Сатир и нимфа, или Похождения Трифона Ивановича и Акулины Степановны

Николай Лейкин, 1888

Бытописец России конца XIX – начала XX века, сатирик Николай Александрович Лейкин как всегда точно ухватывает подсмотренные им в жизни образы соотечественников самых разных сословий и характеров. В этом, в чем-то смешном, а в чем-то грустном романе остроумно обыграны самые разные типы персонажей. Одинокий пожилой купец Трифон Иванович Заколов проникается теплыми чувствами к своей кухарке Акулине. Скромная и тихая женщина по-настоящему преображается под влиянием своего нового статуса в доме, и динамика между «сатиром» и «нимфой» кардинально меняется. Подруга-горничная дает Акулине полезные, с ее точки зрения, советы, а родственник из деревни просится на хлебное место, и далеко не сразу ясно, к чему приведет цепь событий, начавшаяся с простой симпатии.

XVI. Опять сатир в тисках

— Дяденьке Трифону Иванычу особенное! — воскликнул Николай Куролесов, завидя входящего в столовую Трифон Ивановича, и вскочил из-за стола с такою стремительностью, что даже уронил на пол рюмку. — Поздравляю вас с праздником, Рождеством Христовым и желаю вам всего хорошего! — приблизился он к дяде. — Позвольте обнять вас и запечатлеть горячий поцелуй. Что вы, дяденька, щеку-то мне подставляете в сей день священный! Небось, кабы Акулина Степановна подошла, так губы бы подставили.

Трифон Иванович был совсем в замешательстве и первое время не двигался даже с места, а только спросил племянника:

— Ты чего же это тут? Ты что делаешь?

— Как что? Я с визитом… Родной племянник явился в священный день поздравить своего дядю с праздником, а вы спрашиваете, что я здесь делаю! Вот дядинские-то чувства! Нет, дяденька, я не в вас. Я вот сейчас с Акулиной Степановной проводил время в приятных разговорах и пил за ваше здоровье.

— Нечего тут и Акулине Степановне было делать. Ейное место в своей комнате. А твое дело прийти, не застать дома и уйти — вот твоя амбразура.

— Вот так раз! Вот так мерси с бонжуром! — воскликнул Куролесов. — Я со скоропалительностью всех чувств к дяде, а мне, изволите ли видеть, такой ультиматум! Акулина Степановна, слышите?

Куролесов обернулся к Акулине. Та встала из-за стола и уходила из столовой.

— Акулина Степановна! Куда же вы? Позвольте… Дяденьку нечего слушать… Это они сгоряча, — остановил Акулину Куролесов.

— Какое сгоряча! Я уж вижу их… Ведь они обидчики.

— Иди, иди с богом. Нечего тебе тут… — кивал ей Трифон Иванович.

Акулина слезливо заморгала глазами и вышла из комнаты.

— Дяденька Трифон Иваныч, позвольте… За что же вы вампира-то с женским полом разыгрываете! Эдакая, можно сказать, чудесная дама, эдакая краля, такой розан в соку, и вдруг…

— Довольно, довольно. Не доросла еще она до дамы-то.

— Помилуйте! Даже французинкам может нос утереть.

— Брось, тебе говорят! Достаточно!

— Как «брось»! Я полчаса сидел и на их красоту со всех сторон любовался. Ну, дяденька, а уж и мастер же вы выбирать женский пол! Скажите на милость, какую красоту писаную на старости лет откопали! Впрочем, ведь солидарные-то люди опытнее нас, они знают, где раки-то зимуют.

Трифон Иванович тяжело вздохнул и опустился на стул.

— Будет тебе, уймись, — говорил он, избегая смотреть племяннику в глаза, но тот не отставал от него.

— Давно ходит по рынку молва, что при вас находится в ключницах очень невредный кусок, — продолжал он, — но о такой писаной красоте я и не воображал. Верите ли, ведь я от этого происшествия даже в исступление ума вошел. Как честный человек, в умоисступление ума. Дяденька, можно мне выпить с вами за здоровье красоты Акулины Степановны?

— Не желаю… — глухо отвечал Трифон Иванович. — Так я выпить с тобой выпью, а за красоту не желаю. Да и ступай ты домой.

— Позвольте… отчего за красоту выпить не желаете?

— Да что ты пристал как банный лист! Оттого не желаю, что хозяева за красоту своих ключниц не пьют. Ключницы не из-за красоты нанимаются.

— Ой?! Так ли?.. И Акулину Степановну приблизили к себе не из-за красоты?

— Вовсе я ее даже и не приближал.

— Дяденька! Ну зачем же туман-то на публику наводить? Ведь уж все ясно, и всякий малый ребенок понимает, в чем тут дело. Ну, выпьемте.

Трифон Иванович выпил, чокнувшись с племянником, и через минуту спросил:

— А в рынке разве уж известно про нее?

— Да ведь шила в мешке не утаишь, — отвечал племянник. — Разговоров-то много… Приказчик ваш Андреян разгласил, которого Акулина Степановна отказала.

— Врешь! Я ему отказал, а не Акулина! — крикнул Трифон Иванович. — Разве ключницы могут отказывать?

— Ну хорошо, хорошо. Не сердитесь, дяденька, нехорошо, печенка может лопнуть. Разговоров-то, я говорю, в рынке про вашу купидонную даму много, только никто не знает, что она такой нерукотворенной красоты.

— А мать твоя ничего про нее пока не знает?

— То есть знать-то знает, а только не в этих препорциях. А только вы, дяденька, не бойтесь. Я маменьке ни гугу… Что видел — могила… Напротив того, даже буду им рассказывать, что все это вздор, пустяки…

— Ну, то-то… Ты уж, пожалуйста, не звони языком.

— Как рыба буду существовать… А только, дяденька, уговор лучше денег: уж и вы со мной в мире живите. Ведь вот в прошлый раз, когда пошел говор, что у меня эта самая повивальная бабка на Песках существовала, то как вы меня ругали по приказу маменьки! Ревизию лавки делали. А зачем? С какой стати? Так по рукам, дяденька?

— Ну тебя в болото! Что мне за дело?.. Я теперь на тебя и внимания не обращу. Только ты молчи и не звони про меня языком, — отвечал Трифон Иванович.

— Сказал, что рыба, — рыба и будет. Выпьем, дядя, что тут! Выпьем в знак молчания. У вас Акулина, у меня Серафима — вот нас два сапога и есть. Вы дядя, я племянник, и у обоих по родственному сюжету.

Трифона Ивановича коробило, но он выпил. Племянник был пьян и еле ворочал языком.

— Только у меня моя Серафима куда далеко от вашей Акулины! Ваша Акулина пятьдесят очков вперед моей Сарафиме может дать. Сейчас околеть, пятьдесят очков. Ну да большому кораблю большое и плавание… А я, дяденька, малый корабль, особливо при маменькиной жадности. Что урвешь — то и есть. Дяденька… Что я вам хотел сказать…

Племянник замялся. Дядя вскинул на него глаза и ждал.

— Дяденька… Одолжите в долг без отдачи пару радужных. Ей-ей, на Серафиму надо. Штучка она у меня новая, и ее побаловать требуется.

Трифон Иванович вспыхнул.

— Да ты никак с ума сошел? Двести рублей. За что же это? — спросил он.

— За разное, дяденька, за разное. Во-первых, праздник… Надо же вам какой-нибудь подарок племяннику сделать… А во-вторых, за молчок насчет Акулины Степановны. Дадите двести рублей, так не только маменьку мою уверять буду, что вся эта Акулина — вздор и ничего больше, но даже и в рынке соседям вашим буду говорить, что Акулина Степановна — только ключница и ничего из себя не составляет.

— Однако, брат, ты хоть и пьян, но бестия, — покачал головой Трифон Иванович.

— Бестия, дяденька, бестия, но что же делать-то? Ничего не поделаешь, деньги уж очень нужны.

— Ну ладно, я дам, а только ты что видел, что слышал — ни-ни.

— Гроб… Могила, — ударил себя в грудь племянник.

Трифон Иванович вынес ему из спальни двести рублей и, подавая, сказал:

— На вот… А только чтобы разговоров никаких… И иди вон.

— Уйду, уйду, дяденька. К Серафиме так прямо и поеду. Прощайте…

— Прощай! — не глядя на него, сказал Трифон Иванович.

— А с Акулиной Степановной можно проститься? — приставал племянник.

— Не требуется.

— Очень уж дама-то приятная…

— Пошел вон!

— Дяденька, что это: ревность? Вот уж не ожидал!

— Уйдешь ты или не уйдешь?

— Уйду, уйду, дяденька… Оревуар… Я еще зайду на неделе. Прощайте.

Племянник выскочил в прихожую, двинувшись плечом о косяк двери. Анисья подала ему шубу. Он сунул ей в руку два двугривенных и, придерживаясь за перила, начал спускаться с лестницы.

Трифон Иванович сидел в столовой, насупившись, и целой пятерней досадливо скоблил себе затылок.