Гедонизм

Никита Тренклер, 2021

Военный корреспондент Семён Апатов в отпуске. Сняв сюжет из протестующего греческого города, он переезжает на побережье. Но события приводят персонажа в больницу, где он обнаруживает себя полупарализованным. Что чувствует отчаявшийся человек? Чем определяется ценность человеческой жизни, и есть ли хотя бы одна причина, по которой нужно жить? Такие вопросы задаёт себе главный герой книги при очень странных, как будто повторяющихся обстоятельствах.

Пролог

“Большинство людей в нашем мире совершенно не ценит жизнь”.

Джон Крамер, персонаж к/ф «Пила»

Был безоблачный вечер пятницы. Горячее греческое солнце уже почти село за нескончаемые холмы, сплошь усаженные оливками. От земли поднимался теплый приятный запах, а в кустах тихо трещала саранча. Ничто не предвещало беды.

Высокий мужчина тридцати двух лет с тёмными волосами и аккуратной бородой на подбородке, наконец, возвращался домой после суетливого дня. Его лицо с широким носом и высоким лбом, казалось, не выражало ничего. Чёрно-карие глаза его не блестели — это иногда бывает от большой моральной усталости. Впрочем, карие глаза мало что могут сказать о душе: они почти всегда грустны либо выражают что-то смутное и неясное.

Итак, высокий мужчина, наконец, возвращался домой после суетливого дня. Это был Семён Апатов. Медленно переставляя ноги, он выходил из небольшой машины и что-то говорил своей спутнице — смуглой кудрявой брюнетке, по всей видимости, проститутке. Они прошли на отгороженный участок большого бежевого дома и скрылись за входной дверью.

В прихожей, нежно поцеловав девушку в шею, Апатов чуть ли не на руках потащил её в спальню, где они провели около часа. Примерно так и проходили его дни — праздно, бесполезно, но приятно. А надо сказать, наш герой был большой охотник до приятностей. Но кто же такой этот герой?

Здесь всё довольно просто. Семён Апатов — военный корреспондент, весьма известный и успешный. По совместительству — бизнесмен: содержал небольшой винный магазин в Петербурге, куда осведомлённые зеваки приходили поглазеть на человека с экрана вживую. Удивительно, но Апатов, боря лень, часто забегал в свой магазинчик и даже сам стоял за прилавком.

Однако на момент повествования наш герой был всего лишь беззаботным туристом. Закончив освещать протесты в Македонии, Апатов переехал на побережье, в один из укромных городков, и там проводил свой законный отпуск.

К тридцати годам, изрядно устав от шумного и злого комфорта мегаполисов, он по достоинству полюбил тихие южные деревеньки. Хотя, пожалуй, тихими их сложно назвать. С восьми часов вечера здесь постоянно ездили машины, полные пьяной кричащей молодежи. Такие-то машины нарушали спокойные прогулки вдоль ласкового моря. Громкая музыка (неважно, были ли опущены стёкла в автомобиле), сотрясала низкими частотами землю, стены домов и, казалось, даже воздух.

Но не за спокойствие, которое здесь всё-таки витало, Апатову нравились греческие глубинки. Ему нравилась жизнь в этих местах. Нет, конечно, не его жизнь в богатых комнатах (хотя это тоже очень нравилось нашему герою), — ему нравилось независимое, бодрое, настоящее течение жизни местных людей. Когда Апатов просыпался с утра на пробежку, выходил на улицу, прохладно освещённую солнцем, эта улица уже была полна народу. Пожилой грек с седыми пышными усами открывал свой магазинчик, гордо называвшийся супермаркетом. Загорелая длинноногая женщина, блестевшая от пота, уже возвращалась домой, вероятно, пробежав километров десять. Худощавый, почти коричневый мальчик вёл за руку младшую сестру, сжимавшую в руке пятиевровую бумажку, к магазинчику усатого грека…

Только днём улицы обезлюдевали и жизнь как бы прерывалась. Терпкий июльский зной — градусов сорок — опускался на мощёные дорожки, окна домов закрывались, наступала почти идеальная тишина. В такое время Апатов лениво качался в гамаке на террасе, запивая скуку местным недорогим вином. Мысли сами собой покидали его: думать было невозможно.

Где-то в шесть жара окончательно спадала. Термометр показывал около тридцати, что после дневного пекла приравнивалось к прохладе. На пляж спешили туристы, а местные жители занимали извечные места в ближайших тавернах. Там они и сидели — до поздней ночи, за бутылкой ракии и ежечасно обновляющейся миской греческого салата.

В этот вечер всё было так же, как и всегда. Выпроводив из своих комнат женщину известной профессии, Апатов лениво потянулся. Захрустели позвонки.

— Хорошо-о! — протянул он и довольно улыбнулся. Добравшись до холодильника, взял холодную банку пива, оделся и вышел на террасу. Всё было как обычно: ресторанчики ломились от посетителей, люди в шортах и гавайских рубашках топтали променад. Горели рыжие изогнутые фонари, откуда-то издалека раздавались музыка и детский визг.

Апатов подумал, что было бы неплохо переехать сюда насовсем, когда ему будет семьдесят. «А что, и правда!» — рассмеялся он внезапной мысли. — «Буду сидеть в “Фете” с Джорджосом, играть в нарды, попивать ракию — что ещё нужно?» И тут его снова осенило: почему бы не пойти в «Фету» прямо сейчас? «Старина Гоша (таково было настоящее имя Джорджоса) точно там, снова просиживает штаны и печень», — решил Апатов и двинулся в сторону от пляжа.

«Фета» был одной из тех таверн, в которые невозможно попасть туристам. Невозможно по одной простой причине: все места в ней всегда заняты местными. Впрочем, заведение это и без того слишком отдалилось от туристических идеалов. Во-первых, оно находилось не на побережье. Во-вторых, съестного в меню было, что называется, «раз, два, и обчёлся»: шаверма, которую здешние звали «гиросом», греческий салат и закуски. Всё остальное только пилось. В-третьих, единственное, что привлекало в «Фете», — это её гости. Тёмные, пузатые, старые, молодые, приземистые и рослые — каких только греков тут не было. Все они шумно что-то обсуждали, играли в шашки и плакото — те самые нарды, в которые Апатов хотел играть с приятелем Гошей-Джорджосом. В общем, скучно здесь никогда не бывало.

Поскольку сегодняшний день (как уже сказано), не стал исключением из греческого порядка вещей, в «Фете» жизнь кипела. Даже вслепую идя через тускло освещённые переулки, Апатов мог найти таверну по громким и патетическим возгласам, выделявшимся из общего вечернего шума.

Спугнув облезлую кошку, наш герой вышел на дорогу, половину которой хозяева «Феты» заставили белыми столиками. Все места, конечно, были заняты весёлыми и хмельными греками. Кто-то опрокидывал рюмку, кто-то крутил чётки, кто-то громко разглагольствовал, хотя, в сущности, разглагольствовали-то все. Сразу было понятно, что они обсуждали — в последнее время только и говорили, что о македонских протестах.

Апатов, заприметив Джорджоса, низкого, немного полного и светловолосого человека, направился прямо к его столику, за которым тот сидел вместе с шестью-семью здоровыми мужиками, горячо спорившими и голосившими.

— «Я сас»! — громко произнёс Апатов греческое «здорово».

Несколько человек, включая Джорджоса, что-то сказавшего своей компании, очень обрадовались появлению Апатова. Они повскакивали со стульев и с жаром начали жать руку пришедшему. Когда очередь дошла до Гоши, Апатов с хитрым, но добродушным видом отчеканил по-русски:

— И Лжеджорджосу долгих лет здравствования!

— Совсем не меняешься, Сёма, — со смехом ответил Джорджос, сжимая руку друга. — Спасибо хотя бы, что не как в прошлом году — как там было? «Джирджос»?

— А кто же?!

Оба они засмеялись и уселись на маленькие, неудобные стулья (каким-то чудом даже для Апатова нашёлся стул). Спор между местными продолжался с особенным запалом, несмотря на то, что его перебили.

— Что, мужики македонцам кости перемывают? — спросил Апатов у Джорджоса.

–Ага. Только теперь у нас тут и оппозиция появилась. Вон, видишь, рядом с Яннисом — вон он, лысый, — рядом с ним парнишка сидит? Николаос. Он и есть наша оппозиция.

— Что же, либеральничает?

— Не то слово. Говорит, раз македонцы хотят независимость, нужно им её «предоставить».

Апатов взглянул на юношу, сидящего рядом с лысым плечистым мужчиной. Тот горячился, размахивал руками и что-то кричал своим мягким, молодым голосом. При каждом слове его верхняя губа так и прыгала, и вместе с ней дёргались чёрные тонкие усы, перетекавшие в густую козлиную бородку. Тёмные глаза его горели неравнодушием и чуть ли не яростью.

Хотя Апатов не понимал Николаоса, он видел, что тот начинает путаться, всё явнее сдавая позиции. В конце концов, не так-то это просто — спорить с опытными и до невероятности объективными людьми.

— Про что он говорит? — шепнул Апатов Джорджосу.

— Про всякое. Ценность жизни провозглашает, только не правильную, а… Сейчас, сейчас, подожди-ка… Вот! Говорит, «власти бесчеловечны, ибо из-за них гибнут люди, имеющие право на жизнь».

Гоша улыбался, но в голосе его слышалось что-то неопределённое. Не печаль ли?

— Ценность жизни, значит… — вслух подумал Апатов и продолжил вяло вникать в то, что ему бормочет Джорджос.

— Слушай, а ты не можешь перевести, что я им скажу? — поразмыслив, спросил наш герой.

— Понятное дело, могу! Я тебе даже такое сообщу: ребята интересовались тобой недавно. Я проболтался, сказал, что один мой друг как раз в Македонии снимает. Они тут и заспрашивали: когда он приедет, когда зайдёт. Так что с радостью… Кхм! — он громко прочистил горло и что-то сказал на греческом.

Все тут же устремили взгляды на Апатова, медленно тянувшегося за долькой арбуза. Ни разу не сконфузившись, он положил дольку в рот и выплюнул семечки на белую шершавую тарелку.

— Давай, Сёма, я их заинтриговал, — мигнул Гоша Апатову.

Тот заговорил уверенно и спокойно, как будто тоже на греческом:

— Мой друг Джорджос, — лукаво глянул он на Гошу, — любезно объяснил мне суть вашего спора. Если я правильно понял, вы выясняете, верно ли поступают власти, подавляя протесты?

Апатов остановился, а Джорджос затараторил. Греки радостно заголосили, отвечая, что их «русский гость понял их правильно».

— Ну вот и славно, — улыбнулся Апатов и продолжил. — Я вам как раз расскажу одну историю.

Запинаясь, Джорджос начал переводить.

— Она произошла вот уже две недели назад, во всеми вами любимой Македонии… Я тогда бродил по Салоникам. Оператора с собой не взял: хотелось самому посмотреть, как люди бастуют. Сначала я всё ходил по маленьким улочкам. На них почти никого не было, и я даже думал пойти домой. Но-о тут мне повезло, и я попал на какую-то площадь. На неё выходила широкая дорога, чуть ли не проспект. И с этой дороги на площадь двигалась целая толпа протестующих. Я решил подойти, разглядеть их, и, когда подошёл, увидел женщину. Она стояла на выходе в площадь и держала ребёнка у груди… Чёрт её знает, зачем она там стояла. Может, поставили, а может — сама вышла. Бедность, голод, мало ли что. Может, и отчаявшаяся, — странно улыбнулся Апатов. — Стояла себе на проходе и с каким-то отстранённым видом ждала толпы. Будто это и не она там стояла, а кто-то другой. И тут случилось вот что.

Сперва с другого конца улицы пригрозили сиренами. Потом кто-то начал стрелять — не иначе полиция руку приложила. Толпу это, мягко говоря, испугало, и все как-то внезапно побежали. Началась давка, неразбериха, и вся эта демонстрация была готова ввалиться в площадь без задней мысли. А та женщина… она всё стояла, и хоть бы хны. А теперь хотите самое интересное? — Апатов окинул взглядом компанию за столом. — Я там стоял и думал: сейчас бы взять и спасти, вытолкнуть женщину из потока…

Знаете, что я сделал?

Апатов помолчал, ожидая, пока Джорджос переведёт. Публика, слушавшая и подсушивавшая, как будто замерла.

— А ничего я не сделал, — жутко улыбнулся Апатов, и, казалось, посмотрел всем в глаза одновременно. — Я бы успел, повстанцы бы и не коснулись меня. Но я даже не двинулся с места. Не из страха, нет, — из расчёта, из хладнокровной мысли. Знаете, что это за мысль? Не знаете… А мысль-то примитивная. Мы — никто, и женщина эта была никем, и ребёнок её — никто. Она — это беспомощность, это глупость и неудача в одном лице. Она — это слабость, а толпа — это сила. Простейшая аналогия, простейшая! Она ведь как Македония, которая всё равно проиграет — не те силы. Государство победит, именно государство, потому что власть — это сила, сила руководящая, решающая.

Апатов перевёл дух. Все смотрели на него, как на помешанного, кроме юноши, которого Джорджос называл «оппозицией». Тот глядел как-то грустно и, похоже, хотел возразить, однако понимал, что это бесполезно.

— А с женщиной что случилось? — ошарашено спросил Гоша, забыв перевести вопрос для остальной компании.

— А что с женщиной? Растоптали женщину и ребёнка её, но это не беда. Это порядок вещей, и даже очень биологический. Сегодня эту песчинку сдуло, завтра, может, сдует меня, но это и хорошо. Это и есть порядок, по-другому никак. Это — жизнь, а жизнь, в сущности, не дороже смерти.

Гоша перевёл последние слова своего приятеля. Похоже, речь Апатова понравилась грекам. Они зашумели и одобрительно закивали, хотя было видно, что каждый по-своему понял такую философию. Только «оппозиция» с Джорджосом молчали, настороженно поглядывая в сторону говорившего.

Посидели ещё некоторое время. Апатов заказал себе пива, поговорил с Гошей о старине, сыграл в нарды с Яннисом и улучшил своё и без того отличное настроение раз в десять. Но часы отмерили полночь, и наш герой встал, попрощался со всеми и медленно удалился из «Феты». Джорджос проводил его взглядом, вздохнул и тихо выговорил:

— Вот ведь, а…

Подумав, он тоже решил идти к дому — хотелось спать.

Почти у самого порога неокрепший взволнованный голос вдруг окликнул Гошу. «Оппозиция», — подумал он, оборачиваясь.

— Что такое? — спросил Джорджос по-гречески.

— Ваш друг… Ваш русский друг — он всегда был таким? — запинаясь, произнёс «оппозиция».

— Каким таким? — улыбнулся Джорджос.

— Разочарованным… Нет, не то слово. Он всегда был в отчаянии?

Гоша посмотрел на лицо «оппозиции» — оно было абсолютно серьезно, даже печально.

— Эх, Николаос… В какой-то момент наши с ним дорожки разошлись. Но человек он душевный, даже по-своему добрый, хотя и…

Юноша вздохнул и махнул рукой.

— Что, думаешь, я тебя не понял? — усмехнулся Гоша. — Понял, не сомневайся. Когда-то Сёма не был в отчаянии. Он был совсем другим. Вот, прямо как ты, был: тоже всё метался, думал, а до дела додуматься не мог. Хотя он и сейчас, видно, не может… Доброй ночи.

Сопроводив слова горькой улыбкой, Джорджос закрыл за собой дверь, оставив Николаоса-оппозицию размышлять одного под грязным оранжевым фонарём. Гудела саранча…

Апатов шёл по затихшим переулкам, переводя взгляд с одной стены на другую. В небе горели звёзды, но он не смотрел на них. Было скучно.

Дойдя до своего дома, он остановился на террасе и поглядел на море. Несколько пьяных греков раскинулись на лежаках и что-то орали, какие-то туристы, оставив чемоданы прямо на песке, остервенело купались.

— Последние часы ловят, — подумалось нашему герою. Он лёг в гамак и стал смотреть на купавшихся. Скучно. Апатов зевнул, повернул голову вверх и закрыл глаза.

На кухне за стеной что-то свистнуло. Почему-то от этого свистка у Апатова прошли мурашки по коже. Он мрачно усмехнулся какой-то своей мысли и решил спать прямо тут, на террасе, чтобы проснуться вместе со здешними жителями.

— Если рано вставать, день будет длиннее, — почему-то вслух, сквозь дрёму произнёс он. Вдруг что-то произошло. Апатов даже не понял, что. Он успел только почувствовать секундную жгучую боль, ужалившую его в бок. Наверное, он даже не осознал, что его откинуло от террасы на несколько метров.

Газ. Взорвался газовый баллон.