Найденка

Николай Белавин, 1901

«Она сидела, зажав руки между колен, съежившись от холода, и плакала, как плачут дети, когда утомятся от долгого плача – тоскливо, монотонно, надрывающе. Было свежо. Солнце еще не взошло, птицы не проснулись. Стояла та напряженная тишина, которая предшествует восходу солнца. Везде кругом – в поле, в лесу, над селом – скопилась масса звуков, и они повисли в воздухе, как будто в ожидании сигнала зашуметь и на целый день наполнить неумолкающим гомоном всю окрестность. Они, эти повисшие в воздухе звуки, как будто о чем-то перешептывались между собой, как резвые дети перед запертой дверью, за которой их ожидает блестящая елка: но она еще не готова, и дети, толкаясь на цыпочках в соседней комнате, сдержанно шушукаются между собой…»

IV

На востоке опять занималась заря. Как и накануне, все каждую минуту готовилось проснуться.

Вот опять, как и в прошлое утро, раздался точь в точь такой-же звук — сперва один, потом другой, повыше, потом третий, и в утреннем воздухе заплакала вчерашняя песня пастушьего рожка, такая же тоскливая и жалобная. Заскрипели ворота, замычали коровы, заблеяли овцы, раздались человечьи голоса.

Девочка спала в том самом положении, в каком заснула. Со двора вышла работница доить коров и спустила овец. Вчерашняя шатунья, завидя своих товарок, вскочила, как встрепанная, и девочка покатилась на землю. В ту-же минуту она проснулась и поднялась на ноги. Увидав работницу, она каким-то летучим бегом, встряхивая космами, пустилась под гору к реке. Выбежавши на кочкарник, она огляделась и опять тем-же бегом, как будто спасаясь от погони, направилась к плотине и скрылась за рекой, в ивняке.

Было свежо, как и накануне. Болотная трава и кустарник стояли, словно окаченные росой. По одной из многочисленных тропинок, протоптанных через кустарник коровами, девочка ударилась бежать дальше и выбежала на широкую поляну, вдоль дальнего края которой, вплоть до полей, перпендикулярно к реке, тянулась канава и вал, отделявшие выгон от покосов. Девочка перебралась через канаву, взобралась на вал и начала осматриваться.

По ту сторону вала на огромном пространстве, как муравьиные кучи, были раскиданы копёшки недавно скошенного сена. Там было все пусто и тихо — косцы еще не пришли. Ближе к селу, по сю сторону вала, на открытой болотине, красовалась купа кустов, составлявших рамку небольшого, сажен десять в диаметре, почти круглого озерца, известного под названием Дальней Гривы. За лугами синей стеной стоял высокий осинник, куда ребята бегали за ягодами и за грибами, а на лесные озера — удить окуней. «Люга… лес… долёга», — шептала девочка, обводя кругом глазами. Со стороны плотины, из-за кустов послышался густой шум. Девочка оглянулась, «Колёвы», — прошептала она и опрометью, все тем-же летучим бегом понеслась вдоль вала к поляне. Поровнявшись с Дальней Гривой, она перелезла через канаву и юркнула в кусты. Стадо продолжало надвигаться. По луговой дороге медленно шел пастух — маленький, седенький старичок, и бойко покрикивал на коров.

Этот пастух был мордвин, родом откуда-то из под Оранок (монастырь Нижегородской губернии). Он пас в селе лет 15 и последние 5-6 лет жил здесь безотлучно, нанимаясь по зимам из за хлеба в работники. Приветливый, незлобивый, он был всей мелюзге большим приятелем: забавлял детвору всякими рассказами — то из личных наблюдений, то из слышанного от других; учил из лык плести мячи, делать дудки, и каждую весну по селу шла такая музыка, что все только ругались и гоняли ребят, кто как умел. Вообще, в истории детской духовной жизни нескольких поколений дед-пастух, неведомо для себя, сыграл немаловажную роль… И я до сих пор с удовольствием вспоминаю его чудные, наивные, нескладные россказни про леших, кикимор, водяных, домовых, про нравы и обычаи коров, телят, лошадей, птиц и пр. и пр., особенно вот эти последние его рассказы из самодельной естественной истории. К тому же и человек он был прекрасный, с чистой, бескорыстной, детски незлобивой душой.

Но чем он особенно славился на целую округу, — так это игрой на своем самодельном рожке. Не хитрая штука — рожок, да еще самодельный, а какие удивительные вещи, всегда жалобные и грустные, дед играл на нем…

Над кустами со стороны плотины заколыхались грабли и косы — народ спешил в луга.

Пастух взошел на вал, вынул из-за пазухи тростинку и принялся делать дудку. Девочка, притаившись за кустами, глаз не сводила с него, чуть слышно комментируя про себя каждое его движение. К валу приближалась артель баб с граблями.

— Бог помочь, — крикнула одна.

— Бог спасет, — отвечал старик.

— Не видал ли тут девчонку, не пробегала-ли?

— Оленкина мамка, — одними губами прошептала девочка, удерживая дыхание.

— Али сбежала?

— То-то, сказывают, сюда будто пробежала.

— Нет, не видал.

Бабы прошли, и вслед за ними потянулись другие. А пастух все ладил дудку, время от времени зорко посматривая на коров.

— Бог помочь! Али дудку сломал? — кричали ему с дороги словоохотливые бабы.

— То-то сломал, ногой наступил, — откликался дед.

Долго возился он со своей дудкой, все прилаживал: то продудит, то подует, то вставит в рожок, то опять вынет.

Солнце поднималось все выше и выше и сгоняло росу. Косцы принимались за косы.

Наконец готова и дудка. Пастух вставил ее в рожок и заиграл то самое, что играл каждое утро, чего с таким нетерпением ожидали наскучившие безмолвием неугомонные звуки. Потом он заиграл что-то такое тоскливое, как будто про себя самого, про свою молодость и силы, размыканные по чужим полям, в уходе за чужим скотом, вдали от родной деревушки. Поняла дедову песню и Найденка, только жаль ей стало не деда, а себя самое — одинокую, голодную, холодную, брошенную на произвол чужих людей; и глаза её стали наполняться слезами, так что из-за них и деда стало не видно. Потом эти слезы покатились по грязным щекам, полились ручьями. Должно быть, и девочке много говорила дедова дудка. А дед все играл и чем дальше, тем тоскливее… «Смерть придет, и похоронить будет некому», как будто говорила его дудка, а девочка все плакала, но тихо-тихо, чтобы кто-нибудь не услыхал.

Конец ознакомительного фрагмента.