В гостях у турок. Под южными небесами

Николай Лейкин (1899)

Николай Александрович Лейкин — в свое время известный петербургский писатель-юморист, журналист, издатель. Одно из самых известных произведений Лейкина — «Наши за границей», веселое повествование о путешествиях купца Николая Ивановича Иванова и его жены Глафиры Семеновны, о забавных приключениях и всевозможных недоразумениях, которые случаются с героями в чужих краях. Книга настолько понравилась читателям, что Лейкин написал несколько продолжений. В настоящем томе печатаются третья и четвертая (последняя) части цикла. Супруги, уже бывалые путешественники, отправляются сначала в Турцию, а по пути в Стамбул посещают «славянские земли» и проводят несколько дней в Белграде и Софии. Затем купеческая чета решает съездить на французский курорт, в Биарриц, а оттуда — в Мадрид, столицу Испании. Их ждут новые знакомства, встречи, приятные развлечения — и настоящие испытания. Им предстоит даже попасть в газетную хронику! Лейкин с юмором изображает соотечественников, знакомящихся с чужой историей и культурой, совершающих для себя множество открытий, но неизменно тоскующих за границей по русскому чаепитию с самоваром

Русская литература. Большие книги

Подготовка текста и комментарии Аллы Степановой

© А. С. Степанова, комментарии, 2024

© Оформление. ООО «Издательская Группа „Азбука-Аттикус“», 2024

Издательство Азбука®

В гостях у турок

Юмористическое описание путешествия супругов Николая Ивановича и Глафиры Семеновны Ивановых через славянские земли в Константинополь

I

Скорый поезд только что вышел из-под обширного, крытого стеклом железнодорожного двора в Будапеште и понесся на юг, к сербской границе.

В вагоне первого класса, в отдельном купе, изрядно уже засоренном спичками, окурками папирос и апельсинными корками, сидели не старый еще, довольно полный мужчина с русой подстриженной бородой и молодая женщина, недурная собой, с красивым еще бюстом, но тоже уж начинающая рыхлеть и раздаваться в ширину. Мужчина одет в серую пиджачную парочку с дорожной сумкой через плечо и в черной барашковой скуфейке на голове, дама в шерстяном, верблюжьего цвета платье с необычайными буфами на рукавах и в фетровой шляпке с стоячими крылышками каких-то пичужек. Они сидели одни в купе, сидели друг против друга на диванах и оба имели на диванах по пуховой подушке в белых наволочках. По этим подушкам каждый, хоть раз побывавший за границей, сейчас бы сказал, что это русские, ибо за границей никто, кроме русских, в путешествие с пуховыми подушками не ездит. Что мужчина и дама русские, можно было догадаться и по барашковой скуфейке на голове у мужчины, и, наконец, по металлическому эмалированному чайнику, стоявшему на приподнятом столике у вагонного окна. Из-под крышки и из носика чайника выходили легонькие струйки пара. В Будапеште в железнодорожном буфете они только что заварили в чайнике себе чаю.

И в самом деле, мужчина и дама были русские. Это были наши старые знакомцы, супруги Николай Иванович и Глафира Семеновна Ивановы, уже третий раз выехавшие за границу и на этот раз направляющиеся в Константинополь, дав себе слово посетить попутно и сербский Белград, и болгарскую Софию.

Сначала супруги Ивановы молчали. Николай Иванович ковырял у себя в зубах перышком и смотрел в окно на расстилающиеся перед ним, лишенные уже снега, тщательно вспаханные и разбороненные, гладкие, как бильярд, поля, с начинающими уже зеленеть полосами озимого посева. Глафира же Семеновна вынула из саквояжа маленькую серебряную коробочку, открыла ее, взяла оттуда пудровку и пудрила свое раскрасневшееся лицо, смотрясь в зеркальце, вделанное в крышечке, и наконец произнесла:

— И зачем только ты меня этим венгерским вином поил! Лицо так и пышет с него.

— Нельзя же, матушка, быть в Венгрии и не выпить венгерского вина! — отвечал Николай Иванович. — А то дома спросит кто-нибудь: пили ли венгерское, когда через цыганское царство проезжали? И что мы ответим? Я нарочно даже паприки этой самой поел с клобсом. Клобс, клобс… Вот у нас клобс — просто бифштексик с луковым соусом и сметаной, а здесь клобс — зраза, рубленая зраза.

— Во-первых, у нас бифштексики с луком и картофельным соусом называются не просто клобс, а шнельклобс, — возразила Глафира Семеновна. — А во-вторых…

— Да будто это не все равно!

— Нет, не все равно… Шнель по-немецки значит «скоро, на скору руку»… А если клобс без шнель…

— Ну уж ты любишь спорить! — махнул рукой Николай Иванович и сейчас же переменил разговор. — А все-таки в этом венгерском царстве хорошо кормят. Смотри-ка, как хорошо нас кормили на станции Будапешт! И какой шикарный ресторан. Молодцы цыгане.

— Да будто тут все цыгане? — усумнилась Глафира Семеновна.

— Венгерцы — это цыгане. Ты ведь слышала, как они разговаривают: кухар… гахач… кр… гр… тр… горлом. Точь-в-точь как наши халдеи по разным загородным вертепам. И глазищи у них с блюдечко, и лица черномазые.

— Врешь, врешь! По станциям мы много и белокурых видели.

— Так ведь и у нас в цыганских хорах есть нечерномазые цыганки. Вдруг какая-нибудь родится не в мать, не в отца, а в проезжего молодца, так что с ней поделаешь! И наконец, мы только еще что въехали в цыганское царство. Погоди, чем дальше, тем все черномазее будут, — авторитетно сказал Николай Иванович, пошевелил губами и прибавил: — Однако, рот так и жжет с этой паприки.

Глафира Семеновна покачала головой.

— И охота тебе есть всякую дрянь! — сказала она.

— Какая же это дрянь! Растение, овощ… Не сидеть же повсюду, как ты, только на бульоне да на бифштексе. Я поехал путешествовать, образование себе сделать, чтобы не быть диким человеком и все знать. Нарочно в незнакомые государства и едем, чтобы со всеми ихними статьями ознакомиться. Теперь мы в Венгрии, и что есть венгерского, то и подавай.

— Однако, фишзупе потребовал в буфете, а сам не ел.

— А все-таки попробовал. Попробовал и знаю, что ихний фишзупе — дрянь. Фишзупе — рыбный суп. Я и думал, что это что-нибудь вроде нашей ухи или селянки, потому у венгерцев большая река Дунай под боком, так думал, что и рыбы всякой много, ан выходит совсем напротив. По-моему, этот суп из сельдяных голов, а то так из рыбьих голов и хвостов. У меня в тарелке какие-то жабры плавали. Солоно, перечно… кисло… — вспоминал Николай Иванович, поморщился и, достав из угла на диване стакан, стал наливать себе в него из чайника чаю.

— Бр… — издала звук губами Глафира Семеновна, судорожно повела плечами и прибавила: — Погоди… накормят тебя еще каким-нибудь крокодилом, ежели будешь спрашивать разные незнакомые блюда.

— Ну и что ж?.. Очень рад буду. По крайности, в Петербурге всем буду рассказывать, что крокодила ел. И все будут знать, что я такой образованный человек без предрассудков, что даже до крокодила в еде дошел.

— Фи! Замолчи! Замолчи, пожалуйста! — замахала руками Глафира Семеновна. — Не могу я даже слушать… Претит…

— Черепаху же в Марсели ел, когда третьего года из Парижа в Ниццу ездили. Лягушку под белым соусом в Сан-Ремо ел. При тебе же ел.

— Брось, тебе говорят!

— Ракушку в Венеции проглотил из розовой раковинки, — хвастался Николай Иванович.

— Если ты не замолчишь, я уйду в уборную и там буду сидеть! Не могу я слышать такие мерзости.

Николай Иванович умолк и прихлебывал чай из стакана. Глафира Семеновна продолжала:

— И наконец, если ты ел такую гадость, то потому что был всякий раз пьян, а будь ты трезв, ни за что бы тебя на это не хватило.

— В Венеции-то я был пьян? — воскликнул Николай Иванович и поперхнулся чаем. — В Сан-Ремо — да… Когда я в Сан-Ремо лягушку ел — я был пьян. А в Венеции…

Глафира Семеновна вскочила с дивана.

— Николай Иваныч, я ухожу в уборную! Если ты еще раз упомянешь про эту гадость, я ухожу. Ты очень хорошо знаешь, что я про нее слышать не могу!

— Ну, молчу, молчу. Садись, — сказал Николай Иванович, поставил пустой стакан на столик и стал закуривать папироску.

— Брр… — еще раз содрогнулась плечами Глафира Семеновна, села, взяла апельсин и стала очищать его от кожи. — Хоть апельсином заесть, что ли, — прибавила она и продолжала: — И я тебе больше скажу. Ты вот упрекаешь меня, что я за границей в ресторанах ничего не ем, кроме бульона и бифштекса… А когда мы к туркам приедем, то я и бифштекса с бульоном есть не буду.

— То есть как это? Отчего? — удивился Николай Иванович.

— Очень просто. Оттого, что турки магометане, лошадей едят и могут мне бифштекс из лошадиного мяса изжарить, да и бульон у них может быть из лошадятины.

— Фю-фю! Вот тебе и здравствуй! Так чем же ты будешь в турецкой земле питаться? Ведь уж у турок ветчины не найдешь. Она им прямо по их вере запрещена.

— Вегетарианкой сделаюсь. Буду есть макароны, овощи — горошек, бобы, картофель. Хлебом с чаем буду питаться.

— Да что ты, матушка! — проговорил Николай Иванович. — Ведь мы в Константинополе остановимся в какой-нибудь европейской гостинице. Петр Петрович был в Константинополе и рассказывал, что там есть отличные гостиницы, которые французы держат.

— Гостиницы-то, может быть, и держат французы, да повара-то турки… Нет-нет, я уж это так решила.

— Да неужели ты лошадиного мяса от бычьего не отличишь!

— Однако ведь его все-таки надо в рот взять, пожевать… Тьфу! Нет-нет, это уж я так решила, и ты меня от этого не отговоришь, — твердо сказала Глафира Семеновна.

— Ну путешественница! Да изволь, я за тебя буду пробовать мясо, — предложил Николай Иванович.

— Ты? Да ты нарочно постараешься меня накормить лошадятиной. Я тебя знаю. Ты озорник.

— Вот невероятная-то женщина! Чем же это я доказал, что я озорник?

— Молчи, пожалуйста. Я тебя знаю вдоль и поперек.

Николай Иванович развел руками и обидчиво поклонился жене.

— Изучены насквозь. Помню я, как вы в Неаполе радовались, когда я за табльдотом съела по ошибке муль — этих проклятых улиток, приняв их за сморчки, — кивнула ему жена. — Вы должны помнить, что со мной тогда было. Однако сниму-ка я с себя корсет да прилягу, — прибавила она. — Кондуктору дан гульден в Вене, чтобы никого к нам не пускал в купе, стало быть, нечего мне на вытяжке-то быть.

— Да конечно же, сними этот свой хомут и все подпруги, — поддакнул Николай Иванович. — Не перед кем здесь кокетничать.

— Да ведь все думается, что не ворвался бы кто-нибудь.

— Нет-нет. Уж ежели взял гульден, то никого не впустит. И наконец, до сих же пор он держал свое слово и никого не впустил к нам.

Глафира Семеновна расстегнула лиф и сняла с себя корсет, положив его под подушку. Но только что она улеглась на диване, как дверь из коридора отворилась и показался в купе кондуктор со щипцами.

— Ich habe die Ehre… — произнес он приветствие. — Ihre Fahrkarten, mein Herr…^[1]

Николай Иванович взглянул на него и проговорил:

— Глаша! Да ведь кондуктор-то новый! Не тот уж кондуктор.

— Нови, нови… — улыбнулся кондуктор, простригая билеты.

— Говорите по-русски? — радостно спросил его Николай Иванович.

— Мало, господине.

— Брат-славянин?

— Славяне, господине, — поклонился кондуктор и проговорил по-немецки: — Может быть русские господа хотят, чтобы они одни были в купе?

В пояснение своих слов он показал супругам свои два пальца.

— Да-да… — кивнул ему Николай Иванович. — Их гебе…^[2] Глаша! Придется и этому дать, а то он пассажиров в наше купе напустит. Тот кондуктор, подлец, в Будапеште остался.

— Конечно же дай… Нам ночь ночевать в вагоне, — послышалось от Глафиры Семеновны. — Но не давай сейчас, а потом, иначе и этот спрыгнет на какой-нибудь станции и придется третьему давать.

— Я дам гульден!.. Их гебе гульден, но потом… — сказал Николай Иванович.

— Нахер… Нахер…^[3] — прибавила Глафира Семеновна.

Кондуктор, очевидно, не верил, бормотал что-то по-немецки, по-славянски, улыбался и держал руку пригоршней.

— Не верит. Ах, брат-славянин! За кого же ты нас считаешь! А мы вас еще освобождали! Ну ладно, ладно. Вот тебе полгульдена. А остальные потом, в Белграде… Мы в Белград теперь едем, — говорил ему Николай Иванович, достал из кошелька мелочь и подал ему.

Кондуктор подбросил на ладони мелочь и развел руками.

— Мало, господине… Молим една гульден, — произнес он.

— Да дай ты ему гульден! Пусть провалится. Должны же мы на ночь покой себе иметь! — крикнула Глафира Семеновна мужу.

Николай Иванович сгреб с ладони кондуктора мелочь, додал ему гульден и сказал:

— На, подавись, братушка…

Кондуктор поклонился и, запирая дверь в купе, проговорил:

— С Богом, господине.

II

Стучит, гремит поезд, проносясь по венгерским степям. Изредка мелькают деревеньки, напоминающие наши малороссийские, с мазанками из глины, окрашенными в белый цвет, но без соломенных крыш, а непременно с черепичной крышей. Еще реже попадаются усадьбы — непременно с маленьким жилым домом и громадными, многочисленными хозяйственными постройками. Глафира Семеновна лежит на диване и силится заснуть. Николай Иванович, вооружившись книжкой «Переводчик с русского языка на турецкий», изучает турецкий язык. Он бормочет:

— Здравствуйте — селям алейкюм, благодарю вас — шюкюр, это дорого — нахалы дыр, что стоит — не дэер, принеси — гетир, прощайте — Аллах ысмарладык… Язык сломать можно. Где тут такие слова запомнить! — говорит он, вскидывает глаза в потолок и твердит: — Аллах ысмарладык… «Аллаха»-то запомнишь, а уж «ысмарладых» этот — никогда. Ысмарладых, ысмарладых… Ну дальше… — заглядывает он в книжку. — «Поставь самовар». Глафира Семеновна! — восклицает он. — В Турции-то про самовар знают, значит нам уже с чаем мучиться не придется.

Глафира Семеновна приподнялась на локте и поспешно спросила:

— А как самовар по-турецки?

— Поставь самовар — «сую кайнат». Стало быть, самовар — «кайнат».

— Это действительно надо запомнить хорошенько. Кайнат, кайнат, кайнат… — три раза произнесла Глафира Семеновна и опять прилегла на подушку.

— Но есть слова и легкие, — продолжал Николай Иванович, глядя в книгу. — Вот, например, табак — «тютюн». Тютюном и у нас называют. Багаж — «уруба», деньги — «пара», деревня — «кей», гостиница — «хан», лошадь — «ат», извозчик — «арабаджи»… Вот эти слова самые нужные, и их надо как можно скорее выучить. Давай петь, — предложил он жене.

— Как петь? — удивилась та.

— Да так… Говорят, при пении всего скорее слова запоминаются.

— Да ты никак с ума сошел! В поезде петь!

— Но ведь мы потихоньку… Колеса стучат, купе заперто — никто и не услышит.

— Нет, уж петь я не буду и тебе не позволю. Я спать хочу…

— Ну как знаешь. А вот «железная дорога» слово трудное по-турецки: «демирийолу».

— Я не понимаю только, чего ты спозаранку турецким словам начал учиться! Ведь мы сначала в Сербию едем, в Белграде остановимся, — проговорила Глафира Семеновна.

— А где ж у меня книжка с сербскими словами? У меня нет такой книжки. Да, наконец, братья-славяне нас и так поймут. Ты видела давеча кондуктора из славян — в лучшем виде понял. Ведь у них все слова наши, а только на какой-то особый манер. Да вот тебе… — указал он на регулятор отопления в вагоне. — Видишь надписи: «тепло… студено…» А вон вверху около газового рожка, чтобы свет убавлять и прибавлять: «свет… тма…» Неужели это непонятно? Братья-славяне поймут.

Поезд замедлил ход и остановился на станции.

— Посмотри-ка, какая это станция. Как называется? — спросила Глафира Семеновна.

Николай Иванович стал читать и запнулся:

— Сцабацс… По-венгерски это, что ли… Решительно ничего не разберешь, — отвечал он.

— Да ведь все-таки латинскими буквами-то написано.

— Латинскими, но выговорить невозможно… Сзазба…

Глафира Семеновна поднялась и сама начала читать. Надпись гласила: «Szabadszallas»^[4].

— Сзабадсзалась, что ли! — прочла она и прибавила: — Ну, язык!

— Я тебе говорю, что хуже турецкого. Цыгане… И наверное, как наши цыгане, конокрадством, ворожбой и лошадиным барышничеством занимаются, а также и насчет того, где что плохо лежит. Ты посмотри, в каких овчинных накидках стоят! А рожи-то, рожи какие! Совсем бандиты, — указал Николай Иванович на венгерских крестьян в их живописных костюмах. — Вон и бабы тут… Подол у платья чуть не до колен и сапоги мужские с высокими голенищами из несмазанной желтой кожи…

Глафира Семеновна смотрела в окно и говорила:

— Действительно страшные… Знаешь, с одной стороны, хорошо, что мы одни в купе сидим, а с другой…

— Ты уж боишься? Ну вот… Не бойся… У меня кинжал в дорожной сумке.

— Какой у тебя кинжал! Игрушечный.

— То есть как это игрушечный? Стальной. Ты не смотри, что он мал, а если им направо и налево…

— Поди ты! Сам первый и струсишь. Да про день я ничего не говорю… Теперь день, а ведь нам придется ночь в вагоне ночевать…

— И ночью не беспокойся. Ты спи спокойно, а я буду не спать, сидеть и караулить.

— Это ты-то? Да ты первый заснешь. Сидя заснешь.

— Не засну, я тебе говорю. Вечером заварю я себе на станции крепкого чаю… Напьюсь — и чай в лучшем виде сон отгонит. Наконец, мы в вагоне не одни. В следующем купе какие-то немцы сидят. Их трое… Неужели в случае чего?..

— Да немцы ли? Может быть, такие же глазастые венгерцы?

— Немцы, немцы. Ты ведь слышала, что давеча по-немецки разговаривали.

— Нет, уж лучше днем выспаться, а ночью сидеть и не спать, — сказала Глафира Семеновна и стала укладываться на диван.

А поезд давно уже вышел со станции с трудно выговариваемым названием и мчался по венгерским полям. Поля направо, поля налево, изредка деревушка с церковью при одиночном зеленом куполе, изредка фруктовый сад с стволами яблонь, обмазанных известкой с глиной и белеющимися на солнце.

Опять остановка. Николай Иванович заглянул в окно на станционный фасад и, увидав на фасаде надпись, сказал:

— Ну, Глаша, такое название станции, что труднее давешнего. «Фюлиопс…» — начал он читать и запнулся. — Фюлиопсдзалалс.

— Вот видишь, куда ты меня завез, — сказала супруга. — Недаром же мне не хотелось ехать в Турцию.

— Нельзя, милая, нельзя… Нужно всю Европу объехать, и тогда будешь цивилизированный человек. Зато потом, когда вернемся домой, есть чем похвастать. И эти названия станций — все это нам на руку. Будем рассказывать, что по таким, мол, местностям проезжали, что и название не выговоришь. Стоит написано название станции, а настоящим манером выговорить его невозможно. Надо будет только записать.

И Николай Иванович, достав свою записную книжку, скопировал в нее находящуюся на стене станции надпись: «Fülöpszallas»^[5].

На платформе у окна вагона стоял глазастый и черный, как жук, мальчик и протягивал к стеклу бумажные тарелочки с сосисками, густо посыпанными изрубленной белой паприкой.

— Глафира Семеновна! Не съесть ли нам горячих сосисок? — предложил жене Николай Иванович. — Вот горячие сосиски продают.

— Нет-нет. Ты ешь, а я ни за что… — отвечала супруга. — Я теперь вплоть до Белграда ни на какую и станцию не выйду, чтобы пить или есть. Ничего я не могу из цыганских рук есть. Почем ты знаешь, что` в этих сосисках изрублено?

— Да чему же быть-то?

— Нет-нет.

— Но чем же ты будешь питаться?

— А у нас есть сыр из Вены, ветчина, булки, апельсины.

— А я съем сосисок…

— Ешь, ешь. Ты озорник известный.

Николай Иванович постучал мальчику в окно, опустил стекло и взял у него сосисок и булку, но только что дал ему две кроны и протянул руку за сдачей, как поезд тронулся. Мальчишка перестал отсчитывать сдачу, улыбнулся, ткнул себя рукой в грудь и крикнул:

— Тринкгельд, тринкгельд^[6], мусью…

Николаю Ивановичу осталось только показать ему кулак.

— Каков цыганенок! Сдачи не отдал! — проговорил он, обращаясь к жене, и принялся есть сосиски.

III

Поезд мчится по-прежнему, останавливаясь на станциях с трудно выговариваемыми не для венгерца названиями: Ксенгед, Кис-Керес, Кис-Жалас. На станции Сцабатка поезд стоял минут пятнадцать. Перед приходом на нее, кондуктор-славянин вошел в купе и предложил, не желают ли путешественники выйти в имеющийся на станции буфет.

— Добра рыба, господине, добро овечье мясо… — расхваливал он.

— Нет, спасибо. Ничем не заманишь, — отвечала Глафира Семеновна.

Здесь Николай Иванович ходил с чайником заваривать себе чай, выпил пива, принес в вагон какой-то мелкой копченой рыбы и коробку шоколаду, которую и предложил жене.

— Да ты в уме? — крикнула на него Глафира Семеновна. — Стану я есть венгерский шоколад! Наверное, он с паприкой.

— Венский, венский, душечка… Видишь, на коробке ярлык: «Wien».

Глафира Семеновна посмотрела на коробку, понюхала ее, открыла, взяла плитку шоколаду, опять понюхала и стала кушать.

— Как ты в Турции-то будешь есть что-нибудь? — покачал головой муж.

— Совсем ничего подозрительного есть не буду.

— Да ведь все может быть подозрительно.

— Ну уж это мое дело.

Со станции Сцабатка стали попадаться славянские названия станций: Тополия, Вербац.

На станции Вербац Николай Иванович сказал жене:

— Глаша! Теперь ты можешь ехать без опаски. Мы приехали в славянскую землю. Братья-славяне, а не венгерские цыгане… Давеча была станция Тополия, а теперь Вербац… Тополия от тополь, Вербац от вербы происходит. Стало быть, уж и еда и питье славянские.

— Нет-нет, не надуешь. Вон черномазые рожи стоят.

— Рожи тут ни при чем. Ведь и у нас, русских, могут такие рожи попасться, что с ребенком родимчик сделается. Позволь, позволь… Да вот даже поп стоит и в такой же точно рясе, как у нас, — указал Николай Иванович.

— Где поп? — быстро спросила Глафира Семеновна, смотря в окно.

— Да вот… В черной рясе с широкими рукавами и в черной камилавке…

— И в самом деле поп. Только он больше на французского адвоката смахивает.

— У французского адвоката должен быть белый язычок под бородой, на груди, да и камилавка не такая.

— Да и тут не такая, как у наших священников. Наверху края дна закруглены, и наконец — черная, а не фиолетовая. Нет, это должен быть венгерский адвокат.

— Священник, священник… Неужели ты не видала их на картинках в таких камилавках? Да вон у него и наперсный крест на груди. Смотри, смотри, провожает кого-то и целуется, как наши попы целуются — со щеки на щеку.

— Ну, если наперсный крест на груди, так твоя правда: поп.

— Поп, славянские названия станций, так чего ж тебе еще? Стало быть, мы из венгерской земли выехали. Да вон и белокурая девочка в ноздре ковыряет. Совсем славянка. Славянский тип.

— А не говорил ли ты давеча, что белокурая девочка может уродиться не в мать, не в отца, а в проезжего молодца? — напомнила мужу Глафира Семеновна.

Поезд в это время отходил от станции. Глафира Семеновна достала с веревочной полки корзинку с провизией, открыла ее и стала делать себе бутерброд с ветчиной.

— Своей-то еды поешь, в настоящем месте купленной, так куда лучше, — сказала она и принялась кушать.

Действительно, поезд уж мчался по полям так называемой Старой Сербии. Через полчаса кондуктор заглянул в купе и объявил, что сейчас будет станция Нейзац.

— Нови-Сад… — прибавил он тут же и славянское название.

— Глаша! Слышишь, это уж совсем славянское название! — обратился Николай Иванович к жене. — Славянска земля? — спросил он кондуктора.

— Словенска, словенска, — кивнул тот, наклонился к Николаю Ивановичу и стал объяснять ему по-немецки, что когда-то это все принадлежало Сербии, а теперь принадлежит Венгрии. Николай Иванович слушал и ничего не понимал.

— Черт знает, что он бормочет! — пожал плечами Николай Иванович и воскликнул: — Брат-славянин! Да чего ты по-немецки-то бормочешь! Говори по-русски! Тьфу ты! Говори по-своему, по-славянски! Так нам свободнее разговаривать.

Кондуктор понял и заговорил по-сербски. Николай Иванович слушал его речь и все равно ничего не понимал.

— Не понимаю, брат-славянин… — развел он руками. — Слова как будто бы и наши, русские, а ничего не понимаю. Ну, уходи! Уходи! — махнул он рукой. — Спасибо. Мерси…

— С Богом, господине! — поклонился кондуктор и закрыл дверь купе.

Вот и станция Новый Сад. На станционном здании написано название станции на трех языках: по-венгерски — Уй-Видек, по-немецки — Нейзац и по-сербски — Нови-Сад. Глафира Семеновна тотчас же заметила венгерскую надпись и сказала мужу:

— Что ты меня надуваешь! Ведь все еще по венгерской земле мы едем. Вон название-то станции как: Уй-Видек… Ведь это же по-венгерски.

— Позволь… А кондуктор-то как же? Ведь и он тебе сказал, что это уж славянская земля, — возразил Николай Иванович.

— Врет твой кондуктор.

— Какой же ему расчет врать? И наконец, ты сама видишь надпись: «Нови-Сад».

— Ты посмотри на лица, что на станции стоят. Один другого черномазее. Батюшки! Да тут один какой-то венгерец даже в белой юбке.

— Где в юбке? Это не в юбке… Впрочем, один-то какой-нибудь, может быть, и затесался. А что до черномазия, то ведь и сербы черномазые.

По коридору вагона ходил мальчик с двумя кофейниками и чашками на подносе и предлагал кофе желающим.

— Хочешь кофейку? — предложил Николай Иванович супруге.

— Ни боже мой, — покачала та головой. — Я сказала тебе, что, пока мы на венгерской земле, крошки в рот ни с одной станции не возьму.

— Да ведь пила же ты кофе в Будапеште. Такой же венгерский город.

— В Будапеште! В Будапеште великолепный венский ресторан, лакеи во фраках, с капулем. И разве в Будапеште были вот такие черномазые в юбках или в овчинных нагольных салопах?..

Поезд помчался. Справа начались то там, то сям возвышенности. Местность становилась гористая. Вот и опять станция.

— Петервердейн! — кричит кондуктор.

— Петровередин! Изволите видеть, опять совсем славянский город, — указывает Николай Иванович жене на надпись на станционном доме.

Глафира Семеновна лежит с закрытыми глазами и говорит:

— Не буди ты меня. Дай ты мне засветло выспаться, чтобы я могла ночь не спать и быть на карауле. Ты посмотри, какие подозрительные рожи повсюду. Долго ли до греха? С нами много денег. У меня бриллианты с собой.

— По Италии ездили, так и не такие подозрительные рожи нам по дороге попадались, даже можно сказать — настоящие бандиты попадались, однако ничего не случилось. Бог миловал.

А поезд уж снова бежал далеко от станции. Холмы разрастались в изрядные горы. Вдруг поезд влетел в туннель и все стемнело.

— Ай! — взвизгнула Глафира Семеновна. — Николай Иваныч! Где ты? Зажигай скорей спички, зажигай…

— Туннель это, туннель… успокойся! — кричал Николай Иванович, искал спички, но спичек не находилось. — Глаша! У тебя спички? Где ты? Давай руку!

Он искал руками жену, но не находил ее в купе.

Вскоре, однако, показался просвет и поезд выехал из туннеля. Глафиры Семеновны не было в купе. Дверь в коридор вагона была отворена. Он бросился в коридор и увидал жену, сидевшую в среднем купе между двумя немцами в дорожных мягких шапочках. На груди она держала свой шагреневый баульчик с деньгами и бриллиантами и говорила мужу:

— Убежала вот к ним. Я боюсь впотьмах. Отчего ты спички не зажигал? Вот эти мосье сейчас же зажгли спички. Но я споткнулась на них и упала. Они уж подняли меня, — прибавила она, вставая. — Надо извиниться. Пардоне, мосье, ке же вузе деранже…^[7] — произнесла она по-французски.

Николай Иванович пожимал плечами.

IV

— Зачем ты к чужим-то убежала? — с неудовольствием сказал жене Николай Иванович. — Ступай, ступай в свое купе…

— Испугалась. Что ж поделаешь, если испугалась… Когда стемнело, я подумала не ведь что. Кричу тебе: «Огня! Зажигай спички!» А ты ни с места… — отвечала Глафира Семеновна, войдя в свое купе. — Эти туннели ужасно как пугают.

— Я и искал спички, но найти не мог. К чужим бежать, когда я был при тебе!

— Там все-таки двое, а ты один. Прибежала я — они и зажгли спички.

— Блажишь ты, матушка, вот что я тебе скажу.

— Сам же ты меня напугал цыганами: «Занимаются конокрадством, воровством». Я и боялась, что они впотьмах к нам влезут в купе.

А в отворенной двери купе супругов уже стоял один из мужчин соседнего купе, средних лет жгучий брюнет в золотых очках, с густой бородой, прибранной волосок к волоску, в клетчатой шелковой дорожной шапочке и с улыбкой, показывая белые зубы, говорил:

— Мадам есте русска? Господине русский?

— Да-да, мы из России, — отвечала Глафира Семеновна, оживляясь.

— Самые настоящие русские, — прибавил Николай Иванович. — Из Петербурга мы, но по происхождению с берегов Волги, из Ярославской губернии. А вы? — спросил он.

— Срб… — отвечал брюнет, пропустив в слове «серб» по-сербски букву «е», и ткнул себя в грудь указательным пальцем с надетым на нем золотым перстнем. — Срб из Београд, — прибавил он.

— А мы едем в Белград, — сообщила ему Глафира Семеновна.

— О! — показал опять зубы брюнет. — Молим, мадам, заходить в Београд на мой апотекрски ладунг. Косметически гешефт тоже има.

— Как это приятно, что вы говорите по-русски. Прошу покорно садиться, — предложил ему Николай Иванович.

— Я учился по-русски… Я учился на Нови-Сад в ортодоксальне гимназиум. Потом на Вена, в универзитет. Там есть катедр русский язык, — отвечал брюнет и сел.

— А мы всю дорогу вас считали за немца, — сказала Глафира Семеновна.

— О, я говорю по-немецки, как… эхтер^[8] немец. Многи србы говорят добре по-немецки. От немцы наша цивилизация. Вы будете глядеть наш Београд — совсем маленьки Вена.

— Да неужели он так хорош? — удивилась Глафира Семеновна.

— О, вы будете видеть, мадам, — махнул ей рукой брюнет с уверенностью, не требующей возражения. — Мы имеем универзитет на два факультет: юристише и философише… — Брюнет мешал сербскую, русскую и немецкую речи. — Мы имеем музеум, мы имеем театр, национал-библиотек. Нови королевски конак…^[9]

— Стало быть, есть там и хорошие гостиницы? — спросил Николай Иванович.

— О, как на Вин! Как на Вена.

— Скажите, где бы нам остановиться?

— Гран-готель, готель де Пари. Кронпринц готель — гостильница престолонаследника, — перевел брюнет и прибавил: — Добра гостильница, добры кельнеры, добро вино, добра еда. Добро ясти будете.

— А по-русски в гостиницах говорят? — поинтересовалась Глафира Семеновна.

— Швабы… Швабски келнеры, собарицы^[10] — србки… Но вы, мадам, будете все понимать. Вино чермно^[11], вино бело, кафа^[12], овечье мясо… чаша пива. По-србски и по-русски — все одно, — рассказывал брюнет.

— Ну так вот, мы завтра, как приедем, так, значит, в гостинице престолонаследника остановимся, — сказал жене Николай Иванович. — Что нам разные готель де Пари! Французские-то гостиницы мы уж знаем, а лучше нам остановиться в настоящей славянской гостинице. В котором часу завтра мы в Белграде будем? — спросил он брюнета.

— Как завтра? Ми приедем в Београд сей день у вечера на десять с половина часы, — отвечал брюнет.

— Да что вы, мосье! Неужели сегодня вечером? — радостно воскликнула Глафира Семеновна. — А как же нам сказали, что завтра поутру? Николай Иваныч! что ж ты мне наврал?

— Не знаю, матушка, не знаю, — смешался супруг. — Я в трех разных местах трех железнодорожных чертей спрашивал, и все мне отвечали, что «морген», то есть завтра.

— Может быть, они тебе «гут морген» говорили, то есть здоровались с тобой, а ты понял в превратном смысле.

— Да ведь один раз я даже при тебе спрашивал того самого кондуктора, который от нас с гульденом сбежал. Ты сама слышала.

— Ну, так это он нас нарочно надул, чтоб испугать ночлегом в вагоне и взять гульден за невпускание к нам в купе посторонних. Вы, монсье, наверное знаете, что мы сегодня вечером в Белград приедем, а не завтра? — спросила Глафира Семеновна брюнета.

— Господи! Аз до дому еду и телеграфил.

— Боже мой, как я рада, что мы сегодня приедем в Белград и нам не придется ночевать в вагоне, проезжая по здешней местности! — радовалась Глафира Семеновна. — Ужасно страшный народ здешние венгерские цыгане. Знаете, мосье, мы с мужем в итальянских горах проезжали, видали даже настоящих тамошних бандитов, но эти цыгане еще страшнее тех.

Брюнет слушал Глафиру Семеновну, кивал ей даже в знак своего согласия, но из речи ее ничего не понял.

— На Везувий в Неаполе взбирались мы. Уж какие рожи нас тогда окружали — и все-таки не было так страшно, как здесь! Ведь оттого-то я к вам и бросилась спасаться, когда мы в туннель въехали, — продолжала Глафира Семеновна. — Мой муж хороший человек, но в решительную минуту он трус и теряется. Вот потому-то я к вам под защиту и бросилась. И вы меня простите. Это было невольно, инстинктивно. Вы меня поняли, монсье?

Брюнет опять кивнул и, хотя все-таки ничего не понял, но, думая, что речь идет все еще о том, когда поезд прибудет в Белград, заговорил:

— Теперь будет статион Карловцы и Фрушка-гора на Дунай-река… А дальше статион град Индия и град Земун — Землин по-русски.

— Всего три станции? Как скоро! — удивилась Глафира Семеновна.

— В Землин будет немецка митница^[13], а в Београд — србска митница. Пасс есть у господина? Спросят пасс, — отнесся брюнет к Николаю Ивановичу.

— Вы насчет паспорта? Есть, есть… Как же быть русскому без паспорта? Нас и из России не выпустили бы, — отвечала за мужа Глафира Семеновна.

Брюнет продолжал рассказывать:

— Земун — семо, потом Дунай-река и мост, овамо — Београд србски… Опять паспорт.

— Стало быть, и у вас насчет паспортов-то туго? — подмигнул Николай Иванович.

— Есть. Мы свободне держава, но у нас везде паспорт.

Разговаривая с брюнетом, супруги и не заметили, что уж давно стемнело и в вагоне горел огонь. Николай Иванович взглянул на часы. Было уж девять. Брюнет предложил ему папиросу и сказал:

— Србски табак. На Србия добр табак.

— А вот петербургскую папироску не хотите ли? — предложил ему в свою очередь Николай Иванович. — Вот и сама мастерица тут сидит. Она сама мне папиросы делает, — кивнул он на жену.

Оба взяли друг у друга папиросы, закурили и расстались. Брюнет ушел в свой купе, а супруги стали ждать станции Карловиц.

— Карловцы! — возгласил кондуктор, проходя по вагону.

После станции Карловиц Глафира Семеновна стала связывать свои пожитки: подушки, пледы, книги, коробки с закусками. Ей помогал Николай Иванович.

— Скоро уж теперь, скоро приедем в Белград, — радостно говорила она.

V

Подъезжали к станции Землин — австрийскому городу с коренным славянским населением, находящемуся на сербской границе. Вдали виднелись городские огни, в трех-четырех местах блестел голубовато-белый свет электричества.

Николай Иванович и Глафира Семеновна стояли у окна и смотрели на огни.

— Смотри-ка, огни-то как разбросаны, — сказала она. — Должно быть, большой город.

— Да. Это уж последний австрийский город. После него сейчас и Белград, славянское царство. Прощай, немчура! Прощай, Гуниади Янусы! — проговорил он.

— Как Гуниади Янусы? — быстро спросила Глафира Семеновна.

— Да ведь это венгерская вода, из Венгрии она к нам в Россию идет. Ну, я венгерцев Гуниади Янусами и называю.

— Да что ты! То-то она мне так и противна бывает, когда случается ее принимать. Скажи на милость, я и не знала, что эта вода из цыганской земли идет! По Сеньке шапка. Что люди, то и вода… На черномазого человека взглянешь, так в дрожь кидает, и на воду ихнюю, так то же самое. И неужели они эту воду Гуниади так просто пьют, как обыкновенную воду?

Николай Иванович замялся, не знал, что отвечать, и брякнул:

— Жрут.

— Да ведь это нездорово, ежели без нужды.

— Привыкли, подлецы.

— Ужас что такое! — произнесла Глафира Семеновна, содрогаясь плечами, и прибавила: — Ну, отныне я этих венгерских черномазых цыган так и буду называть — Гуниадями.

Убавляя ход, поезд остановился на станции. В купе вагона заглянул полицейский в австрийской кепи и с тараканьими усами и потребовал паспорты. Николай Иванович подал ему паспорт. Полицейский вооружился пенсне, долго рассматривал паспорт, посмотрел почему-то бумагу его на свет, вынул записную книжку из кармана, записал что-то и, возвращая паспорт, спросил улыбаясь:

— Студено на Петербург?

— Ах, вы славянин? Говорите по-русски? — оживился Николай Иванович, но полицейский махнул ему рукой, сказал: «с Богом!» — и торопливо направился к следующему купе в вагоне.

— Все славяне! Везде теперь братья-славяне будут! — торжествующе сказал Николай Иванович и спросил жену: — Рада ты, что мы вступаем в славянское царство?

— Еще бы! Все-таки родной православный народ, — отвечала Глафира Семеновна.

— Да, за этих братьев-славян мой дяденька Петр Захарыч, царство ему небесное, в сербскую кампанию душу свою положил.

— Как? А ты мне рассказывал, что он соскочил на Дунае с парохода и утонул?

— Да. Но все-таки он в добровольцах тогда был и ехал сражаться, но не доехал. Пил он всю дорогу. Вступило ему, по всем вероятиям, в голову, показались белые слоны, ну, он от страха и спрыгнул с парохода в Дунай.

— Так какое же тут положение души?

— Так-то оно так… Но все-таки был добровольцем и ехал. Признаться, покойник папенька нарочно его и услал тогда, что уж сладу с ним никакого в Петербурге не было. Так пил, так пил, что просто неудержимо! Пропадет, пропьется и в рубище домой является. Впрочем, помутившись, он тогда и из Петербурга с партией выехал. А и поили же тогда добровольцев этих — страсть! Купцы поят, Славянский комитет поит, дамы на железную дорогу провожают, платками машут, кричат «живио»^[14]. На железной дороге опять питье… В вагоны бутылки суют. Страсть! Я помню… — покрутил головой Николай Иванович, вспоминая о прошлом.

А поезд между тем шел уже по железнодорожному мосту через Саву, приток Дуная, и входил на сербскую территорию.

Вот станция Белград. Поезд остановился. Большой красивый станционный двор, но на платформе пустынно. Даже фонари не все зажжены, а через два в третий.

— Что же это народу-то на станции никого нет? — удивилась Глафира Семеновна, выглянув в окошко. — Надо носильщика нам для багажа, а где его возьмешь? Гепектрегер!^[15] Гепектрегер! — постучала она в окно человеку в нагольной овчинной куртке и овчинной шапке, идущему с фонарем в руке, но тот взглянул на нее и отмахнулся. — Не понял, что ли? — спросила она мужа и прибавила: — Впрочем, и я-то глупая! Настоящего славянина зову по-немецки. Как «носильщик» по-сербски?

— Почем же я-то, душенька, знаю! — отвечал Николай Иванович. — Вот еще серба какого нашла! Да давай звать по-русски. Носильщик! Носильщик! — барабанил он в стекло каким-то двум овчинным шапкам и манил к себе.

Глафира Семеновна тоже делала зазывающие жесты. Наконец в вагон влезла овчинная шапка с таким черномазым косматым лицом и с глазами навыкате, что Глафира Семеновна невольно попятилась.

— Боже мой! И здесь эти венгерские цыгане! — воскликнула она.

— Да нет же, нет, это брат-славянин. Не бойся, — сказал ей муж. — Почтенный! Вот тут наши вещи и саквояжи. Вынеси, пожалуйста, — обратился он к овчинной шапке. — Раз, два, три, четыре, пять… Пять мест.

— Добре, добре, господине. Пять? — спросила овчинная шапка, забирая вещи.

— Пять, пять. Видишь, он говорит по-русски, так какой же это цыган, — обратился Николай Иванович к жене. — Брат-славянин это, а только вот физиономия-то у него каторжная. Ну да Бог с ним. Нам с лица не воду пить. Неси, неси, милый… Показывай, куда идти.

Баранья шапка захватила вещи и стала их выносить из вагона. Выходил из вагона и брюнет в очках, таща сам два шагреневых чемодана. Он шел сзади супругов и говорил им:

— Митница. О, србска митница — строга митница!

Николай Иванович и Глафира Семеновна были тоже нагружены. Николай Иванович нес две кордонки со шляпками жены, зонтик, трость. Сама она несла баульчик, металлический чайник, коробок с едой. Их нагнал кондуктор, брат-славянин, и протягивал руку пригоршней.

— Господине, за спокой… Тринкгельд… — говорил он, кланяясь.

— Да ведь уж я дал гульден! — воскликнул Николай Иванович. — И неизвестно за что дал. Я думал, что мы ночь ночевать в вагоне будем, так чтоб в растяжку на скамейках спать, я и просил никого не пускать в наше купе, а не ехать ночь, так и этого бы не дал.

— На пиво, на чашу пива, высокий бояр… — приставал кондуктор.

— Гроша медного больше не получишь! — обернулся к нему Николай Иванович.

— Pass… Pass, mein Herr… — раздалось над самым его ухом.

Николай Иванович взглянул. Перед ним дорога была загорожена цепью и стоял военный человек в кепи с красным околышком и жгутами на пальто. Около него двое солдат в сербских шапочках-скуфейках.

— Паспорт надо? Есть, — отвечал Николай Иванович, поставил на пол коробки со шляпками и полез в карман за паспортом. — Пожалуйте… Паспорт русский… Из города Петербурга едем. Такие же славяне, как и вы… — подал он военному человеку заграничный паспорт-книжечку…

Тот начал его перелистывать и спросил довольно сносно по-русски:

— А отчего визы сербского консула нет?

— Да разве нужно? — удивился Николай Иванович. — Австрийская есть, турецкая есть.

— Надо от сербского консула тоже. Давайте четыре динара… Четыре франка… — пояснил он. — Давайте за гербовые марки на визу.

— С удовольствием бы, но у меня, голубчик, брат-славянин, только русские рубли да австрийские гульдены. Если можно разменять, то вот трехрублевая бумажка.

— Нет, уж лучше давайте гульдены.

Николай Иванович подал гульден.

— Мало, мало. Еще один. Вот так… Какую гостильницу берете? — задавал вопрос военный человек.

— То есть где мы остановимся? Говорят, есть здесь какая-то гостиница престолонаследника… Так вот.

— Готель кронпринц… Туда и пришлю паспорт. Там получите, — сухо отрезал военный и кивнул, чтобы проходили в отверстие в загородке.

— Нельзя ли хоть квитанцию? Как же без паспорта? В гостинице спросят, — начал было Николай Иванович.

— Зачем квитанцию? Я официальный человек, в форме, — ткнул себя в грудь военный и прибавил: — Ну, добре, добре. Идите в митницу и подождите. Там свой пасс получите.

Перед глазами Николая Ивановича была отворенная дверь с надписью «Митница».

VI

В белградской «митнице», то есть таможне, было темно, неприветливо. Освещалась она всего двумя стенными фонарями с стеариновыми огарками и смахивала со своими подмостками для досматриваемых сундуков на ночлежный дом с нарами. По митнице бродило несколько полицейских солдат в синих шинелях и в кепи с красными околышками. Солдаты были маленькие, худенькие, носатые, нестриженые, давно не бритые. Они оглядывали приезжих, щупали их пледы, подушки и связки. Один даже взял коробку со шляпкой Глафиры Семеновны и перевернул ее кверху дном.

— Тише, тише! Тут шляпка. Разве можно так опрокидывать! Ведь она сомнется! — воскликнула Глафира Семеновна и сверкнула глазами.

Полицейский солдат побарабанил пальцами по дну и поставил коробку, спросив с улыбкой:

— Дуван има?

— Какой такой дуван! Ну тебя к Богу! Отходи, — отстранил его Николай Иванович.

— Дуван — табак. Он спрашивает вас про табак, — пояснил по-немецки брюнет в очках, спутник Николая Ивановича по вагону, который был тут же со своими саквояжами.

Вообще приезжих было очень немного, не больше десяти человек, и митница выглядела пустынной. Все стояли у подмосток, около своего багажа и ждали таможенного чиновника, но он не показывался.

Подошел еще солдат, помял подушку, обернутую пледом, у Николая Ивановича и тоже, улыбнувшись, задал вопрос:

— Чай есте?

— Не твое дело. Ступай, ступай прочь… Вы кто такой? Придет чиновник — все покажем, — опять сказал Николай Иванович, отодвигая от него подушку.

— Ми — войник, — с достоинством ткнул себя в грудь солдат.

— Ну и отходи с Богом. Мы русские люди, такие же славяне, как и вы, а не жиды, и контрабанды на продажу провозить не станем. Все, что мы везем, для нас самих. Понял?

Но сербский полицейский «войник» только пучил глаза, очевидно ничего не понимая.

— Не особенно то ласково нас здесь принимают братья-славяне, — обратился Николай Иванович к жене. — Я думал, что как только узнают из паспорта, что мы русские, то примут нас с распростертыми объятиями, ан нет, не тем пахнет. На первых же порах за паспорт два гульдена взяли…

— Да сунь ты им что-нибудь в руку. Видишь, у них просящие глаза, — сказала Глафира Семеновна, изнывая около подмосток.

— Э, матушка! За деньги-то меня всякий полюбит даже и не в сербской земле, а в эфиопской, но здесь сербская земля. Неужели же они забыли, что мы, русские, их освобождали? Я и по сейчас в Славянский комитет вношу. Однако что же это таможенный-то чиновник? Да и нашего большого сундука нет, который мы в багаж сдали.

Наконец черномазые бараньи шапки в бараньих куртках внесли в митницу сундуки из багажного вагона.

— Вот наш сундук, у красного носа! — указала Глафира Семеновна и стала манить носильщика: — Красный нос! Сюда, сюда! Николай Иваныч! Дай ему на чай. Ты увидишь, что сейчас перемена в разговорах будет.

— И дал бы, да сербских денег нет.

— Дай австрийские. Возьмут.

Сундук поставлен на подмостки. Николай Иванович сунул в руку красному носу крону. Красный нос взглянул на монету и просиял:

— Препоручуем се^[16], господине! Препоручуем се… — заговорил он, кланяясь.

Вообще монета произвела магическое действие на присутствующих. «Войник», спрашивавший о чае, подошел к Николаю Ивановичу и стал чистить своим рукавом его пальто, слегка замаранное известкой о стену, другой войник начал помогать Глафире Семеновне развязывать ремни, которыми были связаны подушки.

— Не надо, не надо… Оставьте, пожалуйста, — сказала она.

Войник отошел, но, увидя, что у Николая Ивановича потухла папироска, тотчас же достал спички, чиркнул о коробку и бросился к нему с зажженной спичкой.

— Давно бы так, братушка, — проговорил Николай Иванович, улыбаясь, и закурил окурок папиросы, прибавив: — Ну, спасибо.

Но тут показался таможенный чиновник в статском платье и в фуражке с зеленым околышем. Это был маленький, жиденький, тоже, как почти все сербы, носатый человек, но держащий себя необычайно важно. Его сопровождал человек тоже в форменной фуражке с зеленым околышком, но в овчинной куртке и с фонарем. Таможенный чиновник молча подошел к багажу Глафиры Семеновны, открыл первую кардонку со шляпкой и стал туда смотреть, запустив руку под шляпку.

— Моя шляпка, а под ней мой кружевной шарф и вуали, — сказала она. — Пожалуйста, только не мните.

Чиновник открыл вторую кардонку, тоже со шляпкой, и спросил по-русски:

— А зачем две?

— Одна летняя, а другая зимняя, фетровая. У меня еще есть третья. Не могу же я быть об одной! Мы едем из Петербурга в Константинополь. В Петербурге зима, а в Константинополе будет весна. Здесь тоже ни весна, ни зима. Каждая шляпка по сезону.

— Три. Гм… — глубокомысленно улыбнулся чиновник. — А зачем они куплены в Вене? Вот на коробе стоит: «Wien». Новые шляпы.

— Да зачем же их из России-то везти и к тому же старые? — возражала Глафира Семеновна. — Мы едем гулять, я не привыкла отрепанная ходить.

— Гм… Три много.

— А вы женаты? У вашей жены меньше трех?

На поддержку жены выступил Николай Иванович и опять заговорил:

— Мы, милостивый государь, господин брат-славянин, русские, такие же славяне, как и вы, а не жиды, стало быть, хоть и с новыми вещами едем, но везем их не на продажу. Да-с… Если у нас много хороших вещей, так оттого, что мы люди с достатком, а не прощелыги.

Чиновник ничего не ответил, сделал лицо еще серьезнее, велел сопровождавшему его солдату налепить на три коробки ярлычки, удостоверяющие, что вещи досмотрены, и приступил к осмотру подушек и пледов, спрашивая мрачно:

— Табак? Чай? Папиросы?

— Смотрите, смотрите, — уклончиво отвечала Глафира Семеновна, ибо в багаже имелись и чай, и папиросы.

Чиновник рылся, нашел жестяную бонбоньерку с шоколадом, открыл ее и понюхал.

— Нет, уж я вас прошу не нюхать! — вспыхнула Глафира Семеновна. — Я после чужих носов есть не желаю. Скажите на милость, нюхать начал!

Чиновник вспыхнул и принялся за осмотр сундука, запускал руку на дно его, вытащил грязное белье, завернутое в газеты, и начал развертывать.

— Грязное белье это, грязное белье. Оставьте. Впрочем, может быть, тоже хотите понюхать, так понюхайте, — отчеканила ему Глафира Семеновна.

Николай Иванович только вздохнул и говорил:

— А еще брат-славянин! Эх, братья! Русским людям не верите! Приехали мы к вам в гости, как к соплеменным родным, а вы нас за контрабандистов считаете!

Окончив осмотр сундука, чиновник ткнул пальцем в коробок и спросил:

— Тут что?

— Еда, и больше ничего. Сыр есть, ветчина, колбаса, булки, апельсины, — отвечал Николай Иванович.

— Молим показать.

— Только еду не нюхать! Только не нюхать! А то все побросаю, — опять воскликнула Глафира Семеновна, открывая коробок. — Не хочу я и после славянского носа есть.

— Чай? Кружева? — снова задал вопрос чиновник и стал развертывать завернутую в бумагу и аккуратно уложенную еду.

— Ветчина тут, ветчина.

Чиновник развернул из бумаги нарезанную ломтиками ветчину и опять поднес в носу. Глафира Семеновна не вытерпела, вырвала у него ветчину и швырнула ему ее через голову, прибавив:

— Понюхали — и можете сами съесть!

Чиновника покоробило. Он засунул еще раз в короб руку и налепил на него пропускной ярлык. С ним заговорил по-сербски брюнет в очках и, очевидно, тоже протестовал и усовещевал бросить такой придирчивый осмотр. Оставалось досмотреть еще саквояж Глафиры Семеновны. Чиновник махнул рукой и налепил на него ярлык без досмотра.

— Слава тебе Господи! Наконец-то все кончилось! — воскликнул Николай Иванович. — Грешной душе в рай легче войти, чем через вашу таможню в Белград попасть! Ну, братья-славяне! — закончил он и стал связывать подушки.

VII

Таможенный осмотр был окончен. Глафира Семеновна, как говорится, и рвала и метала на таможенного чиновника.

— Носастый черт! Вообрази, он мне всю шляпку измял своими ручищами. Прелестную шляпку с розами и незабудками, которую я вчера купила в Вене у мадам Обермиллер на Роттурмштрассе, — говорила она Николаю Ивановичу. — Послушай… Ведь можно, я думаю, на него нашему консулу жаловаться? Ты, Николай, пожалуйся.

— Хорошо, хорошо, душечка, но прежде всего нужно разыскать наш паспорт, который взяли в прописку.

А носатые войники схватили уже их подушки и саквояжи и потащили к выходу, спрашивая Николая Ивановича:

— Какова гостионица, господине?

— Стойте, стойте, братушки! Прежде всего нужно паспорт… — останавливал он их.

Но паспорт уже нес еще один войник, потрясая им в воздухе и радостно восклицая:

— Овдзе пасс!^[17]

— Ну, слава Богу! — вырвалось восклицание у Николая Ивановича. — Пойдем, Глаша.

Он схватил паспорт и направился на подъезд в сопровождении войников и бараньих шапок. Бараньи шапки переругивались с войниками и отнимали у них подушки и саквояжи, но войники не отдавали. Глафира Семеновна следовала сзади. Один из войников, стоя на подъезде, звал экипаж.

— Бре, агояти!^[18] — кричал он, махая руками.

Подъехала карета, дребезжа и остовом, и колесами. На козлах сидела баранья шапка с такими громадными черными усами, что Глафира Семеновна воскликнула:

— Николай Иванович, посмотри, и здесь такие же венгерские цыгане! Взгляни на козлы.

— Нет, друг мой, это братья-славяне.

Между тем войники со словами «молимо, седите» усаживали их в карету и впихивали туда подушки и саквояжи. Большой сундук их две бараньи шапки поднимали на козлы. Глафира Семеновна тщательно пересчитывала свои вещи.

— Семь вещей, — сказала она.

— Седам…^[19] — подтвердил один из войников и протянул к ней руку пригоршней.

Протянул руку и другой войник, и третий, и четвертый, и две бараньи шапки. Послышалось турецкое слово «бакшиш», то есть «на чай».

— Боже мой, сколько рук! — проговорил Николай Иванович, невольно улыбаясь. — Точь-в-точь у нас на паперти в кладбищенской церкви.

Он достал всю имевшуюся при нем мелочь в австрийских крейцерах и принялся наделять, распихивая по рукам. Послышались благодарности и приветствия.

— Захвалюем^[20], господине! — сказал один.

— Захвалюем… Видетьсмо^[21], — проговорил другой.

— С Богом остайте!^[22]

Извозчик с козел спрашивал, куда ехать.

— В гостиницу престолонаследника! — сказал Николай Иванович.

— Добре! Айде! — крикнули войники и бараньи шапки, и карета поехала по темному пустырю.

Пустырь направо, пустырь налево. Кой-где в потемках виднелся слабый свет. Мостовая была убийственная, из крупного булыжника, карета подпрыгивала и дребезжала гайками, стеклами, шалнерами.

— Боже мой! Да какая же это маленькая Вена! — удивлялась Глафира Семеновна, смотря в окно кареты на проезжаемые места. — Давеча в вагоне брюнет в очках сказал, что Белград — это маленькая Вена. Вот уж на Вену-то вовсе не похоже! Даже и на нашу Тверь их Белград не смахивает.

— Погоди. Ведь мы только еще от станции отъехали. А вон вдали электрический свет виднеется, так, может быть, там и есть маленькая Вена, — указал Николай Иванович.

И действительно, вдали мелькало электричество.

Начались двухэтажные каменные дома, но они чередовались с пустырями. Свернули за угол, и показался первый электрический фонарь, осветивший дома и тротуары, но прохожих на улице ни души. Дома, однако, стали попадаться всплошную, но дома какой-то казенной архитектуры и сплошь окрашенные в белую краску.

— Где же Вена-то? — повторила свой вопрос Глафира Семеновна. — Вот уж и электричество, а Вены я не вижу.

— Матушка, да почем же я-то знаю! — раздраженно отвечал Николай Иванович.

— В Вене оживленные улицы, толпы народа, а здесь никого и на улицах не видать.

— Может быть, оттого, что уж поздно. Десять часов.

— В Вене и в двенадцать часов ночи публика движется вереницами.

— Далась тебе эта Вена! Ну, человек так сказал. Любит он свой город — ну и хвалит его.

— Хорошую ли он нам гостиницу рекомендовал — вот что я думаю. Если у него этот Белград за маленькую Вену идет, так, может быть, и гостиница…

— Гостиница престолонаследника-то? Да он нам вовсе не рекомендовал ее, а только назвал несколько лучших гостиниц, а я и выбрал престолонаследника.

— Зачем же ты выбрал именно ее?

— Слово хорошее… Из-за слова… Кроме того, остальные гостиницы были с французскими названиями. Позволь, позволь… Да ты даже сама решила, что в разных готель де Пари мы уж и так много раз во всех городах останавливались.

Карета ехала по бульвару с деревьями, красующимися весенними голыми прутьями. Дома выросли в трехэтажные. Навстречу кареты по бульвару пробежал вагон электрической конки, вспыхивая огоньками по проволокам.

— Ну вот тебе и электрическая конка. Может быть, из-за этого-то наш сосед по вагону и сказал, что Белград — маленькая Вена, — проговорил Николай Иванович.

— А в Вене даже и электрической конки-то нет, — отвечала Глафира Семеновна.

В домах попадались лавки и магазины, но они были сплошь заперты. Виднелись незатейливые вывески на сербском и изредка на немецком языках. Глафира Семеновна читала вывески и говорила:

— Какой сербский язык-то легкий! Даже с нашими русскими буквами и совсем как по-русски… Коста Полтанов… Милан Иованов… Петко Петкович… — произносила она прочитанное и спросила: — Но отчего у них нигде буквы «ъ» нет?

— Да кто ж их знает! Должно быть, уж такая безъеристая грамматика сербская.

— Постой, постой… Вон у них есть буквы, которых у нас нет. Какое-то «ч» кверху ногами и «н» с «ериком» у правой палки, — рассматривала Глафира Семеновна буквы на вывесках.

Показалось большое здание с полосатыми будками и бродившими около него караульными солдатами с ружьями.

— Это что такое за здание? — задал себе вопрос Николай Иванович. — Дворец не дворец, казармы не казармы. Для острога — уж очень роскошно. Надо извозчика спросить.

Он высунулся из окна кареты и, указывая на здание пальцем, крикнул:

— Эй, братушка! Извозчик, что это такое? Чей это дом?

С козел отвечали два голоса. Что они говорили, Николай Иванович ничего не понял, но, к немалому своему удивлению, взглянув на козлы, увидал, кроме извозчика, войника, сидевшего рядом с извозчиком. Николай Иванович недоумевал, когда и зачем вскочил на козлы войник, и, подняв стекло у кареты, дрожащим голосом сказал жене:

— Глафира Семеновна! Вообрази, у нас на козлах сидит полицейский солдат.

— Как полицейский солдат? Что ему нужно? — тревожно спросила Глафира Семеновна.

— И ума не приложу. Удивительно, как мы не заметили, что он вскочил к нам на станции железной дороги, потому что иначе ему неоткуда взяться.

— Так прогони его. Я боюсь его, — произнесла Глафира Семеновна.

— Да и я побаиваюсь. Черт его знает, зачем он тут! Что ему нужно?

У Николая Ивановича уже тряслись руки. Он опять опустил стекло у кареты, выглянул в окошко и крикнул извозчику:

— Стой! стой, извозчик! Остановись!

Но извозчик, очевидно, не понял и не останавливался, а только пробормотал что-то в ответ.

— Остановись, мерзавец! — закричал Николай Иванович еще раз, но тщетно. — Не останавливается, — сообщил он жене, которая уж крестилась и была бледна как полотно. — Войник! Братушка! Зачем ты на козлы влез? Ступай прочь! — обратился он к полицейскому солдату и сделал ему пояснительный жест, чтобы он сходил с козел.

Войник пробормотал что-то с козел, но слезать и не думал. Извозчик усиленно погонял лошадей, махая на них руками. Николай Иванович, тоже уже побледневший, опустился в карете на подушки и прошептал жене:

— Вот что ты наделала своим строптивым характером в таможне! Ты кинула в лицо таможенному чиновнику куском ветчины, и за это нас теперь в полицию везут.

— Врешь… Врешь… Я вовсе и не думала ему в лицо кидать… Я перекинула только через голову… через голову… и ветчина упала на пол… Но ведь и он не имеет права…

Глафира Семеновна дрожала как в лихорадке.

— Да почем ты знаешь, что в полицию? — спросила она мужа. — Разве он тебе сказал?

— Черт его разберет, что он мне сказал! Но куда же нас иначе могут везти, ежели полицейский с козел не сходит? Конечно же в полицию. О, братья-славяне, братья-славяне! — роптал Николай Иванович, скрежеща зубами и сжимая кулаки. — Хорошо же вы принимаете у себя своих соплеменников, которые вас освобождали и за вас кровь проливали!

Глафира Семеновна была в полном отчаянии и бормотала:

— Но ведь мы можем жаловаться нашему консулу… Так нельзя же оставаться. Скажи, крикни ему, что мы будем жаловаться русскому консулу. Выгляни в окошко и крикни! Что ж ты сидишь как истукан! — крикнула она на мужа.

Карета свернула в улицу и остановилась у ворот белого двухэтажного дома. С козел соскочил войник и отворил дверцу кареты.

VIII

— Приехали… Доплясались!.. А все из-за тебя… — говорил Николай Иванович, прижавшись в угол кареты. — А все из-за тебя, Глафира Семеновна. Ну, посуди сама: разве можно в казенного таможенного чиновника бросать ветчиной! Вот теперь и вывертывайся как знаешь в полиции.

На глазах Глафиры Семеновны блистали слезы. Она жалась к мужу от протянутой к ней руки войника, предлагающего выйти из кареты, и бормотала:

— Но ведь и он тоже не имел права нюхать нашу ветчину. Ведь это же озорничество…

А войник продолжал стоять у дверей кареты и просил:

— Молимо, мадам, излазте…

— Уходи прочь! Не пойду я, никуда не пойду! — кричала на него Глафира Семеновна. — Николай Иваныч, скажи ему, чтобы он к русскому консулу нас свез.

— Послушайте, братушка, — обратился Николай Иванович к войнику. — Вот вам прежде всего на чай крону и свезите нас к русскому консулу! Полиции нам никакой не надо. Без консула в полицию мы не пойдем.

Войник слушал, пучил глаза, но ничего не понимал. Взглянув, впрочем, на сунутую ему в руку крону, он улыбнулся и, сказав: «Захвалюем, господине!», опять стал настаивать о выходе из кареты.

— Гостиница престолонаследника… Молим… — сказал он и указал на дом.

Николай Иванович что-то сообразил и несколько оживился.

— Постой… — сказал он жене. — Не напрасная ли тревога с нашей стороны? Может быть, этот войник привез нас в гостиницу, а не в полицию. Он что-то бормочет о гостинице престолонаследника. Вы нас куда привезли, братушка, в гостиницу? — спросил он войника.

— Есте.

— В гостиницу престолонаследника?

— Есте, есте, господине, — подтвердил войник.

— Не верь, не верь! Он врет! Я по носу вижу, что врет! — предостерегала мужа Глафира Семеновна. — Ему бы только выманить нас из кареты. А это полиция… Видишь, и дом на манер казенного. Разве может быть в таком доме лучшая в Белграде гостиница!

— А вот пусть он мне укажет прежде вывеску на доме. Ведь уж ежели это гостиница, то должна быть и вывеска, — сообразил Николай Иванович. — Из кареты я не вылезу, а пусти меня на твое место, чтобы я мог выглянуть в окошко и посмотреть, есть ли над подъездом вывеска гостиницы, — обратился он к жене.

Глафира Семеновна захлопнула дверь кареты. В карете начались перемещения. Николай Иванович выглянул в окошко со стороны жены, задрал голову кверху и увидал вывеску, гласящую: «Гостиница престолонаследника».

— Гостиница! — радостно воскликнул он. — Войник не наврал! Можем выходить без опаски!

Как бы какой-то тяжелый камень отвалил от сердца у Глафиры Семеновны, и она просияла, но все-таки, руководствуясь осторожностью, еще раз спросила:

— Да верно ли, что гостиница? Ты хорошо ли разглядел вывеску?

— Хорошо, хорошо. Да вот и сама можешь посмотреть.

А войник между прочим уж позвонил в подъезд. Распахнулись широкие полотна ворот, заскрипев на ржавых петлях. Из ворот выходили баранья шапка в усах и с заспанными глазами, швейцар в фуражке с полинявшим золотым позументом, какой-то кудрявый малец в опанках (вроде наших лаптей, но из кожи), и все ринулись вытаскивать багаж из кареты. Глафира Семеновна уже не противилась, сама подавала им вещи и говорила мужу:

— Но все-таки нужно допытаться, для чего очутился у нас на козлах полицейский солдат. Ведь без нужды он не поехал бы.

— А вот войдем в гостиницу, там разузнаем от него, — отвечал Николай Иванович. — Я так думаю, что не для того ли, чтоб удостовериться в нашем месте жительства, где мы остановились.

— А зачем им наше жительство?

— Ах, Боже мой! А ветчина-то? А таможенный чиновник?

— Дался тебе этот таможенный чиновник с ветчиной! Да и я-то дура была, поверив тебе, что нас везут в полицию за то, что я кусок ветчины в чиновника кинула! Уж если бы этот чиновник давеча обиделся, то сейчас бы он нас и заарестовал.

— А вот посмотрим. Неизвестно еще, чем это все разыграется, — подмигнул жене Николай Иванович и, обратясь к швейцару, спросил: — Говорите по-русски? Комнату бы нам хорошую о двух кроватях?

— Есте, есте… Алес вас нур инен гефелих, мейн герр!^[23] — отвечал старик-швейцар.

— Немец! — воскликнул Николай Иванович. — Боже мой! В славянском городе Белграде — и вдруг немец!

— Срб, срб, господине. Заповедите…^[24]

Швейцар поклонился. Войник подскочил к нему и спросил:

— Има ли добра соба?^[25]

— Есте, есте, — закивал швейцар. — Козма! Покажи. Дай, да видит господине, — обратился он к бараньей шапке с заспанными глазами и в усах.

— Отлично говорит по-русски. Не понимаю, что ему вдруг вздумалось из себя немца разыгрывать! — пожал плечами Николай Иванович и вместе с женой отправился в подъезд, а затем вверх по каменной лестнице смотреть комнату.

Лестница была холодная, серой окраски, неприветливая, уставленная чахлыми растениями, без ковра. На площадке стояли старинные английские часы в высоком и узком, красного дерева чехле. Освещено было скудно.

— Неужели это лучшая гостиница здесь? — спрашивала Глафира Семеновна у мужа.

— Да кто ж их знает, милая! Брюнет в очках рекомендовал нам за лучшую.

— Ну маленькая Вена! И это называется маленькая Вена! Пожалуй, здесь и поесть ничего не найдется? А я есть страсть как хочу.

— Ну как не найтиться! Эй, шапка! Ресторан у вас есть?

— Есте, есте, има, господине.

Подскочил к шапке и войник, все еще сопровождавший супругов.

— Има ли што готово да се еде? — в свою очередь спросил он шапку.

— Има, има, все има… — был ответ.

— Боже мой! Да этот злосчастный войник все еще здесь! — удивилась Глафира Семеновна. — Что ему нужно? Прогони его, пожалуйста, — обратилась она к мужу.

— Эй, шапка! Послушай! Прогони ты, ради Бога, этого войника. Чего ему от нас нужно? — сказал Николай Иванович, указывая на полицейского солдата.

Шапка смотрела на Николая Ивановича, но не понимала, что от нее требуют. Николай Иванович стал показывать жестами. Он загородил войнику дорогу в коридор и заговорил:

— Провались ты! Уйди к черту! Не нужно нам тебя! Шапка! Гони его!

Войник протянул руку пригоршней:

— Интерес, господине… Бакшиш…

— Какой такой бакшиш? Я тебе два раза уж давал бакшиш!.. — обозлился Николай Иванович.

— Он хтыт от нас бакшиш, господине, — пояснила шапка, тыкая себя в грудь, и сказала войнику: — Иде на контора… Там господар…

— Ну, с Богом… — поклонился войник супругам и неохотно стал спускаться вниз по лестнице, чтоб обратиться за бакшишом в контору, где сидит «господар», то есть хозяин гостиницы.

— Глаша! Глаша! Теперь объяснилось, отчего войник приехал с нами на козлах, — сказал жене Николай Иванович. — Он приехал сюда, чтобы показать, что он нас рекомендовал в эту гостиницу, и сорвать с хозяина бакшиш, интерес, то есть известный процент.

— Есте, есте, господине, — поддакнула шапка.

— Ах вот в чем дело! Ну, теперь я понимаю. Это так… — проговорила Глафира Семеновна. — А давеча ты напугал. Стал уверять, что нас он в полицию везет.

— Да почем же я знал, душечка!.. Мне так думалось.

Они стояли в плохо освещенном широком коридоре. Баранья шапка распахнула им дверь в темную комнату.

— Осам динары за дан…^[26] — объявила шапка цену за комнату.

IX

Кудрявый, черномазый малец в опанках втащил в комнату две шестириковые свечки в подсвечниках — и комната слабо осветилась. Это была большая, о трех окнах, комната со стенами и потолком, раскрашенными по трафарету клеевой краской. На потолке виднелись цветы и пальмовые ветви, по стенам — серые розетки в белом фоне. У стен одна против другой стояли две кровати венского типа со спинками из листового железа, раскрашенными как подносы. Перины и подушки на кроватях были прикрыты пестрыми сербскими коврами. Мебель была тоже венская, легкая, с привязными жиденькими подушками к сиденью, на выкрашенном суриком полу лежал небольшой мохнатый ковер. В углу помещалась маленькая изразцовая печка. Показав комнату, баранья шапка спросила:

— Добре, господине?

— Добре-то добре… — отвечал Николай Иванович, посмотрев по сторонам, — но уж очень темно. Нельзя ли нам лампу подать? Есть у вас лампа?

— Есте, есте… Има, господине, — отвечала шапка. — Дакле с Богом, видетьемо се^[27], — поклонилась она и хотела уходить.

— Стой, стой! — остановил шапку Николай Иванович. — Мы сейчас умоемся, да надо будет нам поесть и хорошенько чаю напиться, по-русски, знаешь, настоящим образом, на православный славянский манер, с самоваром. Понял?

Баранья шапка слушала и хлопала глазами.

— Не понял. Вот поди ж ты, кажись, уж настоящие славяне, а по-русски иное совсем не понимают, — сказал Николай Иванович жене. — Ясти, ясти… Аз ясти хощу… — начал он ломать язык, обратясь снова к шапке, раскрыл рот и показал туда пальцем.

— Има, господине… — кивнула шапка.

— Да что има-то? Карта есть? Принеси карту кушанья и вин!

— Одна, господине… Упут…^[28] — поклонилась шапка и исчезла.

Супруги начали приготовляться к умыванью, но только что Глафира Семеновна сняла с себя лиф и платье, как раздался сильный стук в дверь.

— Кто там? Погоди! Карту потом подашь. Прежде дай помыться! — крикнул Николай Иванович, думая, что это баранья шапка с картой кушаний, и снял с себя пиджак.

Стук повторился.

— Говорят тебе, подожди! Не умрешь там.

Николай Иванович снял рукавчики и стал намыливать себе руки. Стучать продолжали.

— Врешь, врешь! Над тобой не каплет, — отвечал Николай Иванович и начал мыть лицо.

Стук усиливался, и бормотали два голоса.

— Вот неймется-то! Ну прислуга! Ломятся, да и шабаш!

Николай Иванович наскоро смыл мыло с лица и приотворил дверь. В коридоре стоял извозчик, которому не заплатили еще денег за привоз с железнодорожной станции. Его привел носастый войник, который ехал на козлах.

— Батюшки! Извозчику-то мы и забыли впопыхах заплатить деньги! — воскликнул Николай Иванович. — Но ты здесь, эфиопская морда, зачем? — обратился он к войнику.

Бормотал что-то по-сербски извозчик, бормотал что-то и войник, но Николай Иванович ничего не понимал.

— Сейчас. Дай мне только утереться-то. Видишь, я мокрый, — сказал он извозчику и показал полотенце. — Глаша! Чем я с извозчиком рассчитаюсь? У меня ни копейки сербских денег, — обратился он к жене, которая плескалась в чашке.

— Да дай ему рубль, а он тебе сдачи сдаст. Неужто уж сербы-то нашего рубля не знают? Ведь братья-славяне, — отвечала Глафира Семеновна.

Николай Иванович отерся полотенцем, достал рублевую бумажку и, подойдя к полуотворенной двери, сказал извозчику:

— Братушка! Вот тебе наш русский рубль. У меня нет сербских денег. Возьмешь рубль?

Извозчик посмотрел на протянутую ему рублевую бумажку и отмахнулся.

— Айа, айа. Треба три динары^[29], — сказал он.

— Фу ты леший! Да если у меня нет динаров! Ну разменяешь завтра на свои динары. Три динара… Я тебе больше даю. Я даю рубль. Твой динар — четвертак, а я тебе четыре четвертака даю! Бери уж без сдачи. Черт с тобой!

Опять протянута рублевая бумажка, опять замахал руками извозчик, попятился и заговорил что-то по-сербски.

— Не берет, черномазый, — отнесся Николай Иванович к жене. — Вот они братья-то славяне! Даже нашего русского рубля не знают. Спасали, спасали их, а они от русского рубля отказываются. Я не знаю, что теперь и делать?

— Да дай ему гульден. Авось возьмет. Ведь на станции австрийскими деньгами рассчитывался же, — сказала Глафира Семеновна, обтирая лицо, шею и руки полотенцем.

— Да у меня и гульдена нет. В том-то и дело, что я на станции все австрийские деньги роздал.

— У меня есть. Два гульдена осталось. Вот тебе.

И Глафира Семеновна подала мужу новенький гульден.

— Братушка! А гульден возьмешь? — спросил Николай Иванович извозчика, протягивая ему монету.

Тот взял гульден и сказал:

— Малко. Иошт треба. Се два с половина динары…

— Мало ему. Нет ли у тебя хоть сколько-нибудь австрийской мелочи? — спросил Николай Иванович.

Глафира Семеновна подала ему несколько никелевых австрийских монеток. Николай Иванович прибавил их к гульдену.

— Захвалюем, господине, — поблагодарил извозчик, поклонившись, и тотчас же поделился деньгами с войником, передав ему мелочь.

— Глаша! Вообрази! Почтенный носатый войник и с извозчика нашего сорвал халтуру! — воскликнул Николай Иванович.

— Да что ты! Вот ярыга-то! Славянин ли уж он? Может быть, жид, — выразила сомнение супруга и стала со свечкой оглядывать постель. — Все чисто, — сказала она, заглядывая под ковер. — Мягкий тюфяк на пружинах и хорошее одеяло.

Вскоре явился владелец бараньей шапки, на этот раз уже без шапки и переменив замасленный серый пиджак на черный. Он внес в комнату лампу, поставил ее на стол и положил около нее тетрадку, составляющую репертуар кушаний и вин ресторана, находящегося при гостинице престолонаследника.

— А! и карточку принес, братушка! Ну, спасибо. Захвалюем… — произнес Николай Иванович, запомня часто слышимое им слово, и стал перелистывать книжку.

Книжка была рукописная. Кушанья были в ней названы по-немецки, по-сербски, но написаны преплохим почерком.

— Ну-с, будем читать. Не знаю только, разберем ли мы тут что-нибудь, — сказал он.

— Да не стоит и разбирать, — отвечала Глафира Семеновна. — Все равно, кроме бифштекса, я есть ничего не буду. Бифштекс с картофелем и чаю… Чаю до смерти хочу. Просто умираю.

— Не хочешь ли, может быть, предварительно квасу? — предложил Николай Иванович. — Квас уж наверное в славянской земле есть.

— Пожалуй. Кисленького хорошо. Ужасная у меня после этого переполоха с полицейским солдатом жажда явилась… Знаешь, я не на шутку тогда испугалась.

— Еще бы не испугаться! Я сам струсил.

— Ну, да ты-то трус известный. Ты везде… Есть у вас квас? Славянский квас? — спросила Глафира Семеновна человека, принесшего карту.

Тот выпучил глаза и не знал, что отвечать.

— Квас, квас. Разве не знаешь, что такое квас? — повторил Николай Иванович. — Пить… Пити… — пояснил он.

— Нийе… Не има… — отрицательно потряс головой слуга.

— Странное дело! Славянские люди — и простого славянского напитка не имеют!

— Тогда пусть подаст скорее чаю и два бифштекса, — сказала Глафира Семеновна.

— Ну так вот… Скорей чаю и два бифштекса с картофелем, а остальное мы потом выберем, — обратился к слуге Николай Иванович. — Чай, надеюсь, есть? Чай. По-немецки — те…

— Есте, есте… — кивнул слуга.

— И бифштексы есть?

— Има… Има… Есте.

— Ну слава Богу! Так живо!.. Два бифштекса и чай. Да подать самовар! Два бифштекса. Два… Смотри не перепутай.

И Николай Иванович показал удаляющемуся слуге два пальца.

X

— Ну, какие у них там есть кушанья? Прочти-ка… — спрашивала Глафира Семеновна мужа, вздевшего на нос пенсне и смотрящего в карточку.

— Все разобрать трудно. Иное так написано, словно слон брюхом ползал, — отвечал тот. — Но вот сказано: супа…

— Какой суп?

— А кто ж его знает! Просто: супа. Конечно, уж у них особенных разносолов нет. Сейчас видно, что сербы народ неполированный. Хочешь, спросим супу?

— Нет, я не стану есть.

— Отчего?

— Не стану. Кто их знает, что у них там намешано! Посмотри, что еще есть?

— Риба… Но ведь рыбу ты не станешь кушать.

— Само собой.

— А я спрошу себе порцию рыбы. Только вот не знаю, какая это рыба. Такое слово, что натощак и не выговоришь. Крто… Не ведь что такое!

— Постой… Нет ли какого-нибудь жаркого? — сказала Глафира Семеновна и сама подсела к мужу разбирать кушанья.

— «Печене»… — прочел Николай Иванович. — Вот печенье есть.

— Да ведь печенье это к чаю или на сладкое, — возразила Глафира Семеновна.

— Погоди, погоди… Добился толку. Печене — по-ихнему жаркое и есть, потому вот видишь сбоку написано по-немецки: «братен».

— Да, братен — жаркое. Но какое жаркое?

— А вот сейчас давай разбирать вдвоем. Во-первых, «пиле», во-вторых, «просад».

— А что это значит — «пиле»?^[30]

— Да кто ж их знает? Никогда я не воображал, что среди этих братьев-славян мы будем как в темном лесу. Разбери, что это такое — «пиле»?

— Может быть, коза или галка.

— Уж и галка!

— Да кто ж их знает! Давай искать телятины. Как телятина по-ихнему?

— Почем же мне-то знать. Погоди, погоди. Нашел знакомое блюдо: «кокош», сбоку по-немецки: «хун» — курица. Стало быть, «кокош» — курица.

— Скорей же «кокош» — яйца… — возразила супруга.

— Нет, яйца — «яе». Вот они в самом начале, а сбоку по-немецки: «ейер».

— «Чурка», «зец»…^[31] — читала Глафира Семеновна. — Не знаешь, что это значит?

— Душенька, да ведь я столько же знаю по сербски, сколько и ты, — отвечал Николай Иванович.

— Ищи ты телятину или телячьи котлеты.

— Да ежели нет их. Стой! Еще знакомое блюдо нашел! «Овече мясо», — прочел Николай Иванович. — Это баранина. Хочешь баранины?

— Бог с ней. Свечным салом будет пахнуть, — поморщилась Глафира Семеновна. — Нет, уж лучше яиц спроси. Самое безопасное! Наверное не ошибешься.

— Стоило из-за этого рассматривать карточку!

Показался слуга. Он внес два подноса. На каждом подносе стояло по чайной чашке, по блюдечку с сахаром, по маленькому мельхиоровому чайнику и по полулимону на тарелочке.

— Что это? — воскликнул Николай Иванович, указывая на подносы.

— Чай, господине, — отвечал слуга.

— А где ж самовар? Давай самовар.

Слуга выпучил глаза и не знал, что от него требуют.

— Самовар! — повторил Николай Иванович.

— Темашине… — прибавила Глафира Семеновна по-немецки.

— А, темашине… Нема темашине… — покачал головой слуга.

— Как нема! В славянской земле, в сербском городе Белграде, да чтоб не было самовара к чаю! — воскликнули в один голос супруги. — Не верю.

— Нема… — стоял на своем слуга.

— Ну так, стало быть, у вас здесь не славянская гостиница, а жидовская, — сказал Николай Иванович. — И очень мы жалеем, что попали к жидам.

Глафира Семеновна сейчас открыла чайники, понюхала чай и воскликнула:

— Николай! Вообрази, и чай-то не по-русски заварен, а по-английски, скипечен. Точь-в-точь такой, что нам в Париже в гостиницах подавали. Ну что ж это такое! Даже чаю напиться настоящим манером в славянском городе невозможно!

Слуга стоял и смотрел совсем растерянно.

— Кипяток есть? Вода горячая есть? — спрашивала у него Глафира Семеновна. — Понимаешь, горячая теплая вода.

— Топла вода? Има… — поклонился слуга.

— Ну так вот тебе чайник, и принеси сейчас его полный кипятком. — Глафира Семеновна подала ему свой дорожный металлический чайник.

— Да тащи скорей сюда бифштексы! — прибавил Николай Иванович.

Слуга кисло улыбнулся и сказал:

— Нема бифштексы.

— Как нема? Ах ты, разбойник! Да что же мы будем есть? Ясти-то что мы будем?

— Нема, нема… — твердил слуга, разводя руками, и начал что-то доказывать супругам, скороговоркой бормоча по-сербски.

— Не болтай, не болтай… Все равно ничего не понимаю! — махнул ему рукой Николай Иванович и спросил: — Что же у вас есть нам поесть? Ясти… Понимаешь, ясти!

— Овече мясо има… — отвечал слуга.

— Только? А кокош? Есть у тебя кокош жареный? Это по-нашему курица. Печене кокош?

— Кокош? Нема кокош.

— И кокош нема? Ну просад тогда. Вот тут стоит какой-то просад, — ткнул Николай Иванович пальцем в карту кушаний.

— Просад? Нема просад, — отрицательно потряс головой слуга.

— Да у вас, у чертей, ничего нет! Ловко. Рыба по крайней мере есть ли?

— Нема риба.

— Ну скажите на милость, и рыбы нет! Решительно ничего нет. Что же мы есть-то будем?

— Из своей провизии разве что-нибудь поесть? — отвечала Глафира Семеновна. — Но ветчину я в таможне кинула. Впрочем, сыр есть и икра есть. Спроси, Николай, яиц и хлеба. Яйца уж наверное есть. Яиц и хлеба. Да хлеба-то побольше, — обратилась она к мужу.

— Ах, вы несчастные, несчастные! — покачал головой Николай Иванович.

— Вечер, господине, ночь, господине… — разводил руками слуга, ссылаясь на то, что теперь поздно. — Единаесты саат^[32], — прибавил он.

— Ну, слушай, братушка. Яйца уж наверное у вас есть. Яе…

— Яе? Има… Есте, есте.

— Ну так принеси десяток яиц вкрутую или всмятку, как хочешь. Десять яе! И хлеба. Да побольше хлеба. Понимаешь, что такое хлеб?

— Хлеб? Есте.

— Ну слава Богу. Да кипятку вот в этот чайник… И две порции овечьего мяса.

— Овечье мясо? Есте.

— И десяток яиц.

Николай Иванович растопырил перед слугой все десять пальцев обеих рук и прибавил: «Только скорей».

— Нет, какова славянская земелька! — воскликнул он. — В столичном городе Белграде, в лучшей гостинице не имеют самовара и в одиннадцать часов вечера из буфета уж ничего получить нельзя!

Но супругов ждало еще большее разочарование. Вскоре слуга вернулся, и хотя принес, что от него требовали, но овечье мясо оказалось холодное, яйца были сырые, хлеб какой-то полубелый и черствый, а вместо кипятку в чайнике была только чуть теплая вода. Он начал пространно говорить что-то в свое оправдание, но Николай Иванович вспылил и выгнал его вон.

— Делать нечего! Придется чайничать так, как в Париже чайничали! — вздохнула Глафира Семеновна вынула из саквояжа дорожный спиртовой таган, бутылку со спиртом и принялась кипятить воду в своем металлическом чайнике.

В комнату вошла заспанная горничная с целой копной волос на голове, принялась стлать чистое белье на постели, остановилась и в удивлении стала смотреть на хозяйничанье Глафиры Семеновны.

— Чего смотришь? Чего рот разинула? — сказала ей та. — У, дикая! — прибавила она и улыбнулась.

XI

Утром супруги Ивановы долго бы еще спали, но раздался стук в дверь. Глафира Семеновна проснулась первая и стала будить мужа. Тот не просыпался. Стук усиливался.

— Николай! Кто-то стучит из коридора. Уж не случилось ли чего? Встань, пожалуйста, и посмотри, что такое… — крикнула она. — Может быть, пожар.

При слове «пожар» Николай Иванович горохом скатился с постели и бросился к двери.

— Кто там? Что надо? — кричал он.

За дверью кто-то бормотал что-то по-сербски. Николай Иванович приотворил дверь и выглянул в коридор. Перед ним стоял вчерашний черномазый малец в опанках и подавал выставленные с вечера для чистки сапоги Николая Ивановича, а сзади мальца лежала маленькая вязанка коротеньких дубовых дров.

— И из-за сапогов ты смеешь нас будить! — закричал на него Николай Иванович, схватив сапоги. — Благодари Бога, что я раздет и мне нельзя выскочить в коридор, а то я задал бы тебе, косматому, трепку! Черт! Не мог поставить вычищенные сапоги у дверей!

Малец испуганно попятился, но, указывая на вязанку дров, продолжал бормотать. Слышались слова: «дрова», «студено».

— Вон! — крикнул на него Николай Иванович и захлопнул дверь, щелкнув замком. — Вообрази, вчерашний черномазый малец принес сапоги и дрова и лезет к нам топить печь, — сказал он жене. — Смеет будить, каналья, когда его не просили!

Глафира Семеновна потягивалась на постели.

— Да порядки-то здесь, посмотрю я, как у нас в глухой провинции на постоялых дворах. Помнишь, в Тихвин на богомолье ездили и остановились на постоялом дворе?

— В Тихвине на постоялом дворе нас хоть кормили отлично. Мы также приехали вечером и сейчас же нам дали жирных горячих щей к ужину и жареного поросенка с кашей, — отвечал Николай Иванович. — А здесь, в Белграде, вчера, кроме холодной баранины и сырых яиц, ничего не нашлось для нас. Там, в Тихвине, действительно подняли нас утром в шесть часов, но шумели постояльцы, а не прислуга.

— Так-то оно так, но на самом деле уж пора и вставать. Десятый час, — проговорила Глафира Семеновна и стала одеваться.

Одевался и Николай Иванович и говорил:

— Придется уж по утрам кофей пить, как в немецких городах. Очевидно, о настоящем чае и здесь мечтать нечего. Самовара в славянской земле не знают! — негодовал он. — Ах черти!

Надев сапоги и панталоны, он подошел к электрическому звонку, чтоб позвонить прислугу и приказать подать кофе с хлебом, и остановился перед надписью над звонком, сделанною по-сербски и по-немецки и гласящею, кого из прислуги сколькими звонками вызывать.

— Ну-ка, будем начинать учиться по-сербски, — сказал он. — Есть рукописочка. Вот вчерашний черномазый слуга, не могший схлопотать нам даже бифштексов к ужину, по-сербски так же называется, как и по-немецки, — келнер. Разница только, что мягкого знака нет. А девушка — «медхен» по-немецки — по-сербски уж совсем иначе: «собарица».

— Как? — спросила Глафира Семеновна.

— Собарица. Запомни, Глаша.

— Собарица, собарица… — повторила Глафира Семеновна. — Ну да я потом запишу.

— А вот малец в опанках, что сейчас нас разбудил, называется покутарь. Запомни: покутарь… Его надо вызывать тремя звонками, собарицу — двумя, а келнера — одним. «Едан путь»… «Ейн маль», по-немецки, а по-русски «один раз». Будем звонить келнера…

И Николай Иванович, прижав пуговку электрического звонка, позвонил один раз.

— Погоди. Дай же мне одеться настоящим манером, — сказала Глафира Семеновна, накидывая на себя юбку. — Ведь ты зовешь мужчину.

— Поверь, что три раза успеешь одеться, пока он придет на звонок.

Николай Иванович не ошибся. Глафира Семеновна умылась и надела на себя ночную кофточку с кружевами и прошивками, а «келнер» все еще не являлся. Пришлось звонить вторично. Николай Иванович подошел к окну, выходившему на улицу. Улица была пустынна, хотя перед окном на противоположной стороне были два магазина с вывешенными на них шерстяными и бумажными материями. Только приказчик в пиджаке и шляпе котелком мел тротуар перед лавкой да прошла баранья шапка в куртке и опанках, с коромыслом на плече, по концам которого висели вниз головами привязанные за ноги живые утки и куры.

— Посмотри, посмотри, Глаша, живых птиц, привязанных за ноги, тащат! — крикнул Николай Иванович жене и прибавил: — Вот где обществу-то покровительства животным надо смотреть!

— Ах варвары! — воскликнула Глафира Семеновна, подойдя к окну.

— Да, по всему видно, что это серый, неполированный народ. Ну убей их, а потом и тащи. А то без нужды мучить птиц! Однако кельнер-то не показывается.

Николай Иванович позвонил в третий раз. Явилась черноглазая горничная с копной волос на голове, та самая, что вчера стлала белье на постель.

— Собарица? — спросил ее Николай Иванович.

— Собарица, — кивнула та. — Што вам е по воли? Заповедите^[33].

— Ужасно мне нравится это слово — собарица, — улыбнулся Николай Иванович жене.

— Ну-ну-ну… — сморщила брови Глафира Семеновна — Прошу только на нее особенно не заглядываться.

— Как тебе не стыдно, душечка! — пожал плечами Николай Иванович.

— Знаю я, знаю вас! Помню историю в Париже, в гостинице. Это только у вас память коротка.

— Мы, милая собарица, звали кельнера, а не вас, — обратился к горничной Николай Иванович.

— Вот уж ты сейчас и «милая», и все… — поставила ему шпильку жена.

— Да брось ты. Как тебе не стыдно! С прислугой нужно быть ласковым.

— Однако ты не называл милым вчерашнего эфиопа!

— Кафе нам треба, кафе. Два кафе. Скажите кельнеру, чтобы он принес нам два кафе с молоком. Кафе, молоко, масло, хлеб, — старался сколь можно понятливее отдать приказ Николай Иванович и спросил: — Поняли?

— Кафе, млеко, масло, хлеб? Добре, господине, — поклонилась горничная и удалилась.

— Сейчас мы напьемся кофею, оденемся и поедем осматривать город, — сказал Николай Иванович жене, которая, все еще надувши губы, стояла у окна и смотрела на улицу.

— Да, но только надо будет послать из гостиницы за извозчиком, потому вот уж я сколько времени стою у окна и смотрю на улицу — на улице ни одного извозчика, — отвечала Глафира Семеновна.

— Пошлем, пошлем. Сейчас вот я позвоню и велю послать.

— Только уж, пожалуйста, не вызывайте этой собарицы!

— Позволь… Да кто же ее вызывал? Она сама явилась.

— На ловца и зверь бежит. А ты уж сейчас и улыбки всякие перед ней начал расточать, плотоядные какие-то глаза сделал.

— Оставь, пожалуйста. Ах, Глаша, Глаша!

Показался кельнер и принес кофе, молоко, хлеб и масло. Все это было прилично сервировано.

— Ну вот, что на немецкий манер, то они здесь отлично подают, — проговорил Николай Иванович, усаживаясь за стол. — Вот что, милый мужчина, — обратился он к кельнеру. — Нам нужно извозчика, экипаж, чтобы ехать. Так вот приведите.

— Экипаже? Има, има, господине! — И кельнер заговорил что-то по-сербски.

— Ну довольно, довольно… Понял — и уходи! — махнул ему Николай Иванович.

Через час Николай Иванович и разряженная Глафира Семеновна сходили по лестнице в подъезд, у которого их ждал экипаж.

XII

— Помози Бог! — раскланялся швейцар с постояльцами.

— Добро ютро! — робко произнес малец в опанках, который был в подъезде около швейцара.

Затем швейцар попросил у Николая Ивановича на немецком языке дать ему визитную карточку, дабы с нее выставить его фамилию на доске с именами постояльцев. Николай Иванович дал.

— Никола Иванович Иванов, — прочел вслух швейцар и спросил: — Экселенц?^[34]

— Какое! — махнул рукой Николай Иванович. — Простой русский человек.

— Эфенди? — допытывался швейцар. — Официр? С Петроград?

— Ну, пусть буду эфенди с Петроград.

Экипаж, который ждал супругов у подъезда, был та же самая карета, в которой они приехали в гостиницу со станции, на козлах сидела та же баранья шапка в длинных усах, которая вчера так долго спорила с Николаем Ивановичем, не принимая русского рубля. Увидав карету и возницу, супруги замахали руками и не хотели в нее садиться.

— Нет-нет! Что это за экипаж! Неужто вы не могли лучше-то нам припасти! — закричал Николай Иванович, обращаясь к швейцару. — И наконец, нам нужно фаэтон, а не карету. Мы едем смотреть город. Что мы увидим из кареты? Приведи другой экипаж.

— Нема другой.

— Как — нема? Нам нужен открытый экипаж, фаэтон.

— Будет фаэтон, — сказал возница, слыша разговор, соскочил с козел и стал превращать карету в фаэтон, так как она изображала из себя ландо, в нескольких местах связанное по шарнирам веревками. Он вынул нож, перерезал веревки и стал откидывать верх.

— Добре буде. Изволите сести, — сказал он наконец, сделав экипаж открытым.

Супруги посмотрели направо и налево по улице, экипажа другого не было, и пришлось садиться в этот.

Экипаж помчался, дребезжа гайками и стеклами.

— Куда возити? — обратился к супругам извозчик.

— Семо и овамо, — отвечал Николай Иванович, припоминая старославянские слова и приспособляясь к местному языку. — Смотреть град… Град ваш видити… улицы, дворец.

— Град позити? Добре, господине.

Проехали одну улицу, другую — пусто. Кой-где виднеется пешеход, редко два. Женщин еще того меньше. Прошел офицер в серо-синем пальто и такой же шапочке-скуфейке, гремя кавалерийской саблей, — совсем австриец, и даже монокль в глазу на излюбленный австрийский кавалерийский манер. Он посмотрел на Глафиру Семеновну и улыбнулся.

— Чего он зубы скалит? — спросила та мужа.

— Душечка, у тебя уж крылья очень велики на новой шляпке — вот он, должно быть…

— Да ведь это последний фасон из Вены.

— Все-таки велики. Ты знаешь, в карету ты и не влезла в этой шляпке. Ведь каланча какая-то с крыльями и флагами у тебя на голове.

— Выдумайте еще что-нибудь!

Въехали в улицу с магазинами в домах. На окнах — материи, ковры, шляпки, мужские шляпы и готовое платье, но ни входящих, ни выходящих из лавок не видать. Прошла через улицу баба, совсем наша русская баба в ситцевом платке на голове и в ситцевом кубовом платье. Она несла на плече палку, а на концах палки были глиняные кувшины с узкими горлами, привязанные на веревках. Прошел взвод солдат, попался один-единственный экипаж, еще более убогий, чем тот, в котором сидели супруги.

— Вот тебе и маленькая Вена! Очень похожа! — иронически восклицала Глафира Семеновна. — Где же наконец дамы-то? Мы еще не видели ни одной порядочной дамы.

— А вон наверху в окне дама подол у юбки вытряхает, — указал Николай Иванович.

Действительно, во втором этаже выбеленного известкой каменного дома стояла у окна, очевидно, «собарица» и вытрясала выставленный на улицу пыльный подол женского платья. Немного подальше другая такая же «собарица» вывешивала за окно детский тюфяк с большим мокрым пятном посредине.

Выехали на бульвар. Стали попадаться дома с лепной отделкой и выкрашенные не в одну только белую краску. Здания стали выше. Прошмыгнул вагон электрической конки, но наполовину пустой.

— Какая это улица? Как она называется? — спросил Николай Иванович у извозчика.

— Княже Михаила, а тамо Теразия улица… — отвечал извозчик, указывая на продолжение улицы.

Улица эта со своими зданиями действительно смахивала немножко на Вену в миниатюре, если не обращать внимания на малолюдность, и Глафира Семеновна сказала:

— Вот эту-то местность, должно быть, наш сербский брюнет и называл маленькой Веной.

Показалась площадь с большим зданием.

— Университет, — указал извозчик.

Ехали далее. Показалось двухэтажное красивое здание с тремя куполами, стояли будки и ходили часовые.

— Кралев конак, — отрекомендовал опять извозчик.

— Конак — это дворец! Королевский дворец, — пояснил жене Николай Иванович и спросил возницу: — Здесь и живет король?

— Не… Овзде краль^[35]. Малы конак, — указал он на другое здание, рядом.

— Вот видишь, у них два дворца — большой и малый. Король живет в малом, — сказал Николай Иванович и указал на следующее здание, спросив возницу: — А это что?

— Кролевско министерство, — был ответ.

— Дама, дама идет! Даже две дамы! — воскликнула Глафира Семеновна, указывая на идущих им навстречу дам. — Ну, вот посмотри на них. Разве у них перья на шляпках ниже моих? — спросила она.

— Да, тоже двухэтажные, но у тебя все-таки выше. У тебя какой-то мезонин еще сверху.

— Дурак, — обиделась Глафира Семеновна. — Не понимаешь женских мод. Слушайте, извозчик, свезите нас теперь посмотреть Дунай. Понимаете: река Дунай. Так по-вашему она зовется, что ли? — обратилась она к вознице.

— Есте, есте. Найприе треба твердыня пазити^[36], — отвечал тот.

— Ну, твердыню так твердыню, — сказал Николай Иванович, поняв, что «твердыня» — крепость, и прибавил: — Слова-то у них… Только вдуматься надо — и сейчас поймешь…

Возница погнал лошадей. Экипаж понесся в гору и опять стал спускаться. Стали попадаться совсем развалившиеся домишки, иногда просто мазанки. У некоторых домишек прямо не хватало сбоку одной стены, то там, то сям попадались заколоченные досками окна. В более сносных домишках были кофейни с вывесками, гласящими: «Кафана». Над дверями висели колбасы, попадались цирульни, в отворенные двери которых были видны цирульники, бреющие подбородки черноусых субъектов. Народу стало попадаться по пути больше, но все это был простой народ в опанках и бараньих шапках, бабы в ситцевых платках. То там, то сям мелькали лавчонки ремесленников, тут же, на порогах своих лавчонок, занимающихся своим ремеслом. Вот на ржавой вывеске изображены ножницы и надпись «Терзия» (т. е. портной), а на пороге сидит портной и ковыряет иглой какую-то материю. Далее слесарь подпиливает какой-то крюк.

— Стари турски град, — отрекомендовал возница местность.

— Старый турецкий город, — пояснил Николай Иванович жене.

— Понимаю, понимаю. Неужто уж ты думаешь, что я меньше твоего понимаю по-сербски, — отвечала та, сморщила нос и прибавила: — А только и вонища же здесь!

Действительно, на улице была грязь непролазная и благоухала как помойная яма.

XIII

— Има мнози турки здесь? — спрашивал Николай Иванович возницу, ломая язык и думая, что он говорит по-сербски.

— Мало, господине. Свагдзе^[37] србски народ. Стари туркски град.

— Теперь мало турок. Это старый турецкий город, — опять пояснил жене Николай Иванович.

— Пожалуйста, не объясняй. Все понимаю, — отвечала та. — Вот еще какой профессор сербского языка выискался!

Начали снова подниматься в гору. Поперек стояла крепостная стена, начинающая уже сильно разрушаться. Проехали ворота с турецкой надписью над ними, оставшейся еще от прежнего турецкого владычества. Стали появляться солдаты, мелкие, плохо выправленные. Они с любопытством смотрели на экипаж, очевидно бывающий здесь редким гостем. Опять полуразрушенные стены, небольшой домик с гауптвахтой. На крепостных стенах виднелось еще кое-где забытое изображение луны. Опять проехали крепостные ворота. Около стен везде валяется щебень. А вот овраг и свалка мусору. Виднеются черепки битой посуды, куски жести, изломанные коробки из-под чего-то, тряпки, стоптанный башмак. Дорога шла в гору террасами. Наконец открылся великолепный вид на две реки.

— Сава… Дунай… — указал возница на впадающую в Дунай Саву.

— «На Саву, на Драву, на синий Дунай», — сказал Николай Иванович и прибавил: — Это в какой-то песне поется.

— Кажется, ты сам сочинил эту песню, — усумнилась Глафира Семеновна.

— Ну вот… Почему же мне река Драва-то вспомнилась?

— В географии учил.

На Дунае и на Саве виднелись мачтовые суда и пароходы, стоявшие на якорях, но движения на них и около них по случаю ранней еще весны заметно не было.

Стали подниматься еще выше. Показались казармы, затем еще здание.

— Госпиталь, — пояснил возница. — Ключ, кладенац^[38], — указал он на третье облупившееся и обсыпавшееся зданьице.

Проехали еще. Стояла часовня.

— Русьица црква… — сказал опять возница.

— Как русская? — воскликнул Николай Иванович. — Глаша! Русская церковь. Зайдем посмотреть?

Но Глафира Семеновна ничего не ответила. Ей не нравилось, что муж по-прежнему продолжает переводить сербские слова.

На пути была башня «Небойся». Возница и на нее указал, назвав ее.

— Так она и называется — Небойся? — спросил Николай Иванович.

— Есте, господине.

— Отчего так называется? Почему? Зачем?

Возница понял вопросы и стал объяснять по-сербски, но супруги ничего не поняли. Глафира Семеновна тотчас же уязвила мужа и спросила:

— Профессор сербского языка, все понял?

— Нет. Но вольно ж ему так тараторить, словно орехи на тарелку сыплет. Все-таки, я тебе скажу, он хороший чичероне.

Достигнув верхней крепости, начали спускаться вниз к Дунаю.

— Ну, теперь пусть свезет в меняльную лавку, — сказала Глафира Семеновна мужу. — Ведь у тебя сербских денег нет. Надо разменять да пообедать где-нибудь в ресторане.

— Братушка! В меняльную лавку! — крикнул Николай Иванович вознице. — Понял?

Тот молчал.

— К меняле, где деньги меняют. Деньги… Неужели не понимаешь? Русски деньги — сербски деньги.

В пояснение своих слов Николай Иванович вытащил трехрублевую бумажку и показал вознице.

— Вексельбуде… — пояснила Глафира Семеновна по-немецки.

— А пара… Новце…^[39] Сараф…^[40] Добре, добре, господине, — догадался возница и погнал лошадей.

Возвращались уж через базар. Около лавчонок и ларьков висели ободранные туши баранов, бродили куры, гуси, утки. По мере надобности их ловили и тут же резали для покупателя. На базаре все-таки был народ, но простой народ, а интеллигентной, чистой публики, за исключением двух священников, и здесь супруги никого не видали. К экипажу их подскочила усатая фигура в опанках и в бараньей шапке и стала предлагать купить у нее пестрый сербский ковер. Подскочила и вторая шапка с ковром, за ней третья.

— Не надо, не надо! — отмахивался от них Николай. Иванович.

Глафира Семеновна смотрела на народ на базаре и дивилась:

— Но где же чистая-то публика! Ведь сидит же она где-нибудь! Я только двух дам и видела на улице.

Наконец возница остановился около лавки с вывеской «Сараф». Тут же была и вторая вывеска, гласившая: «Дуван» (т. е. «Табак»). На окне лавки лежали австрийские кредитные билеты и между ними русская десятирублевка, а также коробки с табаком, папиросами, мундштуки, несколько карманных часов, две-три часовые цепочки и блюдечко с сербскими серебряными динариями.

— Сафар, сафар! — твердил Николай Иванович, выходя из экипажа. — Сафар. Вот как меняла-то по-сербски. Надо запомнить.

Вышла и Глафира Семеновна. Они вошли в лавочку. Запахло чесноком. За прилавком сидел средних лет, черный, как жук, бородатый человек в сером пиджаке и неимоверно грязных рукавчиках сорочки и, держа в глазу лупу, ковырял инструментом в открытых часах.

— Молим вас менять русски деньги, — начал Николай Иванович ломать русский язык, обращаясь к ковырявшему часы человеку.

— Разменять русские деньги? Сколько угодно. Люблю русские деньги, — отвечал с заметным еврейским акцентом чернобородый человек, вынимая из глаза лупу и поднимаясь со стула. — У вас что: сторублевого бумажка?

— Вы говорите по-русски? Ах, как это приятно! — воскликнула Глафира Семеновна. — А то здесь так трудно, так трудно с русским языком.

— Я говорю, мадам, по-русски, по-сербски, по-немецки, по-болгарски, по-итальянски, по-турецки, по-французски, по-венгерски… — поклонился меняла. — Даже и по-армянски…

— Ну, нам и одного русского довольно, — перебил его Николай Иванович.

— Нет, в самом деле, я на какова угодно языка могу… Я жил в Одесса, жил в Константинополь… Ривке! — крикнул меняла в комнату за лавкой, откуда слышался стук швейной машины. — Ривке! Давай сюда два стул! Хорошие русские господа приехали! Так вам разменять сторублевого бумажку на сербская бумажки? Сегодня курс плох. Сегодня мы мало даем. Не в счастливый день вы приехали. А вот позвольте вам представить моя жена. По-русскому Софья Абрамовна, — указал он на вышедшую из другой комнаты молодую, красивую, но с грязной шеей женщину в ситцевом помятом платье и с искусственной розой в роскошных черных волосах. — Вот, Ривке, наши русского соотечественники из Одесса.

— Нет, мы из Петербурга, — сказала Глафира Семеновна.

— Из Петербурга? О, еще того лучше!

Ривка поклонилась, как институтка, сделав книксен, и стала просить присесть посетителей на стулья.

— Стало быть, вы русский подданный, что называете нас своими соотечественниками? — спросил Николай Иванович, садясь и доставая из кармана бумажник.

— О, я был русскова подданный, но я уехал в Стамбул, потом уехал в Каир, потом уехал в Вена… Я и сам теперь не знаю, какой я подданный, — отвечал меняла, улыбаясь. — В самом деле, не знаю, какой я подданный. Жена моя из Румыния, из Букарест, но говорит по-русски. Ривке! Говори, душе моя, по-русскому.

— Теперь в Петербурге очень холодно? — задала вопрос Ривка.

— Да, когда мы недели полторы тому назад уехали из Петербурга, было десять градусов мороза, — отвечал Николай Иванович и вынул из бумажника сотенную новенькую бумажку.

XIV

— Вам что же, серебром выдать, золотом или банковыми билетами? — спросил меняла, любуясь на новую сторублевую бумажку.

Николай Иванович замялся.

— Да куда же все серебром-то? Это уж очень много будет. У меня и в кошелек не влезет, — отвечал он. — Дайте золотом, серебром и билетами.

— А по скольку? Здесь, в Белграде, курс разный! На золото один, на серебро другой, на кредитного билеты третий. Золотом дают сегодня за сто рублей 263 ¹/₂ динара, серебром 266, а билетами 270.

— Бери билетами и серебром. Ведь это же выгоднее, — сказала мужу Глафира Семеновна и спросила менялу: — А билеты везде берут?

— Везде, везде, мадам. Как в России ваши кредитные билеты везде ходят отлично, так точно здесь билеты сербского банка. Разумеется, вам и билетами выгоднее платить. Я вам дам так: на десять рублей серебром, а на девяносто билетами, — обратился меняла к Николаю Ивановичу. — И так как вы мой соотечественник, то и серебро и билеты буду считать по 270 динаров за сто. Это я делаю для того, что люблю русских.

— Ну давайте.

— Едан, два, три… — начал отсчитывать меняла, звеня серебряными динарами. — Седам, осам, девет… Еданаест, дванаест… тринаест… двадесять, двадесять и едан, двадесять и два… Тут вот есть с маленького дырочки, но в Сербии и с дырочки серебряные динары ходят, — сказал он и, отсчитав серебро, полез в ящик прилавка за билетами.

Вскоре сербские деньги были отсчитаны. Меняла дал на два динара и цинковых разменных монет по двадцати, десяти и пяти пара, объяснив, что в динаре содержится сто пара.

— Как во Франции во франке сто сантимов, — сказала Глафира Семеновна. — Понимаем.

— Да ведь динар тот же франк, но только сербский. Здесь французскова система, — кивнул меняла. — А теперь, если вы любитель старинных монет, не желаете ли вы купить у меня самаво редкова монет от Бизанц?.. — обратился он к Николаю Ивановичу. — Есть от император Теодосий, есть от Константин.

— Нет-нет. На кой они мне шут!

— Для своего русского соотечественник я дешево бы продал.

— Бог с ними. Прощайте. Поедем, Глафира Семеновна, — стал звать жену Николай Иванович.

— Постойте трошечки, ваше превосходительство, — удержал его еврей. — Тогда часы английскова с музыкой не хотите ли купить?

— Не надо. Ничего не надо, — махнул рукой Николай Иванович.

— А то самый древний кадильница есть от Бизанцский царства?

— Нет-нет. Не затем приехали.

— Да вы посмотрите прежде. Такова кадильница в парижском музеум нет!

И еврей-меняла вытащил из-под прилавка какую-то решетчатую серебряную чашку с крышкой и с изображением на ней креста.

— Спасибо, спасибо. Мы приехали не покупать, а погулять. Пойдем, Глаша!

Николай Иванович направился к двери.

— Но вы посмотрите хоть, каково у меня перстень есть с большого аметист от царь Палеолог, — загородил ему дорогу еврей-меняла.

— Спасибо, спасибо. Мы путешественники, а не собиратели редкостей.

— Тогда, может быть, для мадам сшить чего не надо ли? Моево жена — портниха и по последнево парижскаво мода шьет. Ривке! Да что же ты стоишь! Покажи благороднова даме своя работа, — крикнул еврей-меняла на свою жену.

Та бросилась было в комнату за лавкой, но Глафира Семеновна крикнула ей:

— Не трудитесь показывать! Я все наряды в Вене для себя закупила.

Супруги вышли на улицу к экипажу. Еврей-меняла выскочил за ними, усадил их в экипаж и стал расспрашивать о чем-то возницу по-сербски.

— Трогай! — крикнул Николай Иванович вознице. — Айда!

Лошади помчались. Еврей-меняла покачал головой и крикнул:

— Ай, какова вы экономный генерал!

При слове «генерал» Николай Иванович самодовольно улыбнулся.

— Вот неотвязчивый-то жидюга! — сказал он жене. — А удивительное дело, Глаша, что за границей меня многие за генерала принимают. Должно быть, моя физиономия…

— Брось… — махнула ему рукой Глафира Семеновна. — Ты видишь, что еврей тебе льстит, в душу влезает, а ты уж сейчас и за настоящую монету принимаешь. Ну, однако, я есть хочу. Надо отыскать какой-нибудь ресторан, — переменила она разговор.

— Да и у меня в животе словно кто на контрабасе играет, — отвечал супруг и приказал вознице: — Братушка! Теперь вези нас в ресторан. Но чтобы добре ресторан, самый добре… Понимаешь?

— Есте, есте, господине. Добре гостионица треба, — отвечал возница, погоняя лошадей.

Проехав две улицы, Глафира Семеновна увидала еще двух нарядно одетых дам и девочку и раскритиковала их накидки, будто бы уж старомодные. Наконец возница завернул за угол и остановил лошадей около белого каменного дома.

— Эво гостионица… — сказал он.

В окнах нижнего этажа виднелись сидевшие за столами усатые и бородатые мужчины.

— Смотри, братушка, добре ли этот ресторан? — проговорил Николай Иванович вознице.

— Наиболий^[41] ресторан, господине. Излазти.

Супруги вышли из экипажа и вошли в ресторан.

Ресторан представлял из себя большую комнату со стойкой, за которой стоял совсем белокурый человек с реденькой бородкой и представлял из себя резкий контраст с сидящими за столиками смуглыми и черноволосыми, как вороново крыло, мужчинами. На стойке стояли две запыленные искусственные пальмы в горшках, а среди них помещалась группа бутылок, лежали на тарелках оливки и копченая рыба, а также стоял пивной бочонок на подставках, окруженный пивными стаканами. Накурено было до невозможности. В стороне помещался французский бильярд без луз, и два человека, один коротенький, в гороховом пиджаке, а другой длинный, в сером пиджаке, играли на нем карамбольную партию. Мужчины за столиками больше пили пиво или сидели за маленькими чашками кофе, чем ели. За двумя столами играли в карты.

— Да это портерная какая-то, — сказала Глафира Семеновна и остановилась, не зная, идти ли дальше, но к супругам подскочил белокурый человек, выскочивший из-за стойки, и заговорил по-немецки:

— Битте, мадам, битте, мейн герр…^[42]

— Дас ист ресторан? — спросила Глафира Семеновна.

— О, я, мадам, о, я… Битте…

— Ессен-то гут здесь?^[43] — в свою очередь задал вопрос Николай Иванович, мешая русские и немецкие слова.

— Аллес вас нур инен гефелиг…^[44]

И белокурый человек стал усаживать супругов за столик.

— Митаг^[45]-то есть у вас? Хабензи? — сказал белокурому человеку Николай Иванович.

— Нет, нет. Не стану я есть митаг, — перебила его Глафира Семеновна и отдала приказ: — Бульон и бифштек…

— О, я, мадам, — поклонился блондин.

— Ну, а я съем чего-нибудь эдакого сербского, посербистее, — проговорил Николай Иванович. — Надо же сербскую кухню попробовать. Гебензи^[46] карте.

Блондин придвинул ему карту и отошел к себе за стойку, приставив к супругам черномазого слугу в светлом запятнанном пиджаке и в зеленом коленкоровом переднике.

Николай Иванович стал рассматривать карточку, как вдруг над его ухом раздался возглас:

— Сретьян дан!^[47] Велику радость има видеть вас, господине и мадам.

Перед супругами стоял брюнет в очках, сосед их по вагону, и улыбался, скаля белые зубы.

XV

Супруги приветствовали в свою очередь брюнета в очках. Он подсел к их столику и начал расспрашивать, довольны ли они Белградом, гостиницей, где остановились.

— Ничего, — отвечал Николай Иванович. — На наш Ярославль ваш Белград смахивает, только там все-таки оживленнее на улицах.

— На Ярославль? Гм, гм… — как бы обиделся брюнет и поправил золотые очки на глазах.

— Да-да, — подхватила Глафира Семеновна. — А вы нам сказали, что Белград — маленькая Вена. Вот уж на Вену-то нисколько не похож. Скажите, и отчего так мало публики на улицах? Чистой публики… В особенности дам, — спросила она брюнета.

— Мало публикум? О, это простой день. Данаске петок^[48], а молим вас посмотреть, сколько публикум в праздник, в неджеля!^[49]

— Но дам, дам отчего на улицах совсем не видать — вот что нас удивляет, — сказал Николай Иванович.

— О, наши дамы… Как это по-русски? Наши дамы — добри хозяйки. Наши дамы с свои дети… — рассказывал брюнет, мешая русские и сербские слова и ломая последние умышленно, будто бы для удобопонятности.

То же делал и Николай Иванович.

— Однако, что же я обедать-то себе не закажу! — спохватился он. — Вот что, господин брат-славянин, — обратился он к брюнету в очках. — Молим вас, скажите, какое бы мне сербское кушанье себе заказать? Только такое, чтобы оно было самое сербское.

— Србски? Есте, есте. Это листья от грозде с фарш от овечье мясо и соус от лук.

— Это значит: виноградные листья с бараньим фаршем. Грозде — виноград.

— Есте, есте. Се… — указал брюнет на кушанье, значащееся в карте.

— Добре, добре… Так вот мы и закажем. Кельнер! Два бульон, два бифштекс и одну порцию вот этого сербского добра. Тащи! — отдал Николай Иванович приказ стоявшему около него слуге в зеленом переднике и тотчас же ринувшемуся исполнять требуемое. — А вино? Есте какое-нибудь сербское вино? — спросил он брюнета в очках.

— Есте, есте. Неготинско чермно вино.

— Неготинско? Ладно. Это самый лучший сербско вино?

— Есте, есте. Наиболий вино, добро вино.

— Кельнер! Бутылку неготинского! — приказал Николай Иванович другому слуге.

Появилось вино, появился бульон. Николай Иванович налил вина в три стакана, чокнулся со стаканом брюнета, отпил из своего стакана и поморщился.

— Отчего это такой чернильный вкус? Словно чернила, — спросил он брюнета и стал смотреть вино на свет. — И такое же темное, как чернила.

Брюнет не понял вопроса и отвечал, смакуя вино:

— Добро чермно вино! Добро… Наиболий вино.

— Ну, не скажу. По-нашему, это скуловорот, а не вино.

— Како?

— Скуловорот. А как это по-вашему, по-сербски, — не умею перевести.

Морщилась и Глафира Семеновна, скушавши две ложки бульона.

— Ну и бульон тоже стоит вина! — сказала она. — Сальный какой-то… будто тоже из овечьего мяса сварен.

— Есте, есте. С овечье месо, — кивнул брюнет.

— Да что вы! Кто же из баранины бульон варит! То-то я чувствую, что свечным салом пахнет, — сказала Глафира Семеновна и отодвинула от себя бульон. — Скажите, неужели это самый лучший ресторан? Мы просили извозчика привезти нас в самый лучший, — спросила она брюнета. — Добре этот ресторан?

— Наиболий немский ресторан, — кивнул брюнет.

— Немецкий, а такой плохой, — пожала плечами Глафира Семеновна. — Так какая же это маленькая Вена! Разве в Вене так кормят!

— Ну, на безрыбье и рак рыба, — ободрял жену Николай Иванович, съевший всю свою порцию бульона. — И из овечьего мяса бульон для разнообразия поесть недурно. Приедем в Петербург, так будем рассказывать, что ели в Сербии бульон из овечьего мяса.

И он придвинул к себе порцию бифштекса. Придвинула и Глафира Семеновна, отрезала кусочек и понюхала.

— Деревянным маслом что-то припахивает, — сказала она и, положив в рот кусочек, стала жевать. — Положительно деревянное масло.

— И я слышу, — отозвался Николай Иванович, уничтоживший уже половину бифштекса. — Но это ничего. В Неаполе ведь мы заведомо ели же бифштексы на прованском масле.

— Так то на прованском, а это на деревянном.

Глафира Семеновна отодвинула от себя бифштекс.

— Брат-славянин! Оливковое это масло? Елей? Из оливок елей? — спросил Николай Иванович брюнета.

— Олива, олива… Есте… — отвечал тот.

— Ну вот видишь… Кушай… Ведь и деревянное масло из оливок, только похуже сорт. Кушай… Это не вредно.

— Сам жри, а я не могу… — отчеканила жена и стала кушать белый хлеб, запивая его глоточками неготинского вина. — Завезли в такое государство, где можно с голоду помереть, — прибавила она и приказала подать себе кофе со сливками.

Николай Иванович между тем ел поданный ему бараний фарш в виноградных листьях, жевал, морщился и силился проглотить.

— И охота тебе всякую дрянь есть! — сказала ему Глафира Семеновна.

— Нет, оно не совсем дрянь, а только уж очень перечно. Весь рот спалило. Очень уж что-нибудь туда ядовитое намешано.

Он проглотил наконец кусок и вытаращил глаза, открыв рот.

— Добре? — спрашивал его брюнет, улыбаясь.

— Добре-то добре, только уж очень пронзительно. Что здесь имо, брат-славянин? — спросил Николай Иванович, указывая на колобок, завернутый в виноградный лист, оставшийся на тарелке.

— Бибер^[50], паприка… Добры бибер…

Второго колобка Николай Иванович уже не стал есть и тоже спросил себе чашку кофе.

— Ну, все-таки настоящего сербского блюда попробовал, хотя и опалил себе рот, — сказал он себе в утешение. — Зато уж самая что ни на есть славянская еда!

За питьем кофе супруга стала расспрашивать брюнета в очках, есть ли в Белграде какие-нибудь увеселения, но оказалось, что никаких. Театр имеется, но труппа в нем играет только зимой наездом. Есть концертный зал, но концертов ни сегодня, ни завтра в нем нет. Есть какой-то кафешантан, но брюнет, назвав его, тотчас же предупредил, что дамы туда не ходят.

— Так что же мы здесь делать-то будем? — сказала Глафира Семеновна. — Знаешь что, Николай? Расплачивайся за прекрасную еду, поедем сейчас посмотреть две-три здешние церкви, и если можно сегодня вечером, то сегодня же и покатим дальше.

— Да, пожалуй… — согласился муж. — Меня и самого этот Белград что-то не особенно интересует. Пустынный город. Теперь в Софию. К другим братушкам.

— Поедем, поедем… Здесь с голоду помрешь. Нельзя же только одним кофеем с булками питаться. Авось у болгар в Софии лучше и сытнее. А здесь только одно овечье мясо. Помешались на овечьем мясе.

Супруги начали расспрашивать брюнета, когда отходит поезд в Софию. Оказалось, что поезд, направляющийся в Софию и в Константинополь, проходит только один раз в день через Белград, именно в те вечерние часы, когда супруги вчера сюда приехали.

— Тогда сегодня вечером и уедем! — еще раз подтвердила Глафира Семеновна и до того обрадовалась, что она сегодня уедет из Белграда, что даже просияла. — А теперь возьми мне, Николай, пяток апельсинов, — указала она на апельсины на буфете. — Будем ездить по городу, так я съем парочку в экипаже. Не перед кем тут церемониться на улице. Дайте сюда апельсинов! — крикнула она слуге по-русски.

— Портогало! — перевел слуге брюнет.

— Портогало — апельсины-то по-сербски. Надо запомнить. Ты запиши, Глаша, — сказал Николай Иванович и стал рассчитываться с слугой, подавшим тарелку с апельсинами, за все съеденное и выпитое.

XVI

Было под вечер. Осмотрев немногочисленные храмы Белграда и не найдя в них ни особенных древностей, ни великолепия, присущего даже некоторым русским богатым сельским церквам, супруги Ивановы возвратились к себе в гостиницу, но лишь только стали подниматься по лестнице домой, как на площадке столкнулись с евреем-менялой. На двух имеющихся на площадке стульях меняла расположился с каким-то линючим тряпьем и, вытащив из кучи что-то рыжевато-красное, потряс им перед Николаем Ивановичем и воскликнул:

— Самаво древняго жилетка от самого древняго сербский царь! От девятой столетий! Купите, ваше превосходительство!

— Ничего нам не надо! Ничего. Пропустите, пожалуйста! — оттолкнул его тот, проходя в коридор гостиницы, но еврей бежал за ним сзади, совал Глафире Семеновне в руки кинжал в бархатных ножнах и предлагал:

— Купите, мадам, супругу для кабинет! Дамаскова сталь, ятаган от янычар. Янычарского кинжал — и всего только сорок динаров бумажками.

— Зачем нам такая дрянь? Этой дряни у нас и в Петербурге на толкучке много, — сказала Глафира Семеновна, сторонясь от еврея, и вошла в отворенную мужем дверь своего номера. — Вот неотвязчивый-то! Сюда прилез, — прибавила она.

А еврей кричал из-за двери:

— Таково янычарсково кинжал в Петербурге на толкучке? Пхе… Приедут господа англичане — мне сто динаров дадут, но я хотел услужить для хорошего русского соотечественник. Мадам! хотите самова лучшего турчанский головной убор?

Супруги ничего не отвечали, и еврей умолк.

— Как он мог узнать, где мы остановились? — удивлялся Николай Иванович. — Ведь мы не говорили ему своего адреса.

— A у извозчика. Помнишь, он вышел нас провожать на улицу и стал что-то по-сербски расспрашивать извозчика, — отвечала Глафира Семеновна. — Ну, надо укладываться, — сказала она, снимая с себя пальто и шляпку. — И для кого я наряжалась сегодня, спрашивается? Кто меня видел? Нет, я от братьев-славян уезжаю с радостью. Совсем я разочарована в них. Ни сами они не интересны, и ничего интересного у них нет.

— А вот болгары, может быть, будут интереснее сербов. Ведь, в сущности, настоящие-то нам братья те, а не эти. Эти больше как-то к немцам льнут. Почти все они знают немецкий язык, мебель и постели у них на венский немецкий манер, — указал Николай Иванович на обстановку в комнате. — И даже давишний самый лучший их ресторан — немецкий. Ведь белобрысый-то давишний буфетчик, что за стойкой стоял, немец. Нет, я уверен, что болгары будут совсем на другой покрой.

— Ну, прощай, Белград!

Глафира Семеновна сняла с себя шелковое платье и принялась его укладывать в дорожный сундук. Николай Иванович, помня наставление звонить три раза, чтобы вызвать кельнера и потребовать от него счет, позвонил три раза, но явилась косматая «собарица».

— А где же кельнер ваш? Я три раза звонил, — спросил он. — Ну да все равно. Счет нам, умница, мы уезжаем часа через два.

«Собарица» таращила глаза и не понимала.

— Счет, счет… — повторил Николай Иванович, показывая на ладони, как пишут. — Счет за соба^[51], за еду, за чай, за кофе… Поняла?

— А! Мастило и перо! Добре, господине, — кивнула она, убегая за дверь, и через минуту явилась с чернильницей и пером.

— Да разве я у тебя это спрашивал? Ступай вон! — крикнул Николай Иванович на «сабарицу» и отправился вниз к швейцару за счетом.

Через несколько времени он явился, потрясая листиком бумажки.

— Рачун — вот как счет называется по-сербски, — проговорил он, показывая жене. — Вот тут напечатано.

— Ну что, сильно ограбили? — спросила жена.

— Нет, ничего. За свечи и лампу два динара поставили, за вчерашнюю еду и чай восемь динаров, а за прислугу и постели ничего не поставили.

— Еще бы за эдакую прислугу да что-нибудь ставить!

— Но зато за отопление целый динар поставлен.

— Как за отопление? Мы даже и не топили.

— А давеча утром-то малец в опанках связку дров притащил — вот за это и поставлено. «Ложенье» по-ихнему. Тут в счете по-сербски и по-немецки. «Хицунг» — «ложенье». Ну да черт с ними! Только бы поскорее выбраться отсюда. Я через час заказал карету. Поедем на железную дорогу пораньше и поужинаем там в буфете. Авось хоть в железнодорожном-то буфете нас получше покормят!

Поезд, отправляющийся в Софию и Константинополь, приходил в Белград в девять часов с половиной, а супруги в семь часов уезжали уж на железную дорогу. Вытаскивать в карету их багаж явился весь штат гостиничной прислуги и, что удивительно, даже тот «кельнер», которого Николай Иванович не мог к себе дозвониться, суетился на этот раз больше всех. Он оттолкнул «собарицу» от Глафиры Семеновны, стал ей надевать калоши, вырвал из рук у Николая Ивановича трость и зонтик и потащил их с лестницы. Карета была та же, что вчера и сегодня днем, на козлах сидел тот же длинноусый возница в бараньей шапке. Прислуга от усердия буквально впихивала супругов в карету. Наконец все протянули руки пригоршнями и стали просить бакшиш. Виднелись с протянутыми руками лица, совершенно незнакомые супругам. Николай Иванович, наменявший уже в дорогу никелевых монеток по десяти пара, стал раздавать по три, четыре монетки в руку, а швейцару сунул динар, за что тот наградил его «превосходительством», сказав:

— Захвалюем, екселенц!

— Гайда! — крикнул вознице кельнер, когда раздача кончилась, и лошади помчались.

Карета ехала по знакомым со вчерашнего дня улицам. Было всего только семь часов, а уж магазины и лавки были все заперты. В окнах обывательских домов была почти повсюду темнота, и только открытые кафаны (т. е. кофейни) светились огнями.

Вот и станция железной дороги. Карета остановилась. Дверцу ее отворили, и перед супругами предстал носатый полицейский войник, сопровождавший их вчера на козлах от станции до гостиницы.

— Помози Бог! — приветствовал он их, улыбаясь, и протянул в карету руки за багажом.

XVII

Полицейский войник перетащил весь ручной багаж супругов Ивановых из кареты, и супруги в ожидании поезда расположились в станционном буфете за одним из столиков. Помещение буфета было очень приличное, на европейский манер, отделанное по стенам резным дубом. На стойке были выставлены закуски, состоявшие из консервов в жестянках, сыр, ветчина; но в горячих блюдах, когда супруги захотели поужинать, оказался тот же недостаток, что и вчера в гостинице престолонаследника. Кельнер в горохового цвета пиджаке и в гарусном шарфе на шее представил карту с длиннейшим перечнем кушаний, но из горячего можно было получить только овечье мясо с рисом да сосиски, чем и пришлось воспользоваться. Овечье мясо, впрочем, было неподогретое, свежеизжаренное и в меру приправлено чесноком.

Железнодорожный буфет был почти пуст, пока супруги ужинали. Только за одним еще столиком сидели два бородача и усач и пили пиво. Усач был хозяин буфета. Он оказался сносно говорящим по-русски и, когда супруги Ивановы поужинали, подошел к ним и справился, куда они едут.

— Ах, вы говорите по-русски? — обрадовался Николай Иванович. — В Софию, в Софию мы едем. Посмотрели сербов, а вот теперь едем болгар посмотреть.

— Если вы едете до Софья, — сказал буфетчик, — то на статион вы никакой кушанья не получите, а потому молимо взять с собой что-нибудь из моего буфет.

— А когда мы приедем в Софию?

— Заутра после поздне^[52]. В една час.

В пояснение своих слов буфетчик показал один указательный палец.

— А если так рано приедем, то зачем нам еда? Мы уж поужинали, — отвечала Глафира Семеновна. — Да у меня даже сыр и хлеб есть.

Но Николай Иванович запротестовал.

— Нет-нет, без еды нельзя отправляться, тем более что нас предупреждают, что на станциях ничего не найдешь, — сказал он. — Утром проснемся рано — и есть захочется. Ну, что вы имате? Говорите. Курица жареная есть? Кокош… по-сербски. Есть холодная жареная кокош?

— Есте, есте, господине.

— Не на деревянном масле жаренная? Не на оливковом?

— Нет-нет, господине.

— Ну, так вот тащи сюда жареную курицу да заварите нам в нашем чайнике нашего чаю. Глаша! Давай чайник.

И опять извлечен завязанный в подушках металлический дорожный чайник.

Принесена жареная курица, приготовлен для дороги чай, и Николай Иванович начал рассчитываться с хозяином за ужин и за взятую в дорогу провизию сербскими кредитными билетами, как вдруг подошел к нему словно из земли выросший полицейский войник и стал его звать с собой, повторяя слова «касса» и «билеты».

— А! Отворили уж кассу! Ну, пойдем брать билеты. А ты, Глаша, тут посиди, — сказал Николай Иванович и направился за войником.

— Николай! Николай! Только ты, Бога ради, не ходи с ним никуда дальше кассы, а то он тебя куда-нибудь завести может, — испуганно сказала Глафира Семеновна. — Я все еще за вчерашнюю таможенную историю боюсь.

— Ну вот, выдумай еще что-нибудь!

Николай Иванович ушел из буфета и довольно долго не возвращался. Глафира Семеновна начала уже не на шутку тревожиться об муже, как вдруг он появился в буфете и, потрясая рукой с билетами и квитанцией от сданного багажа, восклицал:

— Нет, каковы подлецы!

— О Господи! В полицию тебя таскали? Ну, так я и знала! — в свою очередь воскликнула Глафира Семеновна. — Да прогони ты от себя этого мерзавца! Чего он по пятам за тобой шляется!

— Войник тут ни при чем. Нет, каковы подлецы! — продолжал Николай Иванович, подойдя уже к столу. — Ни за билеты, ни за багаж не берут сербскими деньгами, которые я давеча выменял у жида.

— Это сербскими-то бумажками? — спросила Глафира Семеновна.

— Да-да… Золотом им непременно подай. И правила показывают. «Билеты проездные мы, — говорит, — только за золото продаем». Принужден был им заплатить в кассе французским золотом. Еще хорошо, что нашлось. А не найдись золота — ну и сиди на бобах или поезжай обратно в гостиницу.

— А много у тебя этих сербских бумажек еще осталось?

— Рублей на пятьдесят будет. Где их теперь разменяешь!

— Ну, в Софии разменяешь. Или не разменяет ли тебе буфетчик?

Бумажки были предложены буфетчику, но тот отказался разменять, говоря, что у него такого количества золота нет.

— Ты говоришь, в Софии разменяют, — сказал Николай Иванович жене. — Уж ежели их здесь не везде берут, так как же их в Софии возьмут! София — совсем другое государство.

— Ну вот… Те же братья-славяне. Меняла какой-нибудь наверное разменяет.

Войник между тем суетился около ручного багажа и забирал его.

— Чего вы тут вертитесь! — крикнула на него раздраженно Глафира Семеновна. — Подите прочь!

Войник заговорил что-то по-сербски и упоминал слово «ваген»^[53]. В это время раздались свисток паровоза, глухой стук поезда и зазвонил станционный звонок. Пришел из Вены поезд, направляющийся в Софию и в Константинополь.

— В вагон он нас сажать хочет, — сказал Николай Иванович про войника. — Ну сажай, сажай, что с тобой делать. За вытаскивание из кареты багажа двадцать пара получил, а теперь еще столько же получить хочешь? Получай… Только, братушка, чтоб места нам были хорошие. Слышишь? Добры места. Пойдем, Глафира Семеновна.

И супруги направились вслед за войником садиться в вагон.

Когда они вышли на платформу, движения на ней было еще меньше вчерашнего. Приезжих в Белград было только трое, и их можно было видеть стоящими перед полицейским приставом, рассматривающим около входа в таможню их паспорты. Отправляющихся же из Белграда, кроме супругов Ивановых, покуда никого не было. Супруги сели в вагон прямого сообщения до Константинополя, и, на их счастье, нашлось для них никем не занятое отдельное купе, где они и разместились.

— Добре вечер, захвалюем… — сказал войник, поблагодарив за подачку нескольких никелевых монет, и удалился.

Глафира Семеновна стала хозяйничать в вагоне.

— Прежде всего надо разослаться и улечься, — сказала она, развязывая ремни и доставая оттуда подушку и плед. — Увидят лежащую даму, так поцеремонятся войти. А ты не кури здесь, — обратилась она к мужу. — Пусть это будет купе для некурящих.

— Да не беспокойся. Никто не войдет. Отсюда пассажиры-то, должно быть, не каждый день наклевываются. Посмотри, вся платформа пуста.

И действительно, на платформе не было ни души: ни публики, ни железнодорожных служащих.

Прошло с четверть часа, а поезд и не думал трогаться. От нечего делать Николай Иванович прошелся по вагону, чтобы посмотреть, кто сидит в нем. Двери купе были отворены. В одном из купе лежал на скамейке врастяжку и храпел всласть какой-то турок в европейском платье, а о том, что это был турок, можно было догадаться по стоявшей на столике у окна феске. Против него, на другой скамейке, сидел сербский или болгарский православный священник в черной рясе и черной камилавке и чистил апельсин, сбираясь его съесть. В другом купе было пусто, но на сетчатых полках лежали два франтовские чемодана с никелевыми замками, висело рыжее клетчатое пальто с пелериной, и на столе стоял цилиндр. Еще одно купе было заперто, но из-за запертых дверей слышалась польская речь. Раздавались два голоса. Николай Иванович вернулся к себе в купе и сообщил о своих наблюдениях жене.

Прошло еще полчаса, а поезд и не думал отправляться.

— Когда же, однако, мы поедем? — проговорила Глафира Семеновна, поднялась и вышла на тормаз, чтобы спросить у кого-нибудь, когда отойдет поезд.

Две бараньи шапки везли ее сундук на тележке.

— Боже мой! Еще только наш багаж в вагон везут! — сказала она и крикнула шапкам: — Скоро поедем?

— Еданаест и половина… — послышался ответ.

— Боже мой! Еще полчаса ждать, — проговорила она и, войдя в вагон, сообщила об этом мужу.

— Ну так что ж, посидим, подождем. Вот я чайку из нашего чайника напьюсь. Признаюсь, я даже люблю так, не торопясь. Это напоминает наши маленькие русские дороги. Там иногда на станции просто какого-нибудь Ивана Ивановича ждут, который непременно обещался сегодня ехать с поездом, — отвечал Николай Иванович.

— Ну нет, уж этого я не люблю. Ехать так ехать.

— И поедем в свое время. А то лучше, что ли, если такая спешка, как на железнодорожной станции в Берлине? Там еле успеваешь сесть в вагон, да и то рискуешь попасть не в тот, в какой надо, и очутиться вместо Кёльна в Гамбурге! Да ведь ты помнишь, какая с нами была история, когда мы на Парижскую выставку ехали? Думаем, едем в Париж, а попали черт знает куда.

Но вот раздался второй звонок, и из буфета стали показываться на платформы железнодорожные служащие. Затем началось постукивание молотком колес у вагонов. В вагон влез худой и длинный англичанин с рыжей клинистой бородой, в желтых ботинках, в сером клетчатом пиджаке и триковой шапочке с двумя триковыми козырьками. На нем висели на ремнях: баул с сигарами, бинокль в чехле и моментальный фотографический аппарат. Англичанин направился в купе, где висело клетчатое пальто.

Но вот и третий звонок. Раздались звуки рожка, свисток локомотива, и поезд тронулся, уходя со станции.

Супруги Ивановы стояли у открытого окна и смотрели на платформу. Вдруг Глафира Семеновна увидала вчерашнего таможенного чиновника, стоявшего на платформе и смотревшего прямо в окна вагона.

— Вчерашний мой мучитель, — быстро сказала она мужу и показала чиновнику язык, прибавив: — Вот тебе за вчерашнее!

XVIII

Стучит, гремит поезд, увозя супругов Ивановых из Белграда по направлению к Константинополю. Глафира Семеновна сняла корсет и сапоги и, надев туфли, стала укладываться на скамейку спать уже «набело», как она выражалась, то есть до утра. Николай Иванович вынул книгу «Переводчик с русского языка на турецкий» и хотел изучать турецкие слова, но вагон был плохо освещен, и читать было невозможно. В купе вошел сербский кондуктор с фонарем, без форменного платья, но в форменной фуражке, приветствовал словами: «Добри вечер, помози Бог» — и спросил билеты.

Билеты поданы, простригнуты, но кондуктор не уходит, смотрит на лежащую на скамье Глафиру Семеновну и, улыбнувшись, говорит что-то по-сербски…

— Представь себе, я хоть и не понимаю слов его, но знаю, о чем он говорит, — сказал Николай Иванович жене. — Да-да… — обратился он к кондуктору, тоже улыбаясь. — Молим вас никого к нам в купе не пускать — и вот вам за это динар. Динар здесь и динар потом, когда приедем в Софию, получите.

Кондуктор тоже понял и, когда Николай Иванович дал ему динар, поклонился, поблагодарил, сказав уже не сербское «захвалюем», а «мерси», и затворил дверь.

— Удивительно, как я насобачился по-сербски: все понимаю, — похвастался Николай Иванович перед женой.

— Ну, еще бы этого-то не понять! У него глаза были просящие, — отвечала супруга.

Глафира Семеновна скоро уснула и начала выводить носом легкие трели, но Николаю Ивановичу долго не спалось. Он несколько раз выходил из купе в коридор вагона и смотрел в окно. Светила с неба луна. Расстилалась Топчидерова равнина. Изредка при лунном свете белелись купой сербские поселки, темными пятнами казались вдали стоявшие кусты леса. С особенным грохотом перелетал поезд по мостам через разыгравшиеся вешними водами ручьи, серебрящиеся при лунном свете.

У соседей купе были отворены. Англичанин, переодевшись в какой-то белый колпак и такую же куртку, читал при свечке, вставленной в дорожный подсвечник, пришпиленный к обивке дивана, какие-то бумаги. Сосед турка, поп, тоже спал, не тараторили больше и польки в своем купе.

Три раза ложился Николай Иванович на своем диване, силился заснуть, но не мог, вставал и закуривал папиросу. Поезд останавливался уже на нескольких станциях. Кондукторы выкрикивали: Паланка, Батицина, Ягодина, Чуприя, Сталац, Алексинац. На всех станциях пусто. Нет ни выходящих из вагонов пассажиров, ни входящих, да и станционной-то прислуги не видать. Стоит у колокольчика какая-то одинокая баранья шапка с фонарем — вот и все. Николай Иванович посмотрел на часы. Был третий час в начале. От скуки, а не с голоду Николай Иванович принялся есть жареную курицу, захваченную из буфета в Белграде, хотел съесть только ножку да крылышко, но, к немалому своему удивлению, съел ее всю и запил холодным чаем. Полный желудок заставил его наконец дремать, и он заснул, сидя, выронив из руки потухшую папиросу. Спал он с добрый час и проснулся от холоду. В вагоне действительно было холодно. Он вскочил с дивана, бросился в коридор к окну и увидал, что поезд идет уже в горах, покрытых снегом. Запасный путь, который он мог видеть, был также в снегу. Николай Иванович вздрогнул.

«Вот так штука! Уж туда ли мы едем? — мелькнуло у него в голове. В Белграде была весна, поехали к югу, и вдруг зима! Не перепутал ли нам этот носатый войник в Белграде поезд? Взял да и посадил не туда. Какой же это юг? Ведь это север, если такой снег».

И он начал будить жену.

— Глаша! Глаша! Кажется, мы не туда едем! — теребил он ее за рукав. — Проснись, голубушка! Кажется, мы не туда едем. Не в тот вагон попали.

— Да что ты! — воскликнула Глафира Семеновна, горохом скатываясь с дивана.

— Не туда. Взгляни в окошко — зима. Мы на север приехали.

Глафира Семеновна бросилась в окну.

— Действительно, снег. Боже мой! Да как же это так случилось, что мы перепутались? — дивилась она. — А все ты… — накинулась она на мужа.

— Здравствуйте! Да я-то чем виноват?

— Должен был основательно расспросить. А то вверился этому носатому войнику!

Начался довольно громкий спор в коридоре, так что англичанин, все еще читавший, запер дверь купе, а из другого купе выглянул священник и стал прислушиваться к разговору. Николаю Ивановичу мелькнула вдруг мысль обратиться за разъяснением к священнику, и он, поклонившись ему, спросил, ломая язык:

— Молим вас, отче, реките нам, куда мы едем по сей железнице? Нам нужно на юг, в Софию, а вокруг снег…

— В Софию и едете, — чисто и внятно проговорил по-русски священник.

— Батюшка! Да вы хорошо говорите по-русски! — воскликнули в один голос супруги.

— Еще бы… Я учился в Петербурге в Духовной академии.

— Как приятно! Боже мой, как приятно! Так мы не ошиблись? Мы в Болгарию едем? В Софию? — спрашивал у священника Николай Иванович.

— В Софию, в Софию.

— Но отчего же севернее, в Белграде, была весна, а здесь зима.

— Мы в горах, въехали на горы. Находимся в гористой местности, а здесь всегда весна задерживается. В Болгарии, и именно в Софии, вас, быть может, встретит настоящая зима.

— Слышишь, Глаша? Вот хорошо, что ты захватила с собой теплое пальто на куницах, — обратился Николай Иванович к жене.

— Я всегда хорошо делаю. А вот нехорошо, что ты зря меня будишь. Я так отлично спала, а ты вдруг: «Глаша, Глаша! Не туда попали! Беда! Не в том поезде едем!» — передразнила мужа Глафира Семеновна и отправилась укладываться спать.

— Простите, батюшка, что и вас мы обеспокоили своим спором, — сказал Николай Иванович священнику. — Мы и вас разбудили.

— Ничего, ничего, заснуть успею. Времени много.

— Ну так покойной ночи. А меня кстати благословите.

И Николай Иванович протянул перед священником пригоршни.

— Сыне, сыне… Здесь, кажется, не место… — смешался несколько священник, однако все-таки благословил Николая Ивановича, и они расстались.

Николай Иванович пришел в свое купе. Глафира Семеновна уже лежала.

— Дурак! Только понапрасну будишь, — проговорила она.

Он промолчал и лег на скамейку. Вскоре он услыхал, как Глафира Семеновна начала посвистывать носом, а потом и сам заснул.

Проснулся он от стука в дверь. Глафира Семеновна полулежала, приподнявшись сфинксом, и спрашивала:

— Кто там?

Огонь в вагоне уже погас. На дворе светало.

— Кто там? — закричал в свою очередь Николай Иванович, открывая дверь купе. — Чего нужно?

— Станция Пирот! Сербская граница! Паспорты позвольте! — произнес довольно правильно по-русски полицейский чиновник в австрийского образца кепи и с шнурами на плечах пальто.

— Вы сербский?

— Сербский.

— В Белграде уж у нас смотрели паспорта.

— А здесь, на границе, еще надо посмотреть. Ведь у вас в России на границе смотрят же.

Николай Иванович полез в карман за паспортом.

XIX

В Пироте, однако, поезд задержали недолго. Сербский полицейский только записал паспорты, наложил на них красный штемпель, и поезд тронулся.

— Ну, слава Богу, поехали. Можно еще поспать, — сказала Глафира Семеновна, легла и только заснула, как явился кондуктор.

Оказалось, что он явился, чтоб откланяться супругам и получить обещанный динар.

— Добре почилы ове ночае?^[54] — спросил он супругов и сообщил, что он едет только до следующей станции. — В Цариброд блгарски кондуктор буде, — прибавил он и протянул руку.

Николай Иванович дал ему второй динар и спросил:

— На Цариброд мытница?^[55]

— Блгарска мытница, — кивнул кондуктор и удалился.

— Глаша! Не спи! Сейчас новое испытание будет. Въезжаем в болгарскую землю. Таможня, — сказал Николай Иванович лежавшей жене.

— Слышу, слышу. Какой тут сон! Давно уж проснулась. Наказание эти таможни!

А поезд останавливал уже ход и подкатил к деревянному домику с надписью «Цариброд». На платформе стоял болгарский офицер и два солдата в форме, напоминающей совсем русскую форму. Солдаты были даже в фуражках без козырьков, в серых шинелях русского покроя и с револьверами у пояса. Кроме их, на платформе были начальник станции в статском платье и, как у нас в России, в красной фуражке, бакенбардист в пальто и шляпе котелком и несколько бараньих шапок в бараньих куртках шерстью вверх.

Все это тотчас же полезло в вагоны. Чиновник в шляпе котелком оказался таможенным чиновником, бараньи шапки — его подчиненными. Войдя в купе супругов, он тотчас же бросил взгляд на две громадные подушки, улыбнулся и спросил по-русски:

— Русские?

— Да-да… Самые что ни на есть русские… Едем из Петербурга, — отвечал Николай Иванович.

— Не везете ли сигар, табаку, чаю? — задал вопрос человек в шляпе котелком. — Это все ваши вещи?

И прежде чем супруги успели ответить что-нибудь, он уже начал лепить на саквояжи и кардонки таможенные ярлычки, гласящие «Прегледано». Глафира Семеновна начала было открывать свои баульчики, чтобы показать, что в них, но он сказал:

— Не трудитесь, не трудитесь. Ничего не надо. Есть у вас что-нибудь в багажном вагоне?

— Ах, как же! Сундук с бельем и платьем.

— Тогда, пожалуйте, в таможню. Надо и на него налепить пропуск. — Чиновник поклонился и удалился.

— Вот учтивый-то таможенник! — воскликнула Глафира Семеновна после его ухода. — Даже и не верится что-то, что это таможенный. Боже мой! Да если бы они все-то такие были! И как прекрасно говорит по-русски! Ну, я пойду в таможню.

— Пусти, лучше я схожу, — предложил Николай Иванович.

— Нет-нет. Это такой элегантный человек, что с ним даже приятно. А уж если хочешь, то пойдем вместе.

И супруги стали выходить из вагона.

— Позвольте ваши паспорты, — на чистейшем русском языке обратился к ним на платформе офицер.

— Боже мой! Как здесь, в Болгарии, хорошо говорят по-русски! Я не ожидала этого, — проговорила Глафира Семеновна, улыбаясь офицеру.

— Не везде, мадам. Это только здесь, на границе, — отвечал офицер, принимая из рук Николая Ивановича паспорт, и прибавил: — Обратно получите в вагоне.

При досмотре сундука Глафира Семеновна еще больше очаровалась таможенным чиновником. Оказалось, что он не допустил ее даже открыть свой сундук и сейчас же налепил таможенный ярлык. Уходя из таможни, она расхваливала мужу даже бакенбарды чиновника, его глаза и называла даже аристократом.

— Ну какой же, милая, он аристократ… — возразил было Николай Иванович.

— Аристократ, аристократ! — стояла на своем Глафира Семеновна. — Только аристократы и могут быть так утонченно-вежливы. А какая неизмеримая разница с носатым сербским таможенным, который у меня даже ветчину нюхал! В сыре что-то искал! В апельсинах под кожей контрабанду найти думал.

Супруги опять вошли в вагон.

— А как приятно въезжать-то в такое государство, где такие прекрасные чиновники! — не унималась Глафира Семеновна.

— Ну, да уж довольно, довольно. Совсем захвалила, — останавливал ее муж.

Вошел офицер и возвратил паспорты.

— Надо что-нибудь заплатить за прописку? — спросил его Николай Иванович.

— В Болгарии ничего не берется, — был ответ.

— Ну вот как отлично! А на сербской границе с нас взяли что-то четыре с половиной динара.

— Да разве можно сравнивать Сербию с Болгарией! Ведь это день и ночь… — вставила свое слово Глафира Семеновна, но офицер уже исчез.

— Погоди, матушка, хвалить-то, погоди… Ведь еще только нос показала в Болгарию, а что дальше будет — неизвестно, — говорил муж.

— Нет, это уж сейчас видно, что болгары — симпатичный народ. Ты посмотри, какие добродушные лица.

— А по-моему, такие же усатые, такие же носатые!

— Оставь, пожалуста. Тебе только бы прекословить мне.

В коридоре вагона показался мальчик с подносом, на котором стояли чашки, и предлагал кофе. Заглянул он и в купе супругов.

— Давай, давай сюда! — поманила мальчика Глафира Семеновна. — От таких учтивых людей и кофей-то приятнее выпить, — прибавила она, взяв чашку кофе.

Взял себе чашку и Николай Иванович и воспользовался случаем, чтобы поручить мальчику заварить чаю в металлическом чайнике.

— Кипятку сюда, кипятку. Горячей воды, — толковал он мальчику. — Понял? Ну, айда! Пара на чай получишь.

Мальчишка помчался к себе в буфет под вывеску «Гостильница» и сейчас же вернулся обратно с чайником, сказав:

— Ух, горешта вода!

— Ну, вот спасибо тебе, спасибо, милый, — благодарила его Глафира Семеновна. — И какой симпатичный мальчишка! Николай Иваныч, его надо хорошенько наградить.

— Ну, вот тебе за это полдинара на чай.

Николай Иванович дал ему несколько никелевых монет, но мальчик, посмотрев на них, сказал: «Србски пара» — и возвратил обратно.

— Да разве сербские деньги вы не берете? — удивился Николай Иванович. — Ведь от тех же братьев-славян.

— Леви треба, блгрски леви…

— Ну а болгарских денег у меня, брат, нет. Вот разве маленький французский золотой?

И Николай Иванович показал десятифранковик.

— Добре, добре… — закивал мальчишка, схватил золотой, чашки из-под кофе и исчез, побежав за сдачей.

— Не надул бы как, постреленок, — сказал Николай Иванович.

— Ну вот! Эдакие деликатные люди! — ответила Глафира Семеновна.

А между тем раздался звонок.

— Надует… — бормочет Николай Иванович. — Разве пойти самому за ним?

И еще звонок.

— Бежит, бежит мальчишка! — кричит Глафира Семеновна, смотря в окно.

Мальчишка вскакивает в вагон, бросает серебряные деньги на скамейку и стремится вон из вагона. Поезд трогается.

— Ну что? Не говорила ли я тебе, что не надует? — проговорила Глафира Семеновна мужу.

— Погоди, надо прежде сосчитать деньги, — отвечал Николай Иванович и, сосчитав, сказал: — Сдачу принес, это точно, но за две чашки кофею с двумя булками четыре франка взял, а вряд ли это на самом деле четыре франка стоит.

— Ну что тут! Брось! Я очень рада, что перепала болгарскому мальчишке малая толика, — отвечала Глафира Семеновна.

Поезд катил на всех парах.

XX

Поезд мчался в покрытых снегом горах. Всходило солнце и освещало всеми цветами радуги снежные вершины. Панорама видов была великолепная. Поднялись и проходили по Драгоманову перевалу. Супруги сидели у окна и любовались роскошными горными видами. Под влиянием хорошей солнечной погоды с легким морозцем, роскошных видов, меняющихся перед глазами, а главное, любезности болгарского таможенного чиновника Глафира Семеновна сидела в восторженном состоянии и расхваливала болгар. Восторг ее не расхолодил и болгарский кондуктор, сменивший сербского кондуктора, пришедший простригать билеты и также заявивший, что «если супруги желают остаться одни в купе, то»…

— Получите, получите! — воскликнула Глафира Семеновна, не дав ему кончить фразу. — Николай Иванович, дай ему динар, — обратилась она к мужу.

— Лёв уж, а не динар. Лёвы здесь, — отвечал муж. — Но я не понимаю, зачем здесь-то давать? Теперь день, спать мы не станем и часа через четыре приедем в Софию.

— Дай, дай… Раньше кондукторам давали, так надо и этому дать. Дай ему даже два лёва.

Два лёва даны. Кондуктор поблагодарил и стал удаляться. Глафира Семеновна посмотрела на него вослед в свое золотое пенсне и снова обратилась к мужу:

— Ты не находишь, что он очень похож на итальянского певца Котони?

— Кто? Кондуктор-то? Вот уж нисколько!

Подъехали к станции Сливница. На платформе стояли черномазые мужики и бабы в пестрых платках. Бабы продавали молоко в пузатых глиняных кувшинах. Глафира Семеновна и на них начала умиляться.

— Ты посмотри, какие у них добродушные лица, — указывала она мужу.

— Не нахожу. По-моему, такие же, как у сербов, которые тебе не нравились.

— Да что ты, что ты! У сербов лица носатые, насупившиеся брови дугой, и смотрят они исподлобья, а тут веселый, открытый взгляд. Нет, ты это говоришь для того, чтобы только противоречить мне.

Глафира Семеновна купила даже у одной из баб кувшинчик с молоком, заткнутый сеном, но пить молоко не могла. Оно было или козье, или от буйволицы, тянулось и, кроме того, припахивало навозом.

— Вот тебя добродушная баба и поднадула на молоке, — подсмеивался Николай Иванович.

— Нисколько не поднадула. А я сама была виновата, что не спросила у нее, какое это молоко. Ну да все равно, кувшин останется в воспоминание.

За Сливницей начали спускаться из горных ущелий в равнину Софии. Вот и Костинброд — последняя станция перед Софией, о чем супругам сообщил болгарский священник, вышедший из своего купе и остановившийся у окна в коридоре. Глафира Семеновна стала быстро собирать свои вещи и увязывать их в ремни. Николай Иванович подошел к священнику, поздоровался и начал наблюдать его. Кроме черной камилавки, священник этот ни по манерам, ни по одежде ничем не отличался от наших священников. Та же ряса с широкими рукавами, та же манера держать руки на желудке при разговоре.

— Какие дивные места-то мы проезжали давеча, — сказал священник. — Какие неприступные горы! Когда-то эти горы кишели разбойниками.

— Да на кого тут было нападать-то разбойникам? — усумнился Николай Иванович. — И при железной-то дороге очень мало движения.

— На проезжих они не особенно много и нападали, но они целые села, целые города держали в страхе и брали с них дань.

Когда в коридор к ним вышла Глафира Семеновна, священник указал в даль, видневшуюся из окна, и сказал:

— А вон уж купола и минареты Софии виднеются. До освобождения Болгарии это все были турецкие мечети.

— Ну а теперь превращены в болгарские храмы?

— Нет, болгарский народ не особенно религиозен и не заботится об увеличении церквей. В Софии одна мечеть превращена в тюрьму, другая в интендантский склад, третья еще во что-то. Одна мечеть оставлена туркам для богослужения.

Глафира Семеновна начала его расспрашивать, что в Софии есть достопримечательного для осмотра, на что он отвечал:

— Да ничего. София — город, только еще начинающий возрождаться. А по-моему, даже и не возрождаться, а зарождаться, хотя и помнит он императора Траяна. В старину он назывался по-болгарски Средец, но обширностью и богатством никогда не отличался. Брали его несколько раз турки, брали несколько раз венгры — вот и все. От римского владычества, впрочем, там остались остатки стен. Вот по Витошкой улице поедете, так остатки этих римских стен там, но интересного они из себя ничего не представляют. Улиц хороших в Софии только две: Витошка — улица, про которую я сказал, да Дондуковский бульвар.

— Стало быть, по-вашему, в Софии и смотреть нечего? — спросил Николай Иванович.

— Как вам сказать?.. — развел руками священник. — Смотреть все можно.

— Нет, я спрашиваю только про интересное.

— И интерес зависит от точки зрения. Вот с нами в поезде едет один англичанин, так он едет в Софию специально для того, чтобы посмотреть то место на улице, где был убит Стамбулов, — вот и все.

София совсем уже была близко. Минареты мечетей ясно выделялись вдали. Поезд убавлял ход.

— А где бы нам, батюшка, получше остановиться в Софии? — спросила Глафира Семеновна священника.

— В Софии теперь все гостиницы хороши, все заново отделаны. Остановитесь в гостинице «Болгария», в гостинице «Одесса», «Империал», «Метрополь», у братьев Ивановых в номерах. Везде хорошо и не дорого, если вы будете сравнивать с русскими или заграничными ценами. Ресторанная еда тоже недорога. Понаехали венские немцы и всяких ресторанов настроили, и на венский манер кормят.

— Если уж по-венски, то это совсем хорошо. Мне венская еда лучше парижской нравится, — сказала Глафира Семеновна. — В Париже можно по ошибке что-нибудь такое съесть, от чего потом три дня не отплюешься, а в Вене этого случиться не может.

— Гм… — улыбнулся священник. — А разве приходилось скушать что-нибудь неподобающее?

— Просто она боится, что ей вместо цыпленка под белым соусом лягушку подсунут, а вместо грибов — жареные улитки, — отвечал Николай Иванович.

Минут через пять поезд подъехал к платформе станции София. В вагон еще на ходу вскочили два молодца в бараньих шапках, бежали по коридору и выкрикивали:

— Дрехи!^[56] Чемодани! Багажи!

За ними вбежал тоже молодец в фуражечке с надписью на околышке «Hôtel Metropol» и тоже выкрикивал:

— От гостильница «Метрополь»! Добри одаи! Добри комнаты! Билиге циммерн! Шамбр мебле!^[57]

— Готель «Метрополь»! Сюда, сюда! — Поманили его супруги.

Баранья шапка и фуражка с надписью ухватились за их ручной багаж и потащили его из вагона.

XXI

Через пять минут супруги Ивановы ехали уже в приличном фаэтоне, направляясь от железнодорожной станции по Витошкой улице в гостиницу. На козлах фаэтона сидел кучер в бараньей шапке, стоял багажный сундук, а на сундуке торчал молодец в фуражке с надписью «Метрополь». Фаэтон был загроможден подушками, баулами, кардонками и саквояжами супругов. Лошади неслись быстро. Направо и налево мелькали старые убогие домишки вперемежку с новыми домиками венской архитектуры. Движения на улице было куда больше, чем на улицах Белграда. Спешили куда-то военные в форме, почти тожественной с нашей офицерской формой, попадались бараньи шапки, шляпы котелком, цилиндры, проехали три-четыре фаэтона с дамами попарно и в одиночку.

— Посмотри, здесь совсем другая жизнь, чем в Белграде, — обратилась Глафира Семеновна к мужу.

— Маленький Париж? — улыбнулся Николай Иванович.

— А что ты думаешь? Если уж тот белградец назвал свой Белград маленькой Веной, то, по-моему, София куда больше похожа на маленький Париж. Вон и раскрашенные афиши, как в Париже, налеплены на заборе.

И в самом деле, чем дальше, тем движения было больше, а когда подъехали к гостинице, находившейся в торговом квартале, против мечети и турецкой бани, то на улице уж стояли и бродили группы из трех-четырех человек. Здесь разносчики продавали мелкую рыбу в плетеных ивовых корзинках, на дверях лавок были вывешены бараньи туши, в окнах пивной виднелись усатые и бородатые лица, и в нее и из нее то и дело выходили и входили посетители, хлопая дверным блоком.

Фаэтон остановился у подъезда, находящегося на углу двух улиц. Молодец в фуражке с надписью соскочил с козел. Выбежал швейцар в фуражке с позументом, и вдвоем они начали разгружать фаэтон.

— Говорите по-русски? — обратился Николай Иванович к швейцару.

— Мало, господине. Вам номер? Има, господине.

— Да, пожалуйста, самый лучший номер.

— Има, има.

Супругов повели по лестнице, уставленной запыленными искусственными растениями в горшках и устланной недорогим, но свежим ковром, и в коридоре первого этажа распахнули дверь. Число сопровождавшей их прислуги увеличилось. Появилась черноглазая горничная, повязанная по-русски расписным ситцевым платком русского же изделия, стоял коридорный — рослый бородатый человек в рыжем клетчатом пиджаке и зеленом коленкоровом переднике. Комната, которую показывали, была большая, в четыре окна, с балконом, с венскою мебелью, с кроватями на венский манер и застланная посредине ковром.

— Пять левы… — объявил коридорный.

— Фу, какая дешевизна! — вырвалось у Глафиры Семеновны.

— Берем, берем, — сказал Николай Иванович и вошел в комнату, но прежде него туда уж ворвалась горничная и быстро начала сдергивать с постелей покрывала и надевать на подушки чистые наволочки, лежавшие под покрывалом.

Разные усатые и бородатые смуглые физиономии в потертых пиджаках втаскивали уже в номер вещи супругов. Затем один из молодцов притащил ведро воды и начал наливать в умывальный кувшин, другой втащил вязку дров и стал топить печь, представляющую из себя терракотовое сооружение с колоннами, которые состояли из труб.

Супруги снимали с себя пальто и калоши и приготовлялись переодеться и умыться.

— Прежде всего поесть, — обратился Николай Иванович к коридорному.

— Седнете, моля ви…^[58] — пригласил тот, указывая на стул, и, вынув из кармана изрядно замасленную тетрадку, положил ее на стол и сказал: — Вот карта.

— Да что тут читать! Есть винер шницель?

— О, я, мейн гер! — И коридорный заговорил по-немецки.

— Немец?

— Немски, немски, — кивнул коридорный и стал рассказывать по-немецки, что он бывал даже в Петербурге и знает князя такого-то, графа такого-то, генерала такого-то.

— Так вот, — перебил его Николай Иванович. — Два бульона, две порции винер шницель и чаю, чаю. Только, Бога ради, по-русски чаю, настоящим манером.

— Име, господине. Що отте?^[59]

— Вино болгарское есть? Вен де пеи?^[60]

— Има, господине. Монастырское вино. Червено или бяло?

— Червено, червено. Бутылку вина. Только хорошего. Добро вино.

— Разбирам^[61], — поклонился коридорный и хотел уходить, но тотчас же вернулся и спросил у Николая Ивановича его визитную карточку, чтобы записать в книгу постояльцев и выставить на доску в гостинице.

Николай Иванович подал. Коридорный спросил:

— Экселенц?

— Ну, пусть буду экселенц. Экселенц, экселенц, — кивнул ему Николай Иванович.

— Зачем ты врешь, Николай! — упрекнула мужа Глафира Семеновна, когда коридорный удалился.

— Эка важность! Ну пусть буду в Софии превосходительством. Должно быть, у меня уж фигура такая превосходительная, что везде спрашивают, не превосходительство ли я.

Супруги начали умываться. Горничная, все еще возившаяся с постелями, начала подавать им воды из кувшина.

— Собарица? — улыбнулась ей Глафира Семеновна, помня сербское слово.

— Слугиня, мадам, — отвечала та.

— Слугиня? Так-так… Стало быть, по-болгарски «горничная» — слугиня! Но разве есть какое-нибудь сравнение между Сербией и Болгарией! И народ здесь образованнее. Вот уж она меня сейчас «мадам» называет! — продолжала восторгаться Глафира Семеновна.

— Ты погоди хвалить-то. Вот как нам еще есть подадут, — остановил муж. — Поп в вагоне хвалил нам здешние рестораны, но ведь для попа все хорошо.

Умывшись и переодевшись из дорожных костюмов, супруги подошли к окну и начали смотреть на улицу. Перед окном виднелись большая мечеть с высоким минаретом и турецкая баня с куполом и с окнами, расположенными по-турецки, не симметрично, а как попало. У стены мечети сидели, поджав под себя ноги, нищие-турки с чашечками для сбора денег, в окнах бани виднелись красные голые тела, которые вытирались полотенцами. По улице носили белые хлебы на лотках, ковры, перекинутые через плечо, стояла арба с глиняными горшками и кувшинами, запряженная парой волов, и болгарин в овечьей куртке, в серой бараньей шапке и синих суконных штанах, очень смахивающий на нашего хохла из Полтавской губернии, такой же усатый, с плохо выбритым подбородком, продавал болгарским бабам в ситцевых платках, тоже очень смахивающих на наших баб, свой товар из арбы. Бабы пробовали горшки, стукая один о другой. Где-то кончилась школа, и бежали ребятишки с связками книг и с грифельными досками.

— Жизнь здесь… Все-таки жизнь есть! Ты посмотри, здесь все-таки движение! — воскликнула Глафира Семеновна, указывая мужу на улицу. — А в Белграде-то!

— Но ты не должна забывать, что мы здесь в торговой части, — заметил супруг.

— В Белграде мы и на базаре были, когда деньги у жида меняли, а там и десятой доли этого движения не было.

Послышался стук в дверь.

— Антре!^[62] — крикнула Глафира Семеновна по-французски.

Дверь отворилась, и показался коридорный. На большом подносе он нес завтрак супругам.

XXII

Накрыт стол чистой скатертью, и супруги завтракают. Привередливая Глафира Семеновна, взяв чашку бульону, не могла похулить его вкусовые достоинства и нашла только, что он остыл. Винер шницель, приготовленный из телятины, был вкусен, но также был подан чуть теплым.

Коридорный, прислуживавший около стола, рассказывал по-немецки, примешивая русские и болгарские слова, о генералах, графах и князьях, которых он знавал в бытность свою в Петербурге.

— Вы мне вот прежде всего скажите, отчего у вас на завтрак все подано остывшее? — перебил его Николай Иванович, на что коридорный, пожав плечами, очень наивно ответил:

— Ресторан немного далеко от нас, а на улице теперь очень холодно.

— Как далеко? Разве гостиница не имеет своего ресторана? Нет кухни при гостинице? — воскликнула Глафира Семеновна.

— Не има, мадам.

И коридорный рассказал, что в Софии только две «гостиницы» имеют рестораны — «Болгария» и «Одесса», да и то потому, что при них есть кафешантаны, и при этом прибавил, что «die Herrschaften und die Damen»^[63] очень редко берут в комнаты гостиницы «подхаеване»^[64], «обед» и «вечерю»^[65], так что держать свою «готоварню» и «готовача»^[66] не стоит.

— Не в моде, что ли, ясти в номере? — спросил Николай Иванович!

— Не има мода, господине, — отвечал коридорный и стал убирать со стола.

— Ну, скорей чаю, чаю! Да мы поедем осматривать город, — торопила его Глафира Семеновна.

— Тос час, мадам, — засуетился коридорный, побежал в коридор и принес чайный прибор с двумя чайниками, в одном из коих был заварен чай.

— А самовар? Наш русский самовар? — спросил Николай Иванович.

Коридорный вздернул плечами и развел руками.

— Не самовар, — отвечал он.

— Как? Совсем не имеете самовара? В болгарской лучшей гостинице нет самовара?

— Не има, господине.

— Простого русского самовара не има! — удивленно воскликнул Николай Иванович. — Так как же у вас здесь наши русские-то?.. Ведь сюда приезжают и русские корреспонденты, и сановники. Вы, может быть, не понимаете, что такое самовар?

— Разбирам, господине, разбирам, но не има русски самовар.

— Ну уж это из рук вон… Это прямо, я думаю, вследствие каких-нибудь антирусских интриг Стамбулова, — развел руками Николай Иванович. — Но ведь теперь Стамбулова уж нет и началось русское течение. Странно, по меньшей мере странно! — повторял он.

— Пей чай-то… — подвинула к нему Глафира Семеновна стакан чаю, — чай подан хоть и без самовара, но не скипячен и очень вкусно заварен.

— Слушайте, кельнер! Как вас звать-то? Как ваше имя? — спросил коридорного Николай Иванович.

— Франц, господине.

— Тьфу ты! Немец. В славянской земле, в исконной славянской земле и немец-слуга. Слушайте, Франц! Нам этого кипятку мало. Принесите еще. Поняли? Кипятку. Оште кипятку.

И Николай Иванович стукнул по чайнику с кипятком.

— Оште горешта вода? Тос час, господине.

Коридорный выбежал из номера и через минуту явился опять с большим медным чайником, полным кипятку.

— Глупые люди, — заметила Глафира Семеновна. — Согревают кипяток в чайнике, а выписать из России самовар, так куда было бы лучше и дешевле.

Через полчаса супруги кончали уже свое чаепитие, как вдруг раздался стук в дверь. Вошел коридорный и подал визитную карточку. На карточке стояло: «Стефан Кралев, сотрудник газеты „Блгрское право“».

— Сотрудник? Корреспондент? Что ему такое? — удивился Николай Иванович.

Коридорный отвечал, что человек этот просит позволения войти.

— Просите, просите, — заговорила Глафира Семеновна, встала из-за стола, подошла к зеркалу и начала поправлять свою прическу.

Вошел еврейского типа невзрачный господин с клинистой бородкой, в черной визитке, серых брюках, синем галстухе шарфом, зашпиленном булавкой с крупной фальшивой жемчужиной, с портфелем под мышкой и в золотых очках. Он еще у дверей расшаркался перед Николаем Ивановичем и произнес по-русски:

— Позвольте представиться, ваше превосходительство. Сотрудник местной газеты «Блгрское право».

При слове «превосходительство» Николай Иванович встал, приосанился, поднял голову и подал вошедшему руку, сказав:

— Прошу покорно садиться. Ах да… Позвольте представить вас моей жене. Жена моя, Глафира Семеновна.

— Мадам… Считаю себе за особенную честь… — пробормотал сотрудник болгарской газеты и низко поклонился.

Наконец все уселись. Николай Иванович вопросительно взглянул на посетителя и спросил:

— Чем могу вам быть полезным?

Посетитель слегка откашлялся, поставил свой портфель себе на колени и начал:

— Сейчас узнав внизу гостиницы о приезде из Петербурга вашего превосходительства, решаюсь просить у вас на несколько минут аудиенции для краткой беседы с вами. Позволите?

— Сделайте одолжение.

Николай Иванович еще выше поднял голову, оттопырил нижнюю губу и стал барабанить пальцами по столу.

— Не скрою, что хочу воспользоваться беседой с вами для ознакомления с нею читателей нашей газеты, — сидя поклонился посетитель.

— То есть пропечатать? Это зачем же? — спросил Николай Иванович.

— Изволите ли видеть… При настоящем перемене режима в Болгарии и при повороте жизненного течения ко всему русскому мы считаем каждую мысль, каждый взгляд, поведанные нам русским сановником, достойными опубликования.

При слове «сановником» Николай Иванович не удержался и сделал звук «гм, гм». Но он боялся, что Глафира Семеновна выдаст его и крикнет: «Какой он сановник! Напрасно вы его принимаете за сановника!» — а потому обернулся и бросил на нее умоляющий взгляд. Глафира Семеновна сидела за другим столом серьезная и слушала.

— Итак, позвольте мне начать вас немножко интервьюировать? — продолжал сотрудник болгарской газеты.

— Пожалуйста, пожалуйста, — кивнул ему Николай Иванович.

— Вы в Болгарии в первый раз?

— В первый раз.

— Какое впечатление произвела на вас при вашем въезде наша обновленная Болгария? После известного поворота мы ее называем обновленной.

Сотрудник умолк, поправлял на носу очки и ждал ответа. Николай Иванович не знал, что отвечать, и соображал. Наконец он произнес:

— Вы хотите что-нибудь о русском влиянии?

— Да-да… Что-нибудь вроде этого. Какие, например, ваши взгляды на нынешнее положение Болгарии?

— Как вам сказать… Меня вот, например, удивляет, что при таком русском влиянии, какое существует теперь, у вас до сих пор нет русских самоваров в гостиницах. Вот, например, сейчас я заказываю чаю с самоваром, и мне отвечают, что здесь, в Софии, в гостиницах самоваров нет, и подают вот этот дурацкий чайник вместо самовара, медный чайник у нас в России всегда стоит на плите. Согласитесь, что это странно! Не правда ли?

И Николай Иванович пристально посмотрел на сотрудника болгарской газеты, ожидая от него ответа.

XXIII

Сотрудник болгарской газеты в свою очередь подумал, что` ему отвечать относительно отсутствия самоваров в болгарской гостинице, и сказал:

— Видите ли, русские самовары, по моему мнению, оттого в Болгарии не прививаются, что здесь вообще мало чаю пьют и есть семьи, которые совсем не знают чаю.

— Да что вы! — удивился Николай Иванович. — Так что же они пьют?

— Кофе, пиво, шипучую воду, простую ключевую воду с вареньем. Наконец, состоятельные классы — вино. Мы имеем прекрасное вино.

— Как во Франции и Германии?

— Да, как во Франции и в Германии, ваше превосходительство.

— Так какое же это русское влияние! Какой же это поворот к русскому, о котором кричат газеты! — воскликнул Николай Иванович. — По-моему, уж подражать так подражать! Сливаться так уж сливаться во всем, даже в мелочах. Да чай и самовары я считаю даже и не мелочью. За самоваром обыкновенно у нас на Руси собирается вся семья, к самовару приглашают добрых знакомых и приятелей. Самовар располагает к общению, за чаем человек делается добрее, любезнее, и тут зарождаются лучшие мысли и… намерения. Вы меня поняли?

— Отлично понял, ваше превосходительство, — кивнул сотрудник болгарской газеты. — И совершенно с вами согласен. Это вполне верно с вашей стороны. Так, по всем вероятиям, и будет в Болгарии, когда эта младшая славянская сестра совсем сольется духом с своей старшей сестрой. Но ведь у нас пока только еще началось сближение.

— Пора, пора… — покачал головой Николай Иванович. — Давно пора. И если вы пишете в болгарских газетах, то я советовал бы вам поскорей написать самую громоносную статью о самоварах, где вы должны настаивать, чтобы каждая гостиница Болгарии выписала бы из России не менее трех самоваров.

— Постараюсь, — с улыбкой поклонился сотрудник болгарской газеты, сделал маленькую паузу и продолжал: — Но я хотел бы вас спросить, какого мнения вы держитесь относительно политического состояния Болгарии в настоящее время?

— Политического? — протянул Николай Иванович и не знал, что отвечать. — Политика, знаете, темное дело… Политика — это такая вещь… Впрочем, все это похвально, что вы теперь делаете, похвально…

— Ну а что говорят об нас у вас в высших сферах?

— Да что говорят… Ничего не говорят. А о самоварах-то вы подумайте. Ах да… — спохватился Николай Иванович. — А квас? А кислые щи у вас есть в Болгарии? Я ведь вот только сегодня утром приехал и не успел еще ни с чем ознакомиться.

— Нет, квасу и кислых щей у нас не делают, — отвечал сотрудник.

— Странно, по меньшей мере странно! Ведь сближение-то начинается с мелочей. Да такие славянские напитки вовсе и не мелочи. Это ведь вас турецкое иго отучило. Сначала турецкое иго, а потом Баттенберг, Стамбулов с своим западничеством. Скажите, стало быть, у вас здесь в ресторанах нельзя и ботвиньи потребовать? Вы знаете, что такое ботвинья?

— О да… Я жил в России. Я учился в Одессе, слушал там лекции в университете и сколько раз ел ботвинью.

— Так неужели здесь нельзя получить ботвиньи? — еще раз спросил Николай Иванович.

— Нельзя. Здесь венская кухня. Наши болгарские повара также учились у венцев. А главное, здесь квасу нет.

— Но отчего же после такого поворота ко всему русскому вы не выпишете из Москвы хорошего квасовара, хоть только для Софии? Он и научил бы ваших болгар квасоварению.

Сотрудник пожал плечами:

— Как вам сказать?.. Действительно, у нас многого еще не хватает.

— А вы укажите в газетах. Вот вам и еще сюжет для громоносной статьи — квас. Конечно, это дело городской думы. Прямо требуйте у думы, чтобы был выписан из Москвы квасовар для городского хозяйства. Пусть город устроит школу квасоварения. Ведь у вас, я думаю, если уж такой антагонизм существует, то и селянки на сковородке получить в трактире нельзя?

— Нельзя, — покачал головой сотрудник.

— Так вот вместе с квасоваром выпишите и хорошего русского повара из какого-нибудь московского трактира. Он научит, как и ботвинью стряпать, как и расстегаи делать, как селянки мастерить. Так вот, я все сказал. — И Николай Иванович умолк.

— Виноват, ваше превосходительство… Вы мне еще не изволили высказать вашего взгляда относительно перемены нашей внутренней и внешней политики… относительно нашего поворота… — снова обратился к нему сотрудник.

— Как не высказал? Я все высказал. Я сказал: это похвально…

— Ну а в петербургских высших сферах как? Положим, может быть, это дипломатическая тайна, но я попросил бы вас сообщить мне хотя кое-что в пределах возможности.

Произнесенное слово «тайна» позволило ухватиться за него Николаю Ивановичу, и он заговорил:

— Нет, это тайна, гробовая тайна, и вы об этом не просите! Я все сказал. Я дал вам два сюжета для передовых статей: самовар — раз, и квас — два. Ах да… Как у вас здесь в Софии насчет бань? Есть ли хорошие русские бани?

— Баня у нас турецкая. Она перед вашими окнами. Но в нее ходят и болгары, и болгарки, — отвечал сотрудник.

— Ах, да-да… То-то я видел в окнах голые красные тела. Но ведь эта баня, я думаю, для простого народа, иначе неужели бы полированный человек стал отираться полотенцем около незанавешенного окна! И наконец, это баня турецкая, а я про русскую баню спрашиваю: с каменкой и полком для паренья.

— Такой русской бани нет.

— Т-с… А еще толкуете о том, что сделали полный поворот ко всему русскому! — процедил сквозь зубы Николай Иванович, покачал головой и наставительно заметил: — Скорей нужно завести в Софии русскую баню на московский манер, и она будет служить образцом для бань других болгарских городов. И вот вам третья громоносная передовая статья: русская баня. Ну уж теперь, кажется, все… Вам чаю стакан не прикажете ли? — предложил он сотруднику болгарской газеты.

— Нет, благодарю вас… Я тороплюсь в редакцию. Нужно написать, нужно послать в типографию, — отвечал тот, встал, переминался и наконец снова обратился к Николаю Ивановичу: — Еще один, может быть, нескромный вопрос. Вы с какими целями посетили нашу столицу, ваше превосходительство?

— Я? Просто из любопытства, чтобы видеть славянские земли. Я и жена — туристы и пробираемся в Константинополь.

— Туристы? В Константинополь? А вы не командированы каким-либо русским министерством?

— Нет-нет. По собственному желанию.

— Может быть, это тоже тайна, которую вы, как дипломат, не вправе сообщить?

— Нет-нет. То есть, конечно, я путешествую с известными целями, но… Нет-нет!

И Николай Иванович махнул рукой.

— В таком случае не смею вас, ваше превосходительство, утруждать больше своим присутствием. Честь имею кланяться и поблагодарить за сообщения.

И сотрудник болгарской газеты поклонился, Николай Иванович подал ему руку, подала и Глафира Семеновна.

Николай Иванович вышел его проводить в коридор и кричал ему вслед:

— Так не забудьте сюжеты для передовых статей-то! Самовар, квас и баня! Русская баня на московский манер!

XXIV

Николай Иванович вернулся из коридора в комнату и торжествующе сказал жене:

— Каково! Нет, в самом деле, должно быть, я очень похож на статского генерала!

— Да ведь сам же ты аттестовал себя коридорному превосходительством, — отвечала Глафира Семеновна.

— Э, матушка, другой сколько угодно аттестуйся, но ничего не выйдет. А у меня есть даже во взгляде что-то такое превосходительное. Коридорный с первого раза спросил меня, не превосходительство ли я. Да и не в одной Софии. В Белграде тоже.

И Николай Иванович, заложа руку за борт пиджака и приподняв голову и хмуря брови, стал позировать перед зеркалом.

— Лакеи и швейцары и мальчишек величают превосходительством, если им хорошо на чай дают, — сказала Глафира Семеновна.

— Однако я здешнему коридорному еще ни копейки не дал. И наконец, ведь не один коридорный. Вот сейчас был человек образованный, писатель, а как он меня присаливал превосходительством-то!

— Зато как нехорошо будет, если узнают, что ты наврал!

— А что такое? Головы за это не снимут.

— Неприятно будет, скажут: самозванец.

— Поди ты! Как узнать! Никто не узнает.

— Да ведь паспорт-то твой на болгарской границе записывали. Там ведь есть наше звание.

— Это в Цареброде-то? А Цареброд отсюда верст триста. Никто не узнает, если я буду себя держать по-генеральски. А я буду себя так держать, — проговорил Николай Иванович и позвонил.

Вбежал коридорный.

— Слушайте, Франц… — обратился к нему Николай Иванович. — Херензи…^[67] Нам мало этой комнаты. Вениг…^[68] Нам нужно еще комнату. Нох ейн циммер… Мне нужна приемная. Вы видите, ко мне начинают ходить посетители, и мне негде их принять. Вы поняли?

— Разбирам, экселенц, — поклонился коридорный. — Оште едина одая?

— Не свободна ли у вас рядом комната? Тогда можно отворить вот эту дверь, — указал Николай Иванович на дверь.

— Има комната, има…

— Что ты затеваешь! — заметила Глафира Семеновна мужу. — Куда нам?..

— Не твое дело. Ну так отворите эту комнату, Франц. Я ее беру… Это будет мой кабинет!

Николай Иванович вышел с Францем в коридор. Через несколько времени Глафира Семеновна увидала, как из соседнего номера распахнулась в их комнату дверь, а на пороге стояли коридорный и ее муж, и последний говорил:

— Комната небольшая, всего стоит три лева в сутки, но нам так будет куда удобнее!

— Брось, Николай. Что ты затеваешь! — сказала Глафира Семеновна.

— Ах, оставь, пожалуйста! Ну что тебе за забота? А теперь, — обратился Николай Иванович к коридорному, — хороший фаэтон нам. Мы едем кататься по городу. Шпацирен…^[69] Да чтобы лошади были хорошие, добры кони.

— Има, има, господине, — поклонился коридорный и исчез исполнять приказ.

— Одевайся, Глафира Семеновна, и едем осматривать город, — обратился Николай Иванович к жене. — Я даже потребую из гостиницы человека себе на козлы. Пусть едет тот молодец, который вчера встретил нас на железной дороге. Он расторопный малый, говорит немножко по-русски и может служить нам как чичероне. Только уж ты одевайся понаряднее, — прибавил он.

— Чудишь ты, кажется, — покачала головой Глафира Семеновна и стала одеваться.

Через несколько времени супруги неслись в фаэтоне по Витошкой улице. На козлах сидел вчерашний малый в фуражке с надписью «Метрополь», оборачивался к супругам и называл им здания, мимо которых они проезжали.

— Вы нам, братушка, покажите дом Стамбулова, то место, где он был убит, и тот клуб, из которого он ехал перед смертью, — говорил ему Николай Иванович.

— Все покажу, ваше превосходительство. Даже и могилу его покажу, — отвечал малый. — Я еще недавно сопровождал по городу одного генерала. Теперь мы едем по Витошкой улице. Это самая большая улица в Софии. Вот вдали церковь — это наш кафедральный собор… Собор Краля Стефана.

— Ах, какой невзрачный! — вырвалось у Глафиры Семеновны.

— Внутри мы его осмотрим потом. За пятьдесят стотинки дьяк нам всегда его отворит. А теперь будем смотреть улицы и дома, — продолжал малый. — Вот черкова^[70] Свети Спас. А улица эта, что идет мимо, называется Соборна улица.

— Так и по-болгарски называется? — спросил Николай Иванович.

— Так и по-болгарски… В Софьи има и Московская улица. Там дом русского консульства. Вот налево наш Пассаж… Прямо Дондуковски бульвар… Но мы поедем к княжью дворцу.

И через несколько минут фаэтон подъехал к довольно красивому двухэтажному зданию княжеского дворца, около которого ходили часовые солдаты.

— Прежде был это турецкий Конак и жил тут турецкий паша, а потом во дворец княжий его перестроили. Два миллиона левов стоило, — рассказывал с козел малый.

— Ну, особого великолепия дворец-то ваш не представляет, — заметила Глафира Семеновна. — У нас есть и частные дома лучше его. Могли бы своему князю получше выстроить и побольше.

— Деньги мало, государыня, — послышался ответ. — А вот улица Славянска, улица Аксаковска… А вот сад княжий…

Ехали бульваром.

— Это что за дворец? Не Стамбулова ли дом? — спросил малого Николай Иванович.

— Не, господине ваше превосходительство. Это Национальный болгарски банк.

— Болгарский банк? Стой, стой! Я зайду в банк. Мне нужно разменять сербские бумажки, сербские кредитные билеты.

— И еще есть банк. Оттомански банк, ваше превосходительство.

— Это значит турецкий, что ли?

— Туркски, туркски.

— Ну зачем же нам туркский! Там ведь и конторщики турки. Лучше уж нам с братьями-славянами иметь дело. Сами мы славяне — славянам должны и ворожить. Остановись, братушка. Посмотрим, какой такой славянский банк.

Фаэтон остановился около шикарного подъезда со швейцаром. Николай Иванович и Глафира Семеновна вышли из фаэтона и направились в подъезд.

— Полагаю, что уж болгары-то должны разменять сербские бумажки. Ведь серб болгарину самым близким славянским братом доводится, — говорил Николай Иванович жене.

XXV

Зала Болгарского банка была изрядно большая зала, устроенная на европейский манер, три стены которой были отгорожены проволочными решетками с нумерованными окнами, и за решетками сидели у конторок пожилые и молодые, лысые и с богатой шевелюрой конторщики. Четвертая стена была занята диванами для ожидающей публики, а посредине стоял большой стол для счета денег и написания бланков, которые лежали тут же. Около каждого окна в решетке стояли также маленькие столики. Конторщики или возились с книгами, или с пером за ухом разговаривали с публикой, вообще немногочисленной. Николай Иванович выбрал конторщика посолиднее и подошел к нему.

— Говорите по-русски? — обратился он к нему.

— Сколько угодно. Я из Москвы, — отвечал конторщик.

— Русский? Как это приятно! Я из Петербурга.

— Нет, я болгарин, но служил в России. Что прикажете?

— А вот я желал бы разменять эти сербские бумажки на болгарские деньги. — И Николай Иванович протянул конторщику пачку сербских кредитных билетов.

— Не меняем, — отрицательно покачал головой конторщик.

— То есть как это? Совсем не занимаетесь разменом кредитных билетов?

— Русских, французских, австрийских и других — сколько угодно, но с сербскими операций не делаем.

— Вот это забавно! Государство бок о бок, такое же славянское, а вы от его денежных билетов отвертываетесь.

— Курс очень низок. К тому же они ходят только внутри страны.

— Как меня жид-то надул в Белграде! — обратился Николай Иванович к жене и покачал головой.

— В Белграде они отлично ходят, — сказал конторщик.

— Ну нет-с. Уж если на откровенности пошло, то у меня их не взяли в Белграде на железной дороге за билеты.

— Железнодорожные билеты Восточной дороги везде продаются только на золото.

Николай Иванович был в недоумении.

— Гм… Ну, братья-славяне! Даже свои славянские бумажки не хотят менять! — проговорил Николай Иванович. — Но неужели они так и должны у меня пропасть? У меня на триста динаров. Отсюда мы едем в Константинополь.

— Обратитесь к евреям-менялам. Может быть, они вам их и разменяют. Но предупреждаю, вам много потерять придется, — улыбнулся конторщик.

— Ловко! Хорошее воспоминание мы увезем о сербских братушках! Ваши-то болгарские кредитки хорошо ли ходят?

— У нас только золото и серебро.

— Тогда позвольте мне на сто рублей болгарского золота и серебра.

И Николай Иванович протянул конторщику сто рублей.

— При объявлении, при объявлении потрудитесь подать, — отстранил от себя конторщик сторублевый билет и тут же подал бланк.

Николай Иванович взял бланк, заглянул в него и сказал конторщику:

— Да тут у вас по-болгарски…

— Пишите по-русски, все равно. «Представляя русский кредитный билет в сто рублей, прошу мне выдать по курсу в левах золотом…»

— Ну хорошо. Ведь вот нигде за границей этого нет, чтобы объявления писать. Приносишь в банк сторублевую бумажку, и сейчас тебе: «Пожалуйте, раз, два, три…»

— Ну что делать! У нас немножко бумажное царство. У вас же, русских, учились.

Объявление подано, деньги разменены, и супруги Ивановы выходили из банка.

— Нет, каковы сербские братушки! Какими деньгами наградили! Только жиды их и берут, — говорил Николай Иванович. — Придется и здесь жида-менялу искать.

Они сели в фаэтон и поехали.

— Куда теперь везешь? — спросил Николай Иванович сидевшего на козлах чичероне в фуражке с надписью «Метрополь».

— Проедемся по Дондуковскому бульвару и дом Стамбулова поедем смотреть, — был ответ.

— А! Ладно! Ладно.

Тянулась улица, обсаженная только еще начинавшими приживать деревцами. Направо пустырь, далее невзрачный домишко, опять пустырь, стройка. Налево — то же самое. Вообще строящихся домов довольно много. В некоторых местах еще только копают рвы под фундаменты.

— Кто тут строится? — кивнул Николай Иванович на одно угловое место на какой-то улице.

— Бывший министр Ухтумов дом себе строит, — был ответ с козел.

Проехали сажень пятьдесят.

— А это подо что роют? — спросил опять Николай Иванович.

— Тут будет театр.

— А теперь разве у вас нет театра?

— Есть, но очень маленький, в «Славянской беседе».

— А что это за «Славянская беседа» такая?

— Ферейн^[71] и клуб.

— А попасть туда нам можно?

— Еще бы вам-то нельзя, ваше превосходительство! Там генералов любят.

Николай Иванович гордо погладил бороду и поправил свой цилиндр, накренив его набекрень.

— Непременно сегодня поедем туда.

Проехали еще сажень пятьдесят. Площадь. На площади стройка.

— Тут что строится?

— Новый кафедральный собор будет.

— А там что такое?

— Бывший министр Канакалов дом себе строит. А вон там по улице фундамент делают, так это большой купец один… Он овечьими шкурами торгует.

— Сколько стройки-то! Сколько улиц пустынных раскинуто! Большой, красивый город София будет, — обратился Николай Иванович к жене.

— Улита едет, когда-то еще приедет, — отвечала та.

— Не находишь ли ты, что София немножко смахивает на Царское Село?

— Пожалуй. Но там все-таки куда больше построек.

— Бани, господин ваше превосходительство, у нас строятся, большие серные бани, — рассказывал с козел чичероне. — Серные бани будут и большая гостильница при них. Курорт… Для лечения, — прибавил он.

Выехали совсем на пустынную улицу, свернули за угол. Среди пустыря направо и пустыря налево стоял двухэтажный небольшой белый домик без всяких украшений, но с подъездом под навесом и с балконом во втором этаже. С балкона были свесившись два траурные флага — черный с белым.

— Вот дом Стамбулова, — указал с козел чичероне.

— Этот-то? — вырвалось у Глафиры Семеновна. — Да не может быть!

— Действительно маловат и скромноват, — согласился Николай Иванович. — У нас даже в провинции богатые купцы куда шире живут. А тут такой большой болгарский человек и в таком маленьком доме жил! Я думал, что у Стамбулова, который всей Болгарией ворочал, дворец был. Скромно, скромно жил Стамбулов! И около дома ни садика, ни двора приличного.

Очутились на углу бульвара. Фаэтон остановился.

— А вот здесь на углу был изранен Стамбулов, — сказал с козел чичероне. — В голову, в руки, в плечи… Пять докторов его лечили — вылечить не могли. А клуб, из которого он ехал домой, недалеко отсюда. Прикажите, ваше превосходительство, к клубу ехать? — спросил он.

— Ну что тут! Вези теперь в собор. Нужно в собор войти. А потом в самый лучший ресторан, — отдал приказ Николай Иванович.

Фаэтон помчался.

XXVI

Был час пятый дня, когда супруги Ивановы осмотрели внутренность собора Святого Краля Стефана и побывали в старинной церкви Свете Спас. Выходя из церкви Свете Спас, Николай Иванович говорил жене:

— Церкви старинные, а никаких древностей — вот что удивительно. Всего три-четыре иконы древнего письма, а остальное все новейшее.

— Да-да… И к тому же как все плохо содержится, — подтвердила супруга. — Ты заметил в соборе? Даже пол деревянный не сплочен, а со щелями; настоящего отопления нет, а стоят переносные чугунки с простыми железными трубами, проведенными в окна. Не из особенно ревностных братья-славяне к своим храмам, — прибавила она.

— Есть что-нибудь еще осматривать? — обратился Николай Иванович к своему чичероне.

— На могилу Стамбулова можно съездить.

— А это далеко?

— Полчаса езды.

— Брось ты. Что нам на могилу Стамбулова ездить! — перебила их Глафира Семеновна. — Дом его видели, то место, где он был убит, видели — с нас и довольно.

— Княжескую печатницу^[72] можно посмотреть, мадам ваше превосходительство, — предложил проводник.

— Ну ее! Какой тут интерес!

— Садитесь, мадам. Памятник Александру II вы еще не видали и памятник вашим русским лекарям, которые погибли в войну за болгарское освобождение.

— Вот это дело другое. Туда нас свезите. А потом в самый лучший ресторан. Я уж есть начинаю хотеть.

Фаэтон помчался. Опять пустыри между старых домишков, вросших в землю, опять начинающие строиться дома, но на улицах везде видно движение: ребятишки играют в какую-то игру, швыряя в чурку палками, бродят солдаты попарно и в одиночку, проезжают с возами болгарские крестьяне в овчинных куртках и шапках и везут то бочки, то сено, то солому, то мясо. По дороге попадались кофейни и пивницы и в них народ.

— Положительно, болгарская София не похожа на своего сербского брата Белград, — решил Николай Иванович.

— Ну а женского-то элемента и здесь на улицах немного. Простые женщины есть, а из интеллигенции, на ком бы можно было наряды посмотреть, я совсем мало вижу, — отвечала Глафира Семеновна.

— Однако мы видели десятка полтора дам.

— Да, и только в фаэтонах, куда-то спешащих, а прогуливающихся — никого.

Но вот осмотрены и памятники — очень скромный освободителю Болгарии Александру II и очень удачный по замыслу — врачам, погибшим в последнюю войну за освобождение Болгарии. Последний памятник помещается в обширном сквере и состоит из пирамиды, составленной из множества скрепленных между собой как бы отдельных камней, помещающейся на довольно высоком пьедестале. На каждом камне фамилия врача, и таким образом пирамида является вся испестренная именами.

— Древнюю мечеть еще можно осмотреть — Софья Джамизи, — предложил проводник. — Очень древняя, ваше превосходительство, так что боятся, чтобы не развалилась. Мы мимо нее проезжали. Она заколочена, но все-таки войти в нее можно.

— Хочешь, Глаша? — спросил жену Николай Иванович.

— Ну вот!.. Что я там забыла? Еще обвалится и задавит нас. Поедем лучше в ресторан обедать.

— Княжий менажери^[73] есть с зверями в княжем саду, — придумывал проводник достопримечательности.

— Обедать, обедать, — стояла на своем Глафира Семеновна. — Какой здесь есть лучший ресторан в Софии?

— Ресторан Панахова, ресторан «Чарвен рак»^[74].

— Ну, вот в «Чарвен рак» нас и везите.

Лошади опять помчали фаэтон.

Вот и ресторан «Чарвен рак» в Торговой улице. Вход невзрачный, с переулка, но лестница каменная, напоминающая петербургские лестницы в небольших домах. В первом этаже вход в кафе и в пивницу, во втором — в комнаты ресторана.

Супруги Ивановы вошли в коридор с вешалками. Их встретил черномазый и усатый малый в потертом пиджаке, без белья, вместо которого виднелась на груди и на шее синяя гарусная фуфайка, с медной бляхой на пиджаке с надписью «Portier». Черномазый малый снял с супругов верхнюю одежду и провел в столовые комнаты. Столовых комнат было две — обе большие. Они были чистые, светлые, с маленькими столиками у окон и посередине и имели стены, оклеенные пестрыми обоями не то в китайском, не то в японском вкусе, и поверх обоев были убраны дешевыми бумажными японскими веерами, а между вееров висело несколько блюд и тарелок, тоже расписанных в китайско-японском стиле. Публики было в ресторане немного. За столиками сидели только три компании мужчин, уже отобедавших, пивших кофе и вино и куривших. В одной компании был офицер. Разговор за столиками шел по-болгарски. Супруги тоже выбрали себе столик у окна и уселись за ним. К ним подбежал слуга в пиджаке и зеленом переднике, подал им карту и по-немецки спросил у них, что им угодно выбрать.

— Брат-славянин или немец? — в упор задал ему вопрос Николай Иванович.

— Аз словенски…

— Ну, так и будем говорить по-славянски. Мы хотим обедать. Два обеда.

— Вот карта, господине.

— А, у вас по выбору! Ну добре. Будем смотреть карту.

— Не рассматривай, не рассматривай, — остановила мужа Глафира Семеновна. — Мне бульон и бифштекс. Только, пожалуйста, не из баранины и не на деревянном масле, — обратилась она к слуге.

— Глаша, Глаша. Ты забываешь, что это Болгария, а не Сербия. Тут деревянное масло и баранина не в почете, — заметил Николай Иванович.

— Ну так бульон с рисом, бифштекс с картофелем и мороженое. Поняли?

— Разумевам на добре, мадам, — поклонился слуга.

— А мне что-нибудь болгарское, — сказал Николай Иванович. — Самое что ни на есть болгаристое, да из болгаристых-то поболгаристее. Хочу пробовать вашу кухню.

— Заповедайте. Имам добр готовач^[75].

— Так вот, братушка, принеси мне по своему выбору. Что хочешь, того и принеси.

— Говеждо расол соус от лук, сармо от лозов листне и пиле печено с зеле^[76].

— Самые разпроболгарские блюда уже это будут?

— Да, господине. Добр обид^[77].

— Ну так тащи. Или нет! Стой! Бутылку чарвно вино.

— И сифон сельтерской воды, — прибавила Глафира Семеновна. — Есть ли у вас?

— Все есте, мадам, — отвечал слуга и побежал исполнять требуемое.

— Ты все забываешь, душечка, что это София, а не Белград. Конечно же здесь все есть, — сказал жене Николай Иванович.

Слуга бежал обратно и нес на подносе маленькую бутылочку и рюмки, коробку сардин и белый хлеб на тарелке и, поставив все это, сказал:

— Русска ракия… Водка и закуска…

Николай Иванович взглянул на бутылку, увидал ярлык завода Смирнова в Москве и умилился.

— Вот за это спасибо! Вот за это мерси! — воскликнул он. — С русской пограничной станции Границы этого добра не видал. Глаша! Каково? Русская водка. Вот это истинные братья-славяне, настоящие братья, если поддерживают нашу русскую коммерцию.

И он, налив себе рюмку водки, с наслаждением ее выпил и стал закусывать сардинкой.

XXVII

Обед чисто болгарской кухни, составленный для Николая Ивановича ресторанным слугой, особенно вкусным, однако, Николаю Ивановичу не показался. Первое блюдо, говежо расол, он только попробовал, из мясного фарша в виноградных листьях съел тоже только половину. Третье блюдо, пиле печено с зеле, оказалось жареным цыпленком с капустой. Цыпленка Николай Иванович съел, а капусту оставил, найдя этот соус совсем не идущим к жаркому.

— Ну что? — спросила его Глафира Семеновна, подозрительно смотревшая на незнакомые кушанья. — Не нравится?

— Нет, ничего. Все-таки оригинально, — отвечал тот.

— Отчего же не доедаешь?

— Да что ж доедать-то? Будет с меня, что я попробовал. Зато теперь имею понятие о болгарской стряпне. Все-таки она куда лучше сербской. Нигде деревянного масла ни капли. Вот вино здесь красное монастырское хорошо.

— Что ты! Вакса. Я с сельтерской водой насилу пью.

— На бургонское смахивает.

— Вот уж нисколько-то не похоже… Однако, куда же мы после обеда? Ведь уж темнеет.

— Домой поедем.

— И целый день будем дома сидеть? Не желаю. Поедем в театр, что ли, в цирк, а то так в какой-нибудь кафешантан, — говорила Глафира Семеновна.

— Да есть ли здесь театры-то? — усумнился супруг. — Здесь театр только еще строится. Нам давеча только стройку его показывали.

— Ты спроси афиши — вот и узнаем, есть ли какие-нибудь представления.

— Кельнер! Афиши! — крикнул Николай Иванович слуге.

Слуга подскочил к столу и выпучил глаза.

— Афиши. Молим вас афиши… — повторил Николай Иванович.

— Здесь, в Софии, афиши не издаются, — послышалось с соседнего стола.

Николай Иванович обернулся и увидал коротенького человечка с бородкой клином и в черном плисовом пиджаке, при белом жилете и серых панталонах. Коротенький человек встал и поклонился.

— Отчего? — задал вопрос Николай Иванович.

— Оттого, что зрелищ нет.

— Но ведь есть же какие-нибудь развлечения? — вмешалась в разговор Глафира Семеновна.

— Кафешантаны имеются при двух-трех гостиницах, но там представления без всякой программы.

— Стало быть, это точно так же, как и в Белграде? Невесело же вы живете!

— У нас бывают иногда спектакли в «Славянской беседе»… Но теперь весна… Весенний сезон.

— И в клубах никаких нет развлечений?

— Карты, шахматы.

— Как это скучно!

— Что делать, мадам… Вы не должны ставить нашу Софью наравне с большими городами Европы. Мы только еще приближаемся к Европе, — сказал коротенький человек и опять поклонился.

— Все равно. Мы поедем в кафешантан, потому что я не намерена целый вечер сидеть дома, — шепнула Глафира Семеновна мужу.

— Как хочешь, душенька. А только ловко ли замужней-то женщине в кафешантан? — отвечал тот и подозвал кельнера, чтоб рассчитаться с ним.

— А в Париже-то? В Париже я была с тобой и на балах кокоток в «Мулен Руж» и «Ша нуар». Сам же ты говорил, что с мужем везде можно. Флаг покрывает товар.

— Так-то оно так. Но в Париже нас никто не знал.

— А здесь-то кто знает?

Николай Иванович поправил воротнички на рубашке, приосанился и отвечал:

— Ну, как тебе сказать… Здесь меня принимают за особу дипломатического корпуса.

— Кто тебе сказал? Ты меня смешишь! — воскликнула Глафира Семеновна.

— А давеча утром-то? Приехал репортер и стал расспрашивать. Ведь завтра мы будем уж в газете.

— Не смеши меня, Николай! Какой-то дурак явился к тебе с расспросами, а ты уж и не ведь что подумал!

— Не кричи, пожалуйста! Эта козлиная бородка и то нас пристально рассматривает.

Подошел слуга и принес счет. Николай Иванович заглянул в счет и поразился от удивления. За шесть порций кушанья, за водку, закуску, вино и сифон сельтерской воды с него требовали семь с половиной левов, что, считая на русские деньги, было меньше трех рублей. Он отсчитал девять левов, придвинул их к слуге и сказал:

— А остальное возьмите себе.

Не менее Николая Ивановича поразился удивлением и слуга, получив полтора лева на чай. Он даже весь вспыхнул и заговорил, кланяясь:

— Благодарю, господине! Благодарю, экселенц…

Супруги Ивановы поднялись из-за стола и хотели уходить из ресторана, как вдруг к ним подскочил коротенький человек с клинистой бородкой и, поклонясь, проговорил:

— Могу я просить у вашего превосходительства несколько минут аудиенции?

Николай Иванович даже слегка попятился от удивления, но отвечал:

— Сделайте одолжение.

Коротенький человек вытащил из кармана записную книжку и карандаш и продолжал:

— Я такой же труженик пера, как и мой товарищ, который посетил вас сегодня поутру и которому вы уделили несколько минут на беседу с вами. Кто вы и что вы и зачем сюда приехали, я, ваше превосходительство, очень хорошо знаю от моего сотоварища. Цель моя — поинтервьюировать вас для нашей газеты. Я состою сотрудником другой газеты и даже совсем противоположного лагеря от той газеты, где пишет мой товарищ. Вот, ваше превосходительство, вы теперь видели уже нашу Софью. Что вы можете сказать о ней и вообще о нашем повороте в русскую старину?

Николай Иванович крякнул и произнес «гм, гм»… Он решительно не знал, что ему говорить.

— Город хороший… Город с будущностью… — сказал он после некоторого молчания. — Я видел много незастроенных мест, но видел уже много забутенных фундаментов. Очень приятно, что у вас есть Аксаковская улица, Московская, Дондуковский бульвар, но очень жаль, что на этих улицах нет домов русской архитектуры. Понимаете? Хоть что-нибудь бы да в русском стиле… А у вас ничего, решительно ничего… Вот этого я не одобряю.

— Осмелюсь заметить вашему превосходительству, что русского стиля на каменных постройках и в России нет, — проговорил коротенький человек.

— А зачем вам непременно каменные постройки? Вы возведите что-нибудь деревянное, но чтоб русский стиль был. Можно построить что-нибудь избенного характера, с петухами на коньке. Крыши, крыльцо можно устроить теремного характера. Вот тогда будет уж полный поворот к русскому… А так… Однако нам пора… Прощайте! — сказал Николай Иванович, протягивая собеседнику руку. — Едем, Глафира Семеновна! — обратился он к жене.

— Осмелюсь обеспокоить ваше превосходительство еще одним вопросом. Ведь, в сущности, мне интересен ваш взгляд на нашу политику, — остановил было Николая Ивановича коротенький человек, но тот махнул рукой и сказал:

— Извините, больше не могу… Не могу-с… Когда-нибудь в другой раз…

И стал уходить из ресторана.

— Ну что, Глаша? Каково? Видала? Неужели это, по-твоему, второй дурак? — обратился он к жене, когда в швейцарской стал надевать пальто. — Нет, матушка, во всей моей фигуре положительно есть что-то генеральское, административное… Вот тебе, милый, на чай… — подал он швейцару лев, и когда тот, в восторге от щедрой подачки, со всех ног бросился отворять дверь, величая его «экселенц», он гордо сказал жене: — Глафира Семеновна! Слышали? Как вы должны радоваться, что у вас такой муж!

XXVIII

— Есть еще что-нибудь у вас смотреть? — спросил Николай Иванович своего проводника — молодца в фуражке с надписью «Метрополь», который подсадил его в фаэтон и остановился в вопросительной позе.

— Все осмотрели, господине ваше превосходительство, — отвечал тот, приложившись по-военному под козырек.

— Врешь. Мы еще не видали у вас ни одного такого места, где производились над вами, болгарами, турецкие зверства.

— Турецкие зверства? — спросил проводник, недоумевая.

— Да-да, турецкие зверства. Те турецкие зверства, про которые писали в газетах. Я помню… Ведь из-за них-то и начали вас освобождать, — разъяснил Николай Иванович. — Где эти места?

— Не знаю, господине, — покачал головой проводник.

— Ну, значит, самого главного-то вы и не знаете. Тогда домой везите нас, в гостиницу…

Фаэтон помчался.

— Досадно, что я не расспросил про эти места давешнего газетного корреспондента, — говорил Николай Иванович жене. — Тот наверное знает про эти места.

— Выдумываешь ты что-то, — проговорила Глафира Семеновна. — Про какие такие зверства выдумал!

— Как выдумываю! Ты ничего этого не помнишь, потому что во время турецкой войны была еще девчонкой и под стол пешком бегала, а я уж был саврасик лет под двадцать и хорошо помню про эти турецкие зверства. Тогда только и дела, что писали в газетах, что там-то отняли турки у болгарина жену и продали в гарем, там-то похитили двух девиц у женихов, а женихам, которые их защищали, отрезали уши. Писали, что башибузуки торгуют болгарскими бабами, как овцами, на рынках, — вот я и хотел посмотреть этот рынок.

— Да ведь это было так давно, — возразила жена.

— Понятное дело, что давно, но ведь место-то торговли женским полом все-таки осталось — вот я и хотел его посмотреть.

— Брось. Лучше поедем в кафешантан какой-нибудь.

— Рано, мать моя! Прежде проедем домой, рассчитаемся с извозчиком, напьемся чаю, отдохнем, а потом и отправимся разыскивать какое-нибудь представление.

Фаэтон остановился около гостиницы. Из подъезда выскочили вынимать супругов из фаэтона швейцар, две бараньи шапки, коридорный и «слугиня» в расписном ситцевом платке на голове.

— Чаю и чаю! Скорей чаю! — командовал Николай Иванович, поднимаясь по лестнице в сопровождении прислуги. — А ты, метрополь, рассчитайся с возницей.

И Николай Иванович подал проводнику две серебряные монеты по пяти левов.

Войдя к себе в номер, он нашел на столе три визитные карточки корреспондентов газет. Тут был и «Свободный глас», и «Свободное слово», и «Свободная речь». Николай Иванович торжествовал.

— Смотри, сколько корреспондентов интересуются поговорить со мной и узнать мое мнение о Болгарии! — указал он жене на карточки. — Положительно, меня здесь принимают за дипломата!

— Ах, боюсь я, чтобы из этого что-нибудь не вышло, — покачала головой Глафира Семеновна.

— Полно. Что может выйти из этого!

— Все-таки ты выдаешь себя не за того, кто ты есть, и величаешь себя неподобающим чином.

— Я выдаю себя? Я величаю? Да что ты, мать моя! Это они выдают меня за кого-то и величают превосходительством. А я тут ни при чем. Смотри-ка, один-то корреспондент даже какой-то немецкой газеты, — проговорил Николай Иванович, рассматривая карточку, повернув ее на другую сторону. — «Фрейблат», — прочел он.

Но в это время отворилась дверь и в номер торжествующе вошел коридорный. В руках он держал грязный, но вычищенный самовар.

— Заповедайте, господине. Это русски самовар, — сказал он. — Седнете, моля ви…^[78]

Сзади его черномазый слуга нес поднос с чашками, чайником, лимоном и сахаром.

Поставив самовар на стол, коридорный стал рассказывать, как ему хотелось угодить русскому экселенцу, как он побежал искать самовар для него и наконец нашел у одного еврея-медника.

— Глаша! Каково? Достали-таки нам самовар! — воскликнул Николай Иванович. — Иди заваривай чай. Теперь всласть напьемся.

Глафира Семеновна подошла к столу, взяла чайник, но чай был в нем уже заварен.

— Не умеют и подавать-то как следует, — сказала она, принимаясь полоскать чашки. — Подает самовар на стол и к нему чайник с заваренным чаем. А самовар-то до чего грязен! Смотри, даже зелень на нем.

— Все-таки он хотел нам услужить, и за это спасибо ему. Спасибо, братушка, спасибо! — кивнул коридорному Николай Иванович.

— Пак да се видим, экселенц^[79], — почтительно поклонился тот и ретировался.

Напившись дома чаю, супруги Ивановы решили идти посидеть в кафешантан. Они сошли вниз и стали расспрашивать швейцара, как им идти по улице, как вдруг появился их давишний проводник в фуражке с надписью «Метрополь».

— Сейчас я узнал, что сегодня театр есть, ваше превосходительство, — сказал он, вытаскивая из кармана большую зеленую афишу. — В кафешантан вы еще после театра поспеете, а вот не хотите ли сначала в болгарский театр?

— Как же мне говорили, что у вас в Софии нет теперь спектаклей? — сказал Николай Иванович.

— Есть, но театр-то очень уж простой, ваше превосходительство, для простой публики.

— Это то есть народный, что ли?

— Народный, народный. Простой болгарский народный.

— Тем лучше. Народ увидим, народную жизнь.

— Покажите. Что дают? — сказала Глафира Семеновна и взяла афишу, измятую, корноухую, очевидно снятую откуда-то со стены.

На афише по-болгарски стояло, что в театре «Зора» представлена будет пьеса «Галилей».

— Да мы эту афишу, теперь я вспоминаю, сегодня утром видели на заборе, — проговорил Николай Иванович. — Ну, ведите нас, почтенный чичероне. Далеко это?

— Рядом, господине ваше превосходительство.

И супруги отправились в сопровождении малого в фуражке с надписью «Метрополь».

Идти действительно было недалеко. Чрез три-четыре минуты они подошли к дощатому забору, наскоро вымазанному охрой. В заборе была калитка, и около нее горел керосиновый фонарь.

— Вот сюда… — указал проводник на калитку и через нее ввел супругов на грязный немощеный темный двор. Вдали виднелось освещенное несколькими фонарями одноэтажное деревянное здание. К нему через грязь были проложены узенькие доски.

— Это-то театр «Зора» и есть? — спросил Николай Иванович, балансируя по доске.

— Для простого народа, ваше превосходительство. Самый простой театр.

По доскам все трое следовали гуськом. Глафира Семеновна, видя убожество театра, обернулась к мужу и спросила:

— Послушай, Николай, не вернутся ли уж нам назад? Что-то и на театр не похоже. Не то землянка какая-то, не то изба, вросшая в землю. Окна-то ведь совсем на земле.

— Иди, иди. Все-таки посмотрим, что за театр и какое такое представление, а не понравится — уйдем, — отвечал Николай Иванович.

Глафира Семеновна двинулась опять вперед.

XXIX

Но вот и дощатые, как у сарая, широко распахнутые двери театра, освещенные фонарем с маленькой керосиновой лампочкой. Глафира Семеновна подошла к дверям и попятилась. Оказалось, что надо спускаться ступеней пять-шесть вниз.

— Нет-нет, я не пойду туда… Это подвал какой-то, — проговорила она.

— Подвал и то. Что же это у вас театр-то в склепе? — спросил Николай Иванович проводника, опередив жену и тоже заглянув вниз.

— Простой болгарский театр, — отвечал проводник. — Но только, кажется, я ошибся. Сегодня представления нет.

Из подвала доносилось несколько мужских голосов. По тону слышно было, что голоса переругивались. Проводник побежал вниз, тотчас же вернулся и объявил супругам, что спектакль сегодня отменили.

— Как отменили? Зачем же ты, братушка, вел нас сюда?.. — удивленно сказал Николай Иванович проводнику.

— Афиша… Объявление… — развел тот руками и, вынув из кармана зеленую афишу, при свете фонаря ткнул в помеченное на ней число.

— Ну а отчего же отменили?

— Левов мало собрали.

— Да оно и лучше. Все равно я в такой склеп не пошла бы, — заявила Глафира Семеновна.

— Но все-таки мне хочется посмотреть внутренность здешнего театра, — проговорил Николай Иванович. — Глаша, ты подожди здесь, а я спущусь вниз, — обратился он к жене.

— Нет-нет, я боюсь одна оставаться.

— Да с тобой наш «Метрополь» останется. Он тебя не даст в обиду.

И Николай Иванович спустился вниз. Внизу его обдало теплым, но сырым воздухом. Он очутился в дощатом некрашеном и даже из невыструганных досок коридоре. В нем была будка с надписью «Касса». Двое подростков в овчинных шапках при свете мигающей на стене лампочки вязали в узел какое-то пестрое тряпье с позументами — очевидно, костюмы. Подскочил солдат в шинели и в фуражке и закатил одному из подростков за что-то затрещину. Тот заревел и принялся ругаться.

В отворенную из коридора дверь Николай Иванович вошел в зало театра… Пришлось спуститься еще три ступени вниз. Это был просто большой сарай с узенькими дощатыми некрашеными скамейками перед видневшейся в глубине приподнятой сценой. В первом ряду, впрочем, стояли стулья. На сцене занавес был поднят, и при свете лампочки можно было видеть двух солдат, бродивших по ней. Декораций никаких, но зато сцена была обставлена елками.

«Ну театр!» — подумал Николай Иванович, покачав головой, и вернулся обратно в коридор.

— Когда же у вас теперь будет спектакль? — спросил он все еще плачущего подростка, стоявшего около узла.

— В неделю^[80], господине, в неделю, — отвечал тот.

Николай Иванович поднялся во двор.

— Ну что? — встретила его жена.

— Ужас что за помещение! Даже наши дачные актеры-любители, пожалуй, не стали бы играть в таком помещении, а уж те на что неразборчивы. Братушка, да неужели у вас в Софии нет какого-нибудь получше помещения, где даются спектакли? — отнесся Николай Иванович к проводнику.

— Има, господине. В «Славянской беседе» бывают спектакли. То для хорошей публики. Там учители бывают от наша гимназии, судии, прокурор, офицеры…

Супруги, балансируя по дощечке, начали опять выходить на улицу.

— Я дома вечер сидеть не желаю, — заявила Глафира Семеновна мужу. — Ведь это скучища… с тоски помрешь. Пусть братушка сведет нас в кафешантан.

— Идемте, моля ви, мадам. Есть хороший кафешантан в гостинице «Одесса», — откликнулся проводник. — Пение и танцы иноземных девиц. Есть немски актрисы, есть французски актрисы.

— Далеко это? — спросил Николай Иванович проводника.

— Сзади нашей гостиницы. Близко. Через три улицы.

— Ну так и веди.

Супруги двинулись по улице мимо освещенных пивных и кофеен. В окнах везде виднелся народ. Из пивных доносилась музыка, напоминающая нашу музыку на масленичных каруселях. Визжали единичные кларнет и скрипка, и их покрывали тромбон или труба.

Но вот вход в кафешантан при гостинице «Одесса». У подъезда висит красный фонарь с надписью: «Ресторан Одесса».

Ресторан помещается в нижнем этаже. Это довольно большая зала без всяких украшений, уставленная маленькими столиками. У одной из стен эстрада, задняя стена которой задрапирована зеленым коленкором. У эстрады пианино. С потолка висят трапеция и кольца для гимнастов, но эстрада еще пуста. Представление еще не начиналось.

— За вход-то надо платить? Где касса? — спросил Николай Иванович проводника.

— Ничего не надо. Здесь за вход ничего не берут, господине ваше превосходительство, — почтительно отвечал тот. — Вот выберете себе хороший стол, сядете, спросите вина или чего-нибудь поясти и будете смотреть спектакль.

И он тотчас же выбрал столик против эстрады и сказал супругам по-болгарски:

— Заповедайте, седнете, моля ви…

Супруги уселись.

Проводник спросил их, оставаться ли ему или уходить.

— Уходите. Домой дорогу и одни найдем, — кивнул ему Николай Иванович.

И проводник, раскланявшись, удалился.

Публики в зале было очень немного. За одним столом сидели два офицера, пили пиво и играли в шахматы. За другим столом компания статских болгар, плечистых, бородатых, с черными бровями, сросшимися над носом, ужинали. Слуга только что принес им на блюде цельного зажаренного ягненка, и один из ужинающих принялся ножом кромсать этого ягненка, придерживая его не вилкой, а прямо рукой. За третьим столом две пожилые, сильно накрашенные грудастые женщины в черных шерстяных платьях и с розами в волосах пили кофе и разговаривали по-немецки. С ними сидел молодой усатый субъект в красном фраке, белом жилете и белом галстухе, причесанный à la капуль, и пил вино. Это были, как оказалось впоследствии, исполнитель и исполнительницы нумеров увеселительной программы. Около их стола сидела большая черная собака и не спускала с них глаз, ожидая подачки.

К супругам подошел кельнер, одетый на парижский манер, в черном пиджаке и белом длинном переднике до носков сапогов, и спросил их по-немецки, что они прикажут.

— Брат-славянин? — спросил его в свою очередь Николай Иванович.

— Не, господине. Немски человек, — отвечал тот. — Но я говорю по-русски. Здесь ресторан «Одесса», а я жил и в русски городе Одесса.

— Отлично… Но когда же у вас представление начнется?

— Когда публикум побольше соберется, господине. Теперь скоро. В девять часов придет музыкант — и тогда начнется.

Николай Иванович заказал себе бутылку монастырского вина, а жене велел подать апельсинов — и они стали ждать представления.

XXX

Публики прибывало мало, но к представлению все-таки готовились, и у эстрады стали зажигать две большие керосиновые лампы. Из дам, не считая исполнительниц увеселительной программы, в ресторане была только одна Глафира Семеновна. Актрисы косились в ее сторону, подсмеивались и что-то шептали своему собеседнику в красном фраке. Глафира Семеновна это заметила и сказала мужу:

— Халды… Нахалки… Чего это они на меня глаза таращат?

— Да, видишь ли, здесь, должно быть, не принято, чтоб сюда замужние дамы ходили, — отвечал Николай Иванович.

— А почему они знают, что я замужняя?

— Ну уж это сейчас для каждого заметно. Конечно же, строго говоря, тебе здесь сидеть не совсем удобно.

— А вот хочу и буду сидеть! — капризно проговорила Глафира Семеновна. — При муже мне везде удобно. С мужем я даже еще в более худшее место пойду, и никто меня не должен осуждать. Я туристка и все видеть хочу.

— Да будем сидеть, будем.

Среди публики появился англичанин в желтой клетчатой парочке, тот самый, который ехал вместе с супругами в одном вагоне. Фотографический аппарат, бинокль в кожаном чехле и баул с сигарами висели у него через плечо на ремнях так же, как и в вагоне. Он уселся за столиком и спросил себе бутылку портеру.

Пришла еще одна дама-исполнительница, тоже уж почтенных лет, но в белом платье и с необычайно роскошной шевелюрой, взбитой какой-то копной на макушке и зашпиленной бронзовой шпагой необычайных размеров. Она ухарски хлопнула по плечу усача в красном фраке, подала руку накрашенным, в черных платьях дамам и подсела к ним.

Невдалеке от супругов за столиком появился турок в статском платье и в красной феске и подмигнул дамам-исполнительницам, как знакомым. Одна из дам в черном платье тотчас же сделала ему нос, а блондинка в белом платье снялась со стула и подошла к нему. Он велел слуге подать маленькую бомбоньерку с конфектами и передал блондинке. Она взяла ее и понесла товаркам. Те показывали знаками турку, чтоб он и им прислал по такой же бомбоньерке. Он поманил их к себе, но они не пошли. Все это наблюдала Глафира Семеновна от своего стола и наконец проговорила:

— Крашеные выдры! Туда же — жеманятся.

Но вот раздались звуки пианино. Косматый блондин в очках и с клинистой бородкой играл один из вальсов Штрауса и подмигивал дамам-исполнительницам, вызывая их на эстраду. Те отрицательно покачивали головами и ели конфекты из бомбоньерки.

Вальс кончен. Косматый блондин в очках ломал себе пальцы. В это время красный фрак махнул ему красной же шляпой. Блондин проиграл какой-то веселый плясовой ритурнель. Красный фрак вскочил на эстраду, прижал красную шляпу к груди и поклонился публике. Ему слегка зааплодировали, и он под аккомпанемент пианино запел немецкие куплеты. Распевая их, он приплясывал, маршировал, при окончании куплета становился во фронт и таращил глаза.

Наконец он кончил при жиденьких хлопках, и на смену ему появилась одна из дам в черном платье.

Она пела тоже по-немецки, но что-то жеманное, чувствительное, то прижимая руку к сердцу, то поднимая ее кверху. Голос певицы был окончательно разбит, и пела она, то и дело фальшивя, но, когда кончила, и ей зааплодировали.

— Это в благодарность за то, что кончила терзать уши слушателей, — язвительно заметила Глафира Семеновна.

— Да, певичка из такого сорта, что у нас в Нижнем на ярмарке прогнали бы с эстрады, — отвечал Николай Иванович.

Третьим нумером пела вторая дама в черном платье. Эта пела тоже по-немецки, почти мужским басом, исполняя что-то канканистое, шевелила юбками и показывала голубые чулки. Ее также встретили и проводили жиденькими хлопками.

Но вот на эстраде появилась блондинка в белом платье, бойко подбежала она к пианино, ухарски уперла руки в боки, и весь зал зааплодировал, застучал по столу кружками, стаканами, затопал ногами.

— Mes amours!^[81] — провозгласила она и запела французскую шансонетку, подергивая юбкой, и когда кончила куплеты, то так вскинула ногу, что показала публике не только тельные чулки, но и розовые подвязки.

Восторг публики был неописанный. Среди аплодисментов зазвенели рюмки и стаканы, застучали ножи и тарелки. Захлопал и Николай Иванович, но Глафира Семеновна дернула его за рукав и сказала:

— Да ты никак с ума сошел! При жене и вдруг аплодируешь какой-то…

— Матушка, да ведь мы в кафешантане. Зачем же ты тогда сюда просилась?

— Все равно при жене ты не должен хлопать бесстыднице.

— Душечка, она живой человек после этих немок.

— Молчи, пожалуйста.

У супругов начался спор. А блондинка уж подходила к Николаю Ивановичу и протягивала ему развернутый веер, на котором лежал серебряный лев, и говорила:

— Ayez la bontè de donner quelque chose, monsieur…^[82]

Николай Иванович смешался.

— Глаша! Надо дать сколько-нибудь, — сказал он наконец.

— Не смей!

— Однако ведь мы слушали же. Я дам… Хоть во имя франко-русских симпатий дам. Ведь это француженка.

Николай Иванович полез в кошелек, вынул два лева и положил на веер.

— Тогда собирайтесь домой в гостиницу. Не хочу я больше здесь оставаться, — проговорила Глафира Семеновна и поднялась из-за стола, надув губы.

— Постой… Дай хоть за вино и апельсины рассчитаться. Чего ты взбеленилась-то? — спрашивал Николай Иванович супругу.

— Не могу я видеть, когда ты делаешь женщинам плотоядные глаза.

— Я сделал плотоядные глаза? Вот уж и не думал и не воображал. Кельнер! получите! — поманил он слугу и стал рассчитываться, а к столу их подходили уж и немки в черных платьях и протягивали ему свои черные веера.

Он им положил по леву.

— Скоро вы рассчитаетесь? — торопила его Глафира Семеновна. — Я устала и спать хочу…

— Сейчас, сейчас…

— Могу только удивляться, что каждая старая крашеная выдра может вас заинтересовать…

— Да ведь сама же ты…

— Вы кончили? А то я ухожу одна.

И Глафира Семеновна направилась к выходу.

Николай Иванович сунул кельнеру несколько мелочи и побежал за женой.

Когда они уходили из зала, на трапеции раскачивался гимнаст — мальчик-подросток в трико, а косматый пианист наигрывал какой-то марш.

XXXI

От кафешантана до гостиницы, где остановились супруги Ивановы, было минут пять ходьбы, но все эти пять минут прошли у них в переругивании друг с другом. Глафира Семеновна упрекала мужа за плотоядные глаза, которыми он будто бы смотрел на певиц, упрекала за те левы, которые он положил на веера, а муж уверял, что и в кафешантан-то он пошел по настоянию жены, которая не захотела сидеть вечер в гостинице и непременно жаждала хоть каких-нибудь зрелищ.

— И вздумала к кому приревновать! К старым ведьмам. Будто бы уж я не видал хороших баб на своем веку, — сказал он.

— А где ты видел хороших баб? Где? Ну-ка, скажи мне, — с яростью накинулась супруга на Николая Ивановича. — Где и когда у тебя были эти бабы?

— Да нигде. Я это так, к слову… Мало ли мы с тобой по каким увеселительным местам ездили! Пол-Европы объездили и везде поющих и пляшущих баб видели. Да вот хоть бы взять «Мулен руж» в Париже.

— Нет-нет, ты не виляй. От меня не увильнешь. Я не дура какая-нибудь. Ты не про Париж мне намекнул, а, очевидно, про Петербург.

Николай Иванович стиснул зубы от досады на беспричинный гнев супруги и после некоторой паузы спросил:

— Послушай… У тебя не мигрень ли начинается? Не нервы ли расходились? Так я так уж и буду держать себя. Наберу в рот воды и буду молчать, потому при мигрени тебя в ступе не утолчешь.

— Бесстыдник! Еще смеешь хвастаться перед женой, что у тебя в Петербурге были какие-то особенные бабы! — сказала Глафира Семеновна и умолкла.

Они подошли к подъезду гостиницы. Швейцар распахнул им дверь и с улыбкой приветствовал их:

— Добр вечер, экселенц! Добр вечер, мадам экселенц!

Он дал звонок наверх. С лестницы навстречу супругам бежал коридорный и тоже приветствовал их:

— Заповядайте, экселенц!^[83] Заповядайте, мадам. Русски самовар? — спросил он их.

— Да пожалуй… давай самовар. От скуки чайку напиться не мешает, — сказал Николай Иванович, взглянув на часы.

Часы показывали всего одиннадцать.

Коридорный отворил супругам их помещение, зажег лампу и подал визитную карточку.

— Опять корреспондент! — воскликнул Николай Иванович. — А ну их к лешему! Надоели хуже горькой редьки.

— А кто виноват? — опять вскинулась на него жена. — Сам виноват. Не величайся превосходительством, не разыгрывай из себя генерала.

Николай Иванович надел пенсне на нос, прочел надпись на карточке и сказал:

— Нет, это не корреспондент, а прокурор.

— Как прокурор? — испуганно спросила Глафира Семеновна.

— Да так… Прокурор Стефан Мефодьевич Авичаров. Прокурор…

Глафира Семеновна язвительно взглянула на мужа и кивнула ему:

— Поздравляю! Доплясался.

— То есть как это доплясался? — спросил тот и вдруг, сообразив что-то, даже изменился в лице.

По спине его забегали холодные мурашки.

— Когда приходил этот прокурор? — спросила Глафира Семеновна коридорного.

Тот объяснил, что прокурор не приходил, а что прокурор этот приехал из Пловдива, остановился в здешней «гостильнице и молит да видя экселенц»^[84].

— То есть здесь, в гостинице, этот прокурор живет? — переспросил Николай Иванович, для ясности ткнув пальцем в пол, и, получив подтвержение, почувствовал, что у него несколько отлегло от сердца. — Идите и принесите самовар и чаю, — приказал он коридорному.

Тот удалился.

Глафира Семеновна взглянула на мужа слезливыми глазами и сказала:

— Вот до чего ты довел себя присвоением не принадлежащего себе звания. Генерал, генерал! Ваше превосходительство!

— Да когда же я присваивал себе превосходительство? Мне другие присвоили его, — оправдывался Николай Иванович.

— Однако вот уже на тебя обратил внимание прокурорский надзор.

— Это что прокурор-то карточку подал? Да что ты! Сначала я так же подумал, но когда коридорный сказал, что прокурор живет здесь, в гостинице, то очевидно, что он по какому-нибудь другому делу хочет меня видеть.

— Да прокурор нарочно приказал сообщить тебе, что он живет в гостинице, чтобы не спугнуть тебя… Какой ты простяк, посмотрю я на тебя.

— Да что ты! Ты ошибаешься… У страха всегда глаза велики…

Так говорил Николай Иванович, но чувствовал, что его ударяет в жар.

Он встал со стула и в волнении прошелся по комнате.

— Нам нужно завтра же утром уезжать отсюда, вот что я тебе скажу, — объявила ему жена.

— Да я с удовольствием… На самом деле нам здесь больше уже и делать нечего… мы все осмотрели, — отвечал он. — А только если бы этот прокурор что-нибудь насчет преследования меня по закону, то с какой стати ему было карточку свою у меня оставлять? Ну явился бы он прямо и спросил: с какой стати? по какому праву?

— Да неужели ты не знаешь судейских? Они пускаются на все тонкости, чтоб затуманить дело и не спугнуть.

— Душечка, да ведь я ни бежать, ни скрываться никуда не собирался, — старался Николай Иванович представить жене свое положение в хорошем свете, но уж и сам не верил своим словам. — С какой стати я побегу?

Голос его дрожал, глаза блуждали.

— А между тем теперь-то именно и надо бежать, — сказала Глафира Семеновна.

— Да поедем, поедем завтра утром в Константинополь. Поезд, который вчера привез нас сюда, ежедневно, спустя час, и отходит отсюда в Константинополь; стало быть, завтра в первом часу дня мы и отправимся на железную дорогу. Можно даже уехать раньше на станцию…

— И непременно раньше. Да не изволь сегодня с вечера и намекать кому-либо в гостинице, что мы завтра уезжаем.

— Зачем же я буду намекать? С какой стати? Завтра утром, перед самым отъездом только скажем, что уезжаем.

— Ну то-то. А я сейчас, с вечера, после чаю, потихоньку уложу все наши вещи, — продолжала Глафира Семеновна. — А завтра утром, чтобы избежать визита прокурора, мы можем пораньше уехать куда-нибудь.

— Делай как знаешь, тебе с горы виднее, — отвечал Николай Иванович. — Но зачем ты меня пугаешь! Право, мне думается, что прокурор так оставил свою карточку…

— Станет прокурор без причины карточку оставлять! Дожидайся!

Коридорный внес самовар и чайный прибор. Супруги начали пить чай, но ни Николаю Ивановичу, ни Глафире Семеновне не пилось. Николая Ивановича била даже лихорадка.

— Глаша! Меня что-то знобит. Не принять ли мне хинину? — сказал он жене.

— Блудлив, как кошка, а труслив, как заяц, — произнесла та и полезла в баул за хинином.

XXXII

Хоть и бодрил себя Николай Иванович, но прокурорская карточка произвела на него удручающее действие. Он в волнении ходил по комнате и думал: «Черт возьми, еще задержат да начнут следствие о присвоении непринадлежащего звания. А задержат, так что тогда? Ведь это недели на две, а то так и на три. Знаю я, как следствие-то производят! Через час по столовой ложке. А потом суд… Приговорят к штрафу… Да хорошо, если еще только к штрафу. А как к аресту дня на два, на три? Вот и сиди в клоповнике. Наверное у них клоповник. Уж если у нас в провинции… А ведь это ничего, что столица Болгарии София, а такая же глушь, как и провинция. А на три недели задержат, так что мы будем делать здесь? Ведь тут с тоски подвесишься. А бедная Глаша? Впрочем, она не бедная. Ее жалеть нечего. Она меня тогда поедом съест, загрызет и съест, так что от меня одни сапоги останутся. Разве откупиться? Разве поднести взятку завтра этому прокурору, если он нас остановит завтра? — мелькнуло у него в голове. — Поднесу, непременно поднесу. Наверное здесь берут, — решил он. — Уж если у нас берут, то здесь и подавно. И подносить надо сразу. Как только прокурор войдет к нам, сейчас: „Пожалуйста, сделайте так, что как будто вы не застали нас, как будто уж мы выехали из Софии. Что вам?.. Во имя славянского братства это сделайте. Ведь мы русские и вас освобождали. Неужели вы захотите погубить руку, может быть хотя и преступную, но все-таки освободившую вас, болгар, руку русскую, чувствующую к вам братскую любовь?“ — рассуждал Николай Иванович, мысленно произнося эти слова. — А сколько же поднести? Пятьдесят, восемьдесят, сто рублей? — задал он себе вопрос и тут же ответил: — Нет, сто рублей, я думаю, много. Поднесу восемьдесят. Русскими деньгами поднесу. Пусть меняет. Стой, стой! — остановился он в раздумье и пощипывая бороду. — Поднесу-ка я ему сербские бумажки, которые привез сюда из Белграда. У меня их больше чем на девяносто рублей, и их все равно никто не берет здесь в промен, а прокурору-то разменяют. Поднесу! Их и поднесу!» — решил он мысленно и машинально кинул окурок папиросы, которую курил.

— Николай! Да ты никак ошалел! — закричала на него Глафира Семеновна. — К чему ты это озорничаешь и кинул окурок с огнем в наш сундук с вещами! Ведь пожар сделать можешь.

Она в это время укладывала свои вещи и стояла перед открытым сундуком.

— Виноват, душечка, прости! Действительно, я ошалевши, — опомнился Николай Иванович. — Эта история с прокурором не дает мне покою.

И он кинулся к сундуку искать окурок.

— Да уж вынула, вынула, — сказала ему жена, взглянула на него, увидала его жалкую, удрученную физиономию, и ей сделалось жалко его. — Не знаю только, к чему ты так особенно убиваешься, — прибавила она. — Ведь, в сущности, ты всегда можешь отпереться, что ты назвался генералом. Ведь слуге ты сказал только на словах, что ты превосходительство, а письменных доказательств никаких нет.

— На словах, на словах, — подхватил Николай Иванович, несколько повеселев. — Только на словах.

— Ну так вот, так и отвечай: «Знать, мол, ничего не знаю, ведать не ведаю, паспорт у меня в порядке, а если меня люди вздумали звать превосходительством, то я в этом не виноват».

— Так и скажу, так и скажу, милая. Действительно, я ни в чем не виноват. Люди это все, а не я, гостиничная и ресторанная челядь вздумала меня называть превосходительством. Они и этим проклятым репортерам и корреспондентам сообщили, что генерал Иванов приехал, — говорил Николай Иванович. — И знаешь, что я решил сделать? Я решил завтра же, как только прокурор войдет к нам, по первому же абцугу дать ему взятку, поднести сербские бумажки. Ведь все равно их у нас здесь не берет ни банк, ни меняла. К трем жидам-менялам давеча после обеда заезжали — ни один жидюга не разменял.

— Смотри, как бы не раздражить этим. Это уж ты потом. А на первых порах только отпирайся. «Знать, мол, не знаю, ведать не ведаю», — советовала жена.

— Так и стану говорить, а только ведь свидетели будут. Первый свидетель — это коридорный. Когда я ему подал мою карточку для записи моей фамилии на доске, он спросил меня: «Экселенц?» И я ответил ему: «Хорошо, пишите экселенц. Я экселенц». Вот так что-то в этом роде. Не вызвать ли разве сейчас коридорного да не сунуть ли ему десяток левов, чтобы он ничего этого прокурору не рассказывал? — задал жене вопрос Николай Иванович.

— Что ты! Что ты! Так все дело испортишь. Вот еще что выдумал! — воскликнула Глафира Семеновна. — Ты с коридорным держи себя по-прежнему гордо и с достоинством. А то якшаться с коридорным! Подкупать его?

— Ну, так я только прокурору. Прокурору надо дать. Прокурору я осторожно… Как только я увижу, что он клонит речь к тому, чтобы задержать меня в Софии, я сейчас: «Не можете ли вы сделать для меня, как для русского славянина, услугу?.. Ввиду, мол, поворота в Болгарии ко всему русскому, услугу русскому человеку. Есть, мол, у меня сербские бумажки, а их не меняют. Так не разменяют ли их вам?» Вот эдаким манером и подсуну. Он поймет.

— Ну, как знаешь. А только делай уж это в крайнем случае, — согласилась супруга и, окончив укладывать в сундук вещи, легла в постель.

Николай Иванович продолжал ходить по комнате и строить планы завтрашнего свидания с прокурором. Через несколько времени он остановился перед постелью жены и сказал:

— Глаша! Да не уехать ли нам сейчас куда-нибудь на перекладных? Ведь есть же здесь почта и почтовые лошади. Удерем.

— Это ночью-то? Да ты в уме?! Тогда уж прямо навлечешь на себя подозрение — и тот же коридорный сейчас даст знать прокурору, — отвечала Глафира Семеновна.

— Да-да… Ведь прокурор-то здесь, в гостинице, живет, — спохватился Николай Иванович и опять в беспокойстве зашагал по комнате, пощипывая бороду.

— Теперь тебе нужно держать себя как можно спокойнее и веселее, как будто бы ничего не произошло и ты ничего не знаешь.

— Однако мы можем ехать в какой-нибудь монастырь. Будто бы едем на богомолье, чтоб поспеть к заутрени. Давеча наш проводник говорил о каком-то монастыре в трех часах езды от Софии. В монастыре и скроемся.

— Никуда я ночью не поеду. Сам же ты слышал, что здесь в горах повсюду разбойники. Уж лучше в руки прокурору попасть, чем к разбойникам, — отрезала Глафира Семеновна и крикнула все еще шагавшему из угла в угол мужу: — Да не вертись ты перед моими глазами! Мечешься как тигр в клетке. Дай мне успокоиться и заснуть. У меня и так мигрень, а ты… Ложись спать! Утро вечера мудренее.

Николай Иванович послушался жену, разделся и лег в постель, но ему не спалось. Он долго ворочался с боку на бок и строил планы своей встречи с прокурором.

Заснул он только под утро. Во сне ему снился прокурор.

XXXIII

Проснулся Николай Иванович на другой день рано. Еще только светало. Первое, что у него мелькнуло в голове, — было слово «прокурор».

«Господи! Пронеси беду мимо!» — проговорил он мысленно и уж не мог больше заснуть, хотя часы показывали только седьмой час.

Ему даже и не лежалось. Он встал, надел туфли, накинул на себя пальто вместо халата, сел к столу и принялся курить. Глафира Семеновна еще спала. Он злобно посмотрел на нее и подумал:

«Спит, глупая! Как будто бы мое несчастие до нее и не касается! Ведь задержат меня здесь, так и ей придется остаться со мной. Ах, женщины, женщины, как вы легкомысленны!» — подумал он.

Но он все-таки не хотел будить жену и перешел в другую комнату, ту самую, которую он взял вчера себе для приемной, чтоб принимать к себе газетных корреспондентов. Здесь было холодно. Ее с вечера не натопили. Его стало знобить, и он, усиленно куря папиросы, стал ходить из угла в угол.

Время тянулось медленно. Дабы наполнить досуг, Николай Иванович сходил за платьем и за сапогами, оделся и уж сверх платья надел на себя пальто. Затем пересчитал от нечего делать имеющееся у него золото, русские бумажные деньги и сербские бумажки. В коридоре стали раздаваться шаги. «Позвать разве слугу и потребовать чаю? — задал он себе вопрос. — Кстати, спрошу его, не идет ли какого-нибудь поезда по направлению к Константинополю раньше полудня. Тогда можно с этим ранним поездом и уехать куда-нибудь, а уж там и пересесть на константинопольский поезд. В Константинополь есть всего один поезд, в первом часу дня, это я знаю, а может быть, не найдется ли раньше другого поезда до какого-нибудь хоть паршивенького городка? Нам только бы уехать из Софии».

Соображая все это, он сделал еще несколько шагов по комнате, постоял в раздумье около пуговки электрического звонка и наконец нажал кнопку.

Коридорный явился, приветствовал Николая Ивановича с добрым утром и спрашивал, хорошо ли он почивал.

— Чаю, самовар… Вот в эту комнату подадите… — приказал ему Николай Иванович, но о поезде, дабы не навлечь на себя подозрения, сразу его не спросил…

Явился чай с пыхтящим, по-прежнему грязным самоваром, но самовар этот уже не привел в умиление Николая Ивановича. Поставив на стол принадлежности чаепития, коридорный остановился у дверей и, улыбаясь, проговорил:

— Днесь можете заповедать на обед русски щи, господине экселенц. Готовач^[85] сказал, что он может готовити.

Николая Ивановича взорвало:

— Какой тут обед! Мы хотим сегодня как можно раньше уехать в Константинополь, — сказал он.

— Сей день? Днесь? — удивился коридорный.

— Да-да… Сегодня утром… И чем раньше, тем лучше. Я получил на почте письмо.

Коридорный стал доказывать, что «трен железницы»^[86] идет в «Цариград» только в час дня и «экселенц» всегда успеет пообедать.

— Нет-нет, мы хотим уехать даже раньше часу. Нам нужно встретиться до часу кое с кем на следующей от Софии станции… Я забыл, как эта станция называется. Так вот, нет ли какого-нибудь поезда пораньше, хоть и не до Царьграда?

— Есте. Имам, экселенц… До Беловы… — отвечал коридорный.

— Вот-вот… До Белова нам и надо, — подхватил Николай Иванович. — Когда идет этот поезд?

Оказалось, что до Беловы есть местный поезд в 11 часов утра. Николай Иванович оживился.

— Вот и отлично! Вот на этом поезде мы и поедем, — заговорил он. — Пожалуйста, поскорей приготовьте нам счет и экипаж. Поскорей только! Мы уедем на железную дорогу в десять, даже в девять часов. Чем скорее, тем лучше. Так, пожалуйста, поскорей. Бакшиш вам будет хороший.

Коридорный поклонился и исчез.

— С кем это ты там разговариваешь? — послышался из другой комнаты заспанный голос Глафиры Семеновны.

— А! Проснулась! Вставай, милая, скорей! — воскликнул Николай Иванович. — В девять часов мы уезжаем. Есть ранний поезд до какой-то Беловы, черт ее дери! Вот в эту Белову мы и поедем. Ведь нам, в сущности, все равно, куда бы ни ехать, только уехать, а это по дороге в Константинополь. О Господи, Господи! Пронеси только мимо этого прокурора! — вздохнул он.

Было уже семь часов. Глафира Семеновна стала вставать. Началось надевание чулок, юбки. Затем последовало умыванье. Умывался и Николай Иванович и ворчал на жену.

— Просто удивляюсь я на тебя! Как можно до этой поры спать, если над нами стряслась такая беда, — говорил он. — Я уж давно встал. У меня и чай готов. Ты это что? Капот надеваешь? Нет, уж ты прямо дорожное платье надевай. Я и экипаж заказал. Мы как напьемся чаю, так сейчас и поедем на станцию.

— Хорошо, хорошо. Только ведь прокурор нас может и на станции захватить, — отвечала она. — Там даже хуже… Ведь он может нам сделать скандал при публике.

— Что ты меня пугаешь, что ты меня пугаешь, милая! — закричал муж и схватился в отчаянии за волосы. — Ах, кругом вода! — вздохнул он и, подумав, прибавил: — Впрочем, будь что будет, а все-таки мы уедем на станцию как можно раньше.

Через четверть часа супруги сидели в «приемной» и пили остывший чай.

— Хоть бы поесть что-нибудь… в дорогу, — сказала Глафира Семеновна.

— Какая тут еда, милая! Только бы удрать поскорее. Там, на станции, чего-нибудь поедим, — проговорил Николай Иванович. — И удивляюсь я, как ты можешь при такой тревоге еще есть хотеть! Впрочем, ведь вот булки поданы. Кушай. О, только бы все это благополучно пронеслось — большую свечку я поставлю! — вздыхал он.

Раздался стук в дверь. Николай Иванович вздрогнул.

— Святители! Уж не прокурор ли? — прошептал он.

Но это был слуга. Он принес счет гостиницы и сообщил, что в девять часов экипаж будет у подъезда. Николай Иванович заплатил ему по счету и дал пять левов на чай. Коридорный чуть не до земли поклонился ему.

— Слушайте… — наставительно сказал ему Николай Иванович. — После нашего отъезда, если кто будет спрашивать про нас, всем говорите, что мы не в Царьград, а в Вену уехали. Поняли?

— Разбирам, господине экселенц, — снова поклонился коридорный и удалился.

— Ну, Глафира Семеновна! Все ли у тебя уложено? Будь наготове. Господи, как бы поскорее удрать! — прошептал Николай Иванович и в нетерпении зашагал из угла в угол по комнате, нервно затягиваясь папироской.

Так прошло с полчаса. Но вот опять стук в дверь.

— Кто там? — закричал Николай Иванович.

За дверью по-болгарски разговаривали два голоса. Наконец в комнату заглянул коридорный и доложил:

— Экселенц! Господин прокурор молит да видети экселенц.

Николай Иванович как бы весь застыл на месте и побледнел. Глафира Семеновна слезливо заморгала глазами.

XXXIV

В комнату мешковато вошел несколько неуклюжий, но с красивым лицом, бородатый брюнет средних лет, гладко остриженный, в черном жакете и серых брюках и раскланялся.

— Позвольте отрекомендоваться: ваш сосед по номеру, прокурор болгарской службы Стефан Авичаров, — сказал он чисто по-русски. — Простите, что беспокою вас в такой неурочный час, но сейчас, узнав от здешней прислуги, что вы сегодня утром уже уезжаете, не мог отказать себе в удовольствии поговорить с вами, тем более что, может быть, мы уже и старые знакомые. Николай Иванович Иванов, как я прочел на доске у швейцара? — спросил он. — С ним я имею удовольствие говорить?

Николай Иванович, бледный как полотно, попятился и, взявшись за спинку стула, отвечал:

— Точно так-с, Николай Иванович Иванов, петербургский купец Иванов, а это вот моя жена Глафира Семеновна, но должен вам сказать, что все то, в чем вы меня подозреваете, совершенно несправедливо и я знать ничего не знаю и ведать ничего не ведаю.

Прокурор вытаращил глаза.

— Да-с, — продолжала за мужа Глафира Семеновна. — Все, что вы об нас думаете, — все это совершенно напрасно. Мы мирные туристы, ездим с мужем ежегодно по Европе для своего образования и, посетив славянский город Софию, уж никак не ожидали, что попадем в какое-то подозрение. Мы, как русские люди, ожидали от своих братьев-славян дружественной встречи, а не придирок от судейских лиц.

— Именно, именно… — опять подхватил Николай Иванович. — Тем более что в настоящее время в Болгарии поворот ко всему русскому.

Прокурор слушал и недоумевал.

— Позвольте… Тут, очевидно, какое-то недоразумение… Надо объясниться, — проговорил он.

— Да и объясняться нечего. Я ничего не знаю. Хоть под присягу меня, так ничего не знаю. Вольнó ж было людям величать меня Бог знает как! А я ничего не знаю, — стоял на своем Николай Иванович.

— Да, тут недоразумение, — повторил прокурор. — А потому позвольте рассеять это недоразумение и уверить вас, что визит мой не имеет никакого служебного характера.

— О, знаем мы вас, судейских! — сказала ему Глафира Семеновна.

Прокурор сконфузился и приложил руку к груди.

— Мадам Иванова, мне, право, так совестно, что я причинил вам своим визитом такую неприятность, но позвольте вас заверить честным словом, что мой визит чисто дружественный, — проговорил он. — Я воспитывался в России, окончил курс в Московском университете, люблю русских и пришел поговорить о России. А почему именно я осмелился прийти к вам — я это вам сейчас расскажу. В бытность мою в семидесятых годах в Московском университете у меня был товарищ по курсу Николай Иванович Иванов.

— Нет-с, никогда я не был вашим товарищем по курсу, — перебил его Николай Иванович. — Я петербуржец и учился в петербургском Коммерческом училище, да и там-то курса не кончил. Не товарищ-с…

— Да, теперь я сам вижу, что не товарищ, и прошу меня извинить, что обеспокоил вас. Мое почтение, — поклонился прокурор, пятясь к двери. — Но, уходя от вас, должен признаться, что и я от русских ожидал более любезного приема. Еще раз извините.

Прокурор уже взялся за ручку двери, как вдруг Николай Иванович, весь просияв, закричал ему:

— Постойте, постойте, господин прокурор! Так вы нас ни в чем не подозреваете? Вы к нам пришли не следствие производить?

— Какое же следствие, помилуйте! — вскричал прокурор в свою очередь и остановился у дверей. — Я просто чаял встречи с Николаем Ивановым, товарищем моим по университету, вашим однофамильцем.

Николай Иванович развел руками.

— Тогда, батенька, прошу покорно остановиться и присесть, — сказал он. — Тут прямо недоразумение. Очень приятно познакомиться. Глаша! Проси господина прокурора садиться, — обратился он к жене. — А вас, господин прокурор, позвольте познакомить с моей женой Глафирой Семеновной.

Рукопожатия, поклоны. Прокурор сел. Сели и супруги Ивановы. Николай Иванович предложил прокурору папироску и пояснил:

— Русская… Из России с нами через три таможни переехала. Жена моя пятьсот штук папирос в коробке под своей шляпкой провезла.

— Рассказывай, рассказывай! — подмигнула Глафира Семеновна мужу. — А господин прокурор и привяжется.

— Сударыня, зачем вы меня ставите в такое неловкое положение?.. — пожал плечами прокурор, приложив руку к сердцу. — Ведь я у вас в гостях, так неужели же я?..

— Ну да я шучу, конечно, а все-таки какой вы вообще опасный и неприятный народ по своей должности. Ведь вот вы нас как напугали вчера своей карточкой! Муж всю ночь не спал. Да и вчера, и сегодня поутру в переполохе. Знаете, уж я вам признаюсь, что из-за вашей карточки мы сегодня решили бежать из Софии куда глаза глядят, — говорила Глафира Семеновна.

— Да что вы! что вы! — удивлялся прокурор. — Бога ради, расскажите, в чем дело.

— Нет-нет, Глаша, не рассказывай! — остановил за руку жену Николай Иванович. — Я очень рад господину прокурору, но не надо рассказывать.

— Отчего же? Пусть господин прокурор знает. Даете мне, господин прокурор, слово, что не будете преследовать моего мужа? — улыбнулась Глафира Семеновна.

— Да что вы, что вы, мадам Иванова! С какой же это я стати! Ведь уж наверное вы человека не зарезали и ничего не украли.

— Но все-таки прегрешили перед законом.

И Глафира Семеновна подробно рассказала прокурору всю историю с превосходительством.

Прокурор расхохотался.

— Позвольте… Да тут и состава-то преступления нет! — говорил он. — Ну, теперь мне понятно, отчего вы меня чуть не на рога приняли! Я слушаю давеча ваши речи и дивлюсь им. «Не русские люди, — думаю. — Так русские гостей не принимают».

— Нет-с, истинно русские люди. Славяне с берегов Волги и Невы! — воскликнул Николай Иванович, повеселев в свою очередь. — На Волге мы родились, а на Неве воспитались. Славянское гостеприимство считаем выше всего, и чтоб вам это доказать на деле — позвольте вам сейчас же предложить шампанского.

Он вскочил со стула и, бросившись к звонку, нажал пуговку.

— Послушай, Николай! Ты уж не спрашивай одного шампанского, — сказала ему жена. — Ты уж закажи и хороший завтрак. Я ужасно есть хочу. Надо нам позавтракать перед отъездом. Вот и господин прокурор разделит с нами трапезу. Надеюсь, что вы не откажете, мосье…

— Авичаров… — подсказал прокурор и ответил: — Могу только поблагодарить, хотя, право, мне так совестно…

— Ну вот… Какая же тут совесть! Ведь не взятку же мы вам завтраком подносим, что вы не нашли состава преступления в проступке моего мужа, а просто нам приятно позавтракать в компании. Ведь каждый день мы с мужем глаз на глаз, так вообразите, как нам это надоело! И наконец, мой муж любит выпить, а я не пью, и ему выпить не с кем, — закончила Глафира Семеновна.

— Верно, верно! — подхватил Николай Иванович. — А сегодня на радостях, что мой переполох так благополучно кончился, я готов пображничать с особенным удовольствием!

Вошел коридорный и подобострастно остановился у дверей.

— Завтрак нам нужен, — весело обратился к нему Николай Иванович. — Как завтрак по-болгарски?

— Подхаеване, экселенц!

— Цыц! Не смей меня так называть! Никогда я экселенцем не был, — погрозил ему пальцем Николай Иванович. — Так вот, подхаеване на три персоны нам требуется. Что вы можете подать нам самого лучшего? Впрочем, о завтраке поговорим вон в той комнате. При госте завтрак не заказывают.

И Николай Иванович повел коридорного в соседнюю комнату.

XXXV

Завтрак был обильный, хотя и не отличался особенною изысканностью. Как и вчера, кушанья, принесенные из ресторана, не находящегося при гостинице, были только теплы, но все это не мешало компании и в особенности Николаю Ивановичу и его гостю, прокурору, есть их с большим аппетитом. Были поданы бульон, жареная константинопольская рыба скумбрия, бифштексы с картофелем и солеными оливками вместо огурцов и кондитерское пирожное. На закуску — сардинки, икра и русские кильки из Ревеля. Перед закуской пили русскую водку с московским ярлыком на бутылке, которую коридорный, шаром катавшийся от усердия, принес с особенною торжественностью и говорил, мешая русскую речь с болгарской:

— В гастрономическом складе Панахова все есть. В Вене того не найдете, господин, что есть в складе Панахова. Спросите молока от птицы штраус — и то есть.

— А ну-ка, принеси штраусового молока бутылку! — засмеялся Николай Иванович.

— Позвольте, позвольте… Да вы меня и без птичьего молока на убой закормите, — заметил прокурор, обозревая яства, которые были все сразу принесены из ресторана и все сразу поданы.

— Так и надо-с, так и надо по русскому обычаю. Ну-ка, по рюмочке русской водочки, да с килечкой…

— Охотно, охотно выпью русской водки. Давно ее не пивал. Ведь у нас здесь есть водка — ракия, но она из слив гонится, очень душиста, и ее пьет только простой народ. Ну-с, за ваше здоровье!

Прокурор чокнулся с Николаем Ивановичем и при этом последний воскликнул, обращаясь к жене:

— Глаша! Кто бы час тому назад мог поверить, что я с прокурором буду водку пить!

И он ловко, по-русски опрокинул себе в рот рюмку с водкой.

— Повторить! — обратился он через минуту к прокурору. — Об одной рюмке нельзя. Об одной хромать будем.

Было повторено, и сейчас же последовал возглас Николая Ивановича:

— По третьей, господин прокурор! Бог троицу любит.

— Выпьем и по третьей, Николай Иваныч, — согласился прокурор, прожевывая сардинку. — Но не зовите меня прокурором. Какой я теперь прокурор! Зовите по имени и отчеству, как я вас зову. Я Степан Мефодьич.

— Без четырех углов дом не строится, Степан Мефодьич! — восклицал Николай Иванович после выпития третьей рюмки. — Мы еще икрой не закусывали.

— О, как мне все эти ваши русские присловья напоминают Москву, где я провел мои лучшие годы жизни, студенческие годы! И надо бы отказаться от четвертой, но после этих русских присловий не могу, — отвечал прокурор.

При четвертой рюмке Глафира Семеновна начала уже коситься на мужа и прокурора и заметила:

— Да кушайте вы прежде бульон-то. Он и так уж холодный, а вы его заморозите.

— Ничего. Холодный бульон иногда даже лучше, — дал ответ Николай Иванович. — Вот мы еще по пятой вонзим в себя, да и за бульон…

— Нет-нет! Я больше уж не могу… — стал отказываться прокурор.

— Да ведь какие рюмки-то маленькие! Разве это рюмки! Ведь это ликер пить, а не водку. Нельзя, нельзя, Степан Мефодьич, отказываться от пятой. Пятая — крыша. Где же это видано, чтобы дом о четырех углах был без крыши!

Прокурор улыбнулся Глафире Семеновне хмельными глазами, развел руками и произнес:

— Представьте, сударыня, ведь уговорил меня ваш муж. Уговорил! Против таких аргументов не могу отказаться. Действительно, дому нельзя быть без крыши! О, русские присловья, русские присловья! Когда-то болгарский язык выработает себе что-нибудь подобное! Выпьемте и примемся за бульон.

Было выпито по пятой. Николай Иванович и прокурор затем вылили в себя по чашке бульону и принялись за скумбрию.

Коридорный внес бокалы и бутылку шампанского.

— Боже мой! Да вы и в самом деле шампанского заказали! Ведь это будет чисто лукулловский пир! — воскликнул прокурор. — Напрасно, напрасно.

— Что за напрасно! Я рад-радехонек, что цел-то остался! Ведь я думал, что вы меня заарестуете, — отвечал Николай Иванович.

Прокурор пожал плечами.

— Откуда вам могли такие мрачные мысли прийти? — сказал он.

— А вот подите же, пришли! Ведь меня, должен вам сказать, здешние газетные репортеры за какого-то русского дипломатического агента приняли, были и здесь, в гостинице, ловили меня и по ресторанам и расспрашивали, что я думаю про нынешнюю Болгарию, что я заметил особенное в Софии, а я их не разубеждал, что я простой русский путешественник. Ведь сегодня, я думаю, уж об всем этом есть в газетах, — рассказывал Николай Иванович.

— Любопытно прочесть. Надо послать за газетами, — сказал прокурор.

— Потом, потом… На железной дороге купим. Ведь теперь некогда читать. Теперь, господин прокурор, пить да есть надо.

— Опять прокурор!

— Виноват, Степан Мефодьич. А ведь рыбка-то плавала! — вдруг воскликнул Николай Иванович, доедая скумбрию, и схватился за бутылку шампанского. — Ведь рыбка-то плавала, а потому и нам по суху-то нечего бродить. Надо промочить себя.

И он принялся разливать шампанское в бокалы.

— За здоровье дорогой хозяйки! — возгласил прокурор, принимая бокал с вином и чокаясь с Глафирой Семеновной. — Ужасно только мне совестно, что я, пользуясь от вас таким радушным гостеприимством, не в состоянии отплатить вам тем же, ибо сегодня после полудня уезжаю.

— Куда? — спросил Николай Иванович.

— В Филипополь. Ведь я, кажется, говорил вам давеча, когда вошел, что уезжаю к себе в Филипополь. Да, говорил.

— Это когда вы вошли-то? Батюшка! До того ли мне тогда было, чтобы что-нибудь слышать и понимать! Я дрожал как осиновый лист, — отвечал Николай Иванович и спросил: — А в Филипополь по той же дороге, что и в Константинополь?

— Да как же! Едущим в Константинополь нельзя миновать Филипополь.

— Вот и отлично. Значит, после завтрака вместе и поедем. Глафира Семеновна! Слышишь, какая приятная компания нам предстоит в дороге! Не станем и мы откладывать наш отъезд из Софии. Ведь мы здесь уж все видели, что здесь есть и что можно видеть. О, как все это хорошо устраивается! — восторгался Николай Иванович, произнося слова уже несколько заплетающимся от выпитого языком. — В дорогу захватим винца…

— Вот это винцо-то и позвольте мне захватить в дорогу, — сказал прокурор. — Тогда я буду иметь хоть маленькую возможность отплатить вам за гостеприимство.

— Э, что за счеты! Только бы было вино, а там чье оно — зачем разбирать! Брат-славянин! Ведь рыбка-то плавала! — опять воскликнул Николай Иванович.

Прокурор в восторге воздел руки кверху.

— О, русские присловья, русские присловья! — опять воскликнул он. — Ну как при них откажешься пить! Они имеют магическое действие на волю человека! Выпьемте, Николай Иванович! Поднимаю здравицу за единение братьев-славян! За тесную дружбу!

— Живио!^[87] — закричал Николай Иванович. — Глаша! Пей!

Глафира Семеновна, смотревшая уже исподлобья на расходившихся мужа и гостя, неохотно взялась за бокал. Она не любила, когда муж ее бывал пьян, а теперь от выпитого вина у него уже даже перекосило глаза. Прокурор, тоже с посоловевшими глазами, так чокнулся с ней, что даже расплескал ее вино, выпил до дна и принялся уничтожать совсем уже остывший бифштекс с солеными оливками.

Николай Иванович вновь разливал по бокалам вино и восклицал:

— За здоровье славянских женщин! Живио!

XXXVI

В первом часу дня по улицам Софии, по направлению к железнодорожной станции, во всю прыть мчались два фаэтона. В первом из них сидели Николай Иванович и прокурор, во втором помещалась Глафира Семеновна среди саков, корзинок, баульчиков и подушек, завернутых в пледы. На козлах рядом с кучером сидел усатый молодец из гостиницы в фуражке с надписью «Метрополь». Николай Иванович размахивал руками и кричал: «Живио! Да здравствует славянское братство!» Делал он это при каждой собравшейся кучке народа, попадавшейся им по пути, и при этом лез целоваться к прокурору. У них также была кладь: в ногах в фаэтоне стояла плетеная корзинка с вином и закусками, купленными в гастрономическом магазине Панахова.

Но вот и станция железной дороги. У подъезда к ним подскочило несколько бараньих шапок, и они принялись их высаживать из фаэтонов. Николай Иванович и им закричал «живио» и «да здравствует славянство», а потом стал раздавать направо и налево никелевые стотинки, нарочно для этого наменянные, говоря:

— Получите по-русски на чай! Получите и помните славянина с берегов Волги и Невы!

Стотинки раздавались и извозчикам, стоявшим перед зданием станции в ожидании седоков. Со всех сторон сыпались благодарности и приветствия получивших:

— Благодары, господине! Проштавай! Останете с здравие!^[88] Благодары!

— Кричите ура! Вот вам еще на драку! — проговорил Николай Иванович, обращаясь к собравшимся извозчикам, и кинул им горсть стотинок на мостовую, но прокурор, бывший менее пьян, схватил его под руку и потащил в здание станции.

Глафира Семеновна следовала сзади, чуть не плача, и бормотала по адресу мужа:

— Пьяный безобразник! Серый мужик! Бахвал бесстыдный!

Николай Иванович, слыша эти слова, оборачивался к ней и говорил заплетающимся языком:

— Пусть прокурор посадит меня в кутузку, если я пьяный безобразник! Пусть! А если он не сажает, то, стало быть, он очень хорошо понимает, что это не безобразие, а славянское единство. Прокурор! Степан Мефодьич! Ведь это славянское единство? Правильно я? — приставал он к прокурору.

— Идемте, идемте… Поезд из Вены в Константинополь прибыл уже, и надо садиться, а то опоздаем! — торопил его прокурор.

— Нет, я желаю знать мнение прокурора — славянское это единство или безобразие? Прокурор! Душка, скажи! — допытывался у прокурора Николай Иванович и воскликнул: — Чувствую полное радушие славянской души и хочу обнять всех братьев, а она: пьяное безобразие!

Поезд действительно уже пришел из Вены и минут через десять должен был отправиться в Константинополь, так что супруги и прокурор еле успели с помощью проводника из гостиницы купить билеты, сдать свой багаж и поместиться в купе. Николай Иванович опять стал «серебрить» бараньи шапки, принесшие в купе подушки и саки. Опять приветствия: «благодары» и «останете с здравие». Проводнику за его двухдневную службу Николай Иванович дал две большие серебряные монеты по пяти левов и сказал:

— Вот тебе, братушка, на ракию и ребятишкам на молочишко! Не поминай лихом славянина с берегов Невы и помни, какой такой русский человек Николай Иванов сын Иванов!

Проводник так ему поклонился в благодарность, что хлопнул картузом с надписью «Метрополь» по полу вагона и произнес, весь сияя:

— Прощайте, экселенц! Прощайте, ваше высокопревосходительство!

Поезд тронулся.

— Стой! Стой! — закричал Николай Иванович. — Что ж мы газеты-то хотели купить, где про меня напечатано!

И он даже вскочил с места, чтоб бежать из вагона, но прокурор схватил его за руку и остановил.

— Куплены, — сказал он, доставая из кармана газеты. — Я купил.

— А ну-ка, прочти и переведи. Ведь по-болгарски-то мы, хоть и два пенсне на нос взденем, все равно ничего не поймем, хоть и русскими буквами писано.

Прокурор развернул одну газету и стал пробегать ее.

— Есть, — сказал он. — Действительно, пишут про вас, что вы дипломатический агент, отправляющийся в Константинополь в русскую миссию с каким-то поручением. Затем сказано, что на предложенный вам вопрос, с каким именно поручением, вы отказались приподнять завесу.

— Да, отказался. С какой же кстати я буду отвечать, если я ничего не знаю!.. — бормотал Николай Иванович. — Решительно ничего не знаю.

— Далее сказано, что вы с особенным восторгом отнеслись к нынешнему повороту в Болгарии ко всему русскому, — продолжал прокурор.

— А про самовары ничего не сказано?

— Есть, есть. Сказано. Напечатано, что вы высказывали удивление, отчего в болгарских гостиницах не распространен самовар.

— Ловко! Вот это хорошо, что сказано. Одобряю… В самом деле, какое же это славянское единство, если без русского самовара! Глаша! Слышишь? Вот как о нас! Знай наших! Об нас даже в газетах напечатано! — обратился Николай Иванович к жене и хлопнул ее ладонью по плечу.

Глафира Семеновна сидела надувшись и чуть не плакала.

— Оставь, пожалуйста! Что за мужицкое обращение! Хоть господина-то прокурора постыдился бы, — проговорила она, отвернулась и стала смотреть в окно.

— О-го-го! Нервы? Ну, так и будем знать. Вот, господин прокурор, и хороша она у меня бабенка, покладистая для путешествия, а уж как нервы эти самые начнутся — только черту ее и подарить, да и то незнакомому, чтоб назад не принес.

— Дурак! Пьяный дурак! — послышалось у супруги.

— Изволите слышать, какие комплименты мужу!.. А все от нервов, — кивнул Николай Иванович на жену и сказал прокурору: — А ну-ка, что в другой-то газете?.. Ведь меня расспрашивали два репортера.

Прокурор стал пробегать еще газету, ничего в ней не нашел и развернул третью.

— Здесь есть. Здесь вы названы петербургским сановником. Сказано, что приехали вместе с супругой Глафирой Семеновной, хвалите дешевизну жизни в Софии, удивляетесь ее незастроенным улицам… — рассказывал прокурор.

— Откуда он узнал, как жену-то мою зовут! — дивился Николай Иванович. — Ах да… Ведь я при нем ее называл по имени и отчеству — вот он и записал. Вот и ты, Глаша, в болгарскую газету попала! Неужто не рада? — спрашивал он жену. — Теперь вся Болгария будет знать, что у петербургского купца Николая Ивановича Иванова есть супруга Глафира Семеновна! Знай наших! Живио!

— Что ты кричишь-то! Ведь мы в вагоне… Рядом с нами в другом купе пассажиры. Бесстыдник! Скандалист! — заметила ему Глафира Семеновна, не глядя на него.

— Нервы у бабы… Ничего не поделаешь, — оправдывал Николай Иванович перед прокурором свою супругу и сказал: — А по сему случаю нужно выпить за болгарскую прессу. Мы еще не пили за прессу.

И он, вынув из корзинки бутылку вина, принялся ее откупоривать.

— За процветание болгарской прессы! — произнес он, откупорив бутылку, налил из нее стакан и поднес ее прокурору.

— Мадам Иванова, позволите выпить? Вы все сердитесь… — обратился прокурор к Глафире Семеновне.

— Пейте. Бог с вами. Я не на вас злюсь. Вы хоть и пьете, но прилично себя держите, а на мужа… — был с ее стороны ответ.

— Милая, да что ж я-то такое делаю? — воскликнул Николай Иванович. — Я только славянский вопль в себе чувствую. Вопль — и больше ничего. Дай ручку…

— Прочь! Оставь меня в покое!

Николай Иванович покрутил головой, смотря на расходившуюся супругу, и стал наливать вином стакан для себя. Прокурор с ним чокнулся, и они выпили.

Через четверть часа бутылка была выпита и лежала пустая на диване. Николай Иванович и прокурор, прижавшись каждый в угол купе, спали и храпели самым отчаянным образом.

Глафира Семеновна чистила себе апельсин и, дав волю слезам, плакала, смотря на своих спавших пьяных спутников.

XXXVII

Стучит, гремит, вздрагивает поезд, направляясь к Константинополю. Мирным сном спят, залихватски похрапывая, Николай Иванович и прокурор, а Глафира Семеновна, приблизившись к стеклу окна, с красными от слез глазами, смотрит на расстилающиеся перед ней по пути виды. Погода прекрасная, солнечная, ясная и дает возможность далеко видеть вдаль. Начиная от софийской станции поезд с полчаса мчался по горной равнине, миновал маленькие станции Казичаны и Новосельцо, пересек Искер, с особенным треском пронесясь по железному мосту, и въехал в горное ущелье. Начались величественные дикие виды на покрытый снегом хребет Витош. Поезд убавил ход и стал взбираться на крутую возвышенность. Снегу попадалось все больше и больше, поезд шел все тише и тише и вот совсем уже тихо стал подходить по железному мосту через пропасть близь станции Вакарель. Ехавшие в вагоне вышли из своих купе в коридор и, стоя у окон, смотрели на величественное зрелище, а Николай Иванович и прокурор все еще спали сном праведника.

Глафира Семеновна тоже смотрела в пропасть.

«Храни Бог! Если поезд с этого моста свалится — тут и костей не соберешь!» — подумала она.

Ей сделалось жутко, и она принялась будить мужа, но тот не просыпался.

Вот и станция Вакарель — высшая точка железнодорожного пути. На станции надпись, что путь находится на 825 метров над уровнем моря. Началось усиленное постукивание молотками по колесам вагонов. Железнодорожная прислуга суетилась, кричала. Кричали черномазые мальчики и девочки, предлагающие ключевую воду в кувшинах. Баба в опанках продавала какие-то пшеничные лепешки. Прокурор проснулся, протер глаза, взглянул на Глафиру Семеновну и сказал:

— Пардон… Как я заспался! А супруг ваш еще спит?

— Как видите, — отвечала Глафира Семеновна, радуясь, что есть с кем-нибудь хоть слово перемолвить. — А какое вы величественное зрелище проспали, когда мы сюда подъезжали! Какая пропасть! Мне даже страшно сделалось.

— О, я эту дорогу знаю отлично. Мне часто приходится ездить от Пловдива в Софию и обратно, но вот ваш муж…

— Мужа я расталкивала, но он и голоса мне не подал.

Прокурор потянулся, зевнул, покосился на пустую бутылку, лежавшую около него на диване, и спросил:

— Мы это на какой станции?

— На станции Вакарель, — отвечала Глафира Семеновна.

— Боже мой! Стало быть, мы больше часа спали. До сих пор мы все поднимались на высоту, а сейчас от этой станции будем спускаться. Здесь водораздел. До сих пор все реки текли в Черное море, а за этой станцией уж потекут в Эгейское море. Фу, как пить хочется! Жар… Это от вина. Я вообще мало пью, но при таком приятном знакомстве… с вашим мужем — ошибся, переложил лишнее.

Прокурор спустил стекло у окна, подозвал к себе девочку и жадно напился воды из кружки, опустив туда для девочки монетку в пять стотинок.

— Вы знаете, кем вся эта местность вокруг Вакареля заселена? — спросил он Глафиру Семеновну. — Здесь живет не болгарское племя, нет. Во время владычества турок тут были поселены пленные венгры, и вот обитатели здешние — их потомки.

— Да они на цыган и похожи по своему черномазию, — отвечала та, смотря на кудрявого мальчика с сизо-черными волосами, поднимающего к ее окну кувшин с водой.

Звонок. Поезд стал тихо отходить от станции и не прибавлял ходу.

— Спускаемся в водораздел Эгейского моря, — сообщил своей спутнице прокурор. — Скоро пересечем границу Восточной Румелии и спустимся в долину Ихтимана. Может быть, неприятно вам, что я рассказываю? — спросил он, видя, что Глафира Семеновна хмурится. — Может быть, вы хотите покоя… чтобы никто с вами не разговаривал?

— Ах, сделайте одолжение! Говорите. Даже очень приятно. Я люблю разговаривать. Я не люблю только, когда люди много пьют.

— Усердно прошу прощения. Это была ошибка. Но ведь ваш муж своим радушием может даже мертвого заставить лишнее выпить. Итак, буду вашим чичероне и стану вам рассказывать, что знаю. У Вакареля окончился железнодорожный путь, построенный на болгарские средства, и уж теперь мы едем по турецкой дороге.

— Как? Мы уж в Турции? — воскликнула Глафира Семеновна.

— Нет, но едем-то мы по железнице, построенной на турецкий счет. Турция еще после Пловдива, после Филипополя будет. Филипополь — по-болгарски Пловдив, и мы его так и зовем. Послушайте, мадам Иванова, заедемте к нам в Пловдив на сутки. Право, у нас есть не меньше, что посмотреть, чем в Софии.

— Ах, нет-нет. И, Бога ради, не говорите об этом мужу! — воскликнула испуганно Глафира Семеновна. — Мы теперь едем прямо в Константинополь.

— Отчего вы так против нашего Пловдива? Мне хотелось бы в Пловдиве отблагодарить вас и вашего супруга за то радушие и гостеприимство, которое вы мне оказали в Софии, — упрашивал прокурор.

— А вот этого-то гостеприимства я и боюсь, — подхватила Глафира Семеновна. — Нет, уж вы, пожалуйста, не просите и, главное, мужу ни слова… Кроме того, ему вредно пить. У него ожирение сердца.

— О, Боже мой! Да зачем же много пить? А Пловдив все же стоит посмотреть. Это главный город Восточной Румелии. В нем много достопримечательностей. Он древний город, основан еще Филиппом Вторым, отцом Александра Великого.

— Хоть бы Филипом Десятым, так и то я не желаю заезжать.

— А какие в нем древности есть! Древний турецкий каравансерай с свинцовыми куполами, древняя мечеть Джумая Джамизи…

— Нет-нет, не просите!

Разговаривая таким манером, они миновали станцию Ихтиман. Начались отвесные гранитные скалы. Ехали как бы в стенах.

— Любуйтесь, мадам Иванова, и запомните. Эти скалы называются Траяновы ворота. Мы едем по ущелью. Через это ущелье прошел император Траян во время его войны с Дакией, — рассказывал прокурор, но Глафира Семеновна очень равнодушно взглянула на величественные скалистые Траяновы ворота. Она боялась, что прокурор сманит ее мужа в Пловдив, а там опять начнется бражничанье.

Спустились в долину Марицы. Виднелись вдали угрюмые Родопские горы. Попадались дубовые леса. Вот и станция Костенец. Помчались дальше.

— Местность, по которой мы теперь проезжаем, должен вам сказать, мадам, хорошей славой не пользуется. Вон там, в Родопских горах, да и здесь, в долине, проживают помаки, болгары-магометане, и они могут быть вполне причислены к полудиким. Занятие их — разбои. Покойный Стамбулов рассеял много их банд, но и посейчас еще в горах есть их шайки. Прежде здесь, по горам, без конвоя нельзя было проехать. Грабежи были страшные… Да и посейчас… Были даже случаи нападения на поезда…

— Да что вы! — испуганно проговорила Глафира Семеновна и побледнела. — О, Господи! А муж спит, как свинья. Что же это такое! Надо его разбудить. Николай! Николай Иваныч! Проснись! Послушай, что рассказывают!

И она в страхе принялась трясти мужа за рукав, ущипнула его за руку, дернула даже за усы.

XXXVIII

Николай Иванович проснулся, посоловелыми глазами смотрел на жену и прокурора и спросонья спрашивал:

— Приехали? Куда приехали?

— Никуда не приехали. Но знаешь ли ты, по какой местности мы едем? — внушительно говорила Глафира Семеновна мужу. — Мы едем по местности, которая в горах кишит разбойниками. Вот Степан Мефодьич говорит, что здесь повсюду, повсюду разбойники. Нужно быть настороже, а ты спишь, как невинный младенец.

— Позвольте, позвольте, мадам Иванова, — перебил ее прокурор. — Я рассказываю больше о прежнем, достамбуловском времени. Но Стамбулов ведь целую войну вел против них и, надо отдать ему честь, перебил или перехватал их атаманов, и шайки рассеялись.

— Вы говорили, что даже были случаи нападения на поезда.

— Были, были. Нападали, пассажиров обирали до нитки, потом брали их в плен и требовали за них выкуп. Все это было сравнительно недавно, три-четыре года тому назад, но теперь, за последнее время, у нас спокойно.

— Да ведь спокойно, спокойно, а вдруг и будет неспокойно, — проговорила Глафира Семеновна.

Прокурор пожал плечами.

— Конечно, все может случиться, но из этого не следует, чтобы так уж очень пугаться, — сказал он. — Смотрите, как вы побледнели. Воды бы вам выпить, но ее нет. Выпейте вина. Это вас прибодрит. Вино есть.

— Пожалуй, дайте.

У Глафиры Семеновны дрожали руки.

Прокурор вытащил из кармана складной штопор, достал бутылку с белым вином, откупорил ее и, налив полстакана, подал Глафире Семеновне.

Та выпила несколько глотков и проговорила:

— Боже мой, по какой мы дикой земле едем! Даже на железнодорожные поезда нападают. Знала бы, ни за что не поехала! Это все ты… — кивнула она на мужа.

Тот зевал, протирал глаза и откашливался в платок.

— Ну вот… Не на кого валить беду, так на мужа. А сама только и бредила Константинополем. Ведь мы в Константинополь едем.

— Да никакой тут беды нет, и вы можете успокоиться. Теперь разбойничьи банды если где еще и существуют, то переменили свою деятельность. В прошлом году я был судебным следователем, производил следствие над двумя пойманными вожаками и познакомился с их нынешними операциями. Теперь они живут в горах и держат в страхе только селения. Чтобы никого не трогать, они распоряжаются очень просто. Берут известную дань с сел и деревень. И если дань взята — они уже ту деревню не трогают и дают у себя в горах спокойный пропуск лицам из той деревни. На следствии свидетели показывали, что у здешних разбойников на этот счет слово верное, что у них существует своя честь.

Глафира Семеновна начала успокаиваться.

— Ну а нападение на поезда? Когда было последнее нападение на поезд? — спросила она. — Не можете сказать?

— Как же, как же… Это всем памятно. Об этом ведь писали во всех европейских газетах. Это сделало страшный переполох, — отвечал прокурор. — И на самом деле нападение было возмутительно по своей дерзости. Но последнее нападение было сделано не на болгарской территории, а на турецкой. Вы поедете мимо этой станции.

— О Господи! Спаси нас и помилуй! — перекрестилась Глафира Семеновна.

— Чего же, душечка, так уж особенно-то пугаться! — успокаивал жену хриплым от вина и сна голосом пришедший уже в себя Николай Иванович. — Ведь и у нас на Закавказской и Закаспийской дорогах были нападения на станции и на поезда, но ведь это так редко случалось. И здесь… Неужели так-таки на нас уж и нападут, если мы поехали?

— Все-таки это ужасно! — потрясла головой Глафира Семеновна и спросила прокурора: — Так когда же было последнее нападение на поезд?

— Последнее нападение было… Я даже число помню… — отвечал он. — Последнее нападение было в ночь с 31 мая на 1 июня 1891 года. Разбойники забрались в поезд между станциями Черкесской и Синекли, перевязали поездную прислугу, остановили поезд и грабили пассажиров догола. Но это бы еще ничего… А дерзость их пошла дальше. Они захватили из первого класса четырех пассажиров заложниками. Это были германские подданные и лица из хорошей фамилии, со связями… Они ехали в Константинополь. Захватили их заложниками и увели в горы, а после требовали с турецкого правительства двести тысяч франков выкупа, грозя, что, если выкуп к известному времени не будет внесен и положен в указанное место, убить заложников.

— Боже милостивый! — всплескивала руками Глафира Семеновна. — Ну и что же, выкуп был внесен?

— Внесли выкуп, — кивнул головой прокурор. — Это была банда знаменитейшего по своей дерзости разбойника. Афанас он назывался. По происхождению грек. Впоследствии он был убит в свалке. Ведь целый турецкий полк ходил в горы воевать с этой шайкой разбойников.

— Ужас, что вы говорите! Ужас! — ужасалась Глафира Семеновна и спросила прокурора: — Как станция-то, около которой это случилось?

— Запомнить нетрудно. Почти русское название. Станция Черкесской. По-турецки она произносится Черкескьей…

— Нет, я даже запишу, чтобы знать.

Глафира Семеновна вытащила из баульчика записную книжку с карандашом.

— Далеко это отсюда?

— За Адрианополем. Почти под самым Константинополем, — дал ответ прокурор. — И имя разбойника запишите. Афанасий… Грек Афанас.

— Грек, стало быть, православный человек — и такой разбойник! О Господи! — дивилась Глафира Семеновна, записывая в книжку. — Фу, даже руки дрожат. Вон какими каракулями пишу. Вы говорите, в 1891 году это было?

— В 1891 году, в ночь с 31 мая на 1 июня. Это факт. Это во всех газетах было.

— Ну и уж после этого не нападали на поезда?

— Кажется, не нападали, — отвечал прокурор, но тотчас же спохватился и сказал: — Ах нет, нападали. Года три тому назад нападали, но уж на этот раз на нашей болгарской территории. То есть, лучше сказать, на границе турецкой и болгарской. Тоже обобрали пассажиров, но не причинили никому ни малейшей царапины. Также взяли в плен одну богатую женщину.

— Даже женщину не пощадили? — воскликнула Глафира Семеновна и прибавила тихо: — Не могу писать. Николай Иваныч, дай мне вина.

Николай Иванович поспешно налил стакан вина.

— Куда ж ты цельный-то стакан! Мне один-два глотка! — крикнула на него жена.

— Пей, пей. Остальное я сам выпью.

— Это чтобы опять натрескаться? Опомнись! Люди ужасы рассказывают, а тебе и горя мало. По такой дороге ехать — нужно быть трезвее воды.

Муж улыбнулся.

— Тебя Степан Мефодьич, шутя, пугает, а ты веришь! — сказал он, выпив остатки вина.

— Нет, это факты, факты. Неужели же я посмею шутить таким манером! А только вам теперь совершенно нечего бояться. Теперь повсюду спокойно. Вот уже года два по всей дороге спокойно.

— Так что же разбойники сделали с этой женщиной? — интересовалась Глафира Семеновна. — Поди, турецкие зверства сейчас начались?

— Не рассказывайте ей, не рассказывайте, Степан Мефодьич. Видите, она и так ни жива ни мертва, — подхватил Николай Иванович.

— Тут уж нет ничего страшного. Вообразите, впоследствии она рассказывала, что все разбойники обращались с ней буквально по-джентльменски, с предупредительностью и даже кормили ее лакомствами. Они только заставили ее написать письмо в ее дом с приказанием, чтоб за нее выслали что-то пять или шесть тысяч левов. Женщина была состоятельная, за нее выслали и положили в назначенное место в горах деньги, и она была освобождена. Но вы, мадам, Бога ради, не бойтесь, — прибавил опять прокурор. — Теперь уже два года ничего подобного не случается.

Кончив рассказ, он налил себе стакан вина и выпил залпом, сказав покосившейся на него Глафире Семеновне:

— Простите, что пью… Но ужасная жажда…

Поезд убавил ход и остановился на станции Белова.

XXXIX

Запасные пути у станции Беловы были сплошь уставлены платформами с строевым лесом, досками, дровами. Были даже решетчатые вагоны, нагруженные перепиленными на мелкие куски ветвями и хворостом. Видно было, что здесь умеют беречь лес и не дают сгнивать, как у нас в России, даже самым мелким лесным остаткам.

— Большая лесная торговля здесь, — сказал прокурор своим спутникам. — Белова — город лесопромышленников. Отсюда отправляется лес и в Константинополь, и в Австрию. От Беловы мне с вами ехать всего шестьдесят шесть километров, семьдесят верст по-вашему, а затем Филипополь — и прощайте.

— Так скоро? — удивился Николай Иванович. — В таком случае надо проститься набело и выпить на прощанье.

— Николай! да побойся ты Бога! — вскинула на мужа умоляющий взор Глафира Семеновна.

— А что такое? Я Бога боюсь, как следует.

— Так как же можно напиваться на такой дороге, где разбойники даже поезда останавливают!

— Да не напиваться, а выпить на прощанье. Ведь в Турцию едем. А в Турции уж аминь насчет вина. Там оно и по магометанскому закону запрещено.

— Бесстыдный ты человек! — воскликнула Глафира Семеновна и отвернулась от мужа.

— И знаете, кто здесь главный скупщик лесов на сруб? — продолжал прокурор, чтобы замять начинающуюся ссору между мужем и женой. — Знаменитый еврей барон Гирш, устроитель Аргентинской колонии для евреев. Эти леса правительственные, государственные… И он здесь скупил на сруб ни много ни мало тридцать пять тысяч гектаров. Много здесь есть, впрочем, лесов и частных владельцев.

Поезд отходил из Беловы. Прокурор продолжал:

— Через полчаса будет станция Татар-Басаржик. Перемена поездной прислуги. Турецкая прислуга заменит болгарскую.

— Как? И разговор уж будет по-турецки? — спросила Глафира Семеновна.

— Нет. Большинство говорит по-французски и по-болгарски. От станции Басаржик вплоть до Константинополя будете слышать французский язык. Вплоть до Басаржика лесная местность и область лесной торговли, а после Басаржика начнется область виноделия и рисовых полей.

— Ну вот как ни выпить винца, проезжая область виноделия! — сказал Николай Иванович и улыбнулся. — Нельзя же так игнорировать местности.

Глафира Семеновна сидела молча, отвернувшись к окну, и смотрела на мелькавшие мимо болгарские деревеньки, приютившиеся в лесистой местности, очень смахивающие по своей белизне на наши степные малороссийские деревни. Дорога спустилась уже к подошве гор, и снег, в изобилии бывший на горах, исчез.

Николаю Ивановичу очень хотелось выпить, чтоб поправить голову, но он боялся жены и заискивающе начал подговариваться насчет выпивки.

— Теперь на прощанье можно выпить чего-нибудь самого легенького, так чтобы и жена могла вместе с нами… — сказал он.

— Не стану я пить, ничего не стану, — отрезала Глафира Семеновна.

— Выпьешь, полстаканчика-то выпьешь за господина прокурора, — продолжал Николай Иванович. — У меня даже явилась мысль соорудить крушон. Шампанское у нас есть, белое вино есть, апельсины и лимоны имеются, вот мы это все и смешаем вместе.

— Гм… Вкусно… — произнес прокурор, улыбнувшись и облизываясь. — А в чем смешаете-то?

— А угадайте! Голь на выдумки хитра, и я придумал, — подмигнул Николай Иванович. — Ну-ка, ну-ка? Я вас еще помучаю.

— В стаканах?

— Какой же смысл в стаканах? Тогда это будет не крушон. А я крушон сделаю, настоящий крушон. В Москве-то ведь вы живали?

— Живал, — ответил прокурор. — В гимназии в Москве учился и университетский курс по юридическому факультету проходил.

— Ну, так в Москве, в трактирах, из чего купцы пьют вино на первой неделе Великого поста, чтоб не зазорно было пить перед посторонними? — задал вопрос Николай Иванович.

— Ей-богу, не знаю, — отрицательно покачал головой прокурор.

— Из чайников, милый человек, из чайников. Из чайников наливают в чашки и пьют. Будто чай распивают, а на самом деле вино. Так и мы сделаем. Металлический чайник у нас есть — вот мы в металлическом чайнике крушон и устроим. Каково? — спросил Николай Иванович.

— Действительно, изобретательность богатая. Да вы, мой милейший, нечто вроде изобретателя Эдиссона! — воскликнул прокурор.

— О, в нужде русский человек изобретатель лучше всякого Эдиссона! — похвалялся Николай Иванович. — Глафирушка, нарежь-ка нам апельсинов в чайник, — обратился он к жене.

— Не стану я ничего резать! Режьте сами! — огрызнулась Глафира Семеновна. — У меня голова болит.

— Нервы… — пояснил Николай Иванович. — А уж когда нервы, тут, значит, закусила удила и ничего с ней не поделаешь.

— Не хотите ли антипирину? У меня есть несколько порошков, — предложил прокурор.

— Не надо… А впрочем, дайте…

Прокурор тотчас же достал из своей сумки порошок. Глафира Семеновна выпила порошок с белым вином. Порошок этот хорошо на нее подействовал и отчасти подкупил ее. Она достала пару апельсинов, нож и принялась их резать, опуская ломти в металлический чайник.

— Ай да жена у меня! Что за милая у меня жена! — расхваливал ее Николай Иванович. — Как приедем в Константинополь, сейчас же куплю ей вышитые золотом турецкие туфли и турецкую шаль!

— Как это глупо! — пробормотала Глафира Семеновна.

Проехали давно уже небольшую станцию Сарем-бей и приближались к Татар-Басаржику. Леса стали редеть и исчезли. Открылась равнина в горах, и вдали на холме виднелся белый город с высокими каменными минаретами, упирающимися в небо. Извиваясь синей лентой, протекала у подножия холма река Марица. Поезд стал загибать к городу.

— Здесь начинается область виноделия-то? — спросил прокурора Николай Иванович, когда поезд остановился на станции Татар-Басаржик.

— Нет, здесь все еще область лесной торговли. Тут находится громадная контора французского общества разработки лесных и горных продуктов; за Басаржиком, когда мы начнем огибать вон ту гору, увидим опять леса, спускающиеся с гор, а за лесами вы увидите виноградники. Я скажу, когда область виноделия начнется.

— Ну так я там и открою бутылку. А теперь только смолку собью.

И Николай Иванович принялся отбивать на бумагу смолку от шампанской бутылки.

Поезд приехал на станцию Татар-Басаржик, постоял там минут пять и помчался дальше. Действительно, на горах опять засинели хвойные леса. Пересекли горную речку, которую прокурор назвал Кришмой, пересекли вторую — Деймейдеру-реку.

— Сплавные реки и обе в Марицу вливаются, — пояснил прокурор. — По ним сплавляют лес.

Поезд мчался у подножия гор. На нижних склонах лес начал редеть, и действительно начались виноградники.

— Вот она область виноделия! Началась, — сказал прокурор.

— Приветствуем ее! — отвечал Николай Иванович, сидевший с бутылкой шампанского в руках, у которой были уже отломаны проволочные закрепы и пробка держалась только на веревках.

Он подрезал веревки — и пробка хлопнула, ударившись в потолок вагона. Шипучее искрометное вино полилось из бутылки в чайник. Затем туда же прокурор влил из бутылки остатки болгарского белого вина.

— Коньячку бы сюда рюмки две, — проговорил как-то особенно, взасос, Николай Иванович, но жена бросила на него такой грозный взгляд, что он тотчас же счел за нужное ее успокоить: — Да ведь у нас нет с собой коньяку, нет, нет, а я только говорю, что хорошо бы для аромата. Ну, Степан Мефодьич, нальем себе по стакану, чокнемся, выпьем и распростимся. Дай вам Бог всего хорошего. Будете в Петербурге — милости просим к нам. Сейчас я вам дам мою карточку с адресом.

— Собираюсь, собираюсь в Петербург, давно собираюсь и, наверное, летом приеду, — отвечал прокурор. — А вам счастливого пути! Желаю весело пожить в Константинополе. Город-то только не для веселья. А насчет дороги, мадам Иванова, вы не бойтесь. Никаких теперь разбойников нет. Все это было да прошло. Благодарю за несколько часов, приятно проведенных с вами, и пью за ваше здоровье! — прибавил он, когда Николай Иванович подал ему стакан с вином.

— За ваше, Степан Мефодьевич, за ваше здоровье!

Николай Иванович чокнулся с прокурором, чокнулась и Глафира Семеновна.

Поезд свистел, а в окне вагона вдали показался город.

— Филипополь… — сказал прокурор. — К Филипополю приближаемся. На станции есть буфет. Буфет скромный, но все-таки с горячим. Поезд будет стоять полчаса. Можете кое-чего покушать: жареной баранины, например. Здесь прекрасная баранина, — прибавил он и стал собирать свои вещи.

XL

Миновали Филипополь, или Пловдив, как его любят называть болгары. Поезд опять мчится далее, стуча колесами и вздрагивая. Николай Иванович опять спит и храпит самым отчаянным образом. При прощанье с прокурором перед Филипополем не удовольствовались одним крушоном, выпитым в вагоне, но пили на станции в буфете, когда супруги обедали. Кухня буфета оказалась преплохая в самом снисходительном даже смысле. Бульона вовсе не нашлось. Баранина, которую так хвалил прокурор, была еле подогретая и пахла свечным салом. Зато местного вина было в изобилии, и на него-то Николай Иванович и прокурор навалились, то и дело возглашая здравицы. Упрашивания Глафиры Семеновны, чтоб муж не пил, не привели ни к чему. На станции, после звонка, садясь в вагон, он еле влез в него и тотчас же повалился спать. Во время здравиц в буфете и на платформе он раз пять целовался с прокурором по-русски, троекратно. Прокурор до того умилился, что попросил позволения поцеловаться на прощанье и с Глафирой Семеновной и три раза смазал ее мокрыми от вина губами. Глафира Семеновна успела заварить себе на станции в металлическом чайнике чаю и купить свежих булок и крутых яиц, и так как в буфете на станции не могла ничего есть, сидит теперь и закусывает, смотря на храпящего мужа. «Слава Богу, что скоро в мусульманскую землю въедем, — думает она. — Там уж вина, я думаю, не скоро и сыщешь; стало быть, Николай поневоле будет трезвый. Ведь в турецкой земле вино и по закону запрещено».

Корзинку из-под вина и пустые бутылки она засунула под скамейки купе вагона и радовалась, что бражничанье кончилось. На спящего мужа она смотрела сердито, но все-таки была рада, что он именно теперь спит, и думала: «Пусть отоспится к Адрианополю, а уж после Адрианополя я ему не дам спать. Опасная-то станция Черкеской будет между Адрианополем и Константинополем, где совершилось нападение на поезд. Впрочем, ведь и здесь, по рассказам прокурора, нападали на поезда. Храни нас, Господи, и помилуй!» — произнесла она мысленно и даже перекрестилась.

Сердце ее болезненно сжалось.

«Может быть, уж и теперь в нашем поезде разбойники едут? — мелькало у ней в голове. — Оберут, остановят поезд, захватят нас в плен, и кому тогда мы будем писать насчет выкупа? В Петербург? Но пока приедут оттуда с деньгами выручать нас, нас десять раз убьют, не дождавшись денег».

Закусив парой яиц и прихлебывая чай, уныло смотрела она в окно. Перед окном расстилались вспаханные поля, по откосам гор виднелся подрезанный, голый еще, без листьев, виноград, около которого копошились люди, взрыхляя, очевидно, землю. На полях тоже кое-где работали: боронили волами. Наконец начали сгущаться сумерки. Темнело.

Вошел в вагон кондуктор в феске (с Беловы началась уж турецкая железнодорожная служба) и по-французски попросил показать ему билеты.

— В котором часу будем в Адрианополе? — спросила его Глафира Семеновна также по-французски.

— В два часа ночи, мадам.

— А в Черкеской когда приедем?

— Oh, c’est loin encore^[89], — был ответ.

— Ночью? — допытывалась она.

— Да, ночью, — ответил кондуктор и исчез.

«Беда! — опять подумала Глафира Семеновна. — Все опасные места придется ночью проезжать. Господи! хоть бы взвод солдат в таких опасных местах в поезд сажали».

Проехали станции Катуница, Садова, Панасли, Енимахале, Каяжик. Глафира Семеновна при каждой остановке выглядывала в окно, прочитывала на станционном здании, как называется станция, и для чего-то записывала себе в записную книжку. Несколько раз поезд шел по берегу реки Марицы, в которой картинно отражалась луна. Ночь была прелестная, лунная. Поэтично белели при лунном свете вымазанные, как в Малороссии, известью маленькие домики деревень и небольшие церкви при них, непременно с башней в два яруса. На полях то и дело махали крыльями бесчисленные ветряные мельницы, тоже с корпусами, выбеленными известкой.

Вот и большая станция Тырново-Семенли с массой вагонов на запасных путях и со сложенными грудами мешков с хлебом на платформе. В вагон вбежал оборванный слуга в бараньей шапке, с подносом в руках и предлагал кофе со сливками и с булками. Глафира Семеновна выпила кофе с булкой, а Николай Иванович все еще спал, растянувшись на скамейке. Глафира Семеновна взглянула на часы. Часы показывали девять с половиной.

«Надо будить его, — подумала она. — Надеюсь, что уж теперь он выспался и может разговаривать разумно. А то я все одна, одна, и не с кем слова перемолвить. Словно какая молчальница сижу. Положим, что мы с ним в разговоре только спорим и переругиваемся, но и это все-таки веселее молчания. Да и мне не мешает немножко прикорнуть до Адрианополя, чтобы к двум часам, когда приедем в Адрианополь, где начнется это проклятое самое опасное место, перед станцией Черкеской, быть бодрой и не спать. Я прикорну и сосну, а он пусть теперь не спит и караулит меня. Обоим спать сразу в таких опасных местах невозможно», — решила она и, как только поезд отошел от станции, принялась будить мужа.

— Николай! Проснись! Будет спать! — трясла она его за рукав и даже щипнула за руку.

— Ой! Что это такое! — вскрикнул Николай Иванович от боли и открыл глаза.

— Вставай, безобразник! Приди в себя. Вспомни, по какому разбойничьему месту мы проезжаем.

— Разве уж приехали? — послышался заспанным хриплым голосом вопрос.

— Куда приехали? Что такое: приехали? Разве ты не помнишь рассказ прокурора о здешней местности? О, пьяный, легкомысленный человек!

Николай Иванович поднялся, сел, почесывался, смотрел посоловевшими глазами на жену и спрашивал:

— А где прокурор?

— Боже мой! Он даже не помнит, что прокурор простился с ним и остался в Филипополе! — всплеснула руками Глафира Семеновна.

— Ах да… — стал приходить в себя Николай Иванович. — Все помню я, но нельзя же так сразу вдруг все сообразить спросонья. Нет ли чего-нибудь выпить? — спросил он.

— Насчет вина теперь аминь. Въезжаем скоро в турецкую землю, где трезвость должна быть даже по закону. В Турции с пьяными-то знаешь ли что делают? Турция ведь не Болгария, — стращала Глафира Семеновна мужа. — Вот тебе чай холодный. Его можешь пить сколько хочешь.

— Отлично. Чаю даже лучше… — проговорил Николай Иванович, налил себе стакан и выпил его залпом. — Чай превосходно…

— Ну наконец-то образумился!

— Дай мне апельсин. Я съем апельсин. Это утоляет жажду.

Глафира Семеновна подала мужу апельсин, и он принялся его чистить.

XLI

— Ну, я теперь сосну немножко до Адрианополя, — сказала Глафира Семеновна мужу, когда они отъехали от станции Тырново-Семенли. — А ты уж, Бога ради, не спи. А с Адрианополя, куда приедем в два часа ночи, оба не будем спать и станем ждать эту проклятую станцию Черкеской.

— Хорошо, хорошо, — отвечал муж.

Глафира Семеновна улеглась на скамейку, прикрылась пледом и заснула. Николай Иванович сидел и бодрствовал, но и его стал клонить сон. Дабы сдержать слово и не заснуть, он вышел из купе в коридор и стал бродить, смотря в открытые двери соседних купе на своих спутников.

В одном из купе ехал тот же желтый англичанин в клетчатой паре, который вчера утром приехал вместе с ними в Софию специально для того, чтобы видеть то место, где был убит Стамбулов, как сообщил об нем вчерашний спутник их, болгарский священник. Он был в купе один, не спал и при свете свечки, вставленной в дорожный подсвечник, рассматривал какие-то фотографии, которые вынимал из специально для фотографий имевшегося у него футляра. Фотографий этих на скамейке было разложено множество. Тут же на скамейках лежали его желтый футляр на ремне с сигарами, футляр с фотографическим аппаратом и футляр с громадным биноклем. В следующем купе ехали два турка в европейской одежде и в красных фесках с черными кистями и самым отчаянным образом резались друг с другом в карты. На столике у окна лежали грудки мелкого серебра. Два следующие купе были закрыты, и Николай Иванович остался в неизвестности, есть ли в них пассажиры.

Поезд опять остановился на станции.

— Гарманли! Гарманли! — закричали кондукторы.

Это была последняя пограничная болгарская станция. На станционном доме была надпись: «Митница». На платформе стояли люди в военных фуражках русского офицерского образца с красными и зелеными околышками, и между ними два-три человека в фесках.

«Неужели турецкая граница? Неужели таможенный осмотр багажа? Будить или не будить жену?» — спрашивал сам себя Николай Иванович, но перед ним уже стоял офицер в форме, очень похожей на русскую, и на чистейшем русском языке говорил:

— Паспорт ваш для просмотра позвольте…

— И багаж здесь осматривать будут? — спросил Николай Иванович, вынимая паспорт.

— Багаж на следующей, на турецкой станции смотреть будут, — отвечал офицер, просматривая паспорт.

— Русский, русский, из России, — кивал ему Николай Иванович.

— Вижу-с. И даже раньше знал, что у вас русский паспорт, иначе бы к вам по-русски не обратился, — дал ответ офицер.

— Но отчего вы догадались?

— Наметался! Ваша барашковая скуфейка у вас русская, сорочка с косым русским воротом — с меня довольно. Ну-с, благодарю вас и желаю вам счастливого пути.

Офицер записал паспорт в свою записную книжку и возвратил его.

Все это происходило в коридоре вагона, и Глафира Семеновна не слыхала этого разговора, продолжая спать сном младенца.

На станции Гарманли стояли довольно долго и наконец тихо тронулись в путь, подвигаясь к турецкой границе.

Вот и турецкая станция Мустафа-Паша. Поезд как тихо шел, так тихо же и остановился у платформы. Над входом в станционный дом оттоманский герб из рога луны с надписью турецкой вязью, направо и налево от входа двое часов на стене — с турецким счислением и с европейским. На платформе мелькали фески при форменных сюртуках с красными и зелеными петлицами. Железнодорожная прислуга и носильщики в синих турецких куртках, широких шароварах и цветных поясах. У носильщиков фески вокруг головы по лбу обвязаны бумажными платками, образуя что-то вроде чалмы. Почти у всех фонари в руках.

«Надо разбудить Глашу. Сейчас будут наши вещи смотреть», — решил Николай Иванович и только что хотел направиться в купе, как в коридор уже вошла целая толпа фесок с фонарями. Ими предводительствовал красивый молодой турок в сине-сером пальто с зелеными жгутами на плечах и, обратясь к Николаю Ивановичу, заговорил по-французски:

— Ваш багаж, монсье… Ваши саквояжи позвольте посмотреть, пожалуйста…

— Вот они… — распахнул дверь в купе Николай Иванович и стал будить жену: — Глаша! Таможня… Проснись, пожалуйста…

— Это ваша мадам? — спросил по-французски таможенный чиновник с зелеными жгутами, кивая на Глафиру Семеновну. — Не будите ее, не надо. Мы и так обойдемся, — прибавил он и стал налеплять на лежавшие на скамейках вещи таможенные ярлыки, но Глафира Семеновна уже проснулась, открыла глаза, быстро вскочила со скамейки и, видя человек пять в фесках и с фонарями, испуганно закричала:

— Что это? Разбойники? О, Господи! Николай Иванович! Где ты?

— Здесь! Здесь я! — откликнулся Николай Иванович, протискиваясь сквозь толпу. — Успокойся, душечка, это не разбойники, а таможенные! Тут таможня турецкая.

Но с Глафирой Семеновной сделалась уже истерика. Плача навзрыд, она прижалась к углу купе и, держа руки на груди, по-русски умоляла окружающих ее:

— Возьмите все, все, что у нас есть, но только, Бога ради, не уводите нас в плен!

Таможенный чиновник растерялся и не знал, что делать.

— Мадам… Мадам… Бога ради, успокойтесь!.. Простите, что мы вас напугали, но ведь нельзя же было иначе… Мы обязаны… — бормотал он по-французски.

— Глаша! Глаша! Приди в себя, матушка! Это не разбойники, а благородные турки, — кричал в свою очередь Николай Иванович, но тщетно.

Услыхав французскую речь, Глафира Семеновна и сама обратилась к чиновнику по-французски:

— Мосье ле бриган! Прене тус, тус… Вуаля!^[90]

Она схватила дорожную сумку мужа, лежавшую на скамейке, где были деньги, и совала ее в руки чиновника. Тот не брал и смущенно пятился из вагона.

— Глаша! Сумасшедшая! Да что ты делаешь! Говорят тебе, что это чиновники, а не разбойники! — закричал Николай Иванович благим матом и вырвал свою сумку из рук жены.

Чиновник сунул ему в руку несколько таможенных ярлычков, пробормотал по-французски: «Налепите потом сами» — и быстро вышел с своей свитой из купе.

Глафира Семеновна продолжала рыдать. Николай Иванович как мог успокаивал ее, налил в стакан из чайника холодного чаю и совал стакан к ее губам.

Наконец в купе вагона вскочил сосед их англичанин с флаконом спирта в руке и тыкал его Глафире Семеновне в нос, тоже бормоча что-то и по-французски, и по-английски, и по-немецки.

XLII

Нашатырный спирт и одеколон, принесенные англичанином, сделали свое дело, хотя Глафира Семеновна пришла в себя и успокоилась не вдруг. Придя в себя, она тотчас же набросилась на мужа, что он не разбудил ее перед таможней и не предупредил, что будет осмотр вещей, и награждала его эпитетами вроде «дурака», «олуха», «пьяницы».

— Душечка, перед посторонними-то! — кивнул Николай Иванович жене на англичанина.

— Эка важность! Все равно он по-русски ничего не понимает, — отвечала та.

— Но все же по тону может догадаться, что ругаешься.

— Ах, мне не до тону! Я чуть не умерла со страха. А все вследствие тебя, бесстыдника! Знать, что я так настроена, жду ужасов, и не предупредить! А тут вдруг врывается целая толпа зверских физиономий в фесках, с фонарями.

— И вовсе не толпа, а всего трое, и вовсе не ворвались, а вошли самым учтивым, тихим образом, — возражал Николай Иванович. — Уж такого-то деликатного таможенного чиновника, как этот турок, поискать да поискать. Он сам испугался, когда увидал, что перепугал тебя.

— Молчи, пожалуйста. Болван был, болваном и останешься.

— А что же, неделикатный, что ли? Даже осматривать ничего не стал, а сунул мне в руку ярлычки, чтобы я сам налепил на наши вещи. На` вот, налепи на свой баул и на корзинку.

— Можешь налепить себе на лоб, — оттолкнула Глафира Семеновна руку мужа с ярлыками. — Пусть все видят, что ты вещь, истукан, а не муж пассажирки.

А англичанин продолжал сидеть в их купе и держал в руках два флакона. Глафира Семеновна спохватилась и принялась благодарить его.

— А вас, сэр, мерси, гран мерси пур вотр эмаблите…^[91] — сказала она.

— О, мадам!..

Англичанин осклабился и, поклонившись, прижал руки с флаконами к сердцу.

Это был пожилой человек, очень тощий, очень длинный, с длинным лицом, почему-то смахивающим на лошадиное, с рыже-желтыми волосами на голове и с бакенбардами, как подобает традиционному англичанину, которых обыкновенно во французских и немецких веселых пьесах любят так изображать актеры.

Николай Иванович, насколько мог, стал объяснять, почему такой испуг приключился с женой.

— Ле бриган!.. Сюр сет шемян де фер ле бриган — и вот мадам и того… думала, что это не амплуае де дуан, а бриган^[92], разбойники.

— O, yes, yes… C’est ça… — кивал англичанин.

— Глаша… Объясни ему получше… — обратился Николай Иванович к жене.

— Иси иль я боку де бриган… — В свою очередь заговорила Глафира Семеновна. — Он ну за ди, ке иси грабят^[93]. Как «грабят»-то по-французски? — обратилась она к мужу, сбившись.

— А уж ты не знаешь, так почем же мне-то знать! — отвечал тот. — Ну да он поймет. Он уж и теперь понял. By саве^[94], монсье, станция Черкеской?

— А! Tscherkesköi! Je sais…^[95] — кивнул англичанин и заговорил по-английски.

— Видишь, понял, — сказал про него Николай Иванович.

— А мы без оружия. Ну сом сан арм…^[96] — продолжала Глафира Семеновна.

— То есть арм-то у нас есть, но какой это арм! Револьвер в сундуке в багаже. Потом есть кинжал и финский ножик. Вуаля. Мы не знали, что тут разбойники. Ну не савон па, что тут бриган. Мы узнали только на железной дороге. А знали бы раньше, так купили бы… Хороший револьвер купили бы…

— Ты напрасно разглагольствуешь. Он все равно ничего не понимает, — заметила Глафира Семеновна.

— Про револьвер-то? О, револьвер на всех языках револьвер. By компрене, монсье, револьвер?

— Revolver? O, c’est ça!^[97] — воскликнул англичанин, поднялся, сходил к себе в купе и принес револьвер, сказав: — Voilà la chose…

— Нет-нет, монсье! Бога ради! Же ву при^[98], оставьте! Лесе!.. — замахала руками Глафира Семеновна и прибавила: — Еще выстрелит. Не бери, Николай, в руки, не бери…

— Нет, он все понимает! — подмигнул Николай Иванович. — Видишь, понял и револьвер принес. О, англичане, и не говоря ни на каком языке, все отлично понимают! Это народ — путешественник.

Началась ревизия паспортов. Вошли два турецкие жандарма в фесках и русских высоких сапогах со шпорами и с ними статский в феске и в очках и начали отбирать паспорты. Поезд продолжал стоять. Мальчишка-кофеджи из буфета разносил на подносе черный кофе в маленьких чашечках. Англичанин взял чашку и подал Глафире Семеновне.

— Prenez, madame… C’est bon pour vous…^[99] — сказал он и для себя взял чашку.

Взял чашку и Николай Иванович. Кофе был уже настоящий турецкий, с гущею до половины чашки.

— Пускай этот англичанин в нашем купе останется. Я приглашу его… Втроем будет нам все-таки не так страшно этот проклятый Черкеской проезжать, — сказала Глафира Семеновна мужу и стала приглашать англичанина сесть. — Пренэ пляс, монсье, е реcте ше ну, же ву зан при^[100]. Черкеской… Воля Черкеской. Е ан труа все-таки веселее. А у вас револьвер.

— Oh, madame! Je suis bien aise…^[101] — поклонился англичанин, прижимая револьвер к сердцу.

— А вот револьвер мете ан го, в сетку… — указывала она. — Он будет на всякий случай пур Черкеской. Ву компрене?^[102]

Англичанин понял, поблагодарил еще раз, положил револьвер в сетку и сел. С пришедшим за чашками кофеджи начал он расчитываться уже турецкими пиастрами, которых у него был наменян целый жилетный карман. Николай Иванович вспомнил, что у него нет турецких денег, а только болгарские, и просил англичанина разменять ему хоть пять левов. Англичанин тотчас же разменял ему болгарскую серебряную монету на пиастры и на пара, любезно составив целую коллекцию турецких монет.

— Смотри, какой он милый! — заметила мужу Глафира Семеновна и протянула англичанину руку, сказав: — Мерси, мерси, анкор мерси, пур ту мерси… Данке…^[103]

Разговаривали они, мешая французские, русские, английские и даже немецкие слова. Николай Иванович рассматривал новые для него турецкие деньги.

На станции Мустафа-Паша поезд стоял долго. Пришли в вагон таможенные сторожа и стали просить себе «бакшиш», то есть на чай. Англичанин и Николай Иванович дали им по мелкой монете. Жандарм, принесший в вагон возвратить паспорты, тоже умильно посматривал и переминался с ноги на ногу. Дали и ему бакшиш. Англичанин при этом, осклабясь, насколько мог при своем серьезном лице, рассказывал супругам, что Турция такая уж страна, что в ней на каждом шагу нужно давать бакшиш.

— Манже — бакшиш, буар — бакшиш, дормир — бакшиш, марше — бакшиш, партир — бакшиш, мурир — оси бакшиш!^[104] — сказал он в заключение.

Наконец поезд медленно тронулся со станции.

XLIII

Глафира Семеновна очень плохо объяснялась по-французски и знала, как она выражалась, только комнатные слова, англичанин говорил еще того плоше, но они разговаривали и как-то понимали друг друга. Он понял, что его приглашают остаться в купе, боясь проезжать по такому опасному участку, как Адрианополь — Черкеской, где несколько раз случались нападения на поезда спускающихся с гор разбойников, и остался в купе супругов, перенеся с собой кое-какие свои вещи и между прочим два подсвечника со свечами. Сначала он считал супругов за болгар и, вынув из саквояжа какой-то спутник с словарем, начал задавать им вопросы по-болгарски, но Глафира Семеновна сказала ему, что они русские, «рюсс».

— А, рюсс? Есс, есс, рюсс… — спохватился он, указывая на большие подушки супругов, как атрибуты русских путешественников, хорошо известные всем часто проезжающим по заграничным дорогам. — Рюсс де Моску, — повторил он, достал вторую книжку и стад задавать уже вопросы по-русски.

Русский язык этот, однако, был таков, что ни Глафира Семеновна, ни Николай Иванович не понимали из него ни слова.

— Лессе… Будем говорить лучше так… Пардон франсе… — отстранила Глафира Семеновна его книжку с русскими вопросами, написанными латинскими буквами, и англичанин согласился.

Кое-как мог он объяснить смесью слов разных европейских языков, что едет он теперь в Константинополь, а оттуда в русский Крым, что он археолог-любитель и путешествует с целью покупки древних вещей.

Он вынул из саквояжа и показал супругам древнюю православную маленькую икону с серебряным венчиком, которую он купил в Софии у старьевщика, медную кадильницу, в сущности особенной древностью не отличающуюся, кипарисный крест, тоже в серебряной оправе, несколько византийских монет императора Феодосия и лоскуток старой парчи. Что нельзя купить, с того он просит снять фотографию, для чего он возит с собой моментальный фотографический аппарат.

Разговаривая так, они проехали маленькую станцию Кадикиой и остановились у платформы станции Адрианополь.

— Ну, теперь нужно держать ухо востро! — сказала мужу Глафира Семеновна, несколько изменившись в лице. — Самое опасное место начинается. Адрианополь, а после него, через несколько станций, и проклятая станция Черкеской…

— Да-да… Но теперь уже нас двое мужчин, — сказал ей в утешение Николай Иванович. — У англичанина револьвер, у меня — кинжал, так чего ж тебе!

— Ах, оставь, пожалуйста. Что вы поделаете, если в поезд вскочит целая шайка разбойников! Убери свою сумку-то с деньгами под диван. Если и ограбят нас, то все-таки деньги-то останутся. Трудно им будет догадаться, что деньги под диваном. Или нет, погоди… — переменила свое намерение Глафира Семеновна. — В сумке пусть останется перевод на Лионский кредит, а сторублевые бумажки дай мне. Я сейчас пойду в уборную и спрячу их себе в чулок. Туда же уберу и бриллианты. Про здешних разбойников прокурор рассказывал, что они довольно деликатны, так, может быть, даму-то и не станут так уж очень подробно обыскивать.

Николай Иванович передал ей пачку, завернутую в бумагу. Она отправилась в уборную и через несколько времени вернулась.

— Готово, — сказала она, силясь улыбнуться, но у самой у нее дрожали руки.

Она попросила у англичанина понюхать спирту.

Англичанин подал ей флакон и, кроме того, предложил ей валерьяновых капель. Она приняла и капель и немного успокоилась от них. Поезд в Адрианополе стоял минут двадцать. Николай Иванович и англичанин ходили в буфет и выпили по три рюмки коньяку. Со станции Николай Иванович вернулся значительно повеселевший и сказал жене:

— Вот тебе и мусульманская земля! Магомет запретил вино, а они коньяк продают в буфете.

— И ты выпил? — воскликнула Глафира Семеновна.

— Выпили с англичанином по рюмочке. Почем знать! Может быть, уж последний раз? Может быть, уж дальше ни за какие деньги не достанешь, — сказал Николай Иванович.

— Ах, дай-то Бог!

Поезд тронулся. Глафира Семеновна начала креститься. От валерьяновых капель она чувствовала себя спокойнее и повторила прием. Второй прием стал навевать на нее даже сон, и она стала дремать.

Пришел турок-кондуктор еще раз проверять билеты.

— Скоро станция Черкеской будет? — спросила она его по-французски.

— Узункьопрю… Павловской… Люле-Бургас… Мурядли-Кьопекли — Черкаскиой… — дал ответ кондуктор, перечислив станции.

— Мерси… А на всякий случай вот вам, — сказал Николай Иванович по-русски и сунул кондуктору несколько пиастров. — Все-таки лучше, когда бакшишем присаливаешь, — обратился он к жене.

Разговор с англичанином иссяк. Англичанин сидел молча в углу купе, завернув свои длинные ноги пледом, и клевал носом. Он хотел погасить принесенные с собой свечи, но Глафира Семеновна попросила оставить их горящими.

— Уснет он, подлец, наверное уснет, а место теперь самое опасное. Вот тоже пригласили себе в караульщика соню… — говорила Глафира Семеновна мужу про англичанина. — Хоть уж ты-то не засни за компанию. А все ведь это с коньяка, — прибавила она.

— Ну вот… Я ни в одном глазе…

— Пожалуйста, уж ты-то не засни…

— Ни боже мой…

А самое ее сон так и клонил. Валерьяна сделала свое дело. Нервы были спокойны… Перед станцией Узункьопрю англичанин уже спал и подхрапывал. Глафира Семеновна все еще бодрилась. Дабы чем-нибудь занять себя, она сделала себе бутерброды из дорожной провизии и принялась кушать. К ней присоединился супруг, и они отлично поужинали. Сытый желудок стал еще больше клонить ее ко сну.

— Неудержимо спать хочу; и если усну, пожалуйста, хоть ты-то не спи и разбуди меня на следующей станции, — сказала мужу Глафира Семеновна.

— Хорошо, хорошо! Непременно разбужу.

Она закутала голову платком и, сидя, прислонилась к подушке, а через несколько минут уж спала.

Николай Иванович бодрствовал, но и его клонил сон. Дабы не уснуть, он курил, но вот у него и окурок вывалился из руки, до того его одолевала дремота. Он слышал, как при остановке выкрикивали станцию Павловской, а дальше уже ничего не слышал. Он спал.

Так проехали много станций. Глафира Семеновна проснулась первая. Открыла глаза и, к ужасу своему, увидала, что Николай Иванович свалился на англичанина и оба они спят. Свечи англичанина погашены. Светает. Поезд стоит на какой-то станции. Она посмотрела в окно и увидала, что надпись на станционном доме гласит: «Kabakdschi» (Кабакджи). Опустив стекло, она стала спрашивать по-французски бородатого красивого турка в феске:

— Черкеской? Станция Черкеской далеко еще?

— Проехали, мадам, станцию Черкескиой, — отвечал турок тоже по-французски и отдал ей честь по-турецки, приложив ладонь руки к феске на лбу.

— Ну слава Богу! миновала опасность! — произнесла Глафира Семеновна, усаживаясь на место и крестясь. «А мой караульщик-то хорош!» — подумала она про спящего мужа и принялась будить его.

XLIV

Разбудив мужа, Глафира Семеновна накинулась на него, упрекая, зачем он спал.

— Нечего сказать, хорош караульщик! В самом-то опасном месте и заснул. Ну можно ли после этого на тебя, бесстыдника, в чем-нибудь положиться! — говорила она.

— Да ведь благополучно проехали, так чего ж ты кричишь? — отвечал Николай Иванович, потягиваясь.

— Но ведь могло случиться и не благополучно, а ты дрыхнешь. Ах, все это коньяк проклятый!

— Да всего только по одной рюмочке с англичанином мы и выпили.

— Выпьешь ты одну рюмочку, как же… Знаю я тебя! Ах, как я рада, что наконец-то мы подъезжаем к такому городу, где все эти коньяки уж по закону запрещены! — вздохнула Глафира Семеновна.

От возгласов ее проснулся и англичанин.

— Черкескиой? — спросил он, щурясь и зевая.

— Какое! Проехали. Давно уж проехали! Пассе… Дежа пассе Черкеской!^[105] — махнула рукой Глафира Семеновна и прибавила: — Тоже хорош караульщик, минога длинная!

— Кель статьон апрезан?^[106] — спрашивал англичанин.

— Кабакдже… Извольте, запомнила… Вам, обоим пьяницам, особенно должно быть мило это название станции.

— Кабакджи?.. се са… Сейчас будет знаменитая Анастасиева стена, — сказал англичанин по-английски, и перевел слова «Анастасиева стена» по-французски и по-немецки, и стал рассказывать о построении ее в эпоху византийского владычества для защиты от набегов варваров. — Стена эта тянется от Черного моря до Мраморного и от Мраморного до Эгейского… — повествовал он по-английски, смотря в окно вагона и отыскивая по пути остатки стены. — Вуаля… — указал он на развалины четырехугольной башни, видневшейся вдали при свете восходящего солнца.

Супруги слушали его и ничего не понимали.

Англичанин взял нарядный путеводитель и уткнулся в него носом.

Вот и станция Чатальджа. Глафира Семеновна взглянула на часы на станции. Европейский циферблат часов показывал седьмого половину.

— Скоро мы будем в Константинополе? — задала англичанину Глафира Семеновна вопрос по-французски.

— В девять с половиной. Через три часа, — отвечал он и продолжал смотреть в путеводитель. — Здесь вообще по пути очень много остатков римских и византийских построек, — продолжал он бормотать по-английски, когда поезд отъехал от станции Чатальджа, и вскоре, увидав в окно группу каких-то камней, за которыми виднелась каменная арка и полоса воды, произнес по-французски: — Римский мост… Древний римский мост через реку Карасу…

Далее показались опять развалины Анастасиевой стены, на которые не преминул указать англичанин, но супруги относились к рассказам его невнимательно. Поезд бежал по песчаной, невозделанной местности, горы исчезли, и лишь вдали виднелись голые темные холмы, ласкающие взор белые деревушки также не показывались, и путь не представлял ничего интересного. Супруги подняли вопрос, где бы им остановиться в Константинополе.

— Непременно надо в какой-нибудь европейской гостинице остановиться, — говорила Глафира Семеновна. — У турок я ни за что не остановлюсь. Они такие женолюбивые… Все может случиться. Захватят да и уведут куда-нибудь. Просто в гарем продадут.

Николай Иванович улыбнулся.

— Полно, милая, — сказал он. — Прокурор рассказывал, что Константинополь в своих европейских кварталах совсем европейский город.

— Мало ли что прокурор с пьяных глаз говорил! Как приедем на станцию, сейчас спросим, нет ли какого-нибудь «Готель де Пари» или «Готель де Лондон», и в нем остановимся. Непременно чтобы была европейская гостиница и с европейской прислугой.

— Да вот спросим сейчас англичанина. Он человек в Константинополе бывалый. Где он остановится, там и мы себе комнату возьмем, — предложил Николай Иванович.

— Пожалуйста, уж только не выдавай себя в Константинополе за генерала. Узнают, что ты самозванец, так ведь там не так, как у славян, а, пожалуй, и в клоповник посадят.

— Да что ты, что ты! Зачем же это я?..

Они стали расспрашивать англичанина, какие в Константинополе есть лучшие европейские гостиницы и где он сам остановится.

— «Пера-палас», — отвечал он не задумываясь. — Готель первого ранга.

— Так вот в «Пера-палас» и остановимся, — сказал Николай Иванович.

— А лошадиным бифштексом там не накормят? — задала англичанину вопрос Глафира Семеновна.

Англичанин сначала удивился такому вопросу, но потом отрицательно потряс головой и пробормотал:

— Жаме…^[107]

Промелькнула станция Ярим-Бургас, причем англичанин опять указал на развалины древнего римского моста через реку Зинар; промелькнула станция Крючук-Чекмендже, от которой можно было видеть вдали полоску Мраморного моря, и наконец поезд остановился в Сан-Стефано.

— Здесь 3 марта 1878 года вы, русские, подписали с турками знаменитый Сан-Стефанский договор, покончивший войну 1877 и 1878 годов, — сказал англичанин по-английски и прибавил по-французски: — Брав рюсс.

— Да-да… Сан-Стефанский договор! — вспомнил Николай Иванович, как-то поняв, о чем ему англичанин рассказывает, и обратил на это внимание жены, но та ответила:

— Ах, что мне до договора! Лучше спросим его, можно ли в Константинополе найти проводника, говорящего по-русски. — И она принялась расспрашивать об этом англичанина.

Но вот и станция Макрикиой, последняя перед Константинополем. Вдали на откосе холма виднелись красивые домики европейской и турецкой архитектуры. Поезд стоял недолго и тронулся.

— Через полчаса будем в Константинополе, — сказал англичанин, вынул из чехла свой громадный бинокль и приложил его к глазам, смотря в окно. — Сейчас вы увидите панораму Константинополя, — рассказывал он Глафире Семеновне.

Та тоже вынула бинокль и стала смотреть. Вдали начали обрисовываться купола гигантских мечетей и высоких стройных минаретов, упирающихся в небо. Местность от Макрикиой уж не переставала быть заселенной. Промелькнул веселенький, ласкающий взор городок Еникуле, показался величественный семибашенный замок. Началось предместие Константинополя.

Вскоре поезд стал убавлять ход и въехал под высокий стеклянный навес Константинопольской железнодорожной станции.

XLV

На станции кишела целая толпа турок-носильщиков с загорелыми коричневыми лицами, в рваных, когда-то синих куртках, в замасленных красных фесках, повязанных по лбу пестрыми бумажными платками. Они бежали за медленно двигающимся поездом, что-то кричали, махали руками, веревками, которые держали в руке, и кланялись, прикладывая ладонь ко лбу, стоявшим в вагоне у открытого окна супругам Ивановым. Виднелись стоявшие на вытяжке турецкие жандармы в синих европейских мундирах, высоких сапогах со шпорами и в фесках. Но вот поезд остановился. Носильщики толпой хлынули в вагон, вбежали в купе и стали хватать вещи супругов и англичанина, указывая на нумера своих блях на груди. Они выхватили из рук Николая Ивановича даже пальто, которое тот хотел надевать.

— Стой! Стой! Отдай пальто! Куда вы тащите! Нам нужно только одного носильщика! — закричал он на них, но сзади, над самым его ухом, раздался вопрос по-русски:

— Позвольте узнать, не господин ли Иванов вы будете?

— Я. А что вам нужно? — обернулся Николай Иванович и увидал пожилого человека с горбатым носом и в седых усах, одетого в серое пальто, синий галстух и феску.

— Получил от господина прокурора Авичарова телеграмму из Филипополь, чтобы встретить вас и предложить вам своего услуги, — продолжал тот с заметным еврейским акцентом. — Я проводник при готель «Пера-палас» и имею свидетельства и благодарность от многого русских, которых сопровождал в Константинополе по городу.

Произнеся это, серое пальто поклонилось и по-турецки приложило ладонь к феске.

— Вам прокурор телеграфировал, что мы едем? — спросил Николай Иванович.

— Точно так, господин, и предлагаю своего услуги быть вашим проводником… Вот телеграмма прокурора.

— Ах, как это любезно со стороны прокурора! — проговорила Глафира Семеновна. — Ну что ж, будьте нашим проводником.

— Да-да… Пожалуйста… — прибавил Николай Иванович. — Но у нас носильщики растащили все наши вещи и даже мое пальто унесли.

— Успокойтесь, все будет цело. Турки народ честный, и у вас булавки вашей не пропадет. Пожалуйте за мной, ваше благородие… — приглашал супругов проводник. — Или, может быть, я должен величать вас превосходительством?

— Нет-нет! — испуганно воскликнула Глафира Семеновна. — Мы самые обыкновенные люди и никакого чина не имеем. Пожалуйста, оставьте… Мы купцы…

— Ваши паспорты позвольте для прописки и квитанцию от вашего багажа, который будет досматриваться здесь на станции, — попросил у супругов проводник и, получив требуемое, повел их из вагона.

— Остановиться мы решили в готеле «Пера-палас»… — сказал ему Николай Иванович, шествуя за ним.

— Да, я при этого самого гостиница и состою проводником. Вот мой знак. О, это первая гостиница в Константинополе! Она содержится от американской компании спальных вагонов… «Wagons-Lits»… В Париже такого гостиницы нет.

Проводник вынул из кармана медную бляху с надписью и нацепил ее на грудь своего пальто.

— Деньги турецкие у вас есть? — продолжал он. — Позвольте мне одного турецкого меджидие на расход. Здесь в турецких владениях надо давать бакшиш направо и налево, а если вы будете сами рассчитываться, то вас замучают, да и дороже вам это обойдется. О, русского «на чаек» пустяки перед турецкого бакшиш! Но где в России нужно подать пятиалтынного, для турка и пятачок довольно. Есть у вас турецкие деньги? А то надо разменять.

— Вот…

И Николай Иванович вытащил из кармана пригоршню турецкого серебра, наменянного ему англичанином. Проводник взял большую серебряную монету и сказал:

— Здесь в Турции мелкие деньги очень дороги и за промен вот такой монеты на мелочь надо заплатить около пятнадцати копеек на русского деньги…

Он подошел к окошку тут же на станции, за которым виднелась красная феска в усах, с громадными бычьими глазами и черными бровями дугой, сросшимися вместе, и разменял монету на мелочь.

Подошли к дверям, загороженным цепью, около которых стояли полицейский офицер в европейском мундире и в феске и солдат. Солдат держал конец цепи в руках.

— Votre passe, monsieur…^[108] — произнес офицер, учтиво прикладывая руку к феске.

Проводник тотчас же заговорил с ним по-турецки, сунул ему паспорт супругов Ивановых, и солдат отвел цепь для прохода.

Очутились в таможенном зале. Приезжих из-за границы было совсем мало: пять-шесть человек. Сундуков и чемоданов на столах для досмотра не было и десятка.

— Приготовьте ключ от вашего багаж. Сейчас принесут ваш сундук. И уж если кто у вас будет просить бакшиш, никому ничего не давайте. Я за все расплачусь, — сказал проводник и побежал с квитанцией за сундуком.

Появился сундук на столе. Николай Иванович открыл его. Около него, как из земли, вырос таможенный сторож в феске, без формы, в турецкой рваной куртке, но с бляхой на груди. Он ткнул себя сначала в грудь, а потом, указав на сундук, протянул к Николаю Ивановичу руку пригоршней и, оскалив зубы, произнес:

— Бакшиш, эфенди…

— С него, с него проси… — указал Николай Иванович на проводника. — Вот наш казначей.

Проводник сунул ему в руку несколько тоненьких медных монет и сказал супругам:

— Пиастр даю, а ведь это всего только семь копеек на русские деньги.

Подошел таможенный чиновник в феске и с зелеными петлицами на воротнике гражданского сюртука, посмотрел на таможенные ярлыки австрийской, сербской и болгарской таможен на сундуках, произнес слово «русский», улыбнулся и махнул рукой, чтоб закрывали сундук.

— Ах, какая любезность! — не утерпела и воскликнула Глафира Семеновна. — Что же это, только русским такой почет в Турции? — спросила она проводника.

— Всем, мадам. Учтивее турецкой таможни в целом мире нет, но надо только бакшиш дать, — сказал проводник и тотчас же сунул чиновнику в руку, пояснив: — Десять пиастров даю. Вот и все.

Сундук заперт. Глазастый оборванец-носильщик, рослый и массивный, как слон, в феске, повязанной тряпицей, взвалил на плечо увесистый сундук как перышко и потащил его к выходу.

Подошел еще носильщик и кланялся, прикладывая ладонь к феске.

— Этому пиастр за то, что принес из вагона сундук, — проговорил проводник, суя в руку носильщика монету. — Здесь уж так принято, что один в таможню приносит, а другой из таможни уносит. Вот и этому солдату надо дать, что цепь у входа держал, — прибавил он и тут же сунул и солдату что-то в руку. — А вот этому старому дяденьке за то дать надо, что он ярлык на вашего сундук налепил.

Стоял маленький, тщедушный старик с таможенной бляхой. Проводник и ему сунул в руку.

— Одному за то, что билет налепил, а другому за то, что стоял при этом и смотрел. Здесь Турция, здесь своего обычай, — объяснял он. — Но все-таки вам здесь обойдется дешевле, чем на русского железного дорога. Пожалуйте садиться в экипажи!

— А паспорт наш? — спросил Николай Иванович.

— Паспорт получим из русского консульства. Я схожу за ним и доставлю его вам.

— А наш ручной багаж? Наши подушки? — воскликнула Глафира Семеновна.

— Пожалуйте садиться в экипаж. Ваши вещи у экипажа.

Супруги Ивановы в сопровождении проводника вышли на подъезд станции. На подъезде толпились швейцары из константинопольских гостиниц в фуражках с названиями фирм и на всех европейских языках зазывали к себе в гостиницы немногочисленных пассажиров, приехавших с поездом. К подъезду был уже подан экипаж для супругов Ивановых — прекрасная парная коляска с кучером в феске и приличном пальто на козлах. В коляске был размещен их ручной багаж и подушки, и ее окружало человек пять носильщиков. На козлах около кучера высился сундук. Супруги уселись. Протянулись со всех сторон руки носильщиков. Проводник начал оделять их мелочью и говорил по-русски:

— Тебе пиастр, тебе пиастр. Вот и ты получай. Ну, всем теперь.

Он вскочил на козлы, ухитрился как-то сесть между кучером и сундуком, и экипаж помчался, напутствуемый гортанными звуками носильщиков, изъявляющих свою благодарность супругам Ивановым.

XLVI

Даже дух захватило и в головах закружилось у Николая Ивановича и Глафиры Семеновны от той пестрой толпы, которая кишела на улицах, по которым они ехали от станции. Европейские костюмы смешивались с азиатскими, элегантные фаэтоны венской работы двигались рядом с тяжелыми турецкими двухколесными арбами. В толпе виднелись европейские дамы, одетые по последней парижской моде, и турецкие женщины, с ног до головы облаченные в какие-то неуклюжие цветные мешки, без талии, составляющие и юбку, и корсаж, и головной убор, из-под которого выглядывали только глаза и брови. Мелькали мужские пальто английского покроя и турецкие синие куртки, шляпа-цилиндр и чалма, халат магометанского духовного лица и черная ряса и камилавка греческого или армянского священника, европейский военный мундир, шляпа католического монаха и фески, фески без конца — красные фески с черными кистями турок-франтов, молодцевато опрокинутые на затылок, и побуревшие от времени фески носильщиков и рабочих, повязанные по лбу белым полотенцем или пестрым бумажным платком. И среди этой разнохарактерной толпы людей — знаменитые константинопольские собаки, грязные, ободранные, попадающие на каждом шагу и парами, и одиночками, и целыми сворами. Они бежали, лежали у стен домов, стояли около открытых дверей лавок, продающих съестное. Если бы не полчища собак, вся эта движущаяся пестрая толпа походила бы на какой-то громадный маскарад. Делать такое сравнение заставляла и декорационная обстановка, представляющаяся для европейца чем-то театральным.

Константинополь стоит на высоких холмистых берегах, спускающихся к заливу Золотой Рог и к Босфору, и с железнодорожной площади, когда супруги Ивановы отъехали от станции, открылся великолепный вид высящихся величественно мечетей с как бы приплюснутыми куполами и целого леса высоких минаретов, упирающихся в небо. Когда же с площади въехали они в узкие улицы, ведущие к Золотому Рогу, мечети и минареты хотя и исчезли с горизонта, но направо и налево замелькали маленькие ветхие каменные турецкие дома с облупившейся штукатуркой, с окнами без симметрии, с лавками ремесленников и торговцев съестным, что также имело какой-то декорационный театральный вид, ибо на порогах этих лавок ремесленники на глазах у проходящих и проезжающих занимались своими ремеслами, а торговцы варили и жарили. По этим узеньким улицам народ в беспорядке двигался не только по тротуарам, но и по мостовой, однако это не мешало экипажам нестись во всю прыть. Из-под дышла лошадей, на которых ехали Николай Иванович и Глафира Семеновна, то и дело выскакивали фески и с ругательством грозили им и кучеру кулаками, то и дело взвизгивали собаки, задетые колесами, но кучер продолжал гнать лошадей, лавировал между вьючными ослами, ковыляющими по мостовой, между носильщиками, тащащими на спинах ящики и тюки поражающей величины. Улицы шли извилинами, поминутно перекрещивались, приходилось то и дело сворачивать из одной в другую, и нужна была особая ловкость, чтобы при крутых поворотах не задеть сидящих на углах, прямо на земле, разносчиков, продающих варенье, бобы, хлеб и кукурузу, а также и их покупателей. Попадались развалившиеся каменные ограды старых кладбищ, на которых среди кипарисов виднелись мусульманские памятники тумбами с чалмами. На камнях развалившихся оград сидели слепые или так увечные нищие с чашечками для сбора милостыни и пели стихи из Корана.

Пораженные невиданной ими до сих пор восточной обстановкой, супруги Ивановы ехали сначала молча и даже не делясь впечатлениями друг с другом, но наконец Николай Иванович спросил проводника, сидевшего на козлах:

— Всегда такое многолюдие бывает у вас на улицах?

Проводник обернулся и отвечал:

— Здесь в Стамбуле почти что всегда… Мы теперь едем по Стамбулу, по турецкой части города. Но сегодня все-таки праздник, пятница — селамлик, турецкого воскресенье, — пояснил он. — Каждого пятницу наш султан едет в мечеть Гамидие и показывается народу. И вот весь этот народ поднялся с раннего утра и спешит посмотреть на султана. Бывает большой парад. Все войска становятся шпалерами по улицам. Вся султанская гвардия будет в сборе. Музыка… всякого мусульманского попы… придворные шамбеляны… генерал-адъютанты… министры… Великий визирь… Все, все будет там. Принцы… Султанских жен привезут в каретах. Вам, господин, и вашей супруге непременно надо быть на церемонии. Все именитого путешественники, приезжающие к нам в Константинополь, бывают на селамлике.

Слово «именитые» приятно пощекотало Николая Ивановича.

— Что ж, я пожалуй… — произнес он. — Глаша, хочешь? — спросил он жену.

— Еще бы… Но ведь, поди, сквозь толпу не продерешься и ничего не увидишь, — дала та ответ.

— О, мадам, не беспокойтесь! — воскликнул проводник. — На ваш паспорт я возьму для вас билет из русского консульства, и с этого билетом вы будете смотреть на церемонию из окон придворного дома, который находится как раз против мечети Гамидие, куда приедет султан.

— А в котором часу будет происходить эта церемония? — спросил Николай Иванович.

— Часу во втором дня. Но туда надо все-таки приехать не позже одиннадцати часов, потому как только войска расставятся шпалерами…

— Так как же нам?.. Ведь уж теперь…

— О, успеем! Теперь еще нет и девяти часов. Скажите только Адольфу Нюренбергу, чтобы был добыт билет, не пожалейте двадцатифранкового золотого — и вы будете видеть церемонию так же хорошо, как вы теперь меня видите. Но позвольте отрекомендоваться… Адольф Нюренберг — это я, — проговорил с козел проводник. — По-русски я зовусь Афанасий Иванович, а по-немецки — Адольф Нюренберг. Так вот, только прикажите Адольфу Нюренбергу — и билет будет. Наполеондор будет стоить экипаж, ну и еще кое-какие расходы пиастров на пятьдесят-шестьдесят при получении билета. Нужно дать бакшиш кавасам, швейцару… Сейчас я вас привезу в гостиницу, вы умоетесь, переоденетесь, возьмете маленького завтрак, а я поеду добывать билет. Вот на извозчика тоже мне надо. Нужно торопиться. Пешком не успею. Весь расход для вас будет в два полуимпериала. Адольф Нюренберг — честный человек и лишнего с вас ничего не возьмет. Мое правило есть такого: беречь каждого пиастр моих клиентов. Желаете видеть церемонию саламлика? Парад помпезный!

— Да поедем, Глафира Семеновна… — сказал Николай Иванович жене.

— Поедем, поедем. Пожалуйста, выхлопочите билет, Афанасий Иванович, — кивнула Глафира Семеновна проводнику.

XLVII

Но вот миновали узкие улицы Стамбула, выехали на набережную Золотого Рога, и показался плашкоутный мост через залив. Открылся великолепный вид на Галату и Перу — европейские части города. Террасами стояли дома всевозможных архитектур, перемешанные с зеленью кипарисов, на голубом небе вырисовывались узкие минареты мечетей, высилась старинная круглая башня Галаты. Вправо, на самом берегу Босфора, как бы из белых кружев сотканный, смотрелся в воду красавец султанский дворец Долмабахче. Проводник Адольф Нюренберг, как ни трудно было ему сидеть на козлах между кучером и сундуком, то и дело оборачивался к супругам Ивановым и, указывая на красующиеся на противоположном берегу здания, называл их.

— А вот это, что от Долмабахче по берегу ближе к заливу стоят: мечеть Валиде, Сали Базар, где рыбаки рыбу продают, мечеть Махмуда, мечеть Килыч Али-паша, агентства пароходных обществ, карантин и таможня, — говорил он.

— Как? Мы еще должны попасть в карантин и в таможню? — испуганно спросила Глафира Семеновна.

— Нет-нет, что вы, мадам! Успокойтесь. Карантин только во время холеры для приезжающих с моря. Вещи ваши также осмотрены, и никакой таможни для вас больше не будет. О, на турецкого таможню только слава! А если знать, как в ней обойтись, то снисходительнее турецкого таможни нет в целом мире, и господа корреспонденты напрасно бранят ее в газетах, когда пишут своего путешествия.

— Да-да… Это можем и мы подтвердить, — подхватил Николай Иванович. — На железной дороге, при переезде границы, нас не заставили даже открыть наших саквояжей, тогда как в славянской Сербии рылись у нас даже в корзинке с закусками и нюхали куски ветчины, нарезанные ломтями. И это у братьев-славян-то! Молодцы турки.

Въехали на мост с деревянной настилкой. Доски настилки прыгали под колесами экипажа, как фортепианные клавиши. Экипаж трясся, и Адольф Нюренберг ухватился одной рукой за сундук, другой за кучера, чтобы не упасть.

— Это Новый мост называется, или мост Валиде, а тот, что вон подальше, Старый мост, или мост Махмуда, — пояснил он, уже не оборачиваясь. — Но у нас в Константинополе зовут их просто: Старый и Новый. Некоторые их настоящего названий и не знают.

Конец ознакомительного фрагмента.

Примечания

1

Честь имею. Ваши билеты, господин.

2

Я даю… — Здесь и далее при переводе ошибки в иностранных языках не отражены.

3

Позже… позже…

4

Сабадсаллаш.

5

Фюлопсаллас.

6

Чаевые, чаевые.

7

Я вас потревожила.

8

Настоящий.

9

Резиденция.

10

Горничные.

11

Красное.

12

Кофе.

13

Таможня.

14

Да здравствует.

15

Носильщик!

16

Рекомендуюсь.

17

Здесь паспорт!

18

Эй, извозчик!

19

Семь…

20

Благодарю.

21

До свиданья.

22

Прощайте!

23

Всё, что вам угодно.

24

Приказывайте…

25

Есть ли хорошая комната?

26

Восемь динаров за день…

27

Ну, с Богом, до свиданья.

28

Сейчас…

29

Нет, нет. Надо три динара.

30

Цыпленок.

31

Индейка, кролик.

32

Одиннадцатый час.

33

То есть: что вам угодно? Прикажите.

34

Превосходительство?

35

Здесь: король.

36

Прежде следует крепость смотреть.

37

Везде.

38

Колодец.

39

Деньги…

40

Меняла…

41

Лучший.

42

Пожалуйста, мадам, пожалуйста, мой господин.

43

Еда-то хорошая здесь?

44

Всё, что вам угодно.

45

Обед.

46

Дайте.

47

Добрый день!

48

Сегодня пятница.

49

В воскресенье.

50

Перец.

51

За комнату.

52

То есть полудня.

53

Вагон.

54

Хорошо спали этой ночью?

55

Таможня.

56

Одежда!

57

Хорошие комнаты! Хорошие комнаты! Недорогие комнаты! Меблированные комнаты!

58

Садитесь, пожалуйста…

59

Что еще?

60

Местное вино?

61

Понимаю.

62

Войдите!

63

Джентльмены и леди.

64

Завтрак.

65

Ужин.

66

Кухню и повара.

67

Слушайте…

68

Мало…

69

Гулять…

70

Церковь.

71

Общество.

72

Типографию.

73

Зверинец.

74

«Красный рак».

75

Извольте. У нас хороший повар.

76

Говяжий расол, луковый соус, сармо из листьев винограда и жареный цыпленок с капустой.

77

Хороший обед.

78

Извольте… Садитесь, пожалуйста…

79

До свиданья, ваше превосходительство.

80

В воскресенье.

81

Мои любимые!

82

Будьте добры дать что-нибудь, месье.

83

Пожалуйте, ваше превосходительство.

84

Просит видеть его превосходительство.

85

Повар.

86

Поезд.

87

Да здравствует!

88

Прощайте! Будьте здоровы!

89

О, это еще далеко.

90

Господин разбойник! Возьмите все, все… Вот!

91

Спасибо, большое спасибо за вашу любезность…

92

Разбойники!.. На этой железной дороге разбойники… не служащие таможни, а разбойники…

93

Здесь много разбойников… Он нам говорил, что здесь грабят.

94

Вы знаете.

95

Я знаю…

96

Мы без оружия.

97

О, вот оно что!.. Вот в чем дело…

98

Прошу вас…

99

Возьмите, мадам… Это вам на пользу…

100

Садитесь, господин, и отдохните с нами, я вас прошу.

101

О, мадам! Я очень рад…

102

Вы понимаете?

103

Спасибо, спасибо, еще спасибо, за все спасибо… Спасибо.

104

Есть — бакшиш, пить — бакшиш, спать — бакшиш, идти — бакшиш, уезжать — бакшиш, умирать — тоже бакшиш!

105

Проехали… Уже проехали Черкеской!

106

Какая теперь станция?

107

Никогда…

108

Ваш паспорт, месье.