Смятение

Николай Бурденко, 2020

«Смятение» – это первая книга романа-трилогии «Двадцать пять лет ностальгии». Написана в жанре нон-фикшн. B произведении автор описывает жизнь двух семей. Карабут, спасаясь от раскулачивания и Соловков, бросает хутор, едет на границу, вплавь через реку Аракс перебирается в Иран. Эту книгу автор написал без фантазии и апологетики, поскольку писал о предках: Иосифе Бурденко и Анастасии Карабут, сыном которых является, родившись в Иране в тридцать седьмом году ХХ века. При написании он даже фамилии героев и иже с ними не поменял. Начало книги пишет со слов родителей. Обо всех мытарствах семей Антона Карабут и Иосифа Бурденко читатель может прочесть во второй книге «Чужбина».

Часть I

В квартире они расположились вокруг овального приличной величины стола, где вскоре появились чай, кофе по-турецки, конфеты и всякие выпечки, на что Анастасия Антоновна была великая умелица.

— Только рассказывать будем по очереди, потому что я переплывала водную границу с отцом и матерью, двумя братьями и двумя сёстрами, а Иосиф где-то перешёл сухопутную границу, — сказала Анастасия, усаживаясь за стол.

— Как вам удобно, так и рассказывайте. Горю желанием услышать. Наверно, это жутко интересно! — ответила Клавдия Петровна.

— Пожалуй, начну со своей краткой биографии, чтобы в дальнейшем меньше возникало вопросов, — сказала Анастасия Антоновна, глубоко вздохнув, после чего села и начала свой рассказ: — Родилась я в тысяча девятьсот двенадцатом году третьей дочерью в семье зажиточного хуторянина Антона Семёновича Карабут с весьма суровым и властным характером. Невзирая на свой средний рост и кавалерийские ноги, но с довольно хорошо атлетически сложенной фигурой, он был очень сильным и выносливым, пятипудовые мешки мог таскать длительное время, а пышная чёрная шевелюра и едкие чёрные глаза придавали ему такую суровость, что от одного его взгляда шёл мороз по коже. Судя по темпераменту и внешнему облику, отец больше напоминал цыгана или турка. Кстати, фамилия Карабут интерпретируется в переводе с тюркского языка и с небольшим сокращением: «кара-бут» — «чёрная туча» или «чёрное дерево».

В противоположность отцу мать, Елена Давыдовна, в девичестве Гнояная, была очень спокойная: нежная, ласковая, небольшого роста, пышная, что делало её настоящей матроной. А когда она распускала свою чёрную длинную косу, которая свисала ниже ягодиц, то эта коса оттягивала голову назад, а так мама каждое утро заплетала и закручивала косу сзади на голове. Её большие серые глаза, встроенные природой в красивое белое лицо, всегда ласково смотрели на детей — манили к себе и одновременно придавали лицу кротость и миловидное выражение. Уместно будет отметить: в молодости она была стройна и настолько красива, что начиная с её пятнадцати лет с близлежащих сёл и городов такие же помещики, как и их семья, и даже купцы засылали сватов, которым из-за возраста отказывали, а в восемнадцать лет она сама выбрала отца.

В семье нас было шестеро детей. Старшая — Пелагея, среднего роста и полноты, вся в веснушках — была своеобразно умна и очень тактична, с маленьким круглым лицом, рыжеватыми волосами и бегающими карими глазами. За ней — Татьяна; округлая фигуркой, она всегда чего-то жевала, в период качания мёда бегала на пасеку и кружками пила мёд. Училась не очень, за что ей часто попадало, была хитра и ленива, да ещё и себе на уме. Третьей была я, описывать себя не буду, поскольку вы меня видите и хорошо узнали меня за период нашего общения. Следом за мной — Александра, мы с ней очень похожи и ростом, и лицом, и даже характером, невзирая на то, что она на год моложе меня, а засим не буду описывать и характеризовать. Единственное, чем она отличалась от меня, так это влюбчивостью; она постоянно грезила после того, как тайком от родителей прочла какой-то роман. И стоило появиться у нас каким-нибудь молодожёнам, как она тут же прилипала к молодой со своими вопросами о любви и близости с мужчиной.

Старший из моих братьев — Геннадий, всегда спокойный, покорный и учтивый к родителям, но задумчивый, ростом чуть выше среднего, худощавый; лицо чистое, вытянутое и с большим носом. Младший брат — Иван, он же последний в нашей семье, противоположность всем нам по темпераменту — сангвиник в полном соответствии. Внешностью он был копией нашего отца — девяносто процентов, лишь юмор, молодость и деспотизм отличали его от отца.

Жили мы обособленно на хуторе Бовин, который состоял из трёх семейных усадеб братьев Карабут. Одной из усадеб была наша, вторая — дядьки Василия, третья — дядьки Макара. Расстояние между усадьбами было в пятнадцать минут хода пешком.

Усадьбы располагались вокруг большого проточного пруда, расстояние до него у всех было примерно одинаковое, в нём водилась рыба к столу. Водоплавающие понемногу кормились тем, что водилось в пруду, и плавали в этой воде; у всех этой птицы было предостаточно.

Жили натуральным хозяйством, земли у каждого было по сорок десятин посевных площадей, а может, и больше. Не помню, сколько десятин занимали большой фруктовый сад, пасека, бахча, огород и вся усадьба, в которой разместились дом из шести комнат, амбар, мастерские, конюшня, хлев-коровник, курятник, свинарник и прочие строения. В то время мы имели пару плугов, бороны, сеялку, косилку и установку для обмолота зерна. Жили зажиточно. Имели в наличии четыре лошади-пятилетки, три коровы, несколько телят, свиней с поросятами больше пятнадцати; курам, гусям и уткам не вели счёта. Пасека была большая, ульев, наверное, штук пятьдесят, если не больше.

И всем этим хозяйством управляли сами — всей семьёй; хочу подчеркнуть, что каждая скотина и участок земли были закреплены за кем-то. К примеру, мы с Таней доили коров и кормили свиней, а из земель за нами был закреплён баштан. Огород — за Шурой; Паша хозяйничала по дому под руководством матери, она её готовила к самостоятельной жизни в связи с тем, что та была на выданье. Геннадий ухаживал за лошадьми, а Иван гонял гусей и уток — утром на пруд, вечером обратно. Мать держала домашнюю кухню и контроль над всем и постоянно напоминала, кому что делать, готовила корма для свиней и птицы. Отец занимался рынком и всеми тяжелыми мужскими делами, когда бывал дома.

— Выходит, вы были кулаки? — с вопрошающей интонацией в голосе произнёс Александр Васильевич; надо сказать, что как юрист в выражениях он не стеснялся.

Анастасия Антоновна, уловив в интонации Александра Васильевича жёлчный вопрос, не стала акцентировать внимание на нём так, как ожидал вопрошавший, но ответ последовал спокойно и незамедлительно:

— Да, по тем временам мы считались середняками, а ненавистным словом тех времён и мерок нас бы так и посчитали. Если бы мы остались на месте, то при раскулачивании, конечно, назвали бы кулаками и отправили бы на Соловки.

Через некоторое время, когда гости и хозяин начали прикладываться к кофе, хозяйка продолжила повествование с первого дня, когда начались беды в их семье, доведшие до иммиграции.

— Мать моя, Елена Давыдовна, в тот день, ближе к вечеру, начала нервничать, чаще выходить из дома и поглядывать на дорогу, ведшую с нашего хутора в город. Она ждала нашего отца, Антона Семёновича, который на двух подводах повёз продавать зерно в город вместе с братьями, которые тоже везли зерно и некоторые сельхозпродукты на продажу. Оснований для беспокойства было два: первое — то, что после продажи при нём находились деньги, по тем временам большие, он ещё кое-что должен был купить; второе — то, что уж очень большая страсть у него имелась до женского пола. Мать догадывалась, что у него в городе водится любовница, которую он непременно навещал по приезде и у которой неоднократно оставался ночевать; после каждой такой поездки приезжал пьяный, жизнерадостный и с сильным запахом женских духов. И каждый раз после таких ночёвок в городе он привозил матери духи, которые, как правило, проливались у него в кармане. Он объяснял это тем, что на фабрике плохо закупорили. Но в тот день он приехал с покупками поздно, но без духов для матери и ещё у калитки громко, чтобы слышали все, кто встречал его, объявил: в городе и стране смута, а большинство её называет революцией.

— Анастасия Антоновна, это какой период года был, весна или осень? — попросил уточнить Селищев.

— Александр Васильевич, давайте я отвечу вместо супруги, — заговорил отец, — ибо тесть мой не раз рассказывал этот момент, а прикинув время года, получалось, что это была Февральская буржуазно-демократическая революция в России семнадцатого года, которая через восемь месяцев и привела к Октябрьской социалистической революции.

А всё из-за того: самодержец наш своим манифестом отказался от престола в пользу своего младшего брата, великого князя Михаила Александровича Романова, по предложению Государственной думы. А великий князь Михаил II ответил: мол, если народ на референдуме решит мне занять престол — тогда я приму эту миссию на себя; в противном случае я отказываюсь от престолонаследия. Вот так великий князь Михаил II стал однодневным царём всея Руси.

Тогда сформировали первый состав Временного правительства, председателем которого был избран Георгий Евгеньевич Львов. В это правительство вошли двенадцать министров, в том числе и Александр Фёдорович Керенский, остальных не буду перечислять, поскольку он играл ключевую роль с марта по ноябрь 1917. Важно отметить, что в мае это правительство разогнали и создали первое коалиционное правительство, а в августе уже создали второе коалиционное правительство; как в первом, так и во втором председателем правительства избирался Керенский, и ещё было четырнадцать министров, — закончил своё пояснение Иосиф.

— Уже совсем поздней ночью пришли дядьки: Василь и Макар с жёнами, — продолжала Анастасия Антоновна. — Нас, детей, отправили в одну из комнат, чтобы мы не мешали их разговорам и не слышали секреты старших. Сидели долго, о чём-то говорили, спорили, советовались, а тема была одна: как жить дальше и что делать? Остановились на том: сидеть на месте, а там время покажет, только теперь надо копить деньги и скупать золото и всякие драгоценные камни, брильянты на случай, если придётся бежать!

Это я рассказываю со слов матери, которая рассказывала мне уже в Иране, когда я была замужем за Иосифом, а кое-чего со слов отца, когда он рассказывал таким же беженцам и бедолагам, как и он сам, добровольно создавший эту участь не только себе, но и всей семье, о своей горькой жизни.

После того вечера отец с братьями по очереди стали ездить в город узнавать новости, но хозяйство как вели, так и продолжали вести.

С города зачастил друг отца — батюшка Ферапонт, привозил новости, а от нас увозил продукты в обмен на золотишко и мелкие камешки.

— А где вы учились, если жили так далеко от города? — вдруг спросила Клавдия Петровна.

— Осенью, после окончания всех сельхозработ, приезжал к нам учитель и учил нас грамоте; жил и столовался у нас, а весной уезжал с началом полевых работ. Отец нас заставлял делать буквально всё, в восемь лет сажал на коня и заставлял вместе с ним пахать. Чуть позже — сено косить, а потом и жито; он сам работал как вол и нас заставлял, да так распределял работы, что всем хватало на целый день, и попробуй не сделать то, что он задал, — выпорет как сидорову козу! Заставлял работать, чтобы не нанимать батраков, иногда, конечно, нанимал двух или трёх, когда был богатый урожай. Зимой, правда, приходили с города, кроме учителя, мастеровые: сапожники, портные и плотники, обшивали всех и ремонтировали инвентарь и прочее. Нанимали и мастеров по ремонту гужевого транспорта, работали и шорники, все эти люди жили и питались у нас за одним столом. Отец зимой занимался реализацией выращенных сельхозпродуктов. В стране шла гражданская война. С началом революции эта часть страны была под гнётом белых генералов: Деникина, Краснова и Шкуро. Через наш хутор неоднократно проходили разные войска, красные приходили и просили накормить солдат или дать продуктов, некоторые оставляли какие-то расписки. Белые приходили как хозяева, требовали продукты якобы за то, что защищают нас от красных, другие трактовали по-другому, будто освобождают нас от ига красных. Проходили разные банды, в основном по ночам, как они только себя не величали, и тоже требовали, а чаще просто отбирали то, что им было нужно.

Надо сказать, мой отец был мудрым человеком: когда узнал про революцию, он под большим стогом сена вырыл погреб, постелил и обложил его гудронированным брусом, после чего обмазал растопленным гудроном от влаги и обил рейкой, сделал две вытяжные трубы, замаскировав их в сене. Туда он спрятал мешков сорок пшеницы, двадцать — муки, по бочонку сала, мёду, масла подсолнечного, смальца, мешок соли, сахара и бочку керосина. Всё это он делал с моей матерью, выпроводив нас, детей, на это время к тётке по материнской линии, а сами всем запаслись, чтобы мы, дети, не видели и не знали.

Там же, на хуторе, пережили продразвёрстку, правда, отобрали много, на посев оставили мало и расписку дали на мизер: мол, по ней получите деньги в банке города, но по ней отец ничего не получил. Позже, когда мы подросли, отец нам рассказывал: «Как в девятьсот четырнадцатом году началась Первая мировая война, на которую я попал в октябре, — нас несколько месяцев держали в резерве. Когда же попали на передовую, провоевав два месяца с небольшим в одном из сражений, из-за отсутствия боеприпасов нашу часть разбили. Много полегло, а раненых и контуженых австро-венгры взяли в плен — это произошло в Сербии. Эта война отобрала у страны почти два с половиной миллиона молодых работоспособных мужиков, более двухсот тысяч тягла, без которого крестьянин не мог пахать, сеять и жать. Таким образом, крестьянское хозяйство лишилось самого главного: молодого крестьянина и тягла, да и рогатого скота; в результате страна недополучила зерна, мяса и прочих сельхозпродуктов. Видя такое положение в стране, царское правительство в шестнадцатом году подтолкнуло к продразвёрстке, и она была не менее жестокой, чем позже советская. Так что в некоторых губерниях и волостях начался голод, это и подтолкнуло народ к недовольству, мятежам и в результате привело к Февральской революции». Вот почему некоторые говорили, что советская продразвёрстка — это вторая.

Когда началась новая экономическая политика, нам стало немного легче жить, правда, налогами обложили приличными, но всё-таки зажили неплохо, поскольку всё можно было продать, а особенно продукты. В связи с этим зерна сеяли меньше, зато овощей и клубней больше, потому как спрос был большой и деньги были быстрые; таким образом у себя на хуторе жили до коллективизации. В 1929 году отец как-то поехал в соседнюю деревню, и увидел ужас принудительного создания коллективного хозяйства, и понял: «Теперь этого не избежать и нам — иначе сошлют туда, куда Макар телят не гонял!»

Едва вернувшись из деревни, отец оседлал коня и поскакал в город, а матери сказал: «Собери одежду и скарб самый необходимый и будь готова — как вернусь, сразу уедем в город».

Вернувшись из города, послал Пелагею за старшими братьями, которых просил немедленно пройти к нему, а сам запряг две повозки. Вскорости подошли Василь и Макар. Они ненадолго зашли в дом, о чем говорили, я не знаю, но, когда вышли, начали дружно помогать грузить на телеги провиант из тайника, скрытого под стогом сена. На вторую телегу погрузили необходимый домашний скарб и одежду и нас — детей; телегу с провиантом отец так нагрузил, что боялся: не довезёт до города — оси поломаются, но, как говорят, Бог миловал.

Выезжая со двора, мы встали, так как вдруг нам преградили дорогу прибежавшие семьи дядек Василя и Макара; началось долгое прощание, слёзы, уговоры, обещания. В общем, расставание было тяжёлым, очевидно, каждый чувствовал, что уже больше никогда не встретятся.

По дороге в город нам встретился какой-то конный отряд, вихрем пролетевший мимо нас.

До арендованного дома на окраине города добрались далеко за полночь, не мешкая, всё привезённое отец спрятал в погреб под сараем, на что он затратил время до рассвета, лишь оставив продукты на несколько дней. Ляду в погреб закидал хламом и чем попало так, чтобы думали, что оно давно так лежит.

Так-таки в ту ночь ему и не пришлось поспать. Утром, когда мы ещё спали, отец разбудил мать, долго что-то говорил ей, видимо, давал какой-то наказ, а когда он уехал, она передала его слова нам: «Продукты экономь, но чтобы дети не голодали; далее — переодень детей во всё старенькое, небогатое, и пусть больше сидят дома; после трапез остатки прячь от чужих глаз. Это окраина города, вечерами здесь появляются бандиты и налётчики, но ты не бойся, я специально выбрал такое место, потому как они бедных не трогают, а у нас изба — беднее не придумаешь. Во сколько приеду, не могу сказать, но в целях безопасности не раньше, чем стемнеет. Смотри, рано вечером лампу в избе не зажигай. Да — и в избе чтобы выглядело убого и грязно, а если кто-то из конных будет приближаться, пусть девчонки прячутся за печкой. В общем, заранее их предупреди, дабы знали, кто где. Не пугайся, такие люди дальше порога не ходят, откроют дверь, увидят скудость, развернутся и уедут. А я сейчас поеду на рынок, попробую дёшево продать бричку с лошадьми и куплю дров. А пока вари на соломе и посмотри по огороду, может, чего сгораемого найдёшь для печки. И последнее, — это он ей говорил шёпотом на ушко, — деньги и ценности никому из детей не показывай и постарайся так спрятать, чтобы в любое время могла забрать — днём или ночью. Не исключено, может быть, через несколько дней придётся срочно убегать отсюда. А сейчас поеду на рынок, и если мне удастся продать эту пару, тогда на второй буду заниматься извозом, пока не разузнаю как следует обстановку соседних городов и нашего — только после этого уедем. В чужом городе проще затеряться, а сейчас дай зеркало». Приклеив бороду — усы у него были родные, он их носил смолоду — и покрасовавшись перед зеркалом, остался доволен своей персоной. Повернулся и пошёл кавалерийской походкой к стоящим запряжённым телегам.

Подойдя к задней телеге, привязал её к передней и, проделав буквально четыре шага, молодцевато запрыгнул на переднюю телегу и поехал на рынок продавать упряжь.

Шёл второй месяц нашего проживания в Миллерово, но почему-то отец не торопился уезжать. В один из дней он пришёл чем-то озабоченный — мы не понимали, что происходит, но его озабоченность подстегнула наш отъезд. Позже отец рассказал нам про встречу со своим другом — батюшкой Ферапонтом, который сообщил ему неприятнейшую новость. Отец передал его слова: «Антон, ты прости, но я вынужден передать тебе очень плохую новость: твоих старших братьев раскулачили и всех, старых и молодых, отправили на Соловки. Грозились и тебя туда же отправить, как только найдут».

Со слов отца, одержимый страхом за семью, он заметался, ища выход. Уйти в лес, там начать жить — это надо уходить сильно далеко, а что делать с дочерями, у них подходит возраст на выданье. Уехать вглубь Сибири — там нет знакомых. И там необходимо будет представиться органам — вот тогда всё, как говорят, приехали, сразу на каторгу.

Как отец ни старался, так ни до чего и не додумался, всё было против нас! После такой скорбной вести о братьях и их семьях отец ещё больше задумался, как выйти из такого затруднительного положения, как спасти семью. Чаще переезжать из города в город или из деревни в деревню — так, говорят, если в деревню попал, то уже оттуда не выпустят, никакого документа не дают, а без документа что делать? Тогда отец решил пойти к Ферапонту, просить совета — так встарь велось, что святой отец напутствует на путь истинный.

Необходимо подчеркнуть, что отец недолюбливал Ферапонта из-за одного инцидента, а дело обстояло так.

Отец приехал в город в какой-то религиозный праздничный день и зашёл к Ферапонту в гости, а у него шёл пир с какими-то купцами-меценатами. Тот встретил его хорошо, со всеми перезнакомил, и стали гулять дальше, не заметили, как наступил вечер. Прибежавший дьякон напомнил батюшке о вечерне. Отмашкой руки батюшка отправил дьякона, а сам, встав из-за стола, произнёс: «Сейчас пойду отчертую и вернусь, а вы пока не скучайте — пейте!» — «Да как ты смеешь произносить такое слово, ты, духовное лицо?» — сказал отец. «Нам всё можно», — ответил батюшка и ушёл. Едва батюшка покинул светлицу, отец тоже поднялся и, распрощавшись со всеми, ушёл.

После этого они долго не встречались, отец избегал встречи с ним. С тех пор отец перестал уважать Ферапонта, а в церковь ходил только вместе с матерью и по её настоянию. Можно сказать, и в Бога перестал верить. А после революции, когда Ферапонта тоже понемногу начали притеснять, у отца появилась необходимость в реализации товаров и приобретении золота и камешков, и они начали взаимодействовать. Пораскинув мозгами, понял, что у него нет никого, с кем можно было бы пооткровенничать, — любовница не блистала умом, да и не до неё было теперь.

Он шёл к Ферапонту не для того, чтобы просить у него совета, а для того, чтобы узнать про тех купцов, с которыми столкнулся один раз буквально перед революцией; те купцы в это время были в такой же ситуации, как и он. Что они думают и как думают выйти из положения без наказания?

Батюшка отца встретил во дворе, гуляя с равным себе священником, но намного старше и белым как лунь, приветствуя, растопырил руки и тут же попросил пройти в домик.

— Знакомься, Антон Семёнович, это мой первый настоятель и друг — отец Евстафий, — сказал Ферапонт и тут же добавил: — Пойдёмте в дом, там и поговорим, одновременно опрокинем по рюмашке за святейшество, ознаменовавшее нам сей праздник Господний.

Усевшись на лавке у стола, отец стал прислушиваться к разговору этих двух священнослужителей. После пятиминутной беседы, которую они, очевидно, начали задолго до его появления, а закончили в доме в присутствии моего отца, Ферапонт отправился к матушке дать указание по поводу угощения. Как только закрылась дверь за Ферапонтом, отец Евстафий из-подо лба глянул на моего отца и спросил:

— Отчего печаль на лице глубокая, словно в западню попал и мечешься, никак не можешь найти выход? На вид ты не из мужиков, а горюнишься, видать, не зря: жил в достатке, не буду гадать, чем занимался, а завоевавшая и установившаяся советская власть всё отобрала и устроила охоту на тебя и тебе подобных? Дальше рассказывай сам, чтобы я не гадал, и учти — времени у нас мало, если не хочешь, чтобы Ферапонт знал, тогда коротко и быстро говори. Тебе ведь нужен совет, так?

— Истину говоришь, батюшка, врать и выкручиваться не буду.

После этих слов отец всё подробно рассказал Евстафию; тот слушал внимательно, не перебивая. По ходу рассказа отец тоже внимательно наблюдал и делал какие-то умозаключения. Только в период повествования он не упускал ни малейшей подробности, потому что искренне верил только что познакомившемуся с ним священнослужителю, который очень быстро расположил к себе своим обаянием и умом, выражавшимся во всём. Как отец и предполагал, Евстафий, едва закончился рассказ, сказал:

— Давай завтра встретимся на вокзале в буфете в четырнадцать часов — может, что-то и присоветую.

После этих слов открылась дверь, и вошёл отец Ферапонт, а за ним матушка Марфа; третьей вошла послушница с большим подносом, на котором были наставлены яства с парой графинов и питейной тарой. Поставив поднос на стол, послушница ушла. Матушка Марфа, поприветствовав гостей и пожелав приятно провести время, с поклоном ушла, сославшись на дела в церкви.

Застолье трёх мужчин длилось около двух часов, после чего отец ушёл, а Евстафий остался в гостях у Ферапонта.

Вернувшись домой, отец всю ночь метался, а когда уснул, ночью периодически просыпался, соскакивал, смотрел на часы и считал, сколько осталось до рассвета. А днём он метался ещё больше, постоянно вытаскивал часы из жилета, тупо смотрел на циферблат и не мог понять, почему время так медленно тянется. В тот день он не стал заниматься извозом, голова была забита одним: что посоветует отец Евстафий?

На встречу мой отец пришёл заблаговременно и сел в дальний угол в ожидании священнослужителя. Наконец в дверях появился батюшка, навстречу к нему откуда-то выскочил шустрый отрок и, склонив голову, попросил благословения; накрыв голову отрока краем левой полы, отец Евстафий что-то прочитал, несколько раз перекрестил и тем самым благословил мальчонку и затем направился в угол зала, где увидел поджидающего его человека. А мальчонка, поцеловав батюшке руку, вдогонку тоненьким голоском прокричал:

— Ежели чего понадобится, молвите — я тут как тут, не извольте беспокоиться, мы к вам со всем уваженьицем!

— Рад вас видеть, Антон Семёнович. Вижу, вы человек ответственный, — произнёс отец Евстафий, подходя к столу и медленно, по-стариковски усаживаясь рядом, чтобы можно было говорить вполголоса, поскольку это была тайна.

Отец в знак уважения поднялся и приложился к протянутой руке батюшки; тот, осенив его крестом, попросил сесть. Немного отдышавшись, он начал спокойным, размеренным тоном говорить, только очень отдаленно:

— Я поздно поступил в духовную семинарию, примерно года на три от регламента, соответственно, на столько же позже и выпустили, и поскольку я был одним из лучших учеников и великовозрастнóй, то на последнем курсе решили произвести меня в обер-полевого священика (капеллана), ну, конечно же, с моего согласия. После выпуска в восемьсот девяносто шестом году вручили мне направление в военное ведомство. Там сему обрадовались и определили меня на службу в пограничный отряд в Джульфе, где наши войска переходили в Персию и обратно в период войн и конфликтов. Там я служил до изгнания царских войск с Кавказа, то бишь до середины девятьсот восемнадцатого года. Находясь там на службе, я был свидетелем нарушения государственной границы людьми по реке Аракс вплавь, а один русский вор переплыл туда, обокрал в Тебризе гиляка-ювелира и с фунтом золота и сколькими-то каратами драгоценных камней на рассвете переплыл с Персии в Россию. То, что ты сейчас услышал, — преамбула. Суть вот в чём: река там неширокая, и переплыть её может даже ребёнок. Скажу одно: если бы это происходило в девятьсот семнадцатом — девятьсот двадцатом годах, тогда бы это можно было сделать свободно, сейчас — практически невозможно. Скажу больше: туда идут поезда, хоть это и Азербайджан, но всё население говорит по-русски, так что думай, Антон Семёнович. Другого предложения нет, визу тебе никто не даст.

— Скажи, отец Евстафий, можно ли там найти жильё? Не будем же мы прямо с поезда да в реку! Мне понадобится время, чтобы разобраться в ситуации, дабы не попасть в лапы ГПУ, ведь я спасаю не себя — всю семью, а для этого необходимо сделать всё воéже, чтобы прошло без сучка и задоринки.

— Найти квартиру или домик можно, если ты поедешь летом, так как мужчины летом уезжают в Россию на заработки и вывозят фрукты. Да тебе и необходимо это делать летом в сезон купания, так ведь?

Таким образом, у отца появился план перехода границы вплавь, и, что самое интересное, смелое решение это было осуществлено на глазах у пограничников.

Позже судьба сведёт в Иране меня и Ивана Садчикова, бывшего пограничника, который за давностью времени поделится, чем этот их переход обернулся ему лично и всему погранотряду.

С этого момента отец начал продумывать план перехода и узнавать, как туда доехать. На всякий случай придумывал всевозможные причины и легенды. Но решение его было окончательным и неизбежным, и только в Персию — это самое быстрое.

В то время отец не мог предполагать, что повлечёт за собой жизнь за границей: годы мучительной ностальгии, презрение за предательство родины, бесправие гражданина, потерю уважения, преследование, нищету, подрыв здоровья и разброд семьи.

Постфактум и с течением небольшого промежутка времени, как мы покинули хутор, чувствовалась в каждом из нас какая-то напряжённость, а возможно, и тоска по родному дому; но больше всех нервничала мать, от безысходности, чувствовалось, она себя в душе корила за то, что не может создать детям нормальной жизни. Но так уж повернула фортуна в начале века. Люди, делавшие революцию, тоже думали о будущей счастливой жизни народа и страны, и каждая революция — это тоже катаклизм, только в основном сопряжённый с большими потерями человеческих жизней, нищетой и разрушениями.

Отец тоску по земле и работе заглушал поиском сведений, направленных на переход в Персию. В то время он делал всё, дабы поскорее ретироваться с Миллерово, но только в нужном направлении.

После полученных сведений о братьях отец каким-то образом быстро достал билеты, и через день мы уехали в Ростов, с Ростова ещё в несколько городов; жили в них по нескольку дней и двигались дальше, в направлении Джульфы.

А накануне отъезда с Миллерово набрали себе столько продуктов из привезённых с хутора, сколько могли унести на себе. Остальное перевезли в церковь батюшке Ферапонту, ему же отдали лошадей и телегу. На прощание отец сказал: «Принимай эти продукты, половина которых тебе, а из второй половины будешь выделять Пелагее, а если она не станет брать или вовсе не придёт, тогда храни три месяца. Если к тому времени никто из нас не появится, тогда можешь ими распоряжаться, как тебе заблагорассудится».

Вот так наша семья на второй день погрузилась в вагон, и мы уехали в Ростов. Прибыв в указанный город, мы задержались совсем недолго, всего несколько дней прожили в какой-то комнатке при храме по рекомендации отца Ферапонта.

Вскоре отец купил или как-то достал билеты, и мы поездом отправились в Нахичевань.

Что творилось в поезде, этого передать невозможно: теснота, гомон, скандалы из-за мест, тошнотворный запах человеческого пота; в воздухе стоял смрад и вонь от табачного дыма, въедавшегося в глаза до слёз. В носу это вызывало чихание, в глотке — кашель; это было что-то невообразимое. То ли на второй, то ли на третий день путешествия на какой-то станции нас высадили, и проводник объявил: «Поезд дальше не пойдёт — нет угля!» Мы высадились из вагона: все грязные, измученные, кое-кого тошнило, у всех чесались тела.

Отец посадил нас у какой-то стены на лавку, а сам пошёл искать кров и баню. Примерно через час пришёл довольный тем, что нашел жильё в номерах и уже забронировал для нас два номера, — сиял как новый целковый, видно было, что доволен собою. Немного погодя он сказал: «Прежде чем вселяться, мы пойдём в баню, вымоемся и эту вшивую одежду выбросим, наденем чистую, а после бани в номерах покушаем, что Бог послал».

Переночевав в номере, утром мы пошли на станцию узнать насчёт поездки и, по счастливой случайности, пришли вовремя, потому что паровоз заправили углём и, кроме того, дровами, состав готов был продолжать движение до пункта назначения, и мы побежали к своему вагону.

Но проводник не хотел нас пускать, сказав: «Вы вчера ушли и не сказали, что вернётесь продолжить путь сегодня». Зная все уловки проводников, отец отозвал его в сторону, дал ему какую-то сумму денег и показал билеты, хотя в этом не было необходимости, поскольку его действия принесли проводнику доход в виде денег.

В общем, таким образом добрались до города Нахичевань. По приезде в Нахичевань подыскали квартиру на окраине города, отдохнули пару дней, и по заданию отца мы, три сестры, начали искать работу. Примерно через пару дней уже все работали: я в цехе óщипа кур, Таня в пошивочной мастерской, а Саша в прачечной по приёму белья.

— Анастасия Антоновна, а Паша куда пошла работать? — спросила Клавдия Петровна.

— Да, я ведь вам забыла сказать: Паша осталась в Миллерово, у неё там был жених, и они решили пожениться. Он оканчивал школу железнодорожных мастеров, это типа железнодорожного училища, и после окончания получал назначение путевым мастером в железнодорожный цех по ремонту путей.

Так вот, отец тоже нашёл какую-то работу, только о ней практически ничего не рассказывал — утром уходил на работу, вечером возвращался и пребывал сам себе на уме. Как потом выяснилось, он зондировал обстановку этого района для нелегального перехода в Персию, но пока никому ни о чём не говорил.

Когда созрел план, у него появилась другая проблема: как нас уговорить, и он придумал легенду преследования и начал нас потихоньку обрабатывать.

Однажды после ужина сказал:

— Дети, настали плохие времена для нас: узнали, что мы жили зажиточно, а говоря современным языком — кулаками. Кулаков сейчас отправляют на Соловки на всю жизнь, если останемся — нас всех отправят на каторгу, как моих братьев Василия и Макара с жёнами и детьми. Хочу вас всех предупредить, чтобы о том, что я вам сейчас рассказал, никому ни слова, ни полслова не говорили. Поэтому надо что-то предпринять, пока у нас есть немного времени.

— Папа, — сказала я, — может, мне поговорить со своим чекистом, он сможет помочь?

После сказанных мною слов отец разразился такой бранью, что я не рада была сказанному, а говорил он вот что:

— Ты — глупая дочь и сумасшедшая, разве можно чекисту говорить такое? Он нас тут же арестует и за это получит повышение, такие люди ради чина мать родную продадут! Смотри у меня, Настенька, забудь об этом и думать, а то я тебя — и каждого — прокляну, если кто-то проболтается!

Я ещё вам не рассказала, как я познакомилась с чекистом, а это случилось со мной через несколько дней после начала работы, когда я возвращалась с работы домой. Два парня-аборигена мне преградили дорогу, сказали, чтобы шла с ними. Я отказалась, тогда один взял меня за руку и хотел потащить за собой, но я не растерялась, подставила подножку тому, который меня тащил. Он упал лицом в пыль, а поднявшись, замахнулся на меня, но не успел нанести удар. Вывернувший из-за угла чекист буквально в прыжке ухватил его за руку и спросил, в чём дело, мол, ты на кого поднял руку? Второй увидел чекиста в форме и удрал.

Я объяснила всё, как было. Чекист спросил у парня фамилию, имя и адрес, а когда тот ответил на все вопросы, сказал:

— Я твоего отца Низама хорошо знаю; сейчас провожу девушку домой и приду в отдел, а ты ровно через час вместе с отцом приходи к заставе, там и поговорим — иначе сдам в милицию. — Затем повернулся ко мне и спросил: — Вы кто такая и откуда? Я раньше вас здесь никогда не видел. Погодите, вы не та семья, которая недавно приехала: отец, мать, два брата и три сестры-красавицы?

— Да, по составу семьи мы подходим под описание, а может быть, прибыла ещё такая же семья.

— Это исключено — мне бы сразу доложили. Поймите, у нас каждый человек на учёте — это пограничная зона. В день вашего приезда, через два часа, как только вы заселились в дом, мы уже знали состав семьи и каждого по именам. Как вас звать — точно сказать не могу, но назову два имени из трёх, одно из них ваше: Анастасия либо Александра.

— Почему два, если вам донесли, что дочерей в семье три?

— Вас не только назвали, но и вкратце описали внешность каждого; Татьяна, старшая, — невысокого роста, полненькая, а две младшие очень похожи друг на друга, стройные, красивые, с серыми глазами.

— Да, вот здесь тот, кто описывал нашу внешность, не ошибся, мы с Александрой лицом и фигурой очень похожи.

— Так вы Анастасия Антоновна?

— Да, а почему так официально — Анастасия Антоновна? — спросила я у провожатого, который пока ещё не назвал себя.

— Так нас учили обращаться к незнакомым людям, да и этикет говорит об этом. Прошу извинить меня, я ещё не назвал себя: Садчиков Иван Васильевич, помощник комиссара при заставе пограничных войск. А вы откуда приехали сюда и надолго ли?

— Здесь родина предков, — не поднимая головы, ответила я, — а насколько — не знаю, это родители решают.

Так отец нас заранее проинструктировал, кому что говорить. Потом чекист стал встречать меня через день, а затем и каждый день встречать и провожать домой. Вот так мы и подружились с ним. Он стал ухаживать за мной, понятно было, что я ему нравилась, — и мне он очень нравился. Надо отметить: за всё время встреч мы ни разу не поцеловались. Он был красавец-парень, стройный, выше среднего роста, из-под фуражки выглядывал приличный завиток волос, а для того смутного времени он был очень воспитанным человеком.

Прошло почти два месяца. Как-то после ужина отец попросил остаться всем за столом для весьма серьёзного разговора и начал намекать на опасность, грозящую нашей семье; он долго и путанно приводил какие-то примеры, а мы, переглядываясь, ничего не могли понять. Видимо, сидевшей рядом с отцом матери надоело его словоблудие, и она сказала:

— Антон, не ходи кругами, говори прямо, дети уже взрослые, они всё поймут; в конце концов, мы же их жизни хотим обезопасить от надвигающейся беды.

— От очень солидного человека я получил сведения, что послали запрос на наше старое место жительства: чем мы занимались и почему теперь здесь. В связи с этим у нас теперь есть один-единственный выход из сложившейся ситуации — это бежать за границу, в Персию. Ждать больше нельзя, дней через десять окончательно заберут, теперь точно уж всех! А пока ждут документы с нашего уезда, мы должны их опередить. То есть уйти, повторяю, в Персию.

— Папа, откуда вы всё знаете? — спросила Таня.

— От хорошего человека, которому хорошо заплатил, и немалые деньги, — ответил отец. — Значит так: через два дня едем в Джульфу, там несколько дней покупаемся в речке Аракс, чтобы привыкли к нашим ежедневным купаниям. Тем самым мы примелькаемся пограничникам и снимем с себя подозрение, а в один из дней переплывём Аракс на ту сторону. Река неширокая, переплывём быстро.

— А как мы там будем жить и разговаривать, мы же персидского языка не знаем? — вновь спросила Таня.

На что отец ответил резким тоном:

— Там уже пол-России живут, работают, и мы проживём. Это всё равно лучше, чем на Соловках подыхать.

Не могу знать, насколько отец говорил правду в отношении того, что послали запрос о нас в наш уезд. В свете сказанного отцом о посланном запросе я поверила, поскольку вспомнила встречу с чекистом, который сказал: «Нам через два часа донесли, откуда вы прибыли, сколько вас, и внешность каждого коротко описали, и поимённо назвали». Да, я поверила в его слова, и мне стало страшно, хотя не имела представления о том, где находятся Соловки.

Как и было сказано отцом, через три дня рано утром мы поехали в Джульфу, к вечеру подыскали жилье на окраине у местной жительницы, которая поселила нас в большую комнату. Побросав вещи, находившиеся при нас, мы пошли купаться. Надо сказать, в те годы женщины и мужчины купались в лёгкой одежде, это не привлекало внимания. С того самого дня мы каждый день ходили на речку: отец, купаясь и загорая, всё время наблюдал за действиями пограничников, он всё запоминал, даже через какое время они выходят на перекур и когда меняют пост у моста. Купались мы подолгу, еду всегда брали с собой, там ели и отдыхали. Иногда пограничники проходили, внимательно присматривались к нашим вещам и нам. Некоторые, проходя, предупреждали, чтобы далеко не заплывали, а то просто проходили, всматривались в лица.

Уже точно не помню, то ли на пятый, то ли на шестой день, в воскресенье утром, отец сказал: «Сегодня переходим, слушайте внимательно! Приходим к реке, и вы все должны незаметно следить за моими действиями. Купаемся примерно часа полтора, и как только после первого купания я выйду из воды, подниму руки, будто загораю, а потом лягу, вы подойдёте, ляжете неподалёку. Это будет означать — все готовы. После этого через полчаса я поднимусь, стану спиной к реке, вы все потихоньку входите в воду. Купаясь, отплывите от берега на такое расстояние, чтобы пограничники ничего не заподозрили, ныряйте только так, для вида и смотрите, берегите силы, чтобы хватило переплыть на ту сторону! Когда увижу, что все в реке, тогда я и мать войдём в реку на то же расстояние, что и вы, дважды окунёмся, после чего я голову покрою белым платочком с завязанными в узелки углами — вот это и будет сигналом для рывка в сторону Персии! Понятно? И последнее: мать всем приготовила по два комплекта тоненькой одежды, надеть на себя и сандалии. Это для того, чтобы на той стороне снять одно и высушить, а потом второе; конечно, плыть будет тяжело, но, как вы видели, река неширокая, глубокого места всего метров тридцать, а далее мелководье до самой суши. Пойдём, как всегда, в одно и то же время, сегодня выходной, народу будет много, смотрите внимательно — в оба глаза!»

В тот проклятый день, в полдень, солнце стояло в зените и до такой степени сильно палило, что после часового загара уже чувствовалось жжение плеч, спины, и, как назло, был полнейший штиль; листья на деревьях будто замерли, слегка свернувшись, а некоторые даже чуточку увяли. Силу жары я почувствовала ещё так: нечаянно подула на руку и почувствовала, насколько горячо моё дыхание и как сильно обжигает руку. Воду, которой обычно нам хватало на весь период отдыха на пляже, выпили буквально за час, а загорали, как всегда, на одном и том же месте — обособленно от общего контингента, несколько раз входили в воду и выходили.

Наконец мы увидели стоящую фигуру отца. Тогда мы — дети — вошли в воду, чуточку побарахтались недалеко от берега; когда увидели, как родители вошли в воду, несколько раз окунулись, и тут отец покрыл голову белым платочком. После этого отец с матерью нырнули вперёд, в чужую сторону, мы за ними нырнули, а когда вынырнули, то со всех сил поплыли на противоположный берег, в Персию.