Совершенство

Ний Хааг

Его тело слишком долго пролежало в снегу. Ветер бесцеремонно оголил высохшую шею и грудь, натолкал в рот снега… Проклятье! Его оскал – усмешка всемогущей природы над смельчаком, сгинувшим в царстве вечного холода и призрачного горизонта до которого не дойти. Как он умер? Судя по разодранной куртке и оголённому животу, он умирал в агонии… Чёртов ветер, чёртов холод, чёртова Арктика! Его пальцы вцепились в снег, тело вытянуто. Он страдал, пока умирал. Он здесь обрёл могилу. Он открывает глаза! Книга содержит нецензурную брань.

© Ний Хааг, 2021

ISBN 978-5-0055-5762-9

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

«Оглянувшись назад, ты поймёшь, что у нашего существования не так уж много смысла. По сути, его нет совсем, кроме одного: почувствовать каждым атомом своего тела, что такое настоящая любовь, и что значит её утрата. И только опалив сердце этим огнём, омыв слезами рану в груди, опустошённый и одинокий ты готов двинуться дальше. Тебе уже нечего делать здесь, потому что ты оставляешь свою любовь на этой стороне, но только лишь для того, чтобы встретиться там — за мостом; ведь любовь — единственно возможный эквивалент во Вселенной сразу и всему. Именно ею можно рассчитаться с Творцом, когда Он коснётся тебя взглядом. И когда пульс мироздания замрёт, тебе станет очевиден замысел всего сущего — буря неизбежна, она погубит тебя, не оставив и следа! Ты не прячешься, ты не закрываешь глаза, ты встречаешь бурю с улыбкой. Это и есть предназначение — дар, способный превратить бурю в поток, который отнесёт тебя к звёздам».

ИУДА

***

Серое, плотное марево метели дезориентировало, смешивая лево и право, верх и низ, превращая всё вокруг в единое, скованное холодом пространство — и, если бы не гул разъярённых лопастей ветрогенератора за спиной, Эйдан Ридз побоялся бы сделать вперёд ещё хоть один шаг. Где-то за линией горизонта, с трудом пробиваясь сквозь стужу и метель слабо светило невидимое и неподъёмное солнце, сил у которого хватало лишь стыдливо обозначить своё присутствие, распространяя безжизненный свет среди безжизненных снегов. Через несколько месяцев, когда светило наберёт высоту и надолго поселится в зените, его ослепительные лучи будут всё так же беспомощно озарять бескрайние белые просторы, пока тьма не поглотит вековые льды и небо на полгода не нарядится звёздами. Арктика.

— Что там? — прокричал бесшумно подошедший Рон Корхарт.

Его отросшие за пару месяцев неряшливые усы с бородой покрылись белыми бусинами пойманного в ловушку мороза дыхания. Скрывавшие глаза огромные очки отразили стоявшего напротив Эйдана с не менее неряшливой бородой и такими же очками на пол лица.

— Мне показалось, что я заметил движение, — выкрикнул он, выплёвывая клубы пара. — Там! — Эйдан вытянул руку в пухлой перчатке призывая коллегу посмотреть в указанном направлении.

Рон Корхарт несколько секунд стоял неподвижно, повернув голову вслед за рукой. Его обезличенное очками и густой бородой лицо, упакованное в плотный капюшон, застыло под ударами бури. Ветер нещадно вонзал в худые щёки полярника острые ледяные зубья, отвешивал пощёчины и силился сорвать капюшон. Наконец, Корхарт нехотя отлепил очки от лица и щурясь, прикрывая глаза рукой, долго искал горизонт взглядом пытавшимся проникнуть сквозь обжигающе-холодную взвесь.

— Что тут можно вообще разглядеть?! — бросил он раздражённо, вернув очки. — Конкретнее ничего не можешь сказать? Медведь? — добавил он с тревогой и, поймав собственное отражение в непроницаемых очках Эйдана, взялся за ремень висевшего за спиной карабина.

Сквозь зеркальные стёкла, Эйдан разглядывал осунувшееся лицо мужчины, его запавшие лихорадочные глаза в ореоле тёмных следов от бессонных ночей и мучительного ожидания. Вместо своих тридцати семи, Рон выглядел на все пятьдесят: затравленный худобой, которая уже начала вытёсывать острые скулы на тонком лице, и избитый бессонницей, которая зловещей гостьей стала всё чаще посещать всех троих обитателей арктической станции.

На груди Корхарта ожила рация: из неё послышался взволнованный и придавленный перегруженной трансляцией голос Ломака:

— Где вы, чёрт возьми? Давайте обратно на базу! — начальник станции не отключался и мужчины слышали, как Ивлин Ломак шумно дышит в микрофон, обдумывая свои дальнейшие слова. — Мне… мне кажется… я поймал сигнал! — в его голосе слышалось не то ликование, не то истерика.

Внутри жилого модуля, за толстенными стенами звук ветрогенератора было не разобрать, как и вой бури — они попросту слились в один протяжный гимн арктического холода. Сквозь бесполезный стрёкот аппаратуры был слышен стон проводов и потустороннее «А-у-у-у!» в каналах вентиляции постройки; вооружённый оледенелым бисером ветер всячески пытался попасть внутрь полярной станции, в которой укрылись люди.

Ивлин Ломак — сорокалетний исполин, заросший по самые глаза рыжей курчавой бородой, сидел в кресле, которое, казалось вот-вот распадётся под весом могучего полярника. Тем не менее, заметно похудевшее и бледное лицо начальника станции выглядело тревожным: тяготы последних недель изрезали морщинами высокий веснушчатый лоб, посекли уголки глаз трещинами и придавили веки усталостью. Эйдан смотрел в тревожное измотанное лицо начальника и не видел в нём отражения того самого Ломака, который встретил его на вертолётной площадке несколько месяцев назад перед самой заброской на Коргпоинт. «Да ты ещё совсем юнец! — гудел „тот“ розовощёкий Ломак, с лёгкостью, словно это был не тяжеленный рюкзак, а небольшая сумка, принимая из рук Эйдана ношу и закидывая в вертолёт. — Двадцать пять тебе, не больше? Двадцать восемь? Понятно… Совсем салага!» Эйдан помнил, как будучи уже в вертолёте, пролетая над бескрайними льдами и торосами, Рон Корхарт, видимо, заметил, что сидевший напротив Ломака новичок (помня взгляд Корхарта, Эйдан мог бы поклясться, что тот взгляд расшифровывается именно этим словом, с презрительной интонацией в произношении!) украдкой рассматривает начальника, изучающего какие-то бумаги. «Ну, скажи, на кого он похож?» — раздаётся голос Рона в наушниках, от звука которого Эйдан вздрагивает, начальник станции удивлённо поднимает взгляд, а пилот коротко оборачивается. В это время Корхарт ощупывает лицо Эйдана насмешливым взглядом: «Подкинь ассоциаций, для моей коллекции, ну же, не робей! Как бы ты его назвал? Ну, давай, между нами… „Херувим-переросток“? „Чакки“? Смелее, будь оригинален! Ну, я не знаю… быть может: „Ульрих Рыжий викинг-девственник“?» — «Это с четырьмя-то детьми? — усмехается Ломак и подмигивает новичку (а в этом взгляде интонации совсем другие, они дружеские и задорные, словно рыжий гигант ободряюще хлопает по плечу). — И вообще, отстань ты от парня со своей коллекцией». Корхарт всё ещё ждёт, чуть склонив голову набок. Эйдан неуверенно откашливается и говорит: «Ульрих — не скандинавское имя, — собственный голос в наушниках звучит плоско и даже жалко, поэтому „новичок“ делает вдох и добавляет громче и уверенней: — Оно немецкое». Ломак перебрасывается с Корхартом искристым взглядом, однако Рон не отступает и снова требует придумать прозвище для начальника. «Да скажи ты уже что-нибудь этому прилипале, — звучит в наушниках голос начальника, — иначе он не отстанет. Он всех новичков (вот — оно! „новичок!“) достаёт со своими ассоциациями! Давай, мне уже и самому интересно… но помни, салага, что я твой начальник и торчать нам на станции до Дня благодарения минимум!» Ломак усмехается в рыжие усы и, отложив документы устремляет на Эйдана взгляд серых глаз. Корхарт придвигается ближе и вытянув руку в направлении начальника доверительно шепчет (это выглядит особенно смешно, учитывая общую бортовую трансляцию): «Подумай, хорошенько подумай и посмотри на него ещё раз — кого он тебе напоминает? Пополни мою коллекцию». Эйдан отлично помнил напряжение, которое испытывал в тот момент под взглядом двух бывалых полярников, помнил тишину трансляции в наушниках и даже помнил, как коротко обернулся пилот, сверкнув солнцезащитными очками. «Рэндалл Пай-Луковая голова, — неуверенно и смущённо выговаривает Эйдан. — Да, Луковую голову напоминает… простите мистер Ломак… сэр». В наушниках он слышит удивлённый тройственный возглас, в котором одновременно слились: «Что за хер? Кто это? Это что?» Эйдан собирается с мыслями и объясняет: «В конце нашей улицы жила соседка — чудная и одинокая миссис Диеверро, — она любила делать разные поделки, а потом дарить их соседям, так как родных у неё не осталось… Милая старушка с небольшим вывихом, — Эйдан закатывает глаза и стучит пальцем по виску. — Она тащила в дом всякий хлам и со временем её задний двор стал напоминать небольшую свалку. Как-то раз она приволокла моей матери довольно большое панно с чертами чьего-то лица и сказала, что это Рэндалл Пай-Луковая голова. Его нужно повесить в столовой и тогда, он будет помогать моей матери готовить вкуснейшие блюда, что продукты перестанут портиться (с чего она вообще взяла, что они у нас портились), и тесто станет подходить даже без дрожжей… Я же говорю — старушка была с причудами». Эйдан умолкает и жмёт плечами. «Погоди, погоди, это что — всё? — разочарованно бросает Рон и даже сквозь трансляцию бортовой сети слышно, как обесцвечивается его голос. — Вот так просто: Луковая башка? И всё?» — «М-да… как-то слабо, — соглашается с другом Ивлин, и в его голосе слышится нота потянутой струны. — С Ульрихом и то повеселей было. Как этот Лукоголовый выглядел-то хоть, из чего сделан был?» Эйдан чертит в воздухе большую рамку и вспоминает: «Чёрная фанера, видимо промазанная клеем; окружность, полностью заполненная рыжими опилками в которой половники — это были глаза, а ржавая тёрка — рот. Нос милая старушка сделала из оконечности старого здоровенного фаллоимитатора, видимо, не особо соображая, что это такое». Эйдан отлично помнил, как бортовая сеть вертолёта взорвалась громким хохотом мужчин, как глаза Ломака утонули в пунцовых щеках, и он несколько раз стукнул рукой по коленке. «Луковая голова!.. — звучит в наушниках весёлый голос пилота, а согнувшийся пополам Корхарт придушено резюмирует: — Куча опилок… а посреди резиновый член!» — «Силиконовый», — смущённо поправляет Эйдан и улыбается под весёлый дружеский хохот мужчин…

Казалось, это было так давно, что надумай Эйдан Ридз записать историю знакомства с полярниками в дневник, то непременно использовал бы старинный шрифт с вензелями, а первую букву абзаца выделил красным. На поля легли бы скорые зарисовки, в штрихах которых с трудом узнавались нынешние обитатели полярной станции: три испуганных осунувшихся лица, замотанных в дряхлую паутину собственных бород; брошенные птичьи гнёзда из черноты которых торчат шеи птенцов, выглядывают глаза полные страха за своё будущее.

— Это первый сигнал за столько дней! — сказал Ломак, сильно волнуясь. Он с надеждой заглянул вошедшим в глаза и облизнул губы. — Никогда ранее в этом диапазоне вещание не велось — я абсолютно случайно забрёл на эти частоты и… Судя по журналу, — начальник уткнулся в экран и лихорадочно прошёлся пальцами по клавиатуре, — последний раз диапазон опрашивался системой почти три месяца назад: никаких всплесков не наблюдалось! Значит, сигнал появился в этом промежутке, и я не знаю, что это… Пока не могу сказать, но это точно не помехи!

Он выдернул провод наушников из разъёма, и в небольшом помещении заставленным радиооборудованием раздался резкий тоскливый звук на фоне треска и помех.

— Тридцатисекундный сигнал, он постоянно повторяется, — Ломак покрутил ручку громкости. — Я записал сигнал в файл и… и я понятия не имею что это!

Троица затаила дыхание и задрала подбородки к потолку вслушиваясь в звук похожий на короткий тоскливый вой. Эйдан покосился на коллег и на мгновение в полутьме радийной увидел те самые чёрные гнёзда, из которых торчали тонкие шеи — жуткий звук из динамиков лишь усилил этот образ. После нескольких повторов, Корхарт морщась замотал головой:

— Хватит, вырубай! Словно кошку машиной размазало, даже слушать тошно! Я не знаю с чего ты взял, что это сигнал — лично я думаю, что нечто генерирует помеху и выбрасывает в эфир!

— Я тоже так сначала решил! — согласился горячо Ломак. — Но посмотри на это! — он постучал пальцем по монитору, на котором был виден длинный столбец с аудио файлами. — Обрати внимание на частоту: она у каждого сигнала разная! Один-два герца, но она ещё ни разу не повторилась…

— Это ни о чём не говорит! — перебил Корхарт раздражённо. — Из-за бури приёмная антенна может давать такое искажение.

— Или такое искажение может давать тот, кто умышленно посылает такой сигнал, — вмешался Эйдан. — Во всяком случае, мы впервые за два месяца слышим хоть какой-то сигнал в эфире!

— Это перегрузка, говорю тебе! — закипел Рон, продолжая смотреть на друга и явно игнорируя мнение «салаги». Было заметно, насколько опытный полярник разочарован, как он злится из-за того, что не оправдались его собственные ожидания. — Или флюктуационные помехи… В любом случае это — ничто!

Эйдан не раз бывал свидетелем того, как ворчливый, зачастую жёсткий и упрямый Корхарт шёл на конфликт с начальником станции, отстаивая свою точку зрения. Пожалуй, если бы не проверенная стужей и временем дружба двух полярников, — которая порой удивляла парня, — находиться в сложившейся ситуации в столь экстремальном месте и вовсе не представлялось возможным. Ломак… Именно он, с его дипломатией, непоколебимым и железобетонным авторитетом, и в то же самое время чёткими и тактичными высказываниями, нивелировал нервозность на станции, не давал впадать в панику и настраивал коллег на рабочий лад.

— Но раньше-то их не было, — возразил спокойно начальник.

— Раньше у нас связь была, а не этот скрип!

— Не переворачивай, Рон…

— А ты не ищи смысла в том, в чём его нет! — бросил зло Корхарт, опалив взглядом и Эйдана заодно. — Ты же отличный связист и сам понимаешь, что этот сигнал ни хрена не стоит! И дай тебе его послушать пару месяцев назад, — когда связь у нас ещё была, — ты бы на него внимания не обратил! Скорее всего отключил бы питание, а потом включил всё по новой, как ты обычно и делаешь!

— Я уже так делал, Рон, он не пропадает… Это внешний сигнал!

— Тогда расшифруй его, раз это сигнал! — выкрикнул Рон и грохнул рукой об стену. — Что там слышно про нас?! Когда людей с Коргпоинт снимать собираются, слышно? Нет?! Хреново — ведь должны были забрать ещё сорок два дня назад! Да, мать вашу, я считаю дни! — мужчина обвёл коллег пальцем и прищурился. — Считаю дни, как и все вы! Да-да, как и все вы! Так что там говорят о нас, ты расшифровал?

Корхарт умолк, тяжело дыша. Сжав зубы, Ивлин процедил голосом, который напоминал треск колющихся орехов:

— Как расшифрую, ты узнаешь это первым.

Мужчины затравлено озирались, боясь поверить в то, что после пятидесяти одного дня полного отсутствия связи с внешним миром, в эфире радиостанции слышался сигнал, отличавшийся от шороха безжизненной трансляции. Неоднозначный, противоречивый, но всё же хоть какой-то звук… оттого и воспринятый каждым по-разному! Без малого два месяца назад связь на станции оборвалась неожиданно, словно она вся была сосредоточенна в одном кабеле, который попросту выдернула из розетки чья-то рука. Разом перестала работать спутниковая связь, радиосвязь, а также интернет. В течении последующих нескольких дней практически полностью перестала работать и местная связь на станции, съёжившись в радиусе приёма-передачи до пары сотен футов. Однако настоящим шоком для обитателей станции стала новость о том, что все, абсолютно все компасы, имевшиеся в распоряжении полярников, перестали функционировать, флегматично демонстрируя из-за прозрачных стёкол разом омертвевшие стрелки. Это потрясло полярников! Спустя несколько недель после инцидента у мужчин появилось жуткое ощущение катастрофы, произошедшей где-то за пределами белого безмолвия. Поначалу никто не высказывал никаких предположений, старались говорить буднично и по-деловому, обвиняя в отсутствии связи то материковых техников, то виденное накануне обрыва связи необычное сияние в небе, охватившее весь горизонт — и частенько появлявшееся впоследствии, драпируя ночное небо пурпурно-изумрудными туманами. Между тем, каждый носил под сердцем жуткое чувство неотвратимости и утраты, когда уже ничего нельзя изменить и судьба берёт старт от новой точки, которая, возможно, является последней — так надолго на Коргпоинт ещё никогда не оставались без связи! Все последующие дни наполнились ожиданием и надеждой, изучением горизонта в бинокль и напряжённым сканированием радиоэфира. Часы перед сном обрастали предположениями о произошедшем (предположениями осторожными, похожими на вялые барахтанья в болоте); подсчётами провианта и вычислениями оставшегося топлива для генераторов. А затем в пристройке с отапливаемым складом провизии случился такой нелепый, неуместный и разорительный пожар! Несмотря на то, что огонь довольно быстро удалось потушить, полярники, к своему ужасу, на месте полок с полуфабрикатами и консервами обнаружили почерневшие жирные угли, немногочисленные уцелевшие банки и пару ящиков крекеров, до которых не смогло дотянуться жадное пламя. Среди затворников разразился скандал относительно возникновения пожара. Вспыльчивый Корхарт стал недвусмысленно намекать на Эйдана, как на виновника трагедии, однако благодаря такту и рассудительности начальника станции, инцидент решили списать на скачок напряжения и слабую проводку. Остановились на этой версии, так как точно установили, что пожар начался внутри помещения рядом с выключателем. Дни ожидания потянулись и того угрюмее прежнего, скупые разговоры всё больше сводились к сухим отчётам съеденных пайков и оставшемуся топливу для генераторов. Изредка более старшие Корхарт и Ломак заводили разговоры о своих семьях и детях, вспоминали случаи из жизни и обменивались историями, но через какое-то время диалоги начинали разъедать паузы, которые становились длиннее, драматичнее — и в итоге превращались в молчание трёх обречённых людей.

— А ещё, температура продолжает расти, — Ломак заглянул в журнал с записями и поднял глаза, — что совсем не типично для этого времени года. Это аномалия! За сегодняшние сутки почти на три градуса. Итого, почти на двенадцать градусов за последний месяц…

Корхарт рывком расстегнул куртку и обозлился:

— Да и чёрт с ней! Надеюсь, здесь будет как в Альпах раньше, чем мы сдохнем от голода! Может хоть тогда про нас вспомнят; может долбанная экспедиция нагрянет с туристами, оркестром и репортёрами!

Он порывисто вынырнул из куртки и развернулся, собираясь уйти. В створке двери, полярник внезапно задержался и потянул ручку — увлекаемая дверь издала слабый скрип.

— Сигнал! — воскликнул Рон с глупым и наигранным выражением лица. — Слышали? Сигнал, мать вашу! — он глянул на начальника через плечо и бросил: — Будь добр: расшифруй и его заодно!

Когда за Корхартом захлопнулась дверь, Эйдан на мгновение встретился с руководителем экспедиции взглядом, в котором таился немой сговор: состояние товарища в последнее время заставило мужчин встать под одни знамёна. Пару дней назад Эйдан стал невольным свидетелем нервного срыва Рона, когда тот, не подозревая, что за ним наблюдают, рвал на себе одежду и дико орал, будучи уверенным, что его не слышно в помещении с работающими генераторами. После метаний по комнате и криков, Корхарт повалился на пол и долго рыдал, так и не заметив мрачного и обескураженного Эйдана за дверью со смотровым оконцем. Пойманный в ловушку своего положения, молодой полярник был вынужден прятаться за преградой, пока Рон не покинул помещение. Под треск генераторов и вой обессиленного мужчины, Эйдан и сам уверовал в безысходность и неотвратимое приближение развязки. В голове разорвался всполох мыслей среди которых метались совсем уж страшные о неминуемом голоде и каннибализме… «Нет! Этому не бывать! — твёрдо решил тогда Эйдан. — Уж лучше я пущу себе пулю!» Однако в следующую минуту внутренний голос предательски зашептал: «А все ли готовы поступить так же? Не окажусь ли я чьей-то консервой, например того же Корхарта, который, похоже, начинает терять рассудок? Что я о нём знаю, что он за человек?» Удивительно, но настоящий страх перед голодом, — истинным, смертельным голодом, — обнажает в человеке невероятный прагматизм сродни животному инстинкту хищника и убийцы. Один готов положить на алтарь собственную жизнь для спасения других, — иной готов выкрасть с алтаря чужую для спасения собственной.

Следующее утро не принесло ничего нового, как, впрочем, и ничего хорошего: с самой побудки обитатели станции практически не разговаривали друг с другом, поспешив разбрестись в свои комнаты. Часы ожидания (вот только чего?) разразились унылым стоном так и не стихшего ветра, а когда серый дневной свет нехотя наполнил окна, Эйдан с тоской увидел, как полуночный гуляка за ночь похоронил в сугробах вездеход и почти наполовину засыпал башню ветрогенератора. За стеной послышался громкий звук того самого «сигнала», который вчера так взбудоражил Ломака, и тут же стих — Ивлин просидел за оборудованием практически всю ночь и всё утро, в попытке интерпретировать источник.

«Это ловушка, — думал с тоской Эйдан, лёжа в собственной постели. Его бесцельный взгляд побрёл по топографическим картам, висевшим вперемешку с откровенными постерами девиц, но запутался среди газетных и журнальных вырезок, затем окончательно застрял на престарелых фотографиях рок-звёзд. — Я попал в ловушку! Нас не могли здесь бросить, этого не может быть! Что-то произошло, что-то глобальное и дерьмовое; что-то, что даёт материку право бросить троих людей на краю света!.. Но без связи нет навигации! Так? К нам не добраться… Не добраться за два месяца? Не говори ерунды! Раньше Арктику на собаках пересекали и на самолётах из фанеры! Чёрт, чёрт, чёрт! Почему никого нет?.. А что, если?.. А вдруг там уже и правда нет никого?»

При слове «там», разум рождал десятки меняющихся изображений, в которых виделись разрушенные мегаполисы, горы испепелённых тел, свалки из брошенных машин… Среди этого хаоса Эйдан так же видел почерневший отеческий дом, в котором должны быть его мать и младшая сестра. «Должны быть». Огненный ветер треплет разбитую дверь и выметает страшный пепел на порог, который на самом деле не пепел… который… «Да всё это чушь! Господи, какой же ты идиот!»

Эйдан замотал головой и вспомнил, что аналогичная тема как-то уже поднималась в обсуждении. Тогда Ломак сказал, что произойди нечто подобное на самом деле, — они бы это поняли, даже находясь на краю земли. На вопрос Эйдана — не является ли внезапная пропажа связи и постепенное потепление признаком ядерного удара, Ивлин занервничал и ответил, что случись ядерная война, он бы обязательно зафиксировал вспышки в ионосфере, а станционные воздушные фильтры уловили столько серы и углерода, что их бы хватило написать на снегу слово «помогите» огромными буквами и поджечь. И всё же, Эйдан видел в глазах начальника смятение и неуверенность, а в твёрдом голосе опытного полярника слышалась бравая фальшь командира, уверявшего солдата в несерьёзности ранения. Да ещё и Корхарт, чёрт бы его побрал! После осторожного разговора с Ивлином тет-а-тет, на следующий день Эйдан поделился своими мыслями с Роном, когда мужчины покинули станцию и отправились расставлять силки на песцов. Опытный полярник слушал доводы Эйдана молча, легко скользил на лыжах рядом и отыскивал в снегу цепочку звериных следов, а когда Ридз договорил, остановился и оперся на лыжные палки. «Формально, находясь здесь, — начал он, — мы собираем метеоданные, данные геомагнитных колебаний, следим за Солнцем, считаем эклиптику, записываем состояние ионосферы и бла-бла-бла… Собираем образцы льда, изымаем керны, консервируем образцы воздуха с фильтров и так далее. Мы следим за шельфом, за его изменением в связи с потеплением — и, кстати, это моя четвёртая экспедиция с Ивлином здесь на Коргпоинт. Так вот, у меня с ним сложилось впечатление, что все данные, которые мы собираем являются фикцией!» Эйдан хорошо помнил, как Корхарт стянул с лица очки и смачно плюнул себе под ноги. Помнил потому, что изнурённое худое лицо полярника, вернее, его обращённый на запад заострённый профиль, сильно напомнил профиль уже больного отца, таявшего от рака желудка каждый день. Однако, как только Рон повернулся к Эйдану, и посмотрел в глаза, жутковатая схожесть улетучилась, но парень всё равно не сдержался и отвёл взгляд. Корхарт продолжал тем же голосом в котором слышалось и призрение изобличителя, и уверенность в собственной догадке: «По большому счёту, наш с тобой работодатель — полувоенная исследовательская организация, арендующая эту станцию под благими предлогами у института. И по стечению обстоятельств, торчим мы здесь, как кость в горле у русских военных, у которых под здешними льдами, — Рон метнул взгляд к горизонту и снова плюнул себе под ноги, — проходной двор для подлодок! Так вот зная, что у нас здесь есть база для слежения за ионосферой и океанским дном, они вынуждены оттеснять свой маршрут дальше в океан, что на руку НАТО! Таким образом, наши военные ничего не нарушают: всё в рамках прежних договорённостей, но и сидя здесь со своей „исследовательской“ миссией в составе трёх человек, мы столько дерьма на вентилятор кидаем, что у русских скрипят зубы! Мы передаём весь необработанный трафик с датчиков слежения таким объёмом, что для Пентагона не составляет большого труда произвести трассировку сигнала и вычислить направление субмарин. Это в теории. Но, вполне возможно, это же дерьмо вернулось к нам — может так сталось, что наше руководство предпочло „забыть“ о нашем существовании в силу какого-то политического или военного противостояния. Во всяком случае у нас с Ивом сложилось такое вот впечатление. Понимаешь, о чём я?» Эйдан помнил, что хоть и кивнул, однако смутно представлял себе смысл абстрактных догадок коллег, — его больше удивило (он даже помнил лёгкий укол обиды в сердце), что о мыслях насчёт военных и, возможно, о нарочном забвении, с ним не поделился Ломак!

Эйдан потянулся к книжке, которую кто-то из прежних обитателей оставил на станции, но его взгляд упал на небольшое обветшалое зеркало, приютившееся среди книг и журналов на столе. С него смотрел малознакомый тёмноволосый человек средних лет, с неопрятной бородой и спутанными волосам, усталым угасшим взглядом карих глаз на осунувшемся лице. Отстранённо разглядывая «незнакомца», Эйдан с горькой усмешкой в душе припомнил своё отражение в боковом стекле вертолёта в день отлёта на Коргпоинт: гладковыбритое и сытое лицо, в меру смазливое из-за больших карих глаз и полных капризных губ. Немного искажённое отражение растягивало облик стоявшего напротив человека — и Эйдан помнил, как крутился у стекла поворачиваясь то боком, то окидывая себя взглядом из-за плеча, придирчиво оглядывая свою упитанную фигуру. «Ты не толстый! — возник неожиданно в голове подзабытый голос Паулы. — Ты просто довольный и сытый мужик! Точно: натраханный, накормленный и во всех смыслах сытый мужик! Ты — „сытик“, мой „сытик“».

При внезапном воспоминании о девушке, Эйдан скривился, будто под ноготь загнал занозу, и сгрёб книжку рукой.

— Сука! — процедил он презрительно. Листая страницы, Ридз усиленно пытался отогнать образ обнажённой подружки, пока «эта тварь» не успела выбраться из того подвала, куда её поместил Эйдан. — Сука продажная!

Вскоре ветер сдался и утих, лишь обессилено и монотонно продолжая бороться с лопастями ветрогенератора. Изредка, он то взбирался на крышу жилища, то путался между свай жилого корпуса словно пьянчуга, пытавшийся попасть домой. Стемнело внезапно и скоро: свинцовое тучное небо буквально обрушилось на станцию, придавив бескрайний белый саван до самого горизонта и уже морозные дребезжащие звёзды всецело хозяйничали на небосклоне в отсутствии луны.

Несмотря на скомканное и молчаливое начало дня, вечер выдался неожиданно шумным и по-дружески тёплым, что за минувшие дни случилось лишь однажды — на Рождество, которое троица была вынуждена встречать на Коргпоинт в отсутствии связи. Тогда аномалия воспринималась ещё не так фатально, проведённые в безмолвии дни казались затянувшимся испытанием, которое вот-вот закончится — по-другому и быть не могло! Могло. И было. Чуда не произошло и долгожданного подарка в виде объявившейся экспедиции так и не последовало. После праздника, тяжесть каждого проведённого в одиночестве дня лишь удвоилась, превратившись в невыносимое ожидание, с которым каждый из полярников засыпал и просыпался…

Очевидно, добровольная ссылка по разным комнатам надоела мужчинам, и уже к ужину все трое собрались в общей столовой. После короткой и пустой болтовни о загадочной помехе, — а Ломак осторожно предпочёл использовать именно это слово, после безрезультатно проведённой над расшифровкой ночи, — разговор как-то незаметно переметнулся в область воспоминаний бывалых полярников и, видимо, уставшие от гнетущего ожидания последних недель, мужчины разговорились. Эйдан и ранее слышал от коллег не мало интересных историй (особенно ими изобиловали первые недели его пребывания на станции), но теперь, в сложившейся ситуации, дружеская болтовня казалась особенно ценной. Звяканье посуды, упоённое потягивание обжигающего чая из кружек и короткий искренний смех мужчин — вечер и впрямь удался! Эйдан с удовольствием следил за ожившим разговором двух друзей, за их безобидными шутками друг над другом, подвижными лицами. Ему нравилось выступать в роли арбитра, к которому попеременно перебивая друг друга обращались полярники. Порой им приходилось даже подскакивать, а иногда и перекрикивать собеседника, скороговоркой вываливать свою версию произошедшего прямо в смеющееся лицо молодого человека.

«…Представляешь, а этот дуралей побрился! — кричит хохочущий Корхарт, тыча в Ломака пальцем. На его осунувшемся лице искрятся хитрые глаза, а на тонкой шее подскакивает нервный кадык вторя скорой речи полярника. — Сбрил бороду и волосы, побрил руки, грудь и пах — проиграл спор Джею и Конрою! И когда эта лысая задница выскочила из сауны на снег для своей фирменной пробежки, собаки его не признали и погнали к корпусу столовой в чём мать родила!» — «Я был в ботинках», — добродушно гудит Ивлин и трогает всклокоченную бороду рукой. Рон только отмахивается и продолжал взахлёб: «Бабы визжат, собаки заходятся лаем и вот-вот его догонят, а этот дуралей ревёт как медведь на течку!» Ломак усмехается и поправляет: «Я просто кричал, чтобы не закрывали дверь!» — «Просто кричал? — оборачивается на голос Корхарт, но тут же возвращается взглядом к Эйдану: — Помнишь, как он не заметил свой же капкан и наступил в него? Помнишь, как он орал?» Парень утвердительно кивает и усмехается: «Орал до того, как попал в капкан или после?» Рон мотает головой и пропускает шутку мимо ушей — ему не нужен диалог, ему нужен слушатель, пока столь редкие, в последнее время, эмоции захлёстывают полярников, пока есть кураж. «В тот раз он ревел даже сильнее, — продолжает Корхарт, — только он был голый, нёсся по снегу и размахивал своим членом!» — «Ну, я же собирался к дамам», — наигранно вежливо усмехается Ломак и подмигивает Эйдану, под непрекращающуюся болтовню друга. Ридз приветствует взгляд начальника станции приподнятой кружкой и с улыбкой кивает в ответ. «А что был за спор? — выждав паузу в трескотне Рона интересуется Эйдан и смотрит на начальника. — Ну, тот, который ты проиграл?» Корхарт совсем по-мальчишески машет руками и заслоняет друга в кресле: «Я расскажу, я расскажу! — кричит он, не давая Ломаку вставить слово. — Дело было на Хейгалл Плэйн — научка в Антарктике… на расконсервированной станции. Мы с Ивлином прилетели со вторым корпусом принимать вновь запущенную станцию после двухгодичного перерыва. И что мы видим по прилёту? Занесённый снегом русский вездеход, торчащий в сваях основного корпуса (как он вообще их не снёс), пьяный вповалку персонал, — а это семь человек, которые должны были запускать станцию, — и какую-то мелькнувшую полуголую шлюху в окне! Причём шлюху успел заметить только Ив и с воплем бывалого пирата а-ля „Поднять паруса!“ заорал: „Эти русские притащили шлюх!“ На самом деле русские — их было трое, — притащили с собой спирт в канистрах, которым вся станция и упивалась две недели… Самое невероятное было то, что все системы были запущены и работали, а выполнили эти работы те самые полупьяные русские; к слову, — они были единственными, кто держался на ногах! Как они запустили генераторы и ветряк, практически не зная английского — для нас так и осталось загадкой!» — «КГБисты» — тихо и с издёвкой доносится из угла Ломака, однако Рон только отмахивается и продолжает, тыча пальцем в друга: «Когда он поднял всех на ноги и привёл в чувства, то устроил жесточайший разнос и допрос с пристрастием. Этот медведь ходил перед шеренгой подчинённых и орал так, что я себя почувствовал снова в армии перед сержантом!» Из-за спины рассказчика показывается весёлое лицо начальника: «Он правда испугался и умолял отпустить его домой! Мне кажется, я даже уловил какой-то неприятный запах». — «Когда дело дошло до „шлюх“, — продолжает Корхарт громко и язвительно, — все, разумеется, начали отпираться. Русские так и вовсе засобирались, и вскоре уехали: они пожимали плечами и крутили у виска. На все уговоры персонала о том, что никаких баб на станции не было, наш „Пуаро“ твердил, что он не слепой и деваться ей некуда! Кончилось всё тем, что он поспорил с Джеем Руппа по прозвищу Эхо, и Гленном Конроем, что выведет всех на чистую воду. И что ты думаешь? Он таки её нашёл на следующий день! Ею оказалась Рамона Гонсалес, — и вид у неё оказался весьма потрёпанный! Она не отвечала на вопросы нашего сыщика, как бы он её не расспрашивал!» — «Погоди, — перебивает Эйдан удивлённо, — получается, что спор то он выиграл! И откуда он узнал её имя, если девушка не отвечала?» Корхарт подаётся вперёд и повисает над столом, его глаза светятся, а рот сжат, как пружина, не в силах удержать улыбку. «Имя было написано прямо на ней, маркером на пояснице в виде корявой татуировки, — шипит он, раздуваясь от смеха. — Оказалась, что она — надувная подружка старины Эхо, а подписал он куклу преследуя аутентичность с той самой Рамоной Гонсалес, которая жила по соседству и трясла своими баллонами всякий раз, как приходила к матери Руппа на причёску! Тринадцатилетний Джей всякий раз давился слюной при виде подруги матери и, по его словам, когда она склонялась чтобы чмокнуть его в лоб, чувствовал, как ему в штаны наливают кипяток! Образ жгучей брюнетки так запал Джею в память, что, будучи взрослым мужиком, он решил воссоздать свою фантазию и для этого прикупил компактную „подружку“ максимально похожую на мамкину знакомую! Но чёртов хитрец Руппа не просто выиграл спор — он обменял свои вскрытые интимные воспоминания (а Ив с мужиками тащили их клещами, дико хохоча и дразня Эхо) на новые воспоминания, которые затмили его собственные». — «Ой, да брось ты! — фыркает Ломак с кресла. — Ну пробежался голым, подумаешь!» — «Руппа дождался прилёта основного корпуса научки, — не обращая никакого внимания на друга, чеканит Рон, — а это без малого двадцать шесть человек среди которых девять женщин, — и потребовал вернуть должок за проигранный спор!» — «Да он мой кумир! — смеётся Эйдан и подмигивает Ломаку. — А почему „Эхо“? Что за прозвище?» Ивлин меняется местами с Роном у стола, ждёт пока тот усядется в кресло; закидывает в рот несколько крекеров и смотрит на молодого полярника. «Перед тем, как попасть в Антарктику, — говорит Ломак с набитым ртом, — Руппа работал на исследовательском траулере: ну, знаешь там, всяких зверюшек морских достают, меряют, изучают потом отпускают… И как-то раз при выборе сетей, за борт судна зацепился траловый буй, который сорвало и тот попал Джею в голову. Парню повезло, и он остался жив, но буёк смял лицевые и височные кости, а также повредил внутреннее ухо. После нескольких операций, лицо Руппа почти приняло свой прежний облик, а вот на ухо Джей стал сильно глуховат. Съехавший набок нос и всегда полуприкрытый глаз так и остались… Чёрт побери! Мне только что пришла в голову мысль: а что, если из-за своей внешности Руппа не мог найти себе подружку и выдумал всю эту историю с резиновой куклой, вернее с подружкой своей матери?» Ивлин возвращается в кресло и отпивает из своей кружки: «Как бы то ни было, после выздоровления он и приобрёл привычку повторять последнее услышанное слово. Что-то вроде: „Эй, Джей, как у нас дела с батареями?“ — „Батареями… Заряд слабый, надо проверить цепь!“ — „Когда займёшься?“ — „Займёшься… Планирую после обеда“. Вот за это его и прозвали Эхо». С минуту Эйдан разглядывает коллег с каменным лицом, потом спрашивает, перемещая взгляд с одного на другого: «Я правильно понял: парню едва не оторвало голову, а ему кто-то даёт кличку „Эхо“? За то что он едва не остался инвалидом?» Мужчины переглядываются и Ломак, хмурясь, говорит: «Так и есть, чёрт возьми! Руппа ещё так голову набок поворачивал, будто прислушивался… ну и повторял за тобой… последнее слово. А что ты так смотришь? Это же не я его так прозвал! Он уже прибыл на Хейгалл Плэйн с таким прозвищем — его так и Конрой называл, и Ходжес, которые с ним прилетели!» Эйдан жмёт плечами и со скучающим выражением лица сообщает потолку: «Да я ничего не имею против, просто это прозвище… оно… как бы это сказать?» — «Охрененно для него подходит?» — подсказывает Корхарт и в его глазах таятся бесы. Эйдан переводит взгляд на Ивлина, которого распирает смех, однако начальник пытается сдерживаться и прячет взгляд в кружке; снова замечает, как дрожит подбородок у Рона, как заострился его нос, словно мужчина вот-вот чихнёт. «Ну вы и скоты, — говорит с трудом Ридз и на выдохе добавляет: — Как же оно ему, сука, подходит!» В комнате раздаётся дружный истерических гогот, которого эти стены не слышали уже давно…

Ближе к ночи проснулся настороженный ветер, воровато обшарил углы основного корпуса, швырнул ледяной крупой в окна. Стоя у стола с чайником в руке, Ломак поднял гривастую голову к потолку и прислушался к тихому вою в проводах.

— Рейчел всегда пугалась этого звука, когда была совсем маленькой, — вспомнил он неожиданно. — Закрывала уши ладошками и кричала чтобы он ушёл, — Ивлин задержался взглядом на Эйдане и пояснил: — Младшая близняшка.

— Кто — «он»? — уточнил Ридз, кивая утвердительно головой. Разумеется он помнил, что у Ломака четверо детей, но никак не мог запомнить имена всех.

— «Ветряной» — так она называла того, кто «страшно гудит». Причём идею со страшным Ветряным ей подкинула Эмми — её близнец. Такие похожие и такие разные по характеру…

В своём кресле зашевелился Рон и вздохнул:

— Ты, кстати, обещался поделиться секретом, как ты их различаешь? — он покосился на Эйдана и состроил гримасу недоумения: — Они совершенно одинаковые, как зеркальное отражение, ей-богу! Ни я, ни моя жена не различаем их абсолютно! Мой сын, который видится с ними по пять раз в неделю на одной и той же улице — и то не может их различить!

Корхарт подождал пока Ломак вернётся в кресло и снова спросил:

— Или ты сам их не различаешь?

— Шутишь? Чтобы потом Джейн меня на порог не пустила?

— Тогда рассказывай, тем более ты обещал!

— Обещал, когда спор проиграю, — произнёс многозначительно Ломак. Ивлин уже и сам был не рад заключённому пари, в котором ему предстояло не курить до конца экспедиции, которая, как назло, так неожиданно и пугающе затянулась.

— Да брось! Давай я сгоняю тебе за сигаретами, а ты мне поведаешь свой секрет. Я никому не скажу из своих — и унесу его в могилу!

Последние слова Корхарта прозвучали двояко и драматично. В комнате повисла тяжёлая гнетущая пауза, словно в помещение проникла шаровая молния, которая вот-вот разорвётся. Эйдан хотел разрядить обстановку и пошутить, что и сам жаждет узнать тайну и готов даже поддержать начальника станции закурив вместе с ним, однако глядя в хмурые каменные лица коллег промолчал.

— Эмми слегка наклоняет голову направо, когда что-нибудь увлечённо рассказывает, — произнёс Ломак глядя в пол, пару минут спустя. В его рыжих усах заискрилась нежная задумчивая улыбка. — И губы кусает от волнения. К тому же у неё на ушке, внутри, есть крохотная родинка. О ней не знает даже Джейн, хотя на руках мы Эмми качали поочерёдно — ну, а я вот рассмотрел… Рейчел всегда пытается вытереть о бедро ладошку. Когда дочке не было и двух, она её случайно обожгла, а когда ручка стала подживать и чесаться, Рейчел приноровилась тереть ладонь о ножку и делает это до сих пор. Так забавно! А ещё, она в паузах при разговоре дышит носом, — Эмми же глотает воздух ртом и смеётся взахлёб. Рейчел ненавидит варёную морковь и шпинат, не пьёт «Кока-Колу» (предпочитает «Пепси»), причём не любит пить холодной! Говорит, что она «деётся в голушке» и всегда просит, чтобы я подержал стакан в руках — нагрел. Любит томатный сок, который Эмми терпеть не может, и пока никто не видит грызёт ногти, вернее только один: на большом пальце левой руки. Эмми сильнее топает — я могу сидя в зале сказать кто спускается по лестнице; у неё ладошки прохладнее чем у сестры и, когда, подбегая сзади и закрывая мои глаза они требуют отгадать — кто, — я без труда это делаю, чем нередко удивляю даже Джейн. Они с рождения были разными… с самого рождения. Рейчел всегда спокойная и тихая постоянно искала глазами сестрёнку, а Эмми — требовательная и голосистая только и делала, что высматривала Джейн. Эмми появилась первой, да с таким криком, что закладывало в ушах! Зато Рейчел напугала врачей своим молчанием и отсутствием эмоций. И жену напугала, и меня… Крохотное неподвижное тельце, всё ещё соединённое с другой реальностью пуповиной.

Эйдан мог бы поклясться, что видит в глазах начальника станции блеск отеческих слёз, которые тот старательно прячет за полуприкрытыми веками и застрявшем в досках взглядом. Привычным и частым жестом Ломак вращал на пальце обручальное кольцо, будто пытался удостовериться, что оно на месте. Ридз покосился на Корхарта, — тот с угрюмым видом смотрел в окно, пожёвывая усы.

— Это вовсе не означает, что я меньше люблю Джошуа или Сару, — продолжил начальник, всё ещё увязая в дощатом полу глазами, — но Рейчел и Эмми — это другое… Они же у меня младшие… Джейн говорит, что, наблюдая за тем, как я вожусь с дочками, как дурачусь с ними и целую, она понимает, что самый искренний поцелуй между мужчиной и женщиной может быть только между отцом и дочерью — он хранит в себе единственную и настоящую любовь. Жена говорит, что это как луч света через пустой космос. Я не знаю так ли это… Однако знаю одно: я бы всё отдал, чтобы быть рядом с ними! Душу бы заложил!..

Широкая грудь начальника запрыгала под свитером, а в горле утонули последние слова — ему явно не хватило воздуха закончить свою мысль. Спустя минуту молчания, Ломак поднял взгляд и встретился глазами с Роном:

— Вот и весь секрет. Всё запомнил?

Корхарт глубоко вздохнул и едва заметно кивнул головой.

— Для этого нужно быть настоящим отцом, — произнёс он тихо, — чтобы запомнить. Ты — хороший отец, в отличие от меня.

— Да брось ты… — начал было Ивлин, но резко поднятая рука друга запечатала уста начальника станции.

— А я, вот, не присутствовал на родах Итана, — Рон пожал плечами и виновато осмотрел мужчин, — так уж вышло. Я сказал Пейдж, что меня отправляют в обязательную командировку в Канаду и, отчасти, это было правдой… В той части, в которой командировка и впрямь была, но обязательной не являлась. К тому моменту, как супруга забеременела, мы были женаты три года, и я бы не сказал, что это оказались простые три года для нас; поэтому, когда мы узнали, что ждём ребёнка, то по-разному восприняли новость. Пейдж была вне себя от счастья и уже с первых дней разболтала об известии всем кому только можно, а я, хоть и нацепил образ глуповатого «вот-вот папаши», чувствовал себя на старте затяжного марафона, которого боялся не преодолеть. Боялся просрать даже сам старт! Я хочу чтобы меня правильно поняли: я люблю Пейдж и очень люблю своего сына, я безумно рад, что он появился в моей жизни… но это не отменяет того факта, что известие о его рождении застало меня за просмотром панорамных снимков созвездия Лебедя и тот восторг, нет, — тот экстаз который я испытывал, ни в какое сравнение не шёл с новостью об отцовстве… Иными словами: находясь в демонстрационном зале Института минералогии и органики, я был рад, что стал отцом, но в то же время задыхался от восторга рассматривая изображение у себя над головой. Чувствовал ли я себя дрянным отцом тогда, как сейчас? Да ни хрена! А всё потому, что в моей голове тлела поскуднейшая мысль о том, что я наверстаю. Понимаешь о чём я? — Корхарт заглянул в лицо другу, минуя бездетного Эйдана. В его глазах застыла надежда на понимание и многолетняя затаённая боль; дождавшись утвердительного угрюмого кивка Ивлина, он продолжил: — И я пытался… как мог пытался. Думал, что расту над собой, над своим отцовством. На-вёр-сты-вал! А потом стал всё чаще замечать, что держа на руках сына я не смотрю в его глаза — моя дурацкая голова обращена к звёздам и именно глядя на них я её и теряю…

— Это не делает тебя плохим отцом, — авторитетно, но уж как-то неуверенно выступил в роли адвоката начальник станции.

— Ещё как делает! — не согласился сокрушённо Рон. — Глядя как я качаю на руках Итана, мой отец как-то сказал, что, взяв впервые меня на руки, он понял, за что действительно мог бы убить другого человека. А ещё он сказал, что расплакался, когда я впервые ему улыбнулся. Когда мне впервые улыбнулся Итан, я ничего подобного не испытал, просто подумал, что он похож на лысого Траволту, и что у карапуза вот-вот выскочит ямочка на подбородке. И знаете, меня совсем скоро стали бесить молодые папаши, которых мне всё время приходилось замечать: дурацки сюсюкающие, с идиотским выражениям гордости и умиления на лице — одинаковые маски с приблажной ухмылкой на морде. Я себя считал не таким… Да и был не таким! Всегда держал дистанцию и воспитывал Итана, как подобает мужику!

Корхарт неожиданно замолчал и отвернулся к тёмному окну. Ломак бросил на Эйдана тяжёлый взгляд и вздохнул:

— Ты и воспитал настоящего мужика! Он твоя копия — Итан отличный парень и в свои…

— А знаешь, что? — перебил неожиданно грубо Рон, резко развернувшись к другу всем корпусом. — Я бы сейчас всё отдал, чтобы вернуться в то время, когда я держал его на руках, понимаешь? Чтобы вот так, как те папаши с дебильными лицами! Чтобы вернуть тот день, когда он мне впервые улыбнулся, я бы всё за это отдал!..

Ветер с удвоенной силой врезался в стену и попробовал накрепко запертую дверь на прочность. Его ледяные руки с силой помяли крышу и загрохотали по одной из труб вентиляции. За маленьким оконцем полярную станцию окружила тьма, без стеснения заглядывая внутрь. Ломак покосился за стекло и задумчиво произнёс:

— Нас к утру заметёт вместе с прожекторами, хотя, судя по скорости ветра — фронт уходит на северо-восток. С такой скоростью циклон вскоре накроет станцию Каадегарда.

— Скорее, проскочит её, — поправил друга Корхарт.

— Вот я как раз вдогонку и двинусь, — согласился Ивлин. Заметив на себе удивлённый взгляд Эйдана, начальник пояснил: — Завтра хочу ещё раз попробовать выйти на связь с норвежцами, может на этот раз удастся. Как рассветёт, отправлюсь на Косточку.

Молодой полярник снова ощутил неприятный укол обиды — несмотря на вчерашнюю перебранку и, казалось, полное отсутствие общения с утра, друзья уже успели договориться о новой попытке выйти на связь с ближайшей полярной станцией. Эйдан вновь почувствовал себя чужим здесь, почувствовал себя чужим этим двум матёрым полярникам, отдавшим друг другу полжизни!

Корхарт поднялся и сделал шаг к выходу из комнаты, но у двери остановился.

— Выключай аппаратуру, — сказал он сухо, обращаясь к Ломаку, — и гаси прожектора снаружи — надо экономить. Я проверю уровень в накопителях, — и спать.

Ломак усталым взглядом изучал закрытую дверь, позабыв об Эйдане, затем полез за пазуху и достал сложенный листок. Буркнув что-то в усы, он бросил на подчинённого странный взгляд, и выудил из кармана штанов огрызок карандаша. Начальник станции жирно обвёл на бумаге крохотную область и поднялся.

— С прошедшим Днём рождения меня, — произнёс он хмуро, протягивая пятерню.

Эйдан поднялся и пожал каменную ладонь рыжего великана.

— Сегодня? — растерялся парень. — Вот так… неожиданность! Я забыл, как же я забыл, ведь помнил, что в январе… Прости! А что же… что же это получается, мы всё пропустили? Давай отметим, что-ли? Давай вернём Рона и скажем ему — он ведь тоже потерял счёт дням. Он обрадуется!

Сурово покачав головой, начальник станции ответил, не выпуская руки молодого коллеги:

— Ничего мы ему говорить не будем, а когда он спохватится, я скажу, что забыл, как и ты. Подыграешь мне, понял?

— Да. Но, почему?

— Джейн с детьми всегда по видеосвязи дозванивались, поздравляли, шумели, песни пели… — голос начальника сломался, и мужчина махнул рукой на тёмный монитор. — Пейдж с Итаном обязательно приходили к моим — и они все вместе поздравляли меня. А, Рон… он вот тут встанет, вот прямо, где ты стоишь, — и держит в руках «торт» со свечкой. Слепит «торт» из снега, польёт сиропом, стоит, лыбиться, ждёт, когда я его при всех жрать начну… Традиция у нас такая… была.

Отпустив руку, Ломак шагнул к двери, однако задержался на пороге.

— Получается, и они тоже о нас забыли? — пробасил он сокрушённо.

— Нет, Ивлин, не забыли… — Эйдан не знал, что ответить, однако начальник застрял в проёме двери, словно в позабытом празднике был виноват именно салага. — Вся эта аномалия… Всё дело в ней!

К утру ветер и впрямь стих, напоминая о себе лишь редкими слабыми порывами да горбатыми наносами вокруг погребённой в снегу станции. Пару часов у мужчин ушло на то, чтобы сделать раскопы жилого модуля, а также пробиться к вездеходу. Ломак, с красными щеками и обмёрзшей бородой подозвал к себе мужчин и показал на чьи-то практически полностью занесённые следы, едва заметной цепочкой терявшиеся где-то в темноте. Ближе к обеду горизонт начал светлеть, звёзды постепенно таять и небосвод наполнился глубоким синим светом.

— Надо спешить! — Корхарт выпрыгнул из кабины вездехода, уйдя в снег по бёдра. Его возбуждённое дыхание вырывалось из груди словно его наружу толкали не лёгкие человека, а паровой молот. — Топлива в баке под завязку, плюс шесть канистр в грузовом отсеке. Это значит, что ты удаляешься от станции не дальше двадцати миль, а от Косточки — в пределах видимости, а затем возвращаешься! — он строго посмотрел на Ломака, который запрокинув голову изучал запоздалый рассвет.

— Не дальше двадцати, я понял, — повторил начальник, всё ещё рассматривая небосвод. — Облаков нет и небо пустое — это значит, что ветер вернётся.

— Тогда тем более поторопись! Занимаешь высоту, раскрываешь антенну и пытаешься связаться с Кнутом. Если Каадегард не отвечает, «топчешься» на малом радиусе и снова пробуешь. На всё про всё тебе сорок минут, затем убираешь мачту и рвёшь обратно.

— Ты так говоришь, будто за связь отвечаешь ты, а не я, — пробасил Ломак окинув Корхарта насмешливым взглядом.

— Зато за тебя отвечаю я! — парировал Рон и ткнул начальника станции кулаком в плечо. — Сворачиваешься — и рвёшь обратно! Никакой самодеятельности! Кофе и еда в термобоксе, и, да, Ив… не дай двигателю заглохнуть!

Ломак сжал губы и взглянул из-под нахмуренных бровей.

— Ты же его отремонтировал! Или нет? — он переместил взгляд на стоявшего рядом Эйдана, ища то ли объяснений, то ли поддержки.

— Двигатель работает ровно, — Корхарт поморщился и затянул капюшон. — Зажигание подводит: что-то с замком, чёрт бы его побрал! Поэтому и предупреждаю, чтобы не глушил машину и следил за временем.

Спустя десять минут, перемешивая голубые сугробы широкими траками, вездеход двинулся прочь, оставляя в морозном воздухе чуть заметный выхлоп и едкий запах отработанного топлива. Порядком замёрзший Эйдан провожал машину тоскливым взглядом, кутаясь на морозе да расталкивая ногами примятые комья снега. Несколько недель назад мужчины уже предпринимали попытку связаться с Хара-Ой — норвежской станцией, расположенной без малого в трёхстах милях восточнее и севернее Коргпоинт, однако, тот марш-бросок результатов не принёс: радиоэфир оказался мёртв. В прошлый раз Ломак с Корхартом так же выезжали за пару десятков миль от Коргпоинт (в отсутствии простейших ориентиров отдаляться дальше было опасно), собирали четырёхметровую антенну и пробовали связаться с Кнутом Каадегардом — руководителем норвежской станции. Косточка была ближайшей к Коргпоинт восточной возвышенностью, — а именно, являлась ледником в несколько миль длинной и высотой в пару сотен футов, — видимым издалека и служившим хорошим ориентиром. Летом ледник подтаивал, сбрасывал накопленный снег, худел и становился похожим на огромную кость, торчавшую среди скалистых макушек. На момент первой попытки связи онемевший радиоэфир воспринимался, как временный сбой, как нечто допустимое, хотя и маловероятное. Редкие обрывы связи происходили, но они не были столь продолжительными и такими ошеломляющими — почти за два месяца безмолвия на связь со станцией не вышел никто! Ни малейшей попытки связаться с полярниками! К началу второго месяца безмолвия у мужчин сложилось впечатление, что их не просто бросили на краю земли, о них не просто все позабыли, — а просто никого не осталось, кто мог бы прийти на выручку… Полярники сами по себе превратились в артефакт человеческой цивилизации, который вот-вот смоет время. Последняя неделя и вовсе выдалась нервной и напряжённой: малейший звук снаружи заставлял людей вскакивать с мест и выбегать наружу в надежде заметить пролетающий вертолёт. Страх остаться во льдах навсегда без надежды на спасение, невольно породил в полярниках «синдром часового», когда каждый из мужчин, под любым предлогом, а зачастую и без, одевался, хватал ружьё и выбегал на снег. Расхаживая вдоль комплекса, расстреливая взглядом небо и горизонт, «часовые» едва ли не до обморожения проводили часы под ледяным ветром в ожидании увидеть долгожданные маячки приближающегося транспорта…

— Там топлива миль на пятьдесят, — Корхарт развернулся, и Эйдан перехватил мимолётный взгляд коллеги, полный надежды и отчаяния. — Я ещё несколько канистр закинул на спальное место, так как не хочу чтобы этот увалень зря рисковал и увеличивал дистанцию, — Рон осмотрел небо, приложив к глазам руку в перчатке, и добавил: — Если он прав, и буря вернётся, надо до темноты расчистить сваи, иначе нас точно похоронит под снегом.

Быстро надев поляризационные очки, он словно поспешил отгородиться от собственных эмоций; его лицо превратилось в безликую маску, однако в памяти Эйдана застыло искажённое отчаянием лицо Корхарта, который метался по помещению под шум генераторов — тридцатисемилетний полярник, который осознаёт всю безнадёжность своего положения. Эйдан до сих пор испытывал неловкость вспоминая то, как оказался заложником нервного срыва своего более опытного товарища, как вжимался в угол за дверью и как воровато подсматривал за агонией взрослого человека. После того, как Корхарт успокоился (обессилил и сдался) и, вытерев слёзы, ушёл, — Эйдан долгое время стоял за дверью в неудобной позе без движения. Он всё ещё был ошарашен увиденным. Захвачен чужими эмоциями и ошеломлён бездонным отчаянием мужчины; поглощён душераздирающей драмой, к которой оказался случайно причастен, и от созерцания которой ему стало легче. Легче, твою мать! Словно тогда, Корхарт выл и плакал за двоих!

Совсем скоро полностью стемнело. Наглые звёзды вновь оккупировали почерневшее небо и бесстрастно взирали на крохотное людское убежище посреди промёрзшего безмолвия. Слепленные вместе несколько жилых модулей, а также шестнадцатифутовая антенна-мачта, придавали исследовательскому комплексу вид терпящего бедствие судёнышка в бескрайнем океане. Разбуженные слабым ветром лопасти ветряного генератора — ещё живой, но уже смертельно потрёпанный парус посреди седых волн. Даже свет прожекторов по периметру станции выглядел удручающе жалко, воспринимаясь как призыв о помощи, нежели как победа человеческого духа над суровой природой.

Шорох безлюдной трансляции в комнате радиосвязи звучал вкрадчиво и монотонно. Двое мужчин сидели молча, прислушиваясь к электронному шёпоту из динамиков и звукам ветра; пили горячий чай, который раз подряд, и просто молчали. Непостижимая блокада связи сковывала мысли, загоняла в оцепенение и сдавливала грудь тягостным ожиданием. Настроенный на заранее оговоренную Ломаком частоту радиоприёмник лишь злобно шипел, изредка отплёвываясь цифровой помехой. Это означало, что начальник, параллельно попыткам связаться с норвежской станцией, так же, как и в первый раз, безрезультатно пытается пробиться в эфир к своим товарищам сюда — на Коргпоинт, находясь на двадцать миль восточнее. Шорох пустого эфира монотонным голосом озвучил известный уже почти как пару месяцев приговор: связь работает максимум в радиусе пятиста футов!

Эйдан украдкой посматривал на косматое и потрёпанное лицо Рона, благо сам находился в плотной тени крепкого шкафа. Уже с полчаса оба человека с тревогой вслушивались в настойчивые удары ветра за толстыми стенами модуля, которые с каждой минутой становились всё более продолжительными и упругими. Надвигалась буря.

— А я ведь не хотел в этот раз в экспедицию ехать! — подал неожиданно голос Корхарт, глядя в пол. Он поднял глаза и отыскал в полумраке лицо Эйдана. Убедившись, что его слушают, он снова заговорил: — Накануне командировки мы с женой сильно повздорили и я, что называется с горяча… Уехал, чтобы досадить ей — мол, пусть помучается и всё такое! В итоге мучились-то мы оба, пока прощались в аэропорту, а когда объявили мой рейс, так меня ноги вообще перестали держать. Она обнимала и плакала, — и не потому, что мы вроде как помирились, — а потому что ей так же хреново было, как и мне. Представляешь: первый раз за все семнадцать лет моих командировок Пейдж заплакала…

Корхарт замолчал и взяв кружку двумя руками, заглянул внутрь словно хотел разглядеть нечто в клубах пара. Пауза явно затянулась и Эйдану пришлось спросить первое, что пришло ему в голову:

— А как до этого провожала?

— Я не помню, — ответил Корхарт тихо и не сразу. — Я бы сейчас всё отдал, чтобы помнить каждый свой отъезд, понимаешь? Где-то с шутками, где-то с ласковыми обещаниями, которые я начинаю забывать — и это меня чертовски пугает… Неистовый и пьяный секс двух готовящихся на долгое расставание людей, жаркие и тесные признания; часы перед отлётом вместе с семьёй, поездки в Акадию с Итаном и Пейдж — все эти воспоминания сейчас так много значат! Самое страшное, что мне начинает казаться, что эти воспоминание и есть то единственное, что у меня осталось от моей семьи. Стоит мне что-то забыть, хотя бы какую-то мелочь, — и я не смогу воссоздать то, к чему возвращался после каждой экспедиции. Как же я скучаю за ними! — застонал полярник с тоской в голосе, но тут же твёрдо добавил: — Но слёз не было никогда! А тут, на тебе — расплакалась! И тогда мне самому как-то не по себе стало, хоть бери её в охапку и беги домой, — мужчина неожиданно хмуро заглянул в лицо Эйдана и резко бросил: — Но тебе этого не понять, у тебя нет ни семьи, ни детей!

Глядя на измотанного и мрачного человека, Эйдан вдруг остро, и тяжело ощутил его боль и отчаяние, — и тем острее ощутил собственное забвение на краю света. В голосе Корхарта он слышал вой обречённого волка, попавшего в западню и чувствовавшего приближение смерти. Чувство было такое, что надумай Эйдан потянуться к корзинке печений с предсказаниями, то непременно вытянул бы то, на бумажке которого имелось послание: «Вам не спастись!»

— Это не означает, что я тебя не понимаю, Рон, — сказал примирительно Эйдан и слегка подался из тени, чтобы тот мог видеть дружескую, хотя и натянутую улыбку. — Связь с близкими и родными людьми не теряется и не слабеет из-за расстояния, а зачастую только крепнет вопреки ему. У меня есть мама, младшая сестра — мне есть о ком думать! — Ридз немного запнулся и совсем уж неуклюже, как это делают далёкие от религии люди, добавил: — Молиться… и просить милости у Бога.

— Вот как? И ты молишься?

Смущённо хлопая ресницами, Эйдан ответил:

— Знаешь, я не очень-то религиозен, чтобы молиться, однако наша ситуация… Сам понимаешь.

Корхарт смерил парня тяжёлым взглядом и пригладил непослушные волосы на висках.

— «Ре-ли-ги-о-зен»… — повторил он, растягивая слово, кивая головой в такт. Словно что-то вспомнив, он прищурился и наставил на Эйдана палец. — У религии есть одно удивительное свойство: делить всех на праведников и — нет. Причём рай уготован только для первых, а вот в ад могут попасть и те и другие!.. Не думал об этом? Это не мои слова, а человека, который был здесь до тебя.

Корхарт замкнулся, впрочем, как и всегда, когда речь заходила о таинственном предшественнике Эйдана на станции. Молчание снова повисло в воздухе, собираюсь в тучу. Эйдан неуютно заёрзал в кресле и решился продолжить диалог.

— И он верил в это всё? В ад и в рай?

— Здесь полярная станция, а не монастырь! — ответил Рон грубо, сверкнув глазами. — К тому же мы были с ним не настолько близкими друзьями, чтобы говорить по душам. Во что он верил — мне не известно, но судя, по его словам, думаю, что если он во что-то и верил, то держал это при себе! Выгляни в окно — реальность не изменится от твоих иллюзий, как бы ты их не называл.

Потупив взгляд, Эйдан тихо прокомментировал:

— Моя сестра считает, что истинная реальность лишь та, в которой живут наши мечты. Всё остальное плод наших пороков.

— Почему бы ей не помечтать о своём братце, который вот-вот вернётся из Арктики? — нахмурился Корхарт ещё больше, и с подозрением взглянул на Эйдана. — Как тебя вообще угораздило попасть к нам на станцию? Знаешь, давно хочу тебе сказать: всё то время пока ты здесь, ты как-то старательно избегаешь прямого ответа. Что ты забыл в Арктике, ты же говорил, что был рыбаком?

«Моряком, а не рыбаком! — поправил мысленно собеседника Эйдан. — Ну, и, уж если ты снова лезешь со своими расспросами, то напряги память — я лоцман, и чертовски хороший лоцман! Северная часть Атлантики, Северный Ледовитый океан… Да что ты знаешь, хотя-бы, о море Баффина? По оттенку серого цвета в чернеющем небе Атлантики я с точностью до минуты могу сказать, когда обрушится буря и как долго она будет продолжаться; мне достаточно взглянуть на макушки припая — и я могу назвать тебе место на карте, где лёд соединён с берегом… Да, чёрт возьми, я отлично помню их все! Я даже помню очертания стамух, севших на мель, а многим из них я давал имена! Мне стоит взглянуть на нилас, — и я точно знаю, кокой он толщины и будет ли крепнуть; по звуку его наката на борт, по его шёпоту и трению я могу сказать какова температура воды, воздуха и чего ждать впереди… Мне было достаточно взглянуть на волнение шуги, на матовый блеск воды — и я знал размеры ледяного поля, убегающего за горизонт!.. Так что именно тебе рассказать, Рон? Например, как несколько месяцев назад, я едва не просрал всю свою жизнь и не попался на перевозке наркотиков через Атлантику? Как тебя такая история от салаги, а? Как в последний момент огромная партия порошка летит за борт, впрочем, как летит к чертям и надежда на дальнейшую нормальную жизнь… Нормальную, сука, жизнь! Нор-маль-ну-ю! Так тебе понятней? Какой же я был идиот! Какой же ты был мудак, Эйдан, мать твою, сука, Ридз! Неужели ты думал, что Мексиканец и его братец-головорез поверят, что при этой долбанной облаве ты выкинешь за борт товара на два миллиона долларов? Но ты-то выкинул! Господи, да я до сих пор помню его спокойный голос по телефону: „Да-да, я всё понимаю, братишка. Ты всё правильно сделал — ты не попался. Где ты сейчас, в каком порту швартанулись, братишка?“ Голос, мать его, голос Мексиканца!.. Да я до сих пор помню, как меня резал этот фальшивый голос из трубки телефона — от уха до уха! „…В каком порту швар-та-ну-лись?“ Назови я тогда порт, — через сутки он со своим братцем разбирали бы меня на органы, чтобы вернуть хоть часть той суммы, которую я слил за борт… и если бы я всех не сдал, — разобрал бы точно! Так что из этого тебе рассказать, Рон Корхарт-Длинный нос? Как я настрочил анонимный донос на сервер Интерпола с липового адреса? Или то, что меньше, чем за неделю Отдел по борьбе с наркотиками накрыл практически всю сеть вместе с лабораторией по чье-то „анонимной“ наводке… О чём я тогда думал, ты спросишь? Господи, а о чём я думал, когда эта сука Паула (теперь, я даже не уверен, что это её настоящее имя!) знакомила меня с Мексиканцем! Как же они меня тогда обработали на пару!.. А как она меня за пару месяцев посадила на кокс, — шлюха! Подстроено, всё было подстроено! Все её крики по ночам — всё фальшь! „Милый, попробуй тоже, закинься разок — ты меня так заводишь, когда под кайфом, ты такой зверь! Ещё, ещё, ещё!“ А потом: „Дорогой, я задолжала кое-кому денег… Да, много… Ну ты же не думал, что это всё бесплатно, мне просто давали в долг“. Долбанная сука, потаскуха! „Знакомься, милый — это Рауль, но все зовут его Мексиканец. Вам надо поговорить, мальчики, а я пока побуду в баре“. Лучше бы ты в аду побывала, тварь продажная! И этот голос, голос Мексиканца, спокойный и острый, как бритва: „Вы задолжали мне денег, дружище — ты и твоя подружка, — но меня они не интересуют… на данный момент. Мне нужна от тебя одна услуга, я в долгу не останусь“. Господи, какой же я был идиот! И что теперь? Я прячусь чёрте-где, пока идёт процесс над всей шайкой, — и надеюсь попозже реабилитироваться в нормальной жизни? По-поз-же… Ну, да, план таков… Пока… а там посмотрим. По крайней мере я не прохожу свидетелем и меня закладывать никому нет резона — на мне ничего нет! К тому же, бывшие „знакомые“ меня здесь…»

— Ты заснул что ли? — резкий скрипучий голос Корхарта подействовал, как пощёчина.

Эйдан нацепил маску с глуповатой улыбкой, и уклончиво ответил:

— Да, что-то на землю потянуло. Вот и решил завязать с морем.

— Ты снова изворачиваешься, приятель, — процедил раздражённо Рон. — Тебя что, не могло потянуть на землю более плодородную, чем эта?

— Меня всегда манил Север, — снова врал Эйдан, с трудом выдерживая подозрительный взгляд коллеги. — Этот экстрим, суровые условия… да что я тебе рассказываю? Ты и сам всё знаешь! А люди? На Севере настоящие закалённые люди, не испорченные фальшивой цивилизацией — вот я и захотел быть поближе, окунуться во все их тяготы, быт…

Эйдан развёл руками и пожал плечами, намекая на то, что он говорит очевидные вещи и не понять его Рон не может. Но Рон — мог, поэтому делая глоток из кружки, продолжал следить за молодым полярником прищуренными глазами.

— Насчёт людей ты прав — люди здесь настоящие, закалённые… И закаляет их не холод и невыносимые условия жизни, не каждодневная опасность остаться в снегу! Закаляет их честность, ответственность и взаимовыручка; готовность пожертвовать своей жизнью, если придётся, — и понимание того, что ради твоей жизни другие так же пойдут на жертвы. Поэтому люди здесь настоящие, салага… А вот ты — нет!

«Кто бы говорил о честности? — подумал уязвлённый Эйдан. — Видели бы вы себя оба, когда речь заходит о моём предшественнике здесь на Коргпоинт! Как же его звали-то? Ах, да!.. Вас же обоих трясёт, когда я начинаю его вспоминать… Да я специально завожу о нём разговор, когда меня достают ваши расспросы о моём прошлом — например твоя рожа, Рон, сразу напоминает престарелый лимон, а Ломак прячет глаза, так, словно я застукал его с эрекцией на детской площадке! Что ты скрываешь? О чём вы умалчиваете оба? И почему меня так быстро одобрили в вашу смену? „Несчастный случай прошлой зимовкой“ — ни хрена не объясняющий, расплывчатый термин, тебе не кажется?»

Между тем, изобразив изумление, молодой человек воскликнул:

— Что это значит, Рон? Ты меня в чём-то хочешь…

— Это ты добряку Ивлину будешь петь про то, как тебя всегда манил Север, — перебил Корхарт негромко, однако у Эйдана было такое чувство, что его приподняли за ухо. — Мне этого дерьма не нужно! Севером либо бредят с детства и готовы остаться в его снегах навсегда, либо страшатся даже мысли о нём. Сюда едут, не боясь ни обморожения, ни офтальмии, готовые к каждодневному риску…

— К тому, что происходит сейчас невозможно подготовиться.

— Не передёргивай мои слова, ты прекрасно понял о чём я говорю! Ты не «болеешь» Севером, и я это вижу. Быть может океаном, льдами и айсбергами — да, пожалуй… Я вижу, как горят твои глаза при упоминании океана, но здесь — на суше — ты проездом; ты просто турист, который что-то прячет у себя за спиной в рюкзаке, и это мне не нравится! Ивлин — мой друг, который тебе доверяет, и я не хочу, чтобы ни он, ни я в тебе ошиблись. Тебе что-то надо от этого места, а стало быть, и от нас тоже — и это мне чертовски не нравится! Ты сюда проник, как контрабандист, в тебе чувствуется какой-то страх, и ты его пытаешься закопать здесь, салага!

Данное ещё по приезду Ломаком прозвище «салага», прозвучало из уст Корхарта не случайно — матёрый полярник хотел подчеркнуть, что говорит за двоих, что его отсутствующий друг пускай и не высказывается напрямую, но мыслит также. А при слове «контрабандист», Эйдан и вовсе почувствовал неприятный холодок, тронувший затылок и шею.

— Давай для начала успокоимся, хорошо? — парень примирительно поднял руки и подался вперёд, чтобы быть на свету. — Рон, все твои подозрения, лишь из-за этой ситуации с потерей связи и, поверь — меня она пугает не меньше твоего! Она меня пугает даже больше! Никакой я к чёрту не контрабандист и единственное что могу здесь закопать — это свои надежды на будущее… Пойми, я поменял профессию, можно сказать поменял всю свою жизнь и с чем я столкнулся? С тем, что влип в ситуацию, которая заставляет даже бывалого полярника подозревать меня в скрытности!

Эйдан изобразил на лице сожаление и недоумение, однако его мысли отмеряли барабанную дробь — необходимо было что-то скормить подозрительному коллеге, причём такое, что выходило бы за рамки обыденности и именно этим отвело подозрение. Мысль о том, чтобы вновь перевести тему и заговорить о человеке, которого сменил на станции Ридз, вдруг показалась Эйдану слишком поверхностной и явной. Взвинченный Корхарт с лёгкостью поймает лгуна на трюкачестве, а стало быть, заподозрит ещё больше! Требовалось что-то неожиданное, даже для самого себя.

— Понимаешь… Как тебе объяснить?.. Направляясь сюда… я преследовал цель написать серию очерков о жизни полярников… Однако теперь понимаю, что материала хватит на целый роман. Да, на целый роман о жизни людей на краю света… Отшельников, если хочешь, — таких людей, как ты с Ивлином! Да, чёрт возьми, именно так! О таких людях, которые двигают этот мир вперёд, оставаясь за пределами затхлой и душной цивилизации. Для этого мне было необходимо стать причастным к этому, понять каково это оставаться человеком за чертой вечного холода. Настоящим человеком, открытым, сильным и честным…

Не готовый к напористым расспросам коллеги, Эйдан врал на ходу. Взволнованный внезапной подозрительностью Корхарта, он едва мог удержать поток мыслей, которые всё дальше и дальше увлекали молодого полярника в дебри вранья и выдуманной сказки. Слова скрытой лести и хвальбы лились из молодого человека, как из рога изобилия.

Обескураженный и сбитый с толку Рон слушал молча, хмурясь всё меньше и меньше. Где-то посреди пространных воспоминаний Эйдана о том, как он отлично писал эссе ещё в колледже (и даже за деньги на заказ), Корхарт не выдержал и замотал головой:

— Стоп, погоди! Ну, допустим… Но ты не делаешь никаких записей! Не ведёшь дневник, — или что там принято в таких случаях, — у тебя нет ноутбука, у тебя даже нет диктофона! А у писателя есть диктофон, я точно знаю.

— К чёрту диктофон! — воскликнул Эйдан порывисто и театрально. — Говорю тебе — к чёрту! Вот мой самый важный инструмент, — Ридз постучал себя пальцем по виску, — самый надёжный и самый правдивый. Самое важное — выплеснуть на страницы эмоции, отфильтрованные памятью, провести события через лабиринты мыслей и дать взвешенную оценку через призму собственного эго! Иначе, ты просто осуществляешь дерьмовый пересказ имевшими место фактам, понимаешь? О чём я должен писать, слушая собственные записи в диктофоне? О том, что я видел? Или правильнее будет возродить весь тот напор чувств, который я ощутил и уже не смогу вытравить из сознания? Сито, понимаешь, сито — вот то, что должен уметь творить публицист! Всё остальное — шелуха, которой заполняют строки. Взять, к примеру наш с тобой разговор сейчас — что я, по-твоему, должен надиктовать? Что у меня состоялась неприятная беседа с Роном Корхартом и он меня в чём-то подозревает? И всё? И многое ты извлечёшь из этого потом, когда будешь слушать сухой отчёт из динамиков? А теперь представь, что способно выдать сознание, когда пройдёт время и надумай я, допустим, изложить наш сегодняшний вечер. Слова, эмоции, чувства… всё это спрессованное, смешенное, дозревшее и созревшее в памяти, как хороший виски в бочке — вот оно изложение! Ты словно спустился в тёмный подвал, пошарил по пыльным полкам и среди паутины отыскал бутылку «Скэйркроу», которую припрятал в момент памятного для себя события… Ты вытаскиваешь её на свет, откупориваешь и наливаешь в бокал ту самую историю, которая была закупорена в бутылке, в подвале, в памяти!.. Вот она — история! Это не конспект, с записанной ситуацией «тогда», — это видение уже целой истории «сейчас», раскрытой перед читателем только что!

Если бы Эйдан был бегуном, то он должен был стоять за финишной чертой с разорванной ленточкой у ног, с вздымающейся грудью и победоносной улыбкой — во всяком случае вытянутое лицо Корхарта говорило о том, что красноречие молодого человека его убедило. Тем не менее, попроси Рон повторить заумную тираду Эйдана ещё раз, — Ридз не вспомнил бы и половины. Разбежавшийся по венам адреналин слабел, а вместе с ним отпускало и чувство опасности. И всё же, молодой человек был доволен собой в тот момент. Нежизнеспособная идея написать роман, когда парень ещё совсем недавно служил лоцманом на судне, внезапно дала лгуну хорошую фору, словно неожиданно вытянутый за уши кролик из шляпы фокусника. «Ошеломительную фору», — глядя в удивлённые глаза Рона, поправил бы Эйдан с самодовольной ухмылкой. Хрупкий характером и ранимый Эйдан тотчас вспомнил ночные вахты на капитанском мостике, наивные мечты о собственной книге, всеобщем признании и восторге критиков; бесконечные диалоги с самим собой в голове; пылкие полёты яркого воображения среди гранитных волн и звёздного неба. Эйдан даже пытался делать зарисовки и скупые записи, ныне покоящиеся в толстой полупустой записной книжке, — а теперь, весь тот наив внезапно нашёл своего слушателя в лице матёрого и подозрительного полярника.

— Вот такая у меня стратегия, дружище, — подытожил Ридз, ликуя в душе. — К тому же у меня есть близкий друг в хорошем издательстве… Это он надоумил; говорит, что сегодняшнему читателю интересно изложение материала, выходящего за рамки его — читательского ореола обитания. Эра экстрима, знаешь-ли… Жизнь в джунглях с голыми жопами, целые месяцы на деревьях или на плотах посреди рек с аллигаторами и прочее. Возвращение к корням — взгляд изнутри… Глядишь, — и стану знаменитым публицистом!

Корхарт пришёл в себя, угрюмо посмотрел в ответ поверх кружки, и сделал глоток.

— Если будет кому читать твою писанину, — сказал он хрипло, однако спустя мгновение его глаза ожили: — Не думал, что так вляпаешься?

— Не думал, — согласился Эйдан мрачно и честно. — Прилетев сюда, мне казалось, что яйца у меня покрепче…

Сверля молодого полярника взглядом, Корхарт тихо произнёс в кружку:

— Ни у одного тебя, салага. Мы, вот, с Ивлином хоть и помотались за столько лет по Арктике, но такого не припомним. Всякое было, но… как бы это сказать? Не так… не так…

Рон сделал паузу, подбирая слово и его взгляд пополз по тёмным стенам.

— Фатально? — подсказал Эйдан тихо.

— Фатально, — согласился Корхарт чугунным голосом. Он отставил кружку в сторону и сцепил ладони в замок. — Знаешь, а ведь пара месяцев без связи — это не самое страшное… Меня больше пугает отсутствие признаков жизни снаружи — ведь никто за эти два месяца о нас даже не вспомнил, хотя при потере связи облёты действующих станций обязательны. В пятистах милях на юго-западе американская авиабаза — и где они все? Я понимаю, что нет связи, нет навигации, нет координат… но получается, что и нас тоже нет? Как-то раз мы зимовали на дрейфующей льдине у берегов Аляски — небольшая и непродолжительная экспедиция. Из-за неожиданного раскола льдины мы потеряли часть оборудования, вездеход и один из генераторов. Мы остались без связи, да к тому же сильно «похудевшая» льдина сменила курс и нас стало стаскивать в океан… И что ты думаешь? Уже через пару дней над нами пролетел транспортный самолёт и сбросил контейнер со всем необходимым, а когда мы вышли на связь тем же вечером, первые слова, которые прозвучали с материка были: «Эй, кого из вас назначили Пятницей?» Оказывается, как только мы перестали выходить на связь, Центр отследил со спутника раскол льдины и, заподозрив неладное, направил к нам самолёт… Сесть борт не рискнул, поэтому нам просто сбросили всё необходимое, а через пять дней нас сняло с льдины подошедшее судно, — Корхарт сокрушённо вздохнул и громко щёлкнул пальцами. — Вот так просто, понимаешь? Со спутника… Вот я и думаю: где все эти говённые спутники? Где самолёт из Каанаака? Где все эти долбанные шутки про Пятницу, мать его? Где? Может уже и шутить больше некому?

Не получив от Эйдана никакого ответа, Рон долгое время сидел молча, перебирая в пальцах неряшливые усы. Под тоскливые звуки ветра снаружи, он изучал молодого коллегу пристальным взглядом и, казалось, в его глазах снова стало читаться окрепшее недоверие.

— И каков будет финал твоей книги? — наконец спросил он с подозрением.

Вопрос застал парня врасплох, к тому же сосредоточиться мешал прицепившийся, как репей, взгляд Корхарта.

— Хэппи-энд, — ответил Эйдан машинально и тут же спохватился: — По статистике, подавляющее большинство издательств не печатает рукописи без хэппи-энда… Читателю не нравится концовка, не совпадающая с ожиданиями. Такие книги хуже продаются, поэтому в моей истории всё закончится хорошо.

— Но это же история о нас?

— Ну, да. И я верю, что все наши злоключения закончатся хэппи-эндом!..

— Что-то я тебя не понимаю! — прорычал Корхарт хмурясь. — У тебя книга художественная будет? Роман, что ли?

Чувствуя подвох и скользкую тему впереди, Ридз отчеканил:

— Уже — да! Я всё-таки делаю кое-какие наброски… зарисовки, так сказать. Есть некоторые планы, которые я записываю в тетрадь, но это просто мысли, не связанные с основной линией — сюжет с потерей связи обязывает, сам понимаешь! Имена, конечно, вымышленные будут, да и остроты в историю я добавлю… Но в основном всё держу в голове.

— Когда ты планируешь закончить?

— Что… закончить?

— Твой роман, салага! Мы же о нём говорим!

Самоуверенность и ликование от собственной лжи таяли с каждой секундой. На сцене стоял растерянный фокусник с кроликом в руках и валявшейся шляпой у ног, в которой зрители разглядели потайное отверстие и приготовились свистеть. «Ты ждал этого вопроса, — голос в голове походил на звук вращавшихся жерновов, с упорством перетиравших надежды молодого полярника обмануть подозрительного коллегу. — Признайся — ты его ждал! Ты к нему не готов, но ты его ждал… И ведь самое дерьмовое то, что тебе не подойдёт ни один вариант в диапазоне от „скоро“ до „по приезде“. Лучше бы ты сказал, что кого-то убил и сбежал сюда… Хотя, кое-кого ты, всё же, убил — себя, лживый ты мудак!»

— Это не простой вопрос, Рон… — протянул Эйдан растягивая слова и отчаянно выдумывая новые. — Это такой процесс… Он долгий, мучительный, — парень призывал всё своё красноречие, но оно покинуло Эйдана, оставив в сознании лишь звук жерновов. Неожиданно на выручку пришла память: — Порой это даже невыносимо! Как сказал Капоте: «Закончить книгу, это как вывести ребёнка на задний двор и застрелить»! Чёрт возьми, так оно и есть, — как застрелить ребёнка, приятель!

Откинувшись в кресле, Рон словно спрятался в тень и уже оттуда — из полумрака — на свет выплыли его ядовитые слова:

— И как зовут твоего «ребёнка»? Я слышал, что у многих писак сперва рождается название к произведению…

А вот этого Эйдан не ожидал вовсе! Он отчаянно смотрел в темноту в поисках лица своего дуэлянта, его глаз; чувствовал на себе его пытливый подозрительный взгляд. Губы молодого полярника дрогнули и из них машинально выпало:

— «Совершенство»… Так назову…

— В связи с чем? — Корхарт явно был недружелюбен.

«Да отвяжись же ты от меня, сука! — пронеслось в голове полярника вместо того, чтобы найти ответ на вопрос недоверчивого коллеги. Вернее, Эйдан знал почему неподготовленный мозг выдал именно «совершенство» — это было название судна, на котором он проработал лоцманом последние годы. А вот как теперь увязать обронённое слово и несуществующий роман, Эйдан не знал. Вместо этого сознание разразилось потоком брани в адрес Корхарта, ещё больше затягивая паузу и обостряя ситуацию.

Ответить Эйдан не успел, потому, как снаружи послышался далёкий звук надрывавшегося двигателя. Словно по команде, мужчины разом подскочили и в полном молчании кинулись одеваться.

Ломак порывисто отворил дверцу кабины и, вместо приветствия, встав на широкий трак машины, впился глазами в темноту позади вездехода. Его лицо выглядело тревожным, что лишь усиливало напряжённую паузу в его возвращении.

— Как успехи? — выкрикнул Корхарт; двигатель вездехода всё ещё продолжал работать. — С норвежцами удалось связаться?

Ломак неопределённо мотнул головой, и это больше напоминало отрицание. Его глаза продолжали ощупывать изломанный сугробами горизонт на фоне тёмного неба и звёзд.

— Да что ты там высматриваешь?! — гаркнул Рон, и сам заражаясь нервозностью. — Что там?

— Меня почти всю дорогу преследовали волки! — ответил Ломак, как только заглушил двигатель. Он спрыгнул с вездехода и натянул на глаза шапку. — Я петлял от самой Косточки, мне едва хватило горючки дотянуть обратно!

— Мы севернее Медвежьего пролива на сотню миль — здесь нет волков! — воскликнул Корхарт удивлённо.

Ломак воинственно выпятил грудь и выставил подбородок:

— По-твоему я удирал от стаи собак?

— А ты именно удирал? — теперь уже удивился Эйдан. У него было странное чувство, что во взгляде начальника читается потаённый страх.

Сунув под нос мужчинам в доказательство свой карабин, Ломак прорычал:

— Да мне пришлось стрелять в них, мать вашу! Целая стая в темноте! В парочку я точно попал… Я знаю, что их тут не бывает, но я же не сошёл с ума! Может из-за потепления, может ещё что-то их привело на Косточку — я не знаю!

Он развернулся и энергично зашагал к постройкам, всем своим видом выказывая возмущение недоверчивым товарищам. Мужчины смущённо переглянулись, и побрели следом, прикрывая лица от свирепеющего ветра.

В небольшом помещении связи Эйдан с содроганием следил за тем, как Ломак в свою кружку с чаем наливает водку из только что открытой бутылки, затем тоже самое проделывает с кружкой Корхарта. На вопросительный взгляд последнего, Эйдан ответил вежливой улыбкой и отрицательно замотал головой.

— Зелен ещё, писака… — приняв кружку, Корхарт кивнул в сторону молодого полярника и пояснил: — Книжку он, видите ли, надумал накарябать про нас! — он подождал пока Ломак сядет в кресло и сделает острожный глоток. — Наш рыбачок решил стать писателем, говорит, мол героев с нас спишет, мол, ситуация обязывает… Даже название придумал: «Совершенство»!

Ломак приподнял удивлённо бровь, его лицо насторожилось.

— Ты делаешь записи? — спросил он с какой-то тревогой в голосе.

«И этот туда же!» — подумал со злостью Эйдан, будучи уже не рад выбранному чуть ранее манёвру. Затворничество и таявшая надежда на скорое спасение делали мужчин подозрительными — во всяком случае ранее подобных расспросов от коллег выслушивать не приходилось.

— Он держит всё в голове, — за Эйдана ответил Рон с усмешкой.

— Это правда? — снова в голосе начальника послышались странные интонации — облегчение?

— Да, правда, — ответил Ридз устало. — Мне это не требуется.

Ломак одобряюще кивнул:

— Творческий кризис? И что же мешает «писателю»?

Эйдан слабо улыбнулся, внезапно вспомнив учёбу в старших классах…

— Выпивка, женщины, деньги и честолюбие, — продекламировал он, выровняв спину.

Мужчины переглянулись, явно не понимая о чём говорит молодой человек.

— Так ты делаешь записи или нет? — уточнил начальник снова. — Или тебе что-то мешает вести записи, салага?

–…А также отсутствие выпивки, женщин, денег и честолюбия, — широко улыбаясь ответил Ридз и, глянув в напряжённые лица коллег, пояснил: — Это сказал Хемингуэй о том, что мешает писателю.

Сурово вздохнув, Ломак сделал глоток из кружки.

— Понятно… А что с названием? — спросил он.

— А что с ним?

— К чему оно?

Паники, как при «допросе» Корхарта уже не было, поэтому Эйдан довольно-таки ровным тоном стал врать:

— Вы помните, как Арктика выглядит с высоты, с борта вертолёта?.. Чего я спрашиваю то — конечно помните! Её бесконечные белые поля, вымощенные льдами. Серыми, голубыми, синими, малахитовыми… И всё это только благодаря свету, рисующему палитру! Небо: оранжевое, пурпурное, золотое, красное, фиолетовое — и это только днём, когда воздух лишь помнит солнечные лучи и по памяти создаёт узор. И это тоже благодаря свету… Разве не чудо? А какая здесь ночь? А звёзды? Таких звёзд я никогда раньше не видел! Вода… Она невероятна в своей глубине: от угольно-чёрной, до бирюзовой у самого льда! Стремительные и ровные, как хайвэй расколы, бегут за горизонтом на сотни миль вперёд!.. Здесь нет ничего, чем мы привыкли восхищаться дома, однако нет ни одной мелочи, не приводящей в восторг! — Эйдан был доволен собой, он и впрямь чувствовал поэтический настрой. Отчасти от того, что ему нужно было обуздать подозрительность коллег — и он успел приготовиться, — отчасти от того, что ему верили, отчасти от того, что внезапно вспомнил цитату… — И вот я подхожу к названию — вы это уже поняли? Ведь поняли почему такое название? Арктика — как чистый лист бумаги, холст на котором Бог творит нечто прекрасное. С этого листа всё начинается — он совершенство ещё до того, как Творец берёт в руки кисти.

Умолкнув, Эйдан с ожиданием и некоторой тревогой читал лица полярников, пока те перебрасывались многозначительными взглядами — угодил ли подозрительным мужланам?

Наморщив пятнистый лоб, Ломак одобрительно хмыкнул:

— Красиво ты всё описал, мне понравилось. И название подходящее.

— Претенциозно, не более! — добавил ворчливо Корхарт, явно теряя интерес к молодому человеку. На лице Рона слабо зарделся новый интерес, и мужчина развернулся к начальнику станции: — Рассказывай, как прошёл сеанс?

— Никак, — Ломак пожал плечами и с осторожностью макнул усы в парующую кружку. Всё его озабоченное лицо вытянулось и разом постарело. — Можно сказать, что никак… Но связь есть, а это доказывает, что мы испытываем проблемы местного значения. На много миль вокруг, может даже тысячу полная блокада, но там, — он кивнул за окно, — есть люди, и они испытывают такие же проблемы, как и мы!

Корхарт с Эйданом обменялись оторопелыми взглядами, после чего Рон обрушился на начальника станции:

— Какого хрена ты несёшь?! Ив, ты вышел на связь с Хара-Ой? Ты разговаривал с Каадегардом?!

— Формально, я ни с кем на связь так и не вышел. То есть поговорить я так и не смог… Устного диалога не состоялось, но это только лишь потому, что норвежцы имеют такие же проблемы со связью. Я общался с кем-то из персонала нажимая тангенту — не бог весть что, но в нашем положении выбирать не приходится! Когда я занял высоту и поставил антенну, мне хватило десяти минут, чтобы понять: связи — нет! Нет — и точка! Широкополосная перегрузка на всех частотах; впечатление такое, что я с приёмником сижу в микроволновке. Я несколько раз выходил в эфир на частоте норвежцев — безрезультатно! Однако через десять минут я заметил, что вздрагивает стрелка уровня сигнала, как только я отжимаю кнопку. Не особо надеясь, я отстучал кнопкой «SOS», а когда в ответ пришло «ждать», я чуть не подпрыгнул на месте! Ох и намаялся же я, вспоминая морзянку, да ещё и с их «знанием» английского!

— На фонаре ручном есть наклейка с азбукой Морзе, — заметил Эйдан. — Большой, который оранжевый…

— А ты мне его положил? — спросил ядовито в ответ Ломак.

— Что они сообщают? — перебил с нетерпением Корхарт. На его нервном, похудевшем лице светилась надежда. — Что они говорят?

— Большую часть я вообще не разобрал, — нахмурился Ломак, и тут же добавил: — но судя по тому, что я понял, у них назначена эвакуация.

— Как ты это понял? — оживился Эйдан. — На какое время эвакуация?

Сделав жадный глоток и с усилием проглотив обжигающий алкоголь, Ломак закашлял:

— Да они столько раз прислали слово «эвакуация» и «стоп», что теперь я эти слова по памяти отстучать своим замёрзшим хером смогу! Очень много ошибок и, как я понимаю, пропущенных символов… много мусора в эфире, технического набора, который не вяжется с текстом.

— Например? — поинтересовался Эйдан, знакомый с морзянкой.

— Ну… ну, например вот таким символом они меня достали!

Ломак настучал короткий сигнал пальцем по столу и вопросительно взглянул на молодого полярника:

— «Начало связи»? — спросил он.

Эйдан отрицательно покачал головой:

— Это если наоборот… А если ты ничего не путаешь, то это знак «плюс». Важно знать в каком контексте он употреблялся.

— Да какой там нахрен контекст? За окном лютый ветер, связи нет, а из динамиков стоит такой рёв, что закладывает уши! Ещё несколько раз прислали «приходите».

Немедленно оживился Корхарт и возбуждённо произнёс:

— Так и передали?

— Что значит «приходите»? — удивился Эйдан. В его голове внезапно возник страшный образ полностью занесённой снегом машины с замёрзшими телами неподалёку. — До них добираться миль триста, ещё и без навигации!

— У них станция круглогодичная, с полноценной лабораторией и складами, рассчитанными на большой персонал. Поэтому и «плюсы» в эфир они неспроста отсылали! — рассудил Корхарт торопливо, словно не слыша молодого коллегу.

— Как бы эти плюсы в наши кресты не превратились! — повысил голос Эйдан, и в упор посмотрел на начальника, — Ив, и как до них добраться?

— Ты что, оглох?! — зашумел в свою очередь Рон, прожигая Эйдана презрительным взглядом. — У них назначена эвакуация, мать твою! Значит у них связь с Центром есть и их заберут, в отличии от нас! У них есть взлётка!..

— От неё нет никакого толка — к ним никто не долетит в отсутствии навигации! Как и к нам…

Сжав пальцы в кулак, Рон грохнул рукой о стол:

— Значит мы точно ничего не теряем! Лучше дожидаться спасения, не записывая каждый сраный крекер в тетрадь!

Не обращая внимания на Корхарта, Ридз снова потребовал ответа от начальника станции:

— Двести миль только по прямой, по снегу и льду! Учитывая рельеф, выйдет все триста, а то и больше! Ив, у нас есть шанс добраться до Хара-Ой?

— Да откуда мне знать! — взорвался Ломак и взмахнул кружкой, едва не лишившись её содержимого. — Нам элементарно не хватит топлива доехать — и точка! Доволен?

В наступившей тишине резко обнажился звук пустого радиоэфира, словно желая усугубить и без того непростое положение полярников. Почерневший Корхарт замкнулся и сидел с угрюмым видом глядя себе под ноги, в то время как начальник станции отвернулся в угол и, поникнув плечами, сосредоточенно жевал намокшие усы. Эйдан украдкой посматривал на мужчин, отчего-то ощущая себя виноватым в образовавшейся паузе. Он пару раз набирал в лёгкие воздух с намерением заговорить, но так и не решился.

— У меня скоро закончится «Паратроксин», — оповестил собравшихся Корхарт, всё ещё глядя в пол. — И мне нечем будет делать ингаляции. Я, итак, тяну, как могу — стал пропускать приёмы и уменьшил дозировку.

Ломак и Эйдан тайно переглянулись — дело плохо. Рон Корхарт последние пару лет принимал лекарство в виде ингаляций, так как лёгкие полярника сыграли с ним дурную шутку: стали сильно рефлексировать из-за недостатка кислорода в тканях и спазмировать. Гипоксемия вызывала у полярника отдышку и приступы головокружения, в такие минуты Корхарту становилось всё труднее дышать, он начинал задыхаться и испытывал боли в груди. Лечащий врач, по словам Рона, так и вовсе рекомендовал забыть об Арктике и даже сменить климат на калифорнийский, но Корхарт и слышать об этом ничего не хотел.

— У норвежцев вряд ли окажется такое лекарство… — Эйдан виновато улыбнулся и пожал плечами.

Рон взглянул на парня зло, и неожиданно швырнул тому в руки опустевшую упаковку печенья:

— Но это лучше, чем подыхать здесь без еды и лекарств! Если за нас не вспомнили в течении двух месяцев, с чего ты взял, что вообще вспомнят?

— Мы это обсуждали и причины на то могут быть разные… — неуверенно протянул Эйдан.

— Какие? — обрушился на него Рон и поднявшись из-за стола, навис над молодым полярником. — Теперь мы хотя бы знаем, что не одни! Там есть люди, — он метнул руку в сторону двери и заговорил с ненавистью выплёвывая каждое слово: — Кого ты собрался тут ждать? Кого ты выходишь караулить наружу каждый день? Нас бросили — уясни это! За нас забыли, идиот! Мы обречены тут сдохнуть от холода и голода! Будем подыхать… Подыхать тут! Пока не начнём жрать друг друга…

Встретив тяжёлый взгляд начальника, Корхарт было замолчал и даже сел обратно, однако снова вскочил и прицелился пальцем в молодого человека.

— Ты был последний на складе, щенок! — закричал он в гневе, вновь поднимая нелицеприятный разговор о недавнем пожаре в помещении с запасами. — Ты оставил там свечку, сука! Склад поэтому и сгорел! А нам теперь подыхать с голоду!

Эйдан захлопал глазами и испуганно вжал голову в плечи:

— Это не правда!.. Я не зажигал там свечи… Проводка загорелась, мы же всё выяснили…

— Врёшь, врёшь, мудак! — напирал Корхарт с яростью. — Мы с Ивом знаем там всё на ощупь, нам даже свет не нужно было включать! А вот ты туда пожрать попёрся и оставил свечку! — он повернулся к начальнику и скороговоркой затараторил: — Ив, говорю тебе — там была свечка! Там была свечка! На пепелище, в снегу я нашёл воск, я видел эти пятна…

— Рон! — устало, но весомо попытался остановить Ломак своего друга. — Хватит! Это твои домыслы. Мы не знаем отчего загорелся склад…

— Это был парафин от свечи! Жёлтый парафин от свечи! — не унимался Корхарт.

Эйдан попробовал негромко отстоять свою точку зрения:

— Это могло быть всё что угодно, это мог быть жир от консервированных полуфабрикатов…

— Они все сгорели в огне! — воскликнул в гневе Корхарт. — В пожаре всё сгорело! И устроил его ты!

Ломак опустил конопатое лицо в не менее конопатые ладони из-за которых устало прогудел:

— Хватит, Рон. Отчего именно случился пожар на складе — мы не знаем.

Грохнув рукой по столу, Корхарт возразил:

— Знаем! Может он специально поджог устроил, а? — он повернулся к Ивлину и высоким голосом зашептал: — Точно, точно тебе говорю, Ив! Он что-то замышляет! Он в курсе произошедшего! Он же кругом врёт!.. Пока этого козла не было на нашей станции, склады не горели…

— Горели! — выкрикнул, приподнимаясь с места Эйдан. — Был пожар, был! Несколько лет назад основной корпус горел — сами рассказывали!

Метнув в парня обезумевший взгляд, Рон закричал:

— Заткнись! То был пожар от настоящей перегрузки в сети, а здесь всё указывает на поджог! Мы погибаем с голоду! Ты знаешь, что это такое, ублюдок? Может ты и впрямь специально всё подстроил? — Корхарт снова наставил на Эйдана палец и прищурился: — Признавайся, может ты успел перепрятать часть продуктов? Скрысил?.. Что ты задумал? Или что-то пошло не по плану? По твоему плану! Есть у тебя запасной? А может… может ты теперь хочешь нас под нож пустить? Думал о таком? С кого ты хотел…

— Рон, заткнись! — гаркнул Ломак и рывком поднялся на ноги.

Всё ещё дико вращая глазами, Корхарт переводил взгляд с испуганного Эйдана на начальника и обратно, затем весь съёжился, отёр лицо ладонью, словно умылся, и грузно рухнул за стол.

— Давайте не будем забывать, что у нас тут исследовательская станция! — отчеканил железным тоном Ивлин, тараня коллег тяжёлым взглядом с высоты своего роста. — А не зоопарк! И мы не животные! Нужно продолжать выполнять наши обязанности, — как бы это глупо не звучало, — а они у нас есть! Да, был пожар! Да, он лишил нас почти всех продуктов… Хватит искать виноватых — это нам не поможет!

Ломак присел в кресло, всё ещё держа спину прямо.

— Дерьмовое положение — согласен! — продолжил он уже тише. — Но не нужно его делать ещё хуже! Либо мы работаем, выполняем свои обязанности и ждём помощи, либо решаемся на бросок к норвежцам и уповаем на то, что доберёмся живыми, — он строго взглянул на Эйдана. — Как это осуществить — другой вопрос и как по мне, он требует больше решимости и силы духа, нежели технических деталей!

Эйдан хотел уточнений, — и именно технических деталей, — но растеряв всю свою уверенность из-за учинённого Роном скандала и пристального взгляда начальника станции, опустил глаза. На мгновение, ему вдруг показалось, что Ломак, как и Корхарт вот-вот сорвётся и устроит драку, что рыжий гигант находится на грани нервного срыва от голодной перспективы и той иллюзии выбора, которая появилась после его вылазки за пределы базы.

Корхарт жадно отпил из кружки и устало растёр виски. Ему понабралось не меньше минуты, чтобы прийти в себя и собраться.

— Извини, — произнёс он, не глядя в глаза Эйдану. — Я… Я вёл себя глупо… Нервы ни к чёрту!

Парень кивнул в ответ, принимая скупое извинение. Он прекрасно понимал, что подозрительный полярник обвинение с него так и не снял, а просто дал отсрочку. Что по мере уменьшения оставшихся продуктов конфликт будет только обостряться и в финале приведёт к стычке — вот её то Эйдан и боялся больше всего! Не конфликтный и даже трусоватый Ридз страшился заходить так далеко в своих ожиданиях, уповая на то, что спасательная экспедиция объявится раньше, чем у троих мужчин, затерянных в снегах на краю света, закончится провизия…

— Что они ещё передавали? — спросил Корхарт хрипло.

— Заболел у них кто-то, — ответил Ломак, отстранённо глядя в монитор. — И Каадегард, как я понял, тоже… Чуть не умер, или как-то так; может поэтому на сеансе связи его и не было. Я же говорю: набор слов… То они сперва отстучали «не идите», то через пять минут я получаю «приходите быстро». Они тоже видят аномальное сияние, фиксируют потепление и говорят о каком-то карантине. И у них тоже проблемы со связью.

— Наверняка они карантином считают зону блокады, — осторожно подал голос Эйдан. — Зону, которую покрывает сияние… Какая же у него площадь, какой мощности фронт?

— Может сияние, повредило оборудование? Может по этой причине нет авиации, из-за сбоя связи и отказа приборов? — Корхарт вопросительно и с надеждой посмотрел на Ломака, который в экспедиции отвечал за связь.

— Оборудование в порядке, — пробурчал тот, — но что-то блокирует сигнал. Я уже это говорил и ручаюсь за свои слова. Вероятней всего мы являемся свидетелями нарушений в формировании слоя ионосферы — отсюда и проблемы с сигналом, а необычное сияние тому подтверждение. Магнитное поле нарушено, компасы ни черта не показывают, в каналах связи сплошная перегрузка…

Ломак сокрушённо махнул рукой и отвернулся к окну. Ридз с опаской поставил локти на стол, уткнулся подбородком в сцепленные пальцы и спросил:

— Ты хочешь сказать, что какой-то дефект ионосферы вызвал сияние, а не наоборот?

— Именно, — неожиданно Ломак порывисто встал и подошёл к окну. Сделав затяжной глоток из кружки он внимательно посмотрел сквозь замёрзшее стекло. — Но эта догадка ни хрена не стоит, учитывая наши пустующие полки на складе и убывающее с каждым днём топливо!

Словно подчёркивая тягостные мысли мужчин, с потусторонним воем в трубах вновь объявился ветер; постучал в двери, скользнул по стенам и стал выкручивать «руки» ветрогенератора. За окном, утопая в сугробах и шарахаясь между свай, покатился тоскливый стон уставших от борьбы лопастей.

— Мы можем забить канистрами с топливом кабину и грузовой отсек вездехода, — предложил Корхарт, наблюдая за другом. — Предварительно демонтировав оттуда навигационное оборудование и спальное место. В отсутствии связи нам не потребуется ни то, ни другое. Можно всё рассчитать — и тогда нам хватит топлива добраться до норвежской базы. Ивлин, ты меня слышишь?

Ломак отлип от окна и, посмотрев на Корхарта пустыми глазами, утвердительно кивнул.

— Да, стоит попробовать… Просчитать всё, так сказать, — промычал он тихо, и с жаром, боясь, что ему не дадут закончить мысль, повысил голос: — Я вот всё думаю об этих волках… Что-то странное в них было, понять всё не мог — что именно? Чёрт возьми, а вот только сейчас сообразил, что меня насторожило: они меня нисколько не боялись! Они никак не реагировали на выстрелы, а палил я много; их не пугали мои крики и рёв двигателя… Выстрелы, чёрт возьми! Где вы видели волков, которые не боятся ружейного грохота? Они всё так же продолжали преследовать вездеход в темноте. Я оторвался и, как я считал, прилично, учитывая глубочайший пухляк… но стоило мне вылезти наружу, чтобы проверить крепёж антенны, как в свете луны я снова увидел приближавшуюся стаю, — Ломак сделал глоток и тихо закончил: — Они просто кружили вокруг машины, как акулы вокруг подыхающего кита и старались держаться в тени прожекторов. В полной тишине! Ни воя, ни рычания. Даже когда я выстрелил и ранил одного — ни звука!

Начальник станции сокрушённо развёл руками и обвёл присутствующих измотанным взглядом.

— Откуда ты знаешь, что ранил волка? — спросил Эйдан тихо.

— Потому что выстрелом его откинуло на несколько футов, — Ломак махнул рукой за окно, и посмотрел в том же направлении, словно всё ещё видел раненое животное. — Однако, он тут же поднялся и кинулся к вездеходу! Я поспешил в кабину и на полной скорости рванул обратно… Всю дорогу сюда я не останавливался, сделал крюк с десяток миль и, разумеется, волки отстали.

Мужчина замолчал и нахмурился, вновь погрузившись в недавние переживания. Эйдан и Корхарт тоже сидели молча, представляя себе снующие тени вокруг машины посреди стужи и темноты.

Весь остаток вечера говорили мало, то и дело прислушиваясь к набиравшему силу ветру. Ближе к полуночи, после скорых подсчетов провизии и топлива, было решено начать подготовку к эвакуации на Хара-Ой — норвежскую станцию.

Лёжа в своей постели, погребённый под тяжеленным одеялом и мрачными мыслями, Эйдан со страхом представлял себе предстоящий переход через Арктику, холодел от мыслей о том, что трём отчаявшимся людям предстоит совершить рискованный поступок от которого будет зависеть дальнейшая судьба полярников. Словно чувствуя ужас напуганного человека, вьюга как нарочно затянула протяжную заупокойную, принялась рыдать под окном, скребясь в стекло острыми когтями.

Не в силах больше выслушивать стоны ветра, Эйдан выбрался из-под одеяла и быстро оделся. В общей столовой царил полумрак, сонную палитру которого осмелился разбавить лишь лунный свет — голубоватый узкий коврик, расстеленный от окна до противоположной стены. Тихая поступь настенных часов практически утонула в паническом вое ветра за стенами комплекса. Эйдан набрал в чайник воды и направился к столу, как вдруг заметил в призрачном свете луны чей-то силуэт у стены. Подавив в себе нервозность, парень щёлкнул переключателем настенного света.

Ломак скользнул отсутствующим взглядом по «новичку» и отвернулся к окну, не проронив ни слова. Так же не проронив ни слова, Эйдан сел напротив и уставился в свои руки. Мужчины долгое время сидели молча, изредка поглядывая друг на друга. Молчали, периодически подбрасывая подбородки к потолку с тревогой вслушиваясь в свирепеющий ветер.

— Мой кузен Оливер пишет романы, — неожиданно заговорил Ломак тихо, глядя в окно. — Во всяком случае он так говорит.

Не зная, как реагировать на слова начальника и боясь, что разговор на тему несуществующего произведения вновь приведёт к повторному витку лжи, Эйдан осторожно спросил:

— В каком смысле? Ты не доверяешь его словам?

— Ему никто не доверяет, — пробасил начальник, изучая узор замёрзшего стекла. — Он говорит, что издаёт свои романы под псевдонимом, который никому не раскрывает — это даёт этому засранцу право смотреть на нас с загадочностью и превосходством, когда мы все вместе собираемся на праздниках. Повторяет, как мантру, что своим творчеством не может угодить всем, зато может не угодить некоторым идиотам… То есть он заранее записал нас в число последних, так что ли?

— В каком-то смысле он прав… — заметив сверкнувшие злобой глаза начальника, молодой человек поспешил объясниться: — Я не про его слова об идиотах! Мой отец говорил, что любая популярность держится за счёт невежества большинства — толпе дешевле и проще рассказать, что такое искусство, чем пытаться научить хоть чему-либо.

Сложив руки на могучей груди, Ломак упрямо тряхнул рыжей гривой.

— Ещё один умник, как мой скрытный «безымянный» кузен? Что он ещё говорит?

Эйдан нахмурился и, чувствуя закипающую в душе злобу к великану-начальнику, ответил:

— Он умер.

Склонив голову набок (и это было похоже, как если бы Ломак принял к сведению какую-то незначительную информацию), начальник буднично сказал:

— Ты рассказывал, я вспомнил. Извини, салага. Инфаркт?

— Рак… желудка… — выдавил из себя Эйдан, со злобой глядя в ответ и именно за это самое «принял к сведению». — В прошлом году.

— Точно, теперь вспомнил! — Ивлин потрусил в воздухе пальцем. — Ты делился этим сразу после знакомства. Ты говорил, что в рейсе был и так и не смог с ним попрощаться. Он позвонил по телефону, но ты не ответил или как-то так.

Не желающий возвращаться в тягостные воспоминания Эйдан сухо поправил:

— Я не мог ответить — не было связи! Мы накануне покинули Лабрадорское море и были в Атлантике, когда это случилось — только спутниковая связь и то из-за шторма я был на вахте… — понимая, что собственные слова звучат, как оправдание, парень обозлился ещё больше. — Он умер в больнице, чёрт возьми! Его последние слова до сих пор хранятся в моём голосовом ящике автоответчика и… и я до сих пор не прослушал это сообщение!..

— Вот как? — Ломак удивлённо взглянул на коллегу. — Почему?

— Наверно потому, что боюсь услышать голос отца, который говорит, что любит меня, — с искренней болью в голосе объяснил Эйдан и отвёл взгляд. — А вот моих слов в ответ он уже не услышит. Просто боюсь выслушать и всё… Просто выслушать.

Оба надолго замолчали, дав возможность заунывному голосу ветра солировать за стеной. Чувствуя ответственность за драматическую паузу, руководитель экспедиции поёрзал в кресле и тихо спросил:

— Вы были в хороших отношениях?

— В самых лучших! — ответил парень с жаром, сгребая пальцами на груди свитер. — Мы были самыми лучшими друзьями! Самыми близкими людьми! Отправляясь в тот рейс, я думал, что у меня есть время, что у него есть время! Началась ремиссия и я понадеялся… мы все понадеялись, понимаешь? После дежурства, вернее к его завершению… в общем, когда мы проскочили шторм мне дозвонилась по спутнику мама и сказала, что отец умер в больнице… Не надо было уходить в тот долбанный рейс!.. — Эйдан с остервенением отёр ладонями почерневшее лицо и скороговоркой заговорил, лишь бы спрятать накатившие слёзы: — Я даже на похоронах не был! Атлантика, посреди Атлантики мы провели три недели, два дня стояли на бункеровке с танкером и только по прибытию в Абердин я смог вылететь домой… Мне потребовалась ещё неделя чтобы сходить на его могилу! Неделя и скотч, виски, водка и травка, которую я стащил из заначки бойфренда моей сестры. Потом как-то всё пошло наперекосяк, и я едва не потерял работу…

Эйдан замотал головой не желая продолжать рассказ и махнул рукой. Где-то в недрах его сознания хохотнула Паула и на мгновение в памяти взметнулся запах её тела, её духов. Ветер за окном вновь воспользовался тягостной паузой и набросился на сваи жилого модуля — комплекс едва заметно вздрогнул и ответил скрипом стылых досок и продрогших балок. Парень покосился на мрачного начальника и заметил, как тот с отсутствующим взглядом смотрит в окно и вращает на пальце обручальное кольцо.

— Ты постоянно его трогаешь, — прокомментировал увиденное Эйдан, лишь бы не слушать плач вьюги. — Проверяешь — не потерял ли?

Ломак отрицательно покачал головой и нехотя заговорил:

— Нет… Примерно за месяц до отлёта сюда на Коргпоинт, я внезапно проснулся под утро в своей постели… Знаешь, обычный такой ночной кошмар, который не можешь вспомнить, но который заставляет тебя резко встать и вытряхнуть из груди сердце. Джейн спала рядом, всё было тихо, однако у меня горело в глотке и лёгких… А ещё ныли пальцы на левой руке. Я испугался, что у меня сердечный приступ и даже хотел разбудить жену, но спустя минуту совладал с собой, поймал дыхание и меня, что называется, отпустило. Я пошёл вниз попить воды и на ходу принялся разминать нывшие пальцы, и вдруг почувствовал, острые края на кольце… — полярник приподнял руку и явил собеседнику гладкий метал на пальце. — Оно треснуло, салага! Кольцо треснуло во сне! Пока я спал, моё обручальное кольцо раскололось!..

— Как такое может быть? — удивился искренне Эйдан.

Пожав плечами, начальник сокрушённо продолжил:

— По чём мне знать? В то утро я больше не уснул, а когда на рассвете Джейн спустилась вниз и нашла меня на кухне, я ей ничего не сказал. Это же плохая примета, так? Когда обручальное кольцо лопается — это же плохая примета? Знаешь, это ведь даже не потерять его, чёрт возьми! В тот же день я отдал его в мастерскую на ремонт, а сам проходил несколько дней с бутафорским, купленным за пять баксов в отделе бижутерии. С тех пор, как мне вернули кольцо, я машинально проверяю его пальцами… не могу избавиться от этой привычки и ощущения той ночи, что снова нащупаю эту чёртову трещину! Я ведь и тогда подумал, что это знак, что это плохой знак и между мной и Джейн… моей семьёй может оказаться какая-то трещина!.. А сейчас понимаю, что эта трещина — вот она, за окном! На сотни миль вокруг! Молчаливая на всех частотах, ледяная и необъяснимая!.. — Ломак поднёс руку к глазам и принялся с остервенением крутить кольцо. — Всё бы отдал за возможность вернуться домой!.. — прошептал он зловеще. — Всё бы отдал! Только вот нет у меня ничего, ничего нет!

Начальник перевёл тяжёлый взгляд на молодого полярника и Эйдан почувствовал себя неуютно и тревожно. В глазах Ломака таилось одновременно так много пугающего и отчаянного, что Эйдан шеей и затылком почувствовал озноб. Ощущение было такое, что кто-то льёт на спину холодную воду. Не в силах более терпеть тяжёлый взгляд старшего коллеги, парень поспешил сменить тему:

— Кузен твой. Может он и правда ничего не пишет? — «как и ты» добавило сознание голосом начальника, и парень торопливо добавил: — Или у него есть причины скрывать это. Может какая-то застарелая обида?

Сработало. Ломак постепенно пришёл в себя и его взгляд лишился того звериного блеска, который читался в глазах ещё минуту назад. Мужчина заговорил хриплым отстранённым голосом:

— Оливер… он однажды здорово поссорился с моим отцом из-за моей покойной сестры, — в словах Ивлина слышалась горечь и нежелание что-либо уточнять, — и они какое-то время не общались. По прошествии пары лет напряжение, казалось бы, сошло на нет, да вот обмолвился Оливер как-то о том, что работает над своим первым в жизни романом. И дёрнул его чёрт ляпнуть, что за основу одного из персонажей он взял мою погибшую сестру… Что тут началось!..

— И как она погибла? — спросил Эйдан невпопад.

— Не важно! — ответил грубо начальник и тряхнул рыжей копной. — Погибла — и всё! — он какое-то время жевал губу, пристально следил за Ридзом и хмурился. — В общем наговорили они тогда друг другу такого, что Оливер Майкл Янг лет пять не общался с нами и даже успел пожить в Питтсбурге, и там же жениться — быть может это и повлияло на его возвращение и возобновление отношений.

«Почему он на меня так смотрит?» — подумал взволнованно Эйдан, кивая головой в такт словам начальника. Парню с трудом удавалась выдерживать взгляд старшего и изображать заинтересованность.

— Как-то раз мы были с ним на рыбалке, — продолжил Ломак монотонно, — и он спросил: не против ли я, если он кое-что из нашей беседы запишет на диктофон — Оливер пояснил, что это для нового романа. Я сказал, что не против и почти весь вечер мы вели непринуждённую беседу об Арктике, моих походах и экспедициях… Я как мог выпытывал у него, что именно он пишет, а также пытался выведать информацию о его авторстве, однако Олли — так его зовёт миссис Янг (его мать), — оказался чертовски крепким засранцем! Помню, что, сдавшись, я спросил — можно ли верить его книгам? Он уклончиво ответил: «Если ты хочешь, чтобы тебе поверили — обличи ложь в книгу. Если ты хочешь, чтобы поверили только тебе — назови её священной».

Начальник пригвоздил Эйдана взглядом к стене и негромко спросил:

— Насколько лжива будет твоя книга? Или ты хочешь, чтобы тебе поверили?

Эйдан был уверен, что последний вопрос начальника не имеет отношения к литературе.

— Ты забегаешь вперёд, Ив, в моей голове лишь наброски — ничего более. Пока я лишь собираю материал…

— И как ты это делаешь? — прозвучало зловеще от Ломака. — Старина Олли, например, записывал мои рассказы на диктофон.

— Старина Олли никогда не был севернее Питтсбурга в отличии от меня, — бросил уставший от допросов Эйдан. — Не удивительно, что он скрывает своё авторство! Мне не нужен диктофон, чтобы сохранить в памяти нашу глупую беседу…

Начальник станции всё ещё сверлил взглядом молодого полярника.

— Отчего же глупую? Насколько я понял Рона, сейчас ты беседуешь с одним из главных героев своего произведения, или ты передумал? Оливер говорил, что хорошая книга — это когда читатель хочет оказаться на месте главного героя, а лучшая книга, когда он рад тому, что никогда не окажется. Твой читатель чему будет рад?

— Если читатель вообще будет — это, кстати, тоже слова Рона…

— Ты темнишь, салага!

— Ты тоже!.. — парировал Эйдан запальчиво, намекая на нежелание начальника рассказывать о погибшей сестре, однако спохватился и мягко закончил: — У каждого в жизни есть такие моменты, о которых хочется знать только ему самому… Либо не знать вовсе.

Ломак какое-то время сидел, напряжённо держа спину прямо, затем поник и его лицо помрачнело.

— Ты прав, салага, чертовски прав: есть такие моменты… либо они будут… — начальник взял странную паузу и с минуту таращил слепой взгляд в темноту. — Накануне моего отъезда на Коргпоинт мы с семьёй были у моих родителей. Прощальный ужин? Да, теперь уже можно и так сказать… Зазвонил телефон, и моя мать позвала отца на кухню. Он долго с кем-то разговаривал, расхаживая вдоль стола, а когда я прошёл мимо, то понял, что на том конце провода мой кузен, что отец разговаривает с ним и они по-прежнему враждуют… Они откопали топор войны, который, по сути, никогда и не зарывали. «И что же ты написал? Если ты вообще что-то написал… — кричал мой отец в трубку перед тем, как её бросить. — А даже если и написал — зачем это скрывать? Я тебе не верю, тебе никто не верит! Человек берётся писать только тогда, когда чувствует себя одиноким, а писателем становится тогда, когда его одиночество меняет чью-то судьбу! Чью судьбу поменяли твои книги?» — Ломак прищурился и неожиданно спросил: — Твоя книга может поменять чью-то судьбу, салага?

— Надеюсь, что мою, — ответил тихо молодой человек, кутаясь в зябкий полумрак.

— Как же я замёрз! — воскликнул Эйдан, врываясь в натопленное помещение. От полярника валил пар: усы, брови и борода парня поседели от инея, а пунцовые щёки, с побелевшими пятаками у глаз, оказались на грани обморожения. Он стянул с рук перчатки и принялся дышать на покрасневшие кисти. — Чёртов ветер, всё из-за него! Такое впечатление, что навалился Питерак!

Ломак флегматично глянул через плечо на вошедшего и продолжил набивать сумку тёплыми вещами. Его мощная спина и покатые плечи двигались так, словно он кого-то крепко держал одной рукой и бил одновременно другой.

— Как дела с вездеходом? — спросил он не оборачиваясь. — Разобрались?

— Да, спальник уже демонтировали, как и батареи трансмиттера. Корхарт предлагает снять часть обшивки с потолка: галлонов десять топлива впихнуть ещё получится.

— Можно попробовать… — протянул Ломак как-то неуверенно. — Только осторожно, чтобы проводку не повредить. Нам понадобиться много топлива для ночёвок, к тому же придётся петлять по плато несколько суток точно.

Энергично кивая, Эйдан поёжился и потрогал пунцовый нос.

— Ещё он предлагает набрать досок для костра и сделать большую перевязку на крыше.

— Согласен, но не сильно много, — снова в голосе начальника запуталось сомнение. — Учитывая канистры с топливом, да ещё и доски — снегоход даст осадку и станет вязнуть даже в собственной колее. Пусть Рон прикинет вес… Кстати, где он?

— Остался возиться с машиной. Сказал, что подойдёт, как закончит снимать панель.

Эйдан прошёл к столу и налил кипяток в кружку с остатками чая. С удовольствием обняв горячую ёмкость озябшими ладонями, он с тоской посмотрел в водянистый напиток. Подсчёты провианта накануне дали неутешительный результат: припасов осталось на пару недель максимум и то, если мужчины станут жёстко экономить. С запасами топлива дела обстояли получше, однако перспектива стать жертвами голодной смерти гнала мужчин прочь с Коргпоинт. Обитателями станции было решено оставить на столе подробный план маршрута прорыва на базу Каадегарда — на случай возможного прибытия долгожданной экспедиции, а также не глушить генераторы, — на случай если по какой-либо причине придётся вернуться обратно.

— Послезавтра будем выдвигаться, — Ломак отставил сумку в сторону и развернулся.

Его всегда добродушное конопатое лицо теперь выглядело серьёзным и мрачным, однако, чем дольше он смотрел на подчинённого, тем отчётливей на нём читалось выражение неуверенности, растерянности и какой-то несобранности. Отчасти этому способствовали неряшливо подкатанный ворот водолазки и смятая набок шапка, однако Эйдан впервые увидел затравленное и испуганное выражение на лице начальника, за всё время пребывания на станции. Ломак старался не смотреть в глаза, рыскал по комнате взглядом и явно тяготился присутствием Эйдана; он не знал куда деть руки, от того беспрестанно мял пальцами скомканный шарф и переступал с ноги на ногу. Начальник станции выглядел так, словно только что сбил на машине человека — ошеломлённым, трусливым и загнанным в угол.

— Ты в порядке? — спросил Эйдан, чувствуя, как ком сдавил горло.

Авторитет Ломака, как руководителя экспедиции пошатнулся — Ридза чертовски напугал этот незнакомый ему человек, с опаской ожидавший предстоящий день. Ещё вчера, глядя на эту «рыжую скалу», он не сомневался, что переход к далёкой полярной станции норвежцев закончится удачей (за пару дней Эйдан породнился с этой мыслью, дал прорости и пустить корни), однако теперь смотрел в лицо человеку, который отводил взгляд.

— Что, если мы совершаем ошибку? — в глазах Ломака светилась просьба разделить муки его (начальника) решения, не остаться с ними наедине. В голосе чувствовалась неуверенность и жажда поддержки. — Ведь мы единодушно согласились с вариантом, что по определённым причинам можем вернуться назад. Что-то может заставить нас вернуться назад!

— О чём ты говоришь? — обомлел Эйдан.

Отбросив на кровать шарф, Ивлин порывисто сорвал с нечёсаной головы шапку. Смяв её в кулаке, он потрусил шапкой перед лицом Эйдана, подбирая нужные слова:

— Этот переход!.. Это билет в один конец! Мы либо доберёмся, либо погибнем! А это решение оставить здесь работающие генераторы — ни что иное, как боязнь подобного броска! — он сделал шаг вперёд и понизил голос: — Мы не хотим этого испытания — прислушайся к себе… Я так и сделал — и знаешь что? Что если я всё не так понял? Я совсем неправильно понял трансляцию норвежцев, я ошибся! Ошибся с решением пытаться прорваться к ним!.. Да мне вообще не стоило говорить о том, что я с ними связался… Я поселил в вас ложную надежду, дал Рону шанс верить в помощь медиков — и он за это уцепился, ты же видишь это сам! Здесь на Коргпоинт он чувствует себя в ловушке, но мы все это чувствуем! Запретим ему выходить на холод, я приволоку ему дровяную печку и поставлю впритык с кроватью… — Ломак почти умолял, хлопая ресницами бегающих глаз. — Куда мы собрались за двести миль?.. И ты прав: с учётом рельефа это расстояние может вырастет чуть ли не вдвое! Вдвое — на помирающем вездеходе, без навигации, связи и топлива! Только не говори, что его должно хватить! Пойми, что сидя здесь, мы крутим барабан пистолета, в котором одна пуля, понимаешь, всего одна! А как только тронемся в путь, всё станет наоборот: одной нету, а все остальные на месте! Ведь это не отъехать на пару десятков миль по карте, это не постоять на высоте с антенной — это в тысячу раз опаснее и страшнее… Мы можем не вернуться и замёрзнуть, и всё только из-за того, что я «что-то» понял из невнятной трансляции незнакомых нам людей за четыреста, мать его, миль от нас! Всё что у нас есть на руках — это факт того, что где-то там есть люди, а мы для себя уже придумали план спасения, стоит лишь добраться до них!

Сбитый с толку Эйдан тоже понизил голос и посмотрел за тёмное окно, словно за ним мог оказаться подслушивавший Корхарт:

— Что ты предлагаешь?

Ломак придвинулся ещё ближе и с надеждой посмотрел Ридзу в глаза:

— Нам нужно уговорить Рона остаться здесь! Нам нужно ждать… Нас спасут, нас обязательно спасут, нужно только подождать!

— Но ведь у него заканчивается лекарство, — напомнил Эйдан.

— Его не прибавится, даже если мы доберёмся до Хара-Ой! — Ломак отвёл глаза, но в ту же секунду его взгляд вернулся и стал пристальнее. — Мы рискуем разменять болезненное состояние одного из нас на три замёрзших тела! Его чёртова астма может стоить жизни всем нам!

— Но нам скоро нечего будет есть! Ты же сам подсчитывал…

— Ерунда! — перебил Ломак, хватая подчинённого за плечо. — Мы что-нибудь придумаем, обязательно… Мы организуем вылазку на вездеходе к бухте и добудем тюленей! — спохватился он и встряхнул парня за плечи. — Чёрт возьми, салага, мы так и сделаем! Набьём тюленей! Каких-то сорок миль… Еды хватит надолго!

Эйдан отстранился назад и снова возразил:

— А что делать с топливом для генераторов? Его ты откуда собрался брать?

— Посмотри сколько тут обшивки! — Ломак огляделся и снова стиснул плечо подчинённого. — Мы можем её сжигать в печи достаточно долго… К тому же у нас масса вещей — их можно пропитывать тюленьим жиром, и они будут отлично и долго гореть. Не стоит покидать нашу станцию! Находясь здесь, у нас есть шанс дождаться спасения; покинув станцию мы рискуем не добраться и погибнуть!

Эйдан напряжённо думал о словах полярника и понимал, что они не лишены смысла, однако полностью согласиться с ними, всё же, не получалось. Он с таким трудом убедил себя в том, что Ломак (ещё вчерашний Ломак) знает, что делает и переход через Арктику будет успешным, но теперь в обратном его пытается убедить совершенно незнакомый ему человек. Однако, в словах этого мудаковатого (господи, что с ним произошло?) незнакомца есть неприглядная правда — смертельный риск, или обмен на отсрочку и больные лёгкие Корхарта. Совершить бросок в несколько сот миль в тесном вездеходе без связи и без какой-либо надежды на помощь в случае отказа техники… Идея запастись тюленьими тушами, так и вовсе вспыхнула спасительным факелом в темноте, но Эйдан всё ещё прибывал в замешательстве разглядывая растерянное лицо начальника. «Он боится, что именно его решение может привести нас к гибели там — во льдах! — догадался парень. — Не отсутствие помощи, не холод и не голод, а именно его решение идти к норвежцам! Что с его согласия мы растаем в этих чёртовых льдах… Он боится, что чутьё его подведёт, что оно не сможет предотвратить риск, имея зыбкую надежду на выживание!»

— Что ты хочешь от меня? — спросил Эйдан тихо, но резко.

— Корхарт… — простонал Ломак и оглянулся на дверь. — Меня волнует он… Он возлагает на переход слишком большие надежды. Он наивно полагает, что, добравшись до станции Каадегарда он решит свои проблемы.

— В нём говорит страх перед очередным приступом, который нечем будет купировать.

— А чем он его будет купировать на базе Кнута?! — вскипел Ломак.

— Он рвётся к Каадегарду не за лекарством, а за шансом покинуть зону блокады!

— Каким образом? Ты же сам говорил, что им не дождаться самолёта!

— Норвежцы ближе к проливу и имеют больше шансов дождаться помощи по воде, понимаешь? Раз они ведут речь об эвакуации у них есть какой-то план!

Ломак отрицательно замотал головой и горячо зашептал:

— А сколько шансов имеем мы, заглохни у нас двигатель? Нисколько, понимаешь — ноль! На базе Кнута нас может ожидать то же самое, отчего мы пытаемся убежать, да вот только ртов будет побольше…

Последние слова Ломака прозвучали особенно зловеще. Их словно подхватил порыв налетевшего снаружи ветра и унёс в темноту. Эйдан наверняка знал продолжение мыслей Ломака, однако боялся пускать катастрофические идеи в свою голову. «Мы все пассажиры чёртового рейса пятьсот семьдесят один, который вот-вот разобьётся в Андах!»

Совершенно неожиданно среди людского молчания и стона ветра, в темноте за окном прозвучал выстрел! Мужчины пару секунд стояли молча с вытянутыми лицами и взирали друг на друга с немым вопросом: «Ты тоже это слышал?!», затем бросились к двери, на ходу сгребая и одежду, и стоявшие у двери карабины.

Корхарт сидел прикопанный в снегу, прислонившись спиной к траку вездехода. Ветер трепал его обнажённые спутанные волосы, швырял в лицо снегом. Капюшон его пуховика оказался практически оторван, развевался на ветру словно израненный в битве флаг; весь материал пуховика на груди и плечах оказался изодран в клочья, обнажив подкладку и наполнитель. Шапка мужчины валялась неподалёку вместе с разбитыми вдребезги прозрачными очками; руки, сложенные на животе, сжимали карабин.

— Волк! — закричал, задыхаясь Корхарт, как только увидел бегущих из темноты мужчин. — Волк! Я его застрелил!

Он обессилено махнул рукой себе за спину и попытался встать, роняя на снег крупные багряные капли — голова и лицо мужчины мгновенно потемнели от крови. Подоспевшие Эйдан и Ломак помогли несчастному встать на ноги, и осторожно поддерживали под руки.

— Со спины напал, сука! — пожаловался со стоном Корхарт, тряся окровавленными волосами от которых валил пар. — В горло хотел вцепиться… Хорошо, что очки на шее висели!

— Тебе надо в дом! — выкрикнул Ломак взволнованно, осторожно облачая пострадавшую голову товарища в капюшон. — Ты весь в крови, Рон! Ты не чувствуешь?

— Ничего не чувствую, сейчас… Адреналин, наверно… Во мне его столько, что прям блевать тянет! А до этого — как током ударило меня, боль адская! Со спины напал, сука, со спины!

Видя, что Корхарт вот-вот упадёт в обморок, Ломак подхватил друга на руки и поспешил к дому бросив на ходу Эйдану, чтобы тот держал несчастному голову. Весь короткий путь до постройки, молодой полярник опасливо оглядывался назад, ожидая, что из-за вездехода вот-вот выскочит ещё один волк и набросится на мужчин. «Волк! Откуда здесь, чёрт возьми волки?»

Раненого полярника положили на кровать, и наскоро срезали порванную одежду, под которой показались жуткие следы укусов.

— Мать твою!.. — ужаснулся Ломак и потрясённый посмотрел на Корхарта. — Рон, это сделал один волк?

Тот с трудом кивнул головой, которую осторожно отирал влажным полотенцем Эйдан.

— Раны на голове глубокие, — констатировал он и с тревогой посмотрел на Ломака. — Нужно зашивать…

Начальник бросился к навесному шкафу и бесцеремонно выпотрошил содержимое на пол.

— Обработай вот этим и наскоро перевяжи! — скомандовал тихо Ивлин, вручая Эйдану бинты с раствором. — Рон, как это произошло? Ты его поздно заметил?

— Эта тварь просто выпрыгнула из темноты! — ответил Корхарт, тяжело дыша. — Материализовался из темноты… Краем глаза заметил движение — и он снёс меня с ног! Ни рычал, падла, ни звука не издал! Я был с подветренной стороны, прожектор сбило ветром и там темно… Сука! Выжидал меня! Как пальцы в розетку: укус, вспышка, ещё укус, вспышка!.. — Рон наклонил голову и с содроганием осмотрел раны на груди, сочащуюся по телу кровь. — Чёрт! Чёрт! Чёрт! Дышать тяжело, мне дышать тяжело!

Начальник станции сверкнул глазами в сторону Эйдана и беспрекословно процедил:

— Быстро принеси его ингалятор, салага! В его комнате.

— В тумбочке… — уточнил со стоном Рон, сжав кулаки.

Как только молодой полярник покинул комнату, Ломак развернулся к раненому и строго спросил:

— Волк был один?

Корхарт утвердительно кивнул, глядя на друга испуганными глазами.

— Как же ты его не заметил? Почему дал подойти так близко? — начальник сокрушённо покачал головой и его взгляд посуровел. — Какого чёрта в одиночестве остался?

— Пацан ушёл…

— Ты же сам его отпустил! Зачем ты ему сказал идти, а сам остался?

В дверях показался встревоженный Эйдан с ингалятором в руке. Он бросился к раненому и стал неумело прикладывать маску к бледному лицу полярника.

— Я сам! — прохрипел тот нетерпеливо и нетвёрдой рукой отобрал прибор.

Сделав несколько нервных вдохов под пристальными взглядами коллег, Корхарт откинулся на подушке и уставился в потолок широко открытыми глазами.

— Меня тошнит!.. И хреново мне, братцы! Тело горит — это ведь не нормально, да? Не нормально? Этот долбаный волк, — а что, если он был бешеным?

— Глупости, — Ломак сложил на своём лице улыбку, однако его глаза были полны тревоги и растерянности. — Ты потерял много крови, ты ослаб — и тебя поэтому тошнит.

— Я прямо чувствую его зубы на себе! — не унимался Корхарт слабо суча ногами. — Он навалился сзади и вцепился в голову, но я его сбросил! Вспышка!.. Он метнулся мне в шею и раскусил очки, я упал… Он рвал мне грудь и плечи, а я отбивался локтями; он всё кусал и кусал! Как же от него воняло!

— Ты был без карабина? — спросил Эйдан как можно мягче.

— В кабине лежал, — Корхарт застонал и, опустив голову, вновь с отчаянием осмотрел свои раны. — Господи! Каждый долбаный укус! Я чувствую каждый его укус!.. А если он и правда бешеный? Вёл он себя именно так!

Рон умоляющим взглядом посмотрел на мужчин ожидая слов поддержки.

— Мне совсем хреново! — он попробовал сесть, но тут же был остановлен настойчивыми руками начальника станции. — В горле горит, как с бодуна!

— Это от потери крови, потерпи, мы тебя заштопаем, — успокаивал Ломак, хотя голос его звучал неуверенно.

— И голова! Очень болит голова!

— На ней живого места нет, дружище! Вот она и болит.

— Чёртов ублюдок! Откуда он здесь? — Корхарт смотрел в потолок, его побелевшие губы сильно дрожали. — Откуда здесь волк?

Мужчины молчали, обмениваясь беспомощными и растерянными взглядами. И Ридз, и Ломак прекрасно понимали, что скорее всего волк пришёл вслед за вернувшимся вездеходом, однако остался самый важный вопрос — жилище людей выследил единственный волк или вся стая?

Присев на край дивана, Ломак принялся лихорадочно перебирать коробки с препаратами. Рон с трудом приподнялся на локте и уцепил начальника за рукав.

— У меня жжёт всё внутри! — прошептал он испуганно. — Этот волк — он точно бешеный! Мне нужно делать уколы от бешенства, Ив, говорю тебе: он точно был бешеный!

— Не выдумывай! — прогудел Ломак и метнул в Эйдана хмурый взгляд. — Мы пошлём салагу проверить эту дохлую сволочь, и он нам скажет: бешеный он был или нет? Скажет ведь? — Ломак сверлил Эйдана тяжёлым взглядом.

— Да, разумеется! Я схожу и посмотрю! — пролепетал Ридз высоким голосом, не особо понимая, что от него хочет начальник.

С трудом запрокинув раненую голову, Корхарт сфокусировал нечёткий взгляд на Эйдане.

— Ты что, ветврач, мать твою?

— Нет… но я разбираюсь в этом, правда! — Эйдан неуклюже обернул голову несчастного бинтом и вернул Ломаку взгляд, ища поддержки.

— Откуда? — снова застонал Корхарт, морщась от боли. Он ждал ответа, как будто от услышанного ему могло стать легче.

Ломак смахнул в сторону изученные им препараты и сжал зубы, на мгновение спрятав от всех хмурый взгляд. Подняв с пола объёмную аптечку и, вывалил её содержимое прямо на кровать рядом с пострадавшим, он сразу отделил в сторону одну коробку.

— Расскажи ему про Сальпу, салага, — пробасил он, набирая в шприц жидкость из прозрачного пузырька. Выдерживая умоляющий взгляд своего друга, он спокойно продолжил: — Расскажи, как бедная Сальпа заболела и твоему отцу пришлось её усыпить. Ты же мне рассказывал эту историю, про свою собачку…

Корхарт снова с надеждой перевёл затуманенный взгляд на Эйдана, и тому пришлось врать на ходу и сочинять историю про несуществующую собаку в детстве. Как ему родители в девятилетнем возрасте подарили лабрадора, который вскоре стал любимцем всей семьи. Но через два года собака заболела и её пришлось усыпить. Якобы Эйдан, до сих пор испытывает жалость и муки пережитого в детстве, помнит все симптомы бешенства любимой собаки.

— До сих пор помню вывалившийся язык и капающую слюну, — закончил свой рассказ Эйдан, оживляя в памяти простейшие признаки болезни. — Поэтому уж бешенство я распознать смогу!

— Ни черта ты не сможешь распознать! — простонал Корхарт; его тело начинала бить мелкая дрожь. — Я этому… ублюдку в… в морду в-в-выстрелил! Прямо в п-п-пасть! Слюна, как и его башка, разлетелась в радиусе д-д-десяти футов! М-м-можешь сходить п-проверить!

Раненый полярник попросил воды и снова начал рассказывать подробности нападения зверя, но спустя несколько минут его речь стала путанной и вскоре Корхарт затих. От введённых препаратов ему полегчало, и он мгновенно уснул тяжело дыша. Эйдан осторожно поднялся и скользнул к столу. Трясущимися руками полярник налил себе воды, но долго стоял неподвижно с кружкой в руке обозревая печальную картину с окровавленным человеком на диване. Ломак обработал раны товарища и стал раскладывать на тумбочке медицинские инструменты, обратив внимание Эйдана на плохую свёртываемость крови Рона.

— Я вкатил ему двойную дозу кровоостанавливающего, — сказал он негромко, хмуро рассматривая изогнутую иглу в пальцах. — Его зашивать надо, а тут… По идее его кровь должна быть, как кисель, а она течёт и течёт!

— Дай ещё! — Эйдан указал взглядом на обагрившиеся бинты на голове Корхарта. Он принялся нервно расхаживать вдоль дивана, с полной кружкой воды. — Голова тоже одна сплошная рана! Как ты шить собрался?

— Нельзя, салага! — шикнул Ломак, сжав губы. — Он и так потерял много крови — давление совсем упадёт, и он умрёт!

Показав рукой на провалившегося в сон Корхарта, Эйдан взволнованно произнёс сдавленным голосом:

— А если не остановить кровь, он умрёт от её потери!

Вместо ответа, начальник подхватил пальцами пузырёк с йодом и долго его рассматривал, погрузившись в себя. Пристальный взгляд мужчины блуждал по этикетке, путался между букв, не в силах покинуть аннотацию, а губы беззвучно пережёвывали «он умрёт, он умрёт, он умрёт».

— Ты чего? — спросил Эйдан удивлённо, обескураженный поведением старшего товарища.

Ломак с трудом оторвал взгляд от склянки и посмотрел сквозь молодого полярника пустыми глазами, от вида которых, Ридз почувствовал холодок на шее.

— Ты в порядке? — повторил парень шёпотом, в надежде прервать странную паузу.

Ивлин молча вернул ёмкость в аптечку, затем собрал вместе ворох окровавленных полотенец у тела раненого и сбросил на пол. Запоздало сунув багровые руки в прозрачные перчатки, Ломак принялся неуклюже снимать повязки. Не зная, чем оказаться полезным, Эйдан некоторое время наблюдал за действиями начальника, потом решительно направился к двери.

— Куда ты собрался? — спросил Ломак строго через плечо.

— Надо найти карабин Рона, пока его не занесло снегом.

Ломак нехотя кивнул и добавил:

— Будь осторожен! Не рискуй понапрасну!

Темнота встретила обжигающими апперкотами ледяного ветра и попыткой сбить с ног. Эйдан опасливо покосился по сторонам и взял ориентир на стоявший неподалёку вездеход. Уперев карабин в плечо, утопая по колено в снегу, он добрался до подсвеченной двумя тусклыми прожекторами машины. Под ударами стихии, один из прожекторов оторвало от штатива — и он висел на проводе, раскачиваясь и вращаясь во все стороны.

Эйдан достаточно быстро нашёл обронённый полярником карабин и уже было заторопился обратно, но остановился. С опаской обогнув вездеход, он заметил в нескольких футах от машины тело животного, почти полностью заметённое снегом. Волк лежал рядом с вытоптанным площадкой, по-видимому, отброшенный выстрелом от места борьбы. Из-под снега, в танцующем круге рыжего света, всё ещё виднелись клоки пуховика Корхарта, окровавленные комья снега и перчатки. Эйдан прикрыл распахнутую дверцу вездехода, инстинктивно стараясь не поворачиваться к мёртвому животному спиной, и наклонился за перчатками. «Ни рычания, ни звука», — вспомнил он стенания раненого Корхарта и тут же на ум пришли слова Ломака о том, что окружившая начальника стая волков так же преследовала вездеход в тишине.

Закинув найденный карабин за спину, Эйдан с опаской приблизился к телу животного и бегло осмотрелся по сторонам, держа оружие наготове. Присев на корточки рядом с застреленным зверем, он с минуту изучал видневшуюся из-под снега серую клочковатую шерсть. Эйдан никак не мог отделаться от мысли, что рассматривает не убитого волка, а его бутафорскую копию, старательно присыпанную снегом. Что-то было не так! Что-то переворачивало виденную им картину, превращая обыденные формы в абсурдный холст с поддельным животным в качестве волка. Эйдан выпрямился и брезгливо провёл носком ботинка по запорошившему тело снегу. За ботинком потянулся след выпавшей шерсти, которую тут же унёс ветер.

— Какого чёрта?.. — прошептал потрясённый Эйдан, провожая взглядом растаявшую в темноте шерсть.

Он с удивлением взирал на оголённый бок тощего животного и торчавшие сквозь натянутую кожу рёбра. Невероятная догадка закралась в мысли Эйдана, пока он осматривал исхудавшее мёртвое тело. Прикрываясь от ветра, то и дело озираясь по сторонам, он откопал заднюю лапу животного. Брезгливо обернув чужой перчаткой конечность, полярник вытянул из сугроба волка. Перетащив тело под свет прожектора, Эйдан отметил про себя насколько оно успело потяжелеть и задеревенеть, словно это было не убитое полчаса назад животное, а промёрзший за месяц во льдах труп.

— Это же собака! — поразился он, как только попал со своей находкой под свет прожектора. — Мать твою, это собака!

Ошибки быть не могло — Эйдан оторопело разглядывал изувеченное тело собаки; от головы несчастного животного мало что осталось, однако парень без труда узнал гренландскую ездовую!

— Как же так?.. Откуда?.. — тараторил он, то приседая у тела животного, то вскакивая и обходя с другой стороны. — Напала собака!.. Его чуть не убила собака!

Эйдан снова провёл носком ботинка по облезлому боку животного, и снова часть шерсти легко отделилась от выпирающих рёбер и развеялась в темноте. На обнажившемся участке кожи Эйдан заметил небольшую чёрную рану. С минуту он внимательно изучал тело собаки, затем поднялся и быстрым шагом направился к месту, где тело лежало до того, как он его перенёс. Несколько минут Эйдан возился в снегу с опаской посматривая по сторонам.

— Этого не может быть, просто не может этого быть!.. — шептал он исступлённо, отчаянно роясь в сугробе.

Через несколько минут горячее дыхание полярника и пронзительный ветер превратили лицо мужчины в маску из инея и снега. Эйдан таращился на место своих поисков, хлопая потяжелевшими белыми ресницами, даже не замечая онемевших от холода рук и ног. Он вновь бросился к телу животного, в спешке едва не упав рядом. Превозмогая брезгливость, полярник перевернул труп собаки и принялся выдирать шерсть руками, с трудом подавляя накатывавшую тошноту.

Тяжёлая входная дверь с грохотом отворилась и в комнату ввалился запыхавшийся Эйдан. Ломак глянул на полярника из-под нахмуренных бровей и внимательно осмотрел заиндевевшее лицо парня. Его руки продолжали бинтовать голову спящего Корхарта.

— Какого чёрта так долго? — процедил он зло. — Я звал тебя по рации, но ты её бросил тут. Совсем сдурел? — начальник перевёл взгляд на раненого друга: — Я зашил ему раны, как мог. И мне была нужна твоя помощь, салага!

Гулко топая тяжёлыми ботинками по полу, Эйдан прошёл к столу и плеснул в пустую кружку водки. Под удивлённым взглядом Ломака, он опрокинул в себя алкоголь, так и не сняв заснеженной куртки.

— Рон застрелил собаку! — выпалил Эйдан, хватая ртом воздух.

Ломак перестал бинтовать голову друга, сидел молча, ожидая продолжения и разъяснений.

— Не волка!.. — Эйдан присел на стул и бросил на стол перчатки с остатками собачьей шерсти. — Корхарт застрелил собаку, которую до этого застрелил ты!

— Что ты мелешь? — зарычал Ломак вполголоса.

Эйдан указал рукой на дверь и понизил тон:

— Там лежит пёс с отстреленной головой! Пёс, — не волк! Может я и не эксперт в распознавании бешенства, но собаку от волка отличить могу! Сколько ты слышал выстрелов? Правильно — один! Он и был один… А ранений у собаки два!

— С чего ты взял, что второе — моё?

— Оно первое, а не второе! Четыре дня назад ты отстреливался от стаи волков, как ты посчитал. Так вот — это была свора собак и эта, — Эйдан кивнул на дверь, — одна из них! Ты говорил, что попал тогда в одного из «волков» — и ты оказался прав: пуля вошла под рёбра и вышла из груди…

— Не говори ерунды! — взорвался Ломак, тут же переходя на шёпот: — За четыре дня пёс с таким ранением сюда бы не добрался! Он бы уже давно сдох!

Эйдан нервно отёр бороду ладонью, затем расстегнул ворот куртки и положил дрожавшие руки на стол.

— Так он и сдох… — произнёс он со страхом в голосе, смотря начальнику в глаза. — Он давно сдох… Ещё до того, как ты его подстрелил.

Ломак хотел было послать Ридза куда подальше и сказать, что он сошёл с ума, но что-то в лице молодого полярника заставило заготовленные обидные слова застрять в горле. Испуг, граничащий с ужасом, притаился во взгляде Эйдана — именно это Ломак заметил, прежде чем открыл рот.

— Как это может быть? — спросил он шёпотом.

— Этого никак не может быть! Но если ты пойдёшь и посмотришь на тело собаки, то найдёшь выходное отверстие от пули на её груди размером с яблоко. Такое ранение убило бы и лося на месте, не говоря уже о чёртовой псине!

В забытье тревожно и мучительно застонал Корхарт. Мужчины подождали пока тот задышал ровно и глубоко, затем Ломак прошептал:

— Ты понимаешь, что всё это похоже на бред умалишённого?

Эйдан указал взглядом на раненого:

— Это, по-твоему, тоже? Ни один волк за минуту борьбы не сможет так изуродовать взрослого мужика! Живой волк! Пойди посмотри на тело собаки, Ивлин. С него сыпется шерсть, как только дотрагиваешься; огромная рана на боку и груди — это твоё попадание! Там, где Рон её пристрелил…

— Ты же сам говоришь «пристрелил»! — перебил яростно Ломак. — Значит я не смог, а Рон застрелил?

— Он стрелял дробью! — повысил голос Эйдан, — И разнёс ей башку! Может быть это сыграло роль!

— Ты сам слышишь, что говоришь? — обозлился Ивлин, так же повышая голос.

— Если ты не веришь мне, сходи и посмотри сам!

— Если ты сейчас не заткнёшься…

Ломак не успел закончить свою мысль, так как Корхарт закашлялся и сел на кровати. Его полуоткрытый рот выглядел чёрной неряшливой дырой на бледном бородатом лице. В ту же секунду его вырвало себе на ноги, однако мужчина, так и не осознав произошедшего, застонал и вновь провалился в сон.

После непродолжительной уборки и мытья пола в полном молчании, мужчины уселись за стол напротив раненого, однако Ломак тут же поднялся и скрылся за дверью своей комнаты. Эйдан попытался вставить градусник между сжатых губ Корхарта, но после нескольких безуспешных попыток оставил его подмышкой у несчастного, и накрыл раненого одеялом. Прихватив с собой большой бокс с медикаментами, он вернулся за стол и, разложив препараты, принялся методично читать инструкции. После того, как сработал зуммер и Эйдан поднялся проверить температуру, Ломак отворил дверь на звук, да так и остался стоять в проёме. Из комнаты начальника потянулся крепкий запах сигарет. «Сорвался!» — подумал Эйдан, прикидывая сколько же Ломак не курил, заключив пари со своим другом ещё до зловещей блокады.

— Я не знаю, что ему дать согревающее, — Эйдан поднял в руке градусник. — У него падает температура…

Затворив дверь своей комнаты, Ломак прошёл мимо и грузно сел за стол. В его зубах тлела почти докуренная сигарета, а в руке мужчина сжимал открытую бутылку бренди. На раскрасневшемся лице начальника хмельно поблёскивали глаза, скрытые за нахмуренными рыжими бровями; вытащив из кармана пачку сигарет и бросив на стол, он сделал босяцкий размашистый глоток прямо из горла. Эйдан с тоской во взгляде узнал бутылку «Лепанто» — ту самую, на которой имелась надпись «Олоросо Вьехо» — и это была именно та бутылка, которой Ломак собирался отметить окончание экспедиции и отбытие персонала Коргпоинт. Ридз помнил, как начальник говорил, что отмечать отлёт хорошим алкоголем у полярников стало уже традицией. «Не то пойло, которое мы стаскиваем сюда на зимовку, — объяснял он, вращая в руках приземистую бутылку, смахивавшую на флягу. Горящий взгляд начальника с любовью маршировал по надписям на этикетке, кончик языка плясал на губах. — Это совсем другая лига, салага… Как в те времена, когда в „стойле“ жевали табак, а не долбанные семечки — сечёшь о чём я?»

— Давным-давно бренди заливали в градусники, — сказал он, посмотрев на этикетку. — Это потом стали использовать ртуть. Ты знал?

Эйдан отрицательно покачал головой и сел за стол напротив. Ломак подтолкнул к нему пачку сигарет, подождал пока тот закурит, откашляется и вытрет слёзы, и только после этого протянул бутылку.

— Ни одна война не обходилась без алкоголя и сигарет, — задумчиво протянул он. — А Север — это война! Непримиримая война… и мы её проиграем, — добавил обречённо начальник станции.

— Ты готов сдаться? — Эйдан снова осторожно затянулся, ощущая, как дрогнули и поплыли стены. Последний раз он закуривал сигарету несколько месяцев назад, стоя в телефонной будке и разговаривая с Испанцем. Господи, как же давно это было! Так давно, что Эйдан уже и не помнил — тот план с анонимным посланием Интерполу родился там же в телефонной будке, как только послышались гудки и смолк жуткий голос («…Где швартанулись, дружище?»), — или позже, когда от головы отхлынул закипевший ужас, а с плеч сползло ледяное покрывало? И всё же, несмотря на прошедшее время, Эйдан вновь ощутил тот страх, который испытал в тесной телефонной кабинке — нечто смертельно опасное угрожало его жизни и сейчас.

Начальник станции покосился на кровать с раненым и варварски бросил окурок в чашку с давно остывшим чаем.

— Человек всегда сопротивляется тому, чего не может понять. Мы так устроены, — Ломак встретился тяжёлым взглядом с Эйданом и полез в карман. Положив могучую руку на стол ладонью вниз, он заговорил медленно и тихо: — Когда-то давно у меня была сестра Анна-София… Старшая сестра. Она погибла, когда ей было чуть за двадцать, а мне не было и восьми. С нами она жила нечасто, в основном пропадала в психиатрических лечебницах и клиниках, но, когда бывала дома, в нашей семье наступали «весёлые деньки». Дом словно вымирал: переставала играть музыка, телевизор включался только тогда, когда Анна уходила к себе в комнату, а если её приезд выпадал на Рождество, — а такое бывало пару раз, — мы не ставили ёлку. Это время я ненавидел особенно сильно, впрочем, как и свою сестру — помешанную на религии полоумную дуру. А вот она меня, напротив, очень любила и, по словам матери, даже нянчила в детстве. Эта-та забота и легла в основу её безумия… Как-то раз она не уследила за мной, и я попробовал на вкус содержимое аптечки, которую кто-то из родителей случайно оставил за креслом. Нас обоих забрала скорая: меня в реанимацию с жесточайшим отравлением, её с глубочайшим нервным срывом. Как видишь — я жив здоров, а вот Анна после того случая уверовала, что меня спас Бог, что он услышал её мольбы и молитвы, и прочее, и прочее, и прочее…

Эйдан слушал молча, не в силах оторвать взгляд от кисти Ломака, сплошь поросшей золотистыми волосками, покрытой бессчётным количеством веснушек, к тому же пальцы которой оказались судорожно сжаты, сопротивляясь внутреннему напряжению человека. Молодой полярник подозревал, что начальник неспроста держит ладонь прикрытой и не убирает со стола, что стоит Ломаку разжать пальцы — и произойдёт нечто страшное, нечто худшее, чем потеря связи с остальным миром!

— Она знала столько библейских цитат, — продолжал Ивлин негромко, — что порой все диалоги с ней напоминали проповедь. Она не расставалась с книгой, постоянно рисовала по углам кресты и всё время молилась! Всё время! Она говорила, что скоро конец света, что наступит судный день и нам надо молиться вместе с ней… Особенно Анна любила рассказывать о том, как воскреснут мёртвые для суда Божьего… Как же она меня пугала этими рассказами! Видя ужас в моих глазах, она посмеивалась и говорила, что все получат новые тела, однако кому-то может и не хватить, поэтому мне стоит лучше чистить зубы, иначе мертвец из меня получится щербатый…

Неуклюже подкурив сигарету свободной рукой, Ломак замкнулся в себе, и сидел молча.

— Что с ней случилось? — спросил Эйдан осторожно.

Начальник станции ответил не сразу.

— Наш отец тогда работал инженером в крупной компании по проектировке газовых и керосиновых двигателей. В его мастерской, переделанной из сарая, что был рядом с нашим домом, всегда стояло несколько канистр с керосином — он заправлял им опытные образцы двигателей, собранные тут же, прямо на стенде. В то утро Анна разбудила меня очень рано, ещё даже не рассвело, и потащила за собой в мастерскую отца. Она сказала, что мы будем готовить ему сюрприз к скорому повышению. Доджер — наш верный пёс и любимец семьи поплёлся с нами, а вернее за мной, и Анна не стала этому противиться. Когда мы вошли в мастерскую, она заперла дверь и сказала мне поиграть с собакой, а сама ушла в соседнюю комнату. Вернулась она оттуда уже с канистрами… Она заперла и эту дверь, и стала поливать всё кругом керосином приговаривая, что это такой сюрприз, что бы я не боялся. Доджер стал выть и лаять, я до сих пор по ночам просыпаюсь и слышу этот вой! Я стал плакать и просить сестру перестать это делать, ходил за ней и тянул за кофту. Запах керосина! Этот запах! Руки и ноги Анны уже были мокрыми, как и подол платья, а в её глазах стояли слёзы… И знаешь, что, салага? В них не было ни капли безумства! Её глаза были наполнены любовью и спокойствием. Не до конца осознавая всего чудовищного замысла сестры, я, тем не менее, понимал, что готовится нечто страшное — и от того скулил и плакал погромче Доджера. Я бросался ей в ноги, вис на руках, врал, что люблю, и всё больше и больше пропитывался керосином. И всё это время, Анна успокаивала меня и говорила, что, когда придёт время, нам не придётся мучиться, существуя в сгнивших телах ожидая Высшего суда… Господь подарит нам новые, которые уже не способен будет разрушить никакой огонь, — но прежде, нам нужно избавиться от этих.

Глядя в заросшее рыжей курчавой бородой лицо Ломака, в его неподвижные глаза, застывшие на одной ему ведомой точке, Эйдан мог поклясться, что слышит далёкий вой собаки, плач ребёнка, а воздух в комнате пропитан едким запахом керосина.

— По-настоящему я испугался, когда Анна стала поджигать спички, — продолжил Ломак, всё так же глядя в стол обращённым в себя взглядом. — Прямо вот настоящий ужас с дрожью в коленях и переворачиванием в кишках. Возня с керосином — было лишь сколачиванием эшафота, теперь же нам предстояло на нём сгореть. Я стал так орать, что мечущийся по мастерской Доджер от моих криков забился под верстак, боясь вылезти. Анна присела на колено подле меня и стала что-то говорить, но я ничего не слышал, я лишь видел зажжённое пламя в её пальцах. От страха я притянул её лицо к себе и стал молить затушить огонь, называя мамой… Она заплакала и подожгла мастерскую! — Ломак вздохнул и поднял на Эйдана глаза. — Не знаю, что именно меня спасло: то ли проведение, то ли, то, что я сестру называл мамой; быть может подействовал мой крик, что если Бог есть, то он меня спасёт, — я не знаю. Однако Анна вытолкнула меня на улицу, когда вся мастерская уже полыхала, как и она сама… У меня обгорели волосы, несильно обгорело лицо и рука. Мастерская сгорела полностью, а в ней моя сестра и наша собака. Почти сразу после пожара я с родителями переехали в другой дом за город. Наш прежний дом на Макгил-стрит довольно долго продавался, однако его так никто и не купил, пока в него не врезался грузовик с цистерной химикатов и не перевернулся. В конце концов дом снесли, и позже, участок стал частью парковки крупного торгового центра. А до этого, я несколько раз тайком приходил на пепелище и, несмотря на развешенные полицейские ленты, рылся в обгоревших обломках.

— Для чего? — удивился Эйдан, представив одинокую фигуру мальчишки среди чёрных обвалившихся стен.

— А зачем человек возвращается на место аварии, в которой чудом остался жив? Что-то тянет туда, где Костлявая уже смотрела тебе в лицо. В один из таких походов, я обнаружил останки Доджера… Бедный, бедный мой пёс! Когда начался пожар, я был в таком ужасе, что потерял его из вида и кроме лица своей сестры, на фоне полыхающих стен, ничего не видел. Видимо интуитивно чувствуя воду, Доджер забился под большую железную ёмкость, служившую отцу промывочной ванной, и пытался выломать доски, в которые уходил дренаж. Его обугленный скелет я там и нашёл, и тем же вечером похоронил под старой яблоней, — начальник станции подался вперёд, навалившись грудью на стол, и подвинул ладонь к Эйдану. — Практически все зубы несчастного пса оказались обломаны, потому что Доджер до последнего хотел выбраться из западни и пытался выжить! Отчаянно хотел выжить! Как и та собака, — он кивнул в сторону выхода, — которую пристрелил Рон, если верить тебе… Только запредельное желание остаться в живых заставляет животное вгрызаться в жертву так, чтобы терять зубы, понимаешь? Только отчаянное желание выжить любой ценой!

Ломак отнял от стола ладонь и Эйдан увидел пару клыков и несколько зубов помельче.

— Это я извлёк из головы Корхарта, пока зашивал, — произнёс сурово начальник. — Такое я видел один раз в жизни, когда хоронил свою собаку.

— Так ты мне не веришь? — спросил Эйдан, отрывая взгляд от страшной находки. — Ты не веришь, что собака уже была мёртвой, когда напала на Рона?

Сделав затяжной глоток бренди, Ломак поставил на стол изрядно опустевшую бутылку.

— Если я тебе поверю, мне придётся поверить и своей покойной сестре, — сказал он с недоброй улыбкой. — А ведь она была сумасшедшей! Мёртвые воскресают и отчаянно хотят стать живыми — в это поверить? Уж, увольте! Всё что угодно: старое так и не зажившее ранение, которое ты принял за моё… да, и, сама собака могла быть чем-то заражена. Это могло быть вовсе и не ранение, а язва… В конце концов, собака могла быть просто старой! Старой раненой и изголодавшейся настолько, что инстинкт заставил напасть на человека. Кстати, выпадающая шерсть тому подтверждение. И я тебя прошу — хватит дискуссий на эту тему!

— Но это собака, Ив, собака! Не волк!

— Отбилась от своих, из упряжки. Из посёлка сбежала.

Упрямо замотав головой, Эйдан отмахнулся:

— Они же все на юге! До ближайшего посёлка… — он постарался вспомнить название и даже пару раз попытался его воспроизвести, — Чёрт с ним! Миль триста минимум? Где ты видел, чтобы собаки убегали из своего жилища?

Ломак пожал плечами и раздражённо ответил:

— Инуиты с ними не возятся, если собака заболевает: просто стреляют — и всё! Псина могла быть очень напугана расправой — отсюда и её ранение, кстати.

— И все триста миль она бежала сюда с мыслью отомстить людям?

— Я пытаюсь дать объяснение…

— Плохо пытаешься, — перебил Эйдан с кривой усмешкой. — Ты даже сам не веришь в версию с раненой собакой, сбежавшей из посёлка за триста миль отсюда.

— Ты предлагаешь мне поверить в твой бред?

— Я предлагаю сжечь эту собаку, — внезапно даже для себя решил Эйдан. Он захлопал длинными ресницами, из-под которых на Ломака смотрели блестящие хмельные глаза. — Я не знаю, что может заставить раненое животное бежать через ледники триста миль, а затем вцепиться в горло человеку. Ты знаешь?

Начальник резко поднялся, давая понять, что беседа окончена.

— Я согрею воды — Рону нужно промыть раны. А ты сходи в его комнату и найди новый картридж для ингаляций.

Кивнув головой, Эйдан сфокусировал взгляд и неожиданно спросил:

— А что твоя сестра, Анна-София?

— В каком смысле? — удивился Ивлин.

Всё ещё захваченный рассказом Ломака, Эйдан чувствовал некую пустоту в откровенном повествовании начальника. Чувство было такое, что с окончанием разговора между мужчинами поползли финальные титры, но развязка так и не наступила. Потянувшись, было к водке, Эйдан был остановлен рукой начальника, который решительно протянул бутылку «Лепанто» и подождал, пока парень сделает пару глотков. Удовлетворённо кивнув, Ивлин покосился на спящего Корхарта, коротко отсалютовал раненому бутылкой и порывисто приложился к спиртному губами.

— Ты по-прежнему её ненавидишь? — Эйдан чувствовал, как благородный алкоголь разводит костёр в желудке, как бьёт в барабаны где-то в голове разгоняя мысли, словно тучи. — Ну, за то, что она хотела твоей смерти…

Сурово стиснув брови, начальник сел на место и тяжело вздохнул:

— Нет, ненависти нет… С возрастом я освободился от того ужаса, который испытал тогда в горящем сарае. К тому же Анна меня действительно любила и с ума сошла из-за того нелепого случая с аптечкой… Взять хотя бы тот факт, что с собой она хотела забрать только меня, хотя с родителями она была очень близка и они её тоже любили.

Лицо начальника как-то сжалось, сморщилось, стало похожим на печёное яблоко и на нём отразилась тёмная печать скорби. Так и не собрав свои мысли воедино, так и не сумев подытожить разговор, Эйдан смотрел на рыжеволосого великана то и дело бросая взгляд за окно, где снег заметал нечто недоказуемое…

— Родители были религиозны? — спросил парень, глядя за стекло, чувствуя, как в тишине комнаты под действием алкоголя от него ускользает что-то важное.

— Да, особенно мать.

— Наверно, для неё тяжело было переживать самоубийство дочери? — втягиваясь в монотонный ритм разговора, Эйдан уже и сам не верил в то, что там — в снегу лежит собака, пришедшая на станцию будучи мёртвой. Быть может, комнатное тепло, а быть может алкоголь притупили чувство страха, и полярник всё больше склонялся к версии начальника о том, что животное было старым. Старым, но живым… Живым!.. «Чья это мысль — Ломака? Его мысль, или уже моя?» — Эйдан смотрел в каменное лицо начальника, следил за его двигавшимися губами и не мог отделаться от ощущения, что Ломак не пытается убедить Эйдана в ошибочности его версии, в этом он пытается убедить себя.

Ивлин продолжал что-то говорить про священника, который успокаивал мать говоря ей о помешательстве Анны, что её нельзя считать самоубийцей в полной мере и прочее, а Эйдан видел лишь двигавшиеся губы начальника из которых высыпаются какие-то бессмысленные слова от которых дрожат стены и шатается стол.

— Там нет крови, Ив… — вымолвил внезапно Эйдан. Мысль, которая блуждала и пряталась на задворках сознания сама выскочила изо рта.

— Что?

— Там, где собаку застрелил Рон нет крови, кроме его собственной… Старая изголодавшаяся псина с отстреленной головой лежит поодаль, — а крови нет!

Какое-то время Ломак угрюмо рассматривал лицо молодого полярника, затем бросил тлеющий окурок в кружку и поднялся.

— Иди спать, ты перебрал с выпивкой, — видя, что парень хочет возразить, начальник свирепо прорычал: — Иди поспи пару часов, я сказал! От тебя толку сейчас мало!

Неуклюже поднявшись, Эйдан побрёл к двери, затем обернулся.

— Подежуришь?

— Не сомневайся, — бросил начальник тихо, хлопоча у дивана с раненым.

Наблюдая за старшим, нечёткий взгляд Эйдана скользнул к окну, за которым притаилась ночь.

— Ты веришь в Бога? — спросил он Ивлина неожиданно.

Согнутый Ломак замер, как от удара по спине, затем медленно выпрямился.

— Почему ты спрашиваешь?

— Если сюда забрела, всё же, мёртвая псина — это будет доказательством Его существования? Я про то, что говорила твоя сестра о восставших мёртвых, о Судном дне… Или это будет означать, что все Его законы кем-то проигнорированы и случилось невозможное?

Видя, что начальник нахмурился и не собирается отвечать, Эйдан повторил:

— Так ты веришь в Бога или нет?

Ивлин отвёл взгляд и шумно задышал, затем произнёс странным скрипучим голосом:

— В того, которого придумали люди или в того, который придумал людей?

— Ну… не знаю… В настоящего, — развёл руками подвыпивший парень.

— Ах, в настоящего… Не верю!

— Не веришь, что он существует?

Ломак замотал головой, хмурясь ещё больше.

— В это я верю! Я не верю, что он верит в нас… Иди спать, салага!

Дым от костра тянулся в серое пустое небо плотным свинцовым шлейфом, который съёживался наверху в небольшую тучу, а та, в отсутствии ветра, зонтом висела над станцией. Грязный, опаленный снег вокруг костра образовал воронку и ближе к пламени кипел и шипел, раздувая чёрные ноздри.

— Чувствую себя инквизитором, — произнёс Ломак, уставившись в огонь, и поморщился.

Запах от костра и впрямь шёл отвратительный. Языки пламени выплёвывали вверх хлопья пепла, и они медленно кружились в морозном безветренном воздухе.

— Они сжигали за ересь, — отозвался Эйдан, провожая взглядом искры.

— Отчасти мы сейчас делаем то же самое… — начальник станции плюнул себе под ноги и посмотрел вдаль. — В нас нет веры, осталась только ересь, салага.

— Ты не веришь, что мы спасёмся?

— Душой или телом? — пошутил Ломак мрачно, сверкнув глазами.

— Я бы предпочёл телом… — ответил смущённо молодой полярник. — Знаешь, все эти разговоры о вере и религии — всё это не для меня. Ад и рай… Для меня рай — это возможность родиться через тысячу лет, когда на Земле отгремели все войны, человечество стало единым социумом, в котором нет места лживой политике, нет места продажной медицине, да, и, вообще, нет места болезням и страданиям. Нет горя, нет нужды, нет пороков… Я думаю это и есть рай.

— А я думаю, что рай существует там, где счастливы наши дети, — начальник станции похлопал себя по плечам и поёжился. — Что же, по-твоему, ад?

Эйдан на секунду задумался, а затем уверенно сказал:

— Наверное рабство… Когда попадаешь в прошлое чьим-нибудь рабом.

Ломак пристально смотрел в огонь, затем негромко сказал:

— А мне кажется ад — это совесть. Ты не можешь его покинуть покуда у тебя не чиста совесть.

— А у кого её нет?

— Те в чёртовом раю через тысячу лет, салага. В твоём раю! — Спрятав нос в высокий шарф, закрывавший половину лица, начальник потыкал в костёр длинной обгоревшей палкой.

— Может ещё плеснуть? — спросил Эйдан мрачно и стукнул ногой по канистре, стоявшей рядом.

— Не надо, — проворчал Ломак, с неохотой высовывая нос и морщась от запаха горящей шерсти.

Он скривился и подтолкнул палкой обожжённое бедро собаки в огонь, затем сделал шаг в сторону, избегая качнувшегося в его направлении дыма. Он уже и сам не понимал, как пару дней назад поддался на уговоры Эйдана сжечь тело собаки. Вернее, он не мог вспомнить, какое именно объяснение своему решению дал Ридз, однако это было его требованием перед отправкой в Бухту Макаллена. Ломак запутался среди версий и предположений, относительно нападения животного, озвученных за последние пару дней, а также устал от постоянного бдения у кровати с раненым Корхартом, которому лучше не становилось. Напротив, несчастный постепенно угасал в отсутствии квалифицированной помощи — и нынешним утром, Ломак едва сдержался, чтобы не заговорить с Эйданом о возможной и скорой смерти друга. Остановило его лишь неожиданное, но настойчивое решение салаги сжечь убитую собаку — его возбуждённые ежечасные монологи о том, что лучше бы им перестраховаться и избавиться от тела. Одураченный современным кинематографом и псевдонаучной фантастикой, молодой и впечатлительный Эйдан что-то туманно рассуждал о вирусах и бактериях, о которых не зря говорят учёные-вирусологи. «Ну, конечно! Зомби?» — уточнял Ивлин с издёвкой и снова выслушивал пространные речи парня о том, что такое явление на самом деле зафиксировано (он слышал, он читал, он смотрел), о вирусах, которые, якобы, заставляют мёртвое тело двигаться, подчиняясь первобытным инстинктам. Разумеется, в подобную чушь сам Ломак не верил, хотя и не мог объяснить происхождение раны на теле животного. По факту он знал, что Корхарт застрелил собаку и, судя по всему, старую и изголодавшуюся собаку; немощную и, возможно, бешеную… Выпадающая шерсть и зубы — лишнее подтверждение возраста одинокого животного и его угасающего иммунитета. Ему, как старшему и по должности, и по возрасту, человеку на станции, даже стало как-то стыдно, что он поддался россказням салаги о дважды «застреленном» животном в первый вечер после нападения. Осознание абсурдности догадок молодого коллеги пришла на следующее утро, когда из головы выветрился хмель и образ тяжёлых ран Корхарта. Да, Рон едва пережил атаку одичавшей собаки, — какого чёрта она вообще здесь делала? Но это — Север! Тут люди гибнут просто сделав шаг в соседний сугроб, под которым оказывается разлом глубиной в пятьдесят футов… И потом, в какой-то степени Корхарт сам виноват, что так опрометчиво подставил спину темноте, да ещё и бросив оружие в кабине!

Ломак внутренне ужаснулся, вспомнив, как несколько лет назад стал свидетелем внезапного броска белого медведя на зазевавшегося пилота самолёта: три чёрные стремительный точки среди белой простыни снегов на фоне закатного пунцового солнца… Бедняга Бенсон тогда просто растворился, в смертельных объятиях набросившегося со спины зверя. Медведя удалось застрелить, но ему понадобилось меньше минуты, чтобы оторвать человеку руку и голову. Таковы реалии жизни в царстве вечного холода, но салаге этого не объяснить! Он ищет сверхъестественное там, где его быть не может, — но он ведь и находит! И сжигание тела обезумевшего от голода пса тому подтверждение! Начальник побоялся, что, уверовав в возможную (скорую?) смерть Корхарта не от чудовищной потери крови и ран, а от мнимого заражения, Эйдан станет настаивать на сжигании тела полярника, а это было бы уже чересчур подозрительно… Подозрительно для всех остальных… «Никто же не поверит в заражённую псину, — снова этот голос, мерзкий голос в голове, который всё чаще и чаще навещал Ивлина, когда тот оставался на единые со своими мыслями. — В заражённого и погибшего человека тоже никто не поверит! Что ты им предъявишь — пепел?»

Глядя в чадящий костёр, Ивлин содрогнулся от собственных мыслей, от той лёгкости, с которой он принимал ухудшающееся состояние друга… «Друга! Лучшего друга, сука ты бездушная!» — вопила та часть сознания, которая противостояла «тому» голосу в голове и которому этот крик был адресован. Чуть погодя, остыв от эмоций и воспоминаний, взвалив на плечи неподъёмные тяготы плачевного положения, сознание молча следило, как среди памятных дорогих сердцу моментов, среди общих семейных портретов и родных лиц мелькает тень, которая говорит «тем самым» голосом… Тень становилась за спину Рона Корхарта и следовала за ним по пятам, прожигая Ивлина взглядом пустых чёрных глазниц. «У тебя дети, — шамкала тень беззвучно дырявым ртом, — подумай о них!» Затем мерзкая тень начинала медленно поглощать друга в объятиях, кутая в чёрный кокон со спины. Чувство было такое, словно Рон медленно тонул в проруби, — её тёмные воды стремительно отбирали у человека жизнь; Ивлин же, ходил по кромке льда и впрямь не зная, чем помочь другу, — и в то же время искоса поглядывал на наручные часы. «Необратимость» и «безысходность» — две неумолимые стрелки часов, с упорством перемешивавшие чёрный циферблат-прорубь, посреди которой вяло барахтался обречённый Рон. На самом деле хотелось выть от беспомощности, влезть на башню ветрогенератора и махать файером, орать во всё горло призывая на помощь! Сидя у постели друга, обложенный бесполезными медикаментами, начальник скрипел зубами и в бессилии заламывал руки — ловушка, в которою угодили все трое с потерей связи, для Рона становилась смертельной. Для остальных же, грозила перерасти в дуэль из которой выберется только один…

— И всё же, я не совсем понимаю зачем это нужно, — пробасил Ломак, всё ещё находясь в плену чёрных мыслей.

— Я тоже, — отозвался Эйдан искренне, — но лучше перестраховаться!

— От чего?

Парень пожал плечами и устремил взгляд в огонь. Какое-то время он молчал, затем негромко заговорил, глядя в одну точку.

— Как-то раз с нами в Галифакс плыл один датчанин из Нуука. Так вот он рассказывал о коренных — о инуитах, об их привычках, о жизни. Кстати, ты знал, что среди них очень много самоубийц и пьяниц? Хотя, оглянувшись вокруг я понимаю… Я помню, что он говорил о суевериях коренных и повторял какое-то слово, которым аборигены называют зомби или что-то в этом роде. Инуиты верят, что во льдах бродят изгнанные из общины люди, которые становятся ходячими мертвецами и время от времени вблизи поселений можно встретить следы этих мертвецов. Якобы они нападают на живых…

Парень покосился на задумчивого Ломака и отвернулся к костру.

— Кивитоки, — подсказал тот негромко в бороду.

— Точно! Кивитоки! Датчанин говорил, что местные их очень бояться.

— Ты же не местный, да, и, это всего лишь животное, — начальник указал глазами на полыхавшее тело собаки. — Инуиты слишком суеверны, — добавил он угрюмо.

— Быть может им есть чего бояться?

Ломак нехотя высвободил рыжую бороду из высокого шарфа и презрительно объявил:

— У них до сих пор есть обычай собираться всем островом раз в году в тёмной палатке и трахаться с кем попало!

Немного подумав, Эйдан пожал плечами и натянуто улыбнулся:

— Ну, и что? Мой знакомый фотограф устраивает такие же вечеринки. Только без палаток. Могу подкинуть ему идею с Кивитоки в качестве разогрева…

— Салага, ты понял о чём я говорю, — оборвал начальник грубо. — В вечер нападения ты был пьян и тебя понесло. Сегодня тебе хочется поговорить о местном фольклоре? Я, итак, пошёл у тебя на поводу и вместо того, чтобы заниматься делами, занимаюсь сожжением старой дохлой псины. Давай больше не будем спорить на тему того, чего не может быть даже в твоём больном воображении. И если ты думаешь, что я разоткровенничался и рассказав про свою семью стал тебе ближе, то ты ошибаешься, ибо я уже успел пожалеть об этом! Хватит, закрыли тему!

Уязвлённый Эйдан закусил губу и спрятал подбородок в воротнике. Его взгляд вскарабкался по столбу чёрного дыма, осмотрел грязную пелену над головой и устремился на восток, преследуя зыбкие облака у горизонта.

— Никогда бы не подумал, что так буду скучать по солнцу, — прокомментировал он сокрушённо серое пустое небо. — Имею ввиду — именно этот раскалённый блин над головой, на который больно смотреть, и который воспринимается как нечто само собой разумеющееся. Забыл, каково это ощущать его лучи на коже… его тепло. У него особенное тепло, по крайней мере я так помню.

— Ты же рыбаком был — не насмотрелся в море? Там кроме воды и солнца нет вообще ни хрена.

Устало вздохнув, Ридз поправил:

— Моряком был. Лоцманом, если быть точным, — Эйдан спустился взглядом по столбу дыма и посмотрел на начальника станции. — Я водил корабли северными путями, где солнце тоже редкость. Да и в море его отсутствие ощущается не так остро. Не знаю почему.

Начальник пожал массивными плечами:

— Быть может в море ты не чувствуешь себя в такой ловушке, как здесь и всегда можешь вернуться домой? Попытаться, хотя бы. — Он осмотрел серое небо, скользнул глазами к горизонту. — Месяца через полтора появится, если я точно помню какой сегодня день. В календарь уже не заглядывал пару недель, а может и больше.

Соглашаясь, Эйдан закивал головой:

— Тоже не вижу в этом смысла… — он помолчал и вздохнул: — Воспоминания, просто воспоминания о солнце!.. Я только помню, что оно есть и не помню насколько восхитительно подставлять лицо его лучам, — видя, что начальник суров и мрачен, что погружён в свои мысли и вновь загипнотизирован огнём, Эйдан сменил тему: — Как Рон?

«Умирает, мой друг умирает!» — хотело сорваться с языка начальника, однако Ломак покосился на жилой комплекс за спиной и ответил:

— Не очень. Он потерял много крови, да и раны ты сам видел. К тому же, обострились лёгочные спазмы, и я даю ему ингалятор по несколько раз на день, вернее, он сам просит… Ему врач нужен, а не бинты и промывание…

Эйдан слушал начальника станции прищурившись, по самые глаза зарывшись в цветастый ворот. Он не хуже Ломака знал, что Корхарту становится только хуже. Редкие часы, когда полярник возвращался из забытья, его нещадно рвало и он, то и дело просил пить. Белый как снег, исхудавший и кое-как заштопанный Ломаком, он лежал в своей кровати погребённый под ворохом одеял и одежды. За последние двое суток его температура несколько раз опускалась ниже всех допустимых пределов и тогда, не взирая на раны, мужчины принимались растирать водкой искусанное похудевшее тело товарища; отчаянно споря и истерически перечитывая аннотации к препаратам, полярники обкалывали несчастного практически всем, что находили в аптечках. После, снова принимались за растирание, не взирая на плохо заживавшие раны… Видимо от боли, — а может от потери сил, — Корхарт, стойко переносивший своё тяжёлое состояние, не выдерживал и снова проваливался в забытьё. Мужчины, пряча друг от друга глаза, пользовались моментом и старались быстрее закончить начатое, дабы не слушать стоны раненого. Оба устали, и тая друг от друга мысли, ждали скорого исхода. В такие минуты Эйдан ловил на себе странный взгляд начальника станции, от которого по спине расползались мурашки и расшифровке которого парень посвятил пару последних бессонных ночей. «Смотрит так, словно я виноват в нападении собаки! — жаловался он сам себе мысленно. — Хотя, понять его можно: умирает лучший друг, а помочь нечем!»

— Ты не передумал ехать сам? — спросил Ломак голосом, в котором слышалась надежда на смену решения.

— Нет, я поеду! У нас скоро закончатся продукты!

— Можем поехать вместе, после… — Ломак резко осёкся и бросил взгляд на Эйдана.

— После чего? — Ридз сделал вид, что не понял.

Несмотря на предвечернее, ещё светлое небо, языки пламени окрасили рыжую бороду начальника станции в алый камуфляж и было похоже, что в его глазах горит приговор Корхарту.

Ломак пожал плечами и фальшиво ответил:

— Пока Рону не станет получше, и мы сможем оставить его одного.

— Мы рискуем остаться без запасов к этому времени, — отрезал Эйдан, чувствуя, что Ивлин сказал не то, что думает. — Я набью тюленей и вернусь через пару дней.

Согласно кивнув и сняв перчатку, Ломак устало растёр глаза.

— Поставь оптику на карабин, — дал он совет. — Кинь в машину пару дополнительных батарей — Рон говорил, что зажигание барахлит, а я не уверен, что проблема в зажигании. К месту лёжки ближе, чем на три мили не подъезжай: тюлени учуют выхлоп вездехода и уйдут с пляжа. Там всегда юго-западная низовка задувает, поэтому будь готов весь отрезок идти на лыжах. В ближних к воде не стреляй, в крайних тоже — раненые до воды доберутся и потонут по чём зря. Бей в середину — свои же потопчут да уйти не дадут. Следи за тюленями — если заметишь волнение, будь осторожен! Вполне вероятно они испугались не тебя, а медведя! Как отстреляешься, подгони вездеход к пляжу и затяни туши лебёдкой…

Предрассветное небо окрепло светом у самого горизонта, хотя купол небосвода оставался чёрен, словно гигантский бездонный колодец. Яркие, крупные звёзды и разлитые краски созвездий расцвечивали первобытную палитру непостижимым узором, которым когда-то любовался сам Творец. Вездеход упорно полз вперёд с опаской ныряя в глубокие тенистые провалы, затем с трудом вбираясь на крутые наносы; зарываясь в глубокий снег по дверцы кабины и раскидывая широкими траками спрессованные комья. Его одинокий луч прожектора то выныривал из застывших когда-то торосов, то напрочь пропадал среди бескрайней ледяной пустыни.

Эйдан бросил взгляд на соседнее кресло, на котором помимо объёмной сумки с вещами и провиантом лежал притороченный ремнём полуавтоматический карабин. Вид грозного заряженного оружия вселял уверенность, будоражил первобытные инстинкты охотника и заставлял мозг работать особенно остро. Полярник с холодной улыбкой пробежал взглядом по воронёному стволу и матовому корпусу оптики, с уважением оглядел массивный рифлёный приклад. Он припомнил, когда ему последний раз доводилось стрелять из оружия, — и удивлённо тряхнул головой. Получалось, что крайний раз он палил из карабина ещё на своём судне, когда «Совершенство» довольно удачно разошлось в Гренландском море с огромным айсбергом и Роберт Холланд — капитан корабля, — предложил отметить удачный «проскок» шампанским и стрельбой по мишеням. Как же давно это было… Чувство было такое, что-то была чья-то жизнь: сытая и довольная жизнь самоуверенного в себе человека.

Эйдан оторвал хмурый взгляд от оружия и стиснув зубы уставился вперёд. Не сказать, что он был в восторге от предстоящей охоты на беззащитных тюленей, но, вот, возможная, хотя и маловероятная, встреча с белым медведем заставляла сердце биться быстрее — это был бы грозный соперник, не то, что дохлая псина!

Громко выругавшись, Эйдан сжал руль. В который раз он снова и снова мысленно возвращался к убитой собаке. Его категорически не устраивала версия Ломака о старом бешеном псе, с не пойми откуда взявшимся ранением. «Ломак-нигилист» ему нравился куда меньше Ломака, который говорил о своей сестре и Судном дне… Говорил искренне, постепенно погружаясь в болото тяжёлых воспоминаний и уже оттуда, не найдя объяснения произошедшему, тянул руку ища опору и помощь.

Судя по положению звёзд, отклонению стрелок наручных часов и карте, до назначенного квадрата оставалось несколько миль. Эйдан окинул взглядом серый однообразный пейзаж через боковое оконце машины и внезапно вспомнил своё бегство от цивилизации на край земли. Удивленное лицо матери, когда он сказал, что его перебрасывают на Север работать под началом военных, но так как этот проект не подлежит огласке, связи с ним не будет полгода. Заметив в её глазах гордость за сына, Эйдан почувствовал такой стыд, что сделал вид будто подавился и закашлялся, иначе на объяснение покрасневшего лица потребовалась бы новая ложь. Ложь, ложь, всё ложь! Дома ложь, на предыдущей работе ложь — и теперь ложь! «Я сообщу Тейлор, что ты уезжаешь. Уверена, что сестра примчится проводить тебя, — мать направляется к двери, но немного не дойдя оборачивается и роняет дрожащими губами: — Отец бы тобой гордился! Он так тебя любил!»

Чертовски хотелось есть, однако Эйдан в воспитательных целях решил пообедать только после выполнения ответственной миссии, ибо по дороге в бухту практически полностью опустошил запас еды. «Слабохарактерный! — отругал себя он, с сожалением осмотрев похудевший свёрток с остатками провианта. — Ты всегда любил пожрать!»

Пустив машину на малой скорости, Эйдан плеснул себе из термоса всё ещё тёплого кофе и мысленно пожалел, что не захватил с собой сигарет, хотя Ломак и предлагал. Ломак… Он изменялся. Последние два месяца сильно измотали полярника и сломали, превратив начальника станции в рядового члена экспедиции. Эйдан больше не видел перед собой огромного прямого мужика средних лет с мощным подбородком, которым можно было ломать лёд в заливе, и взглядом от которого этот лёд бы таял. «Итак, что же ты забыл в заднице у Санта Клауса, салага?» — кажется такими были первые слова Ломака по прибытию на Коргпоинт, когда все трое уселись за стол и за окном смолк шум лопастей вертолёта. По прошествии первого месяца на станции, Эйдан успел привыкнуть к армейским шуточкам начальника и даже научился отвечать так, что всё чаще и чаще видел в отрастающих усах здоровяка улыбку, а во взгляде огонёк задора. Но потом наступили два месяца мёртвой тишины всех каналов связи и задор в глазах Ломака стал угасать с каждым днём, хотя тот и пытался держаться; все пытались держаться как могли. У Корхарта держаться получалось хуже… Он всё чаще уходил под любым предлогом в генераторную, либо резко вставал и, наскоро накинув одежду, выходил за порог. Мужчина обходил здание с той стороны, где не было окон и отсутствовал минут пятнадцать, потом возвращался с красным лицом и говорил, что чувствует астматические приступы, поэтому выходит на воздух и растирает лицо снегом. И это при его-то болезни! Все те пятнадцать минут пока полярникам приходилось оставаться в помещении вдвоём, мужчины не разговаривали, а после того, как однажды ветер донёс обрывок истеричного крика, Ломак и вовсе стал вытаскивать из передатчика штекер наушников, заставляя треск помехи разрывать динамики. Сам же начальник становился с каждым днём и мрачнее, и тяжелее характером. Его конопатое заросшее лицо осунулось и высохло, на нём всё чаще мелькало выражение растерянности; некогда могучие плечи опустились и весь облик начальника поник, приняв вид расшаркивающегося увальня с непомерной ношей на плечах. Ноша и впрямь казалось непомерной: Эйдан чувствовал её и на своих плечах тоже. Порой, он подолгу не мог заснуть в своей кровати и борясь с накатившим страхом, слушал как за стенами плачет метель. С каждым днём в голову заползали мысли одна мрачнее другой, особенно в те дни, когда приходилось считать оставшийся провиант и запасы топлива… После нападения на Корхарта, всё стало ещё хуже. В протопленном и тяжёлом воздухе жилого модуля чувствовался запах притаившейся смерти, которая всё ближе и ближе подсаживалась к раненому на постель. Мысли о том, что Корхарт умирает не от полученных ран, а от инфекции не раз посещали Эйдана, но обосновать их, либо, тем более доказать, он не мог. Ему никогда раньше не приходилось иметь дело с подобными ранениями и видеть такой кровопотери, но он прекрасно помнил, как несколько лет назад проходя стажировку на торговом судне, стал свидетелем заражения одного из матросов лихорадкой Марбург, от которой тот едва не погиб. Судовой врач поспешил изолировать моряка от остальных, однако Эйдан наблюдал за больным через иллюминатор и видел его страдания.

Заглушив двигатель, Эйдан ещё пару минут сидел неподвижно, погружённый в воспоминания. Горизонт уже полностью затопило прозрачным светом, который напористо стирал с бледного небосвода звёзды — нужно было спешить! Проверив бленду на оптическом прицеле, надев на карабин белый чехол, Эйдан отворил дверцу кабины и втянул носом морозный колючий воздух. Аккуратно спустившись, он проворно облачился в белую накидку и надвинул на голову капюшон сливаясь с горбатыми мучнистыми сугробами. Установив на дымовой шашке таймер, примяв в нескольких футах от машины снег, Эйдан слегка прикопал тяжёлый цилиндр в центре воронки. Зная о возможной миграции тюленей по многокилометровому пляжу, он не был уверен, что вернётся назад по своим же следам. «Лишь бы не поднялся ветер», — подумал Эйдан, осматривая чистое небо.

После долгих часов, проведённых в тесной кабине машины, скользить на лыжах оказалось легко и радостно. Движение и простор опаивали чувством свободы и придавали сил; казалось, даже заплечный рюкзак и тяжёлый карабин стали невесомы. Нетронутый жемчужный снег звонко скрипел, рассекаемый быстрыми лыжами Эйдана. Бросив торопливый взгляд за спину, полярник запечатлел в памяти яркую машину в снегах и набухающий столб оранжевого дыма, лениво взбиравшегося в чистое рассветное небо. По его прикидкам, сигнальная шашка должна ещё долго дымить, даже по возвращению — полярник собирался действовать быстро и решительно.

Через какое-то время Эйдан остановился и тревожно осмотрел горизонт: за пологим срезом высокого берега виднелось разбитое зеркало океана, голубыми осколками раскиданного среди белых льдов. Вскинув карабин и прижавшись лицом к холодному наглазнику оптического прицела, он ахнул: вместо ожидаемой картины с затянутой льдом бухтой и широкой не замерзающей полыньёй, Эйдан увидел практически свободную ото льда воду и обглоданный слабыми волнами скалистый пляж у восточного выступа! За бухтой, на сколько хватало взгляда и до самого горизонта, тянулись неряшливые льды, разорванные водой. Не такой он запомнил бухту, побывав здесь вместе с Ломаком в первый месяц своей командировки.

— Что за чёрт?! — воскликнул он, разглядывая в прицел заполонившие бухту подтопленные бочки.

Первая мысль была о том, что в акваторию по какой-то невероятной причине зашло судно и потерпело крушение. Эйдан вновь и вновь вглядывался в бурые холмики, покачивавшиеся на тёмной воде, однако расстояние оказалось ещё слишком велико, к тому же гористый край высокого берега срезал практически весь вид на бухту.

Закинув карабин за спину, Эйдан бросился вперёд, распарывая лыжами белоснежную целину. Спустя трудные минуты отчаянного броска, он достиг пляжа порядком уставший, и запыхавшись, повалился в снег. Осторожно выглянув из-за заснеженных скал, он увидел невероятного вида нагромождение льда, образовавшего затор в западной части бухты. Ошарашенный Эйдан перевёл взгляд на обнажённый скалистый склон, с которого, по всей видимости, сошёл ледник и практически закупорил выход из акватории. Грязная, тяжёлая лавина льда и камней съехав вниз, взломала своим весом заснеженную вековую толщу, оставив разбитые плиты голубого льда смотреть в небо; несколько высоченных ропаков высилось ближе к узкому выходу из бухты. Эйдан окинул взглядом опустевший пляж, от которого вовсе ничего не осталось: подскочивший уровень воды поднялся до самых чёрных скал. Многоэтажный ледяной горб тянулся за каменистую гору и своим костлявым угловатым телом указывал направление откуда он пришёл — северо-восток. Вновь прильнув к оптическому прицелу, Эйдан ужаснулся: то, что он принял ранее за плавающие бочки, на деле оказалось телами погибших тюленей, заполонивших собой воды акватории.

Закинув лыжи на плечо, Эйдан оглянулся и с тоской посмотрел на свои следы, словно не веря, что весь пройденный путь оказался напрасным. Спускаясь вниз к остаткам пляжа, он мрачно вслушивался в тишину гиблого места, в котором совсем недавно произошла трагедия. Кроме ленивых всплесков воды и редкого да звонкого треска льда слышно ничего не было. Ни тревожных криков пугливых тюленей, ни резких окриков скандальных чаек…

Уже находясь на берегу, Эйдан с надеждой осмотрел узкую береговую линию, которую местами поглотила поднявшаяся вода — никакого движения! Кое-где, тревожимые прибрежной водой, колыхались мёртвые тела животных, основная же их часть покоилась в воде являя собой печальное зрелище. Большинство тел животных выглядели изуродованными и разорванными, что свидетельствовало о гибели тюленей в воде в тот момент, когда сошёл ледник. Нелепая случайность! Одного Эйдан никак не мог понять: почему катастрофа настигла всех несчастных животных в воде? Отчего практически все тюлени погибли погребённые страшной лавиной и перемолотые в жуткой ледяной мясорубке. Пройдя чуть дальше по пляжу и рассматривая очередное изуродованное тело, Эйдан нашёл ответ на свой вопрос: в воду тюленей загнал страх! Практически рядом на берегу лежало два разорванных животных, а, вернее то, что от них осталось. Рядом на кровавом снегу виднелись следы медвежьих лап, бурой цепочкой ускользавших за каменистый пригорок.

— Так вот кто загнал вас в воду! — воскликнул Эйдан, беря карабин на изготовку. Его глаза пристально осмотрели скалистый берег и заснеженный пологий спуск в бухту.

«Неужели грохот лавины не испугал медведя, — размышлял полярник, настороженно шагая вдоль воды, — и он всё это время оставался на берегу? Навряд ли! И не думаю, что обезумевшая от страха колония тюленей испугается одного хищника, караулящего их на суше… Да они его смели бы к чертям с пляжа! Скорее всего медведь пришёл сюда после схода ледника привлечённый звуком и стал добивать раненых. Но это не отвечает на вопрос: что загнало животных в воду? Разумеется, не все погибли от схода ледника — многие погибли уже после, погибли от голода. Образовалась искусственная плотина, которая закупорила бухту и лишила тюленей еды. Так ли это?»

Внезапно в лицо ударил порыв пронизывающего ветра, выдернув человека из плена тягостных размышлений. Эйдан взглянул на часы и бросил тревожный взгляд в чистое небо: нужно было покинуть бухту и подняться на пригорок, чтобы увидеть дым сигнальной шашки. Оглянувшись назад, Эйдан отметил, что довольно далеко прошёл по мёртвому пляжу. Пребывая на ледяном ветру, Эйдан размышлял о трагической случайности, произошедшей здесь недавно, и своём проигрышном положении. Наконец, он всё же решил вернуться в бухту на машине и погрузить несколько уцелевших туш — это было лучше, чем возвращаться на станцию с пустыми руками.

Эйдан снова приник к оптическому прицелу, и стал обшаривать роковой пляж внимательным взглядом в поисках уцелевших тел. Как назло, берег оказался пустым и лишь у дальней скалы среди торчавших из-под воды камней скопилось несколько туш, покачивавшихся на воде. Продвигаясь вперёд, Эйдан внимательно следил за высоким берегом, местами сливавшимся с небом. Гибель животных породила внутри чувство утраты и пустоты, фатальной невезучести и злобы одновременно. В голове затаилась мысль, что ему придётся в лагерь привезти не трофеи после охоты, а мертвечину, которую ему ещё предстоит выловить из воды. Именно поэтому, пристально разглядывая плавные заснеженные линии берега, Эйдан скорее желал увидеть медведя, нежели страшился этого. Он был готов к этому, как и его карабин с заранее установленным автоматическим режимом стрельбы.

Пройдя немногим более мили, Эйдан остановился. Впереди, неподалёку от воды, он увидел вытоптанный рыжий снег со следами крови. Подойдя поближе, полярник не сразу заметил припорошённую снегом тушу белого медведя, которую он принял за сугроб и потому не обратил внимания. Раскрыв от удивления рот, и даже не заметив, как с плеча соскользнули лыжи, он потрясённо смотрел на поверженного хозяина Арктики, а вернее на его останки. Голова животного оказалась изуродована сильнее всего — мягкие ткани отсутствовали практически полностью; отсутствовали глаза, а также оскаленная пасть демонстрировала оторванный язык. У медведя оказалось разорвано брюхо из которого вывалился ливер, кем-то разбросанный по снегу. Рядом лежала часть недоеденного лёгкого и вырванный из тела животного кусок мяса с кожей и шерстью.

Ошарашенный Эйдан с ужасом взирал на место расправы в поисках следов убийцы, но недавняя метель постаралась уничтожить улики. Чувствуя закипающий ужас внутри, полярник наклонился над обезображенным телом медведя в поисках пулевых ранений, но таковых не нашёл. «Косатка! — смекнул Эйдан, чувствуя, как от догадки и облегчения обдало жаром. — Медведь утонул и тело потрепала косатка. Затем его вынесло на берег и здесь его пытались растащить песцы!»

Ругая себя за малодушие в первые минуты, Эйдан поднял лыжи и побрёл вперёд. Осматривая тёмную воду бухты, он без особой надежды рыскал взглядом среди льдин высматривая чёрно-белые разводы кита. Вскоре, у ближней гряды скал, он увидел несколько целых туш тюленей, покоящихся в воде у самого берега. Используя лыжные палки, ему удалось вытащить на снег две неповреждённые, на вид, тюленьи туши, после чего Эйдан их придирчиво осмотрел. Стоило поторапливаться, так как небо набрало в контрасте, а это значило, что через час-другой оно расцветёт звёздами и окажется во власти темноты.

Поднявшись на пригорок, Эйдан оглянулся на зловещую бухту, заполненную чёрной водой. Взгляд словно нарочно возвращался к мёртвым животным и сошедшему леднику — гигантской солонке, которую случайно опрокинул великан. «Локальное потепление, — подумал полярник, и вспомнил с какой беспечностью от показаний приборов отмахнулся Корхарт. — Это всё из-за потепления!»

Раздражённый и взволнованный тем, что не видит в небе дыма сигнальной шашки, Эйдан встал на лыжи. Закинув за спину карабин, поправив на лице очки, он двинулся по белоснежному полотну, размашисто орудуя лыжными палками. Обогнув небольшую острозубую скалу, Эйдан едва не налетел на неестественного вида сугроб, торчавший посреди снежной равнины. Медленно подкатывая ближе, он всё отчётливее слышал грохот собственного сердца, лоб под шапкой мгновенно стал мокрым: из-под снега отчётливо виднелась потускневшая шерсть мёртвого медведя. Весь снег вокруг тела выглядел ухабистым и неровным, рябым от пятен запорошённой крови; был взрыт неопределёнными и уже занесёнными следами. Медведь оказался обглодан сильнее чем тот, которого Эйдан видел на пляже и, судя по слабо заметённой туше, расправа состоялась совсем недавно. Версия с плавающей в бухте косаткой летела ко всем чертям — и от осознания её провальности становилось жутко!

Эйдан подавленно огляделся и приблизился к мёртвому животному. Изучая следы, он надеялся обнаружить хоть какую-нибудь улику, которая укажет на убийц самого свирепого животного Арктики. Чем дольше он рассматривал истоптанный снег, чем пристальнее он вглядывался в бурые пятна и многочисленные ямки, — нечёткие следы, во множестве разбросанные вокруг, — тем больше он убеждал себя, что убийца был человеком, либо людей было несколько. Животное отчаянно боролось и потеряло много крови, об этом говорили обильные багряные следы, проступавшие из-под снега.

Заприметив под лапой медведя нечто тёмное и стараясь не смотреть на обезображенную голову медведя, Эйдан присел рядом с телом. Он попытался отодвинуть огромную лапу лыжной палкой, но заиндевевшее тело оказалось каменным. Отсоединив замки, Эйдан сошёл с лыж и с опаской поглядывая по сторонам присел на корточки рядом с убитым животным. Потянув за видневшийся кусок плотной ткани, — а это оказалась именно она, — ему кое-как, ему удалось вырвать вмёрзший в снег ботинок. Находка оказалась столь неожиданной, что стоявший на коленях Эйдан с минуту вертел в руках престарелый рыбацкий ботинок, таращась на него остановившимся взглядом. «Кто, кто оставит в Арктике обувь в лапах уже поверженного зверя? Это же неминуемая смерть! Убийца ушёл в одном ботинке?.. Бред! Была ещё обувь, сменная? Но кто носит с собой сменную пару ботинок?» Всей шеей ощущая заползающий под пуховик ужас, Эйдан поднялся и снова осмотрелся. Он был свидетелем чего-то иррационального и жуткого, чего-то, что ускользало от понимания. Нелепо погибшие тюлени, убитые и изувеченные полярные медведи, и оставленный посреди Арктики ботинок…

Из оцепенения вывел ледяной ветер, бросивший в лицо жёсткий бисер льдистой крупы. Эйдан проследил заторможенным взглядом стелющуюся позёмку и поднял взгляд к изрядно потемневшему небу. «Бежать! Бежать из этого гиблого места! Бежать, пока не наступила темнота! Бежать, пока не объявился хозяин этого чёртового ботинка, кем бы он не был!»

Обратный путь к вездеходу не был столь лёгкой и приятной прогулкой, какая выдалась с утра. Спазм удушливого страха сдавил лёгкие, оттого идти на лыжах оказалось тяжело, к тому же Эйдан не видел в небе и намёка на оранжевый столб дыма сигнальной шашки. Вновь сверившись по карте и часам, он пустился вперёд с опаской поглядывая на густеющее небо, в котором просыпались первые звёзды. «Заблудился!» — оборвалось где-то в животе и Эйдан отчаянно выругался. Ещё одна остановка и сверка по часам; испуганный взгляд мечется среди однообразного ландшафта в надежде зацепиться за нечто, хотя бы отдалённо напоминающее дым. Горизонт пуст! Нарастающий ужас перед неминуемой гибелью снова проводит удушающий приём и Эйдан долго стоит, хватая ртом обжигающий воздух. Он срывает с лица очки, словно это они мешают разглядеть столб дыма, и с надеждой осматривает бесконечные снега. Новый марш-бросок, напоминающий побег в никуда, новая остановка и сверка с часами. Полярник выбивает из нагрудного кармана небольшой компас и с надеждой смотрит на безжизненную стрелку. Остервенело трясёт бесполезное устройство в руках, мнёт в пальцах и снова смотрит на стрелку…

— Сука! Сука! Сука! — кажется, что губы не шепчут, а бьются в конвульсиях от страха и холода. — Надо было по следам возвращаться! Обратно по следам! Идиот!

Мысль о том, чтобы вернуться по своим следам к пляжу и уже там отыскать лыжную колею к вездеходу заполоняет собой всю голову, но здравый смысл говорит о том, что поднимается ветер, который подло стирает все следы и у человека попросту может не хватить времени… Времени и сил!

Взобравшись на высокий торос, прильнув в отчаянии к оптическому прицелу, Эйдан в который раз с надеждой осматривал застывшие горы снега. Набиравший силу ветер бил в грудь и лицо, пробуя опрокинуть и без того отчаявшегося человека. Неожиданно среди посиневшего предзакатного снега он заметил мелькнувший оранжевый лоскут! Едва не потеряв равновесие от волнения и не упав вниз, Эйдан затаил дыхание и впился взглядом вдаль. Ему снова удалось поймать в объектив небольшую часть машины: оранжевую крышу и часть кабины. Скатившись вниз, едва не свернув себе шею, Эйдан взлетел на лыжи и, щёлкнув замками, бросился в направлении потерянного вездехода. Спустя десять минут петляний среди торосов и заструг, отчаяние и надежда вытолкнули полярника к вездеходу. Парень едва не расплакался при виде широкой дружелюбной «морды» машины.

Оказавшись в кабине, Эйдан испытал неимоверное облегчение, а также нестерпимый голод и усталость. Не снимая промасленных перчаток, роняя изо рта крошки прямо себе на грудь, он несколько минут давился сухим бутербродом с консервой, жадно рыча. Эйдан поймал себя на мысли, что ведёт себя подобно зверю, растеряв бутафорский налёт цивилизованности. Парень жадно сверкал глазами, словно кто-то мог отобрать пищу.

«Фрейд только с голодом и угадал!» — мыслил он отстранённо, наспех запивая еду остывшим кофе. Неуклюже действуя замёрзшими пальцами, он пробовал включить зажигание. Эйдан неожиданно вспомнил, как в далёком детстве играя с соседскими детьми на старой мукомольне, — на которой играть им было категорически запрещено, — те заперли его в тёмном подвале, да так и позабыли про узника в пылу игры. Только на следующее утро кто-то из друзей проговорился старшим, что Плаксу-Ридза, — а именно такое прозвище дали Эйдану в тот вечер, — заперли в подвале, но его должен был выпустить Эдди Толлрой… который сказал, что все опять всё перепутали и освободить Плаксу должен был Рыжий Клив Парсон, и так далее по цепочке. Взволнованные голоса взрослых в телефонной трубке; насмерть перепуганные отсутствием сына родители и щебет ребячьих голосов, наперебой обвинявших друг друга — именно так виделось Эйдану это происшествие со стороны через года. С первыми лучами солнца к заброшенному зданию мукомольни подлетел полицейский кортеж и обезумевшие, со следами бессонной ночи на бледных лицах, родители узника. Ах, каким же упоительным и резким до боли в глазах может быть дневной свет, каким сладким голос возбуждённой матери; вой полицейских сирен напоминает музыку, а белое тревожное лицо отца источает и заботу, и невероятное облегчение — то утро выдалось восхитительным! Даже лучше того дня рождения, когда родители подарили Локхилл Зеро — чёрный с фиолетовым отливом велосипед, который так нравился Эйдану, и каждое утро дразнил через витринное стекло детского магазина.

«К чёрту власть и секс! Миром правит голод и страх — вот та монета, которую каждый получает при рождении. Если Бог и существует, то он вдоволь навеселился „награждая“ нас таким приданным! Наделив клыками и инстинктами животных, этот шутник позаботился о них куда больше, чем о своих „детях“!»

Смахнув с клочкастой бороды крошки, Эйдан посмотрел в опустившуюся темноту за стеклом и снова попробовал завести двигатель. Вспомнив изувеченные тела медведей, он содрогнулся. «К тому же об одном из своих созданий Он позаботился куда лучше остальных, — мрачные измышления не отпускали. — Видимо, тюлени не выходили на пляж боясь вовсе не медведей… Теперь я не уверен, что все они погибли в воде, их так же мог поджидать этот „босой“! Но что же мне делать дальше? Может стоит заночевать здесь, а когда рассветёт поехать на пляж? Уж в любом случае ночью я туда не сунусь! И зажигание, это чёртово зажигание! Корхарт! Будь ты неладен с таким ремонтом!»

Эйдан надвинул на глаза капюшон и поправил шарф — как бы он не хотел, но требовалось идти наружу и менять подсевший батарейный блок. Многочисленные попытки завести вездеход разрядили батареи машины, о чём явно свидетельствовал характерный звук стартера и тусклая подсветка приборной панели.

Наскоро заменив аккумуляторы под ударами ветра и вернувшись в кабину, полярник вновь попробовал завести машину. На этот раз это удалось с первой попытки. Эйдан издал вопль ликования и включил наружное освещение. Вспомнив о недолго проработавшей дымовой шашке, он проворно перелез на пассажирское сидение и распахнул дверцу ища в темноте оранжевую капсулу сигнального устройства. То, что он увидел снаружи, потрясло парня — Эйдан резко захлопнул дверцу и заблокировал замок! Место установки шашки оказалось изрыто чьими-то следами, а сам контейнер был перевёрнут и вдавлен в снег.

Ошарашенный увиденным, Эйдан развернул вездеход так, чтобы лучи прожектора осветили исхоженную площадку. Судя по всему, сигнальная шашка работала штатно, но некто перевернул её через какое-то время — об этом красноречиво говорил окрашенный оранжевым пигментом снег вокруг цилиндра. Эйдан осмотрел пятно света перед машиной и почувствовал, что его бьёт озноб: упавший взгляд на оставленную утром лыжню, выцелил неглубокую цепь следов, уходивших в темноту вслед за ней. «Кто-то увидел дым, — размышлял он, — и пришёл к машине. Потушил шашку и поплёлся вслед за мной!»

От осознания того, что ему чудом удалось разминуться с недоброжелателем, — а в том, что это был именно недоброжелатель, Эйдан не сомневался, — полярник ощутил ужас! Тот факт, что преследователь не тронул ничего в машине и не стал дожидаться хозяина, говорил о том, что он жаждет догнать Эйдана, а не дождаться, — и самое страшное, что в этой долбанной ледяной пустыне его не интересует вездеход, — его интересует сам человек! «К чёрту тюленей! К чёрту пляж! Не поеду! Не поеду!.. Скажу, что ледником всех размазало, берег совсем пустой… Надо возвращаться на базу! А если здесь орудует шайка одичавших свихнувшихся инуитов, которые не прочь отведать не только медвежатины?»

Эйдана затрясло от мысли что кто-то устроил за ним охоту, что преследователей может оказаться несколько и они могут наблюдать за ним из темноты. Спохватившись, полярник выключил наружное освещение и с колотящимся сердцем прильнул к стеклу. Света ярких и многочисленных звёзд едва хватало, чтобы различать призрачные очертания снежных гор, с которых ветер то и дело срывал кружевные вуали. Эйдан торопливо вырвал из-под сидения оставленное Ломаком полотенце (что-то звякнуло о метал под креслом), свернул ткань и накрыл ею приборную панель, полностью растворившись в темноте кабины. Под трескучее урчание двигателя, он обдумывал своё положение, как вдруг, где-то далеко впереди, на долю секунды, мелькнул слабый красный огонёк.

От неожиданности Эйдан вскрикнул, и рывком притянул к себе карабин. Сердце бешено колотилось, разгоняя застывшую кровь. Осмотр заснеженного пейзажа через оптический прицел ничего не дал, а уже через пару минут Эйдан не был уверен, что ему не померещилось. Немного успокоившись и убирая винтовку, он вновь боковым зрением заметил слабый далёкий всполох света. И опять прильнув к прицелу карабина, он затаил дыхание, вглядываясь в темноту. И снова ничего кроме синих да седых загривков на фоне угасающего горизонта видно не было. Эйдан положил карабин себе на колени и тронул переключатель передач. Настораживало то, что виденные им блики появлялись в том же направлении, куда он уходил утром на лыжах, и куда вела цепь следов таинственного преследователя.

Проверив запертые изнутри двери, Эйдан пустил вездеход по своей же лыжне. На секунду приподняв полотенце и взглянув на расходомер, он прикинул остаток топлива в баке — боковой ветер тут же накинулся на вездеход, словно пытаясь развернуть человека и машину обратно. Передвигаться без включённых прожекторов оказалось неудобно, и, хотя в свете далёких звёзд канувшие в темноту следы всё ещё виднелись, — их усердно и быстро стирал ветер.

Перевалив за пологий подъём, Эйдан остановил машину и несколько минут осматривал местность пользуясь высотой. Ожидания не оправдались и на этот раз: никаких блуждающих огней он не заметил. Пустив машину вперёд, Эйдан съехал с высокой заструги и по своим же, едва различимым следам, покатил вперёд. Он миновал высокий ропак в виде трезубца и сразу узнал место, которое оставил позади днём. Впереди, как он помнил, его ожидала гряда торосов, которую он обходил с севера…

Прямо по курсу в темноте коротко вздрогнул слабый огонёк! Это было так неожиданно, что Эйдан со всей силы вдавил педаль тормоза. Вездеход клюнул носом и замер. Перед машиной кто-то находился, не далее, чем в ста футах. Очертания кособокой человеческой фигуры явственно проступали на фоне бледных снегов. Незнакомец не двигался, стоя как раз на проложенной ещё утром лыжне. Всей грудью ощущая колотящееся сердце, Эйдан сжал рукой карабин и медленно потянулся к тумблеру наружного освещения.

В ярком свете прожектора стоял мертвец! То, что перед собой полярник видит мёртвого человека, Эйдан нисколько не сомневался — и от этого осознания становилось только страшнее. Ветер трепал обрывки тряпья, прикрывавшего иссушенное выбеленное (в свете прожекторов) тело, покрытое страшными глубокими ранами, в которых без труда угадывались медвежьи когти и зубы. Большая часть шеи мертвеца, его подбородок и правая щека лишились кожи и демонстрировали обнажённые сухожилия, связки, а также страшный оскал сомкнутых зубов. Левая нога покойника выглядела изуродованной особенно сильно, и от бедра книзу почти не имела плоти — она то и оказалась босой. На плечах, подобно ободранному воротнику виднелись остатки оранжевой ткани, и когда в её складках коротко вздрогнул едва заметный огонёк, Эйдан понял, что это светоотражающий маячок спасательного жилета, а он видит перед собой утонувшего моряка.

Оцепенение не отпустило даже тогда, когда мертвец двинулся навстречу. Страх оказался настолько всепоглощающим, что Эйдан не мог пошевелить ни рукой, ни ногой. С распахнутыми глазами он следил, как утопленник приближается, как вертит истерзанной головой, словно принюхивается, и разевает дырявый рот. Лишённые пальцев кисти обоих рук двигаются перед мёртвым лицом словно пытаются загородить глаза от прожектора. На свету стала видна разорванная кожа на голове мертвеца, ломтями свисавшая вместе с волосами, а также затянутые бельмами страшные глаза, невыносимый взгляд которых остановился на тёмной кабине вездехода.

Именно этот «взгляд» вымерзших глаз вывел Эйдана из коматозного состояния — полярник нечеловечески закричал и резко вдавил педаль газа. Машина рванулась вперёд, подмяла под себя утопленника и с лёгкостью его переехала.

Эйдан убрал ногу с педали лишь спустя минуту; он всё ещё сжимал руль и смотрел перед собой. В ушах стоял глухой звук ударов о плоское днище вездехода, а перед глазами всё ещё мелькал исчезающий под коротким капотом скальп мертвеца.

— Не бывает! Не бывает! Не бывает!.. — твердил Эйдан исступленно, таращась в тёмное лобовое стекло. Насмерть перепуганное сознание безрезультатно стучало в дверь напрочь забаррикадировавшейся памяти в попытке вспомнить местное название бродивших в округе мертвецов из фольклора инуитов. — Не бывает! Такого же не бывает!.. Так сказал Ломак! Он так сказал!

Словно спиной чувствуя угрозу, полярник развернул вездеход кругом, и подвывая, впился глазами за пределы прожектора: там, за стеной света, находилось то, во что отказывался верить разум человека! Разогнанное увиденным воображение, рисовало жуткий образ утопленника, который заживо поедает белого медведя пока тот беспомощно рвёт мёртвую плоть, в попытке выйти из схватки победителем… Это именно «босоногий» так напугал и согнал с пляжа тюленей, это он ходил и разрывал раненных животных на берегу, а позже, когда на пляж пришли привлечённые грохотом ледника и запахом крови медведи, расправился и сними! Это он бродит в округе в поисках новой добычи и ему всё равно сколь силён противник!

На широкий укатанный след вездехода в свет прожекторов вышел мертвец. Двигался он небыстро и в раскачку, однако всё проворнее с каждым шагом. Сломанная тяжёлой машиной нога застревала в примятом снегу и резко разворачивала мёртвого моряка; он взмахивал рукой, вскидывал израненную голову в направлении полярника и с каждым разом проделывал всё это быстрей и быстрей. Из его грудины торчало несколько сломанных рёбер, а подёрнутые посмертной плёнкой глаза смотрели в яркие огни прожектора, за которым прятался живой человек…

Грохот одиночного выстрела резко пронзил ночную стужу. В оптический прицел Эйдан видел, как пуля вышибает из искалеченной груди часть замёрзшей плоти, оставляя дыру в костях. На долю секунды мертвец споткнулся и осел в снег, однако тут же поднялся и бросился к машине с ужасающим проворством. Эйдан дал затяжную очередь от плеча не целясь, успев заметить сквозь пороховое облако срезанного очередью мёртвого моряка.

— Не бывает!.. — потрясённый шёпот полярника утонул в дробном эхе выстрелов. — Не бывает! Не бывает!

Нечто немыслимое и непостижимое восстало из снега и кинулось к вездеходу, не издав ни звука… Вскинув прицел, Эйдан едва успел поймать цель, и вне себя от ужаса, прижал пальцем спусковой крючок. Сквозь увеличительные стёкла он увидел, как от головы утопленника отлетает часть черепа и волос, как мертвец теряет опору под ногами, делает по инерции несколько шагов и падает ничком в снег.

Эйдан стоял на широком траке вездехода, всё ещё прижимая карабин к плечу, и потрясённо таращился в линзу прицела. Его прыгавшие губы повторяли пустые слова, будто они были в силах что-либо изменить: «Не бывает! Не бывает! Не бывает!» Сквозь пороховой муар и запотевшую линзу, он с замершим сердцем смотрел на неподвижно лежавшее тело. Отрывисто глотая холодный воздух, не в силах унять дрожь в руках, Эйдан на секунду зажмурился, а когда открыл глаза снова с силой натянул пальцем спусковой крючок — и держал его до тех пор, пока карабин не перестал содрогаться от выстрелов, пока не зашёлся сухим стрекотом опустевшего магазина!

Сев в кабину машины, оглушённый Эйдан положил оружие на колени — горячий ствол карабина ощущался даже через плотную ткань. Невнятно шепча, полярник сжал дрожавшими пальцами руль. Эйдан покатил вперёд на малой скорости, неотрывно следя за грудой изрешечённой плоти.

Подъехав к утопленнику на близкое расстояние, парень приподнялся и уткнулся лицом в лобовое стекло. Тело мертвеца лежало ничком, демонстрируя размётанные осколки черепа, волос и оставшейся одежды. Вокруг раздробленной и почти оторванной головы снег окрасился чем-то чёрным, превратившись в безобразную кляксу на фоне синей ночной скатерти. В свете прожекторов, клякса слабо мерцала слабыми электрическими всполохами — так казалось со стороны.

Эйдан рухнул в водительское кресло и попытался спрятать в карманы трясущиеся руки.

— Разрушение мозга… — прошептал он потрясённо, с трудом выговаривая слова. — Оно его остановило! Как и собаку!.. Ломак ранил… он тогда только ранил, а Корхарт убил! Ломак ранил, только ранил! Корхарт попал в голову!.. — Эйдан с вытаращенными глазами, сидел в кресле и раскачивался в такт собственным противоречивым мыслям. — Это всё на самом деле! Это происходит — он ожил! Мертвец ожил! Но как же это, как это может быть? Что я им скажу, мне же не поверят! Ломак не поверит!.. Он сказал, что не может быть!.. К-к-кивит-т-токи… мать твою! Это всё суеверия… суеверия, просто суеверия, он сказал!..

С трудом справившись с истерикой, полярник несколько минут сидел не сводя глаз с нелепой кучи одежды из которой торчали сломанные рёбра, руки и ноги. Ридз ловил сбившееся дыхание, отгонял чувство тошноты и несколько раз клал трясущиеся руки на руль. Наконец, тронув переключатель передач, Эйдан направил машину вперёд, опасливо огибая мертвеца, провожая тело взглядом через боковое окно. Спустя пару минут, прямо по курсу между широких следов гусениц, он увидел присыпанную снегом оранжевую ткань. Спрыгнув на снег и боязливо озираясь, Эйдан поднял остатки спасательного жилета с частью уцелевшего световозвращателя. Развернув побуревшую от старой крови ткань (медвежьей крови, мать твою!) и сделав шаг под свет прожекторов, он увидел едва сохранившееся название судна «Креспаль Меддинна».

***

Чайки. Они кричат как малые дети — очень похожий крик. К нему привыкаешь и перестаёшь обращать внимание. Праздно провожаешь взглядом очередную птицу над водой, орущую и скользящую в невидимом потоке воздуха. Чайки топчутся у самой кромки волн, — то рыщут в морской пене, то тревожно взлетают с коротким подскоком; висят неподвижно у края пристани широко расставив крылья и вертят головами. Они скучны и шумны. Вдруг, совершенно случайно ты замечаешь в пролетающей птице нечто необычное, но повернув голову ей в след, не можешь сосредоточится и понять, что именно привлекло твоё внимание. Ты теряешь чайку из вида, как только она смешивается в воздухе с сородичами — ты и интерес к ней теряешь. Идёшь дальше. Спустя пару минут очередная птица проплывает мимо и на грани периферии ты понимаешь, что это именно та птица, которую ты пытался отследить взглядом ранее. Фокус: глаза цепляются за беглянку, а мозг с неимоверной быстротой сопоставляет объект преследования на предмет отличий от других птиц. Вот оно — у чайки всего одна лапа! Она нелепо отвисла вниз, безвольно раскачивается в такт взмахам крыльев и портит законченный облик птицы в полёте. Ты выцеливаешь покалеченную чайку сколько можешь, однако она снова мешается со своими родственниками, парящими над водой. Продолжаешь свой путь, однако ненароком провожаешь каждую пролетающей мимо птицу. Раз, другой… Вот она!.. Качает крыльями удаляясь, а под тельцем болтается одна единственная лапка, которая напоминает веточку. Следишь за птицей пристально, не спуская глаз; отмечаешь её витиеватый полёт, пологий и короткий разворот и пролёт мимо… В этот момент в голову приходит мысль о том, что птица с таким увечьем не может сесть ни на воду, ни на песок — она обречена летать по кругу, чему, собственно, ты и являешься свидетелем. Что ж, тебе пора уходить — в залив наталкиваются тяжёлые грозовые горы, застилают небо над головой и вот-вот скроют солнце, — а ты всё ещё ходишь вдоль берега и прыгаешь взглядом от птицы к птице. Ищешь глазами ту самую чайку, которая вынуждена описывать круги над водой, на которую она никогда не сможет сесть — во всяком случае ты так думаешь. Ты об этом думаешь, покидая пристань. Ты об этом думаешь спустя годы, оказавшись снова у моря. Ты снова ищешь глазами ту самую чайку…

Возвышаясь среди потрёпанной мебели тесной комнаты Эйдана Ридза, начальник станции чувствовал себя неуютно, неуклюже топтался у двери, воровато осматривал стены и углы. Наконец решившись, Ломак шагнул к кровати и, припав на колено, заглянул под свисавшее одеяло. Кроме пары скомканных носков, промасленных почерневших перчаток, покосившейся стопки книг и высохшего дезодоранта, мужчина ничего не нашёл. Зато под матрасом обнаружился помятый журнал с порнографическими снимками, от вида которого, Ломак залился краской, но вовсе не от содержания страниц — Ивлину стало стыдно за свой обыск. Обнаружив у молодого полярника припрятанный журнал, начальник на мгновение ощутил себя дрянным отцом, рыскавшем в вещах сына-подростка. Просто подождал, когда мальчишки не будет дома и учинил досмотр! Сбагрил или дал возможность уйти… От чего? От чего уйти? Ломак не хотел этих расспросов, он боялся отвечать на них; боялся вступать в дискуссию с самим собой и ненавидел того урода, который поселился в голове относительно недавно, который проклинал Ивлина за отпущенного в одиночестве Ридза. «Ты дал уйти ему, старый поц! — негодовал мерзкий голос из темноты собственных помыслов. — Ты снова хочешь всё испортить? Ты думаешь, что даришь им шанс? Ты правда не понимаешь, что лишаешь шанса себя? Шанса остаться в живых и вернуться домой! Идиот, какой же ты идиот! Мне снова всё исправлять — за тобой исправлять! Иди в комнату салаги и поищи что-нибудь, что может тебя скомпрометировать, поможет в чём-нибудь заподозрить или разоблачить… Если парнишка не врёт и действительно собирает материал для романа — он должен делать какие-то пометки и записи — необходимо их отыскать!»

В выдвижном ящике стола нашлась компактная записная книжка с номерами телефонов, а также с многочисленными и неумелыми, хотя и точными, зарисовками различных кораблей на фоне очертаний скалистых берегов. «Айсберги», — догадался начальник, так как практически у каждого из изображений имелась подпись с именем «ледяного скитальца» — кстати, это прозвище так же числилось среди рисунков. Имелась ещё обветшалого вида тетрадь, в которую молодой полярник так же делал не связанные с реальностью зарисовки, отображавшие то чьи-то неузнаваемые искажённые лица, то комичные и гротескные сцены расправы над какими-то людьми, среди которых была даже обнажённая женщина. Так же имелись разрозненные записи с датами их написания, в которых, в основном, кроме таявшего в последние месяцы веса молодого полярника и неказистых рифм грубых стихов, ничего не было. Салага изнывал от ожидания и неопределённости, впрочем, как и все заложники ситуации — Ломак словно физически чувствовал тоску молодого человека, его уныние. Быстро пролистав тетрадь до конца, Ивлин задержался взглядом на коротких строках, пронизанных отчаянием и записанных беглым почерком, очевидно, незадолго до отбытия Эйдана в бухту Макаллена:

«Мы хлеб воруем друг у друга,

В глаза не смотрим — смотрим в спину,

Луны дождёмся полной круга…

Ты превратишься в крысу, а я в псину».

Ломак несколько раз перечитал острые, как бритва, строки и встретился с собственным отражением в зеркале — отвратительная ритуальная маска палача, уже взошедшего на эшафот.

— Ты превратишься в крысу… — повторил он не своим голосом и ужаснулся тому человеку, который произнёс эти слова.

Свой обыск с пристрастием, начальник продолжил с потаённым чувством разоблачения, будто на страницах тетради молодой полярник явно догадывался кто есть кто. «В крысу… ты превратишься в крысу!» — всё повторял про себя Ломак, роясь в чужом шкафу. В прикроватной тумбочке Ивлин нашёл компактный альбом, а в нём пару десятков, вероятно, семейных фотографий Эйдана Ридза: несколько фото миловидной девушки, пара фотографий строгой женщины и наибольшее количество карточек подтянутого мужчины — судя по выправке и стрижке отставного военного. Окинув внимательным взглядом тщательно изученную комнату и найденные вещи, начальник никак не мог отделаться от мысли, что находится в убежище беглеца, наскоро отправившегося на край света.

— У него ничего нет, — промолвил Ломак тихо и со злостью, адресуя свои слова тому «пауку под лестницей».

Тот и впрямь появился, явив из тени сознания крючковатый нос. Ломак всячески не хотел отождествлять себя с гнусным «незнакомцем» даже оставаясь наедине со своими мыслями.

«Это лишь доказывает, что паренёк что-то скрывает, — так должно быть шуршат крупинки в песочных часах, отмеряя время. — Я бы на твоём месте поискал ещё. Ты совершил глупость, отпустив салагу, не соверши ещё одной накануне… накануне».

— Ну, скажи! Скажи это слово, тварь! — Ломак бросился к зеркалу, и вонзил обезумевший взгляд в отражение. «Покажись! — требовали его глаза, — Покажись мне!»

«Когда тебя спасут, — подал вкрадчиво голос „паук“ из-под лестницы, — а ведь мы не сомневаемся в этом, не так ли? Так вот, когда это произойдёт, нам необходимо доказательство непричастности к гибели этих двоих. Ты же не хочешь, чтобы тебя нарекли „людоедом“, когда спасатели не обнаружат на станции никого кроме тебя — таков ведь план! А ты действуешь не по плану! Не по плану! Ты его отпустил, и рискуешь остаться без вездехода и алиби! Что ты ответишь, когда тебя спросят про второго? Что ты ответишь, когда нас спасут?»

— Надеюсь, что спасут только меня! — пролаял Ломак, сжав кулаки, и направился к двери. Обернувшись, он искоса глянул в зеркало, но только так, чтобы не встречаться с собственным отражением взглядом. — А ты, гнида, останешься здесь!

Забинтованный спящий Корхарт походил на обрубок берёзы, нелепым образом оказавшийся в постели Рона. Ивлин изучал израненного забинтованного друга сквозь притворённую дверь, не входя в комнату. Тяжёлый взгляд начальника сначала ощупал серое худое лицо Рона, его неряшливую бороду, жалкие усы, затем сполз на едва заметно вздымавшуюся грудь, накрытую одеялом и овчиной. Из-под шкуры виднелась сжатая в кулак рука Корхарта с побелевшими костяшками — создавалось впечатление, что полярник испытывает боль даже во сне. От этой мысли Ломак тряхнул головой и внезапно заметил полуоткрытые глаза друга, за которыми тот молча прятал мученический взгляд. Какое-то время мужчины смотрели друг другу в глаза, но не выдержав «схватки», начальник глянул себе под ноги, а когда поднял глаза, Корхарт уже уснул или делал вид, что спит.

Направляясь в комнату связи, Ломак замер у двери кладовой и машинально тронул ручку. Ему не требовалось заходить в тесное помещение, чтобы освежить в памяти образ роковой склянки с подзабытым, за долгие года, названием реагента, который, — как он считал всё это время, — давным-давно не выпускается и успешно заменён более совершенным и безопасным аналогом. Так он считал всё это время… «Кто-то из смены Макгрегора, — твердил он себе в тот вечер, когда случайно заметил склянку на полке. — Раньше банки не было! Кто-то из его смены притащил банку сюда!.. Это же яд, мать его, яд! И он не выводится… нет, не так, — он не обнаруживается в теле! Да, чёрт возьми, именно так! Я точно это знаю!» Пожалуй, именно в тот момент где-то в глубине сознания распрямилось нечто, рождённое вскоре после обрыва связи, забитое плетьми морали и палками совести. Невзирая на побои (а Ивлин лупил чудовище изо всех сил, — а в тот момент даже ожесточённей прежнего), страшный тёмный обитатель сознания негромко сказал, что знает способ, как спасти жизнь им обоим…

Ивлин беспомощно оглянулся, будто дверь тянула человека магнитом, и старательно отёр руку о штаны. В ладони снова вспыхнул недавний фантомный зуд: высыпанное из склянки на ладонь вещество жгло сознание огнём — сомнений быть не могло! Кто-то из работников станции по незнанию, приволок на базу смертельный яд!

Тягучий тихий вечер поглотил, опоив начальника станции тяжёлым ожиданием и потаёнными мыслями. Горький табачный дым сбился под потолком комнаты в плотный недвижимый туман. Ломак тяжёлым взглядом всматривался в сизую трясину над головой, изредка взмахивал рукой в попытке разогнать пелену. Всё ещё тлевшая в сжатых губах сигарета практически догорела и опасно приблизилась раскалённым огоньком к отросшим усам Ивлина, однако мужчина, казалось, этого даже не замечал. Хмельной взгляд полярника карабкался в табачных клубах всё выше и выше, явно боясь сорваться вниз и разбиться о безвыходность.

–…На что же они спорили? — Ломак требовательно осмотрел неподвижный дым, и его рука потянулась к опустевшему стакану. — На девку! Кажется… Райлли всегда спорил на девок или на выпивку! Клыкастый Джо и Смит тогда здорово опозорились, подняв скандал после пари…

Ломак покосился затравленным взглядом сквозь коридор на дверь, за которой, как он знал, среди полок с реагентами и реактивами стояла (это она! это она!) склянка с яркой наклейкой в виде восклицательного знака, замысловатым названием вещества (по виду сильно похожим на соль мелкого помола) и инструкцией-предостережением на чёрной крышке с сдвижным дозатором. Взгляд мужчины на какое-то время обрёл опору в виде потёртой дверной ручки, а на лбу выступил пот.

«Представляешь, это дерьмо идеальное средство для маньяка! — одурманенная память всё же откопала подзабытое лицо Риты Эпплбаум — некрасивой и когда-то безнадёжно влюблённой в Ивлина сокурсницы с острым подбородком и огромными очками в черепахой оправе. — Мой Папс, — она всегда говорила именно „Папс“, чуть растягивая тонкогубый рот в презрительной ухмылке, — работает криминалистом судебной экспертизы… Так вот, я как-то раз оставила конспект открытым на столе и Папс заметил мои записи несмотря на то, что был изрядно пьян и расстроен очередным проигрышем „Дельфинов“. Он спросил насчёт препарата, и я ответила, что с помощью него можно определить содержание ртути, солей в составе льда, не прибегая к разморозке кернов. Папс нахмурился и спросил — подотчетный ли этот порошок у нас на кафедре? Я сказала, что миссис Фэрингтон носит колбу с веществом на вытянутых руках и взвешивает каждую унцию после лабораторных работ. А ещё, эта старая цапля заглядывает каждому через плечо и, словно нарочно, шипит „осторожно!“, как только ты начинаешь подносить шпатель к пробирке… Подозреваю, что эта старая сука делает это специально! Так вот, отец кивнул, а потом сказал, что это и не мудрено. Что, мол, попади реагент, смешанный с йодидом калия в пищевод в определённом количестве — и человека ждёт скорая смерть от отравления, а худшее — это то, что наличие вещества не детектируется после вскрытия, если труп оказался заморожен ниже десяти градусов. Так и сказал: после оттайки установить причину смерти не удастся! Папс пояснил, что столь фатальный побочный эффект обнаружили лишь спустя какое-то время после того, как синтезировали вещество — и сколько несчастных от него зажмурилось, точно никто не знает. Ещё он сказал, что у них в отделе поговаривают об осведомлённости ФБР об этом, и что они ничего с этим поделать не могут… но это только слухи. Да, так и сказал. Папс попросил, чтобы я была осторожна… Можно подумать, я так и бросилась запивать порошок йодом! Хотя, быть может надумай я свести счёты с жизнью… По словам моего папаши: сперва тихо и мирно наступает сонливость, затем недолгая рефлексия, ну, а потом свет в конце тоннеля и — привет Пётр!»

Ломак смутно помнил, как Рита закончила свой монолог мыслью, что стоило бы продать идею итальянской мафии, однако последними её словами (и это он помнил хорошо) была томная жалоба на жару и потеющую грудь, которой мало места в бюстгальтере.

–…Смит сел на пассажирское сидение рядом с водителем, а Клыкастый Джо полез на спальник, — тлеющий голос полярника снова принялся раскачиваться на паутине табачного дыма. — Райлли залез в кабину тягача и объявил по рации остальным дальнобойщикам время начала спора — и они тронулись в путь, — Ломак отвёл взгляд от двери каморки, и отодрал от пересохших губ догоревший окурок. Ему необходимо было говорить, и непременно говорить вслух, иначе немой монолог прорастал внутрь сознания, и тогда говорить начинал «тот другой», а говорил он страшные вещи… — По условиям спора, Райлли требовалось продержаться дольше клыкастого Джо Келли и Оуэна Смита. Продержаться и не заснуть! В качестве доказательства достаточно было фотографии, на которой должен быть либо заснувший Боб Райлли, либо спящая парочка, которой было разрешено меняться «на посту». На что Райлли рассчитывал? Да просто на то, что сон и дорога рано или поздно сморят обоих — одного на спальнике, второго прямо на пассажирском сидении. Вся троица упивалась кофе, энергетиками и лимонами. Пили чай, больше похожий на дёготь, и в итоге Райлли сумел-таки застукать парней спящими одновременно. Я отлично помню этот снимок! Хоть и помятая, но довольная морда старины Боба и спящие Смит и Джо, причём выражение лица Клыкастого больше напоминало обморок! Райлли выиграл то пари, а Смит и Келли закатили скандал, обвинив Боба в том, что он что-то подмешал в кофе. Они же потом извинились? Кажется, извинились…

«А если Салага не вернётся? Сгинет… Тогда мне не придётся брать грех на душу!» — в хмельной голове начальника метнулась мысль и Ломак было внутренне возликовал, но тут же в глубине сознания проснулся «тот самый» голос, который последние дни всё чаще нашёптывал из темноты: «Лучше бы он вернулся… Целым и невредимым, да на вездеходе. Неплохо бы ему и впрямь тюленей добыть, но ты-то знаешь, что это не так просто, и слюнтяй, скорее всего, облажается!»

Тихий бесцветный голос из чёрного сознания… Ломаку, — тому самому, Ломаку, который ненавидел и боялся нового соседа в своей голове, — был отвратителен скрипучий тембр этой расчётливой твари! Некто страшный стоял в глубокой тени сознания, следил за происходящим глазами Ивлина и давал советы тихим голосом, в котором слышался шорох переворачиваемых страниц журнала учёта смертей.

«Только не дури снова, — продолжал голос, прячась среди хмельных воспоминаний и ловко уворачиваясь от приказов полярника заткнуться. — Я уж было и впрямь поверил, что ты собираешься идти к норвежцам… Что?.. И собирался? Но ведь передумал в последний момент! Разумеется, с моей подачи — конечно я был рядом! Можно сказать, что это я нас спас».

–…А всё просто потому, что Райлли всех перехитрил, — потерянным голосом продолжил свой рассказ Ломак, в надежде заглушить «того» неизвестного. — Он всю дорогу ехал босиком. Да-да, разутым… К тому же он заранее прикрепил к педалям грузовика накладки с шипами — какой тут к чёрту сон, когда каждое прикосновение напоминает ходьбу по гвоздям! Представляю, как старина Боб топчет колючие падали с натянутой улыбкой на лице, и в то же самое время с нетерпением ждёт, когда пара спорщиков отключится!

Ломак снова покосился на дверь, за которой его ждал отвратительный выбор, при мысли о котором ему становилось тошно. На самом деле выбор он уже сделал — и то внутреннее противоречие, с которым он боролся последние дни, всё больше начинало походить на недоумённые оправдания ребёнка, от скуки и любопытства замучившего выпавшего из гнезда птенца. «Это суровая необходимость, — вёл он с собой разговор, всё чаще и чаще прикладываясь к бутылке. — Нам не выжить всем вместе — мы слишком ограничены в запасах! Кончится всё тем, что мы перережем друг другу глотки и превратимся в каннибалов!» При этих мыслях полярник чувствовал, как страх ледяной рукой сжимал сердце и нечто непостижимое заглядывало ему в глаза. «Лучше отравить!.. Лучше отравить!» — беззвучно шептали нервные губы в такие минуты. Шептали его — Ломака губы, — а не того, кто прятался в тени метавшегося разума! Перед глазами качался образ собственных детей и жены, с ужасом взиравших на родного человека, который собирается перешагнуть пропасть между «всем тем человеческим» и «отравителем». Под пристальным взором испуганных глаз, Ломаку становилось особенно тошно и он начинал шептать несвязанные (как могло показаться) между собой слова: «Это ради вас, всё ради вас!», «Никто не узнает и для вас ничего не изменится!», «Главное — выжить!», «Мне есть за что бороться, а отвечать я буду только перед Богом!»

На нетвёрдых ногах полярник поднялся и побрёл в свою комнату, однако возле двери Корхарта задержался и прислушался. Не отворяя дверь, он коснулся щекой стылых досок и простоял долгое время, пока из глаз не потекли слезы.

— Это не больно, — шептал он, — это не больно совсем. Не больно… Наступает сонливость, тихо и мирно, понимаешь? Так сказал Папс… так сказал Папс…

Ему вдруг стало отвратительно от собственного голоса; от собственного дыхания и, особенно, от собственного существования. Мысль о том, что ему придётся отравить лучшего друга, который всеми силами пытается выкарабкаться, неожиданно остро пронзила сердце. Однако даже в эту секунду в голове вновь возник образ чьего-то присутствия. Казалось, стоит резко обернуться — и ещё можно будет успеть заметить исчезающую тень мерзавца! Скрипучий голос рассудительно зазвучал: «Ты же прекрасно понимаешь, что пропажа со станции сразу двоих коллег будет слишком подозрительна, — прислушиваясь к тихому голосу, Ломак пытался представить его хозяина худым, высоким и лысым, с серпом вместо носа и вибрирующей нитью на месте губ — максимально не похожим на самого себя. — А так, тебе не придётся ничего объяснять: они замёрзли, и всё! Ты их нашёл замёрзшими — вот они тела. Когда салага вернётся и всё будет кончено, нужно будет обоих вытянуть на снег после того, как отрава подействует. Да, и смотри: травить нужно сразу двоих, так как другой может заподозрить…».

— Заткнись, пожалуйста, заткнись! — гаркнул Ломак в раскрытые ладони, и, испугавшись собственного крика, зажал рот.

Из-за двери послышался слабый человеческий стон и всхлип потревоженной кровати.

— Ив?.. — донеслось тихо из комнаты Корхарта. — Ив, это ты?

Ломак отшатнулся от двери и кинулся по коридору в свою комнату. Всё то время, пока сон не сковал хмельное сознание начальника станции обмороком, мужчина метался в постели, как в бреду повторяя слова, что он не станет убийцей. Он грязно ругался и проклинал советчика в голове, а затем стал ему угрожать, что завтра же выкинет отраву на снег… От такого решения мужчине стало легче, и он быстро уснул с чувством фальшивого облегчения на душе.

Уж почти минут сорок Ломак торчал в комнате связи, то срывая наушники с нечёсаной головы и делая записи в журнал, то снова накидывая тугой обод на затылок. Начальник жадно курил одну сигарету за другой, нервно хватался за органы управления радиостанции и принимался неистово вращать регуляторы частот. Затем Ивлин делал скорые записи в журнал и снова повторял свой обряд. Это его успокаивало. Время от времени он вскакивал с кресла и застывал в дверном проёме на несколько секунд — развернув косматую голову в коридор, Ивлин прислушивался: не зовёт ли его Корхарт? Сегодняшняя ночь выдалась особенно тяжёлой. Раненый всё время стонал, вдобавок, в бреду Рон расцарапал ногтями грудь и живот, да так сильно, что Ломаку пришлось привязать руки несчастного к кровати. Ближе к утру у Корхарта открылось кровотечение из носа, и Ивлин просидел у кровати друга почти час вытирая тому лицо. Чуть позже Рон очнулся и едва слышно позвал прикорнувшего рядом с кроватью Ивлина. Он попросил пить и спросил — почему его руки привязаны?

— Ты во сне чешешься, — объяснил Ивлин, смутившись, отвязав руки товарища. — Я боюсь, что ты разорвёшь швы.

Ломак придержал голову друга и помог испить воды. Рон пил жадно, проливая и отплёвывая большую часть жидкости. Ивлин терпеливо держал чашку у губ раненого, хмуро ощупывая взглядом заострённое и исхудавшее лицо. В памяти возник прежний образ друга — волевые и тонкие черты гладковыбритого лица, прямой насмешливый взгляд… Казалось, то был другой человек. «Тот» Корхарт остался на материке со своей семьёй и решил не возвращаться на Коргпоинт, как впрочем на материке остался и «тот» Ивлин Ломак, который так же решил не возвращаться на станцию… Здесь, на краю света, вместо двух друзей жили их жалкие помятые копии, которые вот-вот сойдут с ума.

— Ты снова закурил? — спросил Корхарт едва шевеля губами. — Старый ты мешок с костями…

— С чего ты взял? — Ломак отставил кружку и поправил подушку в изголовье раненого. Ивлин был порядком удивлён тем, что подопечный находится в сознании. Сердце внезапно наполнилось надеждой, что друг и впрямь выкарабкается, а в ответ где-то в закоулках сознания шевельнулась чёрная тень, шептавшая по ночам страшные слова…

— От тебя несёт табаком, — промолвил Рон едва различимо, — а ведь мы спорили, что ты сорвёшься!

Рон говорил тихо, с трудом проталкивая слова из горла; звуки мешались с тяжёлым сиплым дыханием и, казалось, что говорит астматик в период обострения своей болезни.

— Ты проспорил нам с салагой… Сколько дней продержался? Надо посчитать дни и отнять из твоих денег… Так сколько?

— Почти три месяца, наверно, я не считал, — ответил Ивлин хмуро. Он с тревогой заглядывал в лихорадочные глаза друга и боялся, что у того вновь кровь пойдёт носом. — Ты бы лучше помолчал, ты ещё слишком слаб.

Корхарт перехватил взгляд Ломака и тронул за руку:

— Я уже слишком слаб, так что дай мне поговорить… Где пацан?

— Позавчера поехал тюленей добыть. Должен к вечеру вернуться.

— Понятно, — Рон откинул голову и уставился в потолок. — Ты поаккуратней с ним, он что-то недоговаривает.

— О чём ты? — нахмурился начальник.

— Ему здесь не место, — пояснил Корхарт, с трудом произнося слова. — Он тут с нами, как в тюрьме, но и наружу не рвётся. Он здесь прячется, прячется и врёт нам. А может чего задумал, — добавил раненый, стиснув брови. — Сложная ситуация у нас сейчас, Ив… Будь с ним поосторожней. Не доверяй ему!

— Ты про его несуществующий роман, который он якобы пишет?

Раненый поморщился и попытался пожать плечами:

— Может и пишет, хрен его знает…

«Ни черта он не пишет! — крутилось на языке у начальника станции. — Я проверял!»

Корхарт тяжело вздохнул и продолжил мысль:

— Складно он говорил про роман, про Север и про нас с тобой. Поэтично, что-ли… Название мне понравилось даже, но вот только врёт он всё равно — про всё остальное уж точно! Боится он чего-то и скрывает что-то. Помнишь моего сводного брата из Денвера — Майкла? Он был у нас проездом в гостях, когда ты с Джейн вернулся из Майами и вы пришли в гости?

Ломак нахмурился и напряг память.

— Лысоватый, кажется… невзрачный такой и худой? Весь вечер молчал?

— Он самый. В тот вечер после вашего ухода он сильно напился и его, что называется, понесло… Он мне признался, что третий год не слезает с героина, потому что случайно убил человека.

Рыжие брови начальника станции удивлённо поползли вверх.

— Кто, этот тихоня весь вечер, пялившийся в свою тарелку?

Пристально глядя в распахнутые глаза друга, Корхарт продолжил:

— Он сказал, что его попытался в подворотне ограбить пьяный латинос с пистолетом — и Майкл тогда решил, что этот верзила застрелит его в любом случае независимо от наличия баксов в кошельке. Сказал, что прочёл это в глазах грабителя. Поэтому, когда доставал кошелёк из кармана, не раздумывая ударил парня отвёрткой в грудь!

— Откуда у него была отвёртка? — спросил недоверчиво Ломак. — Я имею ввиду: кто таскает с собой отвёртку?

Раздражённо отмахнувшись, Рон пояснил:

— Он тогда работал на кабельный канал — у него их дюжина была! Тебя больше удивляет наличие у него отвёртки или то, что он заколол ею человека? Он его убил — и я ему верю!

— Почему?

— Да потому что ты бы видел его глаза!.. — Корхарт застонал то ли от боли, то ли от волнений и воспоминаний. — Майкл сказал, что не может забыть взгляда того парня, которому всадил отвёртку между рёбер.

— Так на него наставили ствол! — заявил решительно Ломак.

— Из игрушечного магазина, — пояснил устало раненый. — Майкл выяснил это после того, как горе-грабитель выронил игрушку из рук.

— Но твой брат этого не знал, — заметил начальник резонно.

— Я ему сказал так же, на что Майкл ответил: «И что же я не позвал на помощь когда узнал про пистолет? Вместо этого я придавил его грудь коленкой и зажал рот рукой, чтобы никто не услышал его криков о помощи! Так и держал пока бедняга не умер!» Понимаешь? Всё это время он ждал пока этот латинос умрёт, озирался по сторонам и ждал… И он умер. Умер у Майкла на руках.

Хмурый начальник станции привычно коснулся своего кольца на пальце и спросил недовольным тоном:

— Зачем он тебе это рассказал?

Корхарт посмотрел на друга долгим пристальным взглядом.

— Исповедовался… Камень с души снимал, видимо. Сказал, что спать по ночам не может, что до сих пор чувствует в ладони крик того бедолаги. Говорил, что уже два раза пытался покончить с собой — да кишка тонка! «На Золотой укол решусь, другого выхода не вижу», — сказал.

— Столько терзаний из-за грабителя…

— Из-за совести, она его мучает. Майкл сказал, чтобы я никогда не заключал сделок с совестью — она всегда ставит не разборчивую подпись.

Корхарт умолк, продолжая следить за другом. Ломак чувствовал себя не уютно под взглядом измученных глаз товарища, ему было тяжело наблюдать измождённое похудевшее лицо, поэтому он отвернулся.

— Нашёл кого слушать. Наркомана, без пяти минут суицидника, пришившего в подворотне какого-то подонка.

— Он убил человека и его это мучает.

— Но ведь он не заставлял его брать в руки пистолет!

— Робертса брать в руки ружьё я тоже не заставлял!

Удивлённый резким сравнением, Ломак по инерции ответил, хлопая ресницами:

— Ты не приставлял ружьё к его груди, он сам сделал выбор!

С трудом привстав на локтях, Рон прохрипел:

— Но кто его на это «благословил»? Или ты забыл, как я крикнул, что он трус и этого не сделает!

— Да всё я помню… — отмахнулся Ивлин устало, оседая плечами.

В памяти возник чёткий образ споривших снаружи мужчин: Рона Корхарта и Марка Робертса — третьего участника предыдущей экспедиции и, надо признать, отличного гляциолога. Вспомнилась выбеленная арена с разъярёнными участниками конфликта, валящий отвесно снег и присыпанный вездеход рядом, у которого топчется парочка. До Ивлина доносятся обрывки фраз, а потом и вовсе целые предложения. За время прошлой экспедиции начальник привык к непростым отношениям коллег, и даже нередко выступал в качестве судьи, — но тот злополучный месяц выдался особенно скандальным. Молодой и вспыльчивый Робертс стал всё чаще хвататься за ружьё и угрожать себя застрелить, жалуясь то на депрессию, то на непонимание коллег, а то и вовсе кидал бешеный взгляд в сторону Корхарта и угрожал «всем кое-что рассказать» по прибытию на Большую землю. Марку вообще был присущ драматизм и театральность, к тому же, зная хрупкость его настроения, Ивлин свыкся с подобными сценами. Несколько раз молодой полярник хватал ружьё, и демонстративно направлял себе в грудь. Поначалу это имело эффект и мужчины уговорами заставляли Робертса успокоиться, давали выпить и отправляли спать. Тот вёл себя как ребёнок, капризничал и бормотал Корхарту что-то двусмысленное, после чего мужчины заподозрили Марка в гомосексуализме. Как-то утром Робертс вышел на середину комнаты с ружьём в руках. Глядя на завтракающих и, порядком уставших от подобных представлений мужчин, он подставил короткое дуло себе в грудь и нажал спусковой крючок. Раздался щелчок, — и мужчины выдохнули! Робертс театрально развернулся и уходя бросил, что это была лишь репетиция. Подобное происходило ещё несколько раз, поэтому у мужчин выработался стойкий иммунитет к выходкам молодого «театрала». В тот день всё шло по уже знакомому всем сценарию, с той лишь разницей, что действие происходило днём и снаружи здания. Ивлин в окно увидел размахивающего руками Корхарта и потрясающего в воздухе ружьём Марка. Ломак взял сигареты и, накинув верхнюю одежду, — май в прошлом году выдался на редкость тёплым, — вышел наружу. «Ты уже всех достал своими выходками! — кричал взбешённый Корхарт. — Что ты носишься с этим незаряженным ружьём? Заряди — и стреляй! Или снова будешь из себя изображать самоубийцу? Никто тебе уже не верит!» Робертс что-то негромко ответил, но Ивлин не расслышал и, попросту привалившись к двери, закурил сигарету. Корхарт не раз говорил, что находил у Робертса в комнате какие-то таблетки и, судя по фармакологическому справочнику, они являются запрещёнными. Видимо, отсюда брало начало истеричное, а в последние недели так и вовсе подавленное состояние Марка, особенно, как предположил Рон, когда таблетки у Робертса закончились. Корхарт вновь замахал руками и повысил голос и до Ивлина долетел обрывок фразы: «…И меня достал и его! Стреляй, трус, стреляй!» После этих слов Робертс наставил на Корхарта палец и что-то негромко сказал, затем воткнул ружьё прикладом в снег и встал рядом на колени. Ивлин отстранённо наблюдал сцену, подсчитывая в уме — сколько же ещё дней осталось до конца зимовки, и как долго ему с другом придётся наблюдать подобные представления. Тем временем Робертс навалился грудью на ружьё и дотянулся до курка. Грянул выстрел, от которого тело парня подбросило вверх и в сторону. Ломак помнил, что бросился вперёд на ходу запахивая пуховик, видя, как над раненым склонился что-то кричавший Рон. Помнил окровавленный пух на разорванной груди парня, страшную огромную рану от дроби и синие удивлённые глаза, устремлённые в небо. Марк умер за минуту, силясь что-то сказать, но захлебнулся кровью и затих. Ивлин помнил, как из распахнутых глаз молодого самоубийцы потекли слёзы, как раз перед тем, как его гаснущий взгляд застрял где-то в небе…

— Ведь это после его выстрела перестал работать долбанный магнитофон в вездеходе, — продолжил Корхарт едва слышно. — Ты думал об этом?

— Мы это уже обсуждали…

— Нет-нет, я о другом!.. Чисто технически мы обсуждали, но согласись — в этом есть что-то мистическое!

Начальник станции закатил глаза и терпеливо вздохнул.

— Он оставил кофе на приборной панели. От выстрела, с его пуховика сорвало застёжку, и она угодил в стакан, который перевернулся и залил магнитофон — ничего мистического.

Дико выпучив глаза, Рон со страхом зашипел:

— В котором застрял его диск! Диск Робертса! С его музыкой, ты понимаешь?

Ивлин хотел было возразить, но видя всю тщетность спора, устало пожал плечами и повторил:

— Нет здесь ни мистики, ни тайных знаков… Просто неврастеник застрелился, да ещё и впутал нас в нехорошую ситуацию.

Сам того не желая, Ломак окунулся в тягостные воспоминания ненавязчивых расспросов полиции, последовавших по возвращению на материк, которые с каждым разом становились всё навязчивее… Отчётливо вспомнилось спокойное лицо детектива Миллиганна, его условно приветливая улыбка, от которой пробирал озноб, и его ледяной взгляд. «Вы что-то скрываете, мистер Ломак, — читалось в глазах детектива. — Вы, и ваш дружок, который нервничает. А он нервничает… как и вы!»

— Это я его убил! — прошептал Корхарт. — Я виноват в его смерти!

Возвращаясь из тягостных воспоминаний, Ивлин отстранённо возразил:

— Он сам выбрал для себя участь.

— Мы всем сказали, что он просто вышел на улицу и застрелился, — настаивал раненый. — Якобы у него была депрессия, но никаких предпосылок мы не заметили… Никаких подозрений… Просто вышел за порог — и всё! Мы так с тобой договорились, правда? Но ответь мне — тебя мучает совесть?

Ломак нахмурился и попытался промокнуть вспотевший лоб Корхарта полотенцем, однако тот перехватил руку и заглянул другу в глаза:

— Ответь мне! Совесть мучает?

— Какого чёрта ты всё это вспомнил?

— Я видел его! Он приходил за мной…

Ломак освободился от слабого захвата Рона и продолжил вытирать его лоб, отметив про себя насколько холодна оказалась кисть Корхарта.

— Ты был в бреду, — буркнул он, — всякое может привидеться.

— Я был в бреду, когда заряжал его ружьё, — прошептал Рон, едва разлепляя губы.

Ломак оторопело убрал полотенце от лица товарища:

— Что ты сказал?

— Я хотел, чтобы он застрелился…

— Мне тоже порой этого хотелось!

Рон сверкнул глазами и зарычал:

— Тебе хотелось, — а ружьё зарядил я!

— Не мели ерунды! — отрезал Ивлин, повышая голос. — Дружище, ты снова бредешь…

Усилием воли Корхарт дотянулся рукой до груди начальника экспедиции и сгрёб свитер дрожащей пятернёй.

— Мы его напоили накануне, помнишь? — зашептал он неистово. — Я поволок Робертса спать в его комнату. Потом вышел, и мы долго с тобой разговаривали… На самом деле я не мог дождаться, чтобы ты ушёл к себе! Я вернулся в комнату Робертса и зарядил его ружьё, а коробку с патронами сунул ему под матрас. Даже когда проспавшись, он бы и обнаружил заряженное ружьё, спрятанные в белье патроны помогли бы убедить его самого, что по пьяни он сделал это сам… Ведь после того, как Марк застрелился и ты нашёл коробку под его матросом, — тебя то они в этом убедили!

Обессилено рухнув на кровать, Рон замолчал тяжело дыша. Ломак смотрел на друга широко открытыми глазами, мысленно соглашаясь с каждым произнесённым им словом. Он отчётливо помнил вечер, о котором говорил Корхарт, помнил пьяные выходки Робертса и его двусмысленные шутки в адрес Рона. Помнил, как повиснув на плече Корхарта, когда тот поволок его спать, пьянющий Марк развязано произнёс «любовничек».

— Господи, но зачем?! — воскликнул Ломак. — Зачем ты это сделал?!

Силясь ответить, Корхарт несколько раз открывал рот, кусал потрескавшиеся губы, отводил глаза, вновь цеплялся взглядом за лицо друга и в итоге тихонько заплакал. Постыдная догадка закралась в сердце начальника, от которой Ломак не смог усидеть на месте и поднялся на ноги. Глядя сверху вниз на забинтованную голову товарища, не его измождённое лицо, в его глубоко запавшие глаза, в которых прятался страх, Ивлин понял, что его догадка верна. Ошарашенный, он сделал несколько шагов к двери, но задержался в дверном проёме и обернулся.

Повернув на подушке голову к стене, Рон лежал тихо и неподвижно. Собираясь с мыслями, Ломак заговорил могильным голосом с трудом подбирая слова:

— Ридз?.. Я что-то должен знать о тебе и…

— Да нет же! — простонал, не поворачиваясь Корхарт. — Нет, нет и нет! Глупость! Это была такая глупость, понимаешь? Помнишь то рождество, в тот год? Мы втроём напились до чёртиков и ушли спать, а он пришёл тогда…

— Я ничего не хочу знать! — оборвал Ломак тряся головой. — Замолчи, Рон!

Повернув голову и с трудом привстав на локтях, Корхарт яростно зашептал, прожигая товарища взглядом:

— А я хочу, чтобы ты знал, я хочу, чтобы ты это выслушал! Я не прошу тебя меня простить, понять или что там требуется в таких случаях!.. Это моя исповедь — выслушай! Он шантажировал меня, угрожал рассказать тебе, а потом и остальным, если я и дальше не буду принимать его внимание! Ты же знаешь — у меня семья… Я не знал, как буду смотреть им в глаза, тебе смотреть… Ты вот и сейчас на меня смотришь, как на ничтожество, которое в один миг из друга превратилось в педераста! Когда у него закончились таблетки и он стал хвататься за карабин, я увидел в этом выход, и я не жалею о том, что зарядил это долбанное ружьё!.. — Корхарт запнулся, рухнул на кровать и снова заплакал. — Зарядил, понимаешь, я его зарядил! — всхлипывал он. — Я не жалел тогда… Я теперь жалею! Потому что подыхаю! Подыхаю на краю земли и не увижу своего сына, жену не увижу!

— Ты поправишься, — попытался неуклюже подбодрить друга Ивлин. Он всё ещё был ошарашен откровенным разговором с Роном. — Ты выкарабкиваешься потихоньку…

— Заткнись, приятель! — сокрушённо оборвал Рон, глядя в потолок. — Я умираю, и мы оба это знаем. Я хочу, чтобы ты кое-что для меня сделал… Ты ведь не откажешь своему старому другу? Сколько мы с тобой вместе, а? Помнишь, как меня на льдине унесло, а ты с Диланом организовал поисковую операцию? Четверо суток меня мотало по океану… Представляешь, я тогда из палатки вышел и не пойму: ещё вчера берег был, а теперь нету! Я все эти дни с одеждой разговаривал, которую ребята оставили. Чтобы переключиться, чтобы отвлечься! Развесил в палатке и разговаривал. Коннели, запасливый ублюдок, в то утро унёс с собой два комплекта верхней одежды, так я, не найдя ничего из его вещей, свернул одеяло сарделькой и посадил на кровати. Нахлобучил сверху шапку — получилось смешно. Я молился, чтобы компрессор да генератор не заглохли…

Голос Корхарта становился всё тише и тише, пока вовсе не превратился в болезненное тяжёлое дыхание. Ивлин смотрел на друга, соскользнувшего в забытьё, и уже вместо него, мысленно, повторял историю, которую знал наизусть. Отерев влажный лоб Рона, Ломак взял раненого за ледяную руку и с трудом нащупал слабый пульс.

Спать в свою комнату начальник отправился далеко за полночь, расталкивая плечами клубы табачного дыма в общей столовой — возвращения Эйдана он так и не дождался. Утро следующего дня выдалось серым и мрачным. Тяжёлые сизые облака обложили небо на сколько хватало взгляда, мешая и без того слабому свету пробиваться из-за горизонта. Ивлин долго сидел за столом, пил чай и курил, поглядывая в окно. Минувшей ночью он спал мало, то и дело ходил в комнату Корхарта, наклонялся к раненому и слушал сбивчивое дыхание друга — боялся, что умрёт. Ближе к утру, Рон снова принялся раздирать себе грудь во сне, и Ломаку пришлось привязать отощавшие руки товарища к кровати. Заслышав в груди раненого нарастающий хрип, начальник силком заставил несчастного дышать через ингалятор, прижав безвольную косматую голову Корхарта к подушке.

Ивлин устал. И морально, и физически. Чтобы хоть как-то разнообразить безрадостное начало дня и поднять себе настроение, начальник станции решил сварить кофе, с грустью и тревогой отметив, что зёрен практически не осталось. Тем не менее, как только столовая наполнилось ароматным запахом напитка, Ломак и впрямь почувствовал необъяснимый подъём духа. Вальсируя с кружкой в одной руке и дымной сигаретой в другой, начальник станции скользнул в комнату связи и с минуту разглядывал деревянные стены радийной, завешенные пёстрыми стикерами, поблёкшими газетными вырезками, картами и служебными записками. Взгляд словно магнитом притянуло к фотографии собственной семьи, видневшейся среди бесполезной аппаратуры на длинном столе: улыбчивая жена, хохочущие дочери и сгрёбший всех в охапку сын — все в одинаковых белоснежных шапках-ушанках держат небольшой самодельный плакат с надписью «Скорее возвращайся, полярный медведь».

Ломак метнулся глазами в сторону, но было уже поздно… «Посмотри, идиот! Посмотри!.. — леденящий голос по-змеиному заполз в мозг. — Ты всё испоганишь! Так что можешь попрощаться с ними».

— Пошёл ты, сука! — начальник закрылся от фотографии плечом и склонился над монитором компьютера. Быстро перебирая пальцами клавиатуру, Ломак всё продолжал повторять ругательства, боясь, что голос в голове окрепнет…

— Пошёл ты, пошёл ты на хер! Я не буду этого делать, тварь! Ты меня понял?! — найдя наконец искомые файлы, мужчина обрадованно щёлкнул пальцами и потянул из гнезда разъём наушников. — Вот тебе компания на сегодня, сука!

Из динамиков грянули аккорды пианино, которые распахнули путь волшебному вокалу Билли Холидей. К чарующему запаху кофе добавились нежные слова подзабытой Ломаком «Голубой луны», и начальник с удовольствием принялся подпевать, на ходу вспоминая слова песни. Озябшие помещения станции ожили и стали оттаивать, вдыхая пряный запах табака и кофе, наслаждаться тёплыми джазовыми рифами. «…И когда я взглянула на луну, она стала золотой…» — неслось по коридорам и комнатам, заглядывая в каждый уголок.

«Обойдётся, всё обойдётся, — насаждал Ломак внутри сознания мысль, силясь утопить в ней мерзкого паука, подстрекавшего отравить коллегу и друга. — Рон выкарабкается, Эйдан вернётся с добычей и всё обойдётся… Нас спасут! Нас скоро спасут!»

Удовлетворённый собственным настроем, изрядно повеселевший начальник вернулся в столовую, тихонько насвистывая мелодию. Обжигая губы, делая жадный глоток, ему показалось, что он слышит голос друга.

— Ив!.. — и впрямь расслышал он, подойдя к двери раненого. — Ив!

Ломак с тревогой распахнул дверь и оказался под прицелом измученного взгляда Рона.

— Что такое, дружище? Что случилось? — Ивлин приблизился к кровати и сел на край. — Тебе что-нибудь принести? Как ты, вообще?

Корхарт напряжённо изучал лицо старшего, затем его бледные сухие губы неожиданно озарила слабая улыбка.

— Леди Дэй… — сказал он слабо. — Это она.

— Она, она! — зачастил Ломак, чуть не плача от вида улыбки друга. — А я музыку включил, — не мешает? Может что-то другое тебе поставить? Я совсем забыл… просто включил первое попавшееся из джазовой папки! Что-то конкретное хочешь услышать?

Раненый с трудом замотал головой:

— Оставь…

Корхарт откинулся на подушку и уставился в потолок, слушая суховатый и такой родной голос певицы. Едва заметно он улыбался. Ломак сидел рядом и тайком следил за другом влажными глазами — тощая шея Рона с острым кадыком, а также ввалившиеся глаза делали мужчину похожим на птенца, который вот-вот откроет клюв и закричит.

«Это легко вспомнить, — уверял голос из динамиков в следующей песне, — но так трудно забыть». Начальник станции следовал за словами, крепко сжимая горячую кружку в руках. «…Так трудно забыть!»

Слабо пошевелившись, Рон тихо спросил:

— Становится холодней? Или это только я мёрзну?

— Корпуса остывают, ты прав, — согласился начальник нехотя. — Мы экономим топливо, да, и, дренажи нужно освободить от наледи. Сегодня займусь, — Ивлин помолчал и добавил: — Хочу Молли из сарая достать, что скажешь?

Слабо кивнув, раненый предостерёг:

— Будь осторожен.

— О чём ты?

— О волках. Он наверняка был не один… За тобой могла прийти вся стая.

Спрятав взгляд в тенистом углу, Ломак пробасил:

— Салага считает, что ты подстрелил собаку.

— Вот как? Ты тоже так считаешь?

Пожав неопределённо плечами, начальник сделал глоток и торопливо затянулся сигаретой.

— Хочешь кофе? — спросил он Рона с надеждой, а когда тот отрицательно двинул головой, уточнил: — Я тебе не мешаю? Сигарета, например? Может отдохнуть хочешь? Музыка не мешает?

Вместо ответа, Корхарт долго собирался с силами, несколько раз сглатывал слюну.

— Музыку включай мне… Включай, когда захочешь, даже если я сплю. Когда мы познакомились с Пейдж, то подолгу гуляли в парке. Просто гуляли, держались за руки… сидели на лавочке и смотрели на речку — мы виделись каждый день. Каждый день обнимались, целовались и держались за руки. Вот так. Тогда я был счастлив… По-настоящему счастлив, — на лице Рона тлела слабая улыбка, а в полуприкрытых глазах отражались дорогие сердцу воспоминания. — А ещё каждый день мы встречали мистера Паркера — забавного старичка с портативным радио проигрывателем в кармане, из которого всегда тихонько играл джаз. Он неизменно занимал соседнюю лавочку под ветками ивы, и подолгу сидел, слушая радио. Мы с Пейдж находились неподалёку, и обнявшись слушали мелодии вместе с ним… украдкой… Мне казалось, что мы воруем у старичка музыку. Как-то раз не найдя места на своей привычной лавочке, он подсел к нам и спросил — не помешает ли нам его общество? Как же его звали?..

Замолчав, Рон стал жевать губы в мучительной попытке отыскать в памяти необходимое имя. Ивлин тронул друга за плечо и мягко подсказал:

— Мистер Паркер?

Раненый слабо мотнул головой:

— Так его называла Пейдж, за то, что он без умолку говорил о Чарли Паркере и его музыке… Не могу вспомнить — он как-то очень просто представился, что называется — не по возрасту. Что-то вроде «Джек» или «Джон»… Вот так просто. Все последующие дни он уже проводил с нами. Даже когда его лавочка была свободна, старик предпочитал присаживаться к нам.

Корхарт повернул лицо к другу, словно хотел удостовериться, что его слушают.

— Он нам не докучал, совсем нет! Просто здоровался и подсаживался рядом на краю лавочки. Практически не разговаривал, просто сидел и щурился на солнышке. Нам казалось, что ему хотелось поделиться с нами музыкой… И мы были не против. Изредка он поворачивался к нам, указывал пальцем на свой карман и с улыбкой сообщал, кто начинал играть. Так забавно выглядело, — Рон по-стариковски сощурился, и шамкая ртом спародировал: — «Это Диззи, детки… Диззи Гиллеспи: его пассажи способны свести с ума любого, кто хоть что-то понимает в настоящей музыке. А это Дюк Эллингтон, вам стоит это послушать!» — Рон тяжело задышал, что послужило сигналом для Ивлина — и он поспешил поднести к губам друга ингалятор. Как только Корхарт пришёл в норму, раненый торопливо продолжил, словно боялся, что позабудет воспоминания о том времени, когда «он был счастлив»: — Старик остался совсем один, Ив… Он сказал, что приходит в парк, потому что боится умереть дома в одиночестве. Сказал, что предпочитает умереть на лавочке, что та лавочка у воды — его. Так и сказал.

Рон нащупал руку Ивлина и слабо сжал ладонь начальника станции.

— Я тоже не хочу умирать в одиночестве, — произнёс он с мольбой, глядя другу в глаза сонным взглядом. — Не бросай меня одного.

Ломак стиснул ледяную кисть товарища и наиграно проворчал:

— Не говори ерунды! Ты идёшь на поправку!..

Сокрушённо замотав головой, Корхарт возразил, кусая сухие губы:

— Врёшь. Оба знаем, что врёшь. Я лежу на лавочке, на своей лавочке у воды… Жёсткая холодная, как гроб…

— Что ты раскис, дружище? — видя, что друг проваливается в сон, полярник попытался переключить внимание раненого. — Мы же не с того начали! Джаз, мы слушаем джаз! Кто сейчас исполняет, а? Сможешь сказать?

— Чарли Паркер… — ответил шёпотом Рон.

— Ну, ты чего?.. Ну, какой же это…

— Мистер Паркер говорил, что он не всегда был таким дряхлым и одиноким. У него были жена и дети, но никого не осталось. Когда-то он работал на одной из радиостанций в Бостоне, но затем они с семьёй переехали на запад…

Хмурый Ломак не решался перебивать угасающий монолог друга, предпочитая молча сидеть на краю постели и мять кружку в руках. Дождавшись, когда Корхарт провалился в сон, Ивлин осторожно поднялся, однако задержался в двери. Он долго стоял и смотрел на раненого стиснув брови, угрюмо слушал завораживающий полёт мелодии.

В полдень, когда уже окончательно рассвело, Ивлин засобирался на улицу, чтобы сходить в мастерскую — крупный не отапливаемый сарай в стороне, в котором полярники хранили весь скопившийся за годы экспедиций хлам и отработавшее своё оборудование. Среди ржавого инструмента, использованных когда-то запчастей и прочего, требовалась отрыть Грудастую Молли — допотопную дровяную печь из толстого железа, облик которой сильно напоминал крутую женскую грудь, из-за двух округлых поддувал. Насколько Ивлин помнил, последний раз Молли использовалась лет семь назад — в год, когда на Коргпоинт произошла утечка топлива, и из-за морозов и ветров на подходе к берегам Гренландии где-то во льдах замёрзло судно обеспечения. В тот год полярникам пришлось две недели ютиться в общей комнате со своей «спасительницей». В те времена станция оставалась более многолюдной, и на ней одновременно находилось от шести до восьми человек в зависимости от контракта.

Уже одетый и хмурый Ломак остановился у входной двери, и всё ещё прибывая в плену воспоминаний окинул опустевшее помещение тоскливым взглядом… Он помнил, он всё помнил! Например, вон там, — где сейчас стоит вещевой шкаф и висят грубые полки, — там стояла двух ярусная кровать на которой спали Джефф Шелтон и Льюис Скот. Комната Пьянчуги-Крейга Барсона и Ларри Уэлча находилась сразу за нынешней комнатой Эйдана, но позже та часть модуля сгорела и её не стали восстанавливать. Баз Осбек, — на правах начальника станции, — в то время занимал комнату по соседству со столовой. Каждый раз возвращаясь на станцию с Большой земли, он обклеивал стены своей берлоги привезёнными порнографическими фотографиями, и под дружный хохот команды проводил экскурсию по стенам обновлённой комнаты. «Баз поклеил обои», — говорили полярники, что означало отсчёт новой зимовки. Ивлин помнил их всех, помнил так ясно, что порой ему слышались весёлый смех и разговоры в столовой, а не тоскливое завывание вьюги за окном…

Закурив сигарету, накинув на голову капюшон, Ломак выскочил на улицу и поспешил в обветшалый сарай. Проваливаясь в глубокий снег, а местами и наваливаясь на него животом, начальник станции добрался до заметённых дверей постройки и долго возился с замёрзшим замком. Затем, источая клубы табачного дыма, жаркого пара и отборного мата, он долго с грохотом расшвыривал пустые баки и мотки сеток, охапки туго перетянутых лыж (большая часть из которых оказалась давно сломана); так же в сторону полетели канистры и длинные тубы для образцов льда. Матерясь и кляня мороз, Ивлин разгрёб дальний угол, столкнул в сторону частокол из досок, смахнул на пол стопку фанерных листов, служивших некогда внутренней отделкой жилого модуля. По-стариковски хлопнув себя по бёдрам, он не смог удержать широкой улыбки и осмотрел показавшуюся в углу круглобокую печь.

Подтянув перчатки и всё ещё улыбаясь, Ломак пробасил:

— Привет, Молли!

Двинув спиной дверь, Ломак вытащил громоздкую печь на снег, пятясь назад. Обойдя бочкообразную конструкцию и приготовившись толкать тяжёлую находку, он замер, изумлённо вытаращившись в небо. Над головой, протянувшись с севера на юго-восток, нескончаемым клином летели птицы! Зрелище выдалось настолько невероятным, что Ивлин зажмурился и замотал головой. Ничего подобного в этих широтах не наблюдалось никогда, да и от береговой линии станция была расположена далеко. Невероятным оказалось то, что стая выглядела неоднородной по составу: в ней без труда угадывались и полярные чайки, и буревестники, гуси и куропатки. Вся эта пернатая процессия пересекала небо нескончаемым потоком, заныривая в воздушные ямы, с трудом преодолевая морозный воздух, раскачивая смешанный разнородный строй. Ломка поразила тишина, с которой птицы проплывали над головой: ни одна из них не издавала ни звука, — бегство онемевших птиц обречённых замёрзнуть в ледяной пустыне. В то, что финал окажется именно таким, Ломак не сомневался. В направлении полёта несчастных птиц, животных кроме смерти ничего не ждало — невероятная стая удалялась от океана в самый эпицентр геомагнитной аномалии, пожиравшей Арктику третий месяц. Очевидно, птицы сбились с курса из-за сбоя магнитного поля, и в полёте пребывали длительное время, так как прямо на глазах потрясённого руководителя, огромная стая потеряла несколько пернатых из-за усталости.

Толкая печь к строению с задранной головой, начальник мрачно размышлял о том, что стоило бы сходить и собрать упавших птиц, пока не стемнело. Почти час у него ушёл на установку допотопного оборудования на своё законное место в общей столовой — в зашитый железными листами, до самого потолка, угол. Ломак расконопатил вытяжное отверстие в стене и пристыковал части дымохода. Ещё минут двадцать полярник потратил на заделывание всех щелей тряпками, а также проверку тяги дымохода. Затем, не без брезгливости начальник располосовал на лоскуты порванную и окровавленную одежду Корхарта, а также полотенца, которыми пользовались в первые минуты после нападения собаки. Ничего нельзя было выбрасывать, — в Арктике любая мелочь имеет смысл, порой, способная спасти жизнь. Позже, Ломак собирался наплести из тряпок тугие узлы, которые пропитавшись тюленьим жиром будут долго и хорошо гореть.

Перед выходом на улицу, Ивлин заглянул к Рону в комнату, чтобы поставить на лоб товарищу слабый компресс. Отворив тихонько дверь, начальник станции оторопело уставился на стену у кровати с раненым. На ней появился довольно крупный и зловещий рисунок изображавший круг, в верхней части которого был вписан круг поменьше, а ниже имелось несколько небольших окружностей, образующих расположением треугольник. Буроватый цвет нечётких линий прямо указывал на происхождение рисунка. Ивлин сполз взглядом к свободным и окровавленным ладоням Рона, осмотрел скрюченные в агонии пальцы, сжимавшие одеяло, и только потом заметил, что Корхарт смотрит на него вытаращенными глазами.

Похолодев от жуткого сумасшедшего взгляда, Ломак сдавленно произнёс:

— Что это? Зачем это здесь, Рон?

Не сводя немигающих глаз с начальника станции, раненый зашептал:

— Я видел!.. Я видел!.. Я видел!..

Ломак захлопнул дверь и попятился по коридору назад. Просидев на кухне какое-то время в табачном дыму, он снова вернулся к комнате Корхарта и остановился у двери. Прислушался. Рон спал, откинув одеяло и обнажив жуткие свежие раны на груди. Сделав компресс и меняя бинты, Ивлин то и дело бросал хмурый взгляд на незатейливый и такой отвратительный, по своему происхождению, рисунок. Снова связав руки несчастного, начальник станции пару раз порывался стереть жутковатое изображение со стены, однако загадочные слова друга о том, что он что-то видел — и несомненно рисунок был выполнен под этим впечатлением, — заставили начальника отложить процедуру. «Как придёт в себя, расспрошу об этом», — подумал полярник, затворяя за собой дверь.

Забросив на плечо пустой рюкзак с карабином, Ломак направился к выходу, прихватив бинокль. Встав на лыжи, Ивлин с удовольствием осмотрел сизый и пока ещё бледный дымок, тянувшийся вверх из-за основного корпуса станции. Бездонное синее небо выглядело пустым, лишь на севере у горизонта толпились перистые розовощёкие облака — снова быть ветру.

Все найденные птицы оказались мертвы, и Ивлину осталось лишь сунуть в рюкзак ещё не заиндевевшие тельца, однако на обратном пути он с удивлением обнаружил пару живых чаек, едва трепыхавшихся в снегу. Ломак с огромным трудом сунул погибающих птиц за пазуху и, так как его рюкзак оказался полон, поспешил обратно, уверенно разрезая лыжами перламутровую вечернюю пудру. Уже в помещении, начальник кинул в самый тёплый угол старое одеяло и, положив на него двух чаек, накрыл птиц сеткой. «Если выживут — отпущу!» — принял он для себя сентиментальное решение.

К вечеру Эйдан так и не появился. Мрачный начальник сидел в столовой, неспешно курил и ощипывал погибших птиц. Одна из спасённых чаек, всё же, умерла и Ломаку пришлось вытащить остывшее тельце из импровизированной ловушки. Вторая, на радость полярника, окрепла и следила за человеком чёрными блескучими глазами. Ивлин закончил ближе к полуночи, собрал груду перьев, пуха и набил ими крупный мешок. Сидя за столом, раскуривая очередную сигарету, он с надеждой посматривал в тёмное окно, — но стена мрака так и не дрогнула проблеском долгожданных прожекторов.

Ночью мужчину разбудил какой-то неясный звук. Ломак тяжело поднялся из-за стола, — а заснул он именно за ним, — и с трудом фокусируя взгляд, посмотрел на часы. Почти пять утра… Начальник выглянул в окно, в надежде, что его разбудил шум двигателя вездехода, но площадка, освещённая прожекторами, оставалась пуста. В углу ожила чайка и сонно двинула крыльями.

— Так это ты… — протянул полярник, расправляя руками заспанное лицо.

Из комнаты Корхарта донёсся слабый неясный звук, заставивший Ивлина поспешить к другу.

— Что там у тебя? — встретил тот вошедшего неожиданным вопросом и лихорадочными запавшими глазами.

— В каком смысле? — переспросил сонный Ломак, хлопая ресницами.

Рон смотрел диким горящим взглядом. Он скалил потемневшие зубы сквозь кое-как обстриженные Ломаком усы накануне.

— Что ты там готовишь? Что готовишь? — зашептал он, заглядывая Ивлину за спину. — Я хочу это съесть!

Ломак оторопел и, даже, обернувшись назад, втянул носом воздух.

— Ничего, — ответил он и пожал плечами, — я второй день ничего не готовлю. Я жду салагу.

— Я хочу это попробовать! — не унимался Корхарт силясь оторвать от подушки голову. — Принеси, принеси мне это съесть!

Подойдя к другу, Ивлин присел на кровать и поправил одеяло. Рон бредил, и погружённый в свой иллюзорный болезненный мир, скорее всего даже не видел перед собой друга.

— Неси, неси скорее! — блуждая по комнате туманным взглядом, шептал Корхарт. — Я так голоден! Я так давно ничего не ел… Принеси мне, принеси, принеси!

— Ты же ничего не ешь, — простонал полярник сокрушённо. — Я пытался тебя кормить, дружище…

Он потянулся снять высохший компресс со лба товарища, но тот неожиданно дёрнул головой навстречу руке, и громко клацнул зубами у самого запястья Ивлина. Ломак одёрнул руку и вскочил, со страхом глядя на оскаленное лицо Корхарта.

— Принеси, принеси, принеси!.. — зашептал Рон, и вдруг жутко завыл.

Через минуту его глаза закатились, и он затих, провалившись в забытьё. Порядком напуганный Ломак стоял у двери всё ещё принижаемая руку к груди.

Весь следующий день Ивлин провёл в ожидании Эйдана, которое к вечеру сменилось настойчивым чувством тревоги. «Не стоило отпускать мальчишку, — сокрушённо думал он. — Молод ещё и самонадеян… Север этого не прощает. В его глазах я, скорее всего, росточком-то помельчал, да и авторитет мой померк. Вот молодой волк и пробует свои силы, ошибочно принимая бездействие старого волка за нерешительность и трусость. А ведь волк в бурю не противится ветру, не встречает его грудью, а ложится в снег и даёт себя им накрыть. А у нас сейчас самая настоящая буря! И длится она уже третий месяц, салага! Ты пытаешься ей противостоять, а я переждать, укрывшись в снегу». Ивлин вёл мысленную беседу с пропавшим подчинённым с одной лишь целью — не дать себе вновь услышать змеиный шёпот в голове, который будет настаивать на том, от чего начальнику становилось тошно, и он принимался беспробудно пить. «В кладовке… — ещё вчера, буквально перед сном, слышал он тихий голос из тёмного угла собственной комнаты. — На полке. Ты знаешь — она ещё там… ты не выкинул». Ломак знал о чём говорил тот «паук» из темноты: начальник так и не сдержал своей угрозы уничтожить отраву…

Отварив куропатку, Ивлин отнёс бульон в комнату Рона, в надежде покормить друга. Корхарт тяжело очнулся и долго смотрел сквозь Ломака взглядом затуманенным и далёким. Не в силах терпеть смрадный воздух в комнате, Ивлин распахнул одеяла и перевернул Рона набок.

— Господи, помоги ему! — вырвалось у него, как только он увидел страшные отёки и пролежни на тощей спине и ягодицах Корхарта.

Было уже далеко за полночь, когда начальник закончил омывать, а затем и растирать тело раненого. В комнате стоял отвратительный запах прелого тела, фекалий и мочи. Боясь, что его вот-вот стошнит, Ломак наскоро оделся в столовой и, прихватив сигареты, выскочил на воздух. Курил долго и неторопливо, пока морозом не стало давить виски — возвращаться в дом совсем не хотелось.

Сменив бинты на голове Рона, Ивлин решил заодно и побрить заросшее поседевшими волосами лицо друга, а когда закончил — ужаснулся, каким оно оказалось худым и страшным. Череп, обтянутый бледной кожей, в котором вопреки всему продолжали двигаться глаза. Вид чёрной отёчной спины и скорбного треугольника из резких складок вокруг рта, убедили Ломака, что счёт времени идёт даже не на дни.

— Жжёт, — прошептал Корхарт едва слышно, затем ощупал шею и грудь замотанными в тряпицы ладонями — чтобы не привязывать руки несчастного, Ломак плотно спеленал его кисти. — Так горит…

— Потерпи, дружище! Скоро станет полегче, надо чуть-чуть потерпеть.

Корхарт повернул голову и уставился в рисунок на стене.

— Что это? — тихо спросил он.

— Я не знаю, это ты нарисовал. Ты говорил, что что-то видел и поэтому нарисовал вот это.

Слабо поёрзав на подушке головой, Рон ответил:

— Не помню… Ничего не помню. Я так хочу есть…

Обрадованный начальник станции спохватился и заботливо зачерпнул бульон, однако, когда поднёс ко рту раненого ложку, тот лишь отвернулся.

— Дай вкусного мне, — Рон облизал сухие губы и с мольбой посмотрел на Ломака. — Я так хочу есть.

— Да у меня же ничего нету другого! — простонал тот, чуть не плача. Он снова поднёс ложку поближе: — Вот, вот самое вкусное, что у нас есть!

Рон снова мотнул головой и посмотрел на дверь:

— Там… Принеси вкусное.

Ломак вскочил на ноги и, подхватив тарелку с бульоном, вышел в столовую. Швырнув ложку на пол, он какое-то время ходил вокруг стола, запустив пятерню в косматую голову. Закурив сигарету, он налил себе полстакана водки и залпом выпил. Снова налил, но поменьше, и снова выпил. Зайдя в комнату Корхарта, он показал ему стакан и вытащил изо рта сигарету.

— Хочешь? — предложил он отчаянно, протягивая поочерёдно то одно, то другое. — Может покурить хочешь? — «напоследок», едва не вырвалось у него.

Осторожно сев на край постели, Ломак тихонько тронул друга за плечо. Открыв глаза, Корхарт слепо уставился в потолок.

— Где второй? — неожиданно грубо пролаял он через минуту, непонятно к кому обращаясь. — Второй где?

— Скоро приедет! — ответил резко Ивлин и влил в себя водку. Он встал и нетвёрдыми шагами направился к двери. — Тюленей привезёт нам!

— Оставь мне печени! — услышал он у себя за спиной.

Задержавшись в дверном проёме, Ломак удивлённо развернулся:

— Тюленьей? — спросил он недоумённо.

Корхарт смотрел в ответ горящими глазами и скалил зубы.

— Второго, — проскрежетал он, стуча зубами.

Ивлин захлопнул дверь и с минуту стоял, вцепившись в ручку.

Подъём дался с трудом. Ломак сел на постели и с силой сжал голову, которая, казалось, вот-вот развалится на куски. Рядом с собой на одеяле он заметил пустую бутылку бурбона, а на полу железную банку, утыканную окурками. Один из них лежал рядом, оставив на дощатом полу чёрный ореол вокруг столбика пепла.

— Старый мудак! — разозлился на себя начальник, и стукнул по ноющей голове. — Пожара захотел, поц?!

Переведя взгляд на прикрытую дверь, он неожиданно вспомнил фрагмент глубокого хмельного сна, в котором видел Корхарта, медленно ползущего на руках в коридоре. Голый и тощий, он волочил за собой безвольные ноги, а в зубах держал подушку…

Шатаясь, Ивлин вышел в столовую и включил чайник. Прильнув к серому окну, он с тоской в сердце осмотрел пустую площадку перед домом с мрачным предчувствием того, что Эйдана он больше не увидит.

— Салага… — прошептал он сокрушённо, мысленно кляня себя за согласие отпустить парня одного. Выходило, что он потерял не только человека, но и вездеход.

«Старый дурак!.. Идиот, ты просто идиот! — образ крючконосого горбуна ожил тенью чуть в стороне от бушевавшего внутри пламени не то сожаления, не то допущенной профессиональной ошибки. — Я тебе говорил, я тебя предупреждал! Он был ещё и твоим алиби, разве не так? Жалеешь, что отпустил его? Поздно… Рону совсем плохо, и он, того и гляди, умрёт сам. А вот салаге можно было бы и подсыпать…».

— Заткнись, сука! — прорычал Ломак сквозь зубы, осматривая бескрайние седые холмы за окном. — Закрой пасть!

Наливая в кружку чай, Ивлин бросил взгляд в угол столовой и с удивлением не обнаружил в нём пленённую чайку. Вместо неё он заметил разбросанные перья, а на полу коридора, из-за стены, виднелась часть сети. Выйдя в прихожую, Ломак продолжал наматывать на руку сетку, которая дальним концом вела в комнату Корхарта. Предчувствуя неладное, Ивлин шагнул вперёд и распахнул прикрытую дверь.

Рон лежал ничком на полу, доски которого оказались изрядно усыпаны перьями. Ломак перевернул друга и в ужасе отшатнулся, налетев спиной на стену. Лицо Корхарта, залитое кровью и облепленное пухом, походило на фарш. Рядом с головой человека лежали останки съеденной живьём птицы, а чуть поодаль оторванное крыло. Осознав, что в пьяном угаре он видел вовсе не сон, — да и ползущий на руках Корхарт в зубах тащил вовсе не подушку, а птицу, — Ивлин похолодел! С содроганием вернув Рона в кровать, Ломак принёс воды и умыл лицо друга, затем собрал перья и останки птицы. Нащупав слабый пульс раненого, Ивлин долго сидел у кровати Корхарта глядя на друга тяжёлым взглядом. Он обратил внимание, что замотанные им вчера кисти раненого освобождены от тряпок, а грудь и живот несчастного в кровавых следах. Некоторые швы оказались вскрыты, они сильно кровили. Памятуя вечерний диалог с Роном, теперь Ивлин понял о чём тот говорил, моля принести «вкусного». Ломак похолодел, подумав о том, чтобы мог натворить обезумевший товарищ, не будь в столовой живой птицы…

Сходив в складское помещение, начальник вернулся и принёс с собой проволочные силки. Испытывая стыд и угрызения совести, он намертво зафиксировал руки друга в нехитром устройстве из железного тросика и петли. Из оставшегося поводка он собрал сложный узел и привязал руки больного к массивной батарее в изголовье кровати. Проверив накинутый замок и удостоверившись, что при необходимости быстро сможет освободить раненого, Ломак долго сидел на кровати, медленно раскачиваясь вперёд-назад. Страх перед умирающим, и в то же время, сошедшем с ума Корхартом, заставил воспользоваться подлым, но оправданным трюком — во всяком случае так начальник решил для себя.

Такой бессонной ночи Ивлину пережидать ещё не приходилось. Очнувшийся было под вечер Корхарт бредил и стонал, хотя и находился в сознании. Он никак не реагировал на Ломака, который суетился вокруг него. Градусник показал, что температура раненого упала ещё ниже, как и его давление, — а пульс едва прощупывался. Между тем, Корхарт цеплялся за жизнь и каким-то чудом оставался на этом свете. Ближе к полуночи он ненадолго затих, но стоило Ивлину отправиться спать, как по притихшему дому прокатился страшный стон, переросший в вой. Ворвавшегося в комнату начальника, Рон встретил безумными глазами и нечеловеческим оскалом. Изо рта Корхарта текла пена пополам с кровью — очевидно несчастный прикусил язык. Не в силах терпеть жуткое и необъяснимое зрелище, Ивлин хлопнул дверью и поспешил к себе.

Стоны и хрипы умирающего стихли только под утро, однако Ломак ещё долго не мог заснуть. Очнулся он, когда за окном уже рассвело. Начальник станции какое-то время лежал в кровати и прислушивался к тишине в доме. Умер? Одевшись и выйдя в столовую, он никак не мог решиться войти в комнату Корхарта. Ивлин бесцельно суетился у стола, переставлял кружки, тарелки, кастрюли — он искал предлог, чтобы не заходить к умирающему как можно дольше… И он его нашёл! Решительно ворвавшись в комнату связи, Ломак с силой швырнул об пол одну из переговорных станций. Массивная коробка разлетелась на несколько крупных частей, которые Ивлин бросился изучать. Через несколько минут он высвободил из разъёма радио модуль. Уже в коридоре, он принялся наскоро обматывать небольшой блок полиэтиленовой плёнкой, а затем и скотчем, то и дело посматривая на закрытую дверь комнаты товарища. Начальник даже не хотел прислушиваться — нет ли стонов за дверью или наступила долгожданная, хоть и отвратительная тишина. Ивлин словно делал шаг в сторону, пропуская старуху с косой вперёд. Он надеялся, что костлявая уже приласкала умирающего, но боялся открыть дверь, чтобы её не спугнуть. «Вечером, вечером…» — твердил он сам себе и сразу старался переключиться на мысль о предстоящем походе.

Спешно заправив термос горячим чаем, а также, бросив в термопакет хлеб и отваренную накануне куропатку, Ломак надел второй свитер и ещё одни носки. Начальник сунул в карман бесполезный компас (глупо, но так было спокойнее), а за пазуху топографическую карту местности. Упаковав в рюкзак аккумулятор, также обмотанный целлофаном и тряпками, Ивлин застегнул пуховик. Торопливо сунул в карман дымовую шашку. Всё же, с минуту он провёл в тишине не двигаясь слыша стук своего сердца, затем прихватил лыжи и выскочил на улицу.

После спёртого протопленного марева внутри жилого комплекса, — Ивлину в последние дни казалось, что в комнатах стоит туман, смердящий табаком, затхлостью и смертью, — ледяной воздух и простор пьянили и раздували лёгкие словно паруса. Несмотря на скулившую совесть, Ломак находил доводы и аргументы для этой суки и бросал ей, как собаке «кости». «Он же обречён! — уверял он её. — А я ещё жив! И буду бороться за свою жизнь, но не с таким балластом… Я не сделал ничего плохого, и не сделаю! Просто он… он опасен в своём безумии и это факт! Сам того не понимая, он может поранить себя… или меня. Может устроить пожар, в конце концов! Вечером, я зайду к нему вечером и окажу всю помощь, какая потребуется!» Гаденькое чувство надежды что Корхарт умер, либо к вечеру умрёт, вспыхнуло слабым пламенем, но Ломак поспешил спрятать тлеющие угли, пока совесть их не нашла.

Было ещё светло, когда начальник вышел к намеченной точке, маркированной на карте, как «Высота двести шесть». Делая небольшие привалы, с торопливым потягиванием чая и сигарет, Ивлину потребовалась пара часов, чтобы добраться к ближайшей северо-западной возвышенности. Ещё минут двадцать ушло на то, чтобы взобраться на макушку скромного ледника, с осторожностью минуя расщелины и замаскированные вековым снегом трещины. Будучи уже наверху, белобородый запыхавшийся полярник скинул тяжёлый рюкзак и осмотрелся с высоты почти в двести футов. Брошенные у подножия ледника лыжи казались двумя спичками, кем-то воткнутые в рассыпанную муку, а тонкий след лыжни, ускользавший к горизонту, — нитью, соединявшей человека с домом.

Насколько хватало взгляда, пространство вокруг оказалось скованно ледяным капканом, своими редкими зубьями угрожавшему высоченному сине-фиолетовому небу, на котором уже солировали первые звёзды. Восток затянуло изумрудной дымкой, подпирающей предвечерний небосвод и, казалось, что луна совсем скоро опустится в болото, из которого ей выбраться уже не удастся.

Ломак выцарапал в снегу глубокую воронку, затем бережно опустил передатчик в лунку. Замкнув контакты, скрутив провода питания, начальник присыпал устройство снегом и слегка примял ботинком. По его расчётам, такой радиомаяк должен будет подавать сигнал в течении недели, пока холод и разряд не опустошат батарею. Если Эйдан запеленгует сигнал и сможет добраться к самодельному маяку, вернуться на базу для него не составит труда. «Двести шестая» была той высотой, которая восточным хребтом указывала как раз на базу — имея часы и немного мозгов, промахнуться было невозможно. Бросив у ног дымовую шашку, начальник с надеждой наблюдал, как в вечернее небо устремился оранжевый столб дыма, чуть сторонясь человека.

«Ты всё делаешь правильно, — снова вернулся вкрадчивый голос в голове. Как будто из-под тёмной лестницы показался острожный паук, куда его ранее загнали метлой. — Поздно, но правильно! Мальчишка уже может и не вернуться — не стоило его отпускать одного! Ты ведь уже думал об этом, не так ли? Ты думаешь, что положил на чашу весов совесть и жизнь салаги, а я вот вижу на весах семью, возвращение к которой ты просрал!»

— Пошёл ты! — выкрикнул Ломак, пряча лицо от ветра. Его взгляд с надеждой обшаривал дрожавшую от холода даль. — Какого чёрта я вообще тебя слушаю, паскуда! Я просто хочу, чтобы парень нашёл дорогу обратно…

«Врёш-ш-ш-ш-шь!.. — зашептал ветер в уши. — Мы оба знаем, что ты врёшь-ш-шь! Мы оба знаем, что ты готов!»

— Заткнись!

«С Роном всё кончено — и ты это прекрасно понимаеш-ш-шь! Согласись, что так легче, что он не жилец — и твоей вины в этом нет! Не так ли? Осознав это, ты решился — именно Рон не давал тебе сделать это… Он же твой друг, он наш-ш-ш друг!.. Мы же оба знаем, для чего ты хочеш-ш-ш-шь вернуть салагу… Но уже может быть поздно! Снега поглотили его, похоронили мальчишку, а вместе с ним и маш-ш-ш-ину! Наш-ш-шу маш-ш-шину!»

Скрипучий голос в голове «проговорил» последние слова с таким искренним сожалением, что начальник не удержался и ответил ему вслух:

— Надежда ещё есть! Лишь бы он не петлял и у него хватило топлива…

«Я же говорил, что ты готов!» — повторил жуткий голос без тени усмешки.

На какое-то мгновение вместо бескрайних снегов, перед глазами Ивлина дрогнули лица детей и жены; мужчина мог бы поклясться, что сквозь ветер слышит задорный смех дочек, а в стылой руке ощущает бейсбольный мяч, который только что подал сын. Пейдж собирает в столовой посуду и негромко щебечет с подругой по телефону, привычно зажав телефон плечом. Судя по всему, она накрывает на стол и протирает белоснежным полотенцем тарелки. Ломак отлично знает, что если сейчас выглянуть из-за стены и продолжать следить за женой, то он станет свидетелем её лёгких невесомых па вдоль стола, а когда супруга заметит соглядатая, то совсем трогательно засмущается и беззвучно начнёт ругаться в ответ…

— Я готов! — подтвердил начальник станции негромко, ожидая услышать слова поддержки от «паука», однако ответа не последовало. Вместо этого внутри оказалось темно, безжизненно и одиноко. — Я готов…

Любопытные звёзды уже как пару часов наблюдали за бредущим среди снегов человеком, вальсировали на морозе и подмигивали украдкой. Ещё издали Ломак увидел, как отчаянно пуста заметённая площадка для вездехода. Свет прожектора сиротливо приютился у здания, которое, казалось, пустым и необитаемым. Чем ближе приближался к станции Ивлин, тем тяжелее становились его мысли, и тем отчётливее слышался стон уставшего ветрогенератора. Заснеженные лопасти ветряка обрадованно задвигались быстрее, при виде начальника станции, призывно маня своими замёрзшими усталыми ручищами.

Ввалившись внутрь, захлопнув тяжёлую низкую дверь, Ломак словно уткнулся в нагретую вату — сразу стало и тепло, и тихо. С минуту он стоял в темноте, прислушиваясь к звукам в доме, но тот встретил хозяина слабым шорохом радиостанции и вкрадчивыми шагами секундной стрелки настенных часов. Ещё был тяжёлый запах смерти — неописуемый, всегда одинаковый и не всегда явственный, но это был именно он!

Ивлин коротко потянул носом и тут же опорожнил лёгкие, словно не хотел впускать в себя воздух, которым недавно дышал умерший человек. Сунув нос под высокий ворот, начальник станции угрюмо смотрел в ту часть здания, куда так боялся идти. Наконец, Ломак включил свет и, набравшись смелости, направился в комнату Корхарта не раздеваясь.

Рон был мёртв, но то, что увидел начальник станции, потрясло его до глубины души! Корхарт сидел на полу всем телом подавшись вперёд под острым углом; отведённая назад рука натянула трос и словно указывала на батарею — посмотри, что ты наделал! Забинтованная голова умершего безвольно свесилась вниз и, казалось, что Рон заглядывает в бездну, а натянутый трос удерживает его от падения. Очевидно, пытаясь покинуть кровать, в предсмертной агонии, Рон столкнулся с тем, что оказался накрепко привязан к батарее. Корчась в спазмах и стараясь освободиться, Корхарт лишь сильнее затягивал ловушку — трос, облачённый в скользкую силиконовую изоляцию. Затем несчастный принялся грызть трос, — и куски изоляции, валявшиеся на полу, — явно тому свидетельствовали… но затем… Затем Корхарт стал грызть свою руку: жуткая чёрная рана у запястья с разорванными сухожилиями и отвратительная лужа уже подсохшей крови у батареи…

Сидя на кровати умершего, Ломак долго курил и пил водку прямо из горлышка. Рыдал. Снова курил и снова пил, страшась снять мертвого друга из петли и поднять его поникшую голову. Плакал, сидя вполоборота, вспоминал былое и сглатывая слёзы, шмыгал красным носом. Привычно вращал на пальце обручальное кольцо и тихо разговаривал с подвижными бликами на стене — отражённые от метала пятна каруселью уносили раздавленного человека прочь из холодного гиблого места.

Немногим позже, тяжело поднявшись начальник, станции шагнул к покойнику и прислонил тело к стене, невольно заглянув в лицо. Белое, с синими пятнами, оно оказалось обезображено отвратительным кровавым оскалом и чёрным языком. Остекленелые глаза уже успели подёрнуться тем призрачным саваном, в который смерть пеленает взгляд умершего.

Чувствуя, как трезвеет с каждой секундой, Ивлин сходил за инструментом и вернувшись, перекусил трос, но не у запястья, как того требовала логика, а у батареи. Мысль о том, что ему придётся рыться в складках кожи, чтобы ослабить петлю, пытаться перекусить удавку и… и смотреть как кусачки рвут плоть, как рана снова кровит и… «Нет! Нет! Нет!»

Ивлин застыл в напряжённой позе у обмякшего тела, с руки которого вился длинный моток троса, собираясь в несколько петель. «Надо его будет снять! Если салага вернётся, он будет спрашивать откуда на руке покойника этот чёртов трос! Но это потом, пусть Рон… замёрзнет! И его рана замёрзнет!»

Расстелив на полу простынь, Ломак не без облегчения положил тело друга на ткань и, быстро накрыл свободными краями. Пару минут он стоял над саваном, вызывая в памяти образы, связанные с умершим и подыскивая слова прощания, но внутри царствовала пустота. Немая чёрная пустота.

Перехватив верёвкой ещё не успевшее окончательно закостенеть тело, Ивлин вытащил Корхарта на снег и положил на лыжи. Закинув верёвку на плечо, с трудом поволок за собой скорбную поклажу, проваливаясь в снег чуть ли не по пояс. Устремив взор к звёздам, Ломак с горечью подумал о том, что образ больного и умирающего Рона вытеснил из памяти Рона, который был лучшим другом все эти годы…

— А помнишь, как-то в Бостоне к нам подсел французишка с волосами, как у пуделя? — прикрикнул Ивлин через плечо, борясь со стоном ветра, запутавшегося в лопастях ветрогенератора. Его суровое лицо расцвело слабой улыбкой, вызванной приятным воспоминанием. — Точно, дело было «У быка на рогах», он подсел, когда узнал, что мы только что вернулись с полярной станции. Он сказал, что является фоторедактором и работает на Гринпис, а когда подпил и узнал, что мы выполняли задание нефтяной компании, разозлился и стал кричать, что такие как он сохраняют планету, — а такие как мы делают всё, чтобы её разрушить. Да, и он сравнил нас с сутенёрами, продающими свою мать — Землю, — Ивлин остановился, тяжело дыша, перевёл дух и прикинул оставшийся путь — футов сто. — Ты повернулся к нему и ответил: «Зато нам не приходиться краснеть, забирая чек у нашего общего с тобой работодателя, приятель! Вот он — сутенёр, а ты — шлюха!» Помнишь, как «пуделёк» хотел на тебя наскочить, но ты ловко пихнул ему стул под ноги, и недотёпа упал, выбив себе зубы? Я, вот, помню! А картавого Бартелла помнишь? Когда тот провалился в свою первую полынью, ты сказал, чтобы он полоскал горло водкой и каждые десять минут выходил из палатки орать, иначе схлопочет воспаление лёгких… Ты помнишь эти крики полночи снаружи? Горшак и Дерек-снайпер так ржали, как только Бартелл выходил, что с трудом сдерживали слёзы, — Ломак остановился у запертой двери сарая и, отбросив в снег верёвку, добавил: — Вот мы и пришли, дружище…

Ивлин включил фонарик и сунул в моток старых сетей, свисавший клоками со стены. Освободив для покойника место, Ивлин с трудом поместил тяжёлое тело на престарелый стол, который давно следовало разобрать на дрова. Укладывая труп на импровизированный погост, начальник случайно задел незамеченный им гвоздь, который зацепился за тело и простынь. Ткань с треском разошлась, обнажив голову и часть груди умершего. Глубокая рана вспорола застывшее лицо покойника, скользнув вниз к острому подбородку. Не ожидавший вновь увидеть жуткую посмертную маску, Ломак застыл, и с минуту таращился в приоткрытые глаза мертвеца. Помня с каким содроганием, он закрывал их полчаса назад, Ивлин не решился повторить процедуру в тёмном заброшенном сарае. Вместо этого, он схватил фонарик и выскочил на улицу хлопнув дверью. Заметив в луче фонаря брошенные у входа лыжи, он замотал головой, и поддавшись суеверному страху, перекрестился. К дому Ломак добирался подгоняемый раскатистым гулом генератора и ожившим ветроуловителем на мачте — ветер гнал тяжёлые облака с запада, он нёс с собой бурю.

Как только начальник ввалился в помещение, дрожа и от холода, и от пережитого, он первым делом нашёл взглядом бутылку водки. Жадно припав губами к горлышку, Ломак не сразу совладал с собой, отбивая зубами дробь по стеклу. Сделав затяжной глоток, Ивлин рухнул на диван, а потом его непослушные губы сами собой зашептали: «Господи помилуй, Господи помилуй!» Закурить сигарету, так же оказалось делом не лёгким — пальцы плясали и едва могли удержать помятую пачку.

— Так не пойдёт, так не пойдёт!.. — причитал Ломак, сжимая сигарету в зубах.

Спустя полчаса, тоскливый зов ветра за дверью растворился в баритоне Нэта Кинга Коула, мощно и громко зазвучавшего из динамиков в комнате связи. Порядком захмелевший и разнузданный Ивлин кружился посреди помещения с бутылкой бурбона в руке. Его заросшие рыжей щетиной щёки покрывали горючие слёзы, а среди опаленных усов торчал подслеповатый окурок.

— Для тебя, дружище, это для тебя! — орал начальник обожжёнными губами и жмурился на свет лампы. Его громоздкая фигура неуклюже кружилась между кресел и стола, едва ли не задевая мониторы и радиоаппаратуру. — Этой ночью они будут петь для тебя! Иди туда, где ты был счастлив!.. Где ты был счастлив, мой друг!

…Проснулся Ивлин от холода, причём замёрз у него именно нос. Пошевелившись под грудой верхней одежды, — видимо во сне он сгрёб на себя всё до чего смог дотянуться, — Ломак укрылся с головой и сонно зевнул. В стену постучал ветер и шумно полез на крышу. Что-то было не так, и начальник не мог заснуть, ворочаясь под грудой одёж. Внезапно мужчина порывисто сел и завертел головой: находился он всё ещё в комнате связи, соорудив лежанку из вещей прямо у длинного стола с навигационным оборудованием. Где-то совсем рядом искажённо и тихо плыла музыка, из коридора доносилось мерное тиканье часов, а также горел тусклый свет. Обычно, находясь в комнате радиосвязи Ивлин не слышал настенных часов из-за монотонного звука работавшего за стеной генератора… да и свет горел ярче, чем сейчас…

Ломак с трудом вскочил на ноги и бросился натягивать пуховик.

— Конденсат, конденсат упустил! — причитал он морщась, превозмогая головную боль. — Ты же не отбил наледь, старый дурак!

Хмельной и шаткий начальник едва не упал и с силой врезался бедром в стол. На пол полетели пустые бутылки, пара кружек, неряшливая пепельница, а также выскочившие из гнезда наушники. Скромное помещение радийной тот час утонуло в обволакивающем вокале Этты Джеймс, словно её чарующий голос только и ждал, чтобы его выпустили наружу, выбив «пробку» наушников… Ломак шарахнулся в сторону от неожиданности и, чудом устояв на нетрезвых ногах, кинулся в общую комнату. Прихватив стоявший у стены ледоруб, сунув в карман фонарик, начальник, пошатываясь направился через сеть коротких переходов в пристройку, где были смонтированы генераторы, питающие станцию электричеством.

— Твою мать, твою мать! Забыл ведь, падла! — повторял он, протискивая своё мощное тело через узкие коридоры. Его грязные стенания хрипло ложились на звучавший среди переходов нежный голос певицы. — Мудак! Напился… мудак! Замёрзнуть захотел, идиот!

В свете последних событий, запойный и вымотанный начальник станции напрочь забыл освободить от неминуемой наледи дренажные лотки двух бензиновых генераторов, постоянно тарахтевших в дальней части корпуса. Сбивать наледь было необходимо каждые три дня, о чём теперь красноречиво и напомнило чересчур тусклое свечение ламп.

Ивлин врубился плечом в дверь генераторной, как тараном, но вместо распахнутой створки получил болезненную отдачу и застонал от боли.

— Какого хрена? — воскликнул он в недоумении, осторожно толкая дверь снова.

Догадка о том, что вода хлынула через переполненные поддоны и замёрзла на полу, блокировав дверь, подстегнула и погнала полярника на улицу. Ломак бежал обратно тем же путём, минуя сеть коротких переходов и понимал, что нельзя терять ни секунды! Если сейчас же не перезапустить насосы и компрессор, замершая вода разорвёт систему отопления и тогда…

В свитере и с ледорубом в руках, Ивлин, шатаясь выскочил на улицу. Пропуская обжигающие удары ветра в лицо, полярник бросился к уличному входу в компрессорную. По засвеченному горизонту и потускневшим звёздам, он догадался, что близок запоздалый рассвет. Выдёргивая из снега поочерёдно то одну ногу, то другую, размахивая ледорубом и сильно кренясь, Ломак обогнул дом и замер, увидев, как поодаль на ветру бьётся незапертая дверь сарая. Сердце мужчины замерло, а затем заколотилось с бешеной скоростью. «Ты же сам её забыл запереть, мудак! — выдал отрезвлённый морозом мозг. — Посмотри какой ветер!»

Ивлин обогнул угол здания и оказался перед распахнутой дверью компрессорной, которую так же мотало ветром. Кляня разыгравшуюся бурю, Ломак ворвался внутрь и тут же зашлёпал ботинками по воде. Протрезвевший начальник в недоумении остановился и включил фонарь. Луч прожектора осветил залитый водой пол, от которого валил пар, наполняя тёмное помещение сырым тяжёлым туманом. Понимая, что никакой лёд не блокировал внутреннюю дверь, Ивлин скользнул лучом света к дальней стене и увидел ободранную обшивку двери, отогнутую ручку и немногочисленные следы крови.

«Медведь! — полоснула в голове жуткая догадка. — Здесь был медведь! Он же и в сарай забрался! Он почувствовал мёртвое тело!»

В страхе перед зверем, безоружный полярник сжал ледоруб понимая, что в схватке против хищника шансов он ему не прибавит. Ломак инстинктивно выключил фонарик, уповая на то, что медведь орудует в сарае, занятый трупом. Оставшись в темноте, притаившийся начальник станции услышал, как ветер снаружи растаскивает по словам звучавший из-за стены голос Фрэнка Синатры. «…Бывало, что я сожалел», — неслось по ту сторону двери, а ветер подхватывал и уносил голос к звёздам: «Но не стоит об этом упоминать…».

Развернувшись к выходу, и без того напуганный начальник станции чуть не вскрикнул — на фоне открытой двери он увидел мелькнувшие очертания человеческой фигуры и тут же услышал слабый всплеск воды.

— Эйдан? — позвал он тихо и сдавленно. — Ты вернулся?

Отчего-то Ломаку стало нестерпимо жутко. Утопая в горячей воде, вдыхая тяжёлый влажный воздух, Ивлин почувствовал леденящий озноб, заползающий под свитер… Начальник выставил перед собой фонарик и щёлкнул кнопкой. В бледном луче света стоял Корхарт, задрав острый подбородок кверху, и водил головой, будто принюхиваясь. От неожиданности и страха Ломак перестал дышать, едва не выронив ледоруб. Мутный взгляд мертвеца бился о стену света, словно пытался проникнуть за её пределы и отыскать сам источник. Посмертное увечье, полученное ржавым гвоздём, разорвавшим простынь, протянулось глубокой раной от нижнего века к подбородку, содрав кожу практически до кости — начальник не мог оторвать взгляд от раны, в складках которой подрагивали кристаллы замёрзшей плоти.

От ужаса и шока, Ломак прошептал слова, даже не вдумываясь в их смысл:

— Как… ты, дружище?

Казалось, мертвец только и ждал, чтобы услышать голос. Словно ему требовалось доказательство того, что по ту сторону луча, есть кто-то живой. Он резко бросился вперёд и сгрёб ледяными руками свитер полярника; его изуродованное лицо мелькнуло совсем рядом перед глазами, и Ломак ощутил ослепительный удар в челюсть, будто подбородком налетел на оголённый провод. Ивлин отшатнулся назад и, едва не упав, ошалело отмахнулся фонариком. Он почувствовал нестерпимую боль на своём лице и отступил ещё дальше, едва сдерживая крик. Мертвец шагнул за ним следом и попал в ореол света. Начальник увидел, как Корхарт подносит ко рту окровавленную рыжую крысу, и та стремительно пропадает в страшном чёрном рту, однако в следующее мгновение мозг завопил о том, что это вовсе не крыса, а часть щеки и бороды, оторванная страшным укусом…

Понимая, что вот-вот лишится сознания от ужаса и боли, Ломак дико заорал и ударил ледорубом сверху и наискось. Острое когтеобразное жало глубоко вошло в ключицу мертвеца и от сильнейшего удара тот осел на колени, словно его вколотили в пол. Корхарт не издал ни звука, — так и остался стоять в темноте с торчавшей из тела рукояткой, подобно указательному пальцу нацеленному на начальника станции. Ломак бросился к распахнутой двери, но в темноте плечом ударился об аккумуляторную стойку и упал в воду. Не в силах подняться, завывая от боли и ужаса, полярник на четвереньках пополз вперёд, с надеждой глядя в светлевший створ распахнутой двери. Горячая вода обжигала, но Ивлин рвался к двери гонимый запредельным ужасом.

Совсем рядом послышался гулкий удар и одна из бочек с грохотом упала на пол, разнося в темноте едкий запах топлива. Ломак резко обернулся и стал судорожно водить перед лицом фонарём, словно тот мог отпугнуть ожившего мертвеца. Свет лишь охватил переплетение вспотевших труб, ровные стопки аккумуляторов до потолка, и разом умолкшие генераторы. Накаченный адреналином мозг успел заметить разбитые манометры, вырванные провода и искалеченную теплоизоляцию двери. Мелькнула мысль, что мертвец пришёл в помещение привлечённый треском двигателей и светом, что он реагирует на раздражители и стоило бы выключить фонарик… погрузиться в воду, вжаться в пол и ползти, ползти к выходу!..

«…Теперь, когда слёзы высохли, всё кажется таким забавным…» — уверял старина Фрэнк за стеной, прогуливаясь по притихшей станции.

Страшный удар и вспышка нестерпимой боли в спине потрясли начальника станции. Ломак не мог сделать и вдоха, однако ужас заставили мужчину кое-как подняться на ноги. Он с трудом дотянулся до торчавшей из спины рукоятки ледоруба, но в этот момент мертвец сбил его с ног. Ивлин упал лицом вниз и выронил фонарик. Загребая руками горячую воду, он пополз к выходу, но ледяные костистые пальцы впились в лицо, в глаза, оттянули голову назад. Ломак взревел, чувствуя, как колени мертвеца упёрлись в спину, а его зубы сгрызают скальп с мокрой головы; он попытался подняться, но сил уже не хватало. Крича и захлёбываясь водой, он сопротивлялся всё меньше и меньше. Его слабеющие руки, бесцельно перемешивавшие влажный воздух, случайно подхватили остаток тросика, всё ещё обвивавшего руку покойника… да так и запутались в нём. Залитые кровью губы полярника какое-то время выкрикивали имя давно погибшей сестры и молили о помощи, а угасающий мозг всё ещё отказывался верить, что его заживо пожирает очнувшийся мертвец.

«…И делал это по-своему. Да, это был мо-о-ой пу-у-у-уть», — едва дождавшись финальных слов песни, ветер с силой захлопнул дверь в помещение. Ему не хватило смелости вновь заглянуть во влажную липкую темноту, ставшую для Ивлина Ломака смертельной западнёй.

***

Пожалуй, самым страшным оказались даже не очертания безжизненной станции, с тёмными провалами окон-глазниц, — и не распахнутая настежь дверь, уже порядком обросшая снегом — самым страшным оказалась тишина, с которой станция встретила Эйдана. Безмолвие и заброшенность, лишь жалобный стон призрачного ветрогенератора всё ещё выполнявшего свою обязанность, но уже явно проигравшего беспощадному холоду. Зацепив ещё поутру слабый радиосигнал, Эйдан поначалу подумал, что злая судьба издевается над ним и дразнит, давая мнимую надежду на спасение, однако вычислив источник, он понял, что судьба предлагает честную сделку. На остатках топлива (как говорил отец — «на выжимках») Эйдану практически удалось дотянуть до источника сигнала, а точнее, как показали расчёты, машина заглохла где-то совсем рядом. Этого оказалось достаточно, чтобы сквозь линзы бинокля он мог различить в вечернем небе очертания «Высоты двести шесть».

Покинув «загнанный» вездеход, предварительно съев все запасы еды, — пригоршню крекеров и оставшийся кусочек чудом найденой в снегу куропатки, — Эйдан встал на лыжи и двинулся к возвышенности. Несмотря на слабость, двигаться становилось всё легче и легче, а когда ледяная гора и вовсе нависла над человеком, указывая своим вытянутым основанием в сторону базы, — окрылённый близким спасением, Ридз понёсся по заснеженному полотну, по которому совсем недавно Ломак двигался навстречу своей смерти.

Чуть более часа понадобилось Эйдану, чтобы полному надежд, да ещё и налегке, добраться до полярной станции, и менее нескольких секунд, чтобы понять всю чудовищность открывшейся перед ним картины.

— Что же это такое… как это понимать? — тараторил он, съезжая на лыжах с пригорка. Цепкий тревожный взгляд шнырял между тёмных окон корпуса станции, осматривал похороненные в снегу сваи и искал хоть малейшие признаки жизни на безжизненной «планете» Коргпоинт.

Встав напротив распахнутых дверей и даже не успев отдышаться, молодой полярник с отчаянием позвал Ломака. С грохочущим сердцем и горящими лёгкими, Ридз взял карабин на изготовку. Предчувствуя самое страшное, Эйдан сошёл с лыж и переведя оружие в режим стрельбы очередями, вошёл в помещение жилого модуля.

Внутри хозяйничал ветер, рассовывая по углам снежные намёты. В столовой царил мрак, однако Эйдан сумел разглядеть на столе разорванные морозом чашки, а в углу присыпанную снегом печь. Где-то внутри комплекса слабо хлопала дверь, растревоженная заплутавшим сквозняком, скрипела на промёрзших петлях — хотела напугать и без того потрясённого человека. Отворив осторожно шкаф, Эйдан нащупал фонарик. Луч света оказался слабым и сонным, таким же продрогшим, как и всё вокруг.

Комната Корхарта оказалась пустой, она встретила молодого полярника неуловимым запахом горя и необъяснимым роем птичьих перьев из-под ног. Ещё был нелепый рисунок ржавого цвета над кроватью, который на минуту приковал взгляд Эйдана. Нечёткие лини на покрытой инеем стене несли в себе угрозу и предостережение. Следуя взглядом за линиями, а также, беря в расчёт соседство с кроватью Корхарта, Эйдан ни на минуту не усомнился в авторстве жутковатого послания. Дверь в комнату начальника станции поддалась с трудом: примёрзшие петли крепко охраняли тайну последних дней станции. Заметив на кровати Ломака ворох оставленной верхней одежды, сердце Эйдана оборвалось — с начальником случилась беда! «Он сбежал, он меня бросил, их сняли со станции? — ощущение катастрофы и грядущего одиночества сметало мусорные мысли в один совок не давая сосредоточиться и взять себя в руки. — Он подумал, что я погиб? За ним пришли? Куда он делся?» Попытка проникнуть в помещение генераторной через соединительный коридор ни к чему не привела, и Эйдан поспешил на улицу. Огибая строения, он заметил открытую настежь дверь сарая, но не придал этому значения, поглощённый тяжёлыми тревожными думами.

Одного взгляда на умолкшие двигатели генераторов было достаточно, чтобы понять — произошла непоправимая катастрофа! Замёрзшие фонтаны эмульсии, застывшее кристаллизованное масло, разорванные радиаторы и ледяной каток в пару футов толщиной на полу. Не в силах сдержать поток брани, Эйдан стал обходить помещение инспектируя лучом фонаря порванные трубы с замёрзшим маслом, обросшие инеем бесполезные батареи… Осторожно переступая по зеркальному скользкому полу, полярник с отчаянием фиксировал факты, приведшие к непоправимой трагедии, и никак не мог отыскать причину произошедшей катастрофы. Случайно подо льдом, в зыбком луче света, он заметил вмёрзший в толщу фонарик и ледоруб, а рядом нечто напоминавшее перекрученный шарф, вытянутый в одном направлении. Парень по инерции шагнул в сторону своей находки, отслеживая лучом фонаря, — и внезапно увидел страшное изуродованное лицо, застывшее в прозрачном льду!

Эйдан вскрикнул и резко отшатнулся, упав на скользком полу. С минуту он сидел, вжавшись в стену, выставив в дрожавшей руке фонарик — слабый луч света плясал на искрившемся льду. Тяжело уняв сбитое дыхание, Эйдан поднялся и, едва преодолевая истерику, шагнул к страшной находке. Несомненно, он нашёл мёртвого Ломака. Вмёрзшее в лёд тело оказалось сильно изувечено, особенно лицо, от мягких тканей которого, ничего не осталось. Эйдан зажмурился и принялся стучать ладонью по лбу, пытаясь вытрусить из головы жуткие пустые глазницы, оскал обглоданной безносой маски подо льдом. «Не смотри! Больше не смотри ему в лицо!» Потупив взгляд, он увидел задранный к шее свитер погибшего, оголённый и разорванный живот из чрева которого вилась требуха, которую Эйдан принял за шарф…

Выскочив на улицу, он согнулся в спазме боли и рвоты, но отощавший, за время скитаний и недоедания, желудок, не хотел расставаться с едой. Ридз стоял на коленях, и согнувшись, отплёвывал горькую слюну да утирал слёзы; волком выл на высокие звёзды, в бессилии запрокинув голову. Отчаяние, захватившее все мысли полярника, припёрло к стенке и, взяв за горло, спрашивало голосом Ломака: «Что же ты будешь теперь делать, салага?»

Воздвигнутая, незадолго до гибели, начальником станции печь шумно и жадно ревела, пожирая в своей раскалённой утробе доски, некогда являвшиеся частью дивана. Мысль о том, чтобы спать на месте, где раненый Корхарт истекал кровью, казалась Эйдану отвратительной и пугающей. «Дышать тяжело, мне дышать тяжело!», — звучал испуганный голос Рона в ушах, пока молодой полярник с остервенением срезал обивку и брезгливо косился на тёмные бурые пятна. После, Ридз долго сидел у нагретого железного бока Грудастой Молли, смотрел в блики пламени на дощатом полу и пил чай. Время от времени, он подымал глаза и осматривал запертую изнутри входную дверь. Отчаяние уже не хватало за горло и не пыталось говорить голосом мёртвого начальника, но в каждом тёмном углу помещения, — куда бы Эйдан не повернул голову, — он видел облик Ломака, с тоской смотревшего из темноты. С вопросом на живом (слава богу!) лице: «Знаешь, как это случилось?», уже мёртвый начальник станции растворялся во мраке, будто тонул в чёрной воде. Эйдан угрюмо кивал в знак согласия и запивал кивок чаем. Воображение рисовало жуткую развязку в техническом помещении и каждый раз добавляло всё новые и новые детали (детали, сука!) среди которых одна, всё же, оставалась неизменной — мертвец, нападающий на человека! Необъяснимое и, тем не менее, жгучее чувство вины давило где-то внутри, мешало дышать и обдумывать дальнейшие планы. «А ведь ты догадывался… догадывался, — шептал внутренний голос осуждающе. — Ты никогда не мог отстоять свою точку зрения! Ты же чувствовал, что с Корхартом что-то не так, что он не просто умирает, а увядает, сражённый тем, чем его заразила псина! Старина Ломак был слеп, — он слишком дорожил своим другом, чтобы увидеть очевидное, — но ты, ты-то не слепой!»

Эйдан придвинул к себе карабин и погладил холодную воронёную сталь.

— Выходит, что слепой, — произнёс он тихо, мрачно вспоминая, как ещё вчера обследовал все закоулки станции в поисках тела Корхарта, но так его и не нашёл.

Проснулся Эйдан от холода. Парень тяжело отходил ото сна, мотал головой и бессмысленным взглядом осматривал сумрачное помещение, таращился в подостывшую печь у которой и уснул пару часов назад. Медленно восстанавливая в голове цепочку событий, полярник сидел на скамье с опущенной головой, наматывая на грязный палец длинный клок бороды. По иронии судьбы, чем длиннее отрастали волосы на лице молодого полярника, тем чаще и гуще они приобретали рыжеватый оттенок… С силой дёрнув за бороду, Эйдан угрюмо рассматривал зажатые между пальцев рыжеватые волоски, от вида которых парню стало не по себе.

— Салага… — протянул он, имитируя голос погибшего начальника, и едва не заплакал.

«А что, если ты и есть Ивлин Ломак, застрявший на полярной станции? Ты просто сошёл с ума и выдумал Эйдана Ридза, которого никогда не существовало? Ты его выдумал, чтобы убедить себя в том, что не сошёл с ума! Что не ты убил Рона Корхарта и не закопал его где-нибудь в снегу, а теперь твой мозг отказывается принимать реальность!»

Эйдан схватил со стола уцелевший термос и с тревогой вгляделся в искажённое зеркальное отражение; нервно запустил пятерню в волосы, ощупал лицо.

— Я, Эйдан! — произнёс он уверенно. — Эйдан Ридз!

Подбросив в топку побольше дров и кое-как позавтракав, — не делить провиант с товарищами оказалось ещё страшнее, чем необходимость его делить, — полярник засобирался в путь. Облачившись в двойной комплект белья, скрипя сердцем сунув за пазуху фляжку с бурбоном Ломака, Эйдан вышел в утреннюю вьюгу.

Обжигающий холод отрезвлял, щипал щёки и заставлял действовать. Возвращаться в замёрзшую генераторную с телом начальника подо льдом вовсе не хотелось, но Ридз взял себя в руки и, встав на лыжи, подкатил к двери. Стараясь не смотреть в сторону дальней стены, Эйдан в спешке отыскал в полумраке небольшую канистру топлива и выволок прочь на мороз. Ещё две канистры побольше полярник с трудом разместил на санях, накрепко привязав. Сложив из верёвок импровизированные ремни, Эйдан встал на лыжи и, сжав зубы, закинул меньшую канистру за спину; нагруженные тяжёлые сани нехотя двинулись за своим хозяином, утопая в кристальном снегу.

Запоздалые, едва заметные звёзды, мерцали и перемигивались, провожая человека насмешливыми взглядами, однако Эйдан этого не видел, склонённый весом своей ноши. С ностальгией и грустью он вспоминал, как по прибытию на полярную станцию радовался своей сумасшедшей езде на снегоходе, с какой радостью выкручивал ручку газа и хватал ртом колючий воздух. Обхватив бёдрами широкое сидение и сжимая в руках тугие рукоятки быстрой машины, заснеженные и выбеленные мили вокруг не казались таким уж бескрайними, а Арктика такой уж опасной, как о ней все говорили… Вскоре, оба снегохода сломались один за другим, да так, что их не смог починить ни Ломак, ни Корхарт. «Докатался!» — ворчал последний, метая в Эйдана колючие взгляды. — «Ты ломаешь всё, к чему прикасается твоя задница, салага!» — удивлялся добродушно Ломак, но потом хлопал по плечу и тихо добавлял, что снегоходы капризничали ещё с прошлой зимовки. Поначалу Эйдан частенько задавал вопросы полярникам относительно прошлого станции, самого пребывания на Коргпоинт двух друзей, — и не всегда получал ответы. Особенно это касалось крайней экспедиции. Нехотя отвечая на невинные расспросы Ридза, мужчины переглядывались, тянули с ответами и уводили тему в сторону, как могли. Эйдан был заинтригован и даже пытался проникнуть в тайну столь странного поведения коллег, но потом случился «Большой молчок», — как назвал потерю связи Ломак, — и жизнь на станции круто изменилась…

Завидев брошенный вездеход ещё издали, Эйдан почувствовал облегчение и прибавил в темпе. Переход к машине дался тяжело, неожиданно тяжело, для молодого человека. Многочисленные долгие привалы, прикладывание к фляжке и мрачные мысли об одиноком и зыбком существовании, не способствовали скорому прибытию, на которое рассчитывал Эйдан. Время тянулось и тянулось, забирая у человека силы, — и довольно незаметно, если не сказать подло, — стало укрывать небосвод тёмным покрывалом с ярким узором из звёзд. В нелёгком походе короткий арктический день пролетел незаметно, стёртый из сознания мрачными мыслями и расстоянием. Эйдану казалось, что за спиной он тянет вовсе не топливо для вездехода, а неподъёмную ношу одиночества и осознания опасности, притаившейся где-то в бескрайних снегах в виде очертаний человеческой фигуры. Мозг всё ещё отказывался верить в произошедшее, однако врезавшийся в память облик оборванного мертвеца в свете прожекторов посреди ночи, будто давал пощёчину и требовал собраться. «Можешь, так же, сходить в компрессорную, — говорил полярник сам себе, — и заглянуть под лёд!»

С облегчением и стоном освободившись от тяжёлой ноши, Эйдан пару минут охая да гримасничая разминал окаменевшую спину, затем полез в кабину. Спустя полчаса, заведя машину и усевшись за руль вездехода, Ридз с минуту разглядывал в дали остроконечную макушку «Высоты двести шесть» на фоне угасающего горизонта. Карабкаясь взглядом на льдистую гору, парень размышлял о том, что, разместив на верхушке ледника радиомаяк, Ломак спас его от неминуемой смерти. «Глыба, — вспоминал он о начальнике, посылая вездеход вперёд по собственной лыжне. — Человеческая глыба — вот кем он был! Такой же несгибаемый и высоченный посреди Арктики, как и эта ледяная гора. Настоящий мужик, который всю жизнь провёл на войне с Севером — и на этой же войне и остался!»

Заключительная мысль далась особенно трудно — перед глазами возникло видение, в котором во мраке подо льдом застыло нечто, даже отдалённо не напоминавшее лицо начальника. Эйдан вспомнил фразу, которую Ломак любил приговаривать, попивая чай: «Запомни, салага: здесь убивает не холод, а страх перед ним. Страх убивает твой мозг, лишает возможности здраво мыслить и оставаться человеком, а холод лишь держит… Держит, чтобы ты отсюда никогда не ушёл!»

— Но тебя-то убил не холод… — произнёс вслух Эйдан, обращаясь к погибшему начальнику, высматривая в потяжелевшем тёмном небе яркие созвездия. И вдруг, неожиданно даже для самого себя, не щадя ни связок, ни натянутых нервов, заорал во всё горло, неистово сжимая руль: — Тебя убил не холод! Тебя убил не холод! Тебя убил страх! Страх принять очевидное! Принять! Принять! Принять всё это!.. Тебя убил страх, ты меня слышишь? Ломак, твою мать! Как ты мог? Я же салага, я не выживу здесь один, твою мать! Ты понимаешь, — не выживу! Неужели ты не видел в кого он превращается? Как ты мог так обмануться? Что я буду делать, что я теперь буду делать один?!

Истерика молодого полярника закончилась через несколько минут так же внезапно, как и началась. Эйдан истуканом сидел за рулём, слепо уставившись перед собой и, казалось, вездеход едет сам по себе никем не управляемый, подминая под траки свежий след лыжни. Не чувствуя ни боли в натруженной спине, ни горячих слёз, запутавшихся в бороде, Ридз медленно катил к полярной станции, на которой его никто не ждал.

— БОБ! Какой к чёрту БОБ? — вопрошал Эйдан, разведя руки в стороны, сидя за общим столом.

Его неряшливая косматая голова была полна хлебных крошек и обрывков салфеток, которые, даже, путались в отросшей и слегка порыжевшей бороде; серое помятое лицо пьяницы, грязный пятнистый свитер и сальные пальцы с чёрными ободами ногтей… Разнузданный вид полярника, стойкий запах немытого тела, а так же тяжёлый муар натопленной печи — всё, ровным счётом всё говорило о том, что Коргпоинт более необитаема, а горевший в углу очаг и слабое человеческое бормотание — ни что иное, как недоразумение.

Напротив Эйдана виднелось нарисованное на засаленной подушке мужское лицо, грубо выполненное обуглившейся деревяшкой, именно ему полярник адресовал своё удивление. Подушка держалась на собранном из брусков каркасе, упакованном в штаны и свитер, под которым имелся ворох тряпок. Вся эта гротескная (и пугающая) конструкция восседала за столом на стуле, имитируя человека. Рядом «сидело» похожее чучело, однако нарисованное лицо выглядело по-другому: кудрявые волосы походили на горстку червей, которую придавила ковбойская шляпа, — автору она удалась особенно плохо и смахивала на обгоревший дом с проваленной крышей. Однако для Эйдана всё это казалось не важным. Он прекрасно знал кто перед ним и в корне был не согласен с концепцией сериала, который он закончил смотреть на служебном компьютере Ломака. Получаемой энергии от израненного, но всё-таки работавшего ветрогенератора, с трудом хватало на запитку радиостанции, пары ламп освещения и компьютера, однако и этого было достаточно, чтобы Эйдан чувствовал себя не так скверно, как в первые дни страшного одиночества на станции. Случайно обнаруженный заряд, — казалось бы, в разряженных батареях, — вселил надежду в полярника, а загоревшаяся мягким ровным светом лампочка и вовсе показалась каким-то чудом! После нехитрых манипуляций с проводами и клеммами, а также после отключения всех фильтров, обхода всевозможных нагрузок и подключения аппаратуры напрямую к накопителю, Эйдану удалось добиться постоянной работы лампочек и единственной радиостанции. Отключая освещение днём и накапливая электроэнергию в батареях, уже вечером, он мог недолго пользоваться компьютером, на котором и был случайно обнаружен архив с видео. Время потекло быстрее, и вскоре перестало измеряться только светлой частью суток, а приобрело вид градуированной шкалы прибора заряда и цифровой панели, показывающей накопленный ампераж батарей.

— Давай, между нами, — продолжал Эйдан, понизив голос и наклонившись вперёд, — тебе не кажется, что вся эта история с БОБом притянута за уши и похожа на латание дыр в сценарии? Иными словами, агент Купер, у меня создаётся впечатление, что вас кто-то слил! Подтверждение? Серьёзно? Вы правда хотите это услышать? — парень оценивающе посмотрел на пару подушек перед собой, словно раздумывая — достойны ли они ответа, — и выдал: — Если ты не обладаешь «безупречной храбростью», какого хрена соваться в Чёрный Вигвам? Даже если этого не знать, то сам факт того, что ты в него вошёл говорит о том, что ты ею обладаешь, и тогда, ты не можешь быть пойман в ловушку Вигвама! И потом, всё время мы наблюдаем за высокоморальным агентом ФБР, за его борьбой, за его духовным ростом, а также блистательным интеллектом… и что в итоге? Имеем придурковатого и поверженного БОБом человека перед зеркалом с дебильной рожей, который спрашивает, где Энни?

Эйдан, с раздутой грудью и удивлённо приподнятыми бровями сверлил подушку пристальным взглядом, затем, не сводя глаз с нарисованного лица, прикурил.

— Вас, — он обвёл «собеседников» грязным пальцем, — отдали на заклание рейтингу, и виноваты в этом дерьмовые сценаристы! Маркетологи, аналитики и прочие пиявки, которым кроме денег ничего от вас не надо: либо с тебя можно доить и на тебя идёт зритель, либо с тобой надо побыстрее заканчивать, пока зритель ещё не ушёл. «Кто убил Лору Палмер?», — повысил он голос. — Следовало бы поставить другой вопрос: «Кто убил Дейла Купера»? А вам, мистер Труман, — Эйдан ткнул пальцем в подушку с нарисованными кудрями и «сгоревшим домом» сверху, — следовало бы это выяснить. И, да, Гарри, ты же шериф! Какого хера ты не понял, что Купера подменили? Возьми, к примеру, меня: я сразу догадался, что Корхарт заражён, но не смог этого доказать! Не смог, но ведь догадался, чёрт возьми! Или, вот, возьми другой пример: я сразу сопоставил, что псину убил выстрел в голову, поэтому и бил «морячку» прямо в глаз… Как только увидел того «босоногого» и понял, кто передо мной в темноте… Начал стрелять, когда…

Замолчав, Эйдан вновь через силу вернулся в памяти к той ночи, когда ему пришлось встретиться с мертвецом. По шее пробежал знакомый озноб, как только перед глазами возникла искалеченная тощая фигура посреди снегов. Эйдан неоднократно вспоминал леденящие детали встречи, нехотя разглядывал жуткий непостижимый образ на свету прожектора, и каждый раз подобные «вылазки» в «Ночь Креспаль» — полярник так обозначил страшное событие в своей жизни, — заканчивались вопросами без ответов, депрессией и оглушительной дозой спиртного. Мысль о том, что где-то, возможно даже неподалёку, бродит мертвец-Корхарт, пугала и заставляла парня от каждого шороха за стеной хвататься за оружие. Памятуя о жуткой встрече с «босоногим», Эйдан с дрожью вспоминал истерзанные тела белых медведей, до мельчайших подробностей помнил раны на высушенном морозом теле моряка. С кривой усмешкой, больше похожей на спазм, он думал о том, что мертвец ловил медведей «на живца». «Оксиморон, которым пошутил сам Господь», — Эйдан представлял агонию непобедимого животного, которое начинало метаться в смертельных объятиях, понимая, что угодило в нечто пострашнее капкана…

— Ваш вишнёвый пирог, мистер Купер, — Эйдан придвинул к разрисованной подушке упаковку с горсткой печенья, и поднялся.

Разместившись в кресле комнаты связи и водрузив на голову наушники, он долгое время слушал однообразный сигнал в эфире. За время, проведённое в одиночестве на Коргпоинт, Эйдан уже привык к этому жутковатому стону, затерянному на просторах безлюдных радиоволн. За последние дни, а именно когда скупая видеотека Ломака была отсмотрена, Эйдан озадачился раскрытием тайны происхождения помехи. Два дня назад он сделал открытие — сигнал, всё же, повторялся! Сравнив поступавшую информацию, и отобрав файл с определённой частотой, Эйдан отыскал такой же сигнал в архиве, который составлял ещё начальник станции. Такое неожиданное открытие позволило Эйдану сделать вывод, что сигнал, всё же, является посланием, а не помехой, как настаивал Корхарт. В поисках цикличности, два последних вечера он провёл в кресле связиста с наушниками на голове и бутылкой спиртного на столе. Под тихий заунывный сигнал, Эйдан придавался воспоминаниям, а когда водка обволакивала сознание и мысли, следом накатывала жалость к самому себе, и Ридз горько плакал, погружённый в собственное одиночество.

Полдень следующего дня выдался ясным и морозным. Высоченное пустое небо опиралось на горизонт всей тяжестью своего бездонного существования, сфокусировавшись на крохотном человечке посреди белой скатерти, словно гигантское увеличительное стекло. Смотрел ли кто-то через стекло на него, Эйдан не знал и даже не думал об этом, обходя на лыжах расставленные накануне силки. Чертыхаясь и матерясь, то и дело прилипая глазом к оптическому прицелу, он с надеждой покрывал милю за милей в поисках пленённых животных.

С самого утра, — а если быть точным, с того момента как ему пришлось побывать в помещении генераторной, — его не оставлял пугающий образ вмёрзшего в лёд Ломака. Нет, он вовсе не искал встречи с покойником у дальней стены, просто чёртова капель с утра в тёмном помещении напугала человека и заставила вспомнить безгубый оскал страшного слепого лица. «Дом постепенно прогревается, — размышлял Эйдан, разглядывая вдалеке едва заметный дымок, — и оттаивает. Тёплый воздух распространяется под потолком, ползёт по системе вентиляции и размораживает трубы. Масло экраны нагреваются медленнее, но и температуру держат лучше. Если так дело пойдёт и дальше, то Ломак оттает, и мне придётся его хоронить!»

Слово «хоронить» в голове звучало надтреснуто и фальшиво. Для того чтобы похоронить человека среди вечных льдов и снегов существовало не так уж и много способов, но внегласно, Эйдана устраивал только один… Перетянуть тело в сарай и оставить там — он не мог. Не представляя механизма «пробуждения» мертвецов, Эйдан до ужаса боялся встретиться лицом к лицу (нет у него лица, нет!) с очнувшимся начальником станции. Никакие уговоры самого себя о том, что убитые белые медведи оставались мёртвыми, не могли заставить Эйдана согласиться с вариантом оставить тело в сарае. Была ещё мысль заранее прострелить покойнику голову, но здравый смысл, который ждал спасения в лице экспедиции, запротестовал и резонно заметил, что потом слишком сложно будет объяснить такой характер ранения. Оставался один способ обезопасить себя, но и его Эйдан страшился, всячески уповая на то, что до этого не дойдёт. В памяти родилось воспоминание о том дне, когда два человека стояли на фоне высокого дымного пламени; ноздрей словно коснулся отвратительный запаха горелой плоти и шерсти, а под ногами полярник явственно увидел выскользнувшее из пламени бедро и хвост собаки.

Эйдан затряс головой, прогоняя образ и, нацепив солнечные очки, больше напоминавшие маску, двинулся в сторону полярной станции. Весь оставшийся путь его мучила неясная назойливая мысль, на которой Эйдан никак не мог сосредоточиться. Похожая на постоянно ускользавшую мелодию в голове, мысль билась о стенки сознания подобно накрытому банкой мотыльку. Какого-то чёрта перед глазами снова и снова маячил образ оборванного и выцветшего спасательного жилета в руках, с истлевшим названием судна. Эйдан ускорил темп, повинуясь нечёткому, но настойчивому ритму в голове: «Крес-паль», «Крес-паль», «Крес-паль»!

Едва не валясь с ног и задыхаясь от бешеного рывка, он взлетел на снежный пригорок, с которого открылся вид на занесённые сугробами строения базы. Впившись взглядом в усталый ветрогенератор, отплёвывая сухую слюну, Эйдан захрипел:

— «Креспаль Меддинна»! Я знаю, я уже видел!

Едва не сорвав входную дверь с петель, Эйдан вломился в помещение радиосвязи и не раздеваясь принялся копаться в стопках бумаг на столе. Тетради, листы с отчётами, журналы протоколов, блокноты — весь ворох полетел в стороны, палыми осенними листьями застилая пол. Обладая отменной зрительной памятью, полярник (в тот момент — моряк!), искал изображение корабля-призрака и в бумагах, и в собственной памяти.

— Ну, мне же не приснилось… — бормотал он, в отчаянии швыряя листы в стороны. — Рангоут… такой нелепый рангоут и куцая сигнальная мачта… заваленный ахтерпик!

Отчаявшись в поисках, Эйдан взял паузу и лихорадочными глазами обвёл помещение. Его вытянутое лицо и приоткрытый рот напоминали глуповатую морду молодого сеттера, которого первый раз взяли на тетерева. Громыхая тяжёлыми заснеженными ботинками по дощатому полу, «сеттер» пробежал в свою комнату и в впотьмах нырнул в прикроватную тумбу. Вернувшись в комнату связи и встав под тусклой лампой, парень принялся энергично перелистывать тетрадь с собственными зарисовками.

— Вот он! — воскликнул Эйдан, потрясая перед лицом разворотом тетради. — Вот он! Это китобой! Я видел его на фото… видел уже здесь!

На странице имелась беглая зарисовка однотрубного судна архаичной компоновки с двумя жирно намалёванными буквами «К» и «М». Полярник швырнул тетрадь в кресло и вонзил взгляд в длинную полку над столом. В сторону полетела стопка журналов «Playboy», следом на пол посыпались отчёты о сеансах связи и наблюдениями за погодой. Неожиданно, Эйдан увидел то, что искал: оклеенная старыми газетными вырезками картонка небольшого формата. Среди нескольких пожелтевших клочков с текстом, в нижнем левом углу он увидел фотографию судна у пристани. На корме судна значилось название корабля, а то, что Эйдан ране принял за мачту оказалось грузовой стрелой.

— «Креспаль Меддинна», китобойное судно, — начал читать он вслух, встав ближе к свету, — одна тысяча девятьсот… года постройки и командой из двадцати семи человек. Числится пропавшим у восточного берега Гренландии с шестнадцатого ноября… года. Все члены команды считаются погибшими.

Эйдан ещё раз перечитал скупую заметку и пробежал взглядом по оставшимся вырезкам. На листе картона имелось ещё несколько фотографий с короткими пояснениями к ним — все они касались пропавших когда-либо кораблей в акватории Гренландии. Потратив на поиски, хоть сколь значимой, информации ещё час, полярник, наконец, сдался, и стоял посреди комнаты рассматривая разочарованным взглядом оставленный после себя погром. «Этого слишком мало!» — размышлял он, жадно обшаривая глазами опустевшие полки и раскрытые шкафы.

Выйдя в столовую, Эйдан какое-то время ходил вдоль стола, обдумывая обнаруженную скудную информацию. Остановившись напротив восседающих за столом подушек, он с силой припечатал найденную картонку о столешницу.

— Джентльмены, это зацепка! — провозгласил он, указывая взглядом на газетную вырезку. — Судя по всему, этот «некролог» с пропавшими судами составлял кто-то из предыдущих обитателей нашего закрытого клуба, — Эйдан обвёл рукой помещение, и слегка поклонился сидевшим за столом «джентльменам», — и на какой чёрт ему это понадобилось, нам неизвестно! Однако, мы имеем ожившего мертвеца с пропавшего хрен знает когда судна — вот задачка-то, Куп, что скажешь? Это тебе не грязное бельишко блядоватой девицы перебирать — это настоящее дело! Тебе не кажется, что стоит сделать запись, что-то вроде: «Дайана, я в тупике! Я не знаю, что происходит, но мне до усерачки страшно!»

Нервно закурив сигарету, Эйдан двинулся вокруг стола:

— Мертвец с пропавшего корабля ходит по Арктике, — размышлял он вслух. — Бухта, дело было в бухте! Итак, пропавший корабль, мертвец, который бродит в бухте… Стоп, собака! Сперва была собака! Она заразила Корхарта, который расправился с Ломаком и исчез, нарисовав послание на стене… Когда он его нарисовал? Судя по тому что оно на стене у кровати, я думаю Корхарт нарисовал его ещё при жизни… — он остановился и внимательно осмотрел окна заколоченные досками изнутри, затем продолжил: — Хотя, рисунок мог оставить Ломак после смерти Корхарта — может у них было так заведено или обычай какой-нибудь у полярников — чёрт его знает! Но мы отклонились от темы, это всё гипотезы, господа! Я не знаю так ли оно было на самом деле. Если мертвецы нападают на живых, значит они осознают это. Сохранился ли у них разум после смерти? Что ими движет — инстинкт?

Непринуждённую паузу бурного монолога нарушил неопределённый звук снаружи. Эйдан замер на полуслове, застыв в нелепой позе с печатью страха на лице. Звук походил на слабый короткий вой, брошенный ветром к порогу входной двери. Опрокинув стул, Ридз кинулся к печи, рядом с которой имелся ворох наваленных прямо на пол матрасов, свитеров, а также верхней одежды. В спешке откопав в неряшливом ложе карабин, Эйдан застыл, прислушиваясь. Пнув ногой провода тянувшиеся от аккумуляторов, полярник разорвал цепь, мгновенно погрузив свою «крепость» во тьму. Прижавшись щекой к доскам, Эйдан отодвинул край одеяла, драпировавшего окно и выглянул в ночь. Согнутый страхом, он простоял у окна несколько минут, едва дыша и боясь пошевелиться. Снова пристально осмотрев периметр перед домом, полярник накинул клемму на батарею, стоявшую особняком у двери. За промёрзшим стеклом тускло зажглась лампа, сонно шатаясь на слабом ветру и едва освещая пространство перед домом.

— Дайана, запиши, — зашептал парень не своим голосом. — «Эйдан Ридз, очевидно, сошёл с ума! Ему мерещатся мертвецы и он, уверяет, что одного даже убил! Не смейся, Дайана, он настаивает именно на этой терминологии, хотя и понимает всю глупость своего высказывания. Позавчера ночью он просыпался попить воды, и я видел, как он пересчитывал оставшиеся патроны в карабине, а также нюхал ствол — очевидно, он не совсем доверяет своему разуму и сомневается в том, что схватка с мертвецом имела место!»

Завесив окно одеялом, отсоединив от батареи провод, Эйдан покосился на одну из едва различимых в темноте подушек за столом.

— Пошёл ты, Купер! — бросил он с обидой в голосе. — И ты, шериф, иди на хрен! Я не сумасшедший!

Интонация его голоса снова поменялась и стала более вкрадчивой:

— Ну, как же так? Разве вас не посещают мысли о нереальности происходящего? Прошлой ночью вы, мистер Ридз, вспоминали, как ещё ребёнком прыгали с моста в реку. Как под давлением мальчишек прыгнули в воду и едва не утонули… Вспомнили? Вы же сами, мистер Ридз, ночью не могли заснуть и думали о том, что, быть может, вы всё же утонули тогда, в детстве. Ведь думали?

Эйдан подлетел к столу и навис над двумя «джентльменами».

— Думал, и что из этого? — зашипел он, брызжа слюной. — Не смейте лезть в мои мысли, вам понятно?!

— Бросьте, мистер Ридз, — вновь «заговорил» агент ФБР. — Вы только что караулили у окна ветер, который тронул лопасти ветрогенератора. Вы ведь заметили их лёгкое движение? Может быть их надо было пристрелить? Например, как вы пристрелили Корхарта…

— Что-о-о-о?! — задохнулся от возмущения Эйдан, делая от стола шаг назад.

— Ну, вы ведь думали об этом? — гнул своё «Купер», голосом Эйдана. — Вы утверждаете, что в кого-то стреляли и даже убили. Но в кого? Тело Рона Корхарта мы так и не нашли, а тело Ивлина Ломака, по вашим словам, находится в помещении генераторной, и оно…

— Да ты мне не веришь, сука?! — взревел Эйдан и перемахнув через стол, сгрёб со стула тряпичную куклу. — Я тебе докажу, ублюдок! Пойдём со мной! Пойдём, я сказал!

Волоча за собой человеческий муляж из чужих вещей и подушки, Эйдан настойчиво пробирался через узкие тёмные коридоры к помещению генераторной. Выкрикивая ругательства, то и дело расшвыривая ногами доски частично разобранного пола, картонные коробки и горы тряпья, — он яростно махал фонариком, словно отбивался от мрака мечом.

— Я тебе докажу, докажу, засранец! — кричал он громко, сбивая ногой с двери самодельный массивный запор.

Помещение генераторной встретило ленивым звуком капели, прохладным влажным дыханием и тьмой. Эйдан настороженно втянул носом воздух, боясь в нём уловить запах разложения. Звук оттаивающей воды в темноте пугал, нёс необъяснимую угрозу. Вступив на изрядно покрытый водой лёд, Эйдан двинулся вдоль стены, отыскивая лучом фонаря вмёрзшее тело начальника станции. На мгновение в голове мелькнула шальная мысль о том, что никакого тела и впрямь нет, что он — и есть Ломак, который сошёл с ума! Снова эта навязчивая идея…

Эйдан замотал головой, сильнее стиснул фонарик и посветил себе под ноги. Растаявший лёд имелся не по всему периметру помещения, а только там, где его толща примыкала к двум нагретым стенам. В углу и у потолка комнаты собрался тяжёлый туман, запертый в тёмной ловушке. К своему ужасу, спустя десять секунд, в луче света Эйдан заметил лоскут оттаявшего свитера и копну рыжих волос, лежавшую на поверхности воды. Остальная часть тела всё ещё оказалась вморожена в лёд. «Это ненадолго», — с содроганием скосив глаза к утопленнику, подумал парень.

— Теперь вы мне верите, мистер Купер? — прошептал Эйдан сокрушённо, приподымая «агента» за шиворот. — Видите — я не сошёл с ума! Я не сошёл с ума, я не Ивлин Ломак, и я не сошёл с ума…

Попятившись из сырого тёмного помещения, полярник едва не упал, запнувшись об порог. Поспешив захлопнуть дверь, он направился в столовую имея в душе стойкое желание выпить, дабы унять дрожь в руках. Усадив объёмную куклу на своё место, Эйдан сел напротив и поставил перед собой закрытую бутылку водки. Рядом на стол упала пачка сигарет и потрёпанные игральные карты — полярника ждала очередная ночь, которая обычно заканчивалась оглушительным пьяным обмороком.

— Есть идея связаться с норвежцами! — перекрикивал работающий двигатель вездехода Эйдан, и указывал рукой на северо-восток. — Попытаться, я это имел ввиду!

Он усадил тряпичную куклу на пассажирское сиденье машины, и заботливо расправил смятую подушку, так, что нарисованное лицо агента Купера разгладилось и приняло нужную форму. Эйдан улыбнулся, удовлетворённый своей заботой. Покрытые инеем борода, лицо и ресницы полярника казались нарисованными мелом на тёмном фоне капюшона.

— И мне может понадобиться твоя помощь, Куп! — выкрикнул он, балансируя на обледенелой гусенице вездехода. — Я не шучу! Гарри мы оставим присмотреть за Молли, а сами рванём на «Косточку» и попробуем выйти на связь с базой Каадегарда.

Эйдан застегнул ремни безопасности, пригвоздив податливый манекен к сидению.

— Вот, так… хорошо! — пробормотал он довольный собой, роняя плотные клубы пара. Полярник заглянул за сидения, и покосился на манекен: — Ты про канистры? Зачем нам так много топлива? Я и сам не знаю… Наверно пытаюсь перестраховаться. Да-да, не смейся! Я и еды с собой набрал — видишь сумку за креслом? Выгреб почти всё, что осталось на Коргпоинт! Какой в этом смысл?..

Окинув белые холмы болезненным взглядом отчаявшегося человека, устремив глаза в убегавшую синюю даль небосвода, Эйдан пожал плечами и громко произнёс:

— Это всё иллюзия! Иллюзия спокойствия, понимаешь? Как фокус с луной — чем ближе она к горизонту, тем кажется крупнее, хотя таковой её делает сам горизонт. Ломак говорил, что стоит опасаться не холода, а страха перед ним. Так вот я не хочу встретить по дороге Корхарта или стаю дохлых собак, и случайно привести их на базу… При такой встрече нам придётся петлять, агент Купер. Стрелять и петлять! А этот чёртов босоногий моряк с судна? Меня до сих пор бросает в дрожь и трясёт… да что я тебе говорю, — мы же вместе напиваемся по вечерам! А если он был не один, ты думал об этом? Что если в этой ледяной пустыне бродит вся команда пропавшего «Летучего Голландца»?

Спрыгнув с широкого трака машины, Эйдан посмотрел в сторону ветрогенератора, прикрывая от ветра воспалённые бессонницей глаза. С запада, извиваясь подобно огромной змее, мела позёмка, наискосок сползая со снежного пригорка; бросала в лицо колючий снег, кружила в воздухе белые вуали. Анемометр на крыше вездехода энергично вращался, подхваченный упругим порывом ветра, который предрекал грядущую бурю.

Эйдан вернулся взглядом к распахнутой кабине и, угрюмо осмотрев подушку с нарисованным лицом, выкрикнул:

— Сон мне приснился: будто решил заправить я вездеход, а канистру в руку взять не могу — горячая сильно. А мне, как назло, нельзя никак дать заглохнуть двигателю! Представляешь? Так я кинулся тряпку искать, — ну, чтобы ручку канистры обмотать, — а найти ничего не могу. Вдруг, вижу — виднеется что-то пёстрое из-под снега. Потянул, а это оказался свитер Ломака…

Полярник сокрушённо махнул рукой, взлетел на трак, и заботливо повязал вокруг «лица» Купера шарф, сорванный с собственной шеи. Захлопнув дверцу машины, Эйдан с минуту стоял подле, подставив лицо колючему снегу и ветру. Проваливаясь в сугробы, он неуклюже зашагал к дому. Спустя пять минут Эйдан вновь появился на улице, и закрыл дверь на засов вдобавок продев через увесистую доску железный лом.

— Человек, и тот не сразу сообразит, — пояснил он шумно, садясь в вездеход и кивая в сторону дома, — а зверь и подавно! Что «они»? О чём ты? Ах, ты о мертвецах! Ты же сам недавно не верил в них! Меня ещё в чём-то подозревал — теряете хватку, агент Купер!

Вездеход дёрнулся и, взревев двигателем, начал набирать скорость. Эйдан бросил взгляд на удалявшуюся полярную станцию через боковое зеркало — сердце его сжалось от тревоги и тоски. Парень попытался прикинуть: сколько же времени он провёл на базе в одиночестве, однако сознание запротестовало и захлопнуло дверь в память, боясь, что вскроется нечто такое, что обнажит возможное помешательство одинокого и покинутого всеми человека. «Возможное, твою мать!» Одиночество вообще затеяло с разумом полярника опасную игру — и Эйдан чувствовал, что проигрывает… Накануне ему стали мерещиться странные звуки, расползавшиеся по станции. Редкие, тихие, но в тоже время новые и зловещие. Как-то раз, Эйдану удалось, — как ему казалось, — идентифицировать всплеск воды в генераторной. От ужаса и догадок он не решался до самого вечера войти в помещение, проведя у запертой двери (той, которая соединяла короткий переход и генераторную внутри станции) пол дня в обнимку с ружьём и бутылкой водки. Напряжённо прислушиваясь и, то и дело, прикладываясь к спиртному, он набирался бутафорской храбрости, вызывал в себе героизм, взывал к смелости. Кончилось всё тем, что бравый и пьяный Эйдан сорвал тяжёлый засов, распахнул дверь, и с матами в адрес Ломака, расстрелял в темноту обойму патронов. Темнота ответила стрелку звонким эхом и тихим всплеском упавшей в воду наледи с потолка. Бормоча проклятия, грозясь сжечь тело Ломака, если тот — «…Надумаешь ожить, сука! Только попробуй!», — Эйдан запер дверь на засов и, немного не дойдя до своей лежанки у тёплой печи, рухнул спать посреди коридора.

Проехав в полном молчании какое-то время, полярник с надеждой посмотрел на магнитофон, который не работал в машине ещё по прилёту Эйдана на станцию. «Кто-то залил панель кофе и там застрял диск, — объяснил тогда Ломак, глядя как молодой полярник безуспешно нажимает кнопки. — Давно не работает». На вопрос, кто это был, начальник нервно дёрнул плечами и, спрятав глаза, неуклюже сменил тему… Эйдан хорошо помнил, что тогда, он впервые остро почувствовал себя чужим среди бескрайних снежных полей, и этих двух матёрых полярников, которые что-то утаивают.

Дотянувшись до вещевого ящика в поисках карты, парень нажал кнопку замка и едва успел поймать плоскую тяжёлую флягу, упавшую из ниши в руку. Эйдан удивлённо крякнул и, поднеся неожиданную находку к лицу, стал задумчиво осматривать потёртые кожаные бока фляги — он не помнил, чтобы прятал чужую флягу в бардачок. «Ты сходишь с ума, — хохотнул голос в голове. — Бьюсь об заклад, что это ты припрятал её накануне отбытия, а теперь попытаешься свалить всё на…».

— Это Ломак! — отрезал полярник уверенно, покосившись на подушку по соседству, — Он делал заначки повсюду!.. Ты видел шкаф в его комнате? Он напоминает бар, правда дешёвый и дрянной бар! Что значит «раньше фляги здесь не было»? По-твоему, я её сюда положил? Да ты с ума сошёл, я, итак, спиваюсь там в одиночестве!.. — выкрикнул Эйдан порыве откровения, и впрямь начиная сомневаться в происхождении спиртного в вездеходе. Чтобы убедить Купера, — а ещё больше себя, — он заключил высоким голосом: — Да не клал я её сюда, не клал! За тюленями я поехал с другой картой, сюда я не заглядывал! Сюда полез по инерции!

В подтверждении своих слов, полярник жестом фокусника выхватил сложенную бумагу из-за пазухи и потрусил перед подушкой. Сунув фляжку между сидениями, Эйдан развернул карту в руках и долго ехал, изучая пейзаж за окном. «Какого хрена ты туда полез? — думал он, искоса поглядывая то на фляжку, то на «Купера». — У тебя же и правда карта была в куртке! Теперь ты знаешь, что в вездеходе есть выпивка и снова нажрёшься, как свинья! Ты же так хотел этого избежать! Ты превращаешься в алкаша, твою мать, Ридз! А что, если он прав и это ты подсунул себе виски?.. А, откуда ты, сукин сын, знаешь, что там виски? Брось, это же фляга Ломака! Что в ней может находится, кроме дешёвого пойла? Это случайность — ты просто спешил и не осмотрел этот чёртов ящик! Просто спешил!.. Спешил…». В голове Эйдана засела мысль, что спонтанная вылазка за пределы станции напоминает бегство от самого себя, что опасное путешествие без навигации попросту должно вдохнуть в него кипучее желание бороться за свою жизнь, — а не размышлять о противоположном! Размышлять всё чаще и чаще…

— Смотри, — парень ткнул в карту пальцем и повернулся к «попутчику», — Ломак выезжал вот сюда и говорил, что связь была отвратительная. Я же хочу сперва попробовать выйти в эфир с «Косточки», а потом подняться севернее на десяток миль подальше от ледника. Подняться на плато. Быть может ледник блокирует сигнал, я не уверен… Скажем так — уйти на север, насколько этого позволит погода и видимость самого плато как ориентира. Как тебе мой план? Что ты заладил «топливо, топливо»! Хватит его, говорю тебе — хва-тит! Вспомни: его Корхарт и в прошлый раз с запасом считал…

Он осёкся и хмуро глянул на безучастное лицо, грубо нарисованное на подушке. Стиснув руль Эйдан отвернулся и горестно вздохнул:

— «Тряпичная башка»… не выводи меня!

Неожиданно, от подзабытого прозвища ему стало смешно и тепло на душе — полярник отстранённо улыбнулся и даже прикрыл глаза. Повеяло домашним уютом, потянуло запахом выпечки, ванилью, пряностями, послышался гомон приглушённых голосов, а перед глазами заплясали пёстрые огни рождественских гирлянд… Удивительно, но как всего лишь одна фраза, бессознательно выдернутая из памяти, в той же памяти воскрешает давно ушедшие, казалось бы, на покой воспоминания из детства. Накрытый праздничный стол в гостиной, немногочисленные родственники в торжественно украшенном зале, и отец с бокалом в руке и неизменной историей из своего детства. «…Элизабет, Дженнифер, — Эйдан явственно помнил, как отец начал тот рождественский вечер с лёгким поклонам своим сёстрам и застенчивой улыбкой на улице. — Вы не раз рассказывали истории о том, что на нашей ферме жил домовой, — и это могли подтвердить даже наши родители, упокой Господь их светлые души. Ведь все слышали о проделках домового, не так ли? Сено под нашими простынями, камушки в ботинках, после, разумеется, бессонной ночи со светом; таинственные узелки из осоки на пороге нашей комнаты, и вечно пропадавшие нитки с катушек. Вот, — отец указывает на грузного престарелого джентльмена, сидящего в кресле и снисходительно кивающего в такт звучавшим словам, — мистер Талли, не раз был свидетелем рассказов о той неразберихи, которая творилась у нас в доме». Мистер Талли приподнимает пухлый палец и потрясает им в воздухе: «Ещё мой отец был жив и Лора, а эти две щебетухи, — он указывает двойным подбородком на тёток Эйдана, — уже забрасывали меня с сестрой рассказами про домового! Да и ты сам, Райан, ещё костлявый юнец, бегал за ними и поддакивал старшим сёстрам!» — «Но ведь это правда! — перебивая друг друга звонко голосят тётки Эйдана. — Ты нам не веришь, дядя Бенджамин? Был домовой! Его даже наш папа видел! Это он его называл „Тряпичная голова“, потому что тот портил заправленные одеяла и подушки по всему дому. Домовой оставлял на них щипки и завитки в форме разных животных! — возбуждённые и раззадоренные, они оборачиваются к отцу и требуют поддержки: — Райан, ну ты то, чего молчишь? Ведь ты сам видел „Тряпичную голову“ на чердаке — он тебя даже за это ударил лыжной палкой, чтобы ты не подсматривал!» Отец усмехается и трёт лоб, будто удар палкой получил только что. «Верно, верно, — говорит он. — А помните нашу соседку миссис Паркер и её мужа Лесли? После того, как на нашей ферме прекратились странности, эти самые странности перекочевали на их ферму». — «Да-да! — соглашаются наперебой тётки Эйдана, а также некоторые гости, и начинают вспоминать: — Сплетённые аркой стебли кукурузы, таинственные следы в клумбе и завязанные узлом вещи на бельевой верёвке… „Тряпичная голова“ оставил нас в покое и перебрался к Паркерам», — резюмируют Дженнифер, Элизабет и гости. Отец улыбается и приобнимает каждую из своих сестёр. «Вовсе нет, — говорит он. — Просто вы выросли и ему пришлось сбежать к доверчивому Лесли и его легковерной жене. Ведь нашему отцу с каждым годом становилось всё тяжелее убеждать своих дочерей в существовании шкодливого домового и не оставлять при этом следов». А потом, глядя в распахнутые глаза сестёр, отец с улыбкой и нежностью в голосе стал рассказывать собравшимся, как будучи младшим ребёнком в семье, — где царил непререкаемый матриархат и где любая разбившаяся чашка автоматически записывалась на счёт непоседливого мальчишки, — он принимает предложение своего отца «завести» домового. Как орудуя в тандеме с дедом Эйдана, они ловко и остроумно в течении многих лет дурачат домашних, а когда те выносят слухи о «Тряпичной голове» за пределы фермы, решают их не развеивать. Когда шквал удивления и недоверчивых вопросов стихает, и кто-то из присутствующих спрашивает почему «домовой» вскоре пропадает и с фермы Паркеров, Райан Ридз с грустью говорит, что отец уже тогда мучился со слабым сердцем и поддерживать миф о домовом становилось всё трудней… «У тебя был замечательный дед, — частенько повторял отец Эйдану с грустной улыбкой, голосом, в котором слышалась скрытая тоска. — Жаль он тебя не дождался — вы бы с Найджелом стали лучшими друзьями!»

— Мы и с тобой были лучшими друзьями, пап… — произнёс тихо Эйдан с болью в голосе.

Добрался до назначенной точки полярник за полночь, когда яркие созвездия россыпью бриллиантов украсили глубокий бархат ночного неба, а Арктур сияла подобно «Куллинану» в Британской короне. Невообразимым сказочным маяком в ночном небе пылал Млечный путь, восстав из-за тёмного скалистого горизонта. Полярная звезда, занявшая зенит много столетий назад, властно улыбалась своей соседке Кохаб, у которой не так давно отобрала звание главной путеводной звезды человечества. Пока Эйдан ставил мачту-антенну и разглядывал ночное небо, ему вспомнился миф о Киносуре и медведях, о их несуществующих хвостах…

Долго провозившись с установкой громоздкой антенны на крыше вездехода, замёрзший и злой полярник несколько раз прерывал работу и вручную включал прожектора. С тревогой освещая периметр вокруг машины, Эйдан всматривался сквозь тьму и расхаживал по обледеневшей крыше с прожектором в руках. Одолевал и холод, и страх. Оказавшись вне стен собственного жилища, ночью за много миль от станции, Эйдан на собственной шкуре ощутил всю ничтожность и слабость своего нынешнего положения.

Уже сидя в кабине, настраивая передатчик на искомую частоту, Эйдан заметил, как горизонт на северо-востоке зарделся узкой полоской зелёного пламени — там, вдали, полыхало северное сияние.

— Это плохо, — констатировал он угрюмо и, бросив взгляд на тряпичный манекен, пояснил: — Это только выглядит красиво, а вот сигнал блокирует и искажает будь здоров!

Внезапно налетел ветер и ударил в кабину с такой силой, что машина зашаталась.

— Всё-таки догнала нас! — воскликнул он, заглядывая в боковые стёкла. — Нас накроет бурей, Куп, теперь уже точно!

Эйдан витиевато выругался и снова включил наружное освещение. В свете прожекторов, хаос бешено летящего в стекло снега принимал вид упорядоченного движения вперёд. Сюрреалистичность ночного безжизненного ландшафта давала пищу воображению — и вот Эйдан уже летел над поверхностью неведомой планеты, сквозь бурю и чужеродную атмосферу. Ощущение полёта было столь сильным, а покачивания машины столь реальными, что полярнику пришлось опустить глаза и затрясти головой.

— У меня есть теория насчёт дежавю, — сказал он, прислушиваясь к шороху пустой трансляции. Его замёрзшие пальцы неумело перебирали кнопки и многочисленные гетеродины радиостанции. — Хочешь послушать? Я не претендую на первенство и всё такое, но мне хотелось бы думать, что я припёр, сам знаешь кого, к стенке, разгадав замысел сотворения всего сущего, — полярник выключил наружный свет и нервно подмигнул «агенту Куперу». — Все мы, живущие на этом пыльном шарике, несёмся хрен знает куда вместе с этим самым шариком, — а он, летит вместе с нашей солнечной системой, которая сквозь пространство вместе с миллионами других систем, так же куда-то летит! Целые рукава галактик, Млечный путь и так далее, — всё это несётся, закручивается, сжимается, расширяется, взрывается и прочее, прочее… Что-то постоянно происходит, что-то рождается и что-то становится пылью, из которой, вновь что-то рождается. Ничего просто так никуда не девается, ничего не исчезает. Перерождается — вот точное определение. И ещё есть время. Нет-нет, Куп, это не тот убогий циферблат со стрелками, который выдумали люди — это нечто непостижимое, что сотворил сам Бог, если он, конечно, есть. Если его нет — то это непостижимое само сотворило Бога. Видишь, я всё продумал!

Эйдан хмыкнул и подкурил сигарету. Он ткнул огоньком в лобовое стекло и склонился к «пассажиру».

— И вот на всей этой махине, под названием Вселенная, мы несёмся через это «непостижимое», закручиваемся в бездну небытия, чтобы рано или поздно сжаться до молекулы, а потом рвануть так, что вновь станем разлетаться и рассеиваться по этому «непостижимому», как разлетается краска на праздник Холи. Патетично? Соглашусь, пожалуй… И вот несясь через пространство, которое все мы ошибочно отслеживаем по циферблатам и называем временем, мы каждое мгновением оставляем в нём свой отпечаток: эдакий снимок вселенского масштаба. Мгновение — снимок! Снова миг — ещё один снимок и ещё… Секвенция! Секвенция — и есть наше движение! Высчитав скорость движения нашей планеты и отняв величину от текущего положения, можно узнать, где в пространстве Земля была на тот момент. И, если вернуться в те самые координаты, мы попадём в прошлое! Вуаля — я попутно изобрёл теорию путешествий во времени!

Эйдан усмехнулся довольный собой, но тут же закашлялся, отвыкший от крепкого табака. Борясь с ветром, он с трудом приоткрыл дверь и метнул окурок в ночь. Налив из термоса кофе, больше напоминавший грязную воду, Эйдан сделал глоток и с тоской в глазах пополоскал рот. За крепкий и сладкий кофе да хороший гамбургер он был готов на многое… Перед взглядом материализовалась картина из заставленных полок с припасами еды, боксами с крупами, консервами, а также картонные ряды полуфабрикатов; целая ниша, плотно набитая пакетами с чаем, а внизу — в тёмном углу сразу у входа — пузатый обрюзгший мешок с зёрнами кофе… «Как в трюмах у пиратов, — усмехался Ломак, показывая продовольственный склад Эйдану первый раз. — У тебя на корабле также было?» Спустя пару месяцев после той экскурсии, в примыкавшем к жилому блоку складе случился пожар и практически весь провиант сгорел, а через неделю пропала связь.

Слишком фрагментарно, чтобы картина казалась полной, перед взором явился погружённый во тьму продовольственный склад… Ещё Эйдан помнил чувство стыда, — оно то, как раз, фрагментарным не было, — оно было всецелым! В то злополучное тёмное утро оно даже притупило чувство голода, как только Эйдан украдкой зашёл на склад. Красть у своих товарищей Эйдану оказалось нестерпимо совестно, но и терпеть постоянное чувство недоедания становилось всё сложней! А ещё эти взгляды за обеденным столом!.. Эйдан не привык съедать так мало, — как вообще можно так мало есть в такой холод?! Даже Ломак, обладая своей комплекцией съедал в половину меньше Эйдана, не говоря о худощавом Корхарте, который только и делал, что провожал взглядом каждую отправленную в рот молодого полярника ложку… Сука! Корхарт — сука! И, да, он был прав — свечка всё-таки там была, но зажечь её Эйдан не успел, хотя и пытался! От зажжённой спички вспыхнула перчатка на руке (накануне молодой неопытный полярник неосторожно переливал топливо из канистр), которую парень поспешил струсить с ладони… Огонь поглотил стеллаж неожиданно и мгновенно, словно картонные коробки оказались в плену газового облака. Хотя… Хотя Эйдан видел это уже фрагментарно — быть может состояние ступора дало такой эффект и память сотворила дырявую нарезку из акта самого пожара, оставив в сознании чёткую картинку с нетронутыми полками продовольствия. Крупы, консервы, полуфабрикаты и плитки шоколада — так начиналось пребывание Эйдана на Коргпоинт, таким запомнился ему последний визит на склад.

После воспоминаний о сытом начале экспедиции, отощавший желудок дал сигнал мозгу, и тот попытался разделить количество некогда оставшейся еды для троих на одного человека — и тем самым высчитать проведённое в одиночестве время.

— Так о чём я? — Эйдан поспешил пресечь математический кульбит в своей голове. Он страшился этих расчётов, боялся получить на руки сухие цифры. Именно поэтому полярник не вёл календаря и подсчётов своему одиночеству — боялся… Боялся, что цифры лишь утвердят его подозрения о том, что по ту сторону льдов случилось нечто страшное и за ним никто не придёт. «Никто, кроме мертвецов!» — огрызнулось сознание, которому в очередной раз запретили считать.

— Итак, дежавю! — парировал Эйдан мгновенно, и затряс головой. — Дежавю, дежавю!.. Так как мы имеем бесконечные проекции самих себя в отдельно взятый миг, мы оставляем отпечаток своего разума во Вселенной — эдакую «вспышку сознания», — полярник повторил беззвучно последние слова несколько раз и повернул к манекену просиявшее лицо: — Слушай, а мне нравится этот термин! Нет, правда! Надумай я и впрямь писать книгу, я бы его использовал! Я сегодня просто в ударе, Куп! «Вспышка сознания»… Хм-м-м… Представляешь себе триллионы фотокарточек, выстроенных в ряд по пути движения планеты? В каждой находится такая «вспышка». В ней заключается одно мгновение, запечатлевшее всю Вселенную! Всё пространство вокруг забито этими карточками, но иногда, строй фотокарточек ломает нечто такое… Нечто такое, — нужно будет и для этого придумать термин, — нечто такое, что позволяет заглянуть в карточку со своим будущим событием. Случайно, заглянуть случайно… Что? Как такое может произойти? Откуда я знаю, Куп, эту часть теории я ещё не додумал. Не будь занудой! Так вот… Ты заглянул в такую карточку и память о ней у тебя осталась подсознательно. Поэтому, когда ты испытываешь дежавю, ты просто реальными событиями воскресаешь в памяти пережитые воспоминания. Ну, что, приятель, как тебе? Почему бред? Ты считаешь все современные…

Внезапно из динамика радиостанции обрушился громкий треск помехи, на фоне которого, слабо звучал женский голос. Эйдан подпрыгнул в кресле от неожиданности, ударившись о рулевое колесо коленями.

— Это плато Феертолл, полярная станция Коргпоинт! — заорал он в рацию, подстраивая ускользавшую частоту. — Вы меня слышите?! Говорит Эйдан Ридз! Вы меня слышите?!

Подобно песку из разбитой амфоры из динамика сыпались колючие слова неизвестного языка. Эйдан вдавил кнопку связи и затараторил, размахивая свободной рукой:

— Послушайте, послушайте! Говорит Эйдан Ридз! Это Коргпоинт! Мы испытываем проблемы со связью, ситуация экстренная! У нас заканчивается топливо и провизия, мы замерзаем! — взяв короткую паузу и вновь услышав монотонный поток непонятных слов, Эйдан закричал: — Свяжитесь с материком! Это станция Коргпоинт! У нас потеря связи, потеря связи! Дайте на Большую землю код: «Коргпоинт — двенадцать девятнадцать»! Код экстренной помощи! Станция терпит бедствие!

На другом конце трансляции словно и не замечали отчаянного призыва полярника. Спустя минуту возбуждённый Эйдан стал различать отдельные слова, которые как будто повторялись. Прислушиваясь к трансляции, он всё точнее и точнее в потоке незнакомых звуков улавливал слова, которые имели значение.

— Это послание… — прошептал он, пробуя триангулировать сигнал. — Они записали послание и постоянно его крутят!..

Язык без сомнения был норвежским, более того, в монотонной трансляции с ближайшей станции, Эйдан всё отчётливее различал слова «эвакуация» и «стоп», по крайней мере он думал, что слышит именно их. «Они и впрямь готовят эвакуацию! — пронеслась мысль в голове. — Как и говорил Ломак! А свою станцию позиционируют, как точку сбора! Но какого чёрта они транслируют это в эфир, да ещё и на норвежском? Где реальная помощь? Раз у них есть транспорт и связь, можно организовать облёт… Кажется Корхарт говорил, что у них нет вертолёта! Судно! Они готовят эвакуацию по воде, и собираются сделать рывок к побережью!»

Эйдан стал лихорадочно щёлкать переключателями радиостанции, пытаясь быстро отстроить частоту, с которой Ломак связывался с норвежской станцией. Наконец, закончив приготовления, он достал карандаш и блокнот. Нервно закурив, Эйдан бегло вспомнил кодировку знаков азбуки Морзе и нажимая кнопку связи отправил в эфир послание: «PSNR944», что в международной арктической классификации соответствовало каталожному номеру станции Каадегарда. Имея на руках название станции на норвежском языке, но не зная, как правильно отстучать его морзянкой английскими символами, он решил использовать международный индекс, тем самым призывая полярников выйти на связь.

— Надо было ещё тогда у Ломака спросить… — шептал он в темноте обозлённо, с надеждой вглядываясь в шкалу уровня сигнала. — Карайёль? Харайоль? Как, чёрт подери название станции будет по-английски?

Зелёные огни шкалы ожили, вторя грубому сигналу зажимаемой кнопки на том конце трансляции. Эйдан бросился записывать в блокнот поступающие символы. «PSNR944» расшифровал он сигнал через несколько секунд. Контакт состоялся — норвежская сторона ответила! Эйдан передал в эфир название своей станции и координаты, добавив, что нужна помощь. Довольно долгое время эфир оставался пуст, и Ридз не на шутку испугался, заподозрив потерю связи. Он даже выглянул наружу и проверил наличие антенны, испугавшись, что её сорвало бурей. Чтобы успокоиться, Эйдан отхлебнул бурбон из фляги Ломака и уже было убрал полегчавшую ёмкость во внутренний карман куртки, но порывисто открутил крышку и сделал затяжной глоток.

— Это… Это невозможно пить!.. — охнул он, хватая ртом воздух.

Контакт! Живые люди! Среди этих чёртовых льдов! Льдов и мертвецов! Эйдан едва не заплакал — то ли от нахлынувших чувств, то ли от крепкого алкоголя.

Шкала сигнала взволнованно запрыгала, а из динамика понеслись сухие щелчки нажатой за двести миль кнопки. Эйдан бросился записывать послание в блокнот. Через пять минут он с трудом расшифровал: «Осторожно. Мертвецы. Слушать сообщение». Дальше шли цифры, указывающие на какой именно частоте, следовало слушать сообщение, однако Эйдан лишь бросил мимолётный взгляд на цифры и передатчик.

— На хрена мне ваше послание, если я ни черта не понимаю?! — воскликнул он. — Я его уже слышал!

Эйдан стал быстро набрасывать в блокнот текст нового послания, однако эфир заволокло сильнейшими помехами и низкочастотным гулом. После десяти минут блужданий по безжизненному радиоэфиру, метаний по различным частотам, ему наконец удалось вновь поймать слабый сигнал. Спустя несколько минут в блокнот легла расшифрованная запись послания норвежцев: «Понятно? Английский ждать. „PSUS236“ ответьте. Изоляция».

— Да-да-да! «PSUS236» в полной заднице и изоляции! — застонал Эйдан, бегло перекодируя своё послание. — Что ждать? Чего ждать, мать вашу? «Английский ждать»… английский, английскую? Английскую флотилию? Английскую королеву? Что мне ждать, чёрт бы вас побрал!

Из динамика выкатился тоскливый вой затухающего сигнала и тут же звук стал гаснуть, просачиваясь между нервных пальцев полярника, в отчаянии накручивавшего ручки передатчика. Парень принялся громко ругаться и метаться по кнопкам радио модуля делая только хуже — всё дальше и дальше отдаляться от частоты, на которой произошёл контакт. В отчаянии Эйдан несколько раз ударил ладонью по приборной панели и влепил «Куперу» оплеуху, после чего снова принялся нажимать кнопки с надеждой всматриваясь в подрагивание приборных стрелок. Тщетно — по прошествии десяти минут радиоволна оставалась пустой и безлюдной.

— Коргпоинт, ответьте! — внезапно пробился в эфир женский голос.

От неожиданности, одичавший за столь долгий срок одиночества Эйдан несколько секунд сидел оглушённый, выпучив глаза в темноту за стеклом кабины.

— Коргпоинт, это Хара-Ой, ответьте! — повторил чёткий женский голос взволнованно. — «PSNR944» вызывает «PSUS236», ответьте! Очень важно… вы… поняли…

Низкочастотный гул помехи срезал фразу и полностью заткнул эфир. Уровень сигнала окрасился в красный цвет и лёг в зону перегрузки.

— Я здесь! Я здесь! — заорал запоздало в рацию Эйдан, привстав в кресле. — Коргпоинт! Это Коргпоинт!

Он принялся выкручивать точную подстройку частоты радиостанции, однако помеха шла массивным фронтом напрочь забивая все соседние частоты. Совершенно неожиданно на панели радиопередатчика вспыхнули сразу все индикаторы, а на цифровых указателях разом отобразились всевозможные комбинации чисел и символов, сделав их абсолютно нечитаемыми. В следующую секунду вся эта цветастая иллюминация погасла вместе с индикаторами приборной панели и бортовой сети.

— Нет… — прошептал Эйдан, потрясённо осматривая тёмные приборы. Он стал колотить по ослепшим панелям крича всё громче и громче: — Нет! Нет-нет-нет, твою мать, нет!

Над верхней гранью лобового стекла, даже несмотря на бурю, остервенело забрасывавшую машину снегом, разлилась зелёная река северного сияния. Сжав зубы, Эйдан лёг грудью на руль и заглянул вверх.

— Сука ты! — простонал он чуть не плача от бессилия, адресуя свою боль разыгравшейся буре. — Убирайся прочь! Прочь!

Полярник в сердцах повернул ключ зажигания, и машина ожила. Разом засветилась приборная панель и зарычал двигатель. «Надо обойти фронт! Проскочить его и забраться повыше! Нельзя упустить сеанс — норвежцы наверняка будут и дальше пытаться выйти на связь!»

Эйдан запахнул куртку и, затянув капюшон, выбрался наружу. Недосягаемый малахитовый мост, прокинутый через ночное небо, пурпурные башни сказочного замка у самого горизонта — вся эта призрачная красота наверху встретила человека ледяным дыханием бури у подножия. Полярник взобрался на крышу вездехода по короткой лесенке и, рискуя каждую секунду оказаться опрокинутым вниз, стал собирать антенну. Кое-как закрепив разобранные секции десятифутовой мачты в петли, Эйдан стал спускаться, но поскользнулся на обледеневшей ступеньке и едва не сорвался вниз, с трудом удержавшись за поручень. Острая боль в левом плече дёрнула с такой силой, что полярник вскрикнул и разжал руку. Словно безвольная кукла он упал на широкий трак машины и чуть было не свалился и с него.

Проклиная непогоду и всю Арктику, Эйдан с трудом вполз в кабину и захлопнул за собой дверцу здоровой рукой; левая висела вдоль тела как плеть и от самого плеча до кончиков пальцев горела так, словно в неё вставили раскалённый лом.

— Не стоит считать меня слабаком! — зло процедил парень, бросив взгляд на «пассажира» в соседнем кресле.

Корчась от боли, Эйдан приподнял правой рукой травмированную левую, и положил на колено. В пересохшем рту стоял отвратительный привкус крови; багряная слюна на ладони лишний раз послужила доказательством неудачного падения на гусеницы машины. Эйдан открутил крышку фляги и, собравшись с духом, сделал глоток.

— Ломак, чёрт бы тебя побрал! — произнёс он, едва ворочая прикушенным языком. Во рту бушевало пламя, словно Эйдан за щекой держал тлеющие угли. — Это же дрянь!.. Всё что ты пил — дрянь, сукин ты сын! Вот поэтому ты и жрал так мало — ты же алкаш!

Тем не менее, Эйдан был сильно напуган и даже потрясён; вся его тирада оказалась направлена лишь на отвлечение внимания от опасности всвязи с травмой руки. Мозг лихорадочно работал, пока окровавленные губы что-то говорили, а правая рука шарила в отделении под потолком в поисках аптечки. «Надо возвращаться! — внезапно завопил забившийся в угол сознания „Эйдан-трус“. — Остаться в этой пустыне с одной рукой — верная смерть! А если ты её сломал? Господи, как ты мог упасть, растяпа!» Как только нытик заткнулся, в голове зазвучал голос «Эйдана-растяпы» — чуть хмельной и возбуждённый: «Что ты стонешь? Ничего фатального не случилось. Вывих, не более того. Мы вышли на связь, — а это главное! Люди, там живые люди! Подумаешь, у нас есть тепло и транспорт!» — «Идиот! — перебил „Эйдан-трус“. — Любая внештатная ситуация превратит эту кучу железа в могилу и похоронит тебя! Если мы завязнем в снегу, как ты собираешься откапываться одной рукой?» — «Мне надо выпить! — потребовал твёрдо „Эйдан-алкоголик“. — Мне всё равно, что вы решите! Мне надо выпить!» Решительно и громко слово взял «Эйдан-прагматик», занудным голосом: «Никакого алкоголя! Нам нужен ясный ум, чтобы не заблудиться в этих чёртовы льдах!» — «Да уколи ты меня уже обезболивающим!» — рявкнул нетерпеливо из недр сознания давным-давно похороненный «Эйдан-наркоман».

Вытрусив содержимое аптечки себе на колени, полярник принялся перебирать ампулы и шприцы в поисках необходимого препарата. Его зубы отбивали дробь, а с губ текла кровяная слюна, густо окрашивая отросшую неряшливую бороду. С трудом оголив плечо, рыча и матерясь, Ридз кое-как сделал обезболивающий укол. Он поднёс инструкцию к глазам, надеясь в слабом свете салонной лампы найти сведения о быстродействие препарата.

— «Не мешать с алкоголем»! — прочёл он вслух, издав вымученный смешок. — Прямо, как инструкция к моей жизни!

Отбросив бумажку, полярник примерился к органам управления вездеходом одной рукой, и осторожно пошевелился в кресле.

— Нам надо выдвигаться в девятый квадрат, — сказал возбуждённо Эйдан, повернувшись к соседнему креслу. — Двадцать миль ходу, не больше! Что значит «зачем»? Куп, взгляни на карту! Посмотри, посмотри сам — ледник Аннараг, — он выше нас почти на сто футов! Пойми, я не могу упустить этот сеанс связи! Если норвежцы и впрямь готовят эвакуацию, то мне нужно с ними связаться! Иначе я даже не знаю… — полярник нервно отпил из фляги и скривился, но не от спиртного, а от нестерпимой боли в плече. — Иначе мы рискуем остаться в этой ледяной дыре навсегда!

Ехать сквозь бурю оказалось непросто. Вездеход кидало во все стороны и швыряло подобно лодчонке в шторм. Порой, плоская морда машины взмывала отвесно вверх, выкарабкиваясь из очередного ледяного колодца, затем резко заныривала всем корпусом вниз — и тогда, свет прожекторов едва успевал нащупать опору. Эйдан понимал, что рискует, двигаясь напролом ночью, да ещё и в такую непогоду, однако в голове всё ещё слышался женский голос, вызывавший его по рации. Голос! Женский голос, который его звал!

Эйдан почувствовал, что его сердце забилось быстрей; боль в руке пульсировала в унисон с грохотом в груди, несмотря на сделанный ранее укол болеутоляющего. Голос, женский голос! Он словно напомнил Эйдану, что тот ещё жив… Что на том конце радиоволны одиночество растает, стоит лишь протянуть руку! Протянуть и дотронуться до человеческого тела. Женского тела…

Эйдан сделал очередной глоток спиртного, — и гримаса боли вцепилась в лицо полярника — левая рука парня обездвиженная покоилась на коленях. Сломал? Эйдан протянул спиртное своему «соседу» и, когда тот не принял щедрого предложения, снова отхлебнул.

— Знаешь, я ведь ненавижу холод! Можно сказать, я ненавижу всё связанное с холодом и с Севером, а вот волею судьбы оказался в этой дыре… Что? А при чём здесь океан? Сравнил, тоже мне!.. Океан живой, он дышит, и он разговаривает — тебе никогда не бывает одиноко с ним, он бы никогда не дал сгинуть в собственном безумии… — Эйдан с трудом, но пошевелил пальцами травмированной руки, затем угрюмо всмотрелся в темноту за окном. — Океан всегда в движении, а здесь что? Здесь сплошные могилы, одна ниже, другая выше… и все безымянные! Мы и сейчас едем к одной такой. Мне остаётся подняться на высоту, остаться там ненадолго, затем умереть и всё — жертва готова! Жертва Северу — жуткому ледяному людоеду!.. «Капа коча» состоялась! Листьев коки у меня, конечно, нет, зато обезболивающего в крови хватает, — Эйдан хохотнул, довольный тем, что боль отступает, да и хмель в голове притуплял чувство опасности. — Север… Ломак восхищался им, говорил, что это спящее божество, укрытое ледяным покрывалом. Поэтично, чёрт возьми! Может оно и так, только посмотри, как всё для него закончилось. С другой стороны, у рыжебородого осталось четверо детей, представляешь! Учитывая сколько, он брал с собой на зимовку выпивки, предполагаю, что Ломак просто сбегал ото всех. Я сбежал от Испанца, Ломак — от жены и детей! А учитывая дрянное качество пойла, делаем выводы, что Луковая голова сгребал выпивку в спешке и по дешёвке. Что мы имеем в итоге? Тайна дерьмового бурбона раскрыта! Это же какой-то «дерьмобон»!

Машину сильно тряхнуло и Эйдан едва не выронил полупустую фляжку из руки. Он удивлённо глянул на тряпичный манекен:

— Прости, прости, дружище! Отличный виски! — громко сказал он, адресуя свои слова погибшему начальнику станции. Эйдан подмигнул «агенту Куперу» и развязано прижал палец к губам. — Четверо… — прошептал он, — четверо детей, понимаешь?

Эйдан глянул через боковое стекло вверх и окинул нетрезвым взглядом колышущееся в небе зарево, которое не только не уменьшилось, а даже расползлось ещё дальше. В изумрудном полотне аномалии появились синие и красные нити и, казалось, само неведомое божество, о котором говорил Ломак, ткёт невероятный саван, готовясь забрать в своё царство крохотного человечка.

— Вся эта толща только выглядит красиво, — зло процедил Эйдан, сопровождая взглядом высоченную цветную стену за окном. — Видишь красное свечение наверху? Оно как заря. Это значит, что такой «пирог» высотой в пару сотен миль! Радиосигналу не пробиться через него! — полярник положил фляжку себе на колени и неуклюже подкурил сигарету, действуя одной рукой. — Индейцы верили, что эти огни — души животных и людей. Если так, то где-то здесь блуждает душа Ломака, да и Корхарта тоже. Быть может уже вообще никого не осталось во всём мире и это души умерших по ту сторону льдов…

Эйдан зевнул и затряс головой. Ему чертовски хотелось спать. В затуманенном сознании мелькнула мысль, что, очевидно, не стоило мешать транквилизатор и алкоголь, однако на защиту такой комбинации встала мысль о том, что без подобного «коктейля» он навряд ли решился бы сделать подобный рывок.

— Погоди, Куп, ты считаешь, что это всё из-за бабы? — внезапно нашёл к чему зацепиться Эйдан и наставил на подушку сигарету. — Ты думаешь, что я еду в этот грёбаный девятый квадрат из-за её голоса? Приятель, поосторожнее с выводами! Это был просто бабский голос — он не стоит того! — полярник задумался и хмельно подмигнул «агенту». — Хотя, знаешь… На такое я бы решился ради Нэнси Бёрк. О, да! До сих пор помню запах, которым она благоухала, помню запах волос… Нет, описать не смогу, но уверен, что из всех запахов в мире я смогу узнать её аромат даже сейчас! — Эйдан нахмурился и покосился на «соседа», словно это именно он стёр блаженную улыбку с лица пьяного водителя. — А, что Паула? На хрена ты вспомнил эту суку? Да, красивая, ну и что? Конечно, помню, как она пахла… Дурак ты, Куп! С ней я спал, обладал ею, а Нэнси — она как мечта, а мечту не трахают! Так-то!

Довольный собственной философией, Эйдан по-приятельски похлопал «Купера» по плечу с видом старшего товарища. Осмотрев недокуренную сигарету, полярник не нашёл ничего лучше, чем попросту плюнуть на тлевший огонёк.

— Дай-ка вспомнить… Мне было лет тринадцать, когда Нэнси приехала на пару недель с родителями к нашим соседям — мистеру и миссис Онтинно. Кажется они были родственниками, а с Джеймсом — их сыном — я ещё и учился в одном классе. Нэнси тогда было восемнадцать или девятнадцать, и за те две недели пока она жила у Онтинно, я влюбился в неё по уши. Я доставал Джеймса каждые пять минут, лишь бы этот прыщавый мудак выдумал предлог, чтобы я мог провести время в доме его родителей. Господи, как же она была красива! Ты в курсе, что подростковая любовь отличается от любых других последующих влюблённостей, — что она не такая? Говорю тебе: в том возрасте всё совсем не так! Моими гормонами можно было начать третью мировую — и выиграть её — но понимаешь, когда тебе тринадцать, тебя не интересует размер груди, форма задницы или длина ног. Ты ничего этого не замечаешь! Тебе важны улыбка, глаза, изгиб шеи, голос, смех! Я до сих пор помню её смех и как она пила «Кока-Колу». Знаешь, перед тем, как обнять горлышко губами, она слегка высовывала кончик языка и на меня это действовало, как удар хлыста! Её волосы пахли ванилью, а кожа молоком… И когда Нэнси случайно меня касалась, мне казалось, что я готов сдохнуть от счастья!

Голос Эйдана становился всё тише и тише, отяжелевшие веки полярника открывались всё с большим интервалом лишь для того, чтобы опьяневшие глаза могли бросить нечёткий взгляд на однообразный ландшафт впереди.

— Перед её отъездом я здорово подрался с Джеймсом, — продолжил Эйдан, едва ворочая языком. — Несмотря на то, что этот бугай был меня немного старше и весьма крупнее, я его здорово поколотил. Почему? А он сказал, что подсматривал за Нэнси в душе и дрочил! А это всё равно, что с ней переспать — так он сказал! Я был в бешенстве! От обиды и от того, что на месте Джемса был не я… Что это не я подсматривал за ней в душе… Что?.. Ах, вот ты о чём! Да, брось! Все мальчишки это делают! Ты не такой? Ха-ха!.. Да если бы продюсеры надумали снять фильм о юности Дейла Бартоломью Купера, то половину фильма заняли сцены, где ты, тренируешь своего «индейца» собрав из одеяла вигвам! — Эйдан сонно улыбнулся и с трудом оторвал подбородок от груди. — Вот и тайна Чёрного вигвама раскрыта, Куп! — добавил он едва слышно, уже не открывая глаз.

Кроя траками нетронутую целину, разрезая бурю лучом прожектора и светом фар, вездеход упорно полз вперёд, практически никем не управляемый. Спустя двадцать минут, машина вскарабкалась на плоскую часть ледника, чудом избежав падения в глубокий обрыв, и устремилась на север. Откинувшись в кресле и всё ещё цепляясь безвольной рукой за неуправляемый руль, хмельной полярник дремал озаряемый с высоты ночного неба изумрудным северным сиянием…

Приходил в себя Эйдан тяжело. В голове стоял колокольный звон, а перед глазами плясали цветастые пятна. Кабину вездехода заливал яркий дневной свет, к тому же было чертовски холодно. Первым, что полярник увидел, открыв глаза, оказались тягучие клубы выдыхаемого пара, за которыми висело изображение американского флага на красном фоне. Эйдан с опаской затряс головой и зажмурился, однако это не помогло: прямо сквозь замёрзшее лобовое стекло в кабину заглядывали белые звёзды с синего крыжа.

Так и не пришедший в себя до конца Эйдан нащупал ручку и распахнул дверцу изрядно нывшей рукой. Неуклюже выбравшись на трак и едва устояв на затёкших ногах, он открыл рот от изумления разглядывая нависавший над собой хвост самолёта. Оторванная хвостовая часть фюзеляжа, — а это именно она высилась над вездеходом, — щеголяла ярко-красной краской, тогда как остальная часть уцелевшего корпуса была серой с сохранившемся чёрным бортовым номером.

Эйдан осмотрелся по сторонам, прикрывая глаза от слепящего снега, который, казалось, лежал чуть-ли не на расстоянии вытянутой руки. Сфокусировавшись, полярник понял, что комковатые сугробы и в самом деле совсем рядом, так как вездеход находится в неширокой рытвине, вспаханной разбившимся самолётом. Судя по отпечаткам гусениц, петлявших по дну глубокой рытвины, попавшая ночью в западню машина не смогла выбраться, и поползла внутри оставленной фюзеляжем канаве. Уткнувшись носом в наметённую стену снега у самого хвоста самолёта, вездеход заглох.

Стеная и охая от боли в плече, Эйдан кое-как вскарабкался на заснеженную крышу машины, однако даже с такой высоты ему не удалось заглянуть за высокие щербатые края рытвины. Осторожно спускаясь вниз, а именно, когда глаза поравнялись с крышей, он увидел пустые петлицы, в которые, ещё накануне крепил секции антенны.

Потрясённый Эйдан вернулся в кабину и с трудом завёл остывший двигатель, затем несколько минут сидел с закрытыми глазами. Изнутри полярника разъедала пустота, сил не осталось даже кричать. Мысль о том, что связи с норвежской базой он теперь точно лишился, ядом потекла по венам неся с собой смертельную апатию обречённого человека.

Потребовалось какое-то время, чтобы Эйдан начал двигаться и соображать. Пока подогревалась вода в чайнике, парень флегматично сжевал сухой исхудалый бутерброд (несколько тостов обнимают тонкий кусок сыра и крошки чипсов). После короткого чаепития и выкуренной сигареты, созерцая заснеженный хвоста самолёта сквозь оттаявшее стекло тёплой кабины, Эйдан почувствовал, как с плеч сползает нечто мрачное и тяжёлое, как в лёгкие набирается воздух, а мысли больше не тонут в депрессивном омуте. «Что за самолёт? — постепенно оживавшее сознание полярника проявляло любопытство. — Когда упал? Надо бы осмотреться».

— Разбудить не мог? — процедил Эйдан, обращаясь к притихшему «пассажиру», не отрывая взгляд от порядкового номера самолёта. — Чучело, бесполезное…

Пришлось пару сотен футов сдавать назад, чтобы найти место съезда в случайную западню. Осторожно, чтобы не перевернуть машину Эйдан заставил вездеход взобраться на крутой заснеженный вал, затем медленно покатил обратно к возвышавшемуся, словно красный ропак, хвосту самолёта. Примерно в миле на восток он увидел разбитый заснеженный фюзеляж и указывавшее в небо крыло с двумя турбовинтовыми двигателями. «Геркулес!» — идентифицировал Эйдан по облику военно-транспортную машину. Объехав оторванный хвост судна с другой стороны и внимательно осмотрев почти полностью занесённое снегом нутро хвостовой части, полярник направил вездеход вперёд, держа курс по целине к разбившемуся транспорту.

Пересекая заснеженную равнину, полярник мрачным взглядом провожал разбросанные на белой скатерти свидетельства катастрофы: разбитые при падении армейские ящики оказались и занесены снегом, и выпотрошенные ветром; мотки тканей, верёвки, стропы… Обрывки такелажных сетей едва угадывались в сугробах и, если бы не позёмка, трепавшая остатки ремней на поверхности, то вовсе скрылись бы из виду. Среди невысоких заструг виднелись разорванные части внутренней обшивки, целый ряд кресел, едва узнаваемый и искорёженный снегоход от которого практически ничего осталось. Чуть дальше из-под снега торчали выгнутые лопасти оторванного при падении двигателя и, казалось, подобно вытянутой из омута руке утопающего, взывали о помощи… Неподалёку виднелось второе крыло с уцелевшим двигателем, а рядом, обширное припорошенное снегом пятно керосина, вытекшего из расколотой гондолы запасного топливного бака. Ещё, на льду виднелись разбросанные тела… Вмёрзшие и занесённые неумолимым снегом тела людей.

Эйдан остановил вездеход неподалёку от страшной находки — он насчитал четыре тела. Озираясь по сторонам, полярник рыскал глазами среди заснеженных обломков, возвращался взглядом к покойникам и снова принимался обшаривать периметр. Не в силах перебороть страх и пересечь «ледяное кладбище», Ридз неловко сгрёб карабин одной рукой и, положив оружие на руль, стал разглядывать тела в оптический прицел. Страх вновь столкнуться с ожившим мертвецом заставлял человека действовать с опаской и осторожностью.

— Я бы выпил, — сказал он глухо, и вздрогнул от собственного голоса. Эйдан глянул на своего «попутчика» и облизнул губы. — Знаю: я просрал антенну, я заблудился… но я бы всё равно выпил! Взгляни сюда, Куп, как думаешь — они могут ожить? Или они уже своё отжили?.. Их тут четверо, Куп! Учитывая, что «морячок» был и мёртв, и весьма быстр, мне не справиться с четырьмя, приятель! Может стоит им всем заранее прострелить головы пока они вот так лежат смирно? Не знаешь? Вот и я не знаю… Выглядят они совсем тихими и не похоже, что собираются вставать…

Не сводя глаз с ближайшего к машине тела, Эйдан закурил и отвинтил крышку термоса. Отхлебнув остывшего чая, он глубоко затянулся, отметив, как сильно дрожат пальцы. Стрелять в погибших людей? Серьёзно? Вот так, — как в тире? Захватить в прицел цветастую куртку ближайшего покойника, определить, что именно из складок является капюшоном и открыть огонь?

Внезапно полярник сел прямо и отставил кружку на приборную панель. Ему показалось, что он нашёл выход из ситуации и даже знает, кого назначить виновным в надвигавшейся вспышке безумия.

— Что? О чём ты говоришь, чёрт возьми? — он повернул гневное лицо к манекену, едва не задохнувшись от ярости. — Ты хочешь сказать, что не было никакого мертвеца? Ты опять за своё? Ах, это ещё большой вопрос кого я пришил на том пляже! По-твоему, я схожу с ума?

Он привстал в кресле и схватил манекен за рукав:

— По-твоему и Ломака я убил?! — закричал Эйдан, брызжа слюной. — Значит теперь ты уже признаёшь, что Ломак лежит там подо льдом! Тогда, что я сделал с его лицом, агент Купер?! Я, может, и тронулся, раз разговариваю с дерьмовой куклой, но это только потому, что они, — он вытянул руку и указал на замёрзшие тела, — убивают живых!

Сняв карабин с предохранителя, Эйдан распахнул дверцу и вскинув оружие, нажал на курок. Раздалась короткая очередь, за которой последовал короткий стон самого стрелка. Вспышка боли в плече заставила опустить тяжёлое оружие, однако Эйдан тут же поднял карабин и закинул на распахнутую дверь. Беспорядочно отстреляв весь магазин по замёрзшим телам, он рухнул в кресло и захлопнул дверцу.

— Я должен был, должен был проверить! — шептал он, тяжело вдыхая пороховой смог в кабине. — Я должен был! Проверить должен был!

Эйдан съёжился на сидении, обхватив колени, руками. Он сидел и раскачивался какое-то время, шепча что-то нечленораздельное. Ему хотелось закричать и заплакать, но сил не осталось ни на что. Перед глазами стояли слабые всполохи снега, осыпавшегося с продрогших одёж погибших людей; фонтаны пуха, вырывавшиеся из пулевых отверстий. В ушах всё ещё стоял звук ложащихся в цель пуль — словно свинец прошивал высохшие на морозе доски.

Скрюченный Эйдан не сразу обратил внимание на торчавшее горлышко бутылки из-под водительского кресла. Он перестал раскачиваться и запустил под сидение руку.

— Спасибо, спасибо, спасибо, приятель! — затараторил он, благодаря Ломака за припрятанный некогда подарок.

Под сидением, сокрытая от глаз в складках обивки, лежала непочатая бутылка водки, а рядом с ней, будто венчая триумф от неожиданной находки, вплотную лежал шоколадный батончик с арахисом, подмигивая полярнику цветастой надписью на упаковке.

— И тебе спасибо! — откручивая пробку, Эйдан с благодарностью смотрел подушке «в лицо». — Правда, Куп, я рад что ты со мной!

Водка принесла огненную горечь и долгожданное чувство раскрепощения. Во рту и желудке бушевало пламя, в то время как до конечностей доходила лишь часть приятного тепла. Стало легче. Сквозь накатившие слёзы смотреть на мёртвые расстрелянные тела было не так страшно и горестно.

Вездеход медленно тронулся вперёд, по-кошачьи цепляясь за лёд резным протектором.

— Как думаешь, давно они здесь? — спросил тихо Эйдан у своего «попутчика», объезжая замёрзшие тела. Он направил машину к разорванному почти надвое остову самолёта. — Вот и я думаю, что недолго… Учитывая время года и ветер, тела замело совсем мало. Неделя, пара недель?

Чуть захмелевший Эйдан чертыхнулся, когда случайно выронил надкушенную шоколадку изо рта, и она, упав между сидением и консолью скрылась в тёмной нише.

— Сука! — прокомментировал он с горечью, запуская руку за сиденье и пытаясь нащупать потерю. Смакуя во рту уже подзабытый вкус шоколада, Эйдан вожделенно стонал и чавкал, безуспешно пытаясь нащупать пропавший батончик. — Ну, раз же откусил только, всего лишь раз!

«Военно-воздушные силы Соединённых Штатов» — значилось на фюзеляже рядом с кабиной. Предварительно объехав вокруг разбившегося самолёта и убедившись, что левый борт практически не имеет повреждений кроме оторванного крыла, Эйдан неторопливо вернулся к истерзанному правому борту. Какое-то время он пристально осматривал разбитый остов самолёта через лобовое стекло вездехода, в особенности тёмный разрыв ведущий внутрь воздушного судна. Несмотря на катастрофу, самолёт неплохо сохранился и высился над вездеходом Эйдана подобно стальному гиганту. Распростёртое в небо уцелевшее крыло лайнера словно призывало подойти поближе и обняться, прильнуть к изувеченному падением телу исполина, однако Эйдан не спешил идти в объятия погибшего самолёта. Вместо этого он навалился на приборную панель и сквозь лобовое стекло внимательно осматривал тёмные сохранившиеся ветровые стёкла кабины авиалайнера; изучал чудом уцелевший носовой амортизатор с лыжнёй, и глубокие рытвины во льду, оставленные тяжёлым судном. Слабый ветер легонько беспокоил большой лоскут оранжевой плёнки, фалдой свисавшего с пробоины в борту. «Словно ливер, — пронеслась мрачная ассоциация в голове. — Как у того медведя на пляже. Как в генераторной».

Эйдан развеял жуткий образ и, перезарядив карабин, робко открыл дверцу вездехода. Слуха сразу же коснулась тихая тоскливая песнь ветра, выпотрошившего внутренности павшего гиганта. Нагнетая похоронный мотив, «музыкант» двигал почти полностью оторванный закрылок, который утробно скрежетал, передавая звук всему надломленному крылу. С опаской спустившись с трака на снег и с трудом выставив перед собой карабин (всё же как следует держать оружие он не мог), Эйдан направился к разорванному брюху самолёта, отгоняя мысли о «возможно-невозможной» стрельбе.

— Из положения лёжа, — шептал он сосредоточенно, заглядывая внутрь. — Как учил отец… Падаем на спину, кладём ствол на колени — и стреляем одной рукой!

В грузовом отсеке царил полумрак, хаос и разруха. Закреплённые некогда контейнера сорвало с крепёжных замков и большинство из них оказались сваленными у левого борта, образовав труднопроходимую баррикаду. Уцелевшие такелажные сети зияли дырами и выглядели клочковатой осенней паутиной. Повсюду валялись разбитые боксы с вывернутым содержимым, мотки бинтов, склянки, несусветное количество разбитых и целых пробирок; с десяток ярких кислородных баллонов вперемешку с носилками и тюками термоткани…

Эйдан шагнул внутрь и успел сделать всего пару шагов по нанесённому внутрь снегу, как под ногами зазвенел метал. Наклонившись, полярник извлёк из-под снега стреляную гильзу, а внимательнее глянув под ноги, заметил ещё несколько таких же. Протиснувшись между контейнерами, он наткнулся на разбросанные по полу носилки и развешанные замёрзшие капельницы, пакеты которых висели прямо над иллюминаторами. По другую сторону борта, Эйдан увидел отсутствовавшие ряды кресел (он их встретил ранее снаружи, на подъезде к самолёту), разорванную внутреннюю обшивку, сквозь которую виднелся клочковатый утеплитель и рёбра шпангоутов; свисавшие вместе с кислородными масками плафоны освещения. Под ногами снова забряцал металл, но Эйдан даже не опустил глаза — он уже заметил следы пуль на уцелевшей облицовке салона и прекрасно знал, что именно под подошвой его ботинок.

Минуя оставшиеся ряды кресел, он направился к узкому проходу, за которым находилась кабина пилотов. Внезапно боковое зрение и натянутые нервы дали молниеносный сигнал опасности: Эйдан мгновенно повернулся и выстрелил, опрокидываясь на спину. Новая вспышка боли на секунду ослепила полярника и практически выбила оружие из рук. Эйдан, упавший между уцелевших кресел выстрелил снова, но с одной руки, дав короткую очередь, которая ушла в соседние кресла и потолок. За пороховым облаком он разглядел застывшего у иллюминатора человека в американской военной форме. Тот остался неподвижен, хотя и был сильно наклонён вперёд: его всё ещё удерживал пристёгнутый ремень безопасности. Человек оказался мёртв, причём ещё задолго до появления полярника, о чём говорила отсутствовавшая часть головы убитого и угольное лицо. Очевидно, когда в салоне началась перестрелка, — а Эйдан ни на секунду не сомневался, что самолёт потерпел крушение из-за неё, — пуля попала несчастному в голову.

— Что же вы тут не поделили, капрал? — спросил угрюмо парень, разглядев нашивки на форме. — Судя по вашей голове, вы то уж точно не оживёте…

Приоткрытая дверь в кабину пилотов имела повреждения и явные следы чьих-то намерений попасть внутрь. Встав на ступеньку лестницы, Эйдан с опаской заглянул в отсек управления. Несмотря на царивший внутри полумрак, он увидел на полу множество окровавленных бинтов, дюжину шприцов, пару пригоршен ампул и опустошенную аптечку. Большая часть окон оказалась завешана одеялами и верхней одеждой, а за креслом второго пилота просматривалась отвратительная куча замёрзших человеческих экскрементов. Прямо на столике штурмана покоилась гора пепла из которой торчали обожжённые куски пластика и проглядывалась обугленная ткань, а также наполнитель кресел.

Тихо присвистнув, Эйдан поднялся в кабину и прикрыл за собой дверь. «Здесь кто-то зимовал, — подумал он мрачно, осматривая почерневший потолок и закопчённую нишу, из которой некто соорудил камин. — Пытался зимовать, но потом ушёл! Ушёл, потому что выжил или потому что… умер?» Внимательно глядя себе под ноги, полярник шагнул на середину кабины и осмотрел покинутое кем-то убежище более детально. Его взгляд привлекла горстка одноразовых упаковок от печенья на спальном месте, а также несколько пустых бутылок сладкой воды. Эйдан потянулся к одной из них и случайно стянул с пульта управление наброшенное одеяло. К его удивлению, на электронном щитке приборов полярник обнаружил слабое свечение нескольких индикаторов. Бесцельно понажимав кнопки, тумблеры и переключатели, он случайно заставил светиться бортовой монитор тусклым светом. Сквозь иней, на небольшом экране среди надписей и цифр просматривалось предложение о воспроизведении последней бортовой записи. Стянув с руки перчатку и быстро разобравшись в диалоговом меню, Эйдану кое-как удалось прожать замёрзший сенсор экрана, оставив на стекле отпечаток пальца.

Тишину покинутого пристанища разорвал щелчок включенного микрофона и громогласный звук чьего-то тяжёлого дыхания, рвущего динамик внутри кабины. Эйдан в испуге не сразу сообразил, что помимо бортового динамика звук транслируется и в наружный громкоговоритель, упрятанный в гондолу переднего шасси самолёта. Полярник бросился колотить по замёрзшим кнопкам, но звук продолжал сотрясать тишину белых замёрзших холмов вокруг места падения. Казалось, что погибающий самолёт на последнем издыхании силится сказать своё предсмертное слово, захлёбываясь чрезмерной громкостью.

— Меня зовут Реймонд Дадс, — покатился по заснеженным просторам Арктики тоскливый обречённый голос, усиленный наружным громкоговорителем. — Я первый помощник потерпевшего крушения самолёта американских ВВС с бортовым номером «23112», — оставивший послание человек говорил с трудом, в его словах слышалось и отчаяние, и мука. — Очевидно, мне суждено совсем скоро погибнуть — данное обстоятельство вынуждает меня сделать запись… Помощи ждать мне уже не приходится, к тому же я ранен! Я заметил, что стал чаще терять сознание. Боюсь, что сил очнуться у меня уже не будет. — Пилот замолчал на какое-то время, а затем, совсем уж неожиданно коротко взвыл: — Человеком!.. Очнуться человеком! Это всё эти чёртовы эксперименты! Правительства, которые заигрывают с Богом… Бог, который позволяет над собой издеваться! Он терпел, — ибо терпение Его велико, но мы переполнили чашу терпения и теперь испьём сполна горя и отчаяния, и да простят нас мёртвые…

Из динамика донеслись сдавленные звуки и Эйдан понял, что мужчина плачет. От смертельной обречённости в голосе взрослого человека, да ещё и военного, от его отчаянных слёз, он почувствовал, как защемило сердце.

— Но они не простят! — заговорил снова пилот с болью в голосе. — Пресвятая Дева Мария, помоги моей жене, моим детям, защити их! Защити!.. Я обращаюсь к тем, кто будет слушать мои слова: я спрятал письмо для своей семьи в отсек для оружия. Это на случай, если с моим телом, что-нибудь случится… — мужчина замолчал и после непродолжительной паузы снова заговорил, тяжело роняя слова: — Девятого числа мы получили приказ вылететь в девяносто второй сектор и забрать раненых с военно-исследовательского судна «Тохинор» — корабля класса «Призрак», с которым была полностью потеряна связь. Взяв на борт несколько военных, мы совершили взлёт с Военно-морской базы Адамсбэй и взяли курс на северо-восток. Ещё на подлёте к сектору мы стали испытывать серьёзнейшие проблемы со связью и навигацией. Аномалия в виде мощнейшего северного сияния устроила глухую блокаду практически всем спутниковым и навигационным приборам — мы держали курс по заранее проложенному маршруту, а также ориентировались по инерциальному навигатору и физическим картам. Мы намеренно сменили эшелон и летели ниже десяти тысяч футов. Вскоре мы заметили зажатый льдами «Тохинор» и совершили посадку на лёд. В спешке началась перегрузка раненых моряков с судна. На борту самолёта был организован экстренный госпиталь, — все очень спешили! Джозеф Олдбор — капитан самолёта, и Курт Мельтцер — наш бортмеханик, отправились на «Тохинор», но дальше палубы их не пустили и велели возвращаться на борт. Мы неоднократно пытались выйти на связь с Адамсбэй, но безрезультатно. Я пытался разговорить военных, занимавшихся транспортировкой больных, но все оказались замкнуты и напуганы. Со мной никто не разговаривал. К вечеру на наш борт переместили семерых моряков в тяжёлом состоянии, а также два странных на вид контейнера с телами погибших. Нам сказали, что люди погибли от утечки аммиака. Это были металлические саркофаги с узкими стёклами, в которых были видны лица погибших людей. Джозеф сразу обратил внимание на неприспособленность контейнеров к перевозке тел, а также герметичность изоляционных коконов с семью отравившимися… Он предположил, что дело вовсе не в аммиаке, а в биологическом заражении. Так же на борт поднялись три фельдшера и два военных в штатском. Следуя лётному плану, мы должны были доставить пассажиров и больных на дрейфующую станцию «Арктика 9», а затем вернуться на авиабазу Туле. Такой крюк нам предстояло сделать не случайно: согласно расчётным данным, весь полёт мы совершали по периметру зоны блокады, углубляясь в неё не более чем на пятьдесят миль. Как нам ранее сообщило руководство: «Полёты над непосредственной зоной блокады чреваты отказом техники и всей бортовой электроники». Мы совершили непростой взлёт с льдины и набрали эшелон; расчётное время полёта составляло один час пятьдесят минут. Примерно через сорок минут полёта к нам в кабину ворвался один из военных (сержант) и стал кричать, чтобы мы снижались. Он был напуган и что-то нёс про давление в контейнерах, про утечку газа, напирал на меня с командиром, но был оттеснён в салон Куртом Мельтцером. Джозеф приказал военному покинуть кабину и начал снижение в допустимых пределах. Он так же велел мне и Мельтцеру разобраться в чём дело…

Рассказчик умолк экономя силы. В сухой громкой трансляции слышалось его тяжёлое обрывочное дыхание, на фоне которого отчётливо различался треск костра в кабине самолёта — такого же обречённого сгинуть в снегах, как и человека, которого он согревал.

— Я… я завесил окна одеялами, — вновь заговорил раненый, дрожащим голосом, — иначе ночью мертвецы видят свет моего костра и приходят к самолёту. Они пытаются вскрыть дверь… и тогда я включаю громкую связь. Я кричу в микрофон… Это выманивает их под кабину, и они через какое-то время уходят. — Слушая пропавшего пилота, Эйдан почувствовал, как под шапкой пришли в движение волосы. — Это проклятие, но я не знаю, что заставило мертвецов ожить! Потом я снова развожу огонь… Мне с трудом удаётся ползать по кабине — у меня сломаны ноги, я колю себе обезболивающие. Боюсь, что Господь не примет мою душу и я очнусь после того, как умру! У меня есть все основания так полагать… — пилот тяжело захрипел, но взял себя в руки и продолжил: — Когда мы с Куртом появились в грузовом отсеке, там царила паника и хаос. Стояла удушающая газовая завеса — все кашляли! Тот самый сержант прокричал нам, что из-за разницы давления из контейнеров происходит утечка газа и нам необходимо снижаться. Едва он успел это договорить, как крышка одного из контейнеров полетела в сторону и из гроба, — а это был, мать его, герметичный гроб! — выскочил человек и растаял в клубах газа. Тогда я думал, что это был человек… Не зная с чем, мы имеем дело я прижал кислородную маску к лицу и кинулся задраивать крышку контейнера. Курт бросился раздавать дыхательное снаряжение остальным. А потом на меня напал… Мертвец… Его чёрное лицо, втиснутое в шейный корсет… он напал внезапно! Выпрыгнул из газового тумана, явно метил мне в шею, но так как рукой я придерживал маску, зубами он ударился именно в руку. Мгновенно я лишился двух пальце — он отгрыз мне пальцы! Всё произошло стремительно, я помню пронзительную боль от макушки до пяток! Я содрогнулся, закричал! Я упал! Сразу началась паника… паника и крики! Меня оттащили к кабине, и тут кто-то начал стрелять. Один из военных в штатском стал кричать, чтобы стрельбу прекратили, но пальба только усиливалась. Очевидно, пули попали во второй контейнер — я так предполагаю, потому что произошёл несильный хлопок… С петель чёртового саркофага так же сорвало крышку и тут кто-то бросил гранату! От взрыва, в хвостовой части образовалась рваная дыра, корпус треснул, и за секунду самолёт лишился хвоста — мы стали падать! Я едва успел пристегнуть себя ремнём к шпангоуту и увидел, как ветер срывает обшивку со стрингеров по правому борту! Лист за листом! Очевидно, Джозеф до последнего пытался удержать тангаж, но нас стало закручивать в пологий штопор.

Раненый пилот взял вынужденный перерыв, оповещая окрестности хриплым дыханием из громкоговорителя. Эйдан сунул в зубы сигарету, но так и не подкурил, осматривая хмурым взглядом заиндевевшие приборы и потолок.

— Очнулся я уже на земле. Мельтцер накладывал шины на мои ноги, рядом крутился один из военных, кажется его фамилия Фоулэм… Он спросил, что случилось с моей рукой — и я соврал, что её покалечило при падении. Я не знаю почему я соврал, наверно почувствовал, что скажи я правду, — и от меня избавятся, как от бешеной собаки. Этот Фоулэм, он так внимательно смотрел на меня, на мою изуродованную руку… В его глазах я не видел сострадания, он просто выслушал, дал указания Курту и отошёл. Последнее, что я помнил при крушении, это рёв ветра при падении, исчезающие в дыре фюзеляжа контейнера и коконы с больными моряками… Они пропадали в ней один за другим, один за другим! Курт вколол мне морфий и отволок наверх в кабину. Он рассказал, что при крушении в живых осталось лишь пятеро, что Джозеф погиб до последнего пытаясь посадить самолёт. При падении, он сломал шею и Курт с остальными вынесли его из кабины. Мельтцер спешил, но я не сразу понял, что он собирается меня оставить… Он сказал, что фиксаторы смогли удержать лишь один снегоход, — другой разбился, и что он с выжившими военными собирается отправиться за помощью на ближайшую базу. Я умолял его остаться, говорил, что не выживу без его помощи, но он твердил, что вернётся! Что приведёт помощь!.. Повторял, что снегоход слишком мал даже для троих… Курт шепнул, что теперь командует этот военный в штатском — Фоулэм. Перед уходом он наскоро забинтовал мне искалеченную кисть, снёс мне все одеяла, а также весь запас еды и лекарств. Сказал, чтобы я запер дверь и не открывал её, кого бы я не увидел за ней. Он был напуган и не хотел пояснять свои слова, лишь твердил, что приведёт помощь. Обещал привести помощь… Я не виню его — нет. Наверно, я поступил бы так же…

Последние слова Реймонду Дадсу дались особенно тяжело. В них слышалась фальшь и внутреннее противоречие. Эйдан наконец-то достал спички и закурил, блуждая мрачным взглядом по мёртвому выбеленному пейзажу за окном кабины. Слушая голос пропавшего пилота, он всё отчётливее представлял масштаб трагедии, раковой опухолью пожиравшей льды Арктики. Следуя за словами лётчика, полярник подобно пилоту, находившемуся высоко в небе, видел перед своими глазами бескрайние белые равнины, среди снегов которых не способен пробиться ни один радиосигнал и пасует любой прибор навигации…

— Я остался один, — слова из громкоговорителя звучали подобно набату, от звуков которого становилось страшно. — А ночью к самолёту пришли мертвецы. Это были те самые полураздетые моряки, которых выбросило из самолёта при падении. Они… Они выглядели, как… Они!.. Сплющенные падением… скрученные высотой… изуродованная смертью плоть, которая… которая, пришла, приползла к самолёту… — мужчина запнулся, явно попав в плен жутких воспоминаний, но отдышавшись, продолжил: — Один с оторванной рукой и без рёбер… другой всё ещё волочил за собой капельницу, третий замотанный в обрывки кокона, словно в плащ… Разорванный падением надвое мертвец — он всё равно приполз на руках вслед за остальными. Был и тот мертвец, который на меня напал — с чёрным лицом и шейным корсетом! Они столпились за дверью, стали её рвать и толкать, биться в дверь снова и снова! Снова и снова!.. Сначала я кричал, потом думал, что схожу с ума… Затем снова кричал и думал, что точно сошёл с ума! Перед рассветом они ушли, но вернулись через пару дней, или несколько дней — я точно не знаю — и их мёртвые бледные лица чернели от чьей-то крови! Они снова стали вскрывать мою дверь, а я снова стал кричать, но уже в микрофон наружного оповещения… Я потерял счёт времени и веру в своё спасение. Вчера я снял бинты, чтобы сделать себе перевязку и увидел… увидел… — мужчина не смог совладать со своими эмоциями и стал заикаться. Чуть погодя, приступ отчаяния и взявшее за горло удушье отступили: — Она чёрная. Вся моя рука до самого плеча чёрная и она… воняет! Боюсь, что это некроз… О, Господи! Этот чёртов нелюдь, откусивший мне пальцы, заразил меня… Я не знаю, я так думаю! Я хотел отрезать руку… Но, но… не смог! Я чувствую, что со мной что-то происходит, чувствую, что превращаюсь в чудовище! Мой разум меркнет, я теряю рассудок и подолгу нахожусь без сознания, а очнувшись я чувствую страшный голод и невыносимую боль в ногах, как будто я расхаживал по кабине, пока был без сознания. Моё тело покрыто струпьями, я ногтями раздираю себе живот, грудь и шею; голод сводит меня с ума! У меня падает температура и я знаю, что умираю. А ещё я знаю, что мне стоит умереть прежде, чем я обращусь в одного из этих… Да примет Господь мою душу и, да защитит он живых! Силы… мои силы на исходе… обезболивающие ослабевает, — а значит я снова впаду в забытьё. Хватит ли у меня сил очнуться человеком? Даже если и так, — что меня ждёт? Отсрочка?.. Просто отсрочка…

Реймонд Дадс замолчал, тяжело дыша в микрофон, а Эйдан выдохнул облаком табачного дыма в почерневший от сажи потолок кабины. На фоне меркнувшего дыхания пилота, хрипа его лёгких, загнанных холодом и страданиями, а также постоянной болью, — он слышал безучастный треск разведённого Дадсом огня, а ныне, взирал на пепел сгоревшей надежды чудом выжившего в авиакатастрофе человека.

— Я знаю выход, — уронил лётчик отрывисто, со свистом в дыхании. — У меня есть пистолет! К самолёту пришли не все… а значит были и погибшие люди. Умершие так, как это положено… Задумано Создателем и заложено природой! То, что пожирает мою руку, пожирает меня изнутри — не должно успеть прикончить меня! Я молюсь! Молюсь, чтобы Господь даровал мне силы сделать то, что я должен сделать! Эта тьма… Снова наползает эта тьма! Меня зовут Реймонд Дадс — я первый помощник разбившегося самолёта ВВС США с бортовым номером «23112». Прощайте! И да поможет вам Бог!

Эйдан, переполненный драматизмом последних слов пилота, ожидал услышать выстрел, но вместо этого раздался щелчок отключенного микрофона, который финальной точкой укатился в снега. Помимо раздирающего вопроса: «Что произошло с Дадсом?», в голове металась ещё одна назойливая мысль, которую Эйдан никак не мог уловить. Реймонд Дадс, где-то в начале своего повествования сказал нечто такое, что заставило сердце полярника биться быстрее, но разум, поглощённый прощальным повествованием выжившего человека, отодвинул смысл сказанного на потом.

Кое-как запустив запись заново, Эйдан принялся рыться в ящиках и отсеках кабины, внимательно следя за повествованием. Второй раз слушать прощальную речь было не так горестно, к тому же, промёрзшая электроника стала сбоить, раз за разом теряя обрывки слов и невпопад растягивая слова. Складывалось впечатление, что рассказчик вещает с диска старой потёртой пластинки — и Эйдан надеялся, что в бортовой цепи хватит энергии закончить монолог пилота.

Внезапно, его словно ударило током, — он как раз заглянул в подпольный отсек, да так и остался стоять на полу с вытаращенными глазами.

— Он сказал «инерциальный навигатор»! — выпалил он, повторив только что прозвучавшие слова пилота. — Вот оно — инерциальный навигатор!

Эйдан бросился стаскивать ворох одежды с приборных панелей и срывать с занавешенных окон одеяла. В кабине сразу стало светлее, обнажились и вывернулись наружу тёмные недра, демонстрируя полярнику быт выжившего пилота более детально. То тут, то там Эйдану стали попадаться выцарапанные на обшивке отрывки из молитв, начертанные сажей кресты на дверях и стенах кабины, а сразу над спальным местом, прямо на охваченной светом стене, полярник заметил грубо нарисованное распятие. Последнее пристанище Реймонда Дадса презрительно «разглядывало» непрошеного гостя каждым выстраданным дюймом своего пространства с одним единственным немым вопросом: «А смог бы выжить ты?»

Взгляд скользнул к изголовью спального места, где за ворохом белья и грудой одеял Эйдан разглядел нечто такое, отчего похолодела спина. Полярник отбросил в сторону неряшливые пожитки и увидел на стене невнятный и, тем не менее узнаваемый рисунок, виденный в комнате Корхарта. Под определённым углом на глянцевой обшивке были заметны царапины в виде уже знакомых окружностей, формировавших определённый узор. Складывалось впечатление, что кто-то пытался царапать обшивку отвёрткой в настойчивой попытке оставить изображение. «Рон? Неужели это он? — подумал Эйдан со страхом, изучая рисунок. — Неужели он добрался сюда и выследил самолёт?» На секунду парень представил, как среди мёртвых лиц, толпящихся у кабины самолёта, мелькает знакомое лицо Корхарта… Исследуя невероятную находку, Эйдан с недоверием подошёл ближе и провёл пальцами по холодной стене.

— Или ты пришёл, когда здесь уже никого не было?.. — прошептал он, вопрошая у загадочного рисунка. — Для чего?

Искомое устройство оказалось тяжёлым небольшим боксом с откидной крышкой под которой находился скромного размера монитор. Ликующий Эйдан поставил навигатор на спальник и включил питание. Несмотря на то, что ранее ему не приходилось работать с подобной моделью, за десять минут полярник (лоцман в недалёком прошлом) разобрался в установке и прокладке координат, тем более что все точки и привязки уже имелись в базе прибора. Текущее положение навигатор определил, как семьдесят одна миля к северо-востоку от Коргпоинт.

Чтобы не разряжать аккумулятор, Эйдан отключил питание и с трудом отнёс тяжёлый ящик в вездеход. Травмированная рука вновь дала о себе знать, распространяя жгучую боль до самого подбородка. Снаружи, надломленный голос пилота звучал ещё громче, чем в кабине, рассеиваясь ветром по белой пустыне. Эйдан воровато глотнул водки и опять закурил, вслушиваясь в прощальные слова незнакомого ему человека. «…Джозеф погиб, до последнего пытаясь посадить самолёт», — неслось по заснеженному безмолвию. Ридз хмуро разглядывал искалеченный самолёт, который стал для раненого пилота и прибежищем, и тюрьмой. Перед глазами всё ещё стояло грубо выполненное распятие над спальным местом: дилетантская попытка повторить фигуру Спасителя; неумелая мазня пальцами, отчаянная, скорая и от того такая пугающая, — а ниже, зловещий необъяснимый символ смерти, как чёрная метка, прикопанная в одеялах.

Полярник повернул ключ зажигания, но машина никак не отреагировала. Эйдан выругался и, памятуя о плавающей неисправности, о которой упоминал Корхарт, пошевелил ключ в замке зажигания. Снова попытка — безрезультатно. Ещё раз — никакого эффекта!

— Да заводись же ты, сука! — процедил он сквозь зубы, снова и снова поворачивая ключ в замке.

Эйдан занервничал. Взгляд невольно стёк на колени, где покоился тяжёлый карабин, воронёной сталью провожая блики уходящего дня. В голове появилась нехорошая мысль, что гиблое место не отпускает, что случайный путник, как и погибшие здесь люди — обречён. Неожиданно Эйдан встрепенулся: «Нужно хоть что-то сделать для Дадса, чёрт возьми! Письмо, о котором он говорил, надо найти письмо для его семьи! В оружейном отсеке!»

Выскочив наружу и со злостью хлопнув дверцей, он снова направился в кабину самолёта, но едва поднявшись по ступенькам, замер как вкопанный. Сквозь прихваченное инеем стекло, полярник заметил какую-то движущуюся тёмную точку на белой вековой скатерти вдали. Чувствуя накатывающую тревогу, он бросился к ветровому окну и прильнул к замёрзшему стеклу. Сомнений быть не могло: вдалеке, навстречу разбившемуся самолёту шёл человек, однако расстояние оказалось слишком велико, чтобы разглядеть детали.

Грохнув прикладом по приборной панели, Эйдан оборвал громогласную трансляцию, мысленно ругая себя за прежнюю неосмотрительность… Первым порывом было броситься к вездеходу, но обездвиженная машина тут же приняла образ ловушки! Эйдан взлетел на спальник и отщёлкнув замки, высадил эвакуационный люк на крыше. Высунувшись по пояс, навалившись грудью на глянцевый фюзеляж, парень положил перед собой карабин и глянул в линзу прицела. Несомненно, к самолёту приближался пилот: на его голове тускло поблёскивал лётный шлем, закрывавший тонированными очками большую часть лица, а из-под накинутого на плечи одеяла выглядывала лётная куртка. В руке он держал пистолет и спускался с небольшого пригорка неуверенными шагами, то и дело увязая в глубоком снегу.

«Живой, сукин сын! — застучало в висках. — Дадс, сумел выжить!»

— Сюда! — заорал Эйдан во всё горло. Он выпрямился в люке по пояс и замах рукой. — Я здесь, сюда! — не в силах сдержать улыбку, он снова прильнул к прицелу и тихо добавил: — Как же ты здесь выжил, чертяка?

Его улыбка моментально угасла, так как позади пилота на небольшом удалении, он заметил полуобнажённую фигуру человека, бредущего следом… Эйдан похолодел! Он слегка двинул карабином и случайно поймал в фокус оптики только что поднявшегося из сугроба мертвеца, который сидел в снегу и смотрел в сторону самолёта. Рядом, буквально выдирая вмёрзшее тело из занесённого снегом тороса, шевелился ещё один мертвец, устремив к самолёту синее лицо.

— Оглянись! — завопил Эйдан, снова махая пилоту рукой. — Да оглянись же ты, твою мать! Беги! Беги сюда! Шевели ногами…

«Сломанными», — едва не добавил он и осёкся. Прижавшись щекой к наглазнику прицела, полярник взял на мушку приближавшегося пилота. Сократившееся расстояние позволило Эйдану разглядеть сжатый в кулаке пистолет, который оказался примотан к руке грязным бинтом, а также неестественно гнувшиеся при ходьбе ноги. Из-под огромных тёмных очков лётного шлема выглядывал высохший оскаленный рот и синий острый подбородок…

От открывшихся деталей, от шока, Эйдан выстрелил не раздумывая. Страх сдавил всё его существо внезапной судорогой, скрючив разом онемевшие пальцы — это он дёрнул за спусковой крючок, сумев утопить в адреналине резкую боль в плече. Мёртвый пилот на мгновение замер, словно прислушавшись к звуку выстрела, а потом бросился вперёд, нелепо выбрасывая перед собой сломанные ноги.

Вернулось нечеловеческое ощущение опасности, а вместе с ним и слабая моторика. Корчась от боли в плече, Эйдан снова приник к оптическому прицелу, в отчаянии захватывая страшную цель. Поток мыслей со скоростью барабанной дроби запульсировал в голове: «Они очнулись от звука! Звук трансляции! Они пришли на звук! Это те раненые моряки с „Тохинора“! Что я наделал, мне их не одолеть! Сколько их здесь под снегом? Вездеход!.. Нужно завести вездеход!.. А что потом? Не дать себя заблокировать в самолёте! Реймонд Дадс… был ближе всех к самолёту — он очнулся первым! Надо бежать! Надо бежать — уноси ноги!»

— Ты… ты не выстрелил… — шептали губы полярника вразрез паническим мыслям в голове. Взгляд прищуренных глаз неотрывно следил за очнувшимся пилотом, ловя в перекрестие двигавшуюся скачкообразно фигуру. — Ты… так… и не… выстрелил в себя! Ну, почему же ты не выстрелил?! Ты ведь даже примотал пистолет к руке!.. Этим… этим пистолетом ты нарисовал круги на стене перед смертью, ведь так?..

Короткая очередь срезала мертвеца, но и вырвала карабин из ослабевших рук полярника! Застонав от боли, сжав зубы, Эйдан с отчаянием заметил, как ружьё сползло с покатого фюзеляжа и пропало за его краем.

Даже без оптики Эйдан увидел, как скошенный пулями пилот поднялся и ринулся вперёд… а за его спиной уже близились те, в ком не так давно теплилась жизнь! Эйдан скатился по узким ступенькам и кинулся прочь из лайнера. Он едва успел подобрать карабин и укрыться в кабине вездехода, как у носовой лыжни самолёта вынырнул мёртвый пилот. Покойник на мгновение задержался у шасси, сверкнул в направлении вездехода стёклами шлема и бросился к машине. Эйдан взвыл от ужаса и с силой повернул ключ зажигания. Одновременно с рёвом ожившего двигателя в переднюю часть машины врезался пилот, с головы которого от удара слетел шлем. В ту же секунду Эйдан нажал газ, однако мертвец успел взобраться на капот машины и прильнуть к лобовому стеклу. С криком ужаса Эйдан вжался в сидение набиравшей скорость машины. Не замечая перед собой ничего кроме перекошенного мёртвого лица в лётном подшлемнике, полярник в страхе выкрутил руль и снова ударил по акселератору, надеясь сбросить нежить… Вездеход едва не завалился набок и с грохотом врезался в борт самолёта. Ударом мёртвого пилота скинуло с капота и отбросило под фюзеляж; водительская дверь вездехода распахнулась и Эйдан едва не выпал. Машина заглохла. Ридз бросил карабин себе на колени и повернул ключ зажигания.

— Господи помоги! Господи помоги! — тараторил полярник, петляя взглядом по ближайшим наледям. — Господи помоги!

Двигатель натужно застонал, но ожил, выдохнув из-под смятого капота струю пара. Эйдан стал резко сдавать назад, в последний момент заметив мелькнувшее полуобнажённое тело в проёме распахнутой двери — смертельно голодная свора уже была здесь! Ридз успел лишь зажмуриться и втянуть голову. Мертвец едва не допрыгнул, и был резко отброшен в сторону движущимся рифлёным траком, на который он и прыгнул неудачно.

Полярник ударил по тормозам и положил палец на курок — перед собой он видел, как из-под самолёта выбирается пилот, а рядом на ноги уже встаёт босоногий, голый по торсу мертвец, которого только что отшвырнуло траком вездехода. На нём болтались грязные светлые штаны, а на шее всё ещё держался шейный корсет, напоминавший широченный ошейник. Чёрно-синий высохший торс топорщился в нескольких местах сломанными костями и зиял открытыми ранами; затянутые посмертными бельмами глаза на свинцовом лице смотрели ужасающе слепо и пристально, а сломанные в нескольких местах руки беспрестанно двигались у груди. Он напоминал оглушённого веником ядовитого паука — скрученного и смятого, сжавшегося перед схваткой, но всё ещё смертельно опасного! Немного левее и позади, к вездеходу направлялось ещё несколько фигур, однако Эйдан боялся отвести взгляд от ближайшей парочки, словно потеря визуального контакта послужит сигналом к нападению.

Резко и неожиданно из-за гусеницы вынырнул мертвец и в броске дотянулся до куртки Эйдана, сжав карман костистыми пальцами. Ридз вскрикнул и нажал на курок. Инстинктивно. Лежавший на коленях карабин замотало и затрясло, неистово ударяя под локоть левой руки…

Время почти остановилось… скорее оно стало напоминать кисель. Как в тумане Эйдан видел, что напавшего мертвеца отбросило от вездехода, как от него брызгами отлетает заиндевевшая на морозе плоть. В сторону так же летит отстрелянная нижняя челюсть нелюдя, лоскуты его скудной одежды. Как тот барахтается в снегу, пытаясь встать, затем неуклюже перекатывается на грудь, демонстрируя из-под тряпиц позвоночник, который заканчивается… ничем. «Приполз на руках вслед за остальными», — галопируют слова Дадса, пересекая сознание. Время всё ещё представляет из себя тягучую массу, в которой разорванное авиакатастрофой существо, бросает взгляд из-за синего оголённого плеча, пожирая полярника белыми, как снег мёртвыми глазами… Кисель, в котором к вездеходу, как по команде срываются те, что попрали все законы мироздания обманув саму смерть!

Захлопнувшаяся дверь вездехода, словно вернула времени привычный ритм и реальность понеслась с ужасающей быстротой: истошный крик Эйдана, с силой давившего педаль газа; карабкавшиеся на капот мёртвый пилот и разинутая чёрная пасть мертвеца в корсете; перемолотые словно в мясорубке тела под днищем тяжёлой машины, которые тут же воскрешались из снега и бросались вдогонку… Сквозь собственный крик отчаяния, задворками сознания Эйдан понимал — этой схватки ему не выиграть! Помятая, парующая машина тяжело набирала скорость, содрогалась всем корпусом, клевала носом, приостанавливалась против воли полярника, и грозилась вот-вот заглохнуть. Несмотря на это, Эйдан пытался оторваться, направив вездеход прочь от самолёта и держа курс на торчавший вдалеке, как одинокий маяк, красный хвост лайнера. Не зная усталости, преследователи быстро настигали машину и пытались проникнуть в кабину, бились об стёкла и кусали дверные ручки. Полярник снова начинал истошно орать и хватался то за карабин, то за ручку водительской двери — тянул на себя, что есть силы — и в отчаянных криках вспоминал молитву. Он выкручивал руль и начинал кружить, пытаясь сбросить мертвецов с вездехода, а когда это удавалось, с обезумевшими от страха глазами давил закостенелые тела гусеницами, будто это имело хоть какой-то смысл!

…И эта кровь на штанах — липкая, хоть и успевшая немного остыть. Накачанный адреналином мозг какое-то время напрочь отказывался замечать рану, а когда заметил, то с ужасом решил, что мертвец, всё же, смог дотянуться до ноги! Однако присмотревшись к обожжённой дыре на ткани, полярник с облегчением догадался, что слегка зацепил мышцу бедра, когда палил из карабина, лежавшего на коленях.

Минуя оторванное крыло самолёта, Эйдан почувствовал, как перегруженное страхом сердце замерло, наполнившись неясной надеждой. Объезжая уже знакомое ему место, он лихорадочно осматривал пропитанный авиационным керосином периметр вокруг искорёженного крыла и двигателя. Сорвав шарф с манекена, полярник вывернул отяжелевший руль и накрепко стянул узлом с водительской дверцей. Вездеход двинулся по кругу небольшого радиуса, постепенно увлекая за собой преследователей… Нажатый круиз-контроль не давал машине остановиться и Эйдан лихорадочно поменял в карабине магазин. Кое-как вытащив из-за сидений канистру с топливом, Эйдан перелез на пассажирское место и, потеснив тряпичный манекен, приоткрыл дверцу. Не теряя ни секунды, он стал лить топливо прямо на движущийся трак вездехода, а когда канистра опустела, выбросил её на снег. Внезапно, едва не заглохшая машина, снова дала нежити шанс взобраться на капот и крышу, но полярник вовремя кинулся за руль и нажал газ. «Только бы не заглохнуть! Только бы не заглохнуть!»

Эйдан с силой сдавил раненое бедро, стиснув зубы от боли. Стараясь не упускать из виду наседавшую свору, он принялся быстро обмазывать кровью тряпичную куклу, отвешивая по нарисованному лицу кровавые оплеухи.

— Для тебя есть работёнка, Куп! Да-да, задание, агент Купер! — приговаривал он, озираясь по окнам обезумевшим взглядом. — Мне жаль, что нам придётся попрощаться, но мне не выйти из этого чёртового вигвама без твоей помощи! Что? Не-е-е-т, это даже не Чёрный вигвам с БОБом! Этим тварям не нужен ни твой разум, ни твоя душа! Этих ничего не интересует кроме плоти!

Сотрясаясь от страха, изрядно перемазанный кровью, Эйдан вырвал манекен из цепких объятий ремня безопасности. Кое-как впихнув тряпичную куклу между собой и водительской дверью, он вытряхнул из ящика над головой ракетницу, затем пристегнулся ремнём сам. Сорвав шарф с рулевого колеса, полярник направил вездеход как можно ближе к разбитому крылу самолёта, рассчитывая проскочить у самой топливной гондолы. Помятую машину здорово тряхнуло, и она встала на дыбы, наскочив на оторванный элерон под снегом.

От неожиданности Эйдан ударился о руль подбородком, на мгновение потеряв контроль над происходящим — этого хватило, чтобы обездвиженный вездеход стал лёгкой добычей для мертвецов! Водительская дверь со скрежетом распахнулась, — едва ли не совранная с петель, — и к человеку потянулись сразу две пары синих оголённых рук. От ужаса Эйдан выстрелил из ракетницы в открытый проём не метясь. Один из мертвецов молниеносно вырвал из кабины тряпичного «пассажира» и исчез из вида, скрывшись за траком; второй, не имея возможности дотянуться до человека, висел на руках, вцепившись в куртку и ремень безопасности. Эйдан нащупал заднюю передачу и вдавил педаль газа, не сводя полных ужаса глаз с чёрного лица. Пришедшее в движение полотно гусеницы мигом разорвала смертельные объятия покойника, подмяв его тело под днище. Ослепительно полыхнула заря — выпущенный ракетницей сигнальный заряд прожёг снег, и пропитанный керосином периметр вспыхнул, поглотив огненной стеной и живых и мёртвых.

Упорно вращая горящими траками, вездеход сдавал задним ходом, объятый гудящим пламенем, расползавшимся чадом. Отстегнувшись, и едва не вывалившись из кресла, Эйдан с трудом смог захлопнуть дверцу и за неимоверно долгую минуту покинуть пределы огненного периметра. Едкий дым, набившийся в кабину, выцарапывал глаза и лез в горло. Не в силах более дышать угарным смрадом, Ридз остановил машину и распахнул дверь. Его нещадно рвало, обожжённое лицо нестерпимо жгло, а от опаленной бороды с волосами струился едкий дым. Сдирая пальцами слёзы, полярник попытался осмотреться, щуря красные глаза, на которых не осталось ресниц, впрочем, как и бровей на лице. Рифлёные траки машины кипели паром да копотью, но открытого пламени уже не было. От окутанного заревом периметра к вездеходу тянулась огненная колея, истончаясь ближе к машине, — и вовсе прерываясь за пару десятков футов. Бушующее, футах в трёхстах, пламя начинало осаживаться, миновав свой максимальный порог. В начавшее уже темнеть небо вздымалась витая колонна чёрного дыма, объятая сизым паром растопленного снега. Хлопья сажи вместе с искрами все ещё танцевали в огненной короне, сквозь узор которой, Эйдан видел двигавшиеся тела. Охваченные пламенем, горящие и почерневшие, они сгрудились в центре пожарища — и было похоже, что в аду вершится страшный обряд! Полярник догадывался, что именно собрало мертвецов вместе, хотя всё, что произошло минуту назад, всё пошло не по плану!

Падая на снег, с трудом поднимаясь и вновь падая, из огненной западни показалась горящая фигура. Она с трудом брела по направлению к вездеходу, развивая за собой чёрное знамя пожарища, роняя на снег горящие куски кожи и жира. Вслед за ней, из пламени выполз тот самый мёртвый моряк с широким корсетом на шее, который ныне расплавился от температуры и растёкся по чёрному обожжённому телу. Он кое-как поднялся на ноги и, продолжая полыхать, направился в сторону Эйдана. Медленно, под аккомпанемент ревущего пожарища, на снег стали выходить остальные… Чёрные горящие факелы, льющие на снег расплавленную плоть, шли медленной процессией, движимые неведомой силой.

Эйдан со стоном прижал снег к пылавшему лицу и вернулся за руль. Не сводя с мертвецов тяжёлого взгляда, он захлопнул дверцу и вездеход медленно двинулся задним ходом. Внезапно раздался выстрел, затем ещё один и ещё. У первого из покинувших пламя мертвецов оторвало кисть, разбрызгав по снегу горящие точки.

— Раньше надо было стрелять, приятель, — прокомментировал угрюмо Эйдан. Сквозь закопчённое стекло, он хмуро разглядывал горящего Реймонда Дадса, у которого в руке только что взорвался раскалённый пистолет.

Милю, не меньше, — именно столько полярник сдавал назад, прежде чем перед машиной остался один единственный силуэт, бредущий следом. За чёрными плечами мёртвого пилота, — а это именно он остался на ногах, — посреди снега темнели несколько сожжённых тел, замерших и неподвижных, дымной цепочкой растянувшись вдоль колеи вездехода.

Какое-то время полярник надеялся, что и обгоревший пилот упадёт и больше не поднимется, но тот упорно брёл следом за машиной. Эйдан пару раз вскидывал карабин, примерялся к дистанции, но со стоном и гримасой боли откладывал выстрел.

Наконец решившись, он ударил по тормозам и, переключив скорость, послал машину вперёд. Смяв пилота сильнейшим ударом, Ридз заставил вездеход крутиться на месте, слыша, как под дном машины хрустят кости. Эйдан сдал назад… Мёртвый Реймонд Дадс поднимался из-под снега, словно за шею мертвеца тащил шлейф пара и чёрного дыма. Опустошённый Эйдан закричал от бессилия и снова бросил тяжёлую машину вперёд. И вновь глухие удары под сидением оповестили полярника о, казалось бы, неминуемой расправе. Ридзу показалось, что его вот-вот стошнит от звука лопающихся костей и он протяжно заорал, лишь бы не слышать глухого треска. В боковое зеркало полярник увидел, как чёрная фигура встаёт из снега и бредёт следом за удалявшейся машиной.

Вездеход остановился. Эйдан ткнулся обожженным лбом в руль, на секунду закрыв глаза. «Я приведу его на базу… он выследит меня!»

— Не ходи за мной! — заорал он себе в колени. — Почему ты не можешь сгореть, как остальные?!

«Да потому что его голова всё ещё в подшлемнике! — вспоминая страшное обожжённое лицо, завопило сознание. — Его мозг уцелел!»

Действуя как во сне, Эйдан переключил передачу и покатился назад. Вездеход на полном ходу подмял под себя мёртвого пилота и резко остановился.

— «Мама сними этот жетон с меня»! — орал во всё горло полярник, лишь бы заглушить звуки мясорубки под днищем вездехода. Ему казалось, что он слышит треск костей даже в работающем двигателе… — «Мне не нужен он больше. Становится темно, слишком темно, чтобы видеть».

Эйдан спрыгнул на снег и взял карабин наизготовку. Его губы продолжали беззвучно двигаться, повторяя слова песни, полные ужаса глаза смотрели на застрявшего под гусеницами мертвеца. Увидев человека вблизи, пилот ощерился, чёрная полопавшаяся кожа на лице разошлась ещё больше. Он стал стучать зубами и пытаться выбраться из-под тяжёлой машины, однако не смог высвободить даже руки. Съеденные огнём веки превратили взгляд мертвеца в гримасу удивления и гротеска — оскаленный безгубый рот и даже «оскаленные» глаза, неотрывно преследовали двигавшегося рядом человека. Эйдан перестал напевать и навис над обезображенной огнём маской смерти. Чувствуя галоп собственного сердца, ужас от близости к необъяснимому и смертельно опасному созданию, полярник вскинул карабин и направил оружие в лицо давно умершего человека.

— П-п-покойся с… с миром! — прошептал Эйдан, стуча зубами. — Д-д-для всех, Р… Реймонд Д-д-дадс, ты умер человеком! К… как ты и х-х-хотел!

***

Терпкий, если не сказать горький, обжигающий чай; трескотня Грудастой Молли в углу, с энтузиазмом пожирающей половицы; остатки консервированных бобов да чёрствый хлеб с тонким слоем арахисового масла — всё это показались Эйдану раем, после двух суток обратного пути. Практически бессонного, раздирающе голодного и пронизывающе холодного пути… После того, как полярник расправился с пилотом (Эйдан не хотел возвращаться к этому моменту в памяти, всячески гнал от себя финальные мгновения расстрела), беглый осмотр вездехода выявил лишь незначительные повреждения в системе охлаждения. Кое-как подлатав потрёпанные патрубки тряпками и полиэтиленом, полярник двинулся в обратный путь то и дело сверяясь с найденным устройством позиционирования. Холод и голод сводили с ума, и чтобы хоть как-то отвлечься, Эйдан стал составлять в уме план для броска на станцию норвежцев. Всю дорогу он вёл с собой диалог, то и дело посматривая на пустое пассажирское место и уже к утру решил, что по приезду «воскресит» агента Купера.

«Лучше, чем прежде, — заверял он себя тогда, слепо глядя в рассвет за окном вездехода. Сжатые пальцы, стискивавшие руль, вдруг разжались и забарабанили по оплётке. — Да-да! Лучше, чем прежде! Если у куртки Корхарта оторвать капюшон и срезать мех, она будет вполне похожа на пиджак! И лицо… Можно же сделать стоп-кадр! Я смогу перерисовать лицо с экрана! Смогу перерисовать твоё лицо! — повторял он, радуясь собственной идее. — Купер, дружище! Я, именно я вытащу тебя из этого чёртового вигвама! Нам предстоит не близкий путь и мне снова может понадобиться твоя помощь!»

Тяжело поднявшись, Эйдан сходил в ванную комнату и вернулся с небольшим с мылом, бритвой и небольшим зеркалом. В тусклом свете электрической лампы в треснувшее стекло вглядывался измождённый неряшливый старик, чьё худое лицо оказалось покрыто ранами и ожогами. Седые клочья и в волосах, и в бороде добавили облику полярника лет двадцать, ещё десятку накинул усталый потухший взгляд. То и дело пересекаясь с отражением взглядом, Эйдан принялся осторожно бриться, вздрагивая от боли при каждом прикосновении лезвия. Внезапно его стал разбирать смех — тонкий мышиный смешок с каждой секундой набиравший силу, с оттяжкой на выдохе, оттого не позволявший сделать и вдоха, — в итоге переросший в истерический хохот. Жгучие слёзы и летящая сквозь зубы слюна; грязные ладони, синхронно нахлопывавшие бёдра и раскачивавшийся вперёд-назад торс. Спустя пару минут смех иссяк, а слёзы ещё долго катились по красному истерзанному огнём лицу — он вернулся, он остался жив!

Все последующие дни ушли на подготовку к решающему броску. Полярник отремонтировал вездеход, насколько смог проверил работоспособность всех узлов машины, и даже, сделал небольшой конспект в дорогу, старательно переписав в тетрадь часть инструкции, найденной на компьютере Ломака. Разметил на карте проложенный навигатором маршрут к базе Каадегарда и заранее убрал упакованные в целлофан листки в кабину. Лишённую антенны крышу вездехода теперь венчали тюки с тёплой одеждой и стопки досок, три пары лыж, ящик с инструментом и ключами. Предчувствуя скорый отъезд, Эйдан не особо заботился об оставшихся запасах горючего максимально загружая печь, так как знал, что обратно уже не вернётся. В жарком, протопленном помещении он ходил голышом, тщательно бреясь почти каждое утро. С недавних пор ему стал нравится свой новый образ: гладко выбритое лицо и абсолютно лысая голова (синюшная на затылке со следами порезов). Эйдану казалось, что в ту ночь по возвращению, когда он сгорбленный и обожженный сидел перед зеркалом, вместе с волосами с опухшего красного лица он счищал весь тот мрак, всю ту копоть и вонь горящих тел; весь тот обморочный ступор пребывания в одиночестве на Коргпоинт. Эйдан помнил, как в тот момент ему чудилось, что измождённый старик в зеркале — это вовсе не он! Это незнакомый ему человек, с которым случилось нечто страшное, изуродовавшее его лицо, изуродовавшее его взгляд, искалечившее всё его человеческое существо! Что если прогнать незнакомца, — вместе с ним уйдёт и то страшное, что сделало человека таким… Под бритвенным станком Эйдана сначала обнажились впалые щёки, покусанные огнём, затем ожесточённо сжатые губы и бледный подбородок, — ну, а после, под лезвие попали и отросшие неряшливые пряди волос, которые, как ему тогда показалось, слишком сильно воняли пожарищем и горевшей мертвечиной…

Сны. Они были тёмными и тяжёлыми. Накатывали подобно волнам из чёрного мрамора с прожилками из пены, больше похожей на паутину. Эйдан частенько видел такие волны из капитанской рубки «Совершенства», — и они, порой, представлялись ему надгробиями, которые океан воздвигает над сгинувшими судами. Каждый раз предшествуя такой волне, — воздвигнутый безымянный курган, — океан разевал пасть у его подножия, давая кораблю опуститься в пучину, а затем смыкался с небом, проглатывая обречённое судно. Каждый раз Эйдан вскрикивал и просыпался с чувством, что его проглотила чья-то пасть, в которой паук сплёл паутину. Полярник хватался за карабин и наставлял оружие на дверь, сидел привалившись к тёплой стене, слушал гул огня в железной утробе печи пока не проваливался в сон. Воспоминания или сон? Окрики по ночам, топкие болотистые размышления в темноте, путанные разговоры с самим собой наяву; воспоминания всё больше и больше походили на конфабуляции — они с пугающей частотой стали посещать одинокого человека на станции. Эйдан почти перестал спать, всё чаще впадая в короткие обмороки.

Более не в силах бороться с коварной бессонницей, противостоять продолжительной гипотимии, с приближением очередной ночи, Эйдан вернулся в дом громыхая цепями, волоча за собой с дюжину капканов. Заблокировав ловушками входы в своё убежище, рассовав по тёмным углам и коридорам зубастые механизмы, полярник впервые за несколько дней проспал до самого обеда без видений. Больше не было обгоревших тел, застывших за окнами станции чёрными уродливыми столбами, которые только и ждали, пока «этот сумасшедший» выйдет за порог… «Да-да — он рано или поздно выйдет! Обязательно выйдет! Он не сможет долго находиться в одной комнате с… лицом Ломака». (Вернее, только с его левой уцелевшей частью, лежащей на столе подобно сброшенной маске). Последний образ особенно пугал полярника и частенько именно он заставлял просыпаться: половина лица, пристальный взгляд единственного глаза, часть носа и перекошенный рот, который что-то кричит, кричит, кричит…

Удивительно, но чем ближе становился намеченный день отъезда, тем неохотнее полярник думал о предстоящей сборке нового «Купера». Он всячески выдумывал для себя отсрочку, хватался за любой предлог, лишь бы не касаться этой темы. В глубине души он знал причину такого бездействия — тот «Купер» погиб! — и вместе с ним погибло всё его ФБРовское недоверие, всё его подозрение относительно существования мертвецов, а так же относительно сумасшествия Эйдана. Теперь, Эйдан Ридз знал точно — он не сумасшедший, произошло нечто намного ужасней — мёртвые ожили! Своей жертвой, прежний «Купер» расписался в этом знании, поставил в спорах точку. Новый же, не заслуживает тех откровений и эмоций, которые связывали «друзей» когда-то. Посматривая же на манекен шерифа, — так и оставшегося сидеть за столом ещё до отъезда, — Эйдан мог бы поклясться, что его намалёванные глаза смотрят с укором, преследуют человека, куда бы он не двинулся. С «Трумэном» диалога не получалось — Эйдан пробовал. Быть может из-за того, что шериф его призирал, а быть может из-за того, что из поездки вернулся совсем другой человек, да ещё и один! Была, правда, ещё одна причина… однако полярник не хотел признаваться в ней даже самому себе: все его диалоги в голове, теперь адресовались человеку, которого Эйдан никогда не видел, но слышал, пускай хоть и несколько секунд… За то мгновение, которое длился сеанс связи, тревожный женский голос обрёл манящий образ живого человека, который находился далее чем за триста миль. Такого же живого, как и сам Эйдан! Думала ли она о нём после того, как услышала его голос? Услышала ли она его? В отпущенном на свободу воображении, полярник рисовал себе встречу на норвежской стороне, представлял себе удивление и радость в глазах незнакомки. Непроизвольно Эйдан начинал краснеть и чувствовал возбуждение. Он продолжал думать об этом голосе, о том, что им обладает молодая женщина с тёплыми мягкими руками и трепещущими ресницами, горячим дыханием, слабо пахнущим губной помадой… Одиночество сводило с ума.

По утрам, Эйдан подолгу оставался в ложе из нескольких подушек и одеял, сваленных у печи, слушал, как за окном ветер тихонько напевает грустную песню. Парень невольно размышлял о том, что сказал Реймонд Дадс перед смертью, представлял — какого это остаться раненным без помощи, да ещё и в окружении мертвецов. Память несла воображение по мрачным волнам прощальных слов пилота; в мыслях возникали образы погрузки заражённых моряков на борт самолёта, затем следовала сцена разыгравшейся трагедии в небе, стрельба, падение… Каждое утро Эйдан открывал глаза, и при свете тусклой лампы (по возвращению, он не мог себя заставить спать в темноте), разглядывал сквозь узкие щели печи танцующий огонь, задавал себе множество вопросов и пытался на них ответить.

— Это эпидемия? — спрашивал он себя вслух.

— Возможно… — отвечал Эйдан задумчиво, мысленно формируя уже следующий вопрос. Тон его голоса неуловимо менялся, и со страны могло показаться, что вслух рассуждали два человека.

— Неудачный эксперимент, как считал Дадс?

— Судя по тому, что он рассказал о своём последнем рейсе, «Тохинор» перевозил инфицированных, а это свидетельствует, что правительство в курсе происходящего.

— Да, но откуда тогда мёртвый моряк с пропавшего судна «Креспаль Меддинна»? — вновь этот яркий луч прожектора в памяти и неподвижная фигура мертвеца в нём.

— Вполне вероятно, что два судна между собой связаны, несмотря на разницу во времени.

— Район оцеплен и находится под карантином?

— Скорее, в район невозможно попасть.

— Поэтому помощи нет? — в голосе звучит надежда, хотя и фальшивая.

— Пожалуй…

— Или все мертвы по ту сторону периметра и некому спасать?

— Я бы не хотел так думать.

— Или они считают, что некого спасать внутри периметра?

— Они бы не бросили здесь людей! — снова фальшь… Простительно, ведь никто другой её не услышит.

— Эвакуация с норвежской станции?

— Да, я думаю они нашли выход!

День клонился к вечеру, быстро кутаясь в тёмную мантию, расшитую серебром звёзд. Эйдан как раз закончил сборы оставшихся на станции консервов и сухарей, отнеся тощую сумку в стоявший на площадке вездеход. Вернувшись в дом, он запер дверь на тяжёлый засов и стал неторопливо раздеваться. Блуждавший по стенам комнаты взгляд упал на ожидавшие у двери карабины (все три), смотанные полиэтиленом пачки с патронами, несколько наиболее длинных ножей… «Забрать всё!» — дало установку чувство жадности пару дней назад.

…И Эйдан забирал «всё»! Он чувствовал себя одиноким космонавтом, покидавшим погибающую космическую станцию. Топливо, кислородные баллоны, скафандр — всё стащить на спускаемый модуль, задраить люки, пристегнуть ремни и отправиться в путь! Без единого шанса вернуться обратно!

Полярник прошёл за стол и устало навалился локтями, грубо сдвинув грязные тарелки. Долгое время сидел, сцепив руки в замок, слушал звуки капели в оттаивавшей понемногу генераторной. Взгляд запрыгал по убористым строкам объёмной записки, в которой он весьма сумбурно описывал произошедшее с ним за последнее время, а также делился планами относительно перехода через Арктику — на случай, если помощь, всё же, придёт. Рядом со строками теснилась подробная карта с планом маршрута и описанием контрольных точек — спасибо найденному в кабине самолёта навигатору, — ныне он лежал у двери в обнимку с аккумулятором в ожидании своего часа. Эйдан снова и снова вгрызался взглядом в строки, озвучивал губами написанное и никак не мог отделаться от мысли, что читает собственный некролог с дурацким рисунком вместо фотографии… Минувшей ночью, в тёмной комнате Корхарта, сидя на полу напротив стены с загадочным рисунком над кроватью, молодой полярник пытался проникнуть в чужую тайну, к которой оказался причастен. Эйдан нажимал кнопку фонаря — и тот ярким лучом охватывал потускневшее изображение, которое и без того было знакомо ему наизусть. Эйдан бродил взглядом в незатейливом лабиринте из кругов, однако выпутаться из него получалось только тогда, когда гас свет; затем новая вспышка озаряла стену и изображение поглощало человека, затягивая в свою тайну. Мысли ввинчивались в непостижимый предсмертный акт, оставляемый умирающими людьми у последней черты — после увиденного в кабине самолёта, Эйдан не сомневался в правильности собственных рассуждений. «Перед смертью, те кому суждено очнуться рисуют эти жуткие круги!»

Эйдан нехотя закурил, в надежде избавиться от ноющей, как зубная боль, мысли: «Послезавтра в утро… уходить буду послезавтра ранним утром». Парень случайно заприметил в соседствующем зеркале собственное лицо — обнажённое, разбитое и чужое. Да, именно чужое. Несмотря на все старания избавиться от облика обгоревшего старика, «новое» лицо родным так и не стало.

Чуть позже, завернувшись в одеяло и уткнувшись лицом в подушку, пахнувшую потом и дымом, он никак не мог уснуть: рассудок оказался не на шутку пленён думами об отъезде. Мозг зациклился на смазанном образе, в котором Эйдан заколачивает входную дверь, как покидает станцию, которая стала ему домом… Домом. Домом?.. Да, домом! Домом, из окон которого вдалеке виден старый раскидистый клён у амбара мистера Камдэрта, на пересечении Мэри Лейн и Хэйн-стрит. Когда-то в дерево ударила молния и расколола ствол почти надвое, оставив на теле гиганта жуткий чёрный шрам, который так толком и не затянулся. Окрестные жители называли клён «Тони-ярд», в честь Энтони Феррисса — местного почтальона, погибшего в тот же день от удара молнии всего в паре кварталов. Своё прозвище «Ярд», Энтони заработал ещё подростком из-за отвратительного запаха гнилых зубов, которые никогда не встречались с инструментами дантиста. Энтони буквально вырастил в себе панический страх получить ранение в кресле стоматолога… Да-да, именно ранение, и именно смертельное! Дело в том, что как-то раз Энтони услышал байку о том, что оторвавшееся сверло бормашины некоему пациенту пробило нёбо и попало в мозг, вызвав кровотечение и скорейшую смерть… Бред? Только не для Тони, обходившего с тех пор кабинеты стоматологов стороной! Ярд — именно такое минимальное расстояние требовалось собеседнику, чтобы иметь возможность поддерживать с Ферриссом разговор, хотя многие и вовсе предпочитали делать это через забор или закрытую дверь. Трагедия с ударом молнии случилась в начале июля… года, а уже спустя неделю, обожжённый клён обрёл имя. Тони частенько останавливался под деревом и наводил порядок в своей казённой сумке почтальона, а бывало, даже, оставлял велосипед и обходил ближайшие дома пешком. И тем удивительнее (и трагичнее) выглядела история с ударами молний практически в одно и то же время, да ещё и неподалёку друг от друга. На похоронах Энтони Феррисса, мистер Экклройд — пастор местной баптисткой церкви, — сказал, что теперь Господь позаботится о светлой душе Тони, а пятилетний Мэтт О‘Келли взял да и ляпнул, что неплохо бы Господу забрать на небеса и мистера Бенедетто (стоматолога), чтобы тот «починил» рот дяде почтальону… Летом, особенно по вечерам, когда закатное солнце путалось в двухголовой кроне покалеченного клёна, Мэри Лейн принаряжалась золотом и багрянцем, кокетливо маскируя трещины и ухабы в асфальте. Именно в такой вечер Эйдан, будучи совсем мальчишкой нёсся по улице на велосипеде, с которого и упал, — да так неудачно, что слетел с дороги и угодил спиной на обнажённые корни Тони-ярда… Время остановилось. Нет, оно застряло где-то между лопаток и лёгкими мальчишки; окрасилось в нестерпимо-белый, застилавший сознание цвет, который следовал за взглядом, куда бы юный лихач не таращил глаза. Совсем как снежная пустошь здесь — в Арктике ясным высоким днём. Такое же отсутствие возможности свободно смотреть, такое же отсутствие свободно дышать… «А может её и нет? Нет Арктики с её снегами и резью в глазах! Кто сказал, что это реальность? Кто сказал, что именно эта реальность — моя реальность? А что, если я всё ещё лежу на корнях клёна и не могу открыть глаз… Да, чёрт возьми, меня бы устроил этот вариант!.. Я всё ещё способен сделать свой выбор и пожелать другой путь подальше от этих снегов! Стоит открыть глаза, и вместо стен собственной тюряги я увижу сказочный газон миссис Хортс и её кукольный домик; увижу приоткрытый гараж мистера Баттарда и его самого с насосом от надувной лодки в руках; братьев Клэпп, сидящих на крыше сарая с пивом в руках в тени развивающегося флага… Нужно просто захотеть не открывать глаза среди этих чёртовых снегов! Зажмурится — и открыть глаза в другом месте. Но как мне зажмуриться, когда глаза, итак, закрыты? Их нужно открыть, немедленно открыть!»

Уставившись в полумрак низкого потолка, Эйдан стал дико вращать глазами. Обманутый дрёмой мозг раскидал по качавшимся стенам белые пятна однообразных домов Мэри Лейн, с их уютными придомовыми цветниками и садиками; исказил трескучий звук горящих дров звуками радио (что-то из детства, но что именно мозг воссоздать не мог, поэтому нагло заменил пространным «что-то из детства»), ленивым гудком товарняка и далёким детским смехом. И тут неожиданно память вытолкнула из своих недр мотив популярной, в то время песни, звучавшей из каждого радиоприёмника; пряный аромат автомобильного освежителя воздуха смешанного с запахом кожаного сидения отцовской машины. Ощущение движения автомобиля и слабую негу неглубокого сна… «Куда мы едем? Ах, да, отец по субботам возит меня в бассейн, а значит ещё нет и восьми! Как же хочется спать!» — «Эйдан, — мягко и с такой любовью зовёт отец. Он прикасается к руке задремавшего в машине сына и мнёт сжатый кулачок. — Эйдан, просыпайся».

Эйдан резко сел на постели, вскрикнув от услышанного во сне голоса отца. Как только осознание реальности заполнило голову, парень сокрушённо застонал и снова упал на подушку. Какое-то время он лежал с открытыми глазами, смотрел бессмысленным взглядом в створ двери, слушал крадущуюся снаружи вьюгу. Ветер издевается? «Нет, правда? Он думает, что я не узнаю эту мелодию? Её все знают, и я сейчас вспомню…» Эйдан встряхнул память и неожиданно заметил невдалеке знакомую фигуру отца. Он стоял в тени Тони-ярда и, казалось, ожидал кого-то. Эйдан помахал отцу рукой, и ринулся было навстречу, но вместо скорого бега ноги предательски налились безволием. «Я сейчас, я сейчас, — бормочет он растерянно, махая отцу рукой. — Подожди меня, папа, я сейчас!» Совсем уж неожиданно обнажённые корни дерева рождают зыбкую детскую фигуру и очертания велосипеда подле ребёнка… Райан Ридз кладёт руку на плечо Лжеэйдана и разворачивается, чтобы уйти с фантомом. «Папа, постой! — кричит Эйдан в отчаянии, кричит настоящий Эйдан, взрослый Эйдан. — Это не я! Я здесь, папа! Рядом с тобой кто-то другой!» — «Я знаю», — доносится из далека печальный голос отца, от которого полярник вновь возвращается в реальность. Последние слова отца приобретают наяву иной смысл нежели могло показаться во сне. Эйдан догадывается, что отец и впрямь знает о том, что под деревом рядом с ним стоит совсем не его сын… Почему? «Да потому что они оба мертвы!» Кто это сказал, кто?!

Эйдан сонно замотал головой, силясь получить ответ от сдавивших сознание стен, но в итоге сунул голову под подушку. «Не нужно туда лезть!» — наказывает он сам себе, скользя по струнам других реальностей. Ему мерещится не то дверца в сад, не то калитка, которую не стоит открывать… В том саду живёт «Он». Кто — «Он»?.. «Пусть всё остаётся так как есть!» — Эйдан чуть ли не насильно заставляет себя не копаться в собственном детстве, и заглянуть в недавнее прошлое. Снова играет музыка, но уже громко и совсем другая. Носа касается тонкий аромат духов, добротного пряного табака и разомлевших тел… в ушах рассыпается гвалт голосов, призывный звон бокалов и хмельные окрики. Жарко… Голова кружится от выпитого, и ожидания тусовки. «Откуда ты знаешь Майка? — звучит в ушах женский голос, но Эйдан не спешит поворачиваться. — К нему не так-то легко попасть без приглашения!» Эйдан рассеянно смотрит через плечо и видит обворожительную улыбку незнакомки, огромные тёмные глаза, в которых тонет шумный вечер. Всё его лицо обдаёт теплом, кажется оно волной исходит от девушки и ложится на щёки, накрывает лоб пряным ароматом её духов, целует в губы. «Я не знаю о ком ты говоришь! — бросает в ответ Эйдан, экстренно выдумывая шутку. — Я здесь под прикрытием! Только никому не говори!» Девушка принуждённо улыбается и Эйдан чувствует себя идиотом. Он понимает, что она вот-вот уйдёт. «Я думала, ты не из тусовки, — говорит незнакомка разочарованным голосом. — Думала, ты новенький». — «Так я и есть новенький! — торопится он и протягивает руку. — Я не из тусовки, я сам по себе… Я, Эйдан Ридз». Девушка задерживает пальцы в его ладони и мимолётно улыбается — она восхитительна! «„Морячок“? — спрашивает она кокетливо. — Майк как-то говорил, что у него появился знакомый „морячок“. Так это ты?» — «Если Майк ничего от меня не скрывает и у него на стороне нет никаких других друзей-морячков, то наверняка — это я». Есть! Эйдан видит заинтересованность в глазах незнакомки! Майк, ах, Майк! Ты ещё и рекламируешь меня за моей спиной? «И где же ты плаваешь, моряк?» — улыбается красавица и осторожно высвобождает пальцы. «Моряки ходят в плавание, — объясняет самодовольно Эйдан. — Ходят по морю… А плавает мусор, знаешь-ли». Девушка согласно кивает головой: «Ух, какой ранимый! И где же ты в последнее время ходил, морячок?» — «В основном в Европу через Атлантику — айсберги, льды, огни Святого Эльма — романтика! Шотландия, Исландия, Норвегия… Много, где был! Я, лоцман на корабле». Незнакомка склоняет голову набок и мечтательно хлопает ресницами: «Никогда не была в Европе. Была в Бразилии и Никарагуа и, раз уж ты начал хвастаться снегами, то я две недели провела в Аспене». Теперь она уже протягивает руку: «Паула», — с улыбкой говорит красавица, а Эйдан вслух и со стоном повторяет её имя сквозь сон… Не лучшая компания на ночь, но полярник готов окунуться в прошлое даже с этой сукой, лишь бы не оставаться наедине с той чёртовой калиткой в сад!

Проснулся Эйдан резко. Явь встретила неуютной пронзительной прохладой — оттого, полярник кутался в ворохе одеял укрывшись по самый нос, похоронив лысую голову в складках подушки. Поймав в фокус сонных глаз тусклую лампочку, Эйдан лежал неподвижно, пытаясь идентифицировать тихий неясный звук, который прокрался в жилое помещение. На фоне потрескивания дерева в печи, неопознанный звук напоминал работу кого-то механизма: звук бегущих шестерёнок, работавших с полминуты, затем небольшая пауза и снова постукивающие дробный звуки… Разбуженный Эйдан, отметил, что отчётливо слышит капель из комнаты генераторной и, возможно, механический звук связан именно с этим. Недовольный тем, что не может вспомнить запирал ли он дверь, отворявшую техническое крыло, парень перевёл сонный взгляд в коридор, и стал всматриваться в темноту за пределами ореола тусклого света.

Спустя минуту, Эйдан знал, что в проходе кто-то стоит. Не в силах сделать и вдоха, полярник в ужасе лежал у печи, погребённый под ворохом вещей и подушек. Сквозь небольшую складку одеяла были видны лишь его глаза, остекленевшие от немого ступора. Словно при раковой опухоли, по сознанию отравленными метастазами расползлась мысль: звуки капающей воды столь явственны и близки оттого, что их принёс с собой тот, чей силуэт оказался окутан тьмой. Вода капала именно с незнакомца, подстёгивая и без того душивший Эйдана ужас.

Не шевелясь и не дыша, затаившийся Эйдан увидел, как под чахлый свет лампы шагнул Корхарт. Парень не сразу узнал в безбородом высохшем лице черты своего коллеги, а когда узнал, сердце едва не разорвалось от страха! Эйдан до последнего надеялся, что Рон (живой или мёртвый) ушёл в снега и он его никогда не встретит… Острый синий подбородок мертвеца ходил ходуном, а оскаленные чёрные зубы отбивали тот самый звук, который полярник принял за работу шестерёнок. Часть его головы, а также плеча и руки всё ещё сковывал лёд, с которого капала вода. От всей зловещей фигуры обёрнутой и саваном, и льдом, распространялся едва заметный пар.

Чуть дыша, Эйдан скосил глаза в сторону от мертвеца и нашёл взглядом приготовленный и такой недосягаемый арсенал. Мысленно проклиная себя за неосмотрительность, он перевёл взгляд вправо — где-то здесь под рукой должен быть топор, которым Эйдан рубил доски накануне. Мертвец сделал пару крадущихся шагов и вытянул шею, осматривая помещение блёклыми глазами. С его тощего предплечья оборвался крупный кусок льда и с грохотом упал на пол, оголив намотанную вокруг руки и плеча проволоку. На другом её конце болталась человеческая кисть, всё ещё заключённая в призму льда, внутри которой тускло светился металл обручального кольца.

«Оттаял!» — ахнул Эйдан. Картина произошедшего молниеносно сформировалась в его сознании, явив образ напавшего на Ломака мертвеца, запутавшегося в проволоке и вмёрзшего в лёд неподалёку от своей жертвы. Если бы можно было себя мысленно избить до полусмерти, Эйдан сделал бы это незамедлительно — не обследовать техническое помещение целиком было так безответственно и неосмотрительно с его стороны! И ведь всё это время Корхарт ждал! Оттаивал и ждал!

Затянутые белёсой поволокой глаза остановились на груде вещей, в которой прятался полярник, и стали пристально изучать завал. Эйдану показалось, что мертвец вот-вот услышит бешеный галоп напуганного человеческого сердца, что оледенелые глаза встретятся взглядом с глазами живого человека… Шаг вперёд — на промёрзшей и твёрдой, как камень, лодыжке сомкнул стальную челюсть капкан! Лязг сработавшей пружины подействовал на полярника, как удар хлыста — он мгновенно оказался на ногах и схватил топор. Надеясь, что остался не замеченным, Эйдан отпрянул к стене, прячась за печь.

Громыхая тяжёлым капканом, мертвец врезался в Молли с такой силой, что сорвал ножки с места и опрокинул печь набок. Из распахнутого сопла полетели раскалённые угли, сноп искр и полыхавшие деревяшки; в лицо Эйдану ударил едкий дым нарушенного дымохода, а сам он едва увернулся от углей и пламени, отскочив назад. Промёрзшее тело мертвеца шипело и паровало, пока тот неуклюже сползал с раскалённой покатой печи. Казалось, он прилип к железу, словно бекон к сковороде, сверлил полярника мёртвым жадным взглядом. Эйдан же будто прибывал под гипнозом — оказался не в силах оторвать глаз от поднимавшегося Корхарта. Он не видел ни вспыхнувшей горы вещей под ногами, ни сизую тучу дыма под потолком; не чувствовал ни топора в руке, ни своего тела. Глаза застилал ледяной пот и страх, выбивший из лёгких весь воздух.

— Рон, очнись! — зачем-то стал лепетать полярник высоким голосом. — Очнись, пожалуйста! Очнись!

Корхарт ринулся вперёд, за секунду оказавшись рядом с голым трясущимся Эйданом, теснимым вглубь помещения. Тот успел лишь вяло отмахнуться топором, и не глядя отпрянуть назад. Опрокинув стулья, Эйдан с грохотом налетел на деревянный стол, ножки которого уже нализывало крепшее пламя пожара. Мертвец не отставал: в последовавшем броске, едва не ухватив полярника за вовремя поджатые колени. Ридз охнул и неуклюже перекатился через голову, упав в объятия «Трумэна», который и смягчил падение. В попытке взобраться на стол, Корхарт грёб синими руками словно олимпийский пловец, раскидывая стулья и посуду. Мертвец не сводил с полярника молочных светящихся глаз.

Едва Ридз успел выпрямиться, нелюдь уже закинул ногу с капканом на стол и приготовиться к прыжку. Эйдан ударил первым, с коротким, но сильным замахом из-за головы. Топор поразил мертвеца в грудь, осыпав человека ледяной крошкой, опрокинув, но и не столкнув Корхарта со стола… Парень почувствовал в опустевшей руке ломоту от отдачи, как если бы ударил топором в камень. Не дожидаясь, пока покойник поднимется, полярник в два прыжка оказался у составленных у стены карабинов… И всё же Эйдан не успел развернуться с оружием в руках, а был сбит с ног прыгнувшим Корхартом. Ридз отлетел в коридор с чувством, что его в его спину врезался автобус; от удара он выронил карабин и лишь мельком успел заметить скользнувший в темноту топор. Корхарт уже стоял на ногах, однако замешкался, зацепившись ободом капкана за разобранные половые доски (всю неделю Эйдан топил печь именно ими). На четвереньках, едва находя в себе силы дышать, полярник пополз вперёд, нащупывая в темноте топор.

Лязг металла — и острая боль в левой руке! Эйдан закричал и попытался освободиться, но было уже поздно — капкан впился в руку чуть пониже локтя. Позади, на фоне беснующегося пламени, в дверном проёме вытанцовывал Корхарт, неистово дёргая ногой, протягивал к человеку руки. Стараясь не выть от боли и ужаса, парень пополз вперёд. Вытаращив глаза в темноту, судорожно нахлопывая ладонью пол впереди, полярник зациклено блукал в чаще из колючих цифр: «Четыре! Шесть! Три! Пять!» — утонувший в адреналине мозг никак не мог воскресить в памяти точную цифру расставленных в проходе капканов. Плясавшие в темноте пальцы случайно нащупали топорище, а в следующее мгновение уже сомкнулись на рукоятке — отчаянный акт обезумевшего человека, воочию увидевшего саму смерть! Позади, на фоне зарождавшегося рёва пожарища послышался звук падения и возня. Полярник обернулся, и через плечо рассмотрел ползущего следом мертвеца, за спиной которого огонь уже соткал яркий занавес до потолка. На его фоне, всё ещё сомкнутая капканом, но уже отделённая от тела, нога Корхарта выглядела бутафорски фальшиво, словно нарочно подчёркивая фантасмагорию. «Стоит зажмуриться, — и открыть глаза в другом месте! Зажмуриться! Это просто сон!»

Генераторная встретила беглеца тусклым красным светом оттаявшей под потолком лампы и ледяной водой, покрывавшей пол. В неё то Ридз и упал, как только перелез высокий порог, и едва не лишился дыхания. Не в силах встать на ноги, — под водой всё ещё лежал лёд, — он пополз к уличному выходу из помещения, обжигая холодным влажным воздухом лёгкие. Где-то позади послышался зловещий всплеск воды и Эйдан взвыл, прекрасно понимая, что означает этот звук. Под рукой в чёрной воде качнулось обглоданное лицо Ломака, заглянув в испуганные глаза полярника пустыми глазницами — ты следующий!

Деревенея от боли и холода, Эйдан встал на колени и рванул дверь, слыша за спиной волнение воды. Дверь предательски отворилась лишь на чуть-чуть, касаясь под водой наледи.

— Нет! Нет! Нет! — взвыл полярник, остервенело дёргая ручку.

Вонзив короткий топор враспор, Эйдан принялся протискивать окоченевшее тело в узкий проём приоткрытой двери. Срезая кожу о металлическое полотно, мгновенно примерзая мокрым телом к стылому железу, со слезами и отчаянием в глазах, полярник спешил выбраться из смертельной ловушки. Сжатая капканом рука задержала человека у двери на пару секунд, однако этого хватило, чтобы челюсти Корхарта сперва налетели на стальной капкан и, кроша и ломая зубы в неистовых судорогах, принялись отрывать куски человеческой плоти! Поверивший, было, на миг, в спасение Эйдан закричал от муки и чувства неминуемой гибели. Невзирая на раскалённые вспышки боли, сотрясавший сознание ужас, полярник со всей силы дёрнул руку, в которую за дверью зубами вцепился мертвец. Сомкнутый капкан нехотя сполз с руки, рубанком содрав с предплечья кожу. Ридз неистово заорал от боли и упал в снег, утонув в сугробе по локти. В темноте узкого дверного проёма тотчас показалось синее оскаленное лицо с чёрным от крови подпрыгивающим подбородком. Щербатый рот мертвеца жадно пережёвывал часть кисти человека…

Конец ознакомительного фрагмента.