитал уединение. Она водила его на эти встречи уже месяц, но ее сын по-прежнему отказывался присоединяться к компании. Вместо этого он строил сложные сооружения — замки, соборы, города — на своем маленьком экране, в своем искусственном цифровом мире, вдали от всех.

Эта ситуация была до боли знакома Элизабет. Восьмилетний Тоби перешел в новую школу, и она очень хорошо знала, каково это. В детстве она столько раз бывала новенькой в школе, что до сих пор ощущала эту тревогу, смятение, нехорошее предчувствие из-за того, что сейчас она попадет в очередное незнакомое место в середине семестра, когда социальные связи уже налажены и тусовки сложились, и автоматически окажется в этой среде изгоем, парией, диковинкой, будет блуждать по коридорам, как идиотка, в поисках своего шкафчика, приходить на урок с большим опозданием и всегда испытывать гнетущее чувство, что ее изучают, оценивают, осуждают. Ощущала этот ужас, с которым сталкивается новичок в столовой, где осталось мало свободных мест. Эту боязнь сделать выбор между одиночеством прокаженного и просьбой присоединиться к какой-нибудь группе — «Можно сесть с вами?» — которая влечет за собой риск быть отвергнутым на публике и обреченным на вечное унижение. Эти чувства — вызвать их в себе было очень легко, они по-прежнему оставались на поверхности — эти чувства были схожи с тем, что испытываешь, когда сидишь в машине, которую заносит на мокрой дороге, теряешь контроль, и все мышцы напрягаются, твердеют и сжимаются, потому что ты готовишься к удару. Вот что значит быть новеньким. И так каждый раз.

Поэтому Элизабет сочувствовала Тоби. Она понимала, почему он хочет сидеть один, подальше от всех. В его возрасте она тоже этого хотела. Она вспомнила книжку с картинками, которую постоянно перечитывала, когда была маленькой, даже младше, чем Тоби сейчас: книжка называлась «Сильвестр и магический кристалл», и в ней рассказывалось о мальчике — на самом деле это был ослик, но неважно, — нашедшем магический кристалл, исполняющий желания. Однажды, с кристаллом в руке, он встречает голодного льва и, испугавшись, что лев его сожрет, восклицает: «Вот бы стать камнем!» И превращается в камень. В большой розовато-серый валун. Дальше все очень печально, потому что, хотя опасность ему больше не грозит, он уже не может поднять кристалл и вернуть себе прежний облик (из-за отсутствия рук), так что остается камнем. Люди долго ищут его, и он молча смотрит, как они проходят мимо. Потом, естественно, он снова превращается в Сильвестра, и все заканчивается хорошо, но Элизабет обычно до этого не дочитывала; она предпочитала фрагмент перед самым финалом, когда все ищут Сильвестра, но не могут найти. Честно говоря, эту часть — где он был камнем, невидимым и незаметным, — она любила больше всего. Лев растерянно посмотрел на камень и не тронул его, а именно об этом, по сути, Элизабет и мечтала, когда оказывалась новенькой. Чтобы ее не трогали. Или, если уж так нельзя, мечтала хотя бы просто быть стойкой, безразличной и бесстрастной, как камень, в те моменты, когда ей становилось неприятно от всеобщего внимания. Достичь такой же внешней твердости и серой отрешенности, чтобы ничто не могло выбить ее из колеи.

И теперь, столько лет спустя, Тоби прятался за своим планшетом и делал то же самое.

Дети продолжали петь и танцевать. Элизабет подошла к Тоби, села рядом с ним и посмотрела через его плечо на экран, где его пальцы выделывали сложные комбинации со скоростью и ловкостью пианиста: одной рукой он вращал камеру игрока, другой рылся в инвентаре, одновременно ухитряясь свободными пальцами перемещать цифровые блоки. Все это происходило с невероятной скоростью, и Элизабет не могла понять, что именно он делает.

— Слушай, — сказала она. — Не хочешь пойти поиграть с другими ребятами?

Она ждала ответа, но он молча водил пальцами по экрану и гонял пиксельные разноцветные кубики с места на место, не обращая на нее внимания.

— Им там явно очень весело.

По-прежнему тишина.

— Что ты такое строишь? — спросила она.

— Тайное убежище, — сказал он. — Под землей.

— Под землей? — переспросила она, изображая энтузиазм. — Вау.

— Да, смотри. — Он увеличил изображение, чтобы показать ей. — Вот потайной вход, под деревом. Потом спускаешься по этим ступенькам к двери. Она сделана из чистого незерита, на ней большой замок, а у порога мины-ловушки.

— Твоя дверь заминирована?

— Я положил на землю нажимные пластины, а под ними динамит. Видишь?

И он вытащил один кубик из обычного, казалось бы, серого пола, чтобы показать нишу внизу, в которой действительно лежал огромный — прямо-таки пугающе огромный, маниакально огромный — запас взрывчатки. Ярко-красные связки динамитных шашек уходили на такую глубину, что Элизабет даже не видела, где они кончаются.

— Солнышко, — сказала она, — зачем тебе это?

— Никто не знает, что они тут, — ответил он. — Так что, если кто-нибудь войдет, все взлетит на воздух.

— Да, но зачем тебе это делать?

Он поднял на нее глаза.

— Чтобы никто не мог войти, — сказал он. — Чтобы меня оставили в покое.

— Но разве в твоем убежище не будет веселее, если пригласить друзей?

Несколько секунд Тоби смотрел на нее в замешательстве. Он очень многое унаследовал от нее — непослушные светлые волосы, сутулость, любовь к уединению, — но когда она вот так встречалась с ним взглядом, невозможно было не признать, что у него глаза Джека — темные, испытующие.

— Как ты думаешь, что лучше, — наконец спросил он, — алмазы или незерит?

— Что такое незерит?

— Металл из другого измерения.

— Что за измерение?

— Темное пространство, где нет солнечного света и не меняется погода.

— Ну тогда, наверное, я бы выбрала алмазы.

— Нет. — Он покачал головой и вернулся к своему экрану. — Незерит лучше.

— Ну ладно.

— Он прочнее и не горит.

С этими словами он продолжил молча что-то строить и снова перестал обращать на нее внимание.

Позволить Тоби играть в «Майнкрафт» казалось таким хорошим, разумным и даже ответственным решением. В конце концов, игра совершенно невинная: там надо просто строить. Цифровое «Лего», цифровой конструктор «Линкольн Логс», цифровые кубики — как это мило, думала Элизабет, как полезно. Кроме того, она читала исследования, доказывающие, что «Майнкрафт» способен помочь детям с тревожностью и нарушениями концентрации внимания — может научить их сосредотачиваться на одной задаче, разбивать проблемы на отдельные составляющие и решать их пошагово, может показать им, как важно уметь терпеть и откладывать получение удовольствия. И хотя в игре Тоби действительно демонстрировал терпение, трудолюбие, изобретательность и сосредоточенность, как и надеялась Элизабет, — он часто неделями кропотливо возводил огромные многоуровневые миры, целые города, где было все, кроме людей, — увы, это терпение и сосредоточенность проявлялись только в мире «Майнкрафта» и нигде больше. Во всех остальных сферах жизни Тоби оставался таким же импульсивным, даже вспыльчивым, каким был всегда. Только теперь у него появился новый повод для еще более громких истерик — когда ему не разрешали (или разрешали, но недолго) играть в «Майнкрафт».

Игра как будто вытеснила все остальные заботы Тоби, полностью погребла под собой реальный мир. Это была его основная, а иногда и единственная тема для разговоров: он описывал то, что сейчас создает в «Майнкрафте», или то, что будет создавать в «Майнкрафте», или то, что создают авторы многочисленных посвященных «Майнкрафту» ютуб-каналов, на которые он подписывается. Он даже сам завел канал, где выкладывал так называемые «реакции». Он смотрел, как другие люди играют в «Майнкрафт», и реагировал на это, зачастую с нарочитой театральностью. Элизабет не могла этого понять: Тоби не играл, а реагировал на то, как играют другие, и это, судя по всему, даже казалось кому-то достойным внимания, что было просто абсурдно. Когда Элизабет была маленькой, считалось, что играть в видеоигры — высшая степень лени. Но потом, несколько лет назад, стало популярным смотреть, как другие люди играют в игры онлайн, вместо того чтобы играть в них самому, и это выглядело еще более вопиющим проявлением лени. А теперь люди смотрели, как другие люди смотрят, как другие люди играют в игры. Это была прямо-таки эволюция лени по Дарвину. Правда, все эти мысли Элизабет держала при себе. Тоби очень гордился тем, что его канал, который он назвал «Тобинатор», недавно набрал тысячу подписчиков, утверждал, что еще немного — и он будет получать доход от рекламы, и это явно очень его радовало, так что Элизабет сопротивлялась иногда охватывавшему ее сильному желанию отобрать у него планшет и выбросить в озеро.

— Еще десять минут, — сказала она Тоби, когда дети закончили свое выступление и начали низко кланяться под щедрые аплодисменты родителей. — Еще десять минут, хорошо? А потом ты поиграешь с другими ребятами, — закончила она, но никакой реакции не последовало.

Весь последний месяц она пыталась объяснить сыну, как заводить друзей. Сначала она наивно предложила ему просто начать общаться с людьми, но была вынуждена отступить и пересмотреть тактику, когда увидела, как Тоби встревает в разговор: он подошел к компании детей с совершенно неуместным, дурацким, не относящимся к теме беседы, зато связанным с «Майнкрафтом» предложением — «Хотите посмотреть, как я взорву корову?» — и дети растерянно уставились на него, потом сомкнули ряды и вернулись к тому, на чем он их прервал. Поэтому Элизабет внесла изменения в свою инструкцию и предложила Тоби, прежде чем начать общаться с людьми, выяснить, о чем они говорят, чтобы присоединиться к беседе, а не грубо прерывать ее или уводить в сторону. Но и эту тактику пришлось подкорректировать, когда Элизабет увидела, как Тоби остановился на расстоянии вытянутой руки от группы детей и уставился на них пугающе пристальным взглядом; они быстро его заметили и, даже не пытаясь скрыть, что им это неприятно, отошли подальше от странного новенького, который на них пялится.

Тогда Элизабет поняла, что если сама она, когда бывала новенькой, справлялась с процессом вступления в беседу интуитивно, то для Тоби его придется разбить на понятные и легко выполнимые этапы (честно говоря, это было даже увлекательно — бихевиористы, как правило, любят алгоритмы). Шаг 1: «Смотреть, наблюдать, изучать и подслушивать». Она сказала Тоби, что, прежде чем присоединяться к компании, надо сначала убедиться, что это та компания, к которой хочется присоединиться, приятные в общении и добрые люди, которые не травят и не дразнят никого как внутри своей группы, так и за ее пределами. (Она знала, что Тоби не очень общительный, а значит, вероятно, будет легкой мишенью для любителей травить и дразнить других, и у нее сердце разрывалось, когда она представляла, что ему придется так же несладко, как и ей самой в детстве, когда она пыталась влиться в неподходящее ей общество.)

Итак, сначала надо понаблюдать за ребятами и послушать их разговор, чтобы убедиться, что они не ведут себя жестоко или невоспитанно и не делают ничего плохого, — но, быстро добавила Элизабет, существует еще и Шаг 2: «Не привлекать к себе внимания», который, по сути, надо объединить с первым. Она сказала Тоби, что большинству людей не нравится, когда их разглядывают, и им от этого неловко, а иногда даже тревожно. Поэтому она предложила использовать реквизит — планшет вполне подойдет, — то есть какой-нибудь предмет, на который Тоби может смотреть, когда подслушивает, чтобы сделать вид, что его внимание занято чем-то другим.

Из этого вполне логичным образом вытекает Шаг 3: «Определить тему разговора». Его смысл, сказала Элизабет, заключается в том, чтобы выяснить, о чем говорят ребята, и оценить, может ли Тоби поддержать эту беседу; следовательно, если вдруг окажется, что они обсуждают «Майнкрафт», то, конечно, будет уместно предложить им посмотреть на взрывание коровы, но это буквально единственная ситуация, в которой стоит упоминать «Майнкрафт», а в любых других ситуациях надо вступать в разговор так, чтобы привнести в него что-нибудь ценное.

Но сначала Шаг 4: «Найти лидера».

Элизабет по опыту знала, что во всех группах — какими бы эгалитарными они ни казались на первый взгляд — есть человек, который в каждый конкретный момент на каком-то глубинном и, возможно, даже бессознательном уровне выступает за главного. Своего рода социальный дирижер, негласно назначенный на эту роль. Элизабет начала понимать это во время тех унизительных обедов в столовой, когда она сидела одна, притворяясь, что ей все равно, притворяясь равнодушным серым камнем. Она изучала окружающих объективным, беспристрастным взглядом ученого, которым ей предстояло стать, и подметила закономерность: если в какой-то момент один из группы друзей уходил или в туалет, или купить десерт, или еще куда-нибудь, а разговор продолжался свободно и без заминок, Элизабет понимала, что ушедший не был лидером. Но если группа испытывала трудности, если разговор начинал разваливаться, если люди молча смотрели друг на друга, заполняя паузы словами-паразитами — «Так, гм, да, ну, в любом случае…» — как игла, которая никак не может попасть в канавку виниловой пластинки, Элизабет догадывалась, что группа лишилась своего капитана и теперь ищет нового.

Годы спустя это наблюдение было подтверждено результатами ее исследований в «Велнесс»: выяснилось, что если люди воспринимают некую личность как более выдающуюся, сильную или незаурядную, чем они сами, то в ее присутствии они выдают себя всевозможными бессознательными реакциями: по-другому держат спину, имитируют язык тела собеседника, повышают частоту голоса на несколько герц, склоняют голову на пару градусов — жесты почтения, которые практически, но все же не полностью незаметны.

О людях можно узнать очень многое, если наблюдать за ними внимательно. Элизабет научилась делать это еще в детстве во время многочисленных обедов в одиночестве, перерывов, занятий в читальных залах и танцев без партнера на школьных балах: люди раскрывают себя постоянно, но неосознанно и в самых незначительных мелочах.

Она стала объяснять все это Тоби и еще даже не дошла до Шагов 5, 6 и 7, — которые, соответственно, назывались так: «Дождаться паузы в разговоре», «Сказать что-нибудь уместное» и, наконец, «Соврать, если потребуется», причем о последнем она рассказала бы Тоби, но, пожалуй, не стала бы говорить Джеку, а то он всегда был таким неподдельно искренним и чистосердечным, что не одобрил бы стратегическую нечестность, к которой она с успехом прибегала в трудные годы своей юности, — как Тоби заявил, что это все слишком сложно и он не справится. С тех пор он сидел поодаль, играя в «Майнкрафт» и даже не пытаясь ни с кем общаться, так что Элизабет вынуждена была признать: ее план возымел обратный эффект. Уже не в первый раз ее методы воспитания в конечном итоге приводили к результату, прямо противоположному тому, которого она так усердно пыталась добиться.

— Ну тогда смотри, как делаю я, — сказала Элизабет. Раз Тоби не собирается следовать ее надежной схеме из семи шагов, она возьмет и проверит эту схему на себе. Она, собственно, уже начала это делать, когда вернулась в гостиную после выступления детей.

Шаг 1: «Смотреть, наблюдать, изучать и подслушивать».

Родители, которые приходили на эти встречи, жили тут же, а следовательно, говорили в основном о том, что у них было общего: о детях, школе или городских проблемах. Из предыдущих бесед Элизабет поняла, что сейчас они предпринимают усилия по расширению программы утилизации отходов и проводят кампанию с целью заставить городской совет принять символическую резолюцию в поддержку беженцев по всему миру. До этого месяца Элизабет ни разу не бывала в Парк-Шоре, штат Иллинойс, и когда впервые спросила Бенджамина, что это за город, он ответил, что его можно описать «сочетанием трех волшебных „т“».

— Что за три волшебные «т»? — спросила она.

— Толерантный, тенистый, толстосумный.

Это был район роскошных старых особняков, где в огромных панорамных окнах теперь часто красовались радужные флаги, показывающие, что здесь рады всем. Это был район похожих на танки внедорожников со стикерами Coexist^[6] на бамперах. Район лужаек, мягких и густых, как ворс ковра, где были высажены исключительно местные растения, которые принципиально не удобряли опасными для пчел химикатами. В городе был самобытный старый центр, с уютными магазинчиками и ресторанами, по выходным работал фермерский рынок, до Чикаго ходил экспресс, а в рамках программы компостирования скошенная трава и опавшие листья летом и осенью свозились в специально отведенное место, весной превращались в полезный и питательный перегной, и им бесплатно пользовались садоводы-любители. Когда Элизабет узнала об этом, она подумала, что, пожалуй, впервые в жизни могла бы заняться огородом. Пожалуй, они с Тоби могли бы вместе развести маленький огород на крыше «Судоверфи». Могли бы там что-нибудь сеять, выращивать помидоры, собирать зелень и все такое, заниматься реальной жизнью — реальной, цветущей жизнью — а не цифровой, на которой Тоби просто помешался, не этими пиксельными растениями и животными из «Майнкрафта», служившими только средством («Зачем тебе взрывать корову?» — как-то спросила она. «Чтобы получить мясо и кожу», — просто ответил он.)

Как неожиданно и приятно после стольких лет, проведенных в большом городе, наконец переехать в пригород и обрести здесь сплоченное и либерально настроенное общество, комфорт, легкость, оптимизм.

В Чикаго Элизабет стало тесно, и не только физически — люди врезались в нее на тротуаре, толкали ее в поезде, — но и в некотором смысле психологически. Ей начало казаться, что присутствие Джека и Тоби в их маленькой квартирке на нее давит. Как бы тихо они себя ни вели, рядом с ними она была не в силах ни на чем сосредоточиться — с тем же успехом они могли бы играть на бонго. Дома Элизабет чувствовала себя под постоянным наблюдением, пусть оно и велось с благими намерениями; ей казалось, что Джек замечает все — она даже не могла принести домой маринованные огурцы какой-нибудь другой марки, чтобы он не подверг ее нудному допросу: ей что, разонравились предыдущие? Что именно ей в них не нравится? А что заинтересовало ее в этой марке? Не хочет ли она попробовать другие виды огурцов, чтобы выяснить, какие ей нравятся больше всего? И так далее, и тому подобное — все это невероятно, убийственно утомляло.

В последнее время Джек стал особенно, почти маниакально, вездесущим; он всюду следовал за ней, прижимался к ней вплотную, когда она читала, спрашивал, что она смотрит, когда она смотрела в телефон, не брался за домашние дела сам, а перехватывал у нее инициативу всякий раз, когда за них бралась она, и говорил ей пойти отдохнуть, полежать на диване, или в постели, или, может, даже в ванне с пеной, которую он, конечно же, с радостью наберет для нее. К тому же он целыми днями посылал ей слащавые любовные сообщения, иногда даже прятал в ее сумочке бумажную записку со словами: «Просто хотел сказать, как сильно я тебя люблю», а потом спрашивал об этом после работы («Ты получила мою записку?»), глядя выжидательно и умоляюще. Или, бывало, они вместе читают в гостиной, она поднимает глаза от книги, видит, что он смотрит на нее, спрашивает: «Что?», а он улыбается, как жертвенный ягненок, и говорит: «Люблю тебя!» Это просто сводило ее с ума. Наверное, в другом контексте подобное могло бы показаться милым — в начале их отношений романтические жесты Джека действительно поражали ее своей спонтанностью и широтой, — но теперь его упорные усилия все больше смахивали на отчаяние. Остынь, хотела сказать она. Успокойся уже. Но никакой возможности сказать это, не ранив глубокие чувства своего заботливого мужа, у нее не было, поэтому она улыбалась, говорила: «Спасибо за записку» и меняла тему, мечтая, чтобы у нее было больше места, больше возможностей уединиться — о просторной квартире в «Судоверфи», о собственной отдельной спальне, о деревьях и бескрайних лужайках Парк-Шора.

Когда им было чуть за двадцать, они всегда говорили себе, что жизнь в пригороде подавляет и вгоняет в тоску, но сейчас Элизабет видела все в другом свете. Сейчас она видела в этой жизни освобождение.

Вернувшись в гостиную, Элизабет прислушалась к разговорам других родителей и, согласно Шагу 2: «Не привлекать к себе внимания», стала лениво просматривать в телефоне новостные заголовки, в каждом из которых ощущался какой-то глубинный ужас: «Вспышка Эболы за границей… перерастет ли она в пандемию?»; «Гражданская война на Ближнем Востоке… распространится ли она дальше?»; «Падение фондового рынка… приведет ли это к рецессии?». Элизабет расфокусировала взгляд, смотрела мимо заголовков, а не на них, и слушала.

Шаг 3: «Определить тему разговора».

Говорила Брэнди: она бурно расхвалила пение детей, спросила, не хотят ли они создать карты желаний, посвященные их интересу к музыке, потому что лучший способ однажды претворить в реальность мечты о пении и танцах — это визуализировать их с помощью вдохновляющих коллажей, и добавила, что у нее как раз есть большая коллекция журналов о поп-культуре, которые она припрятала именно для этой цели, плюс, конечно, фломастеры, наклейки, ножницы и клей-карандаши, так что на всех хватит.

Брэнди часто отмечала интерес детей к какому-нибудь предмету и укрепляла его. Именно она организовывала эти игровые встречи в своем большом доме и придумывала веселые и оригинальные занятия для детей, поэтому Элизабет не нужно было тратить время на Шаг 4: «Найти лидера» — лидером, несомненно, была Брэнди. Элизабет заметила это сразу: когда говорили другие родители, даже если компания собиралась большая, они, как правило, обращались к Брэнди, имели в виду Брэнди и поглядывали в ее сторону, когда заканчивали, — признак того, что они ждут ее одобрения, который Элизабет давно научилась распознавать. Если Брэнди скрещивала руки на груди, остальные, как правило, тоже их скрещивали, неосознанно подражая ей. Если Брэнди чему-то улыбалась, улыбались и остальные, причем их улыбки были искренними, поскольку задействовали мышцы вокруг глаз, и значит, люди не притворялись перед Брэнди, а на самом деле испытывали те же позитивные эмоции, что и их лидер.

Брэнди много лет занималась корпоративными продажами и маркетингом, но ушла, когда у нее появились дети, чтобы родительствовать на полную ставку. Она сама так сказала. Не «Я родитель на полную ставку», а «Я родительствую на полную ставку». Теперь она входила во все школьные комитеты, какие только существовали, организовывала все кампании по сбору средств, присутствовала на всех экскурсиях, выступала представителем родителей на всех заседаниях школьного совета и даже руководила уборкой местных пляжей. В маленьком мирке пригородного Парк-Шора Брэнди была так же вездесуща, как враги Джеймса Бонда, если бы эти враги были сострадательными, великодушными и добросердечными.

Она казалась религиозной, но выражалось это в неопределенной и ненавязчивой манере, скорее просто сводилось к тому, что она, по ее словам, посылала добрые мысли тем, кто в них нуждается. Ее дом, спроектированный на рубеже веков каким-то вошедшим в историю архитектором в стиле французского шато с американским колоритом, был большим, но не помпезным, эффектным, но не безвкусным, элегантным, но сдержанным, и был обставлен в том особом неоскандинавском стиле, который умудрялся казаться одновременно строгим и уютным: много светлого дерева, приглушенные нейтральные цвета, пушистые пледы ручной вязки, призывно наброшенные на спинки диванов и кресел. Здесь была целая стена, отведенная под детские рисунки и поделки. Была и большая кухня с длинными открытыми полками.

Брэнди всегда одевалась так, чтобы это выглядело прежде всего соответствующе: сезону, случаю, возрасту. Сегодня на ней была хлопковая белая футболка, заправленная в узкие белые джинсы — наряд такой девственной белизны, будто он ни разу не был задействован в грязной работе по воспитанию детей, — а довершали этот образ золотые наручные часики и соломенная сумка. Складывалось такое ощущение, что у Брэнди всегда с собой дизайнерская соломенная сумка, причем всегда новая; у нее, видимо, была большая коллекция дорогих сумок, из которых она, как фокусник, доставала необходимые любой матери вещи: влажные салфетки, пластыри, набор для шитья, пинцет, карандаш для удаления пятен, бинт. Элизабет слушала беседу Брэнди и других родителей и — в соответствии с Шагом 5: «Дождаться паузы в разговоре» — готовилась заговорить, когда представится возможность, но тут Брэнди взглянула на нее и избавила ее от необходимости выжидать.

— О, Элизабет! — сказала она. — У меня для тебя кое-что есть.

Брэнди подошла к ней, сунула руку в свою сумку и вытащила аккуратно сложенный маленький пакет из коричневой бумаги, на одной из сторон которого каллиграфическим почерком было написано имя Тоби.

— Что это? — спросила Элизабет, беря пакет.

— Слойки с яблоками, — торжественно отозвалась Брэнди.

— Да? — Элизабет заглянула внутрь и теперь рассматривала треугольные золотисто-коричневые пирожки, слегка присыпанные сахаром.

— Это для Тоби, — сказала Брэнди. — Считай это подарком в честь знакомства. Прости, что мы так долго. Уже целый месяц прошел, это никуда не годится!

— Ты приготовила слойки с яблоками?

— Их приготовили мы с детьми, — сказала она.

— Ого. Спасибо.

— Всегда пожалуйста! Это было весело. Да и в любом случае нужно было куда-то девать яблоки, пока они не испортились. Наш сад от них просто ломится.

— Это очень любезно с вашей стороны.

— Мы подумали, что слойки были бы кстати, раз Тоби они так нравятся.

— Правда?

— Ну а как же! Они же его любимые.

— Да?

— Его самый любимый в мире десерт! — сказала Брэнди, поворачиваясь к сидящему в кухне Тоби. — Правда же, детка?

Элизабет обернулась и увидела, что Тоби больше не пялится в свой экран, а поднял глаза на них, кивает и смотрит на Элизабет, или скорее на то, что Элизабет держит в руке, на пакет со слойками — а она даже не подозревала, что ее сын знает об их существовании, не говоря уже о том, что любит их, и уж тем более о том, что он любит их больше всего.

— Конечно, — кивнула Элизабет. — Слойки, да.

— Просто разогрей их в духовке, — сказала Брэнди. — Пяти минут при температуре двести градусов должно хватить.

А потом все дети побежали обратно в гостиную и объявили, что сейчас будет еще одно очень интересное представление и все взрослые должны прийти смотреть вторую часть. Брэнди легонько хлопнула в ладоши и воскликнула: «Ого, ура!», и тут Элизабет вспомнила Шаг 6: «Сказать что-нибудь уместное», поэтому сказала: «Думаю, Тоби стоит к ним присоединиться», — и направилась к сыну, который, увидев, что она приближается, снова уткнулся в свой планшет и еще больше съежился у стены. Она присела на корточки рядом с ним со словами: «Все, время вышло», — но никакой реакции не последовало, потом: «Тоби, пора поиграть с другими ребятами», — и снова никакой реакции, и тогда она хотела забрать у него планшет, но не успела взяться за него и начать осторожно подтягивать к себе, как Тоби ни с того ни с сего, без всякого предупреждения, вдруг закричал.

Это был крик, который она ненавидела больше всего, — пронзительный, раздирающий уши звук, всегда служивший сигналом к началу грандиозной истерики, вопль, вызывавший мгновенную панику, и Элизабет уже почти непроизвольно повторяла: «Нет, нет, нет», когда тело Тоби напряглось, лицо сморщилось и покраснело, и появился другой человек, в которого он превращался во время этих приступов, тот безутешный не-Тоби, который выпадал из реальности и полностью погружался в свое исступление. Он вел себя так с самого детства, и Элизабет долго надеялась, что ей удастся как-то его отучить или, если не получится, что он сам это перерастет — но пока тщетно. Срывы продолжались, и теперь Элизабет понимала, что лучшая стратегия — не подкреплять их и не наказывать за них, а терпеливо проявлять заботу и сочувствие, с чем она вполне успешно справлялась дома, но когда истерики случались на публике — в поездах, в продуктовых магазинах или, как здесь, перед другими родителями, — Элизабет чувствовала, как чужие люди смотрят на нее с ужасом и в то же время с недобрым интересом, и мысленно возвращалась к тем обедам в одиночестве, во время которых ей приходилось терпеть неприкрытое любопытство незнакомых студентов и их беспощадные взгляды, говорившие: тебе здесь не место. Она опять почувствовала на себе эти взгляды, когда крик Тоби заставил всех присутствующих замолчать, и ощутила острую необходимость сделать хоть что-то, прекратить это, продемонстрировать какую-нибудь материнскую суперспособность, но, конечно, прекратить это было невозможно, и ей ничего не оставалось, кроме как уговаривать Тоби: «Все хорошо, все хорошо» — и надеяться, что срыв не продлится долго, надеяться, что Тоби не начнет, как это иногда бывало, задыхаться от беспрерывных рыданий.

Кто знает, чем все могло бы обернуться, если бы Брэнди не вмешалась как раз в тот момент, когда крик Тоби уже почти достиг высшей точки: она материализовалась рядом с ним и сказала с неожиданно радостным энтузиазмом:

— Кому нужна разрядка для мозгов?

И это каким-то чудом заставило его замолчать.

— Тебе нужно побыть одному, да, детка? — спросила Брэнди.

Тоби поднял на нее свои большие, уже повлажневшие глаза, наверное, удивившись ее неожиданному появлению и непривычной оживленности, и сказал:

— Угу.

— В комнате тишины есть утяжеленные одеяла, — сказала она. — Иди туда и устрой себе разрядку для мозгов, хорошо?

— Хорошо, — ответил Тоби, вставая и шмыгая носом.

— Правильно, — сказала Брэнди. — Пусть одеяло раздавит все твои плохие мысли.

Невероятно, но Тоби хихикнул.

А потом он ушел, и Брэнди подняла брошенный им планшет и отдала Элизабет.

— Спасибо, — сказала Элизабет.

— Какой он славный, — заметила Брэнди, пока они обе смотрели ему вслед.

— Как ты это сделала?

Брэнди пожала плечами.

— Я послала ему спокойные мысли.

— И все? Ты послала мысли?

— Да, именно так. На самом деле все очень просто. Я сказала себе: я — покой среди хаоса. Я так подумала, поверила в эту мысль, а потом вселенная воплотила ее в жизнь. Тебе стоит попробовать. Скажи это вслух и постарайся по-настоящему, искренне поверить.

Элизабет посмотрела на нее с недоумением — что, серьезно? Но потом увидела широкую, открытую, бесхитростную улыбку Брэнди, вспомнила Шаг 7: «Соврать, если потребуется», кивнула и улыбнулась.

— Я — покой среди хаоса, — сказала она, пытаясь улыбаться искренне, и губами, и глазами.

НИКАКИЕ ИЗ САМЫХ АВТОРИТЕТНЫХ на первый взгляд источников во Всемирной паутине не могли прийти к единому мнению по поводу такой простой вещи, как увеличение бицепсов. Ответы на прямой вопрос, как их накачать, были противоречивыми. Когда Джек забил этот вопрос в поисковую строку и нажал на первую же ссылку, то по наивности решил, что тут все понятно. Схема выглядела довольно простой: бицепс можно накачать, многократно поднимая средние веса — четыре подхода по двенадцать повторений, минута осознанного отдыха между подходами, вес должен составлять 45 % от одноповторного максимума, выполнять два-три раза в неделю, — что вроде бы активирует какую-то «саркоплазму» внутри мышцы, тем самым увеличивая ее в размере. Джек пробовал этот метод около месяца, пока ему не надоело отсутствие результатов, и он снова полез в интернет, где выяснил, что на самом деле все делал неправильно. Секрет увеличения бицепсов заключался в том, чтобы поднимать не средние веса, а очень тяжелые, причем всего несколько раз — три подхода до отказа мышц, вес составляет 85 % от одноповторного максимума, отдых между подходами две с половиной минуты, выполнять ровно два раза в неделю, — что якобы приводило к увеличению массы миофибрилл в мышцах за счет шоковой нагрузки. Джек пробовал этот метод около месяца, пока ему снова не надоело полное отсутствие изменений в размере бицепсов, и он полез в интернет и узнал, что в очередной раз все делал неправильно. Выяснилось, что ключом к наращиванию мышечной массы является прогрессивная перегрузка — когда вы начинаете с самых легких весов и переходите к самым тяжелым, поднимая их от семи до двадцати раз каждый, что задействует как медленно сокращающиеся мышечные волокна, отличающиеся большой выносливостью, так и быстро сокращающиеся мышечные волокна, отличающиеся большой силой, которые в определенном соотношении присутствуют в каждой мышце. Джек месяц занимался по методу прогрессивной перегрузки, потом полез в интернет, когда опять не заметил никаких изменений в размере или форме своих бицепсов, а также трицепсов, дельт, квадрицепсов и других основных групп мышц, на которые он, следуя рекомендациям, делал упор как на «целевые», — а все потому, что он опять все делал неправильно: согласно другому сайту, на самом деле неважно, насколько легкие или тяжелые веса вы поднимаете и насколько следуете принципу прогрессивной перегрузки, если не сочетать упражнения с правильным питанием, так как, ограничивая потребление калорий в попытке сбросить вес (что Джек, естественно, и делал), вы не обеспечиваете нуждающиеся в энергии мышцы питательными веществами для увеличения массы, а следовательно, поднятие весов при дефиците калорий означает, что организм сжигает мышечные волокна, восполняя дефицит, возникающий как раз вследствие работы мышечных волокон, — своего рода биологический парадокс Пенелопы, из-за которого тело Джека ночью сводило на нет всю работу, проделанную им днем. Значит, Джеку нужно было придерживаться диеты, подходящей для силовых тренировок, а для этого от него требовалось сначала вычислить свой уровень базального метаболизма с учетом возраста, пола, роста, веса и процентного содержания жира в организме, которое определялось измерением толщины кожных складок на талии, шее и спине с помощью калипера, но когда он ввел все эти данные в четыре онлайн-калькулятора уровня базального метаболизма, то получил четыре совершенно разных числа, причем разрыв между наименьшим и наибольшим значениями был эквивалентен калорийности большой пиццы пепперони, и настолько противоречивые результаты, полученные из одних и тех же данных, выглядели довольно странно и даже вызывали раздражение: весь смысл покупки таких приборов, как калипер, вообще-то заключался в том, чтобы план Джека по снижению веса и наращиванию мышечной массы строился на основе точных цифр, так как недостаток калорий помешал бы наращиванию мышц, а их переизбыток поспособствовал бы набору веса, но оказалось, что вычислить свою суточную норму калорий — это все равно что вдеть нитку в микроскопическое игольное ушко. В конце концов Джек просто взял среднее значение этих четырех чисел и вывел из него свою суточную потребность в макроэлементах, наиболее важным из которых почти все интернет-эксперты считали белок, причем он был необходим в чудовищных количествах — когда Джек подсчитал свою предполагаемую потребность в белке, то обнаружил, что для ее удовлетворения ему придется съедать по три целых курицы в день, что выглядело и неправдоподобно, и дико — вот почему все ратовали за добавление к получаемому из обычной пищи белку одного-двух протеиновых коктейлей в день, и это завело Джека в еще один головокружительный онлайн-лабиринт, где сторонники протеиновых порошков из молочной сыворотки, костей, сои, конопли, гороха, риса или каких-то загадочных продуктов, называемых «суперфудами», утверждали, что только их протеиновый порошок правильный, а если вы берете любой другой, то вы все делаете неправильно.

Джек получил высшее образование в хорошем колледже, и все же этот процесс тренировок и похудения казался ему безнадежно сложным, запутанным и выходящим далеко за пределы его возможностей. Казалось, что чем больше он изучает информацию в интернете, тем дальше от него объективная истина. Именно поэтому он в конце концов приобрел «Систему».

Реклама «Системы» начала преследовать Джека после первой же вылазки в «Гугл» с целью найти способ похудеть, после первого же запроса: «Как избавиться от жира на животе». Эти поиски совпали с планированием новой квартиры в «Судоверфи» и с тем, что Элизабет подвергла критике их нынешний образ жизни. Наряду с другими нововведениями — уголком для занятий творчеством, открытыми полками и тому подобным — она предложила устроить «домашний спортзал», небольшую зону для тренировок, где разместятся беговая дорожка, стойка для гантелей, один из тех тренажеров со сложной конфигурацией, которые позволяют выполнять около тридцати различных упражнений, и один из гигантских резиновых мячей, на каких люди всячески извиваются, якобы накачивая мышцы кора. Как обычно, Джек не мог понять, зачем Элизабет все это надо, учитывая, что она и так ходит в зал.

— Зачем тебе зал еще и дома? — спросил он.

— Я подумала, что он мог бы пригодиться, — небольшая пауза в поисках более тактичного выражения, — нам обоим.

Имелось в виду, конечно, что ему.

— Ты думаешь, мне нужно заниматься спортом? — удивленно спросил он.

— Я знаю, что ты всегда ненавидел тренироваться в зале.

— Да.

— Но мы ведь не молодеем, — сказала она и тут же перечислила проблемы, с которыми сталкиваются люди в зрелом возрасте, вроде истончения костной ткани, разрушения тазобедренных суставов и тому подобного, а потом представила домашние занятия спортом как способ увеличить продолжительность жизни, хотя им с Джеком едва перевалило за сорок.

Однако на следующее утро, в душе — стоя в старой серой ванне на ножках, которую Джек ненавидел, потому что виниловая шторка всегда соскальзывала внутрь и прилипала к телу, как холодная медуза, — Джек осмотрел свой живот. Ущипнул его, потыкал в него пальцем. Вылез из ванны, встал перед большим зеркалом, оглядел себя очень внимательно — и то, что он увидел, можно было назвать, как бы жестоко это ни прозвучало, пузом. Он заметил небольшое брюшко. Странно, но раньше он, кажется, этого не видел. Он всегда был таким невысоким и щуплым, всегда считал себя таким худым и субтильным, что даже не заметил, откуда в зеркале взялся этот упитанный незнакомец.

В тот же день он начал искать в интернете способы привести себя в тонус, и именно тогда реклама «Системы» пошла в наступление. Впервые он увидел ее в «Фейсбуке», между двумя постами своего отца, в которых тот, как обычно, возмущался по самым разным поводам сплошным капслоком. Тревожные заголовки последнего месяца дали много пищи взбудораженному уму старшего Бейкера: беспорядки в Миссури (ТЕРРОРИСТЫ!), авиаудары на Ближнем Востоке (ДИВЕРСИЯ!), мигранты, утонувшие в Средиземном море (ПОСТАНОВКА!), вспышка Эболы в Африке (ЗАГОВОР КОРПОРАЦИЙ!).

Джек, как обычно, начал комментировать, возражать отцу и ругаться с ним, а рекламу проигнорировал.

Но потом он увидел ее снова, эту рекламу какой-то загадочной «Системы»: она появилась за пределами «Фейсбука», на каком-то случайном сайте, в баннере вверху страницы, и начала следовать за Джеком по всему интернету, появляясь в самых разных местах со всевозможными слоганами, пока наконец один из них не привлек его внимание:

Тренируйся не много, а с умом

Большие успехи без лишних усилий

Легкий путь к рельефному прессу

И так далее.

Привлекательность «Системы», судя по всему, строилась на том, что она якобы каким-то образом заглянет в ваше тело, извлечет наиболее важные данные и использует их для составления персонализированной, оптимизированной программы тренировок. Это показалось Джеку настолько убедительным, что он пришел в спортзал, где #НаСистеме, помимо него, были еще несколько клиентов. Определить, кто #НаСистеме, было легко, потому что все они, во-первых, носили одинаковые гаджеты — браслеты, похожие на часы без циферблата, фирменного цвета «оранжевого тигра», — а во-вторых, то и дело внезапно выпрямляли спину. Все потому, что, когда пользователь сутулился, приложение отправляло ему уведомление; Джек, по-видимому, сутулился постоянно, потому что его браслет жужжал примерно каждые десять-двенадцать минут, и на телефоне загоралось очередное сообщение о здоровье позвоночника, или о ригидности шеи, или о потоке энергии, или о чем-то еще, связанном с осанкой. Посетители зала регулярно вытягивались столбиками, как в той игре, где надо бить вылезающих из норок кротов колотушкой по голове, и Джеку вспоминались колонии луговых собачек в прериях Канзаса.

Как браслет понимал, что Джек сутулится, оставалось загадкой, как и то, откуда ему был известен уровень кислорода и молочной кислоты в крови, pH пота, эластичность кожи, насыщение организма водой, подверженность риску развития диабета, реакция на воздействие ультрафиолета, даже настроение. Браслет отслеживал не только все вышеперечисленное, но и те данные, происхождение которых было куда понятнее, такие как частота сердечных сокращений, количество пройденных шагов и качество сна. Каждое утро Джек получал отчет о своем сне: браслет всю ночь отслеживал, как он ворочается. Встроенный микрофон записывал храп, а на следующий день приложение его воспроизводило, и Джека это всегда изумляло. Он и не подозревал, что храпит.

«Система» давала количественную оценку всему, причем речь шла не только о точных цифрах, как в случае с потребляемыми калориями, объемом талии и размером бицепса, но и о более абстрактных показателях: доволен ли Джек собой, сколько в нем оптимизма и увлеченности, может ли он, как выражалось приложение, определить степень своего процветания. «Система» попросила его охарактеризовать свою работу и семейную жизнь, и он написал подробное эссе о своей карьере, о том, какой многообещающей она выглядела после окончания магистратуры, когда его взяли в один из местных университетов адъюнкт-профессором и он преподавал «Введение в американское искусство» и «Введение в фотографию» на полставки, чему в свои двадцать с небольшим очень радовался, полагая, что получит небольшой опыт и устроится на полную ставку, когда тогдашние профессора уедут, уволятся или выйдут на пенсию. И действительно, на местном академическом рынке шла обычная текучка кадров, но проблема заключалась в том, что университеты в Чикаго и окрестностях почти повсеместно решили брать на эти должности не профессоров на полную ставку, а адъюнктов, которые работали на полставки, как и Джек, заключали договор на каждый семестр и получали примерно десятую часть того, что платили профессорам, за преподавание тех же предметов, только без медицинской страховки, без пенсионных отчислений и без гарантии, что их снова возьмут на работу в следующем семестре. Теперь Джек набирал столько часов «Истории искусств» и «Введения в фотографию», сколько мог осилить, делая, по сути, ту же работу, которую делал, когда только окончил колледж, только теперь он испытывал гораздо меньше радости по этому поводу.

Джек напечатал все это на телефоне — медленно, поскольку так и не научился, как Тоби, с невероятной скоростью орудовать двумя большими пальцами, — и понадеялся, что приложение даст ему какой-нибудь волшебный ответ, предложит какое-нибудь решение проблемы его застопорившегося карьерного развития.

Оно прислало ему скидочный промокод на курсы, которые он может пройти, чтобы стать риелтором.

Ладно, все ясно.

В подробности насчет Элизабет Джек вдаваться не стал, упомянув лишь, что жена от него отдаляется и это его тревожит, что она как будто настроена к нему слегка враждебно, что она демонстрирует подспудное недовольство их жизнью с тех самых пор, как они купили новую квартиру, а если говорить в целом, то после рождения ребенка бытовые хлопоты постепенно вытеснили романтику, и в последнее время их отношениям, к сожалению, недостает искры.

После чего приложение отправило ему скидочный промокод на вибратор.

Из-за своей формы он назывался «Мадагаскар»: тонкий кончик переходил в толстую округлую середину, что якобы позволяло обеспечивать «всестороннюю стимуляцию». Это была часть линейки секс-игрушек, вдохновленных географическими объектами (в нее входил и массажер простаты под названием «Мексика», который выглядел прямо-таки устрашающе). Джек, который уже начал отчаиваться, решился: купил «Мадагаскар», вручил Элизабет и предложил использовать его вместе, на что она сказала, что когда-нибудь обязательно, и положила его в ящик своей прикроватной тумбочки, где он так и лежал нетронутым.

Джек был удивлен, что «Система» так заинтересовалась его браком. Она посоветовала ему каждый день отслеживать не только собственное настроение, но и настроение жены: рада та или грустит, ласкова или держится отстраненно, заинтересована в сексе или отказывается от него и так далее. В конце концов, приложение оценивало состояние здоровья, а согласно исследованиям, никакая другая переменная не влияет на здоровье человека больше, чем качественные, приносящие удовлетворение, долгосрочные интимные отношения в паре. «Система» отправила Джеку массу информации на эту тему, и оказалось, что крепкий брак лучше всего укрепляет организм — судя по всему, разница между удачным и неудачным браком с точки зрения последствий для здоровья такая же, как между курением и не-курением. Люди, состоящие в счастливых браках, имеют более высокую продолжительность жизни, реже страдают от депрессии, заболеваний сердечно-сосудистой системы, болезни Альцгеймера и артрита, и в целом у них меньше раздражений. А одиночество в семье при прочих равных условиях сродни заболеванию диабетом. Оказалось, что чувство изоляции, разобщенности и неудовлетворенности в браке наносит ущерб не только эмоциональному, но и физическому здоровью, и поэтому приложение очень серьезно отнеслось к качеству отношений Джека.

«Система» собрала все субъективные представления Джека о своем уровне счастья и все объективные данные, накопленные браслетом, и, используя так называемую «модель глубокого обучения», предоставила Джеку не только ожидаемую индивидуальную программу тренировок, но и персонализированный распорядок жизни. Она рекомендовала оптимальную пищу, которую ему следует есть каждый день, оптимальное время ее приема, оптимальное количество воды, которым надо ее запивать. Рекомендовала оптимальное время отхода ко сну и оптимальное время пробуждения. А еще рекомендовала способы оптимизировать его брак. Целью одного из компонентов приложения было улучшение так называемых «любовных показателей» Джека, что подразумевало геймификацию ритуалов, характерных для отношений с высоким уровнем удовлетворенности. Он получал баллы, значки и другие награды за выполнение конкретных заданий: в раздел «Услуги» входили домашние дела — вынос мусора, мытье посуды, уборка в ванной, в общем, бытовая рутина; «Романтическими жестами» назывались способы показать партнеру, что думаешь о нем в течение дня, — эротическое сообщение, любовная записка, спрятанная в сумочке или портфеле, произнесенное одними губами «Люблю тебя» с другого конца комнаты; «Памятные моменты» подразумевали тщательное планирование совместных вечеров, поездок за границу, пеших походов или выходных в лесу, и все это Джек недавно предлагал Элизабет. Фактически, согласно онлайн-рейтингу пользователей «Системы», Джек входил в девяносто девятый процентиль по показателям отдачи, и поэтому было особенно обидно, что суммарный балл его отношений колебался в районе пятьдесят пятого процентиля, в основном из-за двух факторов: во-первых, у него был очень низкий показатель «Удовлетворения потребностей», поскольку он не отчитывался об удовлетворении потребностей Элизабет как минимум в течение месяца — и не потому, что не старался, а потому, что у нее их, похоже, не было. Она могла неделями не высказывать ни одного желания, не жаловаться ни на одну проблему, с которой он мог бы ей помочь. Много лет назад он влюбился именно в это — в ее независимость, уравновешенность и самодостаточность, — но теперь все чаще чувствовал себя где-то на периферии и задавался вопросом: «Я тебе вообще еще нужен? Хоть когда-нибудь?»

Во-вторых, ниже среднего был и «Коэффициент интимной близости», который рассчитывался исходя из частоты сексуальных контактов и данных, собираемых браслетом в процессе: с помощью встроенного акселерометра он определял, когда пользователь занимается сексом, отслеживал продолжительность сексуального взаимодействия, частоту сердечных сокращений и количество сожженных калорий, а также измерял в децибелах уровень скрипа кровати и так называемых женских копулятивных вокализаций, которые потом анализировались отдельно. Джеку было немного неловко открывать «Системе» доступ к самым интимным сведениям, но, как часто напоминало ему приложение, нельзя улучшить то, что не измерено. И поэтому Джек измерял все. (На сайте «Системы» даже предлагали приобрести особое «смарт-кольцо», которое надевалось на основание пениса и отслеживало количество фрикций и ускорение при каждом толчке, но Джек воздержался от покупки этого девайса по очевидным причинам.)

Его удручало отсутствие прогресса на всех фронтах — ни в состоянии его фигуры, ни в состоянии его брака не наблюдалось особых улучшений, несмотря на неукоснительное выполнение рекомендаций «Системы». Элизабет по-прежнему вела себя так, будто каждый день был для нее гонкой на пределе возможностей. Она всегда была занята, бегала то туда, то сюда, и ее расписание было плотно забито работой, игровыми встречами, дополнительными занятиями и домашними делами. Но Джек продолжал стараться, надеясь, что когда-нибудь все тренировки, услуги и романтические жесты сыграют роль эдакой липучки, удержат Элизабет рядом, и он наконец увидит перемены, которых ждет, — точнее, не совсем перемены, скорее возвращение к тому, как было раньше: он хотел вернуть свою счастливую жену и свою стройную фигуру. Так что он по-прежнему следовал указаниям «Системы», и вот сейчас пришел в спортзал и делал так называемые «берпи».

Он бы чувствовал себя дураком, делая эти берпи, если бы их не делали множество других людей в спортзале — по меньшей мере десяток человек, все в одинаковых оранжевых браслетах, все выполняют одно и то же упражнение, которое со стороны выглядит просто нелепо: отжимание, переходящее в прыжок с разведением в стороны рук и ног. Джек поглядывал на остальных. Ему казалось, что они заодно, потому что занимаются этой ерундой вместе. Они были членами клуба. Клуба берпи. И, отдыхая между подходами, он все пытался поймать чей-нибудь взгляд, чтобы пожать плечами, улыбнуться и закатить глаза: да, я тоже думаю, что это идиотизм. Но у него ничего не получалось, потому что, как он заметил, в спортзале люди не любили отвлекаться. Они не проявляли ни общительности, ни дружелюбия. Особенно женщины, которые, переходя от одного тренажера к другому, пристально смотрели в пол, как будто пытались расколоть бетон силой мысли. Когда люди делали упражнения, их лица выражали глубокую сосредоточенность и концентрацию. Когда они отдыхали, то смотрели в свои гаджеты. И никогда не снимали наушники, причем зачастую огромные, как у диджеев.

Это могло бы показаться не таким уж необычным, если бы спортзал не располагался в том же здании, где много лет назад, когда Джек впервые переехал сюда, было кафе «Урбус Орбис» — сердце Уикер-парка, место, где люди сидели и разговаривали всю ночь, взяв кофе за доллар, который им бесконечно доливали. В это кафе ходили, чтобы спастись от одиночества, и, возможно, тщетность попыток наладить контакт с другими членами клуба берпи так изумляла Джека именно потому, что место, когда-то славившееся общением, теперь служило личному, индивидуалистическому, нарциссическому стремлению выглядеть сексуально.

Именно здесь у Джека и Элизабет состоялось первое свидание. Воспоминание об этом все еще было так свежо, та ночь была такой знаменательной — он всегда думал, что они заслуживают собственную мемориальную табличку с надписью: «Все началось здесь». Это место просто затягивало Джека в болото ностальгии. Но мало кто еще помнил его как «Орбис». После того, как «Орбис» разорился (главным образом из-за политики бесплатных доливаний, которая позволяла клиентам сидеть за столиком по несколько часов, потратив всего один доллар), здание было преобразовано в навороченный кондоминиум и стало основной площадкой для съемок одиннадцатого сезона сериала MTV «Реальный мир», что доводило местных жителей до белого каления. И не только из-за эскадрильи камер, которые повсюду следили за семеркой героев, но и потому, что все понимали: как только их богемный район колонизирует корпорация «Виаком», он станет гораздо менее богемным. Люди были возмущены. Они протестовали. Джек помнил, как однажды вечером у кондоминиума «Реального мира» собралась небольшая толпа, все скандировали: «Мы реальные! Вы — нет! Мы реальные! Вы — нет!», и когда один из участников шоу (может, это был Кайл?) с большой свитой телевизионщиков вернулся домой и начал отпирать входную дверь, толпа набросилась на него: «Мы реальные! Ты — нет! Мы реальные! Ты — нет!» — и он перестал возиться с замком, застыл, опустив голову и уставившись на свои ботинки, и выглядел при этом таким расстроенным, подавленным, обиженным и несчастным, что Джек внезапно ощутил прилив сочувствия к бедному парню, который, в конце концов, не просил, чтобы его поселили в такое специфическое здание в таком неприветливом районе, но тут этот человек (или, может, это был Крис?) вдруг поднял голову и спросил одного из операторов: «Ты же это заснял? Умоляю, скажи, что заснял». И оператор показал ему большой палец, а потом вперед выступил один из продюсеров и обратился к толпе: «Потрясающе! Отлично сработано! Теперь нам нужно снять все с другого ракурса, поэтому продолжайте, пожалуйста. Фантастика!» Продюсер хлопнул в ладоши и широко улыбнулся, операторы поспешили занять новые позиции, а люди — растерянно переглядываясь, как будто спрашивая друг у друга: что, кричим дальше? — продолжали скандировать, хотя растеряли, наверное, две трети прежнего энтузиазма, и все смотрели, как Кайл или Крис снова склонил голову и сделал вид, что очень расстроен и переживает, а Джек слушал, как толпа повторяет: «Мы реальные, ты — нет. Мы реальные, ты — нет», и думал, что в этот момент никто из них не реальный.

Теперь, годы спустя, почти все уютные местные магазинчики заменили торговые сети. Отличное вегетарианское кафе «Ушная сера» — которое продержалось на несколько лет дольше, чем вегетарианство самого Джека, — теперь превратилось в «Доктор Мартинс». Его любимая художественная галерея стала филиалом «Урбан аутфиттерс». А на месте хотдогерной «Стильный Стив», где они с Элизабет после закрытия баров покупали жареные твинки, открылся «Банк Америки».

Их богемный район стал районом яппи, просто в богемной стилистике.

Телефон Джека тренькнул новым уведомлением — «Вкусный лайфхак для сокращения углеводов»: если заменить картофельное пюре на низкоуглеводное пюре из цветной капусты, это позволит уменьшить количество калорий в среднем на несколько сотен, сообщило приложение. А потом предложило Джеку скидку на цветную капусту в ближайшем супермаркете. «Система» всегда так делала — присылала лайфхаки во время передышки между упражнениями. Идея заключалась в том, что если Джеку надо отдохнуть две минуты между подходами к берпи, то вполне можно провести эти две минуты продуктивно. Вполне можно за это время узнать что-нибудь полезное, чтобы достичь, как выражалась «Система», «максимальной эффективности» (то есть ее советы по оптимизации были сами по себе оптимизированы). Лайфхаки, которые она отправляла Джеку, часто имели формат чек-листов и вызывали у него пугающее ощущение, что он безнадежен буквально во всем, даже в самых простых вещах: «6 ошибок, которые вы совершаете, принимая душ», «9 признаков того, что вы спите неправильно», «7 скрытых опасностей сидячего образа жизни». Эту тему «Система» особенно любила: «Сидеть — все равно что курить», — напоминала она по несколько раз в неделю. «Система» была категорически против того, чтобы пользователи весь день сидели за столом, и предпочитала, чтобы они весь день стояли за столом или, что еще лучше, весь день ходили за столом: для этого им надо было установить под столом беговую дорожку и включить ее на минимальную скорость, чтобы в течение восьмичасового рабочего дня они успевали пройти десять километров. Приложение присылало промокоды на комбинацию стола и беговой дорожки, стоимость которой в среднем почти равнялась зарплате Джека за весь семестр.

Он сделал еще одно берпи.

Отжаться, встать, подпрыгнуть, повторить.

Впереди у него было по меньшей мере еще два подхода, а за ними следовали сгибания рук, приседания и комплекс безумных скручиваний с использованием поролоновых роликов, чтобы укрепить мышцы кора — трудноопределимую, невидимую внутреннюю часть его тела, которая, согласно «Системе», остро нуждалась в совершенствовании. Он узнал об этом в первый же день после покупки браслета, когда «Система» завершила первичную оценку его физической формы. «Слабое звено: мышцы кора», — сделала вывод она, и это напомнило Джеку слова матери. «Ты слабое звено, Джек Бейкер». Очевидно, ИИ был с ней согласен.

Может, подумал он, ему стоит все-таки купить эту цветную капусту.

Может, вечером он придет домой с цветной капустой и каким-нибудь нежирным продуктом с высоким содержанием белка — почти наверняка это будет куриная грудка — и разомнет капусту в вязкую массу, а когда Элизабет спросит, что он делает, он объяснит, что цветная капуста — вкусная и низкоуглеводная альтернатива картофельному пюре, и его познания в диетологии ее впечатлят. А вдруг Тоби понравится? Вдруг Тоби съест всю порцию без жалоб? Эврика! Он станет мужем мечты. И тогда, может, ночью в спальне кое-что произойдет. Может, он предложит им опробовать «Мадагаскар», и, может, ей понравится.

Правда, если подумать, Элизабет, скорее всего, уже давно спланировала сегодняшний ужин. Вероятно, сейчас она размораживает продукты. Если он придет домой и внезапно предложит что-нибудь другое, это наверняка выбьет ее из колеи, потому что тогда ей придется отказаться от своих планов, и она бы не стала тратить столько времени зря, если бы знала заранее, что готовить будет он, или что-то в этом роде. Попытки Джека внести свой вклад в ведение хозяйства почему-то всегда заканчивались неудачей. Элизабет постоянно намекала, что хотела бы, чтобы он чаще готовил, но при этом составляла меню на десять дней вперед, а любые отклонения от него вызывали у нее сильное раздражение. Она вроде бы и хотела, чтобы Джек помогал ей по дому, но помогать надо было тем единственно возможным способом, который она себе представляла, но о котором ни разу не говорила.

Может, не надо приносить домой цветную капусту. Может, лучше просто упомянуть о цветной капусте, чтобы она учла этот вариант на будущее. Может, поделиться рецептом приготовления цветной капусты будет уже достаточным вкладом в ведение хозяйства, и позже вечером они двинутся в сторону Мадагаскара.

Он закончил последний подход, воображая, что вид у него такой же серьезный и профессиональный, как и у всех остальных. Впереди его ждали сгибания рук, приседания, комплекс жутких упражнений на мышцы кора. После окончания тренировки он измерил объем талии и бицепсов сантиметровой лентой, которую зал предоставлял всем, кто был #НаСистеме.

И, как обычно, никаких изменений.

ЭТА ИДЕЯ пришла ей в голову, когда она разогревала слойки.

Слойки с яблоками от Брэнди. Они только что отправились в духовку — пять минут, двести градусов, — и Тоби, который ждал за маленьким захламленным кухонным столом, перевел взгляд с духовки на Элизабет:

— Сколько мне можно съесть?

И тогда она вспомнила исследование, о котором читала очень давно, — Стэнфордский эксперимент про детей, маршмеллоу и терпение.

— Давай сыграем в игру, — сказала она.

В кухне уже витал запах яблок, корицы и карамелизированного сахара. Элизабет вытащила горячие слойки из духовки и отправила в стеклянный контейнер, кроме одной, которую демонстративно выложила на белое блюдо. Это блюдо она поставила перед Тоби на небольшом расстоянии, так что он мог до него дотянуться, если встанет со стула. К блюду она придвинула стакан молока.

— Я сейчас выйду из кухни, — сказала Элизабет, — и вернусь через пятнадцать минут. В течение этого времени ты можешь съесть сладкое.

Она увидела, как он посмотрел на слойку, как он посерьезнел.

— Но, — продолжала она, и Тоби снова поднял глаза, — если эта слойка будет лежать здесь, когда я вернусь, тогда я разрешу тебе съесть две штуки. Ты понимаешь?

Он кивнул.

— То есть ты можешь либо съесть одну слойку сейчас, либо две через пятнадцать минут.

— Ясно, — сказал Тоби.

— Я надеюсь, ты не будешь торопиться и обдумаешь свое решение.

И она вышла из кухни, оставив Тоби одного в этом затруднительном положении. Пошла в свою комнату. Открыла ноутбук. Установила таймер на пятнадцать минут. И стала ждать.

Любой студент-психолог знает об этом исследовании. Элизабет впервые услышала о нем на семинаре по социологии на первом курсе. Это был эксперимент по изучению самоконтроля и отложенного удовольствия у маленьких детей, в ходе которого испытуемых поставили перед мучительной дилеммой: им разрешается съесть либо одно маршмеллоу сейчас, либо два через пятнадцать минут. И одни дети смогли подождать пятнадцать минут, а другие — нет. Исследователи наблюдали за этими детьми в течение нескольких десятков лет и обнаружили, что те, кто сопротивлялся желанию съесть маршмеллоу в первые пятнадцать минут, впоследствии добились гораздо больших успехов. Они лучше учились в старших классах, лучше сдавали выпускные экзамены, поступали в более престижные колледжи и устраивались на более высокооплачиваемую работу, у них было меньше нежелательных беременностей, меньше нарушений закона, меньше сердечных приступов, инсультов и депрессий — удивительно, но их будущее можно было прочесть, как по чайным листьям, в тот конкретный момент в детстве, когда им показали маршмеллоу и предложили выбор.

Педиатр Тоби посоветовал Джеку и Элизабет попробовать что-нибудь такое, что могло бы помочь Тоби развивать терпение, выдержку и толерантность к фрустрации. Это было после частного приема, на который Элизабет принесла собственный экземпляр пятого издания «Диагностического и статистического руководства по психическим расстройствам» с выделенными отрывками про вызывающее оппозиционное расстройство, деструктивное расстройство регуляции настроения, синдром эпизодического нарушения контроля и различные дисфункции сенсорной интеграции, а в ответ услышала от врача: «Я не знаю, все может быть». Проблема заключалась в том, что поведение Тоби не соответствовало критериям, необходимым для постановки диагноза. Например, чтобы официально выявить у ребенка СДВГ, он должен демонстрировать шесть или более специфических симптомов гиперактивности и импульсивности, а у Тоби их было всего четыре. И то же самое повторялось после всех осмотров, обследований и тестов, которые проходил Тоби: ничего никогда нельзя было сказать однозначно, и на каждый подходящий симптом находился неподходящий. Да, ему было трудно усидеть на одном месте, и да, он часто ерзал и постукивал руками или ногами, отличался высокой чувствительностью к неожиданным звукам, боялся новых людей и незнакомой обстановки, и у него бывали непредсказуемые истерики, которые доводили его до того, что он задыхался от рыданий; но с другой стороны, он искренне расстраивался, смущался и извинялся после своих срывов, попадал в верхние процентили, когда проходил тесты на эмпатию и на сформированность модели психического, часто бывал очень наблюдательным и проницательным даже в отношении совершенно незнакомых людей, а иногда из соседней комнаты чувствовал, что у Элизабет плохое настроение, тут же оказывался рядом и спрашивал: «Что случилось, мам?» Так что врачи пожимали плечами. В некотором роде это стало для Элизабет облегчением. Она была рада, что у Тоби, похоже, нет расстройства, но, с другой стороны, если бы расстройство у него было, она хоть знала бы, что делать. У них было бы лечение, лучшие методики, сценарий, которому нужно следовать. Но с Тоби никто не давал ни методик, ни сценария, ни каких бы то ни было гарантий. Им приходилось выплывать самостоятельно.

Элизабет сидела на кровати, уставившись в экран, и ждала. Она намеревалась воспользоваться краткой возможностью побыть в одиночестве, чтобы поработать, но вместо этого полезла в «Инстаграм» смотреть страничку Брэнди. Элизабет нашла ее почти сразу после их знакомства месяц назад и с тех пор не слишком пристально, но постоянно наблюдала за Брэнди, следила, подглядывала. В ее профиле уже появилась фотография с сегодняшней игровой встречи. Справа от нее была вчерашняя фотография, на которой дети Брэнди в большой белой солнечной кухне резали яблоки, раскладывали слоеное тесто и широко улыбались — идиллическая картина любящей семьи. На следующей фотографии Брэнди медитировала у себя в саду, а поверх был наложен текст: «Измени угол зрения — измени свою жизнь». Дальше селфи с мужем: оба нарядно одеты для свидания и стоят обнявшись. Муж у нее был каким-то банкиром. Его звали Майк. Он носил рубашки поло, которые плотно облегали его внушительную мускулистую грудь и руки. «Очень-очень люблю этого мужчину», — написала Брэнди и сопроводила это тремя смайликами с глазами-сердечками.

От внезапного сигнала таймера Элизабет вздрогнула — и осознала, что с головой ушла в онлайн-грезы, прошло больше времени, чем ей казалось, и она смотрит на мужа Брэнди (который был в отличной физической форме) так долго, что это, наверное, уже неприлично.

Она вернулась в кухню и не особенно удивилась, обнаружив, что и ее сын, и слойка исчезли.

Он был у себя в комнате, смотрел «Ютуб». Элизабет привела его обратно в кухню и сказала, что он должен попробовать еще раз. Теперь она подняла ставки: если он подождет пятнадцать минут, то получит еще две слойки и сможет подольше посидеть в планшете. Но если он не справится, если не выдержит и съест ту слойку, которую она ему сейчас предлагает, тогда никакого планшета, и спать он ляжет рано.

— Ты понимаешь последствия своих действий? — спросила она. Он кивнул. — Все, что тебе нужно сделать, — потерпеть пятнадцать минут. — Он снова кивнул.

Она вернулась в свою комнату, установила таймер и стала ждать.

Особенность тех детей, которые сумели устоять перед маршмеллоу, заключалась в том, что они нашли способ отвлечься и отделить себя от своих желаний, притвориться, что их желания — это что-то обособленное от них самих, представить себя в будущем и отождествиться с людьми, которыми они станут через пятнадцать минут, а это удивительно сложная задача. Последние исследования в области нейровизуализации показали, что, когда люди представляют себя в настоящем, они задействуют одну область мозга, а когда в будущем — другую. Эту же область мозга они задействуют, представляя, скажем, внутренний мир известной личности или мысли персонажа книги. Иными словами, отказаться от маршмеллоу сейчас, чтобы съесть его в будущем, в этот конкретный момент для определенной области мозга значит буквально отдать маршмеллоу кому-то другому.

Элизабет знала: секрет в том, чтобы уметь глубже погружаться в свое воображение. Уменьшать ментальный разрыв между вами и тем человеком, которым вы скоро станете. Рассказывать такую историю о будущем, которая будет убедительнее, чем настоящее, и вот к этому у Элизабет, по всей видимости, был особый талант. Это была одна из ее суперспособностей. И не только в последнее время, когда она выстраивала их предстоящую жизнь в «Судоверфи», планируя квартиру так, чтобы максимизировать их удовлетворенность в будущем, — нет, такое отношение стало основой ее существования, пока она росла, переезжала с места на место, переходила из школы в школу, постоянно начинала все сначала, без друзей, в одиночестве; этот навык был ей необходим просто для того, чтобы выжить, чтобы вытерпеть. Элизабет приходилось выдумывать истории о себе и своем будущем, более сносные, чем настоящее, и более обнадеживающие, чем прошлое, а потом просто ждать, ждать и ждать.

По сути, Элизабет всю жизнь прожила в этих продуманных до мелочей оптимистичных сценариях. В собственном воображении. В своей голове. Это был ее единственный постоянный адрес.

Но с Тоби все было не так. Тоби самозабвенно и опрометчиво жил моментом. Он был — как бы неприятно ни было это признавать — из тех, кто съест маршмеллоу прямо сейчас. А мальчики, которые не могли сдержать свои минутные порывы, как правило, вырастали в мужчин, которых нужно избегать. И она не хотела, чтобы та же участь постигла Тоби.

Сработал таймер. Она вернулась в кухню, и ее сына там не было. И слойки тоже.

— Я сейчас научу тебя маленькому фокусу, — сказала она, застав его за планшетом и приводя обратно в кухню. — Попробуй притвориться, что это не настоящая еда.

Тоби явно растерялся.

— Представь, что эта еда нарисована на бумаге, — продолжала она. — Ты же не захочешь есть бумагу, правда?

Тоби покачал головой.

— Вот гадость, скажи? — Она старалась, чтобы ее слова звучали шутливо и весело. — Есть бумажку с нарисованной слойкой? Фу!

Мальчик рассмеялся.

— Представь, что это лист бумаги, и если ты не съешь его через пятнадцать минут, тогда я дам тебе столько слоек, сколько захочешь! — Она дурашливо разинула рот и склонила голову набок, как будто восторженно восклицала: «Ну ничего себе!»

— Сколько захочу? — переспросил Тоби, с сомнением глядя на нее прищуренными глазами. Они оба знали, что в этой семье употребление сладкого строго регламентировано и дозволено в минимальных количествах.

— Сколько захочешь, — заверила его Элизабет. — И представь, каково это будет. Подумай о том, каким счастливым ты станешь через пятнадцать минут, когда сможешь съесть столько слоек, сколько захочешь. Представил?

Он закрыл глаза и запрокинул голову, словно погружаясь в приятные грезы.

— Да, — сказал он.

— И в воображении ты счастлив?

— Да.

— Отлично. Теперь думай только о том, насколько счастливым станешь в будущем. Помни об этом чувстве, и если сможешь подождать пятнадцать минут, то почувствуешь то же самое в реальности. Хорошо?

— Хорошо!

— Вот и прекрасно. Отсчет пошел.

И она вышла из кухни, но на этот раз оставила небольшую щелочку, чтобы наблюдать за ним, и увидела, что, как только Тоби подумал, что дверь закрыта, — в тот самый момент, когда он решил, что остался один, — он потянулся через стол, схватил слойку и целиком запихнул ее в рот.

Она ворвалась обратно в кухню.

— Ты что творишь?

Ее появление и внезапный гнев напугали Тоби. Он перестал жевать, с его губ посыпались крошки.

— Зачем ты ешь слойку?

— Ты же сказала, что можно!

— Ты должен был подождать!

— Ты сказала, что я могу съесть ее, если захочу!

— Но ты не должен был хотеть!

Элизабет уже собиралась открыть мусорное ведро и театрально выбросить туда все остальные слойки, когда услышала, как открылась входная дверь, услышала радостный голос Джека: «Я дома!» — и вот ее муж, в спортивной одежде, заряженный энергией после тренировки, вплыл в кухню, воскликнул: «Боже, как здесь вкусно пахнет!», поцеловал Элизабет в щеку, подошел к кухонной стойке, взял две слойки, поспешно — можно даже сказать, импульсивно — отправил их в рот, закрыл глаза и пробормотал: «М-м-м», пока Элизабет и Тоби молча смотрели на него.

Иногда, особенно в самые тяжелые дни, ей казалось, что способность Джека довольствоваться малым и наслаждаться жизнью — не испытывая ни затруднений, ни чувства вины, — была придумана исключительно в насмешку над ней.

— В общем, — сказал Джек, покончив со слойками и слегка хлопнув ладонями по столешнице для пущей выразительности, — я тут узнал кое-что интересное о цветной капусте.

Позже тем же вечером, после ужина, после того как посуда была вымыта, обеды на завтра приготовлены, мусор, перерабатываемый и неперерабатываемый, вынесен, а уроки Тоби совместными усилиями сделаны, Джек и Элизабет приступили к сложному ритуалу отхода ко сну. Джек с полчаса почитал Тоби книгу — сейчас они путешествовали по Нарнии, — а потом настала очередь Элизабет, чьей основной задачей было успокоить Тоби, потому что чуть ли не каждую ночь он очень боялся засыпать.

Элизабет понимала, что если Тоби не в состоянии подождать пятнадцать минут и не съедать сладкое сразу, то это вовсе не потому, что он не может представить себя в будущем: в эти вечера, когда она его укладывала, он очень ярко описывал будущее, полное самых ужасных вещей, которые могут произойти, пока он спит. Он боялся, что в комнату ворвутся грабители или по его лицу будут ползать жуки. Он боялся, что ему приснятся плохие сны, боялся, что утром не проснется. Засыпание было для Тоби чем-то вроде трудного упражнения на веру. Веру в то, что мир не будет к нему жесток, пока он беззащитен. В эти вечера он становился таким уязвимым, его охватывали такие мучительные сомнения и страхи, что как бы некрасиво и несдержанно он ни вел себя днем, сколько бы истерик ни закатывал, Элизабет немедленно его прощала — важнее всего было унять ужас в его сердце.

— Мама? — сказал на этот раз Тоби. — Как я узнаю, что вы с папой будете здесь, когда я проснусь?

— Солнышко, мы всегда здесь, когда ты просыпаешься.

— Но как я узнаю, что завтра будет то же самое? Может, завтра вас не будет.

— Тоби, я обещаю, мы будем здесь, когда ты проснешься.

— Вы оба?

— Ну, кто-то из нас может быть на работе, или уйдет по делам, или будет еще чем-нибудь занят. Но мы вернемся.

— Нет, я не про то, что вас не будет в этом смысле. А что вообще не будет. Совсем.

— Милый, этого никогда не случится.

— Но что, если ты ничего не сможешь с этим поделать? Что, если ты исчезнешь во сне?

Элизабет кивнула. Он, наверное, увидел нечто подобное по телевизору, или в интернете, или в комиксах, или, может быть, сегодня вечером в «Нарнии» было что-то о людях, которые исчезают в мгновение ока. Таков был парадокс мышления Тоби в этом возрасте — или, если уж на то пошло, людей в любом возрасте: они могли быть рациональными и уравновешенными в одной области, но при этом неадекватными параноиками в другой. И из собственных исследований в «Велнесс» она знала, что самый эффективный способ найти подход к людям с иррациональными убеждениями — это опровергнуть их убеждения как изнутри, так и извне.

Сначала извне:

— Солнышко, люди в реальной жизни не исчезают. Это просто выдумка. Просто сказка. Не нужно об этом беспокоиться.

Тоби вяло и неуверенно кивнул, и тогда Элизабет перешла ко второму этапу: опровержение изнутри.

— Но даже если мы исчезнем, — сказала она, — ты знаешь, что случится дальше?

— Что? — спросил Тоби, и его глаза загорелись внезапным интересом.

— Мы вернемся.

— Вернетесь?

— Мы будем очень стараться вернуться. А знаешь почему?

— Почему?

— Потому что мы будем очень сильно скучать по тебе, — сказала она, легонько касаясь пальцем его груди.

— Правда?

— Мы будем так сильно скучать по тебе, что появимся снова. Вот как мы тебя любим. Так сильно любим, что сразу же вернемся. Хорошо?

— Хорошо, — сказал он, теперь удовлетворившись ответом.

Элизабет обняла его, он положил голову ей на плечо, и она не выпускала его из рук, пока его дыхание не стало размеренным; тогда она встала, накрыла его одеялом, поцеловала в лоб и сказала их традиционную прощальную фразу — но не «спокойной ночи», не «сладких снов» и не что-нибудь еще в этом роде. Такие пожелания, как правило, вызывали у Тоби тревогу, потому что для него ночь была пугающей и коварной. Нет, она каждый вечер прощалась с ним теми же словами, какими прощались все авторы ютуб-каналов, на которые Тоби был подписан, и это, как ни странно, его успокаивало.

— Не забудьте подписаться, — прошептала она ему на ухо.

— Не забудьте подписаться, — отозвался он, уткнувшись лицом в подушку, и его слова прозвучали невнятно.

Она закрыла дверь и прошла в спальню, где Джек уже разделся и приглушил свет. Освещение, создающее определенный настрой. Освещение, намекающее на секс. Джек купил и развесил по всей комнате специальные светодиодные лампочки, которыми можно было управлять с телефона по вайфаю. Они были разноцветные, так что он мог в течение дня менять цветовую температуру квартиры в соответствии с оттенком солнечного света: холодный голубовато-белый в полдень, кремовый после обеда, теплый янтарный ранним вечером. Столько разновидностей белого света, и все они как-то там описывались в градусах Кельвина. Для Джека это было очень важно; он говорил, что обучение фотографии развило в нем чувствительность к цветовой температуре. Но то, как он настроил лампочки в спальне на этот раз, не имело ничего общего с естественным освещением. Комната больше напоминала бордель. Квартал красных фонарей. Стриптиз-клуб. Сплошь алые, бордовые, пурпурные оттенки.

Джек сидел на кровати и ждал. Он снял рубашку, брюки, ботинки, носки, даже ту дурацкую оранжевую штуку на запястье, которую называл фитнес-браслетом и которую сейчас небрежно бросил на прикроватную тумбочку. На нем не было ничего, кроме трусов, и когда он повернулся, она увидела, что в руке он держит подаренный ей вибратор. Он слегка покрутил игрушкой в воздухе и сказал:

— Я подумал, может, мы…

Это заставило ее почувствовать внутри резкий толчок вины, той вины, которую она всегда испытывала, когда он был в настроении, а она — нет. Она терпеть не могла быть замотанной, задолбанной женой, которая отказывает мужу. Такая пошлость.

— Тебе не придется ничего делать, — сказал он, почувствовав ее нерешительность. — Можешь просто лежать и получать удовольствие. Работать буду я.

— Работать? — передразнила она.

— Ты понимаешь, о чем я. Я все сделаю сам. Твоя единственная задача — лежать и наслаждаться. И никаких других обязанностей.

Джек был таким, даже когда они еще только познакомились: всегда внимателен, всегда готов выслушать и сделать приятное. Он не был похож на парней, с которыми она встречалась раньше и которые чаще всего действовали наугад, вытворяя странные вещи, почему-то думая, что ей понравится, — обычно это означало, что различные части ее тела хватали, скручивали, теребили, стискивали, растирали — а потом винили ее, когда это не вызывало у нее восторга. Нет, Джек говорил совершенно откровенно: она сама должна научить его прикасаться к ней так, как ей хочется. Она могла руководить им, она могла поправлять его, она могла давать ему указания, и это его не принижало и не злило, что поначалу казалось ей просто чудом. Но теперь она гадала, почему это произвело на нее такое впечатление: если парень делает то, о чем его просят, разве это не должно быть нормой? Обычным порядком вещей? Ничем не примечательным явлением? Насколько же низкими были ее ожидания в восемнадцать лет, раз Джек, задавший простой вопрос: «Что тебе нравится?», стал в ее глазах героем?

Сейчас это уже не имело никакого значения. Просто она оглянулась на прошлую себя и увидела, что та Элизабет стала для нее нынешней мучительно чужой.

Все эти годы Джек оставался чутким и заботливым любовником. Их сексуальная жизнь была стабильной и приятной, пусть и не такой насыщенной, как раньше, но, с другой стороны, было бы странно ожидать иного. У одних супружеских пар было больше секса, у других — меньше. Она не высчитывала точные цифры, не гналась за количеством, не думала об этом в категориях x раз в неделю или что-то в таком духе, потому что это было бы грубо и некорректно. Они занимались сексом, когда хотели и когда могли, иногда часто, иногда нечасто, в зависимости от множества переменных, главные из которых заключались в том, насколько трудно в этот день было справляться с родительскими обязанностями, насколько мысли о материнских заботах отвлекали ее от мыслей о сексе, сколько стрессовых пунктов было в списке текущих дел у нее в голове и насколько были истощены ее внутренние эмоциональные ресурсы.

Она села рядом с Джеком, прижалась к нему.

— Спасибо, — сказала она, — но, понимаешь, я просто…

— Не в том настроении.

— Даже близко не в том, — сказала она. — За миллиарды световых лет от него. Прости.

— Все нормально.

— Просто день был долгий и тяжелый.

— Все правда нормально.

— Я бы хотела, чтобы ты доставил мне удовольствие, — сказала она, — но, может, как-нибудь позже на неделе.

Джек рассмеялся.

— Я свяжусь с твоим секретарем, пусть внесет это в твое расписание.

— Да, — сказала она. — Прости.

Она знала, что Джек предпочитал страстный и спонтанный секс, но после рождения Тоби с этим стало трудно: работа и родительские обязанности уничтожили большую часть спонтанности. Раньше они друг друга соблазняли. Теперь чаще всего они просто друг друга спрашивали. В их сексуальной жизни появился элемент планирования, и Элизабет понимала, что Джека это наверняка расстраивает. Такому романтику, как он, это наверняка казалось немного прозаическим. Приземленным. Унылым.

Он встал, взял телефон, потыкал в него, и освещение в комнате сменило цвет с чувственного густо-красного на анемичный галогеновый.

— У Тоби экзистенциальный кризис, — сказала Элизабет.

— Что?

— Он думает, что кто-нибудь из нас перестанет существовать.

— В смысле, умрет?

— Нет. Не умрет. Просто внезапно перестанет быть. Исчезнет.

— Ого, — сказал Джек. — Эта твоя религиозная знакомая из пригорода рассказала ему что-то о вознесении?

— Брэнди не в этом смысле религиозная. Я думаю, она скорее нью-эйджер, занимается духовными практиками. И, кроме того, она бы так не поступила. Она правда приятная. Приготовила нам слойки с яблоками.

— Религиозные всегда с этого и начинают. С еды. Чтобы завоевать твое доверие.

— Ой, перестань.

— Сначала они дают тебе еду. Потом приходят за твоей душой.

— Да нет же. Брэнди, похоже, увлекается позитивным мышлением. Что-то там про силу разума. И это, знаешь, не совсем лишено здравого смысла.

— Не совсем лишено?

— Если ты позитивный человек, люди, как правило, реагируют на тебя положительно, а это повышает уверенность в себе и уменьшает стресс. Своего рода самосбывающееся пророчество.

— Ага, только главное, чтобы она не давала Тоби читать какие-нибудь странные брошюры.

— Она не опасна.

— Хорошо.

— Джек, извини, я сегодня не готова.

— Все в порядке, правда, — сказал он. Потом убрал вибратор обратно в ящик тумбочки, надел спортивные штаны и футболку, поцеловал Элизабет и пожелал ей спокойной ночи, а когда выходил за дверь, оглянулся и тихонько сказал нараспев: — Люблю тебя.

Она изобразила улыбку.

— Я тоже тебя люблю.

Он закрыл дверь и ушел в кабинет, чтобы заняться тем, чем он там занимался у себя за компьютером после работы.

В ту ночь Элизабет, как обычно, быстро заснула, а потом, тоже как обычно, в какой-то момент проснулась, то ли поздно ночью, то ли рано утром. На улице было еще темно. Она была в постели одна. Джек, видимо, снова остался в кабинете на диване. Сейчас мог быть час ночи, или три, или пять утра — она не проверяла телефон, потому что не хотела знать. Теперь это повторялось все время: она больше не могла нормально спать. Она постоянно просыпалась в какой-нибудь безумно ранний час, и в голове у нее лихорадочно крутились мысли о работе, о Джеке, о Тоби, о новой школе Тоби и его новых друзьях, о переезде в пригород, а иногда и просто о какой-то ерунде — в холодильнике лежала упаковка курицы, срок годности которой подходил к концу, и поэтому ей нужно было не забыть что-то сделать с этой курицей, и она не знала, встать ли и написать себе записку про курицу или она вспомнит утром сама, без записки, и потом все известные ей рецепты из курицы вдруг разворачивались у нее в голове, и она начинала думать о том, какие блюда из курицы они недавно ели, и какие Тоби отказывался есть, и какие из них самые полезные, и так далее, и тому подобное. И вот такие вещи, вроде этой дурацкой курицы, в три часа ночи могли мучить ее очень долго.

Но она вывела для себя алгоритм действий, который позволял избегать этих тревог и огорчений. Она обнаружила, что сочетание бензодиазепина и физической разрядки, как правило, позволяет опять заснуть. Поэтому она выпила немного воды, проглотила ксанакс и потянулась к тумбочке за вибратором «Мадагаскар» — несмотря на нелепые географические фантазии его дизайнеров, он на самом деле был очень даже неплохой вещицей. Она сунула его под одеяло и включила свой любимый режим под названием «Тектонический сдвиг», который, как обычно, довел ее до финала за считаные минуты.

ШЕСТИЧАСОВОЙ СЕМИНАР, на который Джек был вынужден ходить в начале каждого нового семестра, сначала назывался «Ориентация», пока несколько лет назад университет не переименовал его в «Адаптацию». Смена названия совпала с модернизацией самой программы семинара; теперь это кошмарное мероприятие длилось целый день, и все это время менеджеры по персоналу немилосердно долго пытались, как они сами выразились, «транслировать сотрудникам содержание декларации ценностей». Они имели в виду ту сложносоставную декларацию, на разработку которой университет направил усилия всего кампуса, потратил два года и бесчисленное количество выплаченных консультантам денег. Идея состояла в том, чтобы обобщить все, чем занимается университет, в одном предложении, а принадлежала она новому финансовому директору, который на полном серьезе заявил, что разработка декларации, отражающей всю деятельность университета в одном предложении, — это своего рода «запуск ракеты на Луну», и ему нужна помощь в этом начинании «не потому, что это легко, а потому, что это трудно». Зачем университету понадобилось задействовать ум, креативность и энергию всего своего коллектива, чтобы выразить то, что он делает, в одном предложении, для большинства преподавателей осталось загадкой, но это не помешало начальству с энтузиазмом распределить их в «рабочие группы по созданию декларации», чтобы они могли внести свою лепту (неоплачиваемую) в придумывание этого волшебного предложения, этой формулировки, которая объединила бы все в одну фразу, которая в идеале должна была поместиться на официальном бланке.

— Эта организация отчаянно нуждается в том, чтобы все одинаково понимали ее цели и задачи, — заявил финансовый директор на собрании преподавательского состава. — Конечно, можно надеяться, что мы с вами на одной волне, но, скажу откровенно, надежда — это не стратегия.

То, что в университете вместо традиционного декана появился финансовый директор, тоже было нововведением, но преподаватели по большей части никак на это не отреагировали, потому что их внимание отвлекла куда более серьезная опасность: если университет обзаведется «декларацией ценностей», он сможет увольнять тех, кто не продвигает эти ценности. Это представляло большую угрозу для слабо вовлеченных в жизнь университета профессоров, которые в течение многих лет пользовались свободами и поблажками, связанными с тем, что их взяли на постоянную должность. И действительно, Джек никогда не видел, чтобы иные из его коллег развивали такую бурную деятельность, как после вхождения в рабочие группы по созданию декларации, где их главной и единственной целью стала защита собственной территории. Например, один преподаватель с географического факультета, работавший в университете с семидесятых годов, чьим единственным вкладом в науку за последнее десятилетие была проведенная в одиночку кампания с целью заставить Чикаго перейти на метрическую систему (из-за постоянного нытья, жалоб и ходатайств его район стал единственным в городе, где на дорожных знаках начали указывать ограничение скорости 48 км/ч — настолько он достал своего олдермена), этот преподаватель, который за четыре года не посетил ни одного заседания кафедры и с начала двадцать первого века не поучаствовал в работе ни одного комитета, теперь с неистовой яростью боролся за то, чтобы в декларации ценностей упоминалась метрическая система. Он был единственным человеком в кампусе, кого волновал этот вопрос, и тем не менее пытался сделать это руководящим принципом для всех.

И что бы вы думали? Он добился своего. Он успешно пролоббировал включение в один из разделов декларации формулировки о «соответствии мировым стандартам» — формулировки, которая, по его мнению, была достаточно конкретной, чтобы представлять его личные интересы, — после чего снова исчез.

И такое происходило повсюду, в каждой рабочей группе: преподаватели с крайне специфическими интересами с двух десятков факультетов боролись за то, чтобы их деятельность была представлена в декларации. Нетрудно догадаться, почему в итоге декларация получилась именно такой, какой получилась: сложносоставной грамматический монстр с многообразными ответвлениями и многочисленными точками с запятой, и когда ученый совет его одобрил, факультет филологии в знак протеста был вынужден коллективно отказаться от участия в этой затее.

С тех пор все новые сотрудники проходили эту «адаптацию», и менеджеры по персоналу кропотливо разъясняли все многочисленные разделы, пункты и подпункты декларации ценностей, что в общей сложности занимало около шести часов. А возмутительнее всего было то, что для Джека это повторялось в девятый раз — в девятый раз его «адаптировали». Виной всему была ошибка в программе. Как преподавателя, работающего на полставки, формально Джека — согласно показаниям компьютера — «увольняли» в конце каждого семестра. В начале следующего семестра его «принимали на работу» заново. Это делалось для того, чтобы обойти коллективный договор, который предусматривал, что любой сотрудник, нанятый более чем на определенное количество недель в году, должен получать медицинскую страховку и пенсию. Поэтому всех адъюнктов без церемоний увольняли два, а иногда и три раза в год, чтобы университет мог избежать затрат на предоставление им льгот. Сбой возникал, когда их нанимали на следующий семестр: они возвращались на работу, но в системе фигурировали как «новые сотрудники». А все новые сотрудники должны были пройти адаптацию.

Итак, Джек сидел за столом для совещаний в роскошном конференц-зале, где обычно проводили мероприятия по сбору средств, и проходил адаптацию в девятый раз. Вокруг него были знакомые лица, другие адъюнкты, которых он запомнил за годы адаптаций, и вид у них сейчас был такой же скучающий и безразличный, как у студентов, на которых они иногда жаловались. Только один из десяти человек, сидевших за большим круглым столом, был по-настоящему новеньким, — это был сосед Джека, на чьем бейджике значилось: «Карл / Старший преподаватель / Инженерное дело», — и Джек, кажется, на секунду нахмурился, увидев словосочетание «старший преподаватель», поскольку это подразумевало занятость на полный рабочий день, постоянную должность, гарантии, успех, признание. Университет теперь редко нанимал преподавателей в штат, но когда все-таки открывал вакансии, они почти всегда были в сфере математики, естественных наук или технологий — в основном на тех факультетах, которые исправно приносили деньги от исследовательских грантов, а значит, по словам финансового директора, «отрабатывали свое содержание». Карл, скорее всего, только что защитил диссертацию, и скорее всего, ему было под тридцать или тридцать с небольшим, — это был молодой человек с короткими взъерошенными волосами и едва заметными усиками, в идеально отглаженной рубашке цвета летнего неба. Забавно было видеть, как в течение первого часа адаптации он делал подробный конспект, но потом перестал и просто ждал окончания, как и все остальные. Они только что прошли третий раздел декларации ценностей, пункт четвертый, подпункт девятый, посвященный «безопасной среде в кампусе», и команда отдела по работе с персоналом проводила тренинг по вопросу сексуальных домогательств. Тренинг начинался с подробного объяснения юридического определения сексуального домогательства, а потом все получали «возможность продемонстрировать свои знания», как выражались ребята из команды: участникам семинара показывали серию видеороликов, где два актера демонстрировали поведение, которое могло быть сексуальным домогательством, а могло и не быть. Смысл заключался в том, что все сидящие в зале новички должны были решить между собой, соответствует ли поведение, заснятое на видео, критериям, позволяющим считать его сексуальным домогательством. И ответ был: да. Соответствует. Всегда. Все видео совершенно однозначно демонстрировали сексуальные домогательства. Но каждый раз, на каждом новом адаптационном семинаре, этот придурок с философского факультета обязательно начинал занудно рассуждать, является ли то или иное поведение домогательством с формальной, юридической, официальной точки зрения, пытаясь оправдать и защитить нарушителей в пограничных случаях, «выявить серые зоны», как он любил повторять. Этот человек был из тех, кто регулярно вступает в споры в «Твиттере», ввязываясь в любые актуальные холивары вне зависимости от темы, из тех, кто чаще всего отправляет свое очень ценное мнение по всем адресам из списка рассылки. Менеджеры, не меняясь в лице, терпеливо выслушали его, а потом напомнили, что нет, на самом деле видео существуют не для того, чтобы занудствовать. Видео — это просто инструмент. И все откинулись на спинки стульев и закатили глаза, когда гребаный Джерри с философского опять начал строить из себя Сократа, оттягивая обед.

На обед были сэндвичи, которые состояли из белой булки примерно на 95 %, с серой прослойкой индейки или ветчины для мясоедов, с американским сыром для вегетарианцев или с одним-единственным прозрачным листиком мокрого салата для веганов. Во время обеда полагалось разыгрывать знакомство: каждый должен был описать «дело своей жизни», причем описать теми словами, какими описал бы его обычному, не имеющему отношения к академической среде «человеку с улицы», — так это объяснил финансовый директор, обладатель ученой степени «в сфере бизнеса» (да-да, серьезно, просто бизнеса), который считал, что ученые должны выходить из своих башен из слоновой кости и общаться не с элитой, а с народом, с нормальными людьми.

— Я фотограф, — сказал Джек, когда подошла его очередь, стараясь не вдаваться в конкретику и говорить просто.

Соседи Джека по столу, помнившие его натужные разъяснения с предыдущих семинаров, больше вопросов не задавали — кроме инженера Карла, который, конечно, не слышал этого раньше и потому искренне полюбопытствовал:

— А что вы фотографируете?

— Вообще-то ничего, — сказал Джек. — Я не фотографирую объекты. У меня нет сюжетов, во всяком случае, в традиционном смысле.

Как обычно, брови собеседника поползли вверх, лоб наморщился — это выражение Джек наблюдал у любого, кому рассказывал про свое творчество.

— Я запутался, — сказал Карл.

— Я фотограф, но фотоаппаратом не пользуюсь.

— То есть как?

— Я занимаюсь тем, что лью химикаты на светочувствительную фотобумагу, чтобы добиться интересных результатов.

— А-а.

— Использую эмульсии, проявители, закрепители, различные реагенты, а иногда и свет так, как художник мог бы использовать краску.

— Ага.

— И вместо холста у меня светочувствительная бромсеребряная бумага.

— Ага.

— Таким образом, можно сказать, что моя работа находится как бы на пересечении фотографии, живописи и, возможно, алхимии, с добавлением некоторых техник печатной графики. Я называю это фотохимограммой.

— Ясно, — сказал Карл, пристально глядя на Джека и рассеянно постукивая пальцами по столу. — И что это… значит?

— Я не понимаю.

— В чем глубинный смысл? О чем ваше творчество?

— А, ну, если надо именно дать определение, я бы сказал, что предметом моей фотографии является сам фотографический процесс. Как бы его химия.

— Ага.

— Но сами по себе изображения, строго говоря, ничего не значат. На них ничего нет. Они нефигуративны, необъективны и абсолютно абстрактны.

— Я всегда думал, что искусство должно иметь глубинный смысл.

— Мое творчество — это форма, баланс и текстура. Думаю, можно сказать, что это чистый образ. Отделенный от смысла.

— Ясно. — Наступила пауза: инженер Карл обдумывал его слова. — А можно небольшой вопрос?

— Вы хотите знать зачем.

— Есть такое.

— Какого хрена я выбрал это делом всей своей жизни?

— Я бы сформулировал это помягче.

— Давайте так: некоторые из моих работ правда выглядят круто.

— А как они выглядят?

— Ну, там есть большие такие области тени и цвета, что-то вроде широкой полосы внизу, а еще посередине темные штучки, можно, наверное, назвать их каплями или кляксами, ну и все эти выразительные черные прожилки.

— Ага.

— Конечно, это трудно описать.

— Конечно.

— Пожалуй, вы должны увидеть это сами.

— Пожалуй.

— Вот, смотрите.

Джек вытащил телефон, открыл скан своей последней работы — действительно удачной, по его мнению, с неровным пятном по центру, в котором хорошо получились все эти удивительно интересные детали, похожие на вьющиеся усики растений, — и начал объяснять, как было сделано центральное пятно: сначала он поместил не обработанную закрепителем светочувствительную фотобумагу в кювету, налил туда воды, а потом пипеткой капнул немного проявителя, который расплылся и растворился в воде так, что, когда он наконец попал на бумагу, лежащую на дне кюветы, в результате получились вот эти крутые узоры, дымчатые, подвижные, изысканные, напоминающие облака, — и тут Карл внезапно перебил его:

— Это похоже на птицу.

— Может быть, — сказал Джек. — Ну, это не птица.

— Но оно действительно похоже на птицу.

— Оно ни на что не должно быть похоже. Это абстракция.

— Я вижу птицу, — сказал Карл. — Разве вы не видите птицу? — Он передал телефон своему соседу, тот кивнул, а потом телефон медленно пропутешествовал вокруг стола, и все согласились, что да, немного похоже на птицу.

— А вы в какой области работаете? — спросил Джек, наконец получив свой телефон обратно и отчаянно желая сменить тему.

— Инженерное дело, — сказал Карл.

— Да, это я уже понял. — Джек указал на бейджик.

— Материаловедение.

— Понятно.

Карл сидел и смотрел на него, как будто это был исчерпывающий ответ на вопрос.

— И с каким именно материалом вы работаете? — спросил Джек.

— С пластмассами, — сказал Карл.

— А. — Джек кивнул. — Хорошо, что вы выбрали такую профессию.

Остаток обеда они провели, жуя сухие сэндвичи и глядя в телефоны.

«Система» прислала Джеку уведомление — похоже, прошлой ночью он опять храпел. Он прослушал сделанную браслетом короткую запись, которая звучала так, будто он ритмично издавал дребезжащее «У-у-у, у-у-у», даже не дыша, что было довольно странно.

Ему пришло еще и письмо от Бенджамина (в теме значилось: «Кажется, у нас проблема») с несколькими прикрепленными фотографиями — судя по всему, на них было строительное ограждение вокруг «Судоверфи». Несколько дней назад это была голая стена из фанеры, но теперь ее всю покрывал один и тот же многократно повторяющийся призыв, нанесенный с помощью аэрозольной краски и трафарета:

СПАСИТЕ ИСТОРИЧЕСКИЙ ПАРК-ШОР!

НЕТ «СУДОВЕРФИ»!

Но у Джека не было времени размышлять над этим письмом, потому что финансовый директор вышел на трибуну и объявил о введении новой многообещающей политики оценивания преподавательского состава.

— Это позволит нам принимать более осознанные решения о том, кого нанимать, кого увольнять и кого продвигать по службе.

Что, безусловно, привлекло всеобщее внимание.

— Прошли те времена, когда профессора могли запираться в башне из слоновой кости, — сказал финансовый директор, вставив одно из двух своих любимых выражений — «башня из слоновой кости», — которое он употреблял в пренебрежительном контексте по меньшей мере трижды за выступление. Другим своим любимым выражением, «скажу откровенно», он обычно предварял какую-нибудь грубость, вот как сейчас: — Скажу откровенно, преподаватели оторвались от реальной жизни реальных людей.

В других обстоятельствах это бы развеселило всех собравшихся в зале куда больше: они шутили, что надо выпивать каждый раз, когда слышишь «башня из слоновой кости» и «скажу откровенно». Но сейчас они слишком переживали из-за того, к чему клонит финансовый директор, чтобы сардонически переглядываться.

— Слишком долго ученые публиковались в малоизвестных журналах, которые, скажу откровенно, никто не читает, — продолжал финансовый директор. — Слишком долго университеты выделяли средства на стипендии, которые важны лишь для горстки элиты. И, скажу абсолютно откровенно, это должно измениться.

Менеджеры начали раздавать каждому сотруднику запечатанные конверты. На лицевой стороне конверта Джека были написаны его имя и должность, а поверх печати красовался штамп «Конфиденциально».

Финансовый директор продолжал:

— Современные отделы маркетинга знают, как разумно расходовать деньги, как добиться отдачи от своих инвестиций, как привлечь внимание, чтобы максимизировать свою эффективность. И, скажу откровенно, пришло время привнести эти здравые идеи и в нашу башню из слоновой кости.

Он что-то нажал на своей трибуне, и позади него на большом телевизионном экране высветилась стоковая фотография смеющихся бизнесменов в элегантных костюмах. Фотография имела очень мало общего с крупными словами над ней — Алгоритм Эффективности, — написанными уродливым, аляповатым шрифтом, который, видимо, должен был произвести эффект.

— Алгоритм эффективности — это инструмент, который точно определяет ценность вклада каждого сотрудника в развитие мира. — И финансовый директор переключил презентацию на следующий слайд, где был представлен список достижений в социальных сетях и стоимость каждого из этих достижений:

Репост в «Фейсбуке»: 4 доллара

Лайк в «Фейсбуке»: 19 центов

Подписка в «Инстаграме»: 2 цента

Упоминание в «Твиттере»: 30 центов

Обычный ретвит: 7 долларов

Ретвит знаменитости (например, Кардашьян): 4650 долларов

— Алгоритм эффективности может дать количественную оценку важности вашей работы, основываясь на том, сколько раз ее упоминали другие люди, — сказал финансовый директор. — Например, вас разрекламировали на «Тудей-шоу»? Высокая эффективность. Вас процитировали только малоизвестные академические журналы? Низкая эффективность. Алгоритм позволяет нам быть абсолютно прозрачными при принятии решений о найме. Мы просто сравниваем вашу зарплату с вашей эффективностью и делаем вывод, получаем ли мы отдачу от своих инвестиций. Вот и все. А теперь, пожалуйста, откройте конверты.

Конференц-зал наполнил треск яростно разрываемой бумаги, что вызвало некоторые ассоциации с тем, как нетерпеливые дети открывают подарки рождественским утром.

— Мы взяли на себя смелость подсчитать коэффициент эффективности каждого из вас за последний год, — сказал финансовый директор. — Если этот балл больше, чем ваша нынешняя зарплата, молодцы, продолжайте в том же духе. Если меньше, что ж, скажу откровенно, вам есть над чем поработать.

Балл Джека подтвердил все его опасения: на его фотографии нигде не ссылались и не писали критических обзоров, о них не говорили в «Твиттере», их не лайкали и не репостили. Собственно, алгоритм смог найти только одно упоминание о творчестве Джека Бейкера: на маленьком игровом ютуб-канале под названием «Тобинатор», где ребенок-блогер время от времени вспоминал о его существовании. Согласно алгоритму, это стоило тринадцать долларов.

Его эффективность в мировом масштабе — тринадцать долларов.

Тем временем в другом конце зала Джерри с философского воскликнул: «Йес!» и вскинул руки в победном жесте, как Рокки Бальбоа. Потом он начал показывать всем свой очень высокий балл.

Джек так сгорбился в кресле, что уже ждал сигнала от браслета, напоминающего о правильной осанке, но сигнала не последовало. А не последовало его потому — как Джек осознал, взглянув на запястье, — что браслета на нем не было.

Почему на нем нет браслета?

Он мысленно вернулся во вчерашний день и вспомнил, как снимал его вечером в спальне, как раз перед своей с треском провалившейся попыткой соблазнить Элизабет. Скорее всего, браслет так и остался на тумбочке. Но тогда возникает другой вопрос: как браслет мог записать его храп, если лежал в спальне рядом с Элизабет, а не в кабинете, где Джек спал на диване?

Он открыл приложение, прослушал запись еще раз и сообразил: это не храп. Это звук вибратора.

Примечания

3

"Таф Маддер" — командный спортивный забег с препятствиями, считающийся одним из самых сложных в мире.

4

Чарльз и Рэй Имз — культовые фигуры американского дизайна середины XX века, создавшие, помимо прочего, модель очень удобного кресла.

5

Семейная пара, персонажи популярного ситкома пятидесятых годов под названием"Я люблю Люси".

6

Эмблема Coexist, придуманная польским графическим дизайнером Петром Млодоженецом, призывает к веротерпимости и содержит в себе зашифрованные символы различных мировых религий: C — исламский полумесяц, X — иудейская шестиконечная звезда, T — христианский крест.