Воскресные охотники. Юмористические рассказы о похождениях столичных подгородных охотников

Николай Лейкин

Н.А. Лейкин – известный писатель конца XIX – начала XX века, вновь демонстрирует свое мастерство владения словом. Сегодня мы представляем сборник произведений, посвященных охоте, рыбалке и прочим «охотам» и интересам человечества, среди которых любовь к голубям, собакам, лошадям и даже насекомым. Некоторым героям не чужда тяга к собиранию редкостей и тяга к прекрасному, а также странные привычки, пороки и зависимости… Как давно известно, рассказы охотников и рыбаков с их приключениями, байками и преувеличениями – это всегда практически анекдоты, а уж в исполнении виртуозного писателя эти смешные, пропитанные иронией, добродушные тексты едва ли оставят кого-либо равнодушным. Они доставят удовольствие и поднимут настроение любому, даже самому грустному читателю.

© «Центрполиграф», 2021

© Художественное оформление, «Центрполиграф», 2021

Воскресные охотники

Весенняя охота

1

Был апрель в половине. Нева только еще вскрылась ото льда. По воде то там, то сям плыли большие белые ноздреватые льдины. К одной из промежуточных пристаней шлиссельбургского пароходства подошел большой пароход, пришедший из Петербурга, и, шипя парами, начал выпускать пассажиров. Вышли на пристань четыре мужика в рваных полушубках и с большими пилами за плечами, вышла баба с котомкой, с закоптелым котелком и жестяным чайником, выпрыгнул и охотник, средних лет мужчина, и стал высаживать собаку, таща ее на цепочке. Охотник был одет в чрезвычайно причудливый наряд, состоящий из желтой замшевой куртки на лисьем меху и из меховой шапки с ушами на манер капора. Плоские пуговицы куртки поражали своей величиной, были чуть не двух вершков в диаметре и имели на себе изображения собачьих голов. Кожаные сапоги с войлочными от икр до колен голенищами оканчивались раструбами и походили на средневековые испанские сапоги. К охотнику тотчас же бросился старик-егерь, в заплатанной серой куртке с зеленой облинявшей оторочкой, принял от него собаку и стал стаскивать с него ружье в чехле, перекинутое через плечо.

— Ивану Павловичу доброго здоровья! Первым из охотников изволили обновить навигацию, — заговорил он. — И Фингалка с вами… Здравствуй, Фингалка… Кажись, Фингалка-то у вас, Иван Павлыч, немного похудел.

— Чудак-человек. Собаке худоба не мешает. Нарочно выдерживал его зиму, чтобы не разжирел, — отвечал охотник и спросил: — Неужто и в самом деле я первый на пароходе?

— Как есть первый. Ведь вчера только и пароходы-то начали ходить. Пожалуйте саквояжец-то ваш. Фляжечку не снимете?

— Что ж фляжку-то снимать! Велика ли в ней тяжесть!

Они начали взбираться по ветхой скрипучей лестнице на берег. В береговых рытвинах лежал еще снег, деревья и кустарники были голы и не успели даже надуться почками.

— И зимой ни разу не приехали к нам, как есть ни разу…

— Да что же было делать при таких страшных снегах? — отвечал охотник. — На лыжах я ходить не умею. К тому же и морозы… Ведь смучали зимой двадцатиградусные морозы.

— Беда… Чистая беда. У нас и не двадцатиградусные морозы, а по тридцати пяти градусов стояли. Углы от морозов трещали, право слово. Не натопиться было — вот до чего. Бывало, так в полушубках и спали. Лежу я раз ночью на плите — вдруг удар, словно из пушки. А это мороз об угол…

— Ну?! Неужто так сильно?

— С плиты чуть не свалился — вот до чего. Немного погодя опять. А потом в третий раз. А за задворками волки воют.

— Неужто волки на деревню приходили? — удивился охотник.

— За нашей охотничьей сборной избой все ночи простаивали, — отвечал егерь. — Все собак караулили. Запах-то собачий чуют — ну, и караулят.

— Стоят и воют?

— Стоят и воют. Да ведь как воют-то! В трель.

— С голоду?

— Само собой, с радости не завоют. Ведь на деревне всех мужицких собак переели, а потом уж и к нашим собакам подбираться стали.

— Что ж ты их не стрелял?

— Позвольте… Как же их стрелять, коли ничего не видать? Ночь темная, зги не видать, а волк — он хоть и воет, но сидит, притаившись за углом, сидит и собаку караулит. — Охотничьих-то собак не попортил?

— Как возможно попортить! Берег я их пуще глазу. Чуть после сумерек — сейчас уж выводил на цепочке. Да у меня, правда, зимой-то только две собаки и было: докторова да Семена Гаврилыча.

— Приезжал доктор-то зимой?

— Приезжал раз, попробовал на лыжах, провалился — и уж больше ни ногой… А только и снега же были! Господи! И посейчас снегу в лесу на аршин, где его солнцем не хватает, а ведь уж река разошлась.

Они вышли на деревню.

— В сборную избу прикажете? — спросил егерь.

— А то куда же? Ну что, какие у вас в деревне новости? — задал вопрос охотник.

— Новый кабак открылся.

— Здравствуйте! Мало было. Это который?

— Да ежели две штофные лавки считать, то пятый. Теперича, Иван Павлыч, у нас канканерция на деревне началась. Такую водку везде продают, что просто шаль. Иван Родионов так воспламенился, что новое сукно в трактире на бильярде сделал. «Пущай, — говорит, — буду я на отличку…» Это перед новым кабатчиком-то. Тот шарманку у себя поставил, а Иван Родионов говорит: «Я ему органом нос утру». Красные занавески в чистой половине на окнах повесил, в углу купидона поставил. К каждому стаканчику кильку даром предоставляет. Новый кабатчик сад на дворе разводить собирается. «Пусть, — говорит, — господам охотникам будет в свое удовольствие». А Родивонов вчера такие слова говорил: «Заведу, — говорит, — маркитанта для селянок и дутых пирогов — пусть господа охотники кушают на питерский манер».

— Вот это хорошо. А то ведь прежде у него ничего, кроме крутых яиц, на закуску достать было нельзя, — сказал охотник.

— Бикштесы с гарниром будет стряпать, фрикадель…

— Ну, ну, ну…

— Верно-с. «Я, — говорит, — сам в погибель войду, а уж его погублю». Это то есть нового-то кабатчика. Страшная канканерция! Тот соловья над стойкой в клетке повесил, а этот — канарейку. У того новая вывеска с чайниками, а этот говорит: «Я, — говорит, — флаг повешу». Теперича друг дружку иначе и не называют, как «подлец» и «мерзавец». Иван Родионов: «Что, — говорит, — у того подлеца, как?» А этот: «Нового чего не придумал ли мерзавец-то?» Так и разговор у них. Словно у друг дружки и имени христианского нет. Даже и не кланяются. Встретятся — друг перед дружкой козырем. А жены их — так даже потеха!.. Пройдет одна мимо другой — тьфу! А та ей в ответ: тьфу! А разговора никакого. Вот оно, наше новое-то заведение. Не желаете ли зайти? — предложил егерь.

— Мимо.

— Ей-ей, водку такую дают, что просто одно воображение.

— Иди, иди в сборную избу.

— Пиво — тоже первый сорт… — продолжал егерь, умильно поглядывая на расписную вывеску трактира и постоялого двора, но, видя, что охотник не сочувствует его словам, отвернулся и прибавил шагу.

2

Май в начале. В селе Ивановском, на берегу реки Невы, близ пароходной пристани сидит, поджидая шлиссельбургский пароход, пожилой человек в охотничьих сапогах, с пустым ягдташем и двумя ружьями в чехлах за плечом. Одет он в войлочную шапку и подпоясанный ремнем серый, солдатского сукна, пиджак с когда-то зеленой, но ныне окончательно выцветшей оторочкой. Он изрядно выпивши, покуривает окурок папиросы, поминутно сплевывает и говорит двум стоящим перед ним мужикам:

— Ты думаешь, егерь — дело плевое? Нет, брат, шалишь! Егерь должен быть человек умный, да и образованность нужна. Теперича нужно знать, как с собакой обойтись, как что… а она у хороших господ только на французском диалекте и понимает. Так вот ты и учти… И все эти французские слова надо знать. Понял?

— Ну, и по-русски поймет, — отвечает мужик в замасленном зипуне.

— Английская собака да по-русски?.. Ну, значит, ты не знаешь. Попробуй, прикажи ей по-русски — ну, никакого толку и не выйдет. Когда я егерем к графу Калатуеву определился, я сам так думал, ан вышло совсем напротив. И когда граф, дай Бог им царство небесное, обучили меня иностранным собачьим словам, то тут я и увидел свет. Русская собака — она и по-русски поймет, ей все равно, а попробуй ты с иностранной… И вот с тех пор господа стали меня наперерыв рвать: Игнатий, иди к нам. Игнатий, соблюди собаку… И всем угодить стараешься. Кроме того, нужно вино знать. Нужно знать, что коньяк, что ром. А ты отличишь ли ром от коньяку? — Ну вот… Под городом живем, а не захолустные, — отвечает мужик. — Пивали.

— Ты кабацкий ром от коньяку отличишь, а господский тебе не отличить, ни в жизнь не отличить. Опять же ром есть красный и белый, и обязан ты знать, что к чему идет. Я вот знаю… Знаю и собак… Я собаку зажмурясь узнаю, стоит мне ее только за нос потрогать — сейчас я и отрапортую, какая она. А собак есть, может статься, двадцать сортов. Я и не одни собачьи слова знаю. Пусть господа промеж себя по-французски заговорят — сейчас пойму. Знаю и хмельные слова, знаю и слова об женском поле. Двадцать семь годов, братец ты мой, промежду господ, так, стало быть, слава тебе господи… Теперь вот купцы среди охотников появились… С купцом надо особо… Он особое обхождение любит, и баб он любит круглых и рыхлых… У меня был охотник такой, что я за ним стул таскал и складной стол… От докторов ему вышло предписание, чтобы насчет моциону — ну, он и взялся за охоту. А сам грузен, ходить не может. Протащишь его версты с полторы, да и посадишь на стул, а сам застрелишь ему птичку-другую — ну, он и рад, сейчас рубль в зубы. Так вот все это, друг любезный, надо знать, — закончил егерь, обернулся и стал смотреть по сторонам. — Однако наши-то охотнички что-то не едут. Не сделали ли где опять перепутье, да не застряли ли?

— Не дураки выпить, надо статься? — спросил мужик в пиджаке, опоясанном красным кушаком.

— Каждый охотник уж, знамо дело, выпить не дурак. Что и за охота, коли насухую! Сырость, ветер… Как тут не выпить! Того и гляди, ревматизму схватишь, коли не пить. Сегодня вот всю ночь прохороводились. Две четверти было у них на пятерых, да я шестой.

— И прикончили?

— Прикончили. На воздухе да в холодке-то ведь пьется. Опять же колбаса эта у них с перечком…. селедки копченые… С соленой закуской чудесно. Выпили и ни в одном глазе… Поспать вот только теперича нужно. Сдам ружья, да и на боковую.

— Убили ли что?

— Еще бы не убить! Тетерев есть. Убил я и им передал. Хотели они в лотерею его промежду себя разыграть, да не знаю, разыграли ли.

Егерь прислушался и сказал:

— Едут.

В отдалении послышался колокольчик. Минут через пять показались охотники. Двое из них были с собаками. Один был для чего-то в кавказской бурке, другой — в резиновом пальто, хотя погода была ясная. Егерь встал со скамейки и направился к ним.

— Рыбки, ваша милость, изволили по дороге купить? — обратился он к белокурому усачу, заглядывая в его ягдташ.

— Жене в подарок везу. Нельзя безо всего домой явиться, — отвечал тот. — Дичи нет, так уж хоть рыба. — Кому птица-то у вас досталась?

— Евстигнею Петровичу. За эту птицу он обязан всех нас на пароходе завтраком угостить, — отвечал рыжий бакенбардист, в бакенбардах которого торчала солома.

— А я думал, вам. У вас что-то ягдташ-то набит.

— А это у меня березовые почки в газетной бумаге. Везу домой, четвертушку настоять.

— На березовых почках чего лучше! Самый приятный настой.

— Еще бы, и лекарственный.

Мужик в пиджаке улыбнулся, толкнул в бок мужика в синем зипуне и сказал:

— Барин по березовым почкам охотился, почек настрелял.

— Ты не скаль зубы-то! Не твое дело! — крикнул на него рыжий бакенбардист. — В хорошую охоту я по десятку птиц стрелял. А теперь какая охота! Нешто теперь охота! Теперь скоро и совсем ее кончать надо. Николин день на носу. Почитай, уж в последний раз по весне и приехали-то. А ты зубы скалишь.

— Плюньте на них, Михаил Иваныч, — остановил его егерь. — Народ без понятиев. Нешто они понимают господский обиход! Собачку с собой возьмете или мне оставите?

— Возьму, возьму. А вон Алексей Сергеич муравьев бутылку набрал, — кивнул бакенбардист на человека в бурке.

— Муравьи — тоже прелестная вещь для домашнего обихода. От ломоты ли, спину ли разбить — первое дело. Надо только их в печке заморить — и когда из них спирт выйдет — им тереться. Пожалуйте вашу двустволку, Алексей Сергеич… Извольте получить. А только и двустволка же эта у вас новая! Прелесть одна.

— Влет по муравьям бьет, — пробормотал мужик в пиджаке, улыбнулся и отвернулся.

Егерь скосил на него глаза и, обратясь к охотникам, произнес:

— Покажите, господа, тетерева-то им… Пусть они посмотрят хорошенько, какой боров этой двустволкой убит, тогда и не станут говорить, что по муравьям влет бьет. Михаил Иваныч, у вас, что ли, тетерев-то?

— Нет, у меня сморчки в ягдташе. Птица у Евстигнея Петровича.

— Сморчки, — снова улыбнулись мужики. — По сморчкам стрелять еще лучше.

— Да разве я стрелял, чертовы куклы! Я сморчки у бабы купил.

— Вот тетерев, вот! — возгласил хриплым басом высокий черный охотник в клеенчатом пальто, полез в ягдташ, вынул оттуда птицу и потряс ее перед глазами мужиков.

— Пароход-с, — сказал егерь. — Извольте спускаться на пристань. Когда изволите к нам опять пожаловать? — Да разве уж после Николина дня в воскресенье на последях сюда приехать, — отвечал охотник в кавказской бурке.

— Ждать будем, ждать будем. Я для водки-то приготовлю черносмородинных почек.

Охотники начали спускаться на пристань.

Осенняя охота

— Фу ты, пропасть! Бродим, бродим по лесу и полянам, а хоть бы ворона попалась! Где же птица-то? Куда она делась, черт возьми! — плюнул толстый грузный охотник, в высоких сапогах, подвязанных выше колен ремнями, в серой куртке со светлыми пуговицами и с зеленой оторочкой, с франтовским ружьем за плечами и с ягдташем, в сетке которого виднелись три красных гриба. — Где же птица-то? — еще раз обратился он к сопровождавшему его мужичонке в рваном пиджаке, опорках на босую ногу и в замасленной, как блин, фуражке с надорванным козырьком.

— Распугали, ваше высокоблагородие. Очень уж здесь много охотников ходит, — отвечал мужичонка. — Опять же теперь осенью и бабья нация тронулась за грибами в этот лес. А за бабой солдат пошел. Сами знаете, здесь у нас солдаты стоят — ну, им и лестно. Изволили видеть даве парочку с подсолнухами? Птица ничего этого не любит.

— Хоть бы ворона, простая ворона, а то и того нет! — повторял охотник, снимая с головы фуражку с длинным козырем и отирая со лба обильный пот платком.

— Вороны, ваше высокоблагородие, теперь по деревням цыплят воруют. Зачем им тут быть! Вон дятел в сосну долбит. Если желаете позабавиться — стреляйте. — Ну, вот… С какой стати я буду зря ружье коптить? Ружье у меня двести пятьдесят рублей… А ты ведь повел меня на тетеревиных выводков.

— Будут-с. Имейте только терпение.

— А скоро?

— Да вот в глушь войдем. Версты две — две с половиной.

— Фу, даль! Я и так устал как собака.

— Так присядьте вот тут на пенечек. В лучшем виде отдохнуть можно, а я тем временем кругом и около грибков вам поищу.

Охотник грузно опустился на пень.

— Уж, само собой, у нас здесь господская охота больше для променажу, — сказал мужик. — Первое дело — для променажу, а второе — чтоб выпить и закусить на легком воздухе. Вот-с гриб. Пожалуйте… Все-таки не с пустым ягдташем. Теперь четыре гриба будет.

— Я думаю, брат Спиридон, сейчас выпить и закусить.

— Самое любезное дело, сударь. Выпейте — сейчас вам и силы поддаст. Отдохнете на пенечке, ружьецо мне передадите, чтобы не тяжело вам было идти, и побредем мы тихим манером к выводочкам-то.

— Да есть ли выводочки-то? Может, ты врешь? Трезор! Куш! Ляг тут!

Породистый сеттер с высунутым языком и в дорогом ошейнике, тяжело дыша, опустился у ног охотника. Охотник передвинул из-за спины фляжку, оплетенную камышом, и стал отвинчивать от нее стаканчик. Потом он достал из кармана куртки сверточек в бумаге и развернул из нее три бутерброда. Мужичонка стоял перед ним, улыбаясь, и говорил:

— И меня, егеря, ваша милость, не забудьте.

— Выпить дам, но закуски у меня мало.

— Закуски мне, ваше благородие, не надо. Я так… А то травкой… Вон щавель растет. Кисленьким куда приятно…

— В самом деле, щавелем хорошо закусить. Давай и мне щавелю, — сказал охотник.

— Щавель — первое дело. Пожалуйте… Полковника Кожухова изволите знать?.. Всегда щавелем закусывают. Прекрасный барин, такой барин, что поискать да и поискать. И всякий раз, как на охоту приедет — новая водка и самая что ни на есть особенная. То полынная, то на березовых почках, а нынче вот приезжал, так на персиковых косточках фляжку привез. Вкус — в рай не надо, и вкусная-превкусная.

Охотник выпил, крякнул и стал жевать листок щавеля. — А ведь щавель-то — в самом деле хорошая закуска, — произнес он.

— Первое дело, ваша милость. Теперича ежели кто из охотников лишнее переложит и кого мутит — первое дело щавель. Я уж так щавельку листики и подаю. Сельтерской воды в лесу нет, капель тоже никаких нет — чем господина выпользовать? Сейчас щавель.

— Пей.

Охотник подал мужику стаканчик. Тот, еще не пивши, облизнулся.

— Желаю здравствовать, ваше высокоблагородие. Дай Бог вам на многие лета всего хорошего, — поклонился он и медленно выпил стаканчик. — Ух, зажгло! И что это у господ всегда за водка такая чудесная да крепкая! Вот бы у нас в кабаке такую продавали, а то ведь воду, одну воду, чтоб им ни дна ни покрышки, дают, дьяволы. — Такой крепкой водки и в дорогих ресторанах не держат. У меня к каждой настойке спирт очищенный прибавляется. Ты знаешь ли, какая тут крепость?

— Да как не знать, сударь. Сейчас слышно. Это у вас настой-то какой?

— Листовый. На черносмородиновом молотом листе.

— Сад, совсем фруктовый сад во рту, — умилялся мужик.

Охотник съел бутерброд. Мужик, побродив около деревьев на полянке, принес еще гриб.

— Это, сударь, хоть и сыроежка, а гриб хороший. Возьмите и его, — сказал он, умильно взглянул на охотника и спросил: — Повторили по стаканчику-то?

— Думаю, не довольно ли? Стаканчик довольно большой.

— Хромать будете об одном стаканчике, ваша милость. Нехорошо.

— Ты думаешь?

— А то как же? Меньше двух охотники на привале никогда и не пьют.

— Ну, будь по-твоему.

— Егеря не забудьте, ваша милость. Егерь вам услужит. Вот-с пожалуйте щавелий листочек на закуску.

Опять последовала выпивка. Охотник съел три бутерброда и стал позевывать.

— Ты говоришь, версты две до тетеревиных-то выводков? — спросил он.

— Да, пожалуй, и больше будет, — отвечал мужик.

— Гм… Черт возьми, как здесь все далеко. Да есть ли еще выводки-то?

— Есть, есть. Насчет этого будьте покойны. Помилуйте, ведь мы для господ их разыскиваем.

— Да, может быть, ты с пьяных глаз их видел?

— Господи! Да что вы за невероятный человек такой! Трезвее вот этого гриба я был. Пожалуйте грибок… Положите в сумочку. Это уж красненький будет.

— Грибов много, а птицы нет, — зевнул охотник, пряча гриб в ягдташ. — А что, ежели теперь обратно, на деревню, в охотничью избу идти, ближе это будет, чем до твоих тетеревиных выводков?

— Ближе, ваша милость, как возможно.

— Ну, а по моему расчету, мы уж версты три прошли, а то и больше. Знаешь что? Не пойду я на выводков сейчас, а пойду после обеда. Пообедаю, посплю — и пойду. На телеге туда можно проехать?

— Можно, можно, сударь. С полверсты разве что пешком идти придется.

— Ну, так вот ты мне и тележку подряди, а теперь домой.

— В лучшем виде подряжу, ваша милость. Идем.

Охотник поднялся с пня.

— Пожалуйте мне ваше ружьецо-то. Чего его вам таскать! Пойдете вы полегоньку, будете грибки собирать. — Да, да… Хорошо бы к обеду грибов двадцать набрать на жаркое. Хозяйка бы сжарила мне их.

— Наберем-с, в лучшем виде наберем. Супруге в подарок еще свезете — вот сколько наберем. Теперь грибов много. Вот гриб-с… Да и какой большущий и ядреный!

Охотник и егерь возвращались в деревню.

Дождик захватил

Хрустит валежник под ногами, шелестит желтый опавший лист, посвистывает ветер между березовою и осиновою порослью. Пни, пни, гниющие и поросшие мохом пни без конца. Холодно, сыро. Сентябрь на исходе. Солнце то проглянет на минуту из-за туч, то опять скроется. Впереди бежит охотничья собака, останавливается и нюхает воздух; понюхает и опять побежит. Сзади следует барин в охотничьем костюме. Все на нем новое, казовое, хорошее. Прелестная двустволка висит на плече, у бедра пустой ягдташ и неизбежная франтовская фляжка с привинченным к ее горлышку серебряным стаканчиком. Рядом с барином идет красноносый гунявый мужичонка — егерь Панкрат с тульским ружьем на плече. На голове у него замасленный картуз с разорванным пополам козырьком. Одет мужичонка в какую-то рваную женскую кофту, опоясанную ремнем, из которой местами видна вата. Панкрат полупьян, ступает стоптанными сапожонками нетвердо и говорит без умолку, сообщая барину разные новости.

— А вчера вот тоже случай… Не думали и не гадали… Да и никогда этого у нас в нашей округе и не было. У Кокорихи в усадьбе флаг украли, — говорил он. — Кокорихину усадьбу знаете — так вот у ней. Вчера их работник в сережинском кабаке сказывал. Пришли, сняли с мачты и увели. Ни в жизнь у нас этого не случалось, чтоб у своих воровать. Чужих обворуют — это точно, а чтобы своих — ни боже мой. И куда им флаг? Впрочем, и то сказать: на кушак годится. Дозвольте, Алексей Павлыч, папиросочку закурить.

Барин вынул портсигар, достал папиросу и подал.

— Набаловался я с господами насчет папиросок. Своя-то трубка уж и не курится, — продолжал Панкрат. — Право слово. Да и вообще у нас ноне… Господин Портяев — уж на что мужчина строгий, за семью замками живет, а и у него с неделю назад кучерской кафтан из сарая ушел. На солдат полагают. Копали тут у него солдаты картошку. Испьянствовался ноне народ, ужасти как — вот это отчего. Пьянства да буянства такие пошли.

Барин улыбнулся, посмотрел на красно-сизый нос Панкрата и сказал:

— Не тебе осуждать пьянство. Слепой кривому глаз колет.

— Зачем так! Я, сударь, этому подвержен, это точно, но я себя соблюдаю. Я егерь, мне не выпить нельзя, потому должность у нас такая треклятая, а чтобы дебоширить и драться я — упаси боже. А ведь это что же: вчера у сдвиженского мужика дух отшибли, губу разорвали — до того колотили. И из-за чего началось? Продал он попу улей, получил деньги, пришел в кабак…

— Панкрат! Да скоро ли же куропатки-то? — перебил его барин.

— Наведу, наведу. Вы, ваше благородие, насчет куропаток не сумлевайтесь. Ваши будут. Деваться им некуда. Вот сейчас лядину пройдем, на сухое место ступим — тут они и будут. Выводки прелесть. Вон уж собачка их почуяла. Ах, то есть и собака же у вас, Алексей Павлыч! — Да, это пес добрый! — отвечал барин.

— Цены нет вашей собаке. Смотрите, как бы не украли.

— Типун бы тебе на язык.

— Нет, я к тому, что воровство-то ноне у нас… На прошлой неделе ехал балахновский сторож и сапоги новые вез, заехал в кабак в Сережине, приезжает домой пьяный — нет сапог. Народ-то уж нынче очень избалован стал.

— Не тебе осуждать. Ты, брат, сам избалован.

— Одначе я не ворую.

— Врешь. У Коромыслова щенка украл.

— Так ведь это я не для себя, а для Валентина Павлыча. А для Валентина Павлыча я не токмо что щенка — ребенка уворую. Очень уж господин хороший. Два рублика мне за щенка-то пожертвовал. То есть верите, Алексей Павлыч, до чего ноне народ избалован! Тут вот у нас в четырнадцати верстах мужик Давыдка Еж есть. Еж он по прозванию. Так за двадцать четыре рубля жену свою барину-охотнику продал. Тот так и увез ее в Питер. Теперь у него в Питере живет и в браслетках щеголяет.

— Скоро ли куропатки?

— Да уж наведу. Будьте покойны. И такие, сударь, выводки, что вы вот из этого самого серебряного стаканчика два раза мне поднесете за них. С чем у вас ноне фляжка, Алексей Павлыч?

— С березовкой, — отвечал барин.

— Чудесная водка, пользительная. Кустик вот сейчас на бугорке выбрать, на пеньке присесть — первый сорт. Жену свою продать! Ах ты господи! Ну, нешто не баловство это? Оттого тут у нас и хлебопашество всякое упало. Катушкина знаете? Кривой такой. Ноне и не сеял. Дочь отпустил в куфарки, сыновья в извоз ездят — тем и питается. А уж и пьет же!..

— Да ведь и ты не сеял.

— Я? Я дело другое. Я егерь. Зачем мне сеять? Я от господ питаюсь. Меня господа прокормят. Стаканчик поднесут, колбаски с булочкой дадут на закуску — вот я и жив. Да и не стоит сеять-то ноне, ваше благородие, будем говорить так. Вот я свои полоски старосте за девять рублей сдал и прав. Чего мне? Старуха моя брусникой да грибами заработает. Корье ноне ее звали драть — и то не пошла… «Чего, — я говорю, — ты, дура, не идешь? Ступай! По крайности мужу на вино заработаешь». — «Нет, — говорит, — Панкрат Семеныч, будете вы и от господ сыты…» Вот старуха у меня обленилась, это точно. Она набаловалась — это действительно. В праздник без сороковки обедать не садится. Я-то по праздникам все с господами на охоте, так ее и поучить хорошенько некому — вот через это и избаловалась. Прежде она у меня и сеяла, и картошку сажала, а теперь вот что ты хочешь! «Зачем, — говорит, — Панкрат, нам сеять? Сдаем мы за тридцать рублей в лето избу господам-охотникам — вот мы и живы…»

— Смотри. Что это? — прошептал барин.

— Кажись, куропатка, — тихо отвечал Панкрат.

Собака замерла и делала стойку. Пауза. Раздался выстрел, за ним другой, наконец третий. Оба промахнулись. Птица захлопала крыльями и виднелась между голыми деревцами.

— Заряжайте скорей, Алексей Павлыч, заряжайте, — говорил Панкрат.

Барин вложил патрон, но было уже поздно. Стал заряжать свое тульское ружьишко и Панкрат.

— Какая досада! — говорил барин. — Какой тетерев здоровый был.

— Не обижайтесь, Алексей Павлыч, сейчас на куропаток наведу, — утешал его Панкрат. — Дождик-то только вот разве что начался. Ах, уж и погода же нынче! Передохнуть дождь не дает. Только выглянет солнышко — смотришь, опять скрылось за тучу и зарядил дождь. Ведь вот весь мокрый иду. Вот кабы теперь да из фляжечки вашей… — начал он заискивающим тоном.

— Наведи прежде на выводков, — перебил его барин.

— Наведу, Алексей Павлыч, сейчас наведу. Давайте вот влево держать на сторожку. Тут сторожка сейчас будет. Ведь вот от порубки охраняют лес, а смотри как везде вырубили! Тo и дело свежие пни попадаются. Ох, грехи, грехи! А и грешен же здешний сторож Ефим. Только слава, что сторож, а будем говорить так, что первый мазурик, со всеми ворами заодно. Дай полтину и руби. Ужасти как нынче народ избаловался!

Лес становился гуще. Показалась сосна.

— Вы вот давеча, Алексей Павлыч, говорили насчет посевов, — опять начал Панкрат. — А стоит ли по нынешним временам сеять? Вот я сдал свои полоски старосте и прав. Овес ноне у лавочника купить — четыре рубля с гривенником, картошку вон по тридцать пять копеек мешок продают, рожь нипочем, сено никто не покупает даже, так какой тут посев! Так уж разве у кого заведено, так чтобы не останавливать. А мне какой расчет? Лошади у меня нет. Коровенка… Да и коровенку к зиме думаем продать. Молочишка понадобится, так на пятачок и купим. А ведь за коровой уход нужен. А старуха у меня обленилась. А потом ежели говорить так, то я от господ сыт, а ей дочка из Питера нет-нет да и вышлет что ни на есть. У меня, ваше благородие, дочка хорошо в Питере живет, на манер барыни живет. То есть она, собственно, у барина в услужении, и надо бы ее, шкуру барабанную, хорошенько мне проучить за ейное уксусное поведение, ну да кто Богу не грешен, царю не виноват. Берегу ее, чтобы под старость нас со старухой кормила. Она и теперь: то мне на табак, то старухе свои обносочки с оказией… Нынче господских сигарок пятнадцать штук мне прислала, потом жилетку такую травками господскую, от своего барина. Не сумел только я сберечь-то ее, а жилетка чудесная была, дай бог здоровья Танюшке. Танюшкой у меня дочь-то звать. И как это только она над своим барином властвует, так это просто удивительно! Пожилой уж он и с женой не живет. Да, вот на это дал ей Господь разум. В бархатном пальте щеголяет, при цепочке и при часах ходит. По весне я возил господину Голубцову щенков от евонной рыжей суки, так заходил к ней. Бикштес изжарила и сразу полдюжину пива выставила. «Тятенька, кушайте, тятенька, закусите». Нет, она хоть и набаловавшись, а почтительная. Три рубля потом на дорогу мне дала, слова не сказала. Живет она у барина по кухарочной части, а ежели будем рассуждать так, то на манер как бы в воспитальницах. Пошла она меня провожать на железную дорогу, вырядилась, так я думал, что барыня. Ей-богу. Сзади это у ней во как оттопырившись.

— Где же выводки-то? Где куропатки? — перебил Панкрата барин.

— А вот сейчас. Уж я наведу, наведу вас, Алексей Павлыч, имейте только терпение. Одно вот, что дождь, а куропатка, она дождя не любит. Эх, дождь-то зачастил! А ведь вы, барин, промокли, — сказал Панкрат.

— Да. Но что же из этого?

— И я-то промок. Конечно, мы к этому привычны, но главная штука та, что куропатка дождя боится. Зря идем. Лучше переждать дождик. Переждать и пообсушиться. Вон сторожка стоит. Тут можно.

— Знаю, знаю, к чему ты подговариваешься, — пробормотал барин.

— Эх, ваша милость! Нам бы только господам угодить, потому мы обязаны указать такое место, где господин обсушиться может. А здесь в сторожке сторожиха вашей милости и самовар поставит, и все эдакое.

Панкрат наклонился к уху барина и шепнул:

— Здешняя сторожиха и коньяк для господ охотников держит. Право слово, держит. Привозят им его, а они для господ…

Барин улыбнулся:

— Веди, веди к ней. Что уж с тобой делать!

— Да я не для себя. Видит Бог, для господ.

Панкрат посвистал собаку и повел барина к почернелой сторожке, выглядывавшей из-за молодых деревьев.

А дождь так и сеял, как сквозь сито.

В пригородных местах

1

— Ты что же, хлебопашество-то уж совсем бросил?

— Какое, вашескоблагородие, у нас тут хлебопашество! Посеешь с Божьим благословением зерно, а уродится, прости господи, с позволения сказать… Да что тут! И говорить не стоит!

Тщедушный мужичонка с красными, воспаленными глазами и с плюгавенькой бородкой травками махнул рукой, потом затянулся окурком папиросы и сплюнул сквозь зубы длинной слюной. Одет он был в линючую ситцевую рубаху, замасленную жилетку без пуговиц, на голове имел коломянковую грязную фуражку, а босые ноги его были облечены в старые резиновые калоши.

— Что ж, земля у вас очень плоха? — спросил охотник, тучный пожилой мужчина в приличном охотничьем наряде, сидевший на кочке и отиравший красным фуляром обильный пот, катящийся с его лба.

— Земля-то? — переспросил мужичонка. — Да не то чтобы она была плоха, а навозу нет… А без навозу сами знаете… Да и не то чтобы навозу совсем не было, а нет, не стоит пригородному мужику с хлебопашеством вязаться. Хлопот не стоит.

— Стало быть, твой надел под лугом?

— Зачем ему быть под лугом! Я его арендателю за восемь рублей сдаю.

— А ему-то все-таки стоит вязаться?

— Ну, он мещанин. Он дело другое… Он торговый человек. Ноне даже так, что хочет записаться в купцы. Он овес сеет. Он у многих у наших тут наделы снял.

— Стало быть, имеет барыши?

— Еще бы не иметь! Богатеет. Народ, сударь, у нас тут голодный, пропойный, за зиму-то с охотниками пьют, пьют, разопьются — свои достатки пропивать начнут. А весной охоты нет, господа не наезжают, голодно, выпить не у кого и не на что — вот они к нему и идут… Ну, он их сейчас пахать, сеять и три гривенника в зубы. Больше у него и платы нет. Ну, задешево в отличном виде все и обработают.

— Он торгует чем-нибудь, этот мещанин?

— Почта у него земская. Ну, лавочку имеет. Иной раз деньгами-то и не дает. Хочешь, говорит, пять день отработать за жилетку или там десять день за сапожный товар?

— Да голодному-то человеку зачем же жилетка или сапожный товар? Ведь от них не откусишь.

— А продать можно. Сапожный товар сейчас сапожнику, жилетку-то писарю волостному, либо… Да ему какое дело! Ему до этого дела нет, что от жилетки не откусишь, а коли к нему кто приходит и просит — он сейчас и говорит: «Вот, — говорит, — тебе жилетка, а денег у меня нет». Ну, двугривенный-то, пожалуй, и даст.

— И работают?

— Да ведь что ж поделаешь! Я сам раз за гармонию четыре дня у него работал, а потом ее на кирпичный завод порядовщику продал.

— На своем наделе работал? — интересовался охотник.

— На чужом и на своем. Пришлось так, что и на своем.

— Так ты бы, не сдавая своего надела, сам его и обрабатывал.

— Эх, сударь! Куда мне с овсом, коли у меня лошади нет, а только одна корова? Корову овсом кормить не станешь. Да и семян нет. Ведь сеять овес, так семена надо. Нет, нашему брату не сподручно. Мы и корову-то ноне по весне с женой продали.

— Зачем же это? Ведь корова — кормительница и поительница.

— Какое кормительница! Да и как ее держать, коли сена нет? Ему же, этому самому мещанину, и продали. Корове, ваша милость, сено нужно, месятка…

— Ну, что ж из этого? Молоко продал — сено и месятки купил.

— Ей-ей, ваша милость, не стоит вязаться. Тут у нас господа охотники наезжают, так они молоко не требуют. Они водку пьют, пиво. Да и за коровой тоже ходить надо. А уйдет баба зимой на облаву, так кто за коровой ходить будет? Мы с женой как два перста. Ни подросточков у нас, да и малых-то детей не бывало. A за облаву господа охотники каждой бабе по сорок копеек в день платят да еще водкой поят.

— Стало быть, у тебя теперь ни скота, ни хлебопашества? — интересовался охотник.

— Четыре куры при соседском петухе есть. Нынче две наседки цыплят вывели. Не желаете ли? Пять цыпленков еще отличных осталось. Вот супруге взаместо дичи и принесете, — предложил мужичонка.

— Ну, с какой стати! Цыплят можно и в Петербурге купить. И наконец все-таки я надеюсь что-нибудь убить сегодня.

— Ходить-то вы много не можете. Тучность эта самая у вас… Живот мешает.

— Да… А между тем от тучности-то да от живота я вот и хочу поосновательнее заняться охотой! Авось через моцион сбавлю.

— Да зачем их сбавлять-то? Тучность — это доверие, а живот — красота. Как круглый человек — сейчас ему доверия больше. Дозвольте, сударь, стаканчик из вашей фляжечки… Я вот все жду, что ваша милость присели и закусывать будете, а вы…

— Буду, буду… Только вот простыну — сейчас и начну. А то вспотел, так никакого аппетита. Ты не беспокойся, я тебе поднесу, — успокоил мужика охотник.

— Много благодарны вашей милости, — сказал мужик и даже облизнулся от удовольствия. — С килечкой? — спросил он.

— Нет, сегодня у меня с собой колбаса и сыр на закуску.

— Так, так… В постный-то день оно бы мне и нехорошо скором трескать — ну, да Бог простит.

— Ты и картошки даже себе не сеешь? — спросил опять охотник.

— Есть там малость на задворках — посеяна, да лебедой заросла. Баба копать ленится, а мне самому недосуг. Все с господами. Теперь вот охота началась. Вам рябины, ваша милость, не наломать ли на водку? Баба моя многим охотникам рябину для настойки поставляет. — Да ведь еще рябина не вызрела. Когда вызреет…

— Нет, я к слову только. А уж когда вызреет, то ни у кого не берите. Баба моя вам предоставит. Дайте ей заработать.

— Хорошо, хорошо. Стало быть, ты с женой только тем и кормишься, что с охотниками ходишь по лесам да по болотам?

— От их щедрот-с. Только тем и живы. Вот трех господских собак кормлю по четыре рубля в месяц, а от собак и сами сыты. Ну, господа поднесут с закусочкой… Это тоже. Баба моя на облаву ходит. Вот рябина… брусника-ягода… Грибы… Остыли? Закусывать хотите?

— Сейчас, сейчас.

— Нониче у вас, ваша милость, в фляжке какая?

— Лекарственная. Особый настой. Мне посоветовали от тучности.

— Так, так… А в прошлый раз, я помню, у вас на березовых почках была. И что за водка чудесная!

— Да, но она для меня нездорова.

— Березовая, сударь, почка от семи болезней…

— Только не от моей. У меня легкая одышка.

Охотник стал отвинчивать стаканчик от горла фляжки. Мужичонка предвкушал выпивку и облизывался. Охотник выпил, налил вторично и поднес мужичонке.

— Желаю здравствовать… — сказал тот и потянул водку.

2

Выпив два стаканчика, мужичонка повеселел, надвинул свой засаленный коломянковый картуз с разорванным козырьком на затылок и продолжал:

— А я егерь, прирожденный егерь, так зачем мне хлебопашество! Мне вот господин полтинничек пожертвует, чтоб его сопровождать, да водочки поднесет — с меня и довольно. И сыт, и пьян. Я господ уважаю, так зачем мне мужицкое занятие? Да и так будем говорить: теперича в наших местах ежели картошку посадить, то и то за нее полтину за мешок напросишься. Да и где семена? Без семян тоже не посадишь. Нет, не наше это дело. Наше дело при господах… Ружья только вот у меня нет, ружьем я поиздержался, а то вот я один глаз прищурил, бац — и прямо в цель. Я, бывало, всегда без промаха… Право слово… Только вот теперь что-то руки стали трястись.

— Пьешь много, — улыбнулся охотник, разрезывая кусок ветчины на ломтики и, сделав бутерброды, один из них дал мужичонке.

— Господа охотники, ваша милость, больше пьют, верьте совести, — отвечал мужичонка и прибавил: — Нет, не оттого у меня руки трясутся, что я пью много, а я, ваше здоровье, медведя испужался — вот у меня с той поры и началось.

— Где же это тебя угораздило?

— Господа охотники в лесу забыли. Дозвольте, господин, папиросочку. Очень уж ваш табак прекрасен.

— На, возьми. Тебя в лесу забыли?

— Да, меня. Также вот было в лесу. Господ было много, водка чудесная… Выпили, закусили. Потчуют ведь тоже… У нас господа ласковые. Сами пьют и егеря угощают. Я и заснул. Как уж там было, не помню, — только слышу, что надо мной кто-то фыркает и дышит. Открыл глаза — медведь. Тут я и замер. И опять не помню, что было. Долго ли я лежал, не помню, но когда пришел в себя, медведя уже не было. Я ползком, ползком… Прибежал домой, и день пять била меня лихорадка. Лихорадку бабка-знахарка отговорила, а руки и посейчас трясутся.

— Да был ли это медведь-то? Может быть, тебе спросонок показалось, — сказал охотник.

— Медведь. После мы на него облаву делали. Статского генерала Купоросова знаете? Из железнодорожных он. Так вот он и убил. Тоже отменный господин и завсегда на охоту с ларцом ездит. Ларец такой у него, а там гнездо и бутылки. И каких, каких только сортов там нет! Бенедиктину вы, сударь, пивали?

— Ликер «Бенедиктин»? Еще бы не пивать!

— Ну, вот и я пил. Чудесная водка. Дозвольте, сударь, еще стаканчик из фляжечки. Бог Троицу любит.

— Смотри не усни опять. Уснешь — и уж на сей раз тигра во сне увидишь, а то так леопарда.

— Вы, сударь, все сомневаетесь, что меня медведь обнюхивал? Он не только меня обнюхивал, но и поцарапал лапой. Вон на шее царапина. Я ничком лежал, а он подходит — нюх, нюх… Потом видит, что я не шевелюсь, — лапой меня по шее. Тут я света не взвидел и всех своих чувств лишился. Этим-то меня Бог и спас. Медведь подумал, что я мертвый, и отошел прочь. Ведь он такая животная, которая с мертвым человеком не занимается. Посмотрел, видит, что человек без движениев и не дышит, и пошел прочь. Это мне изволите стаканчик?

— Да уж что с тобой делать — пей. Только ты вот что… Ты пей и закусывай. А то у вас извадка пить и ничего не есть. Ты еще и того бутерброда не съел.

— А я его вот на этот стакашек приберег. Думаю, барин добрый, поднесет еще, так сем-ка я…

— Нет, ты ешь. Пить и не есть нездорово. Да и хмелеешь скоро. Вот тебе еще хлеб, вот тебе колбаса.

— Много благодарны, ваша милость. Ваше здоровье! Тьфу!

Мужичонка выпил и плюнул.

— И что это за водка у господ! — продолжал он. — Кабы наш кабатчик такую водку держал — рай красный бы был. А то у нас водка…

— Ты ешь, ешь, не оставляй. Тогда и руки перестанут трястись.

— Я съем. Мы, сударь, люди-охотники. Привыкли и липовым листом закусывать. Пожуешь липовый листик, а то и березовый — вот и закуска. Желаете, ваша милость, я вам хорошего щенка украду? Только уж этого щенка нужно держать не здесь, а в другом месте, потому бабунцовский егерь как взглянет, сейчас и догадается. Пойдут разговоры, а тогда что хорошего!

— От чьей суки-то? — спросил охотник.

— Сука три медали имеет — во какая сука, а отца из-за шестидесяти верст сюда привозили. Красавец пес и только что не говорит. За пять рублей я для вашей милости в лучшем бы виде украл. Прикажете-с?

— Нет, не надо. Зачем тебя в грех вводить!

— Что за грех, помилуйте… Вот ежели бы вещию какую, а то щенка!

— Да, может быть, он и рубля не стоит?

— Говорю вам, сука с тремя медалями. За отца-то двести рублей давали, но там не согласились отдать. Пес умней меня — во какой. Ну, за три рубля я вам украду, ежели пять рублей дорого.

— Нет, не надо.

— Очень уж мне вам услужить-то хочется, потому вы барин хороший, ласковый. Желаете за рубль?

— Да ведь я же сказал, что не надо.

— Ну, себе украду. Одно вот только — баба у меня непутевая, не воспитает, — проговорил мужичонка, видимо хмелея. — Все ее понятия только одному, чтобы пива выпить, а на это нет, чтобы щенка вынянчить. Ах, сударь, кабы мне другую бабу, то совсем бы я человеком стал!

— А что? Разве нехороша? — спросил охотник.

— Баба — король, но, будем говорить так, гуляющая… Судейского генерала Ивана Астафьича знаете? Я уж и то ему говорю: «Эх, — говорю, — ваше превосходительство, кабы вы помогли, чтобы мне с моей бабой разводом…» Оттого у меня и хозяйства нет через эту самую бабу. Помилуйте: я выпивши — собаки не кормлены. А ведь господа спрашивают, отчего собака худеет. А ей плевать на собаку… Ей что? Ей только бы самой гулять. Дозвольте, ваша милость, еще папиросочки…

— Ты мне места-то покажи, где дичь — вот что, — сказал охотник. — А то сидим, сидим и никакого толку. Собирай вещи, да пойдем.

— В момент-с… Сделайте одолжение… Места у нас есть, места хорошие, места первый сорт.

Мужичонка засуетился. Охотник тоже поднялся с места, застегиваясь, вешал через плечо фляжку и приготовился в путь. Встрепенувшаяся собака виляла хвостом и радостно смотрела ему в глаза.

Для моциона

1

— Холоднов я… Демьян Холоднов… Демьяном Васильевым Холодновым меня звать. Так и зовите Холодновым, — сказал егерь, сухой, жилистый старик с седыми усами и бакенбардами, но еще очень молодцеватый и напоминающий своей фигурой отставного солдата николаевских времен. — Я, сударь, прирожденный егерь. Я птицу и зверя знаю, как самого себя, — продолжал он. — А только нет теперь охоты, совсем нет. Помилуйте, нешто это охота, коли каждый день кто-нибудь да бродит все по одному и тому же месту с ружьем и собакой!

— Да ведь как же ты хочешь иначе-то, коли у нас арендует земли целое общество охотников, — отвечал охотник — средних лет, в франтоватом костюме мужчина с ягдташем с иголочки, с отполированной фляжкой через плечо. — Кто членские деньги внес в общество, тот и бродит.

— Верно-с… А только выходит баловство и ничего больше. Для настоящей охоты выводки-то где заведутся, так их охранять надо, пуще глаза беречь, а потом и навести на них барина. «Вот, мол, пожалуйте». А тут как охранишь, коли сегодня один с собакой прошел, завтра — другой? А дичь, ведь она слышит, что с собакой прошли, она улетает. Да ежели и охранил бы выводки, будем говорить так, то не знаешь, кого на них навести, не знаешь, кто у тебя настоящий барин! Сегодня один приехал и пошел бродить, завтра другой — и все они господа, и всем служи. А я привык одному барину служить, одного барина знать — и вот тогда я буду ему верный раб. Я у господина Расколова тридцать один год егерем был. Господина Расколова изволили знавать? Большой барин был. Вот Ковылино его было… Малинники тоже его. Шестнадцать тысяч десятин в здешней губернии имел. Крепостные его мы были, и я сначала казачком около их милости состоял, а потом в егеря попал и тридцать один год… Любил он меня, царство ему небесное, и когда нам воля вышла, то, чтобы не отпустить меня, десять рублей мне жалованья положил и месячину. Так я месячину и десять рублей каждое первое число из конторы и получал, пока они не ослабели. А тут ослабли, продали у них все с аукциона — я и пошел бродить по охотничьим домам. Где десятерым господам служишь, где двадцать пять человек господствуют, а теперь вот пришлось служить, так и целая полсотня господ.

— Больше… — поправил егеря охотник. — Нас членов больше семидесяти пяти человек.

— Ну, вот извольте видеть, даже больше семидесяти пяти, так как тут услужить стольким господам! И рад бы, да как тут ухитришься по-настоящему услужить! Да и каким манером? Выбрать-то даже барина любимого не можешь, чтобы за настоящего барина его считать, потому сегодня один приехал, а завтра другой, а потом и нет их. А ежели который и зачастит ездить, то только ты его выберешь в настоящие барины и пристрастишься к нему — смотришь, он уж и пропал. И месяц его нет, и два нет, и три, а то так и больше.

— Все занятые люди… — пробормотал охотник. — Есть дела — ну, и не ездят на охоту.

— Мне-то, сударь, от этого не легче. Каково опять нового любимого барина выбирать, чтобы к нему пристраститься! А без барина я не могу, вот что ты хочешь, не могу, — продолжал егерь. — А пока ты пристрастишься — все трын-трава. Никакого порядка. Есть выводки, приехал какой ни на есть член, штучку-другую убил, а остальных собакой разогнал, а это уж непорядок. Вот оттого у нас и дичи нет. Вот теперь бродим-бродим, а с чем вашей милости вернуться? Ведь это не охота, а срам, коли с пустым ягдташем.

— Ну, ничего… Зато я хороший моцион сделал, — снисходительно дал ответ охотник.

— А вот, изволите видеть, ежели вы такие слова говорите, стало быть, вы не охотник. А настоящему охотнику это обида, чтобы ни с чем вернуться. И сколько у вас таких! Сколько охотников наезжает, а станешь ему говорить вот эти самые слова, а он сейчас: «Я для моциона». Выпустит на воздух два заряда, а то подстрелит ни в чем не повинную ворону — вот с него и довольно. Да вы-то еще ходите, так действительно оно как будто бы для моциона, а ведь другой как! Только вошел в болото, прошелся с полверсты, нашел кочку и садится. «Садись, Холоднов». И начинается вместо охоты-то, будем так говорить, выпивка и закуска. А говорит: «Я, — говорит, — для моциона…» Какой тут моцион, помилуйте!

— Ну, все-таки, еда на свежем воздухе… На свежем воздухе больше аппетита. Также и переваривается все лучше.

— Так выдь ты на огород за охотничий дом, выпей, закуси — тогда и ходить не надо, и охотничьих сапог надевать не придется… А то иной приедет… И собака при нем в сто целковых, ружье рублей в триста, а поведешь его в лес — смотришь, он ягоды или грибы собирает. Ты ему об дичи разговор заводишь, а он тебе отвечает о белых грибах.

— А что, в самом деле, — перебил егеря охотник, — нельзя ли у вас где-нибудь здесь белых грибов купить? Я бы хотел привезти жене в подарок.

Егерь улыбнулся.

— Надо по деревне баб поспрошать. Есть у них… Как не быть… — отвечал он и опять продолжал: — Третьего дня господин Ваганцев приехали, пошли на болото, сели, выпили всю свою фляжку, потом набрали неспелой брусники, положили все это в фляжку — с тем и уехали. — Гм… И ничего не убил? — спросил охотник.

— Из-под носа дичь вылетала. Я им указывал… Два промаха дали, потом махнули рукой и говорят: «Наплевать». Тем и дело кончилось.

— Ты мне, Холоднов, все-таки белых-то грибов разыщи, когда в деревню вернемся.

— Разыщу, разыщу, ваша милость.

— Да ежели есть черника у кого набрана, то я и черники фунтов десять купил бы. И кисель, и пироги из черники — прелесть что такое.

— Как черники не быть! И чернику найдем.

— Ну, то-то… Теперь ей время. Вон сколько ягод повсюду…

Охотник присел к кочке, стал собирать ягоды черники и отправлял их в рот.

— А по весне, сударь, так у нас просто смеху подобно, что было! Кто ни приедет из охотников — сейчас березовые почки для вина собирать. Наломает березовых ветвей с почками, набьет себе ягдташ — вот тебе и дичь. С тем и домой возвращается. А теперь другая сибирь — рябина для водочного настоя…

— Ах да… Вот хорошо, что напомнил… — подхватил охотник. — Наломай-ка ты мне, Холоднов, рябины. Жена даже просила, чтобы я рябины привез.

— Слушаю-с.

— Да давай ломать сейчас. Вон сколько рябины. И надо полагать, самая спелая. Ломай вон с того дерева, а я с этого ломать буду.

Охотник остановился около одного дерева, а егерь около другого, и начали ломать грозды рябины. Егерь улыбался, крутил головой и бормотал:

— Оказия! Почитай, что все наши господа охотники на один покрой…

2

— Тут рябины на целую четверть водки хватит, — говорил охотник, уминая в своем ягдташе ветки рябины с гроздьями ягод.

— Какое на четверть! Тут вы, сударь, можете смело полведра настоять, — отвечал егерь. — Даже на полведра и на четверть хватит.

— Ну, тем лучше. Да и на самом деле приятно, что не с пустым ягдташем домой возвращаешься. Поди разбери, что там. В рябине может быть и дичь.

— Разве уж больше не думаете ходить? А я было думал…

— Нет, довольно. Устал я — вот в чем дело. Мы ведь достаточно бродили. Я так думаю, что мы верст восемь прошли.

— Что вы, ваша милость! И трех верст не прошли.

— Ну, вот… Ежели уж не восемь, то шесть верст наверное.

— Помилуйте… Да ведь мне места-то известны. Ведь нам теперича, ежели вот так наискосок пойти, то через четверть часа мы в деревне.

— Так ведь мы шли не наискосок. Мы колесили. Но в деревню я еще все-таки не пойду. У меня аппетит разыгрался, и мне хочется поесть в лесу на легком воздухе. Ты покажи-ка мне поудобнее местечко, где бы можно было поудобнее расположиться, — обратился охотник к егерю.

— Да вот тут на опушке полянка. И место сухое, и пеньки есть. Пожалуйте.

— Может быть, далеко? Так уж тогда лучше я здесь. Устал я очень. А доктор мне сказал так, чтобы и моцион был, и чтобы не очень утомляться.

— Четверти версты не будет.

— Ну, веди.

Егерь и охотник зашагали. Охотник то и дело останавливался, рвал чернику и ел ее.

— Какая вкусная ягода, ежели ее прямо с кустов снимать, — говорил он. — Одно только, что вот наклоняться надо, а я страсть как устал.

— Непривычны к ходьбе, стало быть, ваше благородие.

— Какая же привычка? Откуда? Занятия мои — письменные, все больше сидишь. Ну, вечером поедешь куда-нибудь в загородный сад и там разве сделаешь легкий моцион. Да и там больше сидишь в кресле и смотришь представление. В антрактах разве пройдешься по саду.

— Привыкать надо, ваша милость, к ходьбе-то.

— Да, да… То же самое мне и доктор говорит. «Вы, — говорит, — охотой займитесь». Вот по его-то совету я и записался в общество охотников.

— Охота, коли ежели кто к ней пристрастится, да настоящим манером займется — любопытная вещь. Не оторвался бы, — произнес егерь.

— Я привыкну. Непременно к зиме привыкну, — отвечал охотник.

— Зимой у вас зайцев много. Облаву будем делать.

— Да, да… На зайцев, должно быть, очень интересно… Скоро мы, однако, дойдем? У меня ноги подламываются.

— Да вот, пришли уж. Выбирайте только место посуше. Вот пеньки на пригорке… И вид на овражек чудесный.

— Ну, вот здесь мы и расположимся. Досадно, что я бурку свою не захватил. Я бурку себе хорошую кавказскую для охоты купил. Жарко только было в ней ехать-то. Вон какая теплынь стоит. Или не сыро?

— Не сыро. Смело садитесь.

— Ну, то-то. Я, брат, боюсь ревматизмы себе нагулять. Три года тому назад я получил их в яхт-клубе во время катанья на лодке и насилу избавился.

— Садитесь на пенек.

— Вот так я и думаю.

Охотник поместился на пень и стал вынимать из жестяной коробки, прикрепленной к поясу, бутерброды и разные закуски, аккуратно уложенные.

— Супруга наготовила? — спросил егерь.

— Да… Женщины, они вообще на этот счет мастерицы. Жена… Вот потому-то мне и хочется ей угодить в свою очередь и привезти какого-нибудь гостинца. Здесь у вас раков нельзя ли достать? Вот я ей и свез бы…

— Сколько угодно. Стоит только мальчишкам заказать.

— Так вот ты мне, братец, закажи на деревне белых грибов, черники и раков. Только ты мне раков-то покрупнее.

— Да ведь уж это какие мальчишкам попадутся. Здесь у нас рак мелкий.

— Ну, все равно. Так вот я жене с охоты рябины, черники, раков и белых грибов.

— Клади с вами много будет.

— Садись. Что стоишь-то! — кивнул охотник егерю. — Я и тебя попотчую. Видишь, сколько мне жена наготовила всякого добра на охоту. Садись.

— Ничего, ваше благородие, постоим. Я перед настоящими господами привык стоять, а вы, я вижу, барин настоящий, — отвечал егерь.

— Ну, что тут… Садись… Я не люблю церемонии.

— Коли приказываете, то я не смею ослушаться.

Егерь присел на пень и продолжал:

— Я, барин, настоящим господам служить умею. Я ученый. Я весь свой век среди господ скоротал, а только мало нынче настоящих господ-то среди охотников. Вот у нас в охотничий-то дом наезжают! Вы меня извините, а это что за народ! Какой это народ! Неприятно и служить-то. Купцы, мещане. Да это бы еще ничего, коли купцы-то, а приказчики разные, трактирщики. Вон к нам трактирщик ездит. Как я ему настоящим манером служить буду, коли он, может статься, такой же крепостной человек был, как и я! А господ я люблю — и для них готов…

Охотник отвинтил стаканчик от горлышка франтовской фляжки, налил себе, выпил, опять налил и, подавая стаканчик егерю, сказал:

— На-ка… Подкрепись.

Егерь покачал головой и отвечал:

— Увольте-с… Не потребляю.

— Как? Егерь, при охотничьем доме живешь и не пьешь! — воскликнул с удивлением охотник.

— Мне выпить такой стаканчик, ваша милость, так уж после него море водки подавай — вот я и креплюсь. Я с зароком. Не пью и не надо. Выпью — море подавай. — Это ведь нехорошо. Зачем так? А ты пей умеренно.

— Я, ваше высокоблагородие, испорчен. Меня теща-покойница испортила, умирая, заклятие не сняла — и вот я мученик. Не пью — и не надо. Но раз в год, перед зимним Николой, начинает меня сосать под сердцем и просить водки. И уж тут меня запирай… — рассказывал егерь. — Своей воли не имею, но ежели взаперти выдержать день десять — спасен. Ругаться буду, просить, умолять, чтобы вина дали, но не дадут — спасен. Третьего года меня так хранили, и все обошлось благополучно, а вот в прошлом году не доглядели — и я все с себя спустил. Две недели без просыпу… А потом как начало отворачивать, и видения начались. Больше месяца я прохворал и гол как сокол остался.

— Неужели это болезнь? — спросил охотник, уписывая за обе щеки бутерброды. — Мне кажется, это недостаток характера.

— Болезнь-с, ваше благородие. Во мне жаба сидит. Она и сосет и просит проклятого винища.

— Ну, полно, что ты!

— Хотите верьте, хотите не верьте, а я уж седьмой десяток лет живу. Мне врать не приходится.

— Ты хоть съешь что-нибудь, — предложил егерю охотник.

— Икорки с булочкой позвольте. Икру обожаю.

Охотник дал ему бутерброд с икрой. Егерь ел.

— Все-то у вас новое, все-то у вас хорошее, — любовался он на костюм охотника и на охотничьи принадлежности.

— Да… С лишком восемьсот рублей мне стоило обрядить себя охотником, — сказал охотник. — Как доктор посоветовал заняться охотой, так я сейчас все себе и приобрел.

— Много денег, много… — покачал головой егерь.

— Ты мне потом покажи какое-нибудь болотце на обратном пути. Мне хочется по нем пройти, чтобы сапоги охотничьи замочить. Надо их попробовать в воде. — Это, ваша милость, сколько угодно, — дал ответ егерь.

Охотник ел.

3

— Ешь, Холоднов, ешь. Хочешь итальянской ветчины? Прелестная вещь, — предлагал охотник егерю. — Жаль только, что тебе водки нельзя пить. А водка — отличная. Она аппетит придает.

— Ветчинки позвольте, — отвечал егерь. — Люблю я эту ветчину. Медвежий окорок она напоминает.

— А ты ел медвежину?

— Я-то? Гм… А вы спросите, чего я не ел. Я все господские закуски знаю. Весь век с казачков около господ, да чтобы не есть! А что насчет медвежины, то у моего старого барина, господина Расколова, эта медвежатина-то не переводилась. До сотни медведей он в тридцать-то лет уложил, дай Бог ему царство небесное. Как медведя, бывало, обойдем — сейчас гостей созывать на охоту. Ну, и приедут сейчас охотники. Приедут из уезда господа помещики, приедут из Питера. Да не какие-нибудь охотники из купцов или, еще хуже, из приказчиков, как вон к нам в охотничий дом ездят.

— Однако, как ты зол на купцов да на приказчиков… — перебил егеря охотник.

— Не дело им, ваша милость, охотой заниматься. Охота — занятие барственное. А коли ты купец или приказчик — ты и торгуй в лавке. Вот твое положение…

а не охотой заниматься. Так вот я и говорю… Как медведя обойдем — наедут гости, и все в генеральском чине. Опять же князья, графы… Вот эдаким господам служить приятно. На охоту выедем, и кухня с нами. Повара ножами стучат, лакеи бегают, пробки хлопают — весело. Ну, и уложат медведя. Уложат — пир горой. Гости дня три-четыре живут, и все пиры, пиры. Хлебосол был, царство небесное — ой какой хлебосол! Теперь таких и не осталось. Вина, бывало, выпьют — страсть! И все вино дорогое. С медведя шкуру долой, окорока солить и коптить. Выкоптят окорока — опять сзывают гостей со всех волостей на медвежьи окорока. И опять пир. А на зайцев ежели, то бывали, ваша милость, облавы, что по сотне зайцев укладывали, право слово. Вот это охота! А теперь какая охота! Срам. Да и охотники-то… Нешто есть у теперешних охотников какое-нибудь пристрастие?

— Ты это в мой огород шарики-то кидаешь, — заметил охотник.

— Вообще говорю, сударь. Конечно же, ноне во всем умаление… — отвечал егерь и продолжал: — Так вот насчет медведей-то… Шкуру долой — и сейчас пошлют в Петербург чучелу из нее набивать, а набьют — сию минуту этого медведя в галдарею. Так он в галдарее и стоит. Целая стеклянная галдарея была в барском доме — и по сторонам все медведи. Который медведь на задних лапах и с дубиной, который поднос держит, и на нем графин и рюмки, который вешалку в зубах… А который медведь на четырех ногах стоит — это, значит, диван. И диваны, и кресла из медведей были поделаны. Медведь и в виде ковра лежит. И ведь как живые стоят и лежат… И на каждом медведе ярлык: убит такого-то года, такого-то числа. Все с ярлыками. Так эта галдарея у нас и звалась: медвежья галдарея. Нарочно на этих самых медведей приезжали гости из Питера любоваться. Сам это, дай ему Бог царство небесное, ходит с гостями, показывает и про каждого медведя историю рассказывает. Хороший был господин!

— А на лосей была у вас охота?

— На лосей? До бесконечности. Лосей гибель к нам забегала. Помилуйте, пятнадцать тысяч одних лесных десятин у нас было. Лосю есть где разгуляться, — рассказывал егерь. — Из лосиных голов тоже чучелы — и на стену… А лисы, так из тех ковры делали, и при кабинете была целая комната, где стены и потолок лисьими коврами увешаны. А уж как мне-то у него хорошо жить было! После каждой охоты с гостями так уж и считай, что у тебя тридцать, сорок рублей в кармане, а то и пятьдесят. Господа настоящие, щедрые и все егерю в руку. «На тебе, Холоднов, на тебе».

— И куда ж эти все медведи и лосиные головы девались? — поинтересовался охотник.

— Да будем так говорить, что без пути погибли. Все моль поела. Как только господин Расколов ослабли насчет капиталов — сейчас махнули на все рукой и за границу с горести уехали. А тут сейчас судебный пристав: все описали, везде печати приложили, заперли. Прислуги никакой… Прислуга вся разбежалась. Оставили приказчика и сторожа. Приказчик боялся и дотронуться-то до всего этого, потому казенные печати. А сторож — что ему! Сторож обязан на карауле быть. Так все моль и съела. Потом как начали все это продавать с аукциона — никто ничего не дает. Переоценка. Опять стоит. Опять все моль ест. Наконец глебовский кабатчик купил штук шесть медведей — диван да кресла и выкроил себе из них шубу. А за остальных никто ничего не дал, потому нельзя даже было шапки из них выкроить — до того моль подъела. Вина ведь, сударь, что в погребах было, так просто страсть! Призови полк солдат, напусти на погреб — все пьяны будут — вот сколько.

— Ну а вино куда делось?

— А тут уж грех… Пока переписывали, все пили, а переписывали больше недели. Сидят, переписывают, да и что ты хочешь! Евонный повар потом остатки на аукционе купил, но вина было уже самая малость. Ему и порожние бутылки потом достались. Тысяч десять порожних бутылок было. Повар этот… Гордей Иванович звать… повар этот потом ресторан и гостиницу где-то в провинции открыл, потом спился и умер.

— А собаки? Куда собаки делись? — допрашивал охотник.

— Собак и не переписывали. Пристав говорит: что их переписывать? Переписывать, так ведь кормить надо. Кредиторы тоже пренебрегли. Ну их, говорят… Начал я этих собак кормить… Год кормил, но уж не под силу. Говорю приказчику — как тут быть… «Давай, — говорит, — продадим их…» Ну, и продали… Да что продали! Как? Собака сто целковых стоит — за десять шла. На корм не выручили, право слово, не выручили! Видали моих Чурку и Забегая? Вот это из господина Расколова породы щенки. Дианка была его любимая собака… То есть ах какая собака! Цены нет! Вот мои-то от нее щенки. Долго она у меня жила, но потом ей бревнами зад отдавили. Стали бревна с возов сваливать — она тут вертится — ну, и отдавили. Чахнуть да чахнуть, задние ноги еле волочит — и подохла.

Охотник взглянул на часы и встрепенулся.

— Фу, фу, фу, как я засиделся! — воскликнул он, вставая. — Пора и к поезду торопиться… Собирай-ка все да пойдем, — обратился он к егерю.

— А ведь вы хотели на деревне еще грибов купить…

— Да, да… Ты мне разыщи. Белых грибов, потом черники. Нельзя домой к жене без гостинца явиться.

— Грибы да чернику разыскивать, так к этому поезду не успеете. Оставайтесь до следующего.

— А что ты думаешь? Пожалуй, что и останусь. Поел я теперь с аппетитом и хочется мне на боковую. Всхрапну в охотничьем доме часочек-другой, а ты тем временем грибов и черники отыщешь.

— Раков еще хотели, — напомнил егерь.

— Да, да… Раков… Ну, пойдем. Красотка! Фью! — свистнул охотник, направляясь в путь, и прибавил: — Ведь вот много ли ходил, а устал ужас как… О-хо-хо… — зевнул он.

— Двустволку будете разряжать?

— После… Ужасная лень. Я даже бы здесь в лесу прилег и соснул, ежели бы не боялся сырости… Веди меня, впрочем, на болото. Я хочу сапоги замочить. Новые сапоги… Надо их попробовать… Как они… Думаю, что не должны промокать. Этот мастер славится охотничьей обувью…

Егерь шел. Охотник двигался за ним сзади.

Перепела

Из ольховой заросли на дорогу, ведущую по топкому месту и сплошь изрытую колесами, вышли егерь Холоднов и охотник, коренастый маленький человек с подстриженной бородкой, в порыжелой пиджачной парочке и обыкновенной городской фуражке, которую так любят петербургские дворники и мелкие приказчики. Охотник был весь в грязи. Сапоги, затянутые выше колен ремнями, были мокры, и к ним прилипли целые комки болотного ила. Разумеется, у пояса неизбежная фляжка. Через плечо на зеленой тесьме двустволка хорошая и у пустого ягдташа дикая утка, привешенная за ноги. И егерь, и охотник были с раскрасневшимися лицами и отирали пот платками. Охотник особенно усердно утюжил себе платком и лицо, и шею на затылке и под бородой. Бежала собака, обнюхивая кочки. Охотник говорил:

— Намучились на сто рублей, а дичи и на двугривенный не несем.

— Утку убили, ваша милость, так чего ж вам еще! — отвечал егерь.

— Что утку! Эту утку по-настоящему и есть-то нельзя. От нее рыбой пахнет.

— В квасу настоящим манером вымочить, так все-таки жаркое. Суховато будет, но есть можно.

— Этой утки нам и не попахнет. У меня ceмейство-то сам-шесть. Жена, мать-старуха, трое ребятишек.

— Вторая бы утка была, да вот собака-то ваша…

— Да, да… Воды, подлая, страсть как боится. В воду, хоть ты ее зарежь, не пойдет. Еще если так вот, что только по брюхо вода — она, анафемская тварь, бегает, а чтобы плыть, когда глубоко, — ни за какие коврижки. Уж сколько я через нее дичи зря потерял.

— Учить надо, сударь.

— А ты вот возьми да и выучи. Я бы тебе за это полдюжины носовых платков из нашей лавки.

— Что ж, выучить можно. А на платках благодарим покорно. Да вот еще что. Все я у вас хотел попросить парусины на штаны. Парусина такая есть крепкая…

— Можно и парусины, только собаку поставь на настоящую точку. Я вот тебе собаку оставлю на недельку. — Собака будет действовать. Это что!.. Мы из нее эту упрямую-то шерсть выколотим.

— Ты мне, Холоднов, так, чтобы уж она и всякие штуки умела. Вон у актера Голубцова собака трель поет, сама у парадной двери в колокольчик зубами звонится, с ружьем на карауле стоит. Чудной пес. Дашь ей, к примеру, кость и только скажешь: «Гамлет… Жид ел». Ни в жизнь не тронет. А у меня что за собака! Три хворостины об нее обломал — не идет в воду за уткой, да и все тут. Так вот, Холоднов, ты уж со всякими штуками ее постарайся обучить.

Егерь гордо посмотрел на охотника и с презрительной улыбкой покачал головой.

— Нет, со штуками я не могу обучать, — дал он ответ.

— Отчего? А еще хвастался, что какой-то знаменитый егерь!

— Сорок пять лет егерем. Тридцать один год господину Расколову выслужил. Спросите старинных охотников — все Холоднова знают. Да вот граф Алексей Павлович Захарин. Впрочем, нет… этот старичок уже померши. Ну, вот еще генерал Панталыков. Этот, должно быть, еще жив, хоть уж и древний старичок. А то их сиятельство Петр Львович Устимович… Этот тоже, надо статься, жив. Они помнят расколовскую охоту, помнят и егеря Холоднова. Они все скажут, какой я егерь.

— Так отчего же ты со штуками пса не хочешь обучить?

— Оттого, ваша милость, что я не умею. Я знаю охотничью собачью науку, знаю, как собаку обучить, чтоб она стойку делала, для охоты была пригодна, а штуки разные, чтобы трель собаке петь и в колокольчик зубами звониться, для охоты не требуются. Зачем для охоты такая собачья музыка?!

— Да просто для удовольствия. Вот гости придут — я сейчас и покажу им, какие штуки моя собака выделывает, — старался пояснить охотник.

— Тогда вы вашу собаку акробату в цирк отдайте, а не егерю, — стоял на своем егерь. — Акробат акробатство знает, он этому самому первый специвалист — вот он и собаку акробатству обучит. А егерь — нет… Егерь не для того существует, чтоб собак в колокольчики звониться приучать. Нет… Насчет этого уж увольте.

В голосе егеря ясно звучала обидчивость. Охотник пристально посмотрел на него и спросил:

— С чего ты обиделся-то?

— Позвольте… Да как же не обидеться-то? Я егерь, настоящий прирожденный егерь, первым господам на охоте служил, а вы вдруг хотите, чтобы я акробатским штукам собаку учил.

— Ничего тут нет обидного.

— Да как же не обидно-то, помилуйте! Ведь вот вы теперича купец и специвалист, чтобы в лавке торговать, а вдруг я вам скажу: иди помойную яму выгребать. Нешто это вам не обидно будет?

— Ну, какое же тут сравнение! Это совсем другая вещь.

— Нет, сударь, как возможно! Совсем то же самое. Зачем я буду супротив своей специвальности? Надо вам собаку на настоящую точку для охоты поставить — я вам поставлю, и собака будет шелковая, а чтобы в колокольчики звониться — нет.

— Да ну тебя! — снисходительно проговорил охотник. — Поставь уж хоть для охоты-то…

— Для охоты могу, а чтобы собака трель пела — увольте. Мало ли какие штуки у иных собаки выделывают! У нас вон ездит адвокат, так у того собака по евонному приказанию водку с блюдечка пьет и потом огурцом соленым закусывает.

— Вот, вот… Об этом тоже я давно воображал… Придут гости…

— Мало ли что вы воображали, а только не охотничье это дело. Собаку я вам обучу охотницкому артикулу, а насчет прочего увольте. Я егерь… Я…

— Да ладно, ладно. Слышу уж… Ну, что с одного заладил! — перебил его охотник.

Минут десять они шли молча и вышли на скошенные овсы. Виднелась уж деревня. Над скошенными овсами целой тучей носились воробьи. Охотник долго следил за ними взором и наконец сказал егерю:

— Холоднов! Я хочу воробьев пострелять.

— Гм… Стреляйте, — улыбнулся тот. — А только какая же это, сударь, охота!

— Отчего же? Та же дичь. За границей их так едят, что в лучшем виде… Да и не за границей… Я сам их ел. Для паштета, так первое дело.

— Не показанная она птица для еды — вот что. А есть такое желание, так стреляйте.

— Да конечно же. Тут уж, брат, без промаха. Одним зарядом можно штук десять положить. Пусть собака их поднимет. Трезор! Пиль! Шерш!

Собака бросилась в овес. Воробьи взвились тучей. Охотник прицелился из ружья. Раздался выстрел, и повалилось несколько воробьев.

— Видишь, как удачно, — сказал охотник, весело улыбаясь.

Снисходительно, как бы с сожалением улыбнулся и егерь.

— Подбирать будете? — спросил он охотника.

— Еще бы. Я их с собой возьму. Все-таки домой явлюсь с дичью. Дома у меня их зажарят.

Охотник и егерь начали подбирать воробьев. Охотник свертывал им головы и клал в ягдташ.

— Смеяться будут домашние-то ваши, когда с воробьями домой приедете, — заметил егерь.

— Ну, вот! Что они, бабы, понимают! Скажу им, что перепела. Так за перепелов и сойдут, — дал ответ охотник.

— На перепелов-то уж вовсе не похоже.

— Я тебе говорю, что они ни уха ни рыла в мелкой дичи не смыслят. Знают глухаря, тетерку, рябчика, а чтобы насчет мелкопитающейся птицы — ни боже мой. Еще несколько выстрелов по воробьям — и охотник с наполовину наполненной сумкой направлялся к деревне. Сзади шел егерь, крутил головой и улыбался.

По болоту

1

Из охотничьей избы вышли на задворок охотник и старик-егерь Холоднов, прошли за калитку плетня, выходящую в поле, и поплелись по задам деревни. Охотник — средних лет мужчина с закругленными усами и наполеоновской бородой — совсем напоминал тирольского стрелка. На нем была надета темно-зеленого поярка тирольская шляпа с пером, серый охотничий, солдатского сукна, жакет с зеленой оторочкой и крупными пуговицами с изображением собачьих голов и высокие сапоги с медными подковками на каблуках. Впереди радостно бежал рыжий сеттер, обнюхивал кочки и кустики и то и дело оборачивался, посматривая на хозяина.

— Так Василий Семеныч вчера был, вчера и уехал? — говорил охотник егерю. — Жалко, жалко, что не подождал меня. А я так рассчитывал с ним встретиться.

— Вчера были, вчера и уехали. Приехали они в субботу с вечера, переночевали, утром побродили по болоту, соскучились и уехали.

— Да что ж он, чудак, меня-то не подождал! Я ведь говорил ему, что приеду. Ну, вчера не мог, задержали, а сегодня все-таки приехал же.

— Не могу знать, Викентий Павлыч… Они об вас вспоминали, но потом соскучились, потребовали тележку и на вечерний поезд…

— Убил он что-нибудь?

— Где убить! Нешто в воскресенье у нас что убьешь? Ни в жизнь ничего не убьешь, коли на одну птицу по три охотника приходится. По воскресеньям все контористы тут, господа адвокаты, немцы — одно слово, все те, кому по будням несвободно. Вы знаете, по воскресеньям наш зеленовский кабак ящиков пять-шесть лишних пива продаст — вот какой съезд бывает.

— Да, да… Это-то, признаться сказать, меня и остановило вчера ехать. То есть оно и задержало меня, но все-таки.

— Как возможно по воскресеньям у нас охотиться! По воскресеньям все равно попусту, по воскресеньям только, будем так говорить, для прокламации охотники едут: во-первых, чтоб моцион сделать, а во-вторых, чтоб пива выпить. Настоящему-то охотнику у нас и в понедельник делать нечего, потому с воскресенья вся дичь распугана, — рассказывал егерь.

— Ну, в понедельник-то еще ничего, — заметил охотник.

— Нет, ваша милость. Ведь они, вот хоть бы эти немцы-контористы, шум-гам в лесу и на болоте делают, ходят по двое да по трое вместе, попусту стреляют, мальчишки деревенские за ними корзинки с пивом таскают. Какая это охота! Это не охота, а безобразие. Опять же, выпьют, сядут на пни и давай свои немецкие песни петь. А птица — она шуму боится, она отлетает. Она после такого переполоха в воскресенье разве-разве к среде на свои любимые места вернется и сядет. В четверг или в пятницу к нам приезжать — вот это настоящее охотницкое дело.

— Так думаешь, что мне сегодня не посчастливится?

— Не думаю, чтобы с хорошей добычей вернулись, — отвечал егерь.

— Я на многое и не рассчитываю, а хоть бы уточек пару.

— Уточек-то, может быть, и порешите. Утка у нас бывает так, что и с другого болота налетает. Ведь эта птица шляющаяся. Она сегодня здесь, завтра там.

— Жаль, жаль, что Василий Семеныч меня не подождал, — твердил охотник. — А я две бутылки хорошей мадеры захватил. Теперь не с кем и выпить будет. Представь себе, мы даже условились и насчет закуски: он решил копченого сига привезти, а я ветчины и сосисок. — Копченый сиг с ними был-с. Копченый сиг и сардинки. Выпили они свою фляжку, скушали сига и сардинки, выспались на сеновале, потом напились чаю и уехали. — Ну, куда я теперь с закусками и с мадерой!.. Одному всего мне не одолеть, запас у меня очень большой. — Да ведь до будущего раза спрятать можно. У нас при охотничьей избе ледник хороший.

— Сосиски не улежат. Ну, вот поди ж ты! А я даже и французской горчицы банку захватил. Кто здесь сегодня из охотников?

— Не ваша компания. Один из немцев остался. Забыли его вчера товарищи. Он на сеновале спал, а они его и забыли. Сегодня проснулся и опять замотался. Теперь он с женским полом бобы разводит. Сегодня там у нас на конце деревни девки и бабы картофель копают, так с ними… Подручный Никитка вторую уж порцию пива из кабака им притащил. Дамский пол угощает.

— А еще кто есть из охотников? — допытывался охотник.

— Тоже замотавшийся. Не то он из купцов, не то управляющий. С субботы он тут. Вчера поехал на последний поезд, пьяный был, начал по дороге заезжать во все места, где можно выпить, опоздал на поезд и вернулся обратно. Приехали — ни он, ни возница лыка не вяжут. Лошадь уткнулась мордой в забор да так и стоит. Сотский уж нашел его. Видит, что лошадь стоит и двое спят в телеге… Ну, разбудил его и привел в охотничий дом.

— Да, действительно, это мне не компания, — согласился охотник.

— Какая компания, помилуйте… И после воскресенья у нас все так, все этот сорт. Еще хорошо, что он вчера по дороге ружье-то свое не потерял, — сказал егерь.

— Да, да… Долго ли! Да и украсть могли.

— Очень просто. У нас здесь народ таковский. Одно слово — подгородние. Эти нос у человека среди двух глаз украдут.

— Где же он теперь? Спит?

— Насилу уложили. На заре проснулся, опохмелился на старые-то дрожжи, да и давай крестьянских кур на задах стрелять. Трех кур положил. Бабы выбежали, галдят, по полтора рубля за куру требуют. Спорили, спорили — на рубле сошлись. Отдал за трех кур.

— Охота хорошая! — улыбнулся охотник.

— Еще бы. Тут можно без промаха. Да главное, далеко и ходить не надо. Дичь — первый сорт.

— Ах, как жалко, что Василий Семеныч меня не подождал! — опять воскликнул охотник. — Он ничего мне передать не велел?

— Банку мази для сапог оставил и сказал: «Коли, — говорит, — Викентий Павлыч попросит свои сапоги смазать, то можешь ему дать».

— Да, да… Мы согласились привезти: он банку мази, а я медный чайник. Медный чайник тоже у тебя здесь останется и ежели Василий Семеныч спросит когда-нибудь, то можешь ему дать. Жалко, жалко, что нет мне подходящей компании. Разве не подъедет ли кто-нибудь? — Господин ветеран этот самый хотели побывать в понедельник или во вторник. Конский доктор… Вот что собаку вашу лечил, — отвечал егерь.

— Ветеринар Крутогоров? Бог с ним. Он у меня двух собак уморил. Начал лечить от чумы, дал какую-то мазь, чтобы грудь смазывать, со щенка вся шерсть слезла, и на другой же день он подох. А щенок хороший, от хорошего отца с матерью. Я над ним дрожал и думал — вот, вот воспитаю. Потом суку… У суки заболело что-то в ухе. Дал он капли… Ты что это, Холоднов, хромаешь? — обратился охотник.

— Да, должно быть, животом стряхнулся! Недели две уж это у меня. Все нет-нет ничего, а потом как хватит! Начнет с живота, передаст в поясницу — и вот что ты хочешь! Верите ли, подчас разогнуться не могу. Вот опять… — рассказывал егерь, согнулся и схватился за живот.

— Так ступай домой… Ступай… Я один по болоту поброжу, — проговорил охотник.

— Обязанность, сударь, уж наша такая, что мы должны при охотнике…

— Что за вздор! Ступай домой.

В это время раздался звон бубенчиков. Вдали по дороге ехала крестьянская тележка, запряженная парой. Егерь оживился.

— Не к нам ли кто? Не из охотников ли? — сказал он. — Вот, может быть, вам и будет компания.

Он приложил ладонь руки над глазами, стал вглядываться и наконец проговорил:

— Господин доктор… Настоящий доктор, а не ветеран.

— Мутусов? Ну что ж… Это человек хороший… С ним можно приятно время провести. Махай ему, махай. Он остановится.

Охотник и егерь замахали руками.

2

— Доктор! Доктор! Остановитесь! — кричал охотник, одетый тирольским стрелком.

Тележка на дороге остановилась. Из тележки выскочила черная собака, и стал слезать охотник, плотный мужчина в форменной фуражке военного врача и в черной венгерке, опушенной мерлушкой. Вылезши из тележки, он рассчитался с возницей, вскинул на плечо ружье в кожаном чехле и стал подходить к охотнику, одетому тирольским стрелком.

— Славу богу! Наконец-то приехал человек, с которым можно провести время! — воскликнул охотник, одетый тирольским стрелком. — Здравствуйте, доктор! — А, Викентий Павлыч! — отвечал доктор, протягивая руку. — Вы это что же, с охоты или на охоту? — спросил он.

— Какое с охоты! Только еще иду на болото. Видите, пустой ягдташ.

— Ну, это, положим, по здешним местам ничего не доказывает. Здесь ведь на одну птицу приходится по два охотника.

— Так зачем же ездите, если знаете, что здесь такие несчастные места!

— Я? А затем, что если не буду ездить сюда, то при моей анафемской сидячей жизни живо жировое перерождение сердца наживешь. Нужен же какой-нибудь моцион. Начал было ежедневно на бильярде играть — убыточно, да и движения без воздуха. С маркером играть — неприятно; так с кем-нибудь начнешь — просят заинтересовать партию. Игрок я плохой — ну, рубли и летят. Что с пациента получишь, то партнеру и отдашь. Практика-то наша не ахтительная. Сами знаете, в Петербурге врачей, что собак. А! Старина, — обратился доктор к раскланивающемуся перед ним старику-егерю Холоднову. — Здравствуй, здравствуй! Зачем это вы, Викентий Павлыч, его с собой взяли? — спросил он охотника, одетого тирольским стрелком.

— Да так… Все-таки он лучше здешние хорошие места знает. Кроме того, и для компании. Вдвоем-то все веселее ходить.

— Отошлите его. Старые кости покоя требуют. Лучше пусть он нам дома яиц на яичницу раздобудет. Мы часика два побродим, да и вернемся закусить. Ступай, старик, ступай домой.

— Я уж и то его посылал. Оказывается, что он болен. Простудился, что ли.

— Не простудился, а животом стряхнулся, — отвечал егерь. — Все нет-нет ничего, а вдруг под сердце и подкатит, и отдаст в пояса.

— Грибами не обожрался ли? Здесь вы живете в грибном царстве, — сказал доктор.

— Говорю, стряхнулся. Дрова колол — вот и стряхнулся. Кабы обожраться — ныло бы меня, а то под сердце подкатывает. Найдет — и подкатит.

— Ну, ступай домой, Холоднов. Да вот про грибы-то я вспомнил. Ты нам раздобудь и грибов на деревне, да и со сметанкой… Сметанка, поди, тоже ведь здесь найдется. Ну, с Богом! Возьми мой чехол от ружья и отправляйся.

— Вы бы, доктор, его полечили да прописали что-нибудь, — сказал охотник, одетый тирольским стрелком. — В самом деле, человек нездоров. Шел, шел со мной давеча, и вдруг его схватило.

— Ну ладно. Вернемся в охотничью избу, так я его осмотрю. Можно что-нибудь прописать. Только ведь он все равно лечиться не будет. Я его знаю…

— Отчего? — задал вопрос охотник, одетый тирольским стрелком. — Отчего лечиться не будешь, Холоднов?

— Да ведь что ж лечиться-то, коли не поможет. У меня это временем. Найдет — и отойдет. Вот как желтый лист полетит с дерева, каждый год схватывает, так где ж им помочь.

— Да ведь он доктор.

— Эх, сударь! Не в обиду им будь сказано, ученые доктора не знают, как простого человека лечить. Уж я к старухе ходил. Старуха меня растирала и горшок накидывала — и то не помогло. У нас старуха хорошая. Уж ежели старуха не помогла, так где же им-то помочь!

— Вот видите! — кивнул доктор на егеря. — У нас с ним разговоров-то насчет медицины было да и перебыло. Ну, ступай, Холоднов, и хлопочи насчет яиц и грибов. Аякс! Фю-ю! — свистнул доктор собаку.

— Да здесь он, здесь. Вон с моей собакой нюхается, — указал охотник, одетый тирольским стрелком. — Две собаки и два охотника… — прибавил он. — А как будет, если мы утку увидим? Кому стрелять?

— Утка не бывает одна. Их всегда несколько вместе. Вместе и выстрелим. Что убьем, то поделим, — отвечал доктор.

— А одну утку убьем?

— Ну, чья собака принесет — того и утка. Да я, батенька, не из-за дичи. Бог с ней, с дичью. Будет утка — вы ее и берите себе. Я даже не люблю диких уток. То ли дело хорошая доморощенная утка да с груздем.

— Однако вы, доктор, большой охотник до жирного.

— Грешный человек — люблю. Вот оттого-то меня и разносит. Но при моционе — ничего.

— Напрасно вы грибов-то да яичницу заказали Холоднову. У меня привезены с собой ветчина и отличные сосиски.

— Мы и ветчины с сосисками… Доброму вору все впору. Я два-то часа проброжу по болоту, сгоню с себя семь потов, так вернусь как крокодил голодный.

— Нет, я к тому, что грибы в сметане, ветчина, сосиски — все на подбор труднопереваримое.

— У меня есть с собой отличное топливо для усиления варки желудка. — Доктор ударил себя по фляжке.

— И у меня две бутылки мадеры в охотничьей избе осталось, — сказал охотник, одетый тирольским стрелком.

— Так чего ж вы хотите! При такой усиленной топке мы топор переварим.

— У вас настой какой-нибудь во фляжке?

— От семи болезней, как говорит мой один знакомый купец. Про средневековой жизненный эликсир слыхали? Так вот это он самый и есть.

— Нет, в самом деле, какая у вас настойка?

— Все тут. Тут и ипекакуана, тут и трефоль, и александрийский лист, и мята, и полынь. Знакомому калашниковскому купцу я этот настой прописал, так он и сам, и вся его семья от всех болезней им лечатся. А вы зачем?.. — Да так… — улыбнулся охотник, одетый тирольским стрелком, и спросил: — Вы мне скажите: от изжоги он помогает?

— В лучшем виде.

— Ну, так вот я давеча, приехав в охотничий дом, напился чаю с топлеными сливками, и мне что-то не то жжет, не то мутит.

— Так вы бы давно сказали! — воскликнул доктор, хватаясь за фляжку у пояса. — Садитесь. Сейчас я вам отпущу дозу. Садитесь на пенек. Вон пень.

— Да я и так.

— Садитесь, говорю вам. Я и сам сяду на кочку. Стоя нельзя. Никакого действия не будет иметь.

— А закусить есть чем? У меня ничего с собой нет. Я все в охотничьем доме оставил.

— А вот березовым листом. А не листом, так вон куст брусники виднеется. Пейте…

Доктор протянул стаканчик, наполненный из фляжки. Охотник, одетый тирольским стрелком, выпил.

— Ну, что чувствуете? — спрашивал доктор, наливая и себе стаканчик.

— Да пока еще ничего не чувствую.

— А вот сейчас почувствуете и велию радость, и взыграние сердца. Шестьдесят градусов, батенька, в лекарстве-то. Ваше здоровье!

Доктор выпил, сморщился, крякнул и прибавил:

— Закусывайте березовым листом-то, закусывайте.

— Нет, уж я лучше брусникой, — потянулся к кусту брусники охотник, одетый тирольским стрелком.

— А я так листиком… Не вредит. Пожую и сплюну. Ну, теперь на привале скрутить папироску, закурить, да и айда прямо на болото, — сказал доктор, вытаскивая из кармана табачницу.

3

Доктор и охотник, одетый тирольским стрелком, уже около часа бродили по кочковатому болоту, поросшему лозняком и ракитой. Попадались и оазисы осинового молодятника, перемешанного с мелким березняком. В сумках охотников по части добычи лежали только по три красных гриба. Доктор выпустил два заряда, якобы в ястреба, носившегося над их головами, и, разумеется, не попал.

— Вредная хищная птица. Она дичь распугивает. Надо ее уничтожать, — сказал он.

— Только это не ястреб был, — возразил товарищ.

— А кто же?

— Да так, какая-то птица. Ну, вот… Будто я по полету не знаю. Одно только, что очень уж он высоко летел. На таком расстоянии, само собой, убить трудно, но все-таки я его задел. Вы заметили, как он перекувырнулся в воздухе, изменил полет и стал опускаться?

— Да что вы! Ничего подобного не было.

— Ну, значит, вы плохо глядели. Да и где вам было видеть! Вы в это время свою собаку свистали. Нет-с, это ястреб, и большой ястреб. Я уж к ним в Тверской губернии пригляделся, когда стоял там с полком. Прехитрая птица. А видели, как он нападает на добычу? Словно упадет на птицу. Как камень упадет. Нет, это ястреб был. — Ну, будь по-вашему, — улыбнулся охотник, одетый тирольским стрелком.

— Да что вы словно ребенка меня утешаете. Конечно же, ястреб. Скажу вам более. По полету было заметно, что он сильно ранен и ему уж не жить. Наверное, где-нибудь околеет. Я уверен, что ежели нам пройти вон в ту сторону и побродить часок, то наши собаки даже найдут его.

— Ну, полноте.

— Хотите пари держать, что найдут? — воскликнул доктор. — Положительно где-нибудь в кустах околевает. — Ну, что за пари!

— Ага, боитесь! А я бы в лучшем виде на три рубля пари подержал.

Пауза. Прошли молча с четверть версты. Охотник, одетый тирольским стрелком, нашел еще красный гриб и спрятал его в сумку.

— А ведь нет дичи-то. Егерь прав, что сюда, вскоре после воскресенья, нельзя ездить. Воскресные охотники все распугают. Вчера воскресенье, и здесь, говорят, было такое сборище, что страсть, — сказал он.

— А все-таки я рад, что поразмялся и пропотел, — отвечал доктор. — И, наконец, все-таки не без дела. Я вредную птицу уничтожил.

— Опять про ястреба?

— А вы все сомневаетесь? Удивительно странный человек.

— Ну хорошо, хорошо. Чем бы дитя ни тешилось… Все-таки вы постреляли, ружье попробовали, а я и того нет.

— Так кто ж вам мешает! Жарьте в ворон. Тоже вредные птицы для дичи. Вы знаете, сколько они мелких выводков уничтожают! Вон две вороны. Стреляйте.

— Ну, что! Не стоит. Нет, я думаю здесь голубиную садку устроить… Сговориться человекам десяти, привезти голубей из города и устроить стрельбу в голубей на призы. Это очень интересно. Десять человек по десяти рублей сложатся — сто рублей. Половину на призы, половину на пирушку. А ежели набрать пятнадцать человек, то ведь сто пятьдесят рублей образуется. Нет, право, и устрою… Я сегодня же составлю подписной лист и передам его егерю. Вы подпишетесь?

— Смотрите, смотрите… Ваша собака стойку делает! — воскликнул доктор.

— Ах да… Действительно. Наконец-то кое-что попалось.

— Тише говорите.

Охотники приготовились и взяли ружья наперевес.

— Кому стрелять? — шепотом спросил охотник, одетый тирольским стрелком.

— Да уж стреляйте вы. Ваша собака стойку делает.

— Мне не хочется вас-то обидеть. Давайте уж вместе стрелять. Стреляйте и вы… Однако что же это?.. Смотрите, она уже что-то нюхает в кустах. Нет, это не дичь. — Нет ли барсуковой норы? Осторожнее, осторожнее подходите.

— Да я и так осторожно.

Охотники тихо приблизились к кустам ракитника и раздвинули ветви. В кустах лежал вниз лицом мужик.

— Фу ты, пропасть! Ну, дичь! — воскликнул доктор.

— Мертвый или пьяный? Смотрите, он не дышит. Это мертвый, — сказал охотник, одетый тирольским стрелком, и тронул мужика ногой в бок.

Мужик пошевелил рукой.

— Пьяный, должно быть, — отвечал доктор, наклонился над мужиком, потряс его за руку и крикнул: — Почтенный! Ты чего тут?

— Постой… Не замай… — послышался отклик.

— Вставай! Нечего тебе тут валяться на сырой земле. Еще простудишься.

Мужика начали расталкивать. Он приподнялся, посоловелыми глазами посмотрел на охотников и стал почесывать у пазухи. Через минуту он зевнул и проговорил:

— Где купец-то?

— Какой купец? — спросил доктор.

— Да наш купец… Купец Аникий Митрофаныч. Фу ты, пропасть! Да как же это я заснул-то? Повел я утречком Аникия Митрофаныча в Калиново к бабенке тут одной… Вы, господа, его ищете, что ли? Аникия Митрофаныча?

— Ничего мы не ищем. Мы охотимся, ну а наша собака и нашла тебя.

— О-хо-хо-хо! — зевал мужик. — Как же это я уснул-то? Вы из Зеленова?

— Да, из Зеленова.

— И я зеленовский. Ах ты, шут! Да где же купец-то?

— Никакого мы купца не знаем. А вот нашли тебя и думали, что ты мертвый.

— Зачем мертвым быть! Мы сегодня рано утречком с купцом загуляли, да и с вечера были хвативши. Купец ваш же, охотник. Он тут с субботы чертит. Хороший купец, ласковый… «Все, — говорит, — мужской пол да мужской пол, а мне, — говорит, — с мужским полом пить надоело и скучно. Приведи, — говорит, — ты меня к такой бабе, которая бы разговорить меня могла». Тьфу! Одолжите, господин, окурочка покурить.

Доктор дал. Мужик затянулся окурком, хотел подняться, но не удержался на ногах и опять упал в кусты. — Вот как разлежался! Ведь это земля меня притягивает, — пробормотал он. — Тьфу! Неужто купец-то ушел? «Желаю, — говорит, — видеть бабу, которая бы меня разговорила…» Ваш же, охотник… Ну, у нас есть такая баба в Калиновке… Василиса Андреевна… Повел я его к ней… Сели тут, выпили…

— Пойдемте, доктор… Ну его… — сказал охотник, одетый тирольским стрелком.

— Постойте… Погодите, Викентий Павлыч… А молодая и красивая эта баба? — заинтересовался доктор.

— Ах, бабник, бабник! Пойдемте.

— Погодите. Красивая эта баба?

— Да уж баба — одно слово — мое почтение! Самая веселая. Ты ей слово, а она — десять. И песни петь горазда. Ах, купец, купец! Тьфу!

— Постой. Далеко эта баба живет?

— Вдова-то? Василиса-то Андреевна?.. Мы где теперича, барин, будем?

— Да мы на Разваловом болоте.

— На Разваловом болоте? Ну, так вот тут сейчас…

— Можешь ты нас к этой бабе проводить?

— Полноте, доктор, бросьте… — останавливал охотник, одетый тирольским стрелком.

— Отчего же не пройтиться? По крайности увидим, какая тут дичь есть, которая может купца от скуки разговорить. Можешь ты, говорю, проводить нас к этой бабе? — спрашивал мужика доктор.

— Могу, ваше сиятельство, в лучшем виде могу.

— Ну, веди.

Мужик поднялся и, шатаясь, повел охотников.

— Оставьте, доктор… Ну, что вам за охота! — все еще отговаривал доктора товарищ.

— Нравы хочу наблюдать. У этой бабы чаю напиться можно?

— В ведро самовар держит, — отвечал мужик. — Вдова, одно слово — ягода.

— Вот видите, Викентий Павлыч, как хорошо. Чаю напьемся у ней, а поесть пойдем к себе в охотничий дом в Зеленово. Веди, почтенный, веди.

Мужик остановился, поправил шапку и, улыбаясь, сказал:

— Ослаб я, ваша милость, очень… Сильно уж земля к себе притянула — вот ноги и шатаются. Ежели бы нам от вашей чести стаканчик в подкрепление…

— Ну, пей, пей… Вот тебе…

Доктор отвинтил от горла фляжки стаканчик, налил настойки и дал мужику. Мужик выпил.

— Вот за это благодарим покорно. Теперь через это лекарствие мы куда угодно можем живо… Одна нога здесь, другая там.

Мужик повеселел. Доктор и охотник, одетый тирольцем, шли за ним.

4

Полупьяный мужик, спотыкаясь о кочки и гнилые пеньки давно срубленных деревьев, шел впереди охотников и бормотал:

— И куда это купец мой деваться мог, ума не приложу! Пили вместе. Если я был пьян, и он должен быть пьян, коли меня сморило и я уснул в лесу, стало быть, и он должен был уснуть, потому мы с ним душа в душу… Он стаканчик, и я стаканчик. Ах, Аникий Митрофаныч, Аникий Митрофаныч! Вот что, господа честные, ваше благородие… Не завалился ли он как-нибудь в другие кусты? — обратился мужик к следовавшим за ним охотникам. — Меня-то вы нашли и разбудили, а его-то нет. — Веди, веди. Показывай, где твоя магическая баба Василиса Андреевна, которая от тоски разговорить может, — сказал доктор.

— Бабу мы найдем, насчет этого будьте покойны… А вот Аникия-то Митрофаныча больно жаль. И наверное, он, сердечный, где-нибудь в кустах.

— Да Аникий-то Митрофаныч твой из гостинодворов, что ли? — спросил мужика охотник, одетый тирольским стрелком.

— Во, во, во… Красным товаром в рынке торгует.

— Ну так успокойся. Он уже давным-давно около охотничьей избы соседских кур стреляет. Мне давеча про него наш Егор Холоднов сказывал.

— Ну?! — протянул мужик. — Как же он меня-то в кустах забыл и один ушел? Ведь друг, первый друг. Ах, Аникий Митрофаныч, Аникий Митрофаныч! А только доложу вам, господа, и душа же человек! Вот душа-то! Себе стаканчик — мне стаканчик; себе бутылку пива — мне бутылку пива. И все в этом направлении.

— Ты к бабе-то веди, а разговаривай поменьше, — перебил мужика доктор.

— Да уж пришли. Чего вести-то? Вон ее изба стоит. Сама она у нас крайняя, и изба у ней крайняя. Так крайняя на деревне и стоит. Вон она…

Мужик покачнулся на ногах, показал на избу, выглядывающую из-за деревьев, и продолжал:

— Сам становой к ней чаю напиться заезжает — вот она баба-то у нас какая! Вон и кузница ейная стоит. Кузнечиха она у нас. Работника-кузнеца держит. Муж-кузнец был и ей кузницу оставил. Дозвольте, господа, папироски? Ужас как томит, не покуривши!

— Вот папироска, только не останавливайся.

— Ну, благодарим покорно. А то спички есть, а папироски нет. Ах, купец, купец! Да неужто уж он на деревне, у охотничьей избы? Вот уха-то! С чего же это я-то так напился и уснул? Постой… Что мы с ним выпили? На деревне рано утречком пиво пили. Потом по холодку пошли… Идем. «Давай, — говорит, — земляк, выпьем». Он три стаканчика, я три стаканчика… Зашел разговор, что люди по-походному коли ежели, то и из берестяного стакана пьют. Пристал ко мне: «Сделай берестяной стакан, желаю из берестяного стакана выпить». Ну, я и сделал бурачок. Он бурачок выпил, я бурачок выпил. Ну а вот дальше не помню. С чего пьяну-то быть? И ума не приложу, с чего!..

— Здесь, что ли, твоя Василиса Андреевна живет?

— Здесь, ваша милость. Сейчас я ей в окошко постучу.

Охотники остановились около исправной одноэтажной избы о четырех окнах по фасаду, крытой тесом. Заметно было некоторое довольство. На окнах виднелись белые коленкоровые занавески на шнурке, а на одном из окон стоял даже алебастровый купидон, опустившийся на одно колено и сложивший на груди руки. Мужик подошел к окну и постучал в него.

— Василиса Андреевна! Дома? Я гостей к тебе на перепутье привел. Хорошие господа, питерские! — крикнул он. — Господа охотники… Отворяй калитку, принимай гостей, ставь самовар.

В окне показалась голова средних лет полной женщины, окутанная расписным шелковым фуляровым платком, и улыбнулась, показав черные зубы.

— Сейчас-сейчас… — заговорила она и отошла от окна.

— Это она сама и есть? — спросил доктор мужика.

— Сама-с, — кивнул тот.

— Так как же ты говорил, что она красивая и молодая? — прибавил шепотом доктор. — Во-первых, баба уже в летах, а во-вторых, и чернозубая.

— Это-то, господин, и хорошо. Это-то купцы и одобряют. Зубы черны, брови белы. Становой к ней чай пить заезжает и завсегда перед ней разные улыбки… Чего вам лучше? Сам становой. А главное, у ней нрав веселый. Хоть ты ее расказни, вот возьми за косу да об пол, и она все будет смеяться и разговор рассыпать.

— И толстая какая!

— Это она с пива. Господа потчуют. Судите сами: сам становой и тот меньше полдюжины не ставит.

— Разочаровались в деревенской красавице? — спросил доктора охотник, одетый тирольским стрелком.

— Да… Но все-таки зайдем к ней… Надо посмотреть хорошенько.

Щелкнул засов калитки, и калитка отворилась. На пороге стояла Василиса Андреевна. Теперь можно было заметить, что она была в ярком зеленом шерстяном платье, очень плохо сшитом. Яркий платок ее был зашпилен под подбородком золотой брошкой, изображавшей стрелу с вставленными в нее несколькими бирюзовыми камушками. На красных руках блестело несколько недорогих перстенечков.

— Пожалуйте, пожалуйте, гости дорогие, — говорила она, смеясь. — А я слышу, стучат в окошко. Думаю, кто это такой? Не лошадей ли ковать привели? А у меня работник-то сегодня загулявши. Выглядываю в окошко — эво какие лошади! На двух ногах, совсем даже и не похожи. Вот сюда, в горницу, пожалуйте.

— Водка у гостей есть, а ты самовар ставь, Василиса Андреевна, да яичек на закусочку, — говорил мужик, входя в комнату за охотниками.

Комната была оклеена дешевенькими обоями. На стене висела олеография из премии журнала «Нива» — «Спящая царевна». Тут же тикали дешевенькие часы с расписным циферблатом и помещалось зеркало с перекинутым через него полотенцем. На столе, покрытом красной скатертью, стояла лампа. Вторая стена комнаты была заставлена широкой кроватью с горой подушек и взбитой периной, покрытой розовым тканьевым одеялом. В углу образ в ризе и перед ним лампадка.

Охотники, озирая комнату, сели на стулья. Хозяйка удалилась в смежную комнату. Мужик последовал за ней. Слышно было, как он говорил ей:

— Магарыч с тебя — двугривенный деньгами и поднести обязана.

— Да ладно, ладно, — отвечала она шепотом. — А только ты скажи господам, что меньше как за рубль я их чаем поить не стану. А ежели яиц, то у меня тоже меньше как за рубль десяток яиц нет.

— Заплатят, заплатят. Ты улыбки-то только делай повеселей. Господа хорошие, господа первый сорт, — отвечал мужик.

Охотники слышали все это. Доктор подмигнул товарищу и произнес:

— Вот она, подгородная-то деревня! Умеют пользоваться.

В смежной комнате загремела самоварная труба. Мужик вышел оттуда, уже что-то прожевывая.

5

Охотники сидели на жестком клеенчатом диване и в ожидании чая покуривали папиросы. Охотник, около которого лежала форменная фуражка военного доктора, кивал на кровать с взбитым пуховиком и грудою подушек и, улыбаясь, говорил охотнику, одетому тирольским стрелком:

— Мягко же спит здешняя хозяйка дома.

— Две перины у ней таких, две… Другая вон в той каморке за кухней про гостей припасена, — отвечал за охотника, одетого тирольским стрелком, мужик-проводник, помещавшийся около двери на кончике стула. — Богатеющая баба, даром что вдова. Одних самоваров у ней три штуки. Теперича у ней стаканов этих самых, так приходи десять человек гостей, про каждого хватит.

Охотничьи собаки лежали привязанные цепочками к ножкам дивана и ловили летающих по комнате мух, то и дело щелкая зубами.

Вскоре показалась сама кузнечиха Василиса Андреевна, внося в комнату кипящий самовар и ставя его на стол перед диваном. Она уже несколько прифрантилась: на зеленое платье была надета черная бархатная кофточка, обшитая бахромой и стеклярусом. Она вся сияла улыбкой и задала вопрос:

— А что, господа, позвольте вас спросить, вы генералы будете?

— Нет. Мы несколько поменьше чином, — отвечал доктор.

— А то ко мне и генералы чай пить заходят. Судейского генерала Алексея Степаныча знаете? С шишкой такой он вот на этом самом месте. Так вот он… Очень прекрасный и веселый мужчина — надо чести приписать. Потом еще один генерал — Кирила Афанасьич. Уж из каких он генералов — не умею вам сказать, а только генерал.

— Кирила Афанасьич? Кирила Афанасьич по страховке он, — пояснил мужик. — Я знаю. Вот коли ежели что где сгорит, так он деньги выплачивает. На Гороховой они в Питере существуют. Я к ним щенка возил.

— Так вот эти господа сколько раз у меня бывали, — поддакнула Василиса Андреевна, заваривая чай. — Хорошие господа… Хи-хи-хи… — засмеялась она и прибавила: — Сколько раз здесь у меня и отдыхали. Прикрою я их кисейкой от мух — они и спят.

— А уж пуще всего ее, вашескоблагородие, купцы обожают за ее нрав веселый, — заметил мужик.

— Что ты, что ты! Да господа-то больше. На купцов-то я не больно-то и внимания обращаю. Что такое купец? Придет пьяный и начнет безобразить. А я люблю, чтобы на деликатной ноге. Я, господа, четыре года в Питере в кухарках у одного генерала выжила, пока в девушках была. Я какой угодно соус, какое угодно жаркое и сладкое — все могу. Вот судейский-то генерал нынче наезжал, так я ему раковый суп готовила.

— Все может — это верно, — махнул рукой мужик. — Ее в одно ухо вдень, в другое вынь. Баба походная.

— Да и посейчас бы, может статься, у того генерала в кухарках существовала, потому жалованья двенадцать рублей на всем готовом и от покупок рублей шесть наживала, а приехала я сюда к себе в деревню на побывку, с родственниками повидаться, а меня кузнец, покойный муж, и стал сватать. Вдовый он был, при всем хозяйстве. Ну, я подумала и вышла за него замуж. Вот кузница после него осталась, лошадей куем. Дом тоже… С какой стати теперь в люди идти? А что ежели к деликатному обращению я привыкши, так меня здесь господа посещают — вот мне и не скучно. Сем-ка я вам, гости дорогие, медку и вареньица к чаю выставлю. У меня для хороших гостей и свежий мед, и варенье есть. Варенье сама варила, — сказала Василиса Андреевна и отправилась за медом и вареньем.

— Господская кухарка, одно слово, первый сорт! — подмигнул ей вслед мужик и крикнул: — Ты, Василиса Андреевна, яиц-то господам неси на закуску. Они выпьют водочки и меня с тобой попотчуют.

Вскоре явилось варенье, мед, яйца. Доктор стал отвинчивать стаканчик от фляжки. Мужик заранее облизывался.

— Нате-ка, хозяюшка, выпейте.

— Да ведь я мужского-то, почитай, совсем не потребляю. Разве что рюмку… Вот ежели пивца ваша милость будет, то пошлите парочку. Вот он сбегает в питейный и принесет, — кивнула Василиса Андреевна на мужика, однако взяла стаканчик с водкой, выпила и закашлялась. — Пивца желаете? Можно, можно… — заговорил охотник, одетый тирольским стрелком, и полез в карман за деньгами.

— Да уж что пару-то приносить! — вскричал мужик. — Парой пива и мараться не стоит. Господа хорошие. Они и за полдюжиной пошлют. Прикажете полдюжины, ваша милость?

— Ну, тащи полдюжины.

Охотники выпили перед чаем и закусывали вареными яйцами. Василиса Андреевна сидела против них и рассказывала:

— Я в Петербурге-то и в театрах бывала. Всякие представления видела. Хорошо таково в Александринском театре представляют. Лучше, чем на балаганах. Я и Пассаж знаю. Очень чудесно в нем променаж делать, когда газ горит.

— Здесь-то, поди, скучаете, хозяюшка, после Петербурга? — спросил доктор, чтобы что-нибудь спросить.

— Я от мужицкого обращения скучаю, будем так говорить, — отвечала Василиса Андреевна. — Но так как меня господа посещают, то я при их политичных разговорах и отвожу душу. Кушайте, гости дорогие, чай-то, — кланялась она. — А что вот он давеча про купцов… Мужик этот самый… То купцов я терпеть не могу. Купец придет — и сейчас ему песни пой, сейчас ему потрафляй по его нраву. А главное — это то, что он над тобой же куражится. Ты ему потрафляешь, а он над тобой куражится. А чего тут? Я сама себе госпожа. Вот после мужа дом поправила, горницу на городской манер сделала.

Прибежал мужик с пивом. Василиса Андреевна, не пившая чаю, присоседилась к пиву и в четверть часа, стакан за стаканом, осушила две бутылки. Одну бутылку мужик взял себе и, сидя в почтительном отдалении на стуле около двери, пил из глиняной кружки. Охотники, напившись чаю, поднялись с мест и стали уходить. Доктор полез за кошельком, чтобы рассчитаться за угощение.

— Только-то и будет? — удивленно спрашивала вся раскрасневшаяся от пива и водки Василиса Андреевна. — А я думала, вы еще погостите. Что ж вы так скоро-то? Я бы вам раков у ребятишек на деревне раздобыла и сварила бы.

— Нет, уж пора. Мы давно по болоту мотаемся, — отвечал охотник, одетый тирольским стрелком. — Пойдем в Зеленово в охотничью избу, оставим собак да и домой.

— Ну, напредки милости просим. У меня и переночевать можно, коль до темноты засидитесь. Господа ночуют. Соседи про меня говорят тут: «Вот-де вдова и гостей мужчинского полу у себя оставляет», а мне наплевать. На чужой роток не накинешь платок. А я знаю, что я честная вдова и себя соблюдаю. Хи-хи-хи… Ведь ежели они это говорят, то говорят по зависти, что вот у меня господа бывают. Ну, прощайте… Благодарим покорно, — закончила Василиса Андреевна, принимая две рублевые бумажки за чай и яйца, и отправилась за ворота провожать охотников.

— Ну, вот… Теперь мы видели и здешнюю чаровницу с черными зубами, — сказал доктор, когда отошел от избы.

Охотник, одетый тирольским стрелком, только улыбнулся.

6

Охотники приближались к охотничьей избе.

Они были не без добычи. Доктор нес дикую утку, держа ее за горло и помахивая ею.

— Возьмите утку-то себе, право, возьмите, — говорил он охотнику, одетому тирольским стрелком.

— Нет, нет… Мы ее разделим пополам, — отвечал тот. — Выстрела было два, стреляли мы оба, видно даже, что оба заряда попали в нее, стало быть, добыча пополам.

— Да как тут утку делить! Возьмите ее всю. Вы человек женатый, снесете ее жене. А мне куда с уткой? Я человек холостой и даже не каждый день столуюсь дома. Мне и похвастаться-то добычей не перед кем.

— Перед кухаркой похвастаетесь.

— Это половиной-то утки? Да кухарка в заход захохочет. Берите, берите.

— Право, мне совестно.

— Берите, говорю вам.

Охотник, одетый тирольским стрелком, пожал плечами и сказал:

— Ну, спасибо, коли так. Только мне, право, совестно.

— Что за совесть! Конечно, одной утки мало на жаркое — ну, прикупите другую. Наверное, уж у егеря есть на леднике.

— Знаете, я этого никогда не делаю, чтобы покупать дичь на охоте и потом выдавать ее за свою добычу.

— Да ведь мало одной-то утки. У вас велика ли семья?

— Сам-шесть за стол садимся.

— Ну, вот видите. Что тут есть!

— Цыплят кухарка прикупит. Кто цыпленка возьмет, кто утки…

Охотник, одетый тирольским стрелком, взял утку и привесил ее к своему ягдташу. Видна уже была охотничья изба. На бревнах около охотничьей избы сидели пять-шесть баб и девок и тонкими голосами пели песню. Против баб и девок стоял рыжебородый человек, без шапки, в охотничьих сапогах, с бутылкой пива в одной руке и стаканом в другой, и покачивался на ногах.

— Кто это такой? Что это за пение? — спросил доктор.

— Да купец куролесит, — отвечал охотник, одетый тирольским стрелком. — Приехал еще третьего дня на охоту, запьянствовал, ни в лес, ни на болото не идет, шляется по деревне, поит мужиков и баб. Егерь рассказывает, сегодня с раннего утра начал… Перестрелял на деревне несколько кур… И вот до сих пор…

Купец увидал охотников и бросился к ним.

— А! Голубчики! Наши охотнички! Ну, что? Много ли настреляли? — воскликнул он. — А я эво каких пять лебедей подстрелил!

Купец указал на баб, сидящих на бревнах.

— Утку подстрелили? — кивнул он на утку, висящую у ягдташа. — Это на двоих-то да одну утку? Ну, моя добыча лучше. Вон мои покойнички лежат. Раз, два, три, четыре. Четыре птичьих души загубил.

Невдалеке от бревен лежали четыре застреленные курицы.

— Четыре птичьих души… Право… Да что тут по болотам-то да по лесам ноги ломать! Я на деревне дичину нашел… — продолжал купец. — Голубчики! Пивца по стаканчику?.. — предлагал он. — С устатку-то хорошо.

— Нет, спасибо. Мы еще не обедали. Мы обедать будем, — отвечал доктор.

— Да перед обедом-то кишочки прополоскать и чудесно.

Охотники прошли в охотничью избу. Их встретил старик-егерь Холоднов.

— А я уж вас заждался, ваша милость. И грибы, и яиц для яичницы вам заготовил. С добычей ли? Всего одну уточку порешили?

— Нет дичи… Никакой дичи нет… — отвечал охотник, одетый тирольским стрелком.

— Я ведь докладывал вашей милости, что у нас по понедельникам охотиться нельзя. По воскресеньям очень много народу наезжает по болотам и лесам шляться — ну, вся дичь и распугана. Вон вроде нашего купца охотничек приедет и пойдет по лесу бродить, так такой не только что дичь, а и медведей распугает. Жарить грибы и яичницу?

— Да, да… Да и сосиски мои сваришь. Также подашь мою ветчину.

Охотники начали раздеваться. Комната в избе была уставлена по стенам старыми мягкими диванами. На одном из диванов лежал вниз лицом плешивый человек в кожаной куртке и спал. При входе их он пробудился, сел на диван и, почесываясь и позевывая, смотрел на них заспанными глазами. Наконец он пришел в себя и произнес:

— Доброго здоровья… С охоты? Ну что, счастливо ли?

— Плохо… — отвечал доктор. — Нет дичи, совсем нет дичи. Птица словно вся вымерла. Вон одну утку подстрелили.

— Что одна утка! Обидно и домой-то везти. Нет, я сегодня много бы убил, я встал на заре, дичь попадалась, но удивительное несчастие. Вижу, что утки… подхожу к болоту — ястребы носятся. Ну, разумеется, утки сейчас врассыпную, в осоку прятаться. А в траве как же их стрелять? Да так раз пять. Хотел ястреба подстрелить — высоко. Ведь вниз-то, подлец, не спускается, а только с высоты уток пугает. Плюнул я и отправился в лес на тетеревей.

— Ну, и что же? Убили? — спросили в один голос охотники.

— Можете себе представить, убил! Но какое несчастие… Выпускаю заряд — тетерев валится. Иди и подбирай… Вдруг из кустов выскакивает лисица, хватает тетерева и бежит, — рассказывает плешивый человек.

Охотники переглядываются и недоверчиво смотрят на него.

— Да вы не шутите? — спрашивает наконец доктор.

— Зачем же я буду шутить? Необычайный случай, потрясающий случай. Я хочу даже корреспондировать об нем в охотничий журнал.

— Но ведь вы охотились с собакой?

— С собакой.

— Как же лисица собаки-то не испугалась? Ведь собака была тут же? — спросил охотник, одетый тирольским стрелком.

— Ну, вот подите же!

— Собака-то все-таки бросилась за лисицей?

— Бросилась. Но ведь у меня не гончая же собака. Разве она может за лисицей?.. Пробежала немного и назад…

— Странно, что лисица, слыша выстрел и чуя собаку, выскочила из кустов… Ведь это что-то невероятное.

— Ну, вот подите ж вы, сам знаю, что невероятное, но между тем это так. Я рассказываю егерю — и он не верит.

— Да и невозможно верить, — откликнулся егерь.

— Ты должен верить! Что мне перед тобой врать? Корысть какая, что ли!

— Позвольте, Роман Романыч…

— Молчи. Иду дальше — опять собака наводит на тетерева. Тут вот он, тут… Только бы стрелять. Взвожу курок, прицеливаюсь — вдруг шасть заяц…

— И заяц тетерева унес?

Плешивый человек счел за нужное обидеться.

— Послушайте… Зачем вы со мной так разговариваете? Я же ведь не лгун. Я очень хорошо понимаю, что заяц не может схватить тетерева, тем больше, что тетерев на дереве. Но заяц меня окончательно с панталыку сбил. Я растерялся. Не знаю, в тетерева стрелять или в зайца. Я остолбенел — ну а, разумеется, ни тетерев, ни заяц ждать выстрела не станут. Тетерев улетел, заяц убежал. А вот… вот как тетерев передо мной был… Мой бы был, потому не попасть в него нельзя. Малый ребенок попал бы. Также ежели бы я и в зайца стрелял, и заяц был бы мой. Ведь он почти у самых моих ног пробежал. А я растерялся. Да и спрошу я вас: кто бы мог тут не растеряться?

— И об этом случае будете корреспондировать в охотничью газету? — спросил доктор.

— Ну, об этом-то что же корреспондировать. Тут просто совпадение… Тетерев и заяц… Но я вас спрашиваю: кто бы не смутился?

— Случай удивительный…

— Именно удивительный. Курьез, совсем курьез. Но лисица… О лисице я непременно в охотничью газету письмо напишу. Ну, тут я рассердился, плюнул и вернулся в избу, — закончил плешивый человек. — Который теперь час?

— Да уж скоро три.

— Эк я спал-то. Ведь я часа два с половиной отмахал. О-хо-хо-хо.

Плешивый человек зевнул.

Егерь Холоднов внес шипящую яичницу на сковородке. Охотники стали присаживаться к столу. Доктор отвинчивал стаканчик у своей фляжки. Охотник, одетый тирольским стрелком, говорил егерю:

— Холоднов! Ты подай нам бутылку мадеры-то, которую я привез.

Петр Михайлыч

1

На дворе охотничьей сборной избы сидит егерь — старик в высоких заплатанных сапогах и с физиономиею николаевского солдата: подстриженные седые усы, слившиеся с бакенбардами, и пробритый когда-то, но заросший щетиной подбородок. На нем казакин, очень ветхий, и рыжая войлочная шапка, покрывшаяся местами слоем сала с приставшей к нему пылью. Он сидит на крылечке избы, пригнувшись к коленкам, положив на них локти, и покуривает трубку-носогрейку, беспрестанно сплевывая. Утро, часов семь. Перед ним стоит мужик в жилетке поверх рубахи и в замасленном картузе.

— Ты мне все-таки скажи, — говорит мужик егерю, — поедет он сегодня обратно на железную дорогу или не поедет. Я к тому спрашиваю, что у меня лошадь на лугу и, ежели поедет, то я должен ее ловить.

— Где же ехать, коли еще и не охотился! Зачем же тогда было приезжать к нам? — отвечал егерь. — Вот велел разбудить себя утречком, чтобы идти со мной на охоту, — третий раз его бужу, не встает и даже дерется. — Тс… И вчера, стало быть, не ходил?..

— Где ходить, коли без задних ног… Тут такое пиршество было, что упаси бог. Пришли семинаристы с погоста, пели кантаты, ну, и утрамбовался. Раков варили, грибы жарили, уха была. Мальчишка из кабака уж таскал, таскал пиво, да и устал таскать.

— Поповских детей поил?

— И поповских, и дьяконских, и дьячковских. Всех поил. Соседские мужики приходили, бабы — и им подносил.

Мужик с сожалением прищелкнул языком и сказал:

— Скажи на милость, а я и не знал. Вот незадача-то! Пришел бы я, так, пожалуй, и мне поднес бы…

— В лучшем виде поднес бы. Тут он чухонца поймал, который раков вез, купил у него раков и его напоил. Ребятишки, что грибы принесли, и те были пьяны.

— Оплошал я, оплошал. И который раз так. Я жерди лавочнику возил. И дернула меня нелегкая жерди возить! Ах ты, пропади он совсем! Да ведь кто ж его знал, что он загуляет! Я думал, что он на охоте, по лесу бродит.

— Ведь уж всегда он так.

— Да ведь два дня. Я думал, что он день отгулял да и на охоту.

— Осенью раз на порошу по зайцам приехал, так четыре дня гулял и все не мог остановиться. Так из избы и не выходил. Напьется — спать, проснется — опять пить. Баню тогда даже для него топили, чтоб хмель выпарить и с чистым сердцем за зайцами идти, а он в бане выпарился — пунш после бани стал пить, да так с чем приехал, с тем и уехал.

— Тс… То есть веришь, кляну себя, что я не знал, что он гуляет. А все жена. Поезжай, говорит, за жердями, лавочник жерди возит к себе на двор. И ты, Амфилотей Иринеич, с ним пил?

— Малость выпил, а так, чтобы настоящим манером — не удалось. Где же мне! Я с немцем-аптекарем в лес ходил, выводков ему указывал. Немец уж дорвался до охоты, так часов семь по лесу бродил, а когда мы вернулись в избу — все уже выпито было и Петр Михайлыч сидел и клевал носом. Совсем готов. «Разбуди, — говорит, — меня в пять часов, чтобы на охоту идти» — и свалился на лавку. Постель мы ему постлали, перетащили его — и вот спит до сих пор, — рассказывал егерь.

— И так-таки никаких остатков после него не осталось? — допытывался мужик.

— Полторы бутылки пива осталось — я выпил. Коньяку на донышке с полрюмки было — тоже выпил, а больше ничего.

— Так вечером, стало быть, он сегодня на железную дорогу поедет, к вечернему поезду, что ли?

— Да почем же мне-то знать! Ты знаешь его характер! Характер нравный. Купец богатый, загульный, так что ему! Вот пойти опять побудить его.

Егерь выбил из трубки золу, спрятал трубку в карман и поднялся со ступенек. На крыльцо вышла баба с ведром грязной воды и, услыша слова егеря, заговорила:

— Проснулся уж, ругается за стеной и самовар требует.

— Проснулся? Ну, вот и отлично.

Мужик двинулся на крыльцо.

— Куда ж ты лезешь! — остановил его егерь. — Надо ему еще умыться подать. Дожидайся своего термину. Умоется, за чай сядет — вот и позовем тебя.

— Понимаешь ты, у меня лошадь в ночном, и должен же…

— Ну и пусть будет в ночном.

— Амфилотей! — послышался из избы хриплый голос.

— Иду, иду, ваша милость, — откликнулся егерь и направился в избу.

Баба, выплеснув ведро грязной воды, стояла еще на крыльце.

— Второй день чертит и все еще не может отправиться на охоту, — рассказывала она, подмигнув мужику. — Вчера шесть гривен мне дал, дай бог ему здоровья.

— За что?

— А утенка у меня на огороде подстрелил. И утенок-то ледащий. Аграфена с красной смородиной пришла — ей тридцать копеек, а и смородины-то на гривенник.

Мужик слушал и с досады даже бросил шапку на землю, сняв ее с головы.

— И черт меня дернул с этими жердями возиться! Ведь и мне бы что-нибудь перепало. Он меня любит. Всегда Стакан да Стакан, так Стаканом и называет. И имени мне христианского нет, чтобы Степаном меня назвать.

— Дьяконскому сыну, пропойному-то, Антошке-то, за представление и песни жилетку свою подарил. Очень уж он его распотешил, — продолжала баба.

— Фу ты, пропасть! — махнул рукой мужик и с досады даже плюнул. — Ведь и мне перепало бы от него что-нибудь.

— В лучшем виде перепало бы. Ашотке двугривенный… «Глаза, — говорит, — у тебя шустрые, вот тебе двугривенный»… Ущипнул за щеку и дал. Ваське за грибы…

— Ах ты господи! — вздыхал мужик. — А все жена… «Вози, — говорит, — жерди».

— И девки были… Девкам на полтину пряников, на тридцать копеек орехов, а уж пива что! Ты знаешь ли, ведь он вчера два ящика пива споил всем.

— Ох, не рассказывай!

— Закусок разных в жестяных коробочках привез, шесть бутылок вина — и ничего этого не хватило. Яичницу я ему стряпала, уху варила, грибы жарила, раков кипятила. И боже мой, что у нас тут вчера было! Вот не знаю, чем сегодня обрадует. Утку ему сейчас буду жарить, что он вчера у меня убил.

— Анисья! Ставь самовар! — опять послышался в избе хриплый голос.

— Да уж поставлен, поставлен, — откликнулась баба. — Сейчас закипит. Подам.

Из избы выбежал мальчишка в красной рубахе, босой и без шапки.

— Куда ты, Ванюшка?

— К кабатчику! За ромом! Петр Михайлыч послал! — крикнул мальчишка, махнул в воздухе рублевой бумажкой и пустился бежать.

— Опять, стало быть, чудить будет, — улыбнулась баба, покачала головой и направилась в избу.

2

В избе, на старинном красного дерева диване с клеенчатым сиденьем и с деревянной спинкой, сидел приехавший из Петербурга охотник Петр Михайлыч. Это был плотный мужчина купеческой складки, с рыжеватой подстриженной бородкой на рябоватом лице, сильно опухшем от вчерашнего пьянства. Редкие и мокрые после умыванья волосы, только сейчас расчесанные, прилипли у него к вискам. Смотрел он на свет щурившись и покуривал папиросу. Перед ним пыхтел на столе самовар и стояла полубутылка простого кабацкого рома. Петр Михайлыч был в одном нижнем белье и в войлочных туфлях на босую ногу и говорил вертевшемуся перед ним егерю:

— Вот, брат Амфилоша, хорошее-то вино вчера зря вылакали, а теперь приходится за кабацкий ром приниматься. Садись к столу, голова.

— Благодарим покорно, Петр Михайлыч, а только мой совет вам — не очень с утра-то на ром наваливаться. Лучше после.

— Отчего? — спросил охотник.

— Как отчего? Какая же после этого будет охота, ежели вы с утра в градус придете! Ведь на охоту надо идти, а выводки-то куропаток у меня в четырех верстах отсюда.

— Чудак-человек, да ведь опохмелиться-то надо же после вчерашнего. Ведь башка трещит.

— Мой совет: лучше опохмелиться стаканчиком водки и закусить огурчиком или яишенкой. Сказать Анисье, так она живо на шестке яичницу сварганит. Право слово, выпейте лучше простой водки, а ром ведь он ослабляет. Не в себе будете.

— Хм… Ты говоришь: водки. А водка у нас есть или посылать надо?

— С пару-то стаканчиков и у меня найдется — один про вас, а другой про меня. А уж потом чайком с лимончиком запьем, только без рому, яишенкой закусим и, благословясь, в путь. Послушайтесь вы меня.

— Водки-то бы действительно хорошо. Ну, давай.

— Стряпать, что ли, яичницу-то? — послышался из-за перегородки женский голос.

— Стряпай, стряпай, Анисья, — отвечал егерь, достал из кармана ключ, полез в стоящий в углу сундук и достал оттуда бутылку с остатками водки. — Даже и с три стаканчика найдется, — прибавил он, посмотрев бутылку на свет.

— Вот и ладно. Садись.

Егерь хотел было сесть, но вспомнил и сказал:

— Там мужик Степан вас дожидается на дворе. Спрашивает, когда обратно на железную дорогу поедете.

— А! Стакан? Да что ему так загорелось? Будет день, и будут мысли.

— Вот и я то же самое ему сказал, а он лезет: доложи, говорит.

— Я здесь, батюшка Петр Михайлыч! — послышалось из кухни. — Со здоровьем вашу милость пришел поздравить. Прикажите войти.

— Или услыхал, что водку люди хотят пить? Войди, войди, чертова игрушка.

Вошел мужик Степан и поклонился.

— Чай да сахар вашей милости. Со здоровьем честь имею вас поздравить, — заговорил он.

— Ты зачем пришел-то?

— А узнать, когда, ваша милость, на железную дорогу ехать изволите. Ежели сегодня утречком, то нужно приготовить лошадь, потому она у меня на лугу.

— Лошадь! Чудак-человек, я еще и на охоте не был. Или тебе так уж очень выжить меня хочется?

— Зачем выживать, Петр Михайлыч? Мы такому охотнику завсегда рады, вы у нас господин, можно сказать, на редкость, а должен же я свое дело справить, ежели вы изволили подрядить меня, чтобы и обратно вас на железную дорогу отвезти.

— Ночью сегодня поеду. Справляйся к ночи.

— Вот и отлично. Стало быть, я и лошадь в ночное пускать не буду. А уж так я кляну себя, Петр Михайлыч, что я на вчерашний пир к вам не попал! Дураком себя называю. — Да ты дурак и есть.

— Это точно, ваше степенство. Жерди лавочнику с реки возил. А какая заработка?

— Нет, ты и так дурак, без этого дурак.

— Пусть будет по-вашему, ваше степенство, — улыбнулся мужик. — А вот водочки мне поднесите стаканчик, чтобы со здоровьем вашу милость поздравить.

— Водки, брат, мне и самому мало. Тут только мне да егерю.

— Да ведь в один монумент к Астахову в кабак спорхать можно.

— Нет, уж ты пей ром. Вот ром, есть.

— Ну, ром так ром. Доброму вору все впору, ваше благоутробие.

Петр Михайлыч стал наливать ром в стаканчик. Запахло жареным маслом. Егерь, уходивший в это время в соседнюю комнату, явился со сковородкой яичницы на тарелке. Сзади его Анисья несла огурцы на тарелке. Через несколько минут все выпили.

— Важно! — говорил Петр Михайлыч, потирая ладонью желудок и прожевывая огурец.

— Кушайте, кушайте яишенку-то, пока горяча, — предлагал ему егерь.

— Вот на еду-то меня и не тянет. Поем. Куда торопиться! Вишь, она как еще горяча, яичница-то, даже кипит в ней масло.

— Меня самого, ваше степенство, на еду никогда не тянет наутро, коли я с вечера загулял, — сказал мужик и прибавил: — Да оно и лучше. Водка без еды всегда ласковее пьется. А только, ваша милость, без второго стаканчика нельзя, — улыбнулся он, — поднесите уж и второй. Ведь я в двух сапогах хожу. Да и сами-то вы…

— Амфилотей! Найдется мне там в бутылке еще стаканчик водки? — спросил егеря охотник.

— Найтиться-то найдется, Петр Михайлыч, а только лучше бы вы спервоначалу яишенки…

— Ах ты господи! Ну чего ты меня оговариваешь! Чего под руку говоришь! Терпеть я этого не могу.

— Да ведь на выводков нам идти надо, вот я из-за чего.

— И на выводков пойдем. Все будет… А только не говори мне под руку. Через это самое у меня икота всегда делается.

— Да ведь я к тому, что еще утро. Лучше же мы в дорогу с собой фляжечку захватим и на легком воздушке в леску…

— То само собой. Наливай.

Мужик бросился наливать Петру Михайлычу остатки водки, а себе ром.

— И чего ты, в самом деле, их милости, Петру Михайлычу, препятствуешь? Какую ты имеешь праву? — обратился он к егерю.

— Ну, ну, ну! Не тебе меня учить политике! Я тридцать пять лет с господами охотниками. Я егерь, прирожденный егерь, а ты мужик, сиволдай, — огрызнулся на него егерь. — Я с графами да с князьями бывал.

— И я графа Льва Петровича возил. Чего бахвалишься!

— Стакан! Оставь его! Не суйся! — крикнул на мужика охотник. — Пей.

— Еще раз со здоровьем, ваша милость, поздравляю! — сказал мужик и выпил стакан.

Выпил и охотник. В голове его уже порядочно шумело. Егерь опять приступил к нему:

— Съешьте вы хоть кусочек яишенки-то. Иначе зачем было и требовать ее?

— Ты требовал. А я ни в одном глазе… Вот ежели бы раков…

— Да не желаете ли, ваша милость, я сейчас побегу и скажу, чтобы мальчишки ловили в речке? — засуетился мужик. — Ведь у нас только для господ и ловят.

— Ваше степенство! Петр Михайлыч! Когда же на выводков-то? — строго крикнул егерь. — Кушайте тогда чай, коли яичницу есть не можете, одевайтесь да и пойдемте. Собачка по вас плачет, ружье стонет.

— Сейчас, сейчас… — заговорил охотник. — Экий какой ты, Амфилотей, ретивый!

— Да ведь надо же хоть одну птицу убить, коли на охоту приехали. А ты, мужик, пошел вон!

Егерь взял за плечи мужика и выпихал его за дверь.

3

Уже было около одиннадцати часов утра, а Петр Михайлыч все еще не мог выбраться из охотничьей сборной избы в лес на охоту. Впрочем, он уже надел брюки и высокие сапоги, перетянутые ремнями выше колен, и наполнил водкой охотничью фляжку. На столе стояла уже новая, наполовину выпитая бутылка водки, и сам Петр Михайлыч, хватив на старые дрожжи несколько стаканчиков, был уже изрядно пьян. Егерь перестал и звать его в лес на выводков куропаток, а бродил из угла в угол и бормотал:

— Так я и знал, так я и предрекал, что эти выводки доктору Богдану Карлычу достанутся. Какой вы теперь охотник! Вам теперь не дойти до выводков-то!

— Врешь. В лучшем виде дойду, дай только мне в аппетит войти и позавтракать хорошенько, — отвечал Петр Михайлыч. — Вот Анисья грибы изжарит, я в аппетит войду — и после завтрака отправимся. Куда нам торопиться? Над нами не каплет.

Егерь махнул рукой.

— А к двенадцати часам, того и гляди, доктор Богдан Карлыч приедет. Он обещался сегодня приехать. Приедет и потребует, чтобы я с ним на охоту шел и дичь ему указал.

— А ты не ходи.

— Как я могу не ходить, ежели я свободен? Доктор такой же член охотничьего общества, такие же деньги платит, как и вы.

— Врешь, опять врешь. Ты не свободен, ты занят, ты со мной, и как только доктор подъедет с избе, так мы с тобой и отправимся.

— Да ведь у вас уж и теперь ножной инструмент плохо действует, так как же отправляться-то?

— А Стакан-то на что? Стакан довезет до выводков. Стакан! Ты тут?

— Здесь, ваша милость, — послышалось из-за перегородки, и показался мужик Степан. — Могу ли я отойти от вашей милости, коли вы тут! Мы все дела бросим, а около вашей чести будем присутствовать.

— Так закладывай лошадь в тележку. На выводков со мной поедешь! — отдал приказ Петр Михайлыч.

— В один монумент, ваше степенство! — засуетился мужик.

— Стой, стой! — остановил его егерь. — Твое руководство будет ни при чем. Не доедем мы, Петр Михайлыч, до выводков на лошади. Ведь это в Кувалдинском лесу, а там и проезжей дороги нет, — обратился он к охотнику.

— Есть. Я до Акима Михайлова сторожки на прошлой неделе ездил, — сказал мужик.

— А от Акима Михайлова сторожки еще около трех верст до выводков, а Петр Михайлыч сегодня нешто ходок!

— Я на три версты не ходок? Нет, это ты врешь, Анфилоша. Точно, что я теперь поослабел малость, но вот как подзакушу грибками, так три-то версты в лучшем виде… Запрягай, запрягай, Стакан! Полдороги ты меня подвезешь, а полдороги я с Амфилошей — и в лучшем виде выводков подстрелим.

— Да вам теперь, Петр Михайлыч, не только что в куропатку, а в сидячего гуся не попасть, — отвечал егерь.

— Мне не попасть? Мне? Нет, это ты оставь. Я, хвативши-то горького до слез, еще лучше стреляю. Помнишь, на уток-то ходили? Как я был пьян! А три утки подстрелил. Живо, Стакан! Одна нога здесь, а другая чтоб там!

Мужик побежал запрягать лошадь.

— Петр Михайлыч! — кричала из кухни Анисья. — Грибы-то вам не подать ли на огород? Все-таки бы вас там воздушком пообдуло.

— На огород? Правильно. Давай на огород, — откликнулся охотник. — Тащи туда, Амфилотей, водку. Где моя шапка? Нет, уж доктору выводков не заполучить. Мы ему утрем нос.

Началось переселение на огород, находящийся на задах избы. Егерь ворчал, но все-таки перенес туда водку. Через четверть часа Петр Михайлыч и егерь сидели на огороде под старой вишней, усеянной ягодами. Перед ними на врытом в землю столике шипели грибы на сковородке, стояла бутылка и стаканчики.

— Наливай мне и себе, Амфилотей, — говорил егерю Петр Михайлыч. — Вот я сейчас выпью, подзакушу и не только что на куропаток, а хоть на медведя готов.

— Да уж теперь пейте, теперь все равно, — отвечал недовольным тоном егерь.

На огороде из-за кустов смородины показался деревенский мальчишка без шапки и босиком. Он тащил что-то в тряпке.

— Есть восемь штук! Поймал… Пожалуйте, Петр Михайлыч… Сейчас Степан нам сказал, что вам раки требуются. Три рака самые матерые… — говорил он, развертывая тряпицу и высыпая на траву раков.

— Ах, шут гороховый! Так и есть, раки… — улыбнулся Петр Михайлыч. — Ну, спасибо Степке. Раков теперь любопытно поесть. Вот что, Амфилоша, мне аппетит дает, когда я с похмелья… Раки. Съем я хоть штук пять — и хоть быка мне тогда на еду подавай. Стащи-ка Анисье да вели сварить. Чего ты усами-то шевелишь, как таракан? Тащи.

— Да уж теперь сколько хотите чудите! Все равно не видать вам выводков, — махнул рукой егерь и понес варить раков.

Петр Михайлыч дал мальчишке пятиалтынный. Тот почесал затылок и заговорил:

— Нельзя, дяденька, за пятиалтынный. Мало. Из этих денег я должен Степану на бутылку пива отдать за то, что он мне вас на раков подсватал, а отдам я ему восемь копеек на пиво, так что же мне-то останется?

— Вон, постреленок! — закричал на него Петр Михайлыч.

— Прибавьте, дяденька, хоть немного, — пятился мальчишка. — Вы добрый. Вы вчера Агашке за двадцать раков полтину дали.

— Так ведь то Агашка, девка разлюли-малина, а ты паршивец. Присылай сюда опять Агашку — еще гривенник получишь.

— Агашка сегодня у лавочника дрова складывает. Ей недосужно.

— На еще пятачок и провались отсюда! — швырнул мальчишке Петр Михайлыч медный пятак.

Мальчик поднял медный пятак, улыбнулся и, пятясь, спросил:

— А Агашку приведу, так еще гривенник дадите?

— Агашку и еще какую-нибудь девку показистее приведи, тогда и пятиалтынный дам. Только чтобы и вторая была из голосистых и умела песни петь.

— Хорошо, хорошо… Я вам, дяденька, даже трех предоставлю — и все первые песенницы по нашей деревне, — проговорил мальчишка и побежал с огорода.

На улице раздались бубенчики. Показался егерь.

— Как я сказал, что доктор Богдан Карлыч на охоту приедет, так и вышло, — говорил он Петру Михайлычу. — Приехал ведь. Ну, теперь проститесь с выводками. — Мои выводки, мои. Никому их не уступлю, Наливай, Амфилоша, и выпьем, — отвечал охотник и, взяв на вилку со сковородки гриб, приготовился им закусывать.

4

На огород входил охотник доктор Богдан Карлыч, худой и высокий старик из обрусевших немцев. Одет он был в новый охотничий костюм из рыжего верблюжьего сукна, с громадными металлическими пуговицами, на которых были изображены выпуклые кабаньи головы, а на голове имел черную тирольскую шляпу с пером. Костюм был опоясан широким шитым гарусом поясом, и на нем аккуратно висели: небольшая фляжка, оплетенная камышом, кинжал в ножнах с серебряной оправой, кожаный баульчик с сигарами и папиросами и кобура с револьвером. В баульчике и в кобуре также были вставлены вышивки — в баульчике бисерная, а в кобуре гарусная. Ноги его были обуты в полусапожки с необычайной толщины подошвами, а от полусапожек доходили до колен штиблеты из какой-то непромокаемой материи, застегнутые сбоку на металлические пуговицы. Он курил окурок сигары, вправленный опять-таки в бисерный мундштук и, как журавль, шагал большими шагами по огороду на своих длинных ногах.

— Амфилотей! — кричал он еще издалека. — Ты где?

— Амфилотей, Богдан Карлыч, со мной. Амфилотея я уже заарендовал. Теперь я его арендатель, и мы сейчас едем с ним на охоту, — откликнулся Петр Михайлыч от стола. — Вот только позавтракаем и поедем на куропаток.

Доктор подошел к столу.

— Ах, это вы? — сказал он, обзирая сковородку грибов на столе, водку, ползающих по траве раков, опухшую и перекосившуюся физиономию Петра Михайлыча, и поморщился. — Здравствуйте.

— Милости прошу к нашему шалашу. Закусить не прикажете ли перед охотой-то? Грибы на удивление. Отдай все, да и то мало. Вот раки есть, что твои крокодилы. Сейчас велим их сварить хозяйке, и закуска к водке будет в лучшем виде.

Петр Михайлыч подал доктору свою мясистую грязную руку. Тот опять скорчил гримасу и, не выпуская из зубов мундштука с сигарой, пожал эту руку.

— Но ведь я приехал на охоту, — сказал он, не отказываясь и не соглашаясь на предложение, и покосился на раков.

— Перед охотой-то только и подкрепить себя. Вы доктор, вы сами знаете. Как это называется по-вашему, по-докторскому-то? Санитарная гиена, что ли?

— Гигиена, а не гиена, — отвечал доктор. — Гиена — зверь, а гигиена — то, что нужно для здоровья.

— Да, да… Так… Действительно… Гиена — зверь, а гигиена… И знал я, да вот перепутал, которая гигиена, которая гиена. Ну, да все равно. Мы не доктора. Так вот для гигиены не хотите ли?

— Разве уж только из-за раков. Раки очень хороши, — опять покосился доктор на раков.

— Восторг! Самые немецкие. Сейчас только немецкую песню пели.

— Ну, я какой немец! Я совсем русский.

— Садитесь, Карл Богданыч, рядышком со мной на скамеечку.

— Богдан Карлыч я.

— Ах да… Ну да, говорят, у немцев это все равно: что Карл Богданыч, что Богдан Карлыч. Амфилотей! Тащи варить раков! Водочки, Богдан Карлыч?

— Пусть раки будут готовы — выпью, — отвечал доктор, присаживаясь.

— А вы предварительно первую-то. Теперь самый адмиральский час. Вот можно грибками закусить.

— Раки и грибы! О, это очень трудно для желудка, ежели сразу две такие тяжелые пищи. Нет, я позволю себе два-три рака после рюмки шнапса и то предварительно закушу парой бутербродов с мясом и выпью пару яиц всмятку. Амфилотей! Принеси мне мой саквояж. Там у меня есть приготовленные женой бутерброды с телятиной! — крикнул доктор вдогонку егерю, уходившему с огорода варить раков.

— Ах, какой вы аккуратный немец, Богдан Карлыч! — покачал головой Петр Михайлыч.

— Да… Я люблю порядок. Да так и надо для гигиенической жизни. Так у нас и в природе. Сердце бьется каждый день в одном и том же порядке, дыхание идет тоже в один и тот же порядок, — ораторствовал доктор, посмотрел на лицо Петра Михайлыча и прибавил: — А вы тут кутите?

— Да, загулял немножко, признаюсь вам как доктору. Другому бы не признался, а вам признаюсь.

— Да ведь это и без признаванья видно.

— Ну?! А, кажется, я не очень… Ну, да что тут! Не пьешь — умрешь, и пьешь — умрешь, так уж лучше пить. Вот и сейчас выпью. Да выпейте, Карл Богданыч, со мной рюмку-то! Ведь не разорвет вас.

— А вот сейчас егерь принесет мой саквояж с бутербродами, тогда я и выпью, — отнекивался доктор и обернулся посмотреть, не несет ли егерь саквояж.

— В таком разе за вашу гигиену! Будьте здоровы! — сказал Петр Михайлыч, налил себе рюмку водки, проглотил ее и стал закусывать грибом, сильно сморщившись от выпитого. — И отчего это, Карл Богданыч, так плохо водка в утробу лезет, когда очень уж перекалишь ею себя с вечера?

— Желудок испорчен и плохо принимает. О, это самый лучший наш регулятор!

Показался егерь с изящным саквояжем из лакированной кожи со стальным замком и оковкой. На одной из сторон саквояжа опять была вделана гарусная вышивка. Егерь положил саквояж на стол.

— Какие все распречудесные вещи, Карл Богданыч, вы в дорогу берете! — воскликнул Петр Михайлыч, любуясь саквояжем.

— Богдан Карлыч, — опять поправил его доктор.

— Пардон. То бишь Богдан Карлыч. Прелестный саквояж!

— Это подарок от жены.

— И вышивочку, поди, она сама вышивала?

— Она. На саквояж — она, на кобуру — старшая дочь Каролина, на портсигар — младшая дочь Амалия, а на пояс — это моя теща, — похвастался доктор, вынул из кармана ключ, аккуратно отпер саквояж, достал оттуда жестяную коробочку с крышкой, извлек из нее два бутерброда, завернутые в чистую белую бумагу, и, развернув их, положил их на бумаге на стол. Потом он взял рюмку со стола, посмотрел на свет и стал наливать в нее водку.

— Тс! Смотрю я на вас и дивлюсь! — воскликнул Петр Михайлыч. — Вот так немецкая аккуратность.

— А разве лучше свиньей жить? — спросил его, улыбаясь, доктор. — Наука нас учит, что мы главным образом погибаем от нечистоты. Чистота — все. В чистоте не живет ни одна бактерия, ни один микроб, а они-то и есть главные враги нашего здоровья.

— Вот так штука! Слушай, Петр Михайлов, докторскую лекцию и соблюдай себя, — проговорил Петр Михайлыч, погладив себя по начинавшей лысеть голове. — Ну а теперь, Богдан Карлыч, можно с вами чокнуться?

— Да ведь вам много будет… — улыбнулся доктор.

— Мне-то много? Гм… Смотрите вы на меня: эдакий я большой, а рюмка такая маленькая.

Петр Михайлыч встал со скамейки и, покачнувшись на ногах, выпрямился во весь рост. Потом налил себе рюмку водки, чокнулся ею с рюмкой доктора и хотел пить.

— Постойте, постойте, — остановил его доктор. — Сейчас я себе и вам капель в водку накапаю — и будет прелестная настойка, способствующая пищеварению.

— Полечить меня хотите? Вот так отлично! Ай да Карл Богданыч…

Доктор достал из саквояжа маленький пузырек с мельхиоровой крышечкой, привинчивающейся к горлышку, отвинтил ее, вынул притертую стеклянную пробочку и аккуратно отсчитал из него пять капель в свою рюмку и пять капель в рюмку Петра Михайлыча, сказав:

— Теперь пейте и будьте здоровы.

Они выпили. Доктор стал резать складным ножом на маленькие кусочки бутерброд с телятиной и медленно препровождал эти кусочки себе в рот. Петр Михайлыч икнул после выпитой водки и закусывал грибами.

5

Появились сваренные раки. Егерь принес также и два яйца всмятку. Он знал привычку доктора, аккуратно каждый раз перед отправлением на охоту съедающего два яйца, и принес их.

— Теперь можно и по второй рюмашечке выпить? — умильно взглянул Петр Михайлыч на доктора.

— Ну, пожалуй, можно и по второй, — согласился доктор. — На охоте две рюмки я себе еще допускаю выпить. Тут усиленное движение… происходит лишнее сгорание материалу. Наливайте.

— Вот и отлично. Очень уж я рад, что наконец-то мне интеллигентный партнер для выпивки нашелся! А то, верите ли, ведь с мужиками и с Амфилотием пил. Со вчерашнего утра я приехал сюда — и охотников ни души. — Со вчерашнего утра приехали и все еще на охоте не были! — воскликнул в удивлении доктор, аккуратно разбивая яйцо и облупливая его сверху.

— Нет, был… — хотел соврать Петр Михайлыч, но остановился, посмотрев на егеря. — То есть на охоте я не был, но ружье пристреливал здесь на огороде.

— Даже и утку домашнюю подстрелили у xoзяйки, — сказал егерь.

— Уж и утку! Не утку, а утенка. Да и не подстрелил я его, а просто он сам подвернулся. Уж ты наврешь тоже! — Цыпленку жизнь прикончили, — продолжал егерь.

— Цыпленку я нарочно. Нужно же было мне что-нибудь на ужин съесть, а заряд второй был, его нужно было выпустить — вот я, чтобы не колоть цыпленка…

— И с утра здесь, в сборном месте, сидите? Ловко! Хорошая охота! — насмешливо проговорил доктор.

— Да ведь скоро-то тоже не соберешься. То одно, то другое… Сначала позавтракал, потом прилег отдохнуть, проснулся — разные подлецы явились: один несет раков, другой — грибов, третий — рыбы… — рассказывал Петр Михайлыч. — То да се… А я люблю не торопясь. Девки пришли, начали песни петь. А тут и ужин. Удовольствие… На чистом воздухе… Ведь вся наша и охота-то из-за моциона и чистого воздуха, а я был все-таки на огороде! Пьем. Рюмка стынет! — крикнул он.

Выпили. Доктор съел два яйца и принялся за раков. Петр Михайлыч совсем уже осовел, говорил заплетающимся языком и тоже сосал раков.

— Вы, Богдан Карлыч, на куропаток? — спросил он доктора.

— Да что попадется…

— Так отправимся вместе. Вот и Амфилотей с нами.

— Гм… А меня вы не подстрелите? — улыбнулся доктор.

— Кто? Я-то? Да я, батюшка, такой стрелок, что белку дробиной в глаз. Вологодский уроженец, да чтобы стрелком не быть!

— Нет, нет. Я говорю только про сегодня.

— Я в своем месте, когда молодой был, на медведя хаживал и прямо ему под лопатку, подлецу, под левую лопатку, в сердце — и наповал. Одно только, что вот по выпивной части вы плохой компаньон — ну да наплевать. Едем вместе на куропаток, Богдан Карлыч! Вот Амфилотей укажет нам выводков.

— То есть как это едем?

— А я мужика подрядил, чтоб подвез на подводе к самому месту. Зачем пехтурой мучиться?

— Ну, какая же это охота! Какой же это будет моцион! Нет, нет. Я один. Где выводки? — обратился доктор к егерю.

— В Кувалдинском лесу. Да одному вам, ваше благородие, не отыскать, — дал ответ егерь.

— Вы чего боитесь-то, Карл Богданыч? — спросил Петр Михайлыч. — Я теперь не только на куропаток, а даже на медведя в лучшем виде готов…

— Вижу, вижу, что готовы… — опять улыбнулся доктор.

— Какие пронзительные немецкие улыбки! Еще по рюмочке?

— Нет, довольно. Доем бутерброд — и в путь. Слушайте… Отпустите со мной егеря. Ведь вы все равно не пойдете теперь на охоту.

— Как не пойду? Пойду. Вот только мужик приедет.

— Я здесь, ваше степенство. Пожалуйте… — проговорил мужик Степан, показываясь из-за разросшихся кустов черной смородины. — В один монумент лошадь вашей милости приготовил… Баба говорит: «Поезжай за жердями», а я ей: «Нет, старуха!» Позвольте за это вашу честь со здоровьем поздравить?

— Пей, чертова игрушка!

Петр Михайлыч налил водки себе и мужику.

— Едете, что ли? — спросил его егерь. — Тогда я вам сейчас спинжак, ружье и всю амуницию принесу.

— Конечно еду. Тащи!

Петр Михайлыч попробовал встать из-за стола, но покачнулся и ухватился за стол.

— Какой вы теперь охотник! Вы лучше спать лягте и уж потом… — сказал доктор.

— Белкой дробину в глаз…

— Вот что белкой-то да дробину, так это пожалуй…

— Амфилотей! Что ж ты стал! Тащи амуницию!

— Лучше, Петр Михайлыч, прилечь. Ведь говорил я вам, что с утра не следует много с бутылочкой беседовать, да к тому же еще на старые дрожжи.

— Молчать! Как ты смеешь во мне сомневаться! Дробиной в глаз!..

А между тем на задах огорода раздавались визгливые женские голоса. Из-за кустов выбежал мальчишка Ванюшка.

— Пожалуйте, дяденька, пятиалтынный! Аришку вам и двух других девок привел.

— Ах ты, шельмец, шельмец! А я уж на охоту собрался, — отвечал Петр Михайлыч.

— Да ведь сами же вы приказывали.

— Ну, делать нечего. Надо две-три песни прослушать. Охота не уйдет, Карл Богданыч или Богдан Карлыч!.. Погоди! Прослушаем русские песни прежде, коли ты русское чувство чувствуешь. Докажи, что ты русский хлеб ешь, потому русский немец…

— Пожалуй… — улыбнулся доктор, присаживаясь на скамейку. — Но тогда я должен бутылку пива выпить. Это моя обычная порция после завтрака.

— Пивка? — встрепенулся Степан. — В один монумент слетаю. Полдюжинки?

— Зачем полдюжины? Бутылку! — отвечал доктор.

— Тащи полдюжины. И я выпью. Да нужно и девок попотчевать, егерю дать… — перебил его Петр Михайлыч. — Меня не забудьте, ваше боголюбие, — подсказал Степан.

— Да, да… Моему вознице Стакану тоже стакан. Вот деньги. Вели из кабака дюжину притащить! Теперь не выпьем, так на вечер останется.

Мужик схватил деньги и побежал с огорода. Показались три деревенские девушки. Они подходили и пели песню.

— А, Ариша! Здорово, живая душа на костылях, стрекоза в серьгах!

— Здравствуйте, Петр Михайлыч, — поклонилась Петру Михайлычу красивая черноглазая девушка в зеленом шерстяном праздничном платье и улыбнулась во всю ширину лица. — С работы по вашему приказанию ушла, только бы вам угодить — вот как мы вашу милость ценим. Стала я дома переодеваться — мамка ругается! Страсть как ругала меня, а все из-за вас.

— Молчи! Посеребрю!

— Уж разве что посеребрите. А то, ей-ей, от работы оторвалась. Ведь сорок копеек в день…

— Цыц! Водки хотите?

— Не потребляем, сами знаете. Вот разве пивца.

— Сейчас пиво принесут. Пойте!

Девушки запели. Доктор сидел, закуривал новую сигару, улыбался и бормотал:

— И это называется охота! Гм…

6

Появилось пиво. К бражничанью Петра Михайлыча присоединились мужик Степан, егерь, три крестьянские девушки. Даже мальчишка Ванюшка и тот просил себе стакан пива. Петр Михайлыч взъерошил ему волосы на голове, назвал паршивцем, но пива дал и приказал ему выпить его залпом, что тот и исполнил, похвастав:

— Эка невидаль пиво-то! Я стакан водки сразу выпить могу. Мы раз с Максимкой, с сынишкой Василья Корявова, целый двугривенный в питейном пропили. От господина охотника за сморчки деньги получили — и пропили. Я даже пьян был.

Доктор покачал головой и сказал:

— Еще хвастаешься, дрянь эдакая. И не выдрал тебя отец за это?

— Зачем драть? Тятька сам пьян был. Его тоже охотники напоили.

Девушки голосили песни. Петр Михайлыч хватал их и сажал к себе на колени. Они вырывались. Доктор тоже все еще не шел на охоту и сидел тут. Он хоть и сказал, что выпьет только свою положенную порцию, то есть одну бутылку пива, но пил уже вторую. Мужик Степан рассказывал, что в Гуляеве медведь появился и задрал телку.

— Медведь? — встрепенулся доктор и крикнул егерю: — Амфилотей! Так что ж ты? Надо его обойти. Ты знаешь, что я давно медведя дожидаюсь, чтоб свой медвежий охотничий аппарат испробовать.

Егерь махнул рукой.

— Пустое дело, Богдан Карлыч! — сказал он. — Никакого медведя нет. Бабы брешут. Я уж ходил и смотрел телку. Просто ее чуточку собаки сторожа Кондратья в лесу подрали. Забрела в лес, и подрали. И подрана-то самую малость.

— Толкуй! Толкуй! Староста гуляевский этого медведя видел, — стоял на своем Степан.

— Так староста видел медведя-овсяника, на овсе его видел, а овсяник не станет телку драть.

— Как не станет? В лучшем виде задерет. Но ты мне хоть овсяника приготовь для испробования аппарата. Должен же я когда-нибудь испробовать аппарат при господах охотниках. Аппарат удивительный. Я хочу на него даже привилегию взять. Пожалуйста, медведя… Ведь тебе про медведя не я один говорил, тебе и другие охотники говорили.

— А овсяники будут. Дайте только срок овес скосить. Как вот овсы скосят — тут у нас овсяники и обозначатся. Придут они на скошенное место по старой памяти — я давай выть. А теперь как же овсяника обходить? Овсы помнешь. За потраву надо платить.

— Но ведь медведь-то все-таки мнет овсы. А убив его, мы даже сделаем благодеяние владельцам овсов. Но, главное, мне хочется аппарат свой испробовать.

— Господин доктор! А какой это такой аппарат? — спросил Петр Михайлыч пьяным голосом.

— А такой, что даже пьяный человек при этом аппарате может один на медведя ходить, — ответил доктор и улыбнулся.

Петр Михайлыч принял слово «пьяный» на свой счет и обиделся.

— Что это такое? Критика? На мою личность критика? — спросил он, поднимаясь с места. — Нет, брат, господин немец, я этого не позволю! Я хоть и выпивши, но я двоих трезвых немцев за пояс заткну. Я белку одной дробиной в глаз… Пьяный!

Петр Михайлыч покачнулся, не удержался на ногах и грузно опустился опять на скамейку. К нему подскочил егерь и стал его уговаривать:

— Вы, Петр Михайлыч, не обижайтесь. Тут критики никакой нет. У Богдана Карлыча есть действительно аппарат супротив медведя, такой аппарат, что ежели даже совсем пьяного человека в него посадит или не умеющего стрелять — и тот с медведем может сладить.

— А я неумеющий? Я стрелять не умею? Помнишь ты, в прошлом году осенью, как я дикого гуся влет?.. — хвастался Петр Михайлыч. — И в лучшем виде он кувырком, кувырком. Ах он немец!

Доктор попятился.

— Да я, многоуважаемый Петр Михайлыч, не про вас… Мой аппарат может гарантировать от несчастного случая и самого меткого стрелка, самого лучшего охотника, ежели он промахнется по медведю или только ранит его, так что медведь пойдет на него. Ежели охотник сидит в аппарате — медведь хоть бы и подошел к охотнику на два шага — ничего не может поделать ему, — заговорил доктор.

— Толкуй. Знаю я вас! Я одной дробиной белку в глаз, а он…

— Самый лучший охотник может промахнуться. В белку не промахнется, а в медведя промахнется. Да и не промахнувшись… Ну, вы раните медведя, он идет на вас, обхватывает и начинает вас ломать. А при аппарате он может сколько угодно ломать вас — и вы гарантированы, ничего он вам не поделает. Царапины даже не оставит.

— Медведь будет ломать охотника и царапины не оставит? Врешь, врешь! — махал руками Петр Михайлыч. — Ты думаешь, я пьян, ты думаешь, я не понимаю! Нет, шалишь!

— Да выслушайте прежде меня. Ведь вы аппарата не знаете, не имеете об нем даже малейшего понятия. А выслушаете и тогда поймете. Ну, давайте, чокнемся, выпьем пива, и я вам расскажу об аппарате.

Доктор подсел к Петру Михайлычу.

— Выпить я всегда готов, — отвечал тот, — а только зачем критика на пьяного человека? Зачем в чужой огород камешки кидать? Иной и пьян да умен, стало быть, два угодья в нем, — говорил, смягчаясь, Петр Михайлыч и чокнулся своим стаканом со стаканом доктора.

— Ошибка с моей стороны была та, что я сказал, что этот аппарат для пьяного охотника. Аппарат этот самому трезвому охотнику гарантирует безопасность, ежели медведь обхватит охотника. Ведь может же такой случай быть? Такие случаи очень часто бывают. А аппарат мой вот из чего состоит. Это большой железный ящик в рост и толщину человека. Ящик окрашен под цвет березовой коры. Сверху ящика крышка на шалнерах. Ожидая медведя, вы влезаете в ящик и стоите в нем с заряженным ружьем. Поняли?

— Пей!

— Ну, вот и отлично, что поняли. Медведь показывается, он перед вами. Вы стреляете в него и только раните его.

— Зачем же только ранить? Я убью его наповал.

— Ах, боже мой! Да ведь может же промах случиться! Раненый медведь идет на вас. Вы мгновенно садитесь на скамеечку, находящуюся в ящике, и, как только сели, крышка ящика автоматически захлопывается у вас над головой. Перед медведем уж не охотник, а большой березовый пень, в котором находится этот охотник. Медведь понюхает этот пень и отойдет от него прочь, а вы тем временем будете стрелять в медведя из револьвера, потому что в ящике есть маленькие отверстия. Вы видите из них медведя и стреляете в него, стреляете шесть раз, ежели вам угодно.

— Ха-ха-ха! — разразился хохотом Петр Михайлыч и схватился за бока.

— Чего вы смеетесь? Стало быть, не поняли устройство аппарата? — обидчиво спросил доктор.

Петр Михайлыч продолжал хохотать.

— Понюхает и прочь пойдет? Ай да немец!

— Позвольте… Но допустим, что он и не понюхает, а обхватит пень или ящик, в котором вы сидите, повалит его и будет ломать — пускай ломает, ибо вы все-таки гарантированы и он вам даже царапины не сделает. Ящик кованого железа, и сломать его медведю никак невозможно. Да-с… Он его ломает, а вы в него из ящика стреляете из револьвера. И вы спасены. Поняли?

— Ха-ха-ха! — раскатывался смехом Петр Михайлыч.

Доктор вскочил с места, весь красный, и заговорил:

— Но ведь это же свинство — хохотать на то, чего вы не понимаете! Я показывал его самым компетентнейшим охотникам, и все нашли его полезным. Ящик мне стоит более двухсот рублей. Это, по-моему, вклад в охотничье дело.

— Вклад, вклад, Карл Богданыч. Осенью же пойдем на медведя с ящиком, — заливался смехом Петр Михайлыч.

Доктор сжал кулаки.

— С пьяным человеком не стоит разговаривать! — пробормотал он сквозь зубы, схватил свой саквояж со стола и, не допив пива, стал уходить с огорода, крикнув егерю: — Амфилотей! Проводи меня! Я ухожу на охоту!

— Эй! Ящик! Аппарат! Вернись! — крикнул ему вслед Петр Михайлыч и захохотал еще громче.

7

Был час четвертый второго дня, а Петр Михайлыч все еще не собрался на охоту, да и не мог он собраться — ноги окончательно отказались ему служить, до того много было выпито всякой хмельной дряни. Да и не одни ноги. Самое туловище требовало подпоры, и, не будь врытого на огороде в землю стола, он давно бы свалился со скамейки, на которой сидел. Движения его ограничивались только размахиванием руками, которыми он ловил увертывающихся от него крестьянских девушек, все еще находившихся при бражничанье и время от времени певших песни. Число девушек усилилось уже до пяти. Эти вновь пришедшие девушки явились с корзинками грибов, которые Петр Михайлыч и купил у них. Около него стояли три объемистые корзины с грибами. Пришла баба с черникой — Петр Михайлыч и чернику купил у нее и присоединил корзину к грибам, а бабу оставил при себе бражничать. Тут же стояла и корзина, переполненная раками, которую принесли деревенские мальчишки и продали ему. Кроме Степана с Петром Михайлычем бражничал и еще мужик Антон, тщедушный, хромой и одноглазый. Он явился с форелью, продал ее Петру Михайлычу, и форель эта висела тут же на вишне на мочалке, продетой сквозь жабры. Пиво лилось рекой. Егерь Амфилотей, карауливший Петра Михайлыча, несколько раз предлагал ему отдохнуть, принес даже ковер и подушку, положив их на траву под вишню, но тот упорно отказывался от отдыха.

— Ежели вам, ваша милость, теперь часика на два прикурнуть и освежиться, то мы часу в шестом все бы успели еще на выводков съездить, — говорил он.

— Плевать. Успеется… — отмахивался Петр Михайлыч.

Егерь пробовал гнать всех мужиков и бабу, но те не шли. Не уходили и девушки, требуя от Петра Михайлыча расчета за песни, но тот не давал и кричал:

— Пойте! Пойте веселую! Расчет к вечеру! Да что ж вы так-то? Танцуйте кадриль, пляшите.

— Да ведь плясать-то, Петр Михайлыч, надо под гармонию, а гармониста нет, — отвечала Аришка. — Вот ежели бы Калистрата нам позвать. Уж он куда лих на гармонии!..

— А где Калистрат? Кто это такой Калистрат? — спрашивал Петр Михайлыч.

— Он кузнец, он теперь в кузнице.

— Стакан! Волоки сюда Калистрата!

— Дементья надо, а не Калистрата. Калистрат теперь на работе. Он даве мне переднюю ногу у коня подковывал, а теперь тарантас доктору чинит.

— Ну, вот… Поди, уж починил давно. Что нам Дементий?.. Дементий только пискает на гармонии, а Калистрат — настоящий игрец, — стояла на своем Аришка.

— Не пойдет, говорю тебе, Калистрат от работы.

— Полно врать-то тебе! Посулить ему за полдня рабочего сорок копеек, так в лучшем виде пойдет.

— Калистрата сюда с музыкой! Живо! — стучал Петр Михайлыч кулаком по столу. — Стакан! Что такая моя оккупация?

Мужик Степан побежал за Калистратом и через четверть часа вернулся с ним. Калистрат — молодой парень с серебряной серьгой в ухе — как был на работе в закопченной рубахе и опорках на босую ногу, так и явился на пир с гармонией. Он заиграл какую-то песню, девушки заплясали перед столом французскую кадриль, состоящую, впрочем, только из первой фигуры, повторили эту фигуру раза четыре, но тут Петр Михайлыч, сначала подпевавший под музыку, стал клевать носом и наконец, сидя у стола, заснул, положив на него руки, а на них голову. Девушки, услыша храп, стали будить Петра Михайлыча, он не просыпался.

— Петр Михайлыч! Что ж вы? Проснитесь! — трясла его за рукав Аришка.

Петр Михайлыч не откликался и был недвижим.

— Довольно, что ли, Петр Михайлыч, петь и танцевать? Ежели довольно, то пожалуйте нам расчет, и тогда мы по домам пойдем.

— Прочь! Чего вы его будите? Дайте покой! Видите, человек измаялся. Не пропадут ваши деньги. После за ними придете, — вступился за него егерь.

— Да он забудет потом об нас, и пропадет у нас все пропадом. Петр Михайлыч! Ваше степенство!

— Не вороши, тебе говорят! Никогда он не забудет, а забудет, так я напомню. Сколько тут вас? Пять душ?

— Да он, голубчик Амфилотей Степаныч, тверезый-то по двугривенному нас рассчитает, а от пьяного мы от него по полтине можем взять. Пьяный он щедрее.

— Не таковский он человек. Человек он обстоятельный, купец надежный, а не шишгал какая-нибудь, у него два дома в Питере. Что скажу, то и даст.

— Так ты, голубчик, похлопочи, чтобы по полтине… Вот нас пятеро, так чтобы два с полтиной. Двугривенничек мы тебе от себя за труды дадим, — упрашивали девушки.

— Ладно, ладно. Убирайтесь только вон.

— Когда приходить-то?

— Вечером, вечером приходите. Вечером я его разбужу.

— Ах, какая незадача! За грибы получили, а за песни так и не посчастливилось, — с сожалением говорили девушки, уходя с огорода.

— Мне тоже с него за полдня получить, — бормотал кузнец Калистрат. — Меня от работы оторвали. Ты скажи ему, чтоб два двугривенных…

— И мне за рыбу шесть гривен… — прибавил одноглазый мужичонка. — Ты напомни ему, Амфилотей Степаныч. Да не даст ли он рубль? Ведь он проснется, так не будет помнить, что за шесть гривен сторговался.

— Все, все до капельки получите вечером, убирайтесь только вон!

— Ты похлопочи, говорю я, чтоб рубль-то… Может статься, он забудет. А я тебя за это потом двумя стаканчиками с килечкой…

— Проходите, проходите. Нужно же дать человеку покой! — гнал всех егерь. — Степан! Помоги мне Петра Михайлыча оттащить от стола и положить вот тут на ковер под дерево.

Егерь и мужик бережно подняли охотника, поволокли его и, как кладь, положили на ковер под вишню, сунув ему под голову подушку.

— Ну, прощайте, родимые. Пойду я… — уходила с огорода баба. — Я довольна. За ягоды три гривенника получила и пива напилась вволю, — пробормотала она.

Кузнец Калистрат шарил по столу и допивал из недопитых бутылок пиво. Найдя под столом непочатую бутылку, он хотел унести ее с собой, но егерь отнял ее.

— Да ведь тебе еще останется. Чего ты жадничаешь! — сказал ему Калистрат. — Вон еще три непочатые бутылки стоят.

— Проваливай, проваливай! Я жалованье получаю и приставлен, чтобы охотничье добро стеречь. Ведь уж и так налакался досыта.

— Так смотри, сорок копеек! — сказал Калистрат, уходя, егерю.

— Что обещано — как из банка будет заплачено.

Перед егерем стоял Степан и спрашивал:

— Ну, а мне как быть? Что мне теперь с лошадью делать? Отпрягать ее или так оставить? Деньги-то я свои получу — а вот поедет он сегодня куда-нибудь или опять не поедет?

— Знамо дело, никуда не поедет. Нешто такие вареные судаки куда ездят? А он совсем судак вареный. Ты поезжай домой и отпряги лошадь, а уж в ночное ее не отпускай, — отвечал егерь.

— Ну, ладно. Теперь я и сам дрыхнуть лягу, а ужо вечером к нему понаведаюсь… Ах, Петр Михайлыч, Петр Михайлыч! Люблю таких охотников! Душа.

Степан крутил головой и уходил с огорода. Он и сам был пьян и шел покачиваясь.

8

Только часу в девятом вечера проснулся спавший на огороде под вишней Петр Михайлыч, да не проснулся бы и теперь, если бы не пошел дождь и не стал мочить его. С всклокоченной головой, с опухшим лицом поднялся он с травы, схватил ковер и подушку и, ругаясь, что его раньше не разбудили, направился в охотничью сборную избу. Уже темнело, спускались августовские сумерки. На дворе он встретил егеря Амфилотея, старающегося поймать на цепь рыжего пойнтера, но тот не давался ему.

— Подлец! Мерзавец! Что ж ты меня раньше не разбудил! — сказал Петр Михайлыч егерю.

— Три раза будил, да что ж с вами поделаешь, если вы не встаете и даже деретесь во сне? Сон-то у вас какой-то бесчувственный.

— Деретесь! Знамо дело, человек в забытье. Ну, и выпил тоже малость.

— Уж и малость! От такого питья медведь лопнет. Вы разочтите: вчера питье, потом сегодня…

— Ты бы хорошенько меня потряс.

— Господи боже мой, ваша милость! Да ведь не поленом же по брюху мне вас колотить. Я уж и так раскачивал вас, что тумбу.

— На охоту теперь поздно? — спросил Петр Михайлыч.

— Какая теперь охота! Сейчас ночь. В слона теперь не попадешь, а не токмо что в куропаточного выводка. Да и леший может в лесу обойти. Пожалуйте чай пить в избу. Самовар готов.

Егерь подхватил из рук Петра Михайлыча ковер и подушку и понес их в избу. Петр Михайлыч шел и почесывался.

— Ведь эдакая незадача! Второй день не могу попасть на охоту… — бормотал он.

— Завтра утречком надо постараться сходить. Сегодня уж как-нибудь потрезвее, а завтра чем свет, — отвечал егерь…

— Так-то оно так, но вот беда — я сказал жене, что сегодня к вечеру вернусь домой.

В избе кипел самовар. За столом на клеенчатом диване сидел доктор Богдан Карлыч и еще охотник — молодой человек из местных лесопромышленников, в кожаной куртке, в кожаных штанах и в таких высоких сапогах, что они доходили ему прямо до туловища. На столе около самовара стоял изящный раскрытый ларец в виде баула, и из четырех гнезд его выглядывали четыре горлышка бутылок. Доктор и охотник пили чай с коньяком.

— Петр Михайлыч! Вот так встреча! Гора с горой не сходятся, а человек с человеком сойдется! — воскликнул охотник. — Откуда это?

— Спал… — хриплым голосом произнес Петр Михайлыч, щурясь на свет шестериковой свечки и маленькой жестяной лампочки, которые уже горели на столе, протянул руку охотнику и сказал: — Здравствуй, Василий Тихоныч.

Молодой человек посмотрел на него и пробормотал с усмешкой:

— Вишь, у тебя лик-то как перекосило! Или уж на охоте намучился?

— Всего было, кроме охоты. На охоту еще только сбираюсь. Завтра поеду.

Петр Михайлыч грузно опустился на массивный стул с продранным сиденьем.

— Так вот и отлично. И я на завтра с вечера приехал. Вместе и пойдем, — отвечал Василий Тихоныч. — А я, брат, приехал на уток выписную собаку попробовать. Собаку я себе из Англии выписал. Тридцать пять фунтов стерлингов… Это ведь на наши-то деньги по курсу — с провозом и прокормом около четырехсот рублей собака обошлась.

— А только уж и собака же! — мрачно откликнулся егерь. — За эту собаку и четырех рублей жалко дать. Ведь вот сколько ловил ее, чтоб на цепь взять, — так и не поймал.

— Это оттого, что она русских слов не понимает, а знает только по-английски. Собака на редкость. Чутье — изумление… Дрессировка… Да чего тут! Я ей папироску зажженную в зубы давал — держит, не смеет выбросить, а уж собаки на что табачного дыма не любят. — А к себе ее между тем кусочком говядины подманиваете.

— Это оттого, что я английских слов не знаю, не знаю, как ее к себе подозвать, а она дрессирована только на английские слова и русские слова не понимает. Собаку-то прислали, и счет прислали, и все, а английских слов охотничьих не сообщили, как ей приказывать. Ну, да мы теперь агенту запрос через нашу контору в Лондон сделали, чтобы прислал английский словарь собачьих слов с переводом на русский язык и чтоб все эти английские слова русскими буквами были написаны, так как я английского языка не знаю.

— Арапник, Василий Тихоныч, на эту собаку надо здоровый, а не английские слова, — сказал егерь. — И словами английскими ничего не поделаете, ежели собака — вор.

— Ну, уж это ты оставь… Я ей кладу на нос кусок сахару и только погрожу пальцем…

— А цыпленка сейчас у хозяйки на дворе задушила и съела.

— Ну, уж это ты врешь!

— Извольте выйти на двор и посмотреть. Весь двор в перьях, да и посейчас она по двору с крылом возится. Да ведь как уворовала цыпленка-то, проклятая! Забежала в чулан, сняла его с насеста и сожрала.

— Не может быть! Никогда не может быть, чтобы английская дрессировка братьев Роджерс… Приведи сюда сейчас собаку! — воскликнул Василий Тихоныч.

— Да как ее привести, ежели она в руки не дается?

— Да, да… Русских слов она не понимает. Англичанка, кровная англичанка… Вот тебе кусочек сырой говядины, примани ее на говядину и приведи. На говядину она сейчас подойдет. Скажи только слово «на» и протяни говядину. Должно быть, «на» и по-английски значит «на», потому что она его отлично понимает.

Василий Тихоныч полез в карман своей кожаной куртки, вынул оттуда кусочек сырого мяса и подал его егерю.

Егерь взял мясо и цепь и неохотно пошел за собакой. — Ужасные деньги — четыреста рублей за собаку, — произнес доктор.

— Но зато уж собака! Огонь, а не собака! Я знаю, что люди и по шестисот рублей за щенка от известных матерей и отцов платили, а это ведь взрослая сука. Я считаю, что щенками в два года эти деньги выручу. Да и помимо щенков — медали на собачьих выставках буду за нее получать. А ведь большая золотая медаль стоит семьдесят пять рублей. Три золотые медали в три года получить — вот уж двести двадцать пять рублей. Нет, тут никогда не будет убытка, а напротив — барыш.

— Цыпленка-то она своровала — вот что нехорошо, — опять сказал доктор.

— Позвольте-с… Да, может быть, она своровала его потому, что егерь ей какое-нибудь такое слово по-русски сказал, которое она приняла за слово «взять», — возражал Василий Тихоныч. — Говорю вам, что собака только по-английски знает и по-русски ни слова, ну, она и ошиблась.

— А жрать-то цыпленка зачем же?

— Да не жрала. Никогда я не поверю, чтобы жрала! Просто нарочно егерь говорит, чтобы за цыпленка с меня сорвать. Вот сейчас приведут собаку, и увидите вы, что положу я ей на нос кусочек мяса и только пригрожу пальцем, как истукан будет она сидеть, пока не скажу «на». «На» она отлично понимает.

Петр Михайлыч сидел молча и зевал и даже не слышал разговоров о собаке, до того у него болела голова. В глазах ходили какие-то круги, в висках стучали точно молотки, а затылок был как бы налит свинцом.

— А здорово, должно быть, ты хватил сегодня, Петр Михайлыч! — взглянул на него молодой охотник и покачал головой.

— Ох, уж и не говори! — вздохнул Петр Михайлыч.

— Так отпивайся скорей крепким чаем.

— Чаю потом… А прежде… Ох, не осудите только, господа… Не осуди и сам не осужден будешь… Все мы люди и человеки. Вот чего прежде надо.

Петр Михайлыч протянул руку к одной из бутылок в ларце Василия Тихоныча и дрожащей рукой стал наливать из нее себе в рюмку содержимое.

9

Егерь привел на цепи собаку. В руке он держал мертвого цыпленка.

— Еще одного цыпленка задушила, проклятая! — сказал он. — Вот и цыпленка нарочно несу.

— Не может быть! — воскликнул Василий Тихоныч, вскочив с места. — Это ты сам цыпленка задушил.

— Ну вот… Стану я божью тварь душить, да еще хозяйкино добро, у которой живу. Вот, смотрите: на цыпленке собачьи зубы-то, если вы такой невероятный человек, что словам моим не верите.

— Да это, может статься, хорек!

— Ах ты господи! На месте преступления собаку захватил, изо рта у ней цыпленка вырвал. Потому только и поймал ее на цепь, проклятую, что в чулан она забралась. В чулане-то уж ей было не увернуться. А то бы и посейчас не поймать…

Василий Тихоныч рассматривал задавленного цыпленка. — Действительно, горло перекусила, — сказал он. — Диана! Как же это ты так? Ах ты, тварь мерзкая!

Он размахнулся и хватил собаку цыпленком по морде. Собака зарычала и оскалила зубы.

— Это на хозяина-то! На охотника-то! — воскликнул доктор. — Смотрите, ведь она вас чуть не укусила. Ну, английская дрессировка!

— Да, да… это оттого, что она русских слов не понимает, не понимает даже, за что я ее бью. Понятное дело, пес английский, родился и воспитывался среди англичан.

— Позвольте, ваша милость, я ее сейчас привяжу в сенях к столбу да арапником смоленым раз пяток вытяну — и в лучшем виде русский арапник поймет, — предложил егерь. — А когда бить буду, цыпленка перед ней положу.

— Постой, постой… Ты, может быть, ее от дичи отучишь. Тогда уж собака и дичь не будет брать, — остановил его Василий Тихоныч.

— Будет-с… Чего вы сомневаетесь! Я эфиопскую собаку арапником вышколю, а не то что английскую. Помилуйте, ведь это безобразие! Охотничий пес и вдруг хватает цыплят с насеста и жрет их. Это уж ни на что не похоже!

Егерь потащил собаку.

— Ты только полегче, только полегче! — кричал ему вслед Василий Тихоныч и вышел с егерем вместе в сени.

Через минуту раздались удары арапника и визг собаки. Василий Тихоныч вернулся в комнату и тащил за собой на цепи собаку. Та не шла.

— Ну, на говядинки, на! — совал он ей в рот кусочек мяса.

Собака и на мясо не обратила внимания. Кой-как дотащил он ее до стола, привязал за ножку дивана, и она сейчас же спряталась под диван.

— Англичанка… Ни слова по-русски не понимает, русская-то дрессировка ей даже дика, вот это из-за чего, — говорил он в оправдание собаки.

— Однако позвольте, милейший. Ведь невозможно же этому быть, чтоб в Англии охотничьим собакам дозволялось по чуланам цыплят ловить, — заметил доктор.

— Ах, Богдан Карлыч, ведь мы с вами в Англии не были и не знаем, какие там порядки.

— Как? В Англии собакам цыплят позволяют жрать?!

— Не то, не то. Я о другом… Все может случиться. Может быть, там и цыплята другого вида. Ведь это русский цыпленок. Почем вы знаете, может быть, она, никогда не видавши русского цыпленка, за дичь его приняла!

— За глухаря? Ловко! Хорошая будет охотничья собака.

— Ха-ха-ха! — разразился хриплым смехом и Петр Михайлыч, выпивший уже две рюмки коньяку, несколько пришедший в себя и развеселившийся.

— Теперь не будет цыплят ловить! Долго будет русскую науку помнить! — махнул рукой егерь.

— Боюсь только, что ты на дичь мне ее испортил, — сказал Василий Тихоныч. — Будет бояться дичь брать.

— Не станет бояться, ежели она настоящая охотничья собака.

— Покажи-ка, покажи-ка, какие она у тебя фокусы с говядиной делает? — спросил Петр Михайлыч.

— Диана! Иси! На! — крикнул собаке Василий Тихоныч, достав кусочек говядины из кармана и вызывая из-под дивана собаку, но та не шла. — Нет, без английских слов ничего не поделаешь, да и напугана она поркой, — прибавил он.

Вошел мужик Степан.

— Поедете сегодня, ваше степенство, на железную дорогу? — спросил он. — Уж ежели поспевать на поезд, то надо сейчас ехать.

Петр Михайлыч был в раздумье.

— Ах, и нужно бы домой ехать, жена ждет, — сказал он, — но как я поеду домой, не бывши еще на охоте! Надо хоть какую-нибудь пичужку застрелить. Уж и не знаю, право.

Конец ознакомительного фрагмента.