Записки невольника. Дневники из преисподней

Николай Леонидович Молчаненко

Это проникновенная история о выживании, дружбе и человеческой стойкости в мрачные годы Второй мировой войны.Через записи молодого узника трудового лагеря раскрываются ужасы принудительного труда, но вместе с тем — сила духа и непоколебимая вера в жизнь. Общение с друзьями полное юмора, надежды и взаимной помощи, становится ярким светом на фоне лагерных страданий.Эти дневники мощное свидетельство того, что даже в самых тёмных временах человек способен сохранить человечность.

Трещины в монолите

1 января 1943 года, пятница — 1 июля 1943 года

Завод стоит — у немцев праздник. Мы все немного нервничали, думали, что они могут придумать для нас работу, несмотря на их праздники. Но, к нашему удивлению, обошлось спокойно. От нашего «доброго» полицая узнали, что в город сегодня нас не пустят. После обеда несколько ребят, недолго думая, перелезли через проволоку и направились в город, надеясь на удачу. Часа через полтора нас выстроили на проверку, и стало ясно, что кто-то донёс. Кто же? В полицейскую комнату заходил только Герман. Когда зашёл разговор о том, что это его работа, Виктор Егунов, который с Германом в одной комнате живёт, сказал, что Герман всё время лежал с грелкой. Миша тут же взвился: «Вы с ним уже снюхались?» Лишь возраст Миши удержал от того, чтобы началась драка.

На прошлой неделе был громкий разговор у немцев. Приехал к одному из них брат с фронта, и тот рассказал, что партизаны громят немецкие войска, уничтожают тысячи солдат и технику. Немцы, конечно, возмущаются — как же так, воевать «не по правилам»!

— Так воевать нельзя, — Карл недовольно кивает, заканчивая рассказ.

— Конечно, — отвечаю я, — гораздо лучше вторгнуться в чужую страну, убивать беззащитных стариков, детей, женщин, грабить, жечь, угонять молодёжь на каторжные работы.

Карл задумывается.

— Алекс, для войны есть фронт.

— А ваши самолёты ещё до всякого фронта бомбили наши мирные города.

— Если убивают мирное население, так это расплата за партизан.

— Ты, Карл, меньше слушай доктора Геббельса. Фашисты считают людьми только немцев.

Карл качает головой.

— Это неправда, Гитлер хочет создать хорошую жизнь для всех.

Я не выдерживаю, голос мой звучит резче:

— Гитлер ещё до войны начал уничтожать людей. Он устроил концлагеря, начал истреблять евреев, расстреливал, кастрировал.

Карл с вызовом смотрит на меня:

— Ты наслушался своей пропаганды, Алекс.

— Мой милый Карл, Гитлер — зверь. Он уничтожает и наших, и ваших. В России ему будет капут, увидишь.

Карл вздыхает, но всё же улыбается.

— Ах, Алекс, Алекс, ты, как всегда, категоричен. Но Гитлер — это сила. Ну, в крайнем случае, он заключит мир.

— Гитлер не сила, а авантюрист, — отвечаю я твёрдо. — Мира не будет, пока его не уничтожат. Когда началась война, у нас появился плакат, на котором Гитлер свинячьей мордой разрывает пакт о ненападении.

Карл смеётся и достаёт из портфеля журнал «Arbeitertum»:

— Вот, смотри, у нас своя пропаганда. — Он показывает на рисунок, где немецкий солдат, шагая обратно в Германию, держит торт с надписью «Украина».

Я тоже смеюсь:

— Цыплят по осени считают, Карл!

Он смеётся в ответ и убирает журнал в портфель, и на мгновение мы оба забываем о том, что нас разделяет.

Будни невольника

2 января 1943 года

Год начался неожиданно удачно. Утром, при очередной заливке, которой руководил сам обер-мастер Лоренц, у двух ковшей отказали летки — не закрылись, как полагается. Лоренц пытался исправить ситуацию, даже ставил ковши на землю, но всё было тщетно: двадцать тонн раскалённого металла вылилось прямо на землю. Подобное случалось раньше, но редко, а тут сразу два ковша, как по заказу. Невольно возникает мысль: а может, это кто-то из наших постарался?

На это зрелище сбежались все из цеха, словно на какой-то новогодний фейерверк. Коля Беспорточный, весёлый и добродушный парень, но трусливый до безобразия, дрожал в своей крановой кабине. Он всегда поднимает всем настроение, но стоит появиться Лоренцу — и Коля белеет, как полотно. И есть от чего: Лоренц известен своими вспышками ярости. Этот человек — сущий дьявол: он не раз швырял в Николая тяжёлые предметы и избивал наших ребят металлической трубой от керна, пока она не сгибалась. Его удары — всегда жестокие и безжалостные, а наказания непредсказуемы. Лоренц — это воплощённый страх для многих в нашем лагере.

3 января 1943 года

Карл продолжает удивлять нас своим постоянством. Вроде бы небольшая добавка к нашему питанию, но по калорийности она, вероятно, превосхлдит наш основной рацион. Во всяком случае, когда Карл болеет или уходит в отпуск, мы гораздо сильнее ощущаем голод. Убеждён, что, если не было такой помощи, я уже давно бы не выдержал.

Сегодня Карл принёс по два больших куска пирога с кремом, поздравил нас с Новым годом. Антон постоянно беспокоится из-за моих споров с Карлом. Он переживает, что Карл может обидеться и прекратить свою помощь. Но я не разделяю этих страхов. В основе Карловых поступков лежит, конечно, милосердие, но и наши скромные финансовые вливания, которые ему помогают: мы отдаём часть зарплаты, и в последнее время эта сумма увеличилась с 6—7 марок до 13—17 марок в месяц. Спор, как мне кажется, не должен стать преградой.

В столовой появился новый приказ от Янсона: за то, что несколько ребят самовольно ушли из лагеря 1 января, нас лишили выходных и мясных продуктов на весь январь. Стараются нас стравить друг с другом, но ничего у них не выйдет — никто не подумает винить тех ребят. А что касается «мясных продуктов» — это издевательская формулировка. Этот «мясной продукт» — маленький кусочек колбасы, размером с половину спичечного коробка, да и та едва напоминает ливерную.

Сегодня за обедом кто-то умудрился получить две порции, и Янсон тут же оставил их без ужина. Чёрт с ним, но как он узнал? Всё чаще думается о предателе среди нас, но не хочется в это верить. Герман, конечно, вряд ли стал бы размениваться на такие мелочи, так что сомнения остаются.

4 января 1943 года

Вечером я снова возился с приёмником на чердаке мастерской. Ничего не получается. Вроде всё целое, а работать не хочет. Приёмник старый, двухламповый, с наушниками. Вторая лампа цела, выпрямительная. Скорее всего, основная лампа уже выработалась. Володя обещал попросить Эриха принести новую. Но пока ситуация остаётся без изменений.

На заводской доске объявлений появился приказ, запрещающий немецким рабочим разговаривать с русскими. Что-то случилось, но никто толком не знает, что именно. Питание всё хуже и хуже. Сегодня Карл, как обычно, попросил у Беспалого гиздопар, и мы с Володей как следует подкрепились. Но мысли о еде не отпускают ни на минуту. О чём бы ни начался разговор, он непременно сводится к еде. Каждый рассказывает о том, как питался до войны, о любимых блюдах, о том, какой вкусной была еда.

Уже много открыток пришло из Харькова, но от мамы всё ни слуху, ни духу. Почему ты молчишь, мама?

Карл поделился новостью, что Ленинград, который находится в блокаде, сейчас не бомбят и не обстреливают, потому что там находятся свыше двух тысяч немецких пленных. Молодцы ленинградцы! Пусть немцы сами кормят своих.

5 января 1943 года

Карл снова достал немного гиздопара, но как добыть его достаточно для всех? Люк на крыше кладовой замуровали, дверь теперь гладкая, петли внутри. Взорвать кладовую нечем. Достать бы слепки с ключей, но Беспалый никогда не расстаётся с ними.

На заводе огромное внимание уделяют технике безопасности. По всему цеху развешаны плакаты, особенно жуткие — в механическом отделении. Там на плакатах изображены женщины с разодранными кожей и волосами, которые слишком близко подошли к сверлильным станкам. Плакаты эти — настоящая выставка ужасов, от которых надолго запоминаются правила безопасности. Для тех, у кого слабые нервы, эта «галерея» — настоящая пытка.

Плакаты на тему экономии встречаются повсюду. Лаконичные надписи «Sparen» — «Экономим» — напоминают о бережливости. На одном плакате рабочий с маслёнкой, из которой капает масло, лениво смотрит на плакат, где изображена такая же сцена, повторяющаяся бесконечно.

Карл рассказал печальную и одновременно ироничную историю: с мостового крана упал крупный гвоздь и убил инженера по технике безопасности, который проходил мимо.

6 января 1943 года

Похоже, я брошу писать. Голод и усталость одолевают, не оставляя сил для дневника. Держусь только благодаря Сигизмунду. Но мои записи — это жалкая писанина. Сигизмунд же, как всегда, удивляет своим мастерством: он читает свои записи вслух, и все слушают с огромным удовольствием. Больше всех восхищён Иван Мельник.

Поражает, как Сигизмунд умудряется выделять важные детали, которые ускользают от моего внимания. Он черпает свои силы будто бы из другого мира. Если не пишет — рисует. А я едва передвигаю ноги и чувствую, что готов сдаться. Без гиздопара всё кажется невозможным. С ним хоть как-то держимся, а без него — совсем пропадём. Если не достанем слепки с ключей, наш конец близок.

7 января 1943 года

Невероятное везение: Жоре удалось сделать оттиск одного ключа. Мы сразу передали его ребятам из инструментального цеха. Кто сделал слепок, и кто изготовит ключ, никто не знает.

Матрос из соседней комнаты, работающий на внутризаводском транспорте, на самом деле вовсе не матрос, а Иван Григорьев из Харькова, и прозвище своё получил за тельняшку, с которой старается не раставаться. Он тоже перелезает через проволоку, а дальше действует так: наблюдает за колбасным магазином через улицу и заходит, когда в магазине нет покупателей (что здесь случается редко), а хозяин уходит во внутренние комнаты по своим делам. Матрос переходит улицу, входит в магазин, где на входной двери звонит колокольчик, и пока хозяин выходит на звонок, успевает взять с полки колбасу и сигареты. Прячет их под пиджак. Хозяин без продовольственных карточек не продаёт и просит его уйти. Матрос уходит, унося свою добычу.

Он так ходит раз в неделю в один и тот же магазин, но по-переменно: то, когда хозяйка стоит за прилавком, то когда хозяин. «Буду, — говорит Матрос, — ходить, пока не попадусь.»

8 января 1943 года

Снова возился с приёмником, но пока всё безуспешно. Эрих пока ничего не обещает насчёт новой лампы. Мы с ребятами думаем, что, если удастся поймать Москву, нужно будет начать выпускать листовки. Миша предложил делать шрифт вручную. Володя пообещал достать свинец и изготовить инструменты для резьбы.

По заводу ходят слухи, что немцы отступают по всем фронтам. Грицько Сто Восьмой говорит: «Ну вот и начали немцы своё драпать обратно домой».

9 января 1943 года

Карл наконец купил блокнот. Я испытываю к нему самые тёплые чувства. Он относится ко мне как к родному, и мне кажется, что, если бы моя мама узнала о нём, она бы молилась за него.

Говорят, в районе Ленинграда наши высадили большой десант в немецкий тыл. По всему видно, что наши в последнее время сильно активизировались.

В январе 1943 года Красная Армия провела крупную десантную операцию под Ленинградом с целью прорыва блокады города и отвлечения немецких сил. В ночь с 4 на 5 января был высажен морской десант численностью около 8 000 человек в районе Ладожского озера, у посёлка Невская Дубровка.

Десантники должны были ударить по немецким позициям с тыла, однако из-за плохой подготовки, отсутствия поддержки и сильного сопротивления со стороны противника операция закончилась неудачей. Большинство десантников погибло или попало в плен, и цель операции по прорыву блокады не была достигнута, но значительные силы немцев были отвлечены от направления главного удара.

Мы настолько привыкли к ежедневным бомбёжкам, что они уже стали частью нашего обыденного существования, словно нечто неизбежное. Я перестал об этом писать — всё равно никто не удивится. Но вчера в женском убежище произошло нечто совершенно из ряда вон выходящее. У них есть полицай по имени Дойч — настоящая мерзость, гоняющий женщин в укрытие и постоянно обращающийся с ними так, что от его жестокости просто становится тошно. Он гонит их палкой, не давая даже как следует одеться. Сколько слёз пролили бедные женщины из-за боли и унижений!

Вчера случилось так, что, загнав женщин в убежище, как обычно, и собираясь закрыть дверь на засов, Дойч получил неожиданный ответ. Женщины, не выдержав, набросились на него. Они использовали одеяло, которым укрывались от холода в убежище, сбили его с ног, начали бить, кто чем мог — руками, ногами, кто-то даже топтал его. Сначала он кричал, потом замолчал. Когда зажгли свет, всё было тихо. Женщины, подавленные своим поступком, сидели на скамьях, а Дойч лежал у двери с окровавленным лицом. Он долго не двигался, но потом встал и ушёл. Когда сирены возвестили об окончании тревоги, он вернулся, умытый, и без единого слова отвёл женщин обратно в лагерь. Пока что никакой реакции на произошедшее не последовало, но страх от этой сцены навис над всеми.

10 января 1943 года, воскресенье

Работали до двух часов, после чего нас отпустили в город на несколько часов. Купили по пачке отвратительных сигарет и несколько салатов — без сдачи, конечно. Кажется, что мы уже внедряем свои советские методы в здешнюю жизнь, только вот наши взятки не такие уж богатые.

Вечером в столовой снова состоялся «любоход». Это слово до сих пор неприятно режет слух, но оно настолько прижилось, что уже и девчата его используют, как будто оно всегда было частью их речи. Со свалок принесли старую мандолину, отреставрировали её, а потом ещё и гитару. Но игра не приносит радости. Видимо, сама музыка не соответствует нашему положению. Только Эмиль, с его старинными романсами, исполняет что-то, что хоть немного трогает душу. Тонкий, дрожащий голос Эмиля звучит так, как будто он сам весь дрожит от голода и страданий.

Все сидят кучками, парами, кто-то тихо шепчется, кто-то целуется. Люди после ужина отдыхают, как могут: моются, переодеваются и идут в столовую, чтобы хоть немного утешиться в этих тяжёлых условиях. Даже дежурный полицай, непонятно зачем стоящий на посту, никого не беспокоит.

11 января 1943 года

Сегодня мы с Антоном были дежурными по комнате. Привели всё в порядок, растопили печь, принесли кокс. Лишь после этого помылись и пошли в столовую.

Ночью мне приснилась мама. Во сне она приехала ко мне в лагерь, сидела за нашим столом и переписывала мой дневник. Весь день я ходил под впечатлением этого сна, словно действительно встретился с ней. Я рад, что хотя бы сны облегчают нашу тяжёлую участь.

Обер-мастер Лоренц — это настоящее воплощение жестокости. Он ругает не только нас, но и своих же, немцев. Недавно я видел, как он ругал брата Карла, Стефана, зная, что тот когда-то был коммунистом. Лоренц был настолько разъярён, что у него изо рта шла пена, как у бешеного зверя. Стефан не выдержал и схватил гаечный ключ — если бы не подоспели другие немцы, он бы убил Лоренца.

А с нами, русскими, Лоренц и вовсе не церемонится. Любая ошибка — и он хватает водопроводную трубу или ломает керны прямо о наши спины. Спасаемся только бегством. Как-то он жестоко избил Егора. Тот даже не смог убежать — то ли от страха, то ли от слабости. Лоренц бил его до тех пор, пока труба не согнулась.

12 января 1943 года

Кажется, строительство лагеря наконец-то завершено. Лагерь находится на метр ниже дороги, которая отделяет его от заводской проходной. Три барака — мужской, общий и женский — расположены параллельно друг другу. Небольшая лестница ведёт к общему бараку, за которым находятся туалеты для мужчин и женщин, кладовая и странный навес, назначение которого нам пока непонятно. Весь лагерь усыпан шлаком, но между бараками есть длинные клумбы с травой и кирпичами, поставленными наискосок. Колючая проволока отделяет нас не только от внешнего мира, но и друг от друга — мужчин и женщин.

В начале нашего барака теперь расположены сапожная и швейная мастерские. Общий барак начинается с дежурной комнаты для полицейских, затем идут карцеры, а дальше — столовая, где для мужчин и женщин оборудованы отдельные зоны. За столовой — кухня и умывальники, а также душевая, двери которой никогда не закрываются.

Мы называем наш лагерь «Янсонбург», а немцы его прозвали «Сталинградом». Зима здесь мягкая, говорят, что всегда такая. Снег тает сразу же, как выпадает, часто идут моросящие дожди. Но даже в такую тёплую зиму нам холодно. Наша одежда из бумаги и древесного волокна не согревает, а еды недостаточно, чтобы восполнить силы. Сегодня Карл принёс нам бульонные кубики, но даже три кубика на стакан воды не смогли сделать её вкусной или сытной.

Я вешу всего 57 кг, и некоторые из наших ребят ещё легче. Пришло письмо из госпиталя: один «ленинградец» скончался, а остальные не могут встать с кровати. Мы уже поняли, что заболевшие редко живут больше трёх-четырёх месяцев.

13 января 1943 года

Из-за постоянных бомбёжек мы живём в напряжении и страхе за свою жизнь, но, помимо этого, добавились новые обязанности. Теперь нас заставляют ежедневно переносить пишущие машинки и арифмометры в подвал, чтобы уберечь их от возможных ударов. Каждую ночь и утро мы тащим их вверх и вниз по лестнице, без остановок. Утром это делает ночная смена, вечером — дневная, когда все уже уставшие после работы. Эти тяжёлые машины высасывают последние силы, и с каждым разом нагрузка становится невыносимей.

Споткнуться или уронить машинку — всё равно что подписать себе приговор: концлагерь ждёт каждого, кто допустит такую ошибку. Я уже не могу пройти весь лестничный марш без остановки — сил не хватает. Чем меньше людей участвуют в этой изнурительной работе, тем больше приходится ходить туда-сюда.

Сегодня, занося одну из машинок, я невольно задержался в конторе и стал рассматривать их условия. В первую очередь поразила чистота и простор: всё светло, аккуратно, но это я уже видел и раньше. Что действительно меня удивило — у них нет счётов, которыми мы постоянно пользуемся. Вместо этого на стене висит машинка для заточки карандашей. Казалось бы, мелочь, но как она удобна! Представьте: вставляешь карандаш в одно из отверстий, крутишь ручку — и карандаш идеально заточен. Эта простая вещь экономит время и нервы. Для них это норма, а у нас такой удобной мелочи нет.

К каждому арифмометру и машинке прикреплена бирка с указанием этажа, комнаты и стола. Всё аккуратно учтено, каждая деталь на своём месте. И снова мне стало понятно, насколько в этом мире есть места, где даже простые вещи могут быть сделаны с заботой о людях — пусть даже это всего лишь заточка карандашей. А мы таскаем технику по лестницам, рискуя жизнями, не имея ни малейшего представления о таких удобствах.

14 января 1943 года

Наступает странная, почти неестественная январская весна. Солнце светит ярче, воздух теплеет, а небольшие лужицы на земле начинают подтаивать. Мы все меньше страдаем от пронизывающего холода, и дует какой-то ласковый ветерок. Удивительно, но каждый раз, как только этот ветерок коснётся лица, кажется, что это не просто ветер, а дыхание далёкой Родины. Он словно несёт с собой отголоски дома, воспоминания о том, что было когда-то нашим миром, совсем другим.

Сначала мысль о том, что мы можем не вернуться домой, вызывала у нас ужас. Жили надеждами — слабыми, почти бессознательными, но всё же надеждами. Но с течением времени мы стали осознавать неизбежное. Мы готовим себя к смерти. Кажется, это единственный исход, который остаётся. И когда очередную партию увозят в госпиталь, каждый из нас внутренне ликует — смерть прошла мимо, на этот раз пощадила. Мы стараемся не задумываться о потерях, держимся, бодримся, боремся. Превратиться в измученного страдальца — самое страшное, что может случиться. Такой человек вызывает лишь презрение. Умирать нужно с достоинством, стоя на ногах, не сломленным.

Главное — не падать духом, не опускать руки, бороться до конца. Только полный дурак не понимает, что питание, которое нам дают, не может поддерживать жизнь. Фашисты — существа жестокие, безжалостные, уничтожающие миллионы людей. Но их задача по отношению к нам — эксплуатировать до последнего, кормить как можно дешевле, пока мы не умрём от изнеможения. Сколько наших уже погибло! Нужно как-нибудь сесть и подсчитать.

И самое страшное, что вся эта жестокость, все эти наши беды идут от таких выслуживающихся, как Янсон, Лендер, Брюкеман и их безмозглая свора полицейских. Иногда мне кажется, что они нас ненавидят просто потому, что сами потеряли на войне своих близких, детей, которых поглотила эта безумная война. А разве можно считать врагами таких людей, как Карл? Он добр, он помогает, он словно родной. Да, таких людей врагами назвать не поднимется язык.

Но вместе с этим участились обыски, постоянные построения на проверку, оскорбления и унижения. Они ненавидят нас за нашу стойкость, за нашу гордую осанку и непокорный взгляд. Для них мы — не люди, а скот. Они не говорят этого вслух, но по их поведению это становится совершенно очевидно. Янсон со своим одутловатым лицом и вечной ухмылкой словно воплощение этой ненависти. Его глаза, кажется, вот-вот лопнут от той ярости, которая кипит внутри.

Сегодня мне поручили отвезти ригели с готовыми кернами в старую сушильную камеру. Там уже стояли два ригеля, оставленные Канером. Я поднял их шубкаром, аккуратно поставил на колодочки, но в конце смены столкнул их, так, чтобы никто не заметил. Лендер всё время подгоняет нас, требует больше работы. Он не терпит отказов. Костя и Антон отговариваются, что ничего не понимают, говорят «Nix verstehen». А вот я, как оказывается, «фирштейн», и Лендер бьёт кулаками именно по мне. Я отвечаю ему, что мы и рады бы работать больше, но у нас просто нет сил, мы еле стоим на ногах. Недавно он оставил нас без ужина.

Не помню, писал ли я, что нам установили машину для изготовления кернов. Она кажется чудовищем. Работает на сжатом воздухе, производительность невероятная, но брака много. Пока её налаживают, Лендер всё время рядом, следит за процессом.

Питание стало ещё хуже, чем раньше. Кажется, хуже уже некуда. Варят какую-то отвратительную баланду из кислой капусты, которая воняет так, что съесть это невозможно. Где они находят такую капусту? А по воскресеньям дают немного картошки, варёной в мундире, но всё гнилое, ничего хорошего. Мы едим, потому что нет другого выхода, но ощущение такое, что питаемся отбросами.

Конец ознакомительного фрагмента.