Защита Гурова

Николай Леонов, 1996

Никто в родном ведомстве полковника Гурова не поручал ему заниматься делом террориста, приговоренного к высшей мере. Но когда Гуров убеждается в том, что парня расчетливо подставили, он решает докопаться до истины… Обо всем этом захватывающий роман «Защита Гурова».

Глава 3

Родственников осужденного доставили в Москву, расселили по двое порознь на квартирах, не имеющих к чеченцам никакого отношения. Гуров не гримировался, лишь надел очки с простыми стеклами, оделся затрапезно, слегка ссутулился и на машине Василия Ивановича Светлова, с которым лет сто назад начинал службу в МУРе, объехал все квартиры, где поселились чеченцы. Две сестры, мать с отцом, деда устроили отдельно.

Светлов пребывал на пенсии, работал водителем в гараже министерства, взял отпуск и поступил на довольствие к Гурову. Чапаев, как звали исстари Светлова за его легендарное имя-отчество, в свои неполные шестьдесят был доволен, словно сбежавший с уроков школьник. И дело было не столько в деньгах — Гуров определил старому другу оклад, не уступающий министерскому, — сколько в том, что он, старый сыщик, снова работает с «ребятами», будто вернулась молодость. Ну а деньги, конечно, прекрасно, можно будет дачку подремонтировать, воду в дом провести, супруга молчит, однако воду из колодца носит с тремя остановками.

Машину он взял не служебную, свой старенький «жигуль», который чистил и налаживал каждую субботу и воскресенье. Увидев маскарад Гурова, старый сыщик довольно улыбнулся и сказал:

— Здравствуй, Лев Иванович, ты прост, как колесо телеги, сколько люди не мудрствуют, лучше ничего придумать не могут. Ты вроде бы и не ряженый, а узнать тебя невозможно. Извини старика, но стрижечка у тебя и одеколон другого человека.

— Молодец, Василий Иванович, с одеколоном я ничего поделать не могу, а причесочку исправим. — Гуров достал из кармана головной убор, не имеющий ни формы, ни названия, и водрузил на голову.

— Вот теперь абсолютно в цвет, — хохотнул Светлов. — Куда прикажете?

Гуров назвал адрес, оглядел старого приятеля, сказал:

— Будешь моим личным шофером, оглядывайся, как заметишь неладное, не проверяйся, тормози, я с тобой расплачусь, ты мне дашь сдачи и уматывай. Думаю, несколько дней у нас есть. Будешь возить оперативников, с ними ты засветишься вчистую, тут ничего не поделаешь.

— Лев Иванович, не пугай, покойный батя лет в семь меня сильно ремнем излупцевал, я с тех пор так и боюсь.

— Ты мне на листочке все свои данные запиши, я тебя застрахую, хозяйка наверняка пенсию грошовую получает.

— Не меняешься, Лев Иванович, все ищешь. — Светлов прищурился, аккуратно объехал троллейбус. — Тьфу, чтобы не сглазить, но видится мне, твою пулю еще не отлили.

Они замолчали. Когда Светлов остановился по первому адресу, Гуров прихватил спортивную сумку, в которой лежал «Полароид», вышел из машины, обронив:

— Чапаев, пойдем со мной, будешь фотографом.

Гуров решил съемки никому не доверять, еще, чего доброго, сделают дубликат на память.

И сестры, и отец с матерью, проживавшие в другом доме, держались спокойно, с достоинством, не обронили ни слова, на Гурова глаз не поднимали. Он сфотографировался с каждой парой и чеченцем Ринатом, молча поклонился и ушел. Лишь с отцом произошла небольшая заминка, чеченец не хотел держать в руках газету «Правда», как требовал того Гуров. Но Сека что-то резко сказал по-чеченски, и отец подчинился.

По третьему адресу, где жил дед Тимура, находился и Шалва Гочишвили.

Гуров сухо поздоровался, поставил три стула в центре комнаты. Светлов уже приноровился, встал спиной к окну, взглянул в камеру, сказал:

— Сядьте как можно ближе, а вы, уважаемый, газетку не мните, расправьте, прижмите к груди.

Светлов щелкнул, вынул выползшую из аппарата фотографию, передал Гурову.

— Спасибо, Василий Иванович, подожди в машине.

— Выпьем по стакану вина, — сказал Шалва, недовольный, что Гуров явился в подобном виде. Грузин был тщеславен, ему хотелось показать старинному другу, какие блестящие люди работают в Москве на Князя Гочишвили. А тут вместо холеного, словно американец, статного и самоуверенного супермена явился русский мужичонка, казалось, он сегодня не только не брился, но и не умывался.

— Хочу познакомить вас, дорогие друзья. — Шалва наполнил стаканы темным, как перезрелая вишня, вином.

— Не надо, — Гуров выждал, пока старый чеченец сядет, сел за стол, взял стакан. — Скажите, уважаемый, почему вы так уверены, что Тимур не совершал преступления?

Темное от солнца и ветра лицо старого чеченца походило на маску, но глаза гневно сверкнули.

— Я знаю своего внука, — после небольшой паузы произнес он.

— Это немало, — Гуров кивнул, выпил кислое ароматное вино, повернулся к Князю. — Шалва, ты нашел место, куда могут уехать твои гости?

— Нашел, — недовольно ответил Князь. — Пойми, Лев Иванович, они не дети, их нельзя без объяснений перевозить с места на место.

— Если они хотят дать мне шанс бороться за жизнь Тимура, поедут. Уважаемый, — Гуров вновь обратился к старику, — скажите Мелику и Рафизу, чтобы они убрали из Москвы своих боевиков, торговцы пусть остаются, остальным надо уехать.

— Русский, ты был в Грозном, видел, что сделали с нашим городом? — Голос у старика был молодой и твердый.

— Отец, у меня тоже есть представление о чести, поэтому, если Тимур не виноват, попытаюсь его спасти. Я только человек, у меня одна голова.

Гуров выдержал долгий взгляд чеченца.

— Аллах тебе поможет, — сказал старый чеченец и отвернулся.

— Это вряд ли, — Гуров поднялся. — Мы говорили, что азербайджанцы уберут из Москвы своих боевиков.

— Для русских что грузин, что чеченец или азербайджанец — одно и то же, но мы разные. Хорошо, я скажу Мелику и Рафизу, надеюсь, они услышат мои слова.

— Спасибо, терпения вам, я буду стараться, — Гуров кивнул и шагнул к двери.

— Подожди, — остановил сыщика старый чеченец, долго смотрел ему в лицо, спросил: — Много среди русских таких, как ты?

— Не считал, но их наверняка гораздо больше, чем всех чеченцев, вместе взятых, — ответил Гуров, вышел довольный, что и не солгал, и не обидел.

Газеты и телевидение вели массированную бомбардировку, вроде бы били по генералам, чиновникам, беспомощному, начисто забывшему свои предвыборные обещания Президенту. На россиянина никакие словеса уже не действовали, он не желал разбираться, кто прав, кто виноват, хотел жить нормально, работать, получать зарплату, чинить свой плетень или «жигуленок», пить водку, любить женщин. Денег не платили, с утра до глубокой ночи повторяли слово «Чечня». Да кто они такие? Их на карте не отыскать. Желаете свободы? Да катитесь вы к едрене матери, дайте пожить спокойно!

В России в последние годы национализм расцветал бурно, известно: русский — и пьяница, и работать не всякий любит, и что плохо лежит на месте не оставит, — но уж национализм среди главных «достоинств» русских раньше не числился.

Советский Союз, может, и был тюрьмой народов, но ключи хранились не у простого русского человека. Ключи от клеток лежали в сейфах Политбюро, обкомов, крайкомов, далее со всеми остановками. Русского никогда национальность соседа особо не волновала. Если речь идет о мужике, интересно знать, как он работает, пьет или нет, можно ли на него положиться и занять до получки. Если говорили о женщине, то хозяйка или вертихвостка, скандальная или душевная, ну, какая у нее задница, тоже имеет значение. А что татарка она или из Рязани, так кто же ее знает, да и неинтересно совсем.

Журналисты и телевидение поливали чеченскую войну из мощных брандспойтов, но в России никто никогда меры не знал и результатами своей деятельности не интересовался. Я прокукарекал, а там хоть не рассветай.

Гуров прекрасно знал, что многие русские, мягко выражаясь, чеченцев не любили. Не все знали, что при Сталине народ депортировали, практически уничтожили, а люди, вернувшись, свои дома возродили. Но зато про независимость, которую чеченцы требуют, широко известно. И чего им надо? Вот, к примеру, Тамбовщина тоже независимости желает, однако пашет себе да помалкивает, втихую коммунистов поддерживает, при них порядок, у всех поровну, ни у кого ничего нет, водки залейся. В Чечню, как в бездонную пропасть, трудовая зарплата уходит. Писаки утверждают, что деньги уплывают в иное место. Неважно! Не было бы Чечни, воровали бы меньше. В России главное — знать, кто виноват. То на евреев все списывалось, но к ним уже привыкли — хоть и жиды, но свои, родные. Теперь стали виноваты «черные».

Гуров вспомнил человека, у которого несколько раз подряд под Гагрой, как у родного брата, жил. С последнего раза он, кажется, должен хозяину остался, так куда теперь перешлешь, да и живой ли сейчас этот Ахмед или Гарик, кто бы он ни был по национальности? Забыл и имя его, а может, и не знал никогда. Как плов и шашлык хозяин готовил — помнил, а уж чача какая была — так и слов нет. А человека забыл… Гуров поморщился, как от зубной боли.

Продали Россию демократы доморощенные, правда, кто купил матушку, то тайна великая есть.

Гуров только вошел в квартиру адвоката Бояринова, как почувствовал, что в его обители произошли перемены. Нет, вся обстановка, предметы старины остались на месте. И потемневшее, тусклое огромное зеркало в прихожей, в фигурной, тяжелой, видимо серебряной, раме, и отполированные оленьи рога над зеркалом, и потертый ковер под ногами. Да и сам хозяин Иван Максимович Бояринов по-прежнему костляв, огромным носом и чуть склоненной набок головой похож на грифа, высматривающего добычу, и платочек на жилистой шее.

Гуров раскланялся с хозяином, с которым согласовал свой визит по телефону. В прошлый раз прощались они доброжелательно, но сегодня адвокат вновь руки не подал, жестом приглашая следовать за собой. Проходя через гостиную, Гуров чуть не поперхнулся: на месте крошечного, пожелтевшего от старости холодильничка стоял огромный белоснежный двухкамерный агрегат, а изменения, которые ощутил сыщик, войдя в квартиру, заключались в запахах. Вместо прежней бумажной затхлости и пыли квартиру наполняли ароматы, которые ощущаешь, войдя в восточный ресторан.

— Как это понимать, милостивый государь? — Бояринов указал на потертое кресло, сам уселся за стол. — Я недавно прихожу из консультации и наблюдаю подобное безобразие. Моя квартира — не склад ворованных вещей… В общем, понимаете. Заметьте, холодильник полон различных продуктов, многие я не знаю, как называются, раньше я смотрел их по телевизору.

— Простите, Иван Максимович, — Гуров силился сдержать улыбку, — не понимаю, какое отношение к происшедшему имею я, Лев Иванович Гуров.

— Не играйте, уважаемый, с вашими способностями вас не взяли бы в самый захудалый провинциальный театр.

— Неправда, из меня получился бы отличный контролер и вышибала, — серьезно ответил Гуров. — И не шейте мне дело, вы же адвокат. Взятки здесь нет, отсутствует состав преступления. Незаконное проникновение в частную квартиру, согласен. У меня нет даже косвенного соучастия. При большом желании мне можно инкриминировать недоносительство. Знал, но не сообщил. Иван Максимович, вы же отлично понимаете, дело против меня судебной перспективы не имеет.

— Да, черт побери! Но я оттуда ем!

— Для опытного юриста вы выражаетесь непозволительно. — Гурову удалось подавить смех, сыщик говорил абсолютно серьезно. — Вы не едите из холодильника, лишь берете из него продукты, а едите, как все люди, из тарелки.

— Но я ем ворованное, меня вынудили… Если бы мой дед…

— Позвольте не согласиться и перебить, — сказал решительно Гуров. — Возможно, вас разочарует мое сообщение, так как лишает ореола мученика. Человек, на чьи деньги все приобретено, не ворует уже лет двадцать. Срок давности и все остальное… Иван Максимович, оставим спор о колбасе, для подобных дебатов существует Дума. Поговорим о вашем подзащитном.

— У меня нет подзащитного, есть осужденный.

— В тонкостях не разбираюсь. Уважаемый Иван Максимович, я имел неосторожность познакомиться с дедом Тимура Яндиева и пришел к выводу, что парень не виноват.

— Всегда знал, потому для меня нож острый — подобные подношения. Но он молчит! Понимаете? Он не дает мне никакого шанса на его защиту.

— Заговорит. Его показания не могут быть расценены как вновь вскрывшиеся обстоятельства, послужить основанием для повторного судебного разбирательства. Показания Тимура окажутся бездоказательными. — Гуров уже достаточно освоился в кабинете, подвинул пепельницу.

— Курите, курите, — поспешно сказал адвокат. — Откуда вы все знаете, как вы получили дело?

— Не суть важно, Иван Максимович, — ответил Гуров и закурил. — Мне необходимо встретиться с Тимуром Яндиевым.

— Невозможно. Он содержится в камере смертников, свидание с ним может получить только адвокат.

— Уверен, я мог бы встретиться с парнем и без вас, но считаю подобный шаг неэтичным. — Гуров сделал короткую паузу и продолжал: — Если моя работа окажется успешной, с Тимура снимут обвинение в умышленном совершении теракта, повлекшего за собой человеческие жертвы, но могут инкриминировать соучастие. И ему понадобится адвокат, желательно, чтобы вы были в курсе с самого начала.

Сыщик чуть не прикусил себе язык. «Видимо, Станислав прав, и у меня сдвиг по фазе. Куда я тащу совершенно беспомощного человека? Если все будет развиваться примерно так, как я предвижу, никто данного человека всерьез не воспримет. Однако, если мне будет сопутствовать успех, адвоката могут пристукнуть от злобы, просто так».

— О чем вы задумались, молодой человек? — спросил язвительным тоном хозяин. — Решаете, стоит ли посвящать этого старого пня, осколок прошлого, в кровавые будни дня сегодняшнего? Не пристукнут ли адвокатишку ненароком?

— Примерно так, Иван Максимович, — признался Гуров. — Сделаем так. Мы посетим тюрьму. Я разыскиваю сообщников осужденного. Факт, что розыскник в присутствии адвоката переговорил с парнем, не вызовет ни у кого подозрений. После свидания вы продолжаете заниматься текущими делами и Тимуром Яндиевым не интересуетесь. В случае, если вскроются новые обстоятельства, вы, как и положено адвокату, включаетесь в работу.

— Посещают, молодой человек, вернисажи, а встретиться с приговоренным к высшей мере — задача архисложная, для вас невыполнимая. — Хозяин говорил уверенно, но в его взгляде появился откровенный интерес. — Вы — особа, приближенная к императору?

— Просто я работаю в розыске четверть века, у меня много друзей, еще больше врагов. В принципе, Иван Максимович, это моя проблема. Если вам нанесут визит люди любопытные, интересующиеся, почему вокруг вас крутится полковник угро, дайте мне нелестную характеристику, мол, человек за деньги готов на любой обман пойти, морочит людям головы, изображает активность. Вы сожалеете, но ваш подзащитный виновен, решение суда правильно, в помилование Президентом вы не верите.

— Вынуждаете врать старого человека. Грешно.

— Ложь во спасение, бог простит.

— Лев Иванович, я считаю возможным, что обвинение против Тимура сфабриковано, но все пятеро свидетелей не могут быть подставными. У меня большое подозрение вызвал некто… — Адвокат замолчал, вспоминая фамилию свидетеля, не очень уверенно произнес: — Ивлев. По-моему, служащий банка. Он в автобусе сидел рядом с Тимуром, и тот якобы своим рюкзаком придавил Ивлеву ногу. Ивлев проехал на автобусе не много, вышел на ближайшей остановке — странный свидетель, от таких показаний плохо пахнет.

— Спасибо, Иван Максимович, — Гуров поднялся. — Когда я получу разрешение на посещение осужденного, я вас извещу.

Бояринов пошел провожать гостя, в гостиной, отворачиваясь от огромного холодильника, стесняясь, спросил:

— Что же, ко мне теперь без спроса так и будут приходить неизвестные и совать в холодильник продукты? И сколько же времени все это продлится?

— Мне бы найти таких чертей, у меня в холодильнике дохлая мышь валяется, с голоду померла. Вы, Иван Максимович, примите от людей причитающийся гонорар и живите без головной боли.

— А если замок сменить? — Бояринов вздохнул. — И поставить холодильник в гостиной! Ну надо же такое придумать!

— Я вам глубоко сочувствую, не выжимайте из меня слезу. — Гуров попрощался и ушел.

…Генерал Орлов пребывал в гневе, больше изображал, получалось у старого сыщика достаточно скверно.

Гуров, присев на любимый подоконник, курил, пускал дым в форточку, ждал, пока друг выдохнется. Сыщик не сомневался, гнев Петра был вызван не столько бесцеремонной просьбой, сколько генеральским мундиром, который Орлов был вынужден надеть с утра, так как топтался спозаранку на ковре у руководства, теперь переодеться лень, а мундир жал и мешал чувствовать себя комфортно. Можно достать из шкафа штатский костюм, помочь вернуться Петру в нормальное состояние, но известно, генерал стеснялся показываться без штанов, обнажив кривые волосатые ноги.

— Я тебе ясно сказал, что не знаю нынешнего начальника тюрьмы и не буду к нему обращаться с незаконной просьбой. — Орлов расстегнул блестящие пуговицы на груди, глубоко вздохнул. — Ты — спиногрыз, хочешь на чужом горбу в рай въехать.

Гуров ничего не ответил, соскочил с подоконника, достал из шкафа костюм шефа, повесил на край открытой дверцы.

— Переоденься, я пойду с Верочкой поболтаю. Между прочим, по твоей милости девчонка до сих пор не замужем.

— Наглец, она ходила замуж, а холостая теперь не по моей, а по твоей милости. Девочка всех мужиков на тебя примеряет, а ты, паршивец, размера не имеешь.

— Давай, давай! — Гуров вышел, прикрыл за собой тяжелые двойные двери.

В приемной, держа на коленях папки с бумагами, сидели два полковника. Увидев вышедшего Гурова, один из них поднялся, сыщик махнул на него рукой.

— И не думай, Витя, порвет на стельки. Мой вам совет: приходите после обеда.

— Лев Иванович, ты же в отпуске. И чего вы не поделили? — спросил второй посетитель, который был в погонах, несмотря на то, что в управлении форму надевали лишь в крайних случаях.

— Леша, тебе форма идет, — Гуров подмигнул Верочке, которая возилась с суперновым кофейником. — Иди в кадры — власти больше, и форма положена, и девочек хватает.

— Грубый ты мужик, Лев Иванович, — обиделся полковник. — Считаешь, ты один розыскник, остальные лишь прохожие.

— Леша, спроси у девочек, каждая скажет, тебе форма личит, — рассмеялся Гуров, услышал, как на столе Верочки тренькнул телефон, сказал: — О! Верунчик, это городской параллельный?

— Будто не знаете, — сердито ответила Верочка. — Вы уже женились или все раздумываете? Уйдет Мария от вас и правильно сделает!

— Я ей то же самое говорю, — Гуров показал Верочке язык и вернулся в кабинет генерала.

Орлов, уже в штатском костюме, накручивал телефонный диск.

— Никого не застанешь, на фронт ушли, поганцы.

Наконец Орлов соединился, спросил:

— Господин генерал-полковник? Некто Орлов беспокоит. Здравствуй, здравствуй, сейчас я выясню, насколько хорошо ты меня помнишь. Почему звоню не по вертушке? Так ты вроде на пенсии, у тебя спецсвязь должны отключить. Знакомства и старые друзья? Прекрасно, мне и нужны твои друзья. Ты местами заключения руководил. Неважно, что давно, люди ведь работают, своих командиров помнят. Понимаешь, дружище, моему парню необходимо встретиться с осужденным, которого приговорили к вышке, он ждет помилования. Сам, как известно, в отпуске, вернется, ему будет не до помилований. Где сидит? — Орлов взглянул на Гурова, выслушал абонента, сказал: — Правильно, там и содержится. У нас имеются серьезные подозрения, что осужденный был не один и банда гуляет. Почему раньше не спохватился? Руки только две, а дел много. Полковник Гуров. С гонором, говоришь? С этим у него все в порядке, бог делил на десятерых, отдал одному. Позвонишь, переговоришь? Спасибо, дружище. Как сам, как внуки?

Орлов прикрыл трубку рукой, сказал:

— Лева, о твоем дерьмовом характере даже на садовых участках знают. Шагай, позвони к вечеру.

Тимур Яндиев, адвокат Бояринов и полковник Гуров сидели на привинченных к полу табуретках за чистым деревянным столом. Комната была без окон, но воздух вполне приличный, не пахло не только тюрьмой, даже казармой. Тяжелая стальная дверь имела «глазок», в верхних углах комнаты внимательный человек мог обнаружить объективы телекамер, естественно, что помещение прослушивалось, разговоры записывались.

Адвокат с осужденным поздоровался, парень негромко и вежливо ответил, на Гурова взглянул безразлично. Полковник удивился, что парень был без наручников и внешне не походил на приговоренного к смертной казни: лицо спокойное, отнюдь не изможденное, осанка прямая, глаза, правда, пустые, словно неживые.

— Иван Максимович, поговорите с Тимуром, я послушаю, — сказал Гуров и вынул тем временем из кармана цветные фотографии родственников Яндиева, разложил их перед Тимуром, рядом положил страницу печатного текста, приготовленную заранее.

— Что, Тимур, так и будем молчать? — Адвокат понимал, что является лишь ширмой, его слова не имеют значения. — На суде ты признал, что рюкзак со взрывчаткой принес в автобус ты, не собирался его оставлять, но в спешке забыл. Глупая, неловкая ложь, мальчик. Нам стало известно, что, кроме тебя, в теракте принимали участие еще несколько человек. Ты считаешь справедливым, что сидишь в тюрьме, ждешь помилования, а твои друзья гуляют на воле, вкусно едят и пьют, любят женщин?

Пока Гуров раскладывал на столе фотографии, Тимур не обращал на русского внимания, хотел снимки в сторону отодвинуть. Но вдруг взгляд его зацепился, рука вздрогнула, на бесстрастном лице появилась гримаса. Он не слушал адвоката, внимательно рассматривал фотографии, откладывал, снова брал в руки, поднял взгляд на незнакомого русского, придвинул лист с печатным текстом, прочитал:

«Тимур, обрати внимание на число, которое видно на газете. Снимки твоей родни сделаны два дня назад в Москве, сейчас твои близкие далеко, они в полной безопасности, их достать невозможно. Твоя жизнь — не твоя собственность, тебя родила мать, воспитали отец и дед, в тебе кровь предков, ты не имеешь права расплескать ее в тюремном дворе. Переверни страницу, напиши коротко, как все произошло. Мне нужно зацепиться за кого-нибудь из организаторов».

Гуров увидел, что парень прочитал текст дважды, положил перед ним авторучку.

— Тимур, кто дал тебе взрывное устройство, кто научил им пользоваться? — продолжал монотонно повторять адвокат.

Тимур медленно писал. Гуров поднялся, начал неторопливо прохаживаться по комнате, подошел к двери, махнул перед «глазком» рукой. Дверь не открылась, спокойный голос спросил:

— Вы закончили?

— Нет, хотел пепельницу попросить.

— Вентилятор не работает, курить не положено.

— Ну извини, и тебе не болеть, — ответил Гуров, увидел, что Тимур писать закончил, подошел к столу, забрал ручку, снимки, лист бумаги, убрал в карман, сказал:

— Может так быть, что я случайно встречу кого-нибудь из твоей родни, что передать?

Тимур отвернулся, глухо произнес:

— Слава Аллаху!

— Слава, — Гуров кивнул. — Может, добавить, что ты любишь родивших тебя на свет отца с матерью, деда, который сажал тебя на коня, сестер, которых ты растил и учил уму-разуму? Сказать, что Аллах велик, но велел каждому человеку пройти свой путь до конца и бороться до последнего вздоха?

— Вы не чеченец, вы русский, — ответил Тимур.

— Русский, — согласился Гуров. — И не вижу в этом ничего плохого.

Бояринов и Гуров сели в «Пежо», проехали два квартала, свернули в переулок, сыщик припарковался, выключил мотор, вынул из кармана полученный от Тимура лист и перекрестился.

— Вы, Лев Иванович, нарушаете все существующие законы, — пробормотал адвокат, пытаясь развернуть листок, который держал Гуров.

— Извините, Иван Максимович, нарушить все я бы не сумел, законов очень много, жизни не хватит.

Он не разворачивал листок, не торопясь закурил, приспустил стекло, только затем развернул бумагу, просмотрел, передал адвокату.

— «Я ничего не знал. — Бояринов не обладал выдержкой и читал вслух. — Мне дали сумку, сказали, что в ней деньги для борьбы с неверными, посадили в автобус, велели сойти на площади Восстания, сумку оставить под задним сиденьем, ее заберут. Кто заберет, не знаю, со мной говорил русский. Человек нестарый, среднего роста, голова бритая, на руке выколот якорь. В первый день после ареста в камере какой-то русский, похож на бомжа, мне шепнул: если я распущу язык, семью вырежут. Отца, мать, деда и сестер назвал по именам. Бомжа скоро увели, больше я его не видел».

— Значит, мы правы, — произнес задумчиво адвокат. — Только вряд ли нам такая информация поможет. Все доказано, закреплено, такую записку никто не признает как вновь открывшиеся обстоятельства.

Гуров забрал у адвоката листок, положил в карман.

— Жизнь покажет, Иван Максимович. — Он тронул машину, взглянул в зеркало заднего вида, усмехнулся. — Сейчас я вас отвезу домой и пропаду на неизвестный срок.

— Лев Иванович, чуть не забыл вам сказать, — оживился адвокат, — а холодильник переставили из гостиной в кухню.

— С чем и поздравляю, вот видите, Иван Максимович, а вы не верите в нечистую силу.

Мария позвонила, сказала, что задерживается на съемках — менеджер разорился, директор ищет деньги, осталось всего два съемочных дня, группа в сборе, но работа стоит.

— При такой жизни, — сказала актриса, — начинается ностальгия по застойным временам.

— Плюнь на все и возвращайся, — сердито посоветовал Гуров. — Я тут деньги вовсю зарабатываю, скоро полетим на Канары.

— Я на что угодно могу наплевать, но на друзей не научилась. Я в кадре в помещение вошла, но не вышла. Из-за моей фанаберии люди должны другую актрису искать и всю сцену переснимать?

— Да нет, конечно, — Гуров немного сник. — Да и в отношении Канарских островов я слегка поторопился. У меня тут еще поле не пахано.

— Крепись и паши, подождем с Канарами. — Мария старалась говорить бодро, но Гуров чувствовал, настроение у нее отвратительное.

— Спасибо, что позвонила. Целую. — Гуров получил ответный поцелуй, положил трубку, прошел из спальни в гостиную, где собралась вся опергруппа.

Нестеренко, Котов и Василий Иванович Светлов разместились на диване, пили чай. Станислав, изображая Гурова, прохаживался по ковру, поглядывал на присутствующих свысока, увидев хозяина, Крячко упал в кресло, смотрел невинно.

— Неуемная энергия, завидую, — сказал Гуров. — И как же ты не устаешь, Станислав?

— Я выносливый, — Станислав потупился.

— Какие имеются соображения? — спросил Гуров, указывая на страничку с показаниями Тимура, которая лежала на столе.

— Похоже на правду, — заметил Гриша Котов.

— А как удалось вынести? — спросил Нестеренко. — Переписка осужденного с волей досматривается.

— Я имел в кармане заготовленный текст, — ответил Гуров. — Спросили, отдал бы, но, так как я присутствовал по распоряжению начальника, дежурный офицер решил со мной не связываться. Меня, Валентин, интересуют твои предложения, а не вопросы.

— Лев Иванович, я хотел сначала доложить о проделанной работе, — ответил Нестеренко. — Хвастаться нечем, но отсутствие результата — тоже результат. Гриша, хочешь сказать? — Он взглянул на Котова.

Тот отрицательно покачал головой, и отставной полковник продолжал:

— Виделись мы с четверыми свидетелями. О пятом скажу позже. Алексей Федорович Касьянов, двадцать восемь лет, челнок, ездит в Польшу, холостой, достаток умеренный. Сел в автобус у Белорусского, через две остановки вышел, видел, как Тимур вошел в автобус там же, на Белорусской, имел в руках небольшой рюкзак. Касьянов имеет «Жигули» пятой модели, в тот день машина находилась на станции техобслуживания: готовится к техосмотру. Проверяли, все верно, на станции Касьянов хорошо известен, платит нормально, прижимист, водку не пьет. Его сотрудничество с кем-либо из спецслужб считаю маловероятным.

— Спасибо, — Гуров взглянул вопросительно на Котова, который в очередной раз высморкался, нехотя сказал:

— Разрешите мне, Лев Иванович, в итоге несколько слов сказать.

— Хорошо, Валентин, продолжай, — Гуров присел на подлокотник плюшевого кресла.

— Коновалов Василий Гаврилович, сидел на заднем сиденье автобуса, когда Тимур вошел и сел рядом. Сорок лет, женат, двое детей, в прошлом инженер-электрик, сегодня работает шофером, обслуживает палатки у Белорусского, предполагаю, что основная его специальность — охранник. Он физически крепок, воевал в Афгане, уволился после ранения. Хороший семьянин, выпить может, но не злоупотребляет, не любит «черных». Для Коновалова что афганец, что чеченец — все едино. Человек он сдержанный, даже скрытный, однако разговаривал охотно, что настораживает. Семья живет в достатке, но не более того. Имеется машина «Жигули» третьей модели, но на ней больше ездит жена, которая работает в Митине на кладбище. Там мы не были. Связи Коновалова со спецслужбой практически исключаю. Он оперативной информацией не располагает, работа, дом, связи, полагаю, ограниченны. Возможно, у него имеется любовница, деваха из палаток, где они и решают насущные проблемы. — Отставной полковник замолчал, выпил чаю.

Григорий Котов кашлянул, взглянул на приятеля многозначительно. Нестеренко отмахнулся.

— Лучше нос длинный подотри, ничего я не забыл, дай дух перевести. Будешь рожи строить, заставлю докладывать самого. Захребетник.

— А ты антисемит, — буркнул Котов и отвернулся.

— Григорий прав, в показаниях Коновалова имеется серьезное противоречие.

— Два, — поправил Котов.

— Лев Иванович! — Нестеренко развел руками.

— Взрослые сыщики, цапаетесь, словно дети, — усмехнулся Гуров. — Вам дня не хватает?

— С мысли сбил, морда, — пробормотал Нестеренко. — Так вот, когда Тимур в автобус вошел, то все места на заднем сиденье были заняты, рядом с Коноваловым лежал здоровенный рюкзак. Так свидетель его снял, место парню освободил, а утверждает, что «черных» не переваривает. Вы приказывали свидетелей не подлавливать, мы странный поступок мимо ушей пропустили. Так Коновалов сам об этом разговор начал, целую речь произнес. Мол, адвокат в суде из-за этого рюкзака душу вымотал. Почему да отчего и по какому случаю? А свидетель утверждает, что журнал смотрел, не разглядел морду подошедшего парня, потому рюкзак и снял, место освободил.

— А Коновалов должен был рюкзак не снять, а надеть, так как на ближайшей остановке вышел, — сказал Станислав.

— Верно, — кивнул Нестеренко, — тем более странно, что вышел он на одну остановку раньше, чем ему требовалось, он дальше по ходу автобуса живет. Коновалов хорошо запомнил парня и его маленький рюкзачок. Объясняет свою отличную память тем, что парень очень на чеченца похож, а рюкзачок у него был в точности такой, как у самого Коновалова, только развернут не полностью, а на одну треть.

— Отличная работа, — заметил Станислав.

— Место Коновалова занял Ивлев Эдуард Александрович. Когда он садился, рюкзачок Тимура ему помешал, парень поклажу передвинул и слегка придавил новому соседу ногу. Тот матюгнулся, обозвал Тимура черножопым, тут же вскочил и на ближайшей остановке вышел. Ивлева мы пока не нашли. Ему тридцать пять лет, садовод очень умелый, сам выращивает, сам торгует, женат, детей нет, имеет по Дорогомиловскому шоссе скромную дачку и двенадцать соток, которые краше, чем в Ботаническом саду. Дом и участок охраняют две здоровенные овчарки, еду из чужих рук не берут. Ивлева мы не застали, в семье явно нелады. Хозяйка разговаривать отказалась. Соседи полагают, Эдик либо запил, либо к бабе умотал, его не видели примерно неделю. За цветами приезжает «Волга», цветы берут оптом. Машину и водителя установить не удалось. У Ивлева «Москвич», почему он в день взрыва садился в автобус, неизвестно. Торговцы цветами у Белорусского Ивлева прекрасно знают, отзываются хорошо, жалеют, что «закладывает», но, говорят, мол, в цветах разбирается, равных нет.

Теперь свидетель, что стоял у двери, когда Тимур выскочил на Пресне, и утверждает, что у парня в руках ничего не было. Фетисов Юрий Юрьевич, тридцать пять лет, разведен, чем-то торгует, говорит, сейчас из одной лавочки ушел, в другую не устроился, в квартире вечно толкутся посторонние, участковый ему лучший друг, управы на Фетисова не сыщешь. Ничего особенного, водка, приятели, девки. Он якобы служил в Афганистане, но проверить не удалось. Нам предложил выпить, разговаривать о теракте и суде категорически отказался, пытался врезать по физиономии моему евреистому другу. Не получилось, полагаю, рука в гипсе.

— Станислав, плесни чайку, ты, когда не употребляешь, теряешь всякую душевность.

— Лев Иванович не велит. — Станислав налил в чашку остывшего чаю. — Я, как и вы, коллеги, иду куда велят да помалкиваю.

Гуров слушал пикировку оперативников безучастно, словно его и не было, а если и тут, так думает совершенно об ином. Станислав к манерам друга давно привык, а Нестеренко и Котов обижались, однако обиду не показывали.

— Последний свидетель, который вышел из автобуса одновременно с Тимуром, увидел взрыв и сдал парня двум омоновцам, которые пили баночное пиво в двух шагах от остановки.

— Терехов Семен Сидорович, сорок один год, женат, имеет дочь, работает клерком в коммерческом банке, — подсказал Станислав. — У него наверняка есть машина, как он оказался в автобусе, никому не известно.

— Очень даже известно, — парировал Нестеренко. — У одного из постоянных клиентов банка был день рождения. Проверено. Люди выпили. Терехов оставил свою «Ауди» на охраняемой стоянке у банка. Я полагаю, что свидетели не подставные, они люди разные, ничем не связанные, в агентурной сети или в ФСБ состоять не могут, так как доить козлов — дело пустое. У моего вечно сопливого напарника иная точка зрения, пусть он ее и излагает.

Котов тщательно высморкался, не очень решительно произнес:

— Со всем, что сказал полковник, я согласен, однако с выводами я бы поостерегся. Никто из перечисленных, видимо, не состоит ни в штате, ни в агентурной сети, однако возможная зависимость каждого от нас и ребят из ФСБ вполне вероятна, все они люди подставные, на них оказывается давление. Валентин утверждает, мол, все разные, ничем друг с другом не связаны. Все отчаянно храбрые, законопослушные и дисциплинированные. Станислав, ты видел розыскное дело, скажи, сколько свидетелей опрошено, сколько очевидцев выявлено?

Станислав перелистнул блокнот, глянул мельком, ответил:

— Шестнадцать человек.

— А должно быть опрошено не менее ста. Это я беру лучший, удачный вариант. — Котов сделал паузу. — Каждый из нас искал свидетелей. Шестнадцать опросили, пятерых нашли, да каких, железных.

— Терехов схватил Тимура и пошел в милицию сам, его не искали, — возразил Нестеренко.

— Лев Иванович, кончайте цирк, вы же отлично понимаете, обвинение слеплено! — возмутился Котов. — В нескольких метрах от остановки пьют пиво два омоновца. А у нас тут случайно в кустах рояль. Автобус взорвался в сорока метрах от остановки. Шок, люди шарахнулись, только позже любопытные начали подходить к месту катастрофы. А подвыпивший клерк банка сразу вцепился в Тимура Яндиева, начал орать благим матом. А почему вцепился? Мгновенно вспомнил, что парень вошел в автобус с рюкзачком, а вышел с пустыми руками? Не смешно. Да я по каждому свидетелю могу указать несколько нестыковок.

— Опытный адвокат на все несуразности указал. Однако приговор мы имеем. Да и не уговаривай меня, Григорий. Здесь каждый видит, обвинение слиповано. И твой дружочек Нестеренко видит, лишь тебя заводит. — Гуров поднялся, начал расхаживать по гостиной. — Видно, на каждого из них имеется компра, возможно, собран какой-то материал, готовили на вербовку. Когда идея провокации возникла, бумажки подняли, с человеками переговорили. Мол, так вот и так, поможешь изобличить террориста, мы о тебе забудем, будешь жить спокойно, в общем, старая как мир песня. Время и роли расписали — и вперед. А «свидетели» наверняка друг друга не знают, каждый думает, что он один такой особенный.

— Кроме любителя цветов Ивлева, — заметил Станислав. — Он меня сразу насторожил, я, ребята, вашу работу немного продублировал. Он действительно запойный и гулящий. Однако не в сентябре, когда самые цветы и работа. У него, если так можно выразиться, гулянка по расписанию. Он сорвался не вовремя, думаю, почувствовал, что гробит невиновного.

— Возможно, — согласился Гуров. — Но на одном свидетеле далеко не уедешь. Допустим, мы его найдем, приведем в сознание, спрячем, поработаем с ним. Ивлев до конца никогда не расколется, а вот мы раскроемся полностью. Дураку станет ясно, розыскники не ищут соучастников, а рушат обвинение. Пара других свидетелей попадет под машины, оставшихся в живых испугают до смерти, мы, если будем упираться, перестанем работать, начнем бороться за жизнь.

— Критиковать я тоже умею, — рассердился Станислав. — Лев Иванович, раз ты такой умный, не советуйся с подчиненными, давай задания.

— Нам нужен русский мужик с наколкой на кисти, который давал задание Тимуру, — ответил Гуров. — И бомж из камеры, знающий ближайших родственников Яндиева.

— А лампу Аладдина не возьмешь? — усмехнулся Станислав.

— Возьму, — серьезно ответил Гуров. — Конечно, инструктор не лысый и наколки у него нет. А камерный агент вовсе не бомж, и окрас у него иной. Но этих людей разыскать необходимо, от них ниточки ведут наверх.

— Сказать легко, — не сдержался Крячко.

— Ты хотел задание, считай, получил, думай, как выполнить. — Гуров, как обычно, пожал плечами. — Или ты, Станислав, желаешь, чтобы я и думал, и работал за тебя? А ты бы резонерствовал да людей смешил?

— Побойся бога, Лев Иванович! — искренне возмутился Крячко. — Да этих людей давно в Москве нет.

— А где же они? Сотрудники либо сильные действующие агенты — люди не разового использования. Так профессионалов не напасешься, на них острый дефицит, а у ФСК, да и у наших подонков нет скатерти-самобранки. Да и потом, мы должны понимать, что имеем дело не с контрразведкой и уголовным розыском, лишь с группой, собранной из различных подразделений. С людьми, конечно, профессиональными, но далеко не лучшими, хорошо законспирированными, жадными, злыми, но и пугливыми. Заговорщики всегда трусоваты, они ловят рыбку в мутной воде, всего боятся, друг другу не верят. В связи с постоянными перетасовками они не могут быть хорошо организованы. Следует ухватить кончик, дальше станет легче.

— Лев Иванович, будем реалистами, — сказал Нестеренко. — Если мы совершим невозможное и ухватимся, либо веревочку обрубят, либо нас убьют.

— Валентин! Я могу освободить тебя сегодня! Ищи другую профессию, возвращайся в охранную фирму, отращивай живот!

— Лева, — неожиданно подал голос Светлов, сидевший так тихо, что о нем все забыли. — Ты, сынок, людей не обижай, они живые, умирать не хотят.

— Василий Иванович, ты меня не учи! — Гуров крайне редко повышал голос.

— А кроме меня, тебе правду сказать некому, — флегматично ответил Светлов. — Ты когда в МУР пришел, я уже сыщиком был. Валентин боится, потому и живой покуда. Ты, Лев Иванович, свою стратегию определяй, мы тебя уважаем.

— Спасибо, Чапаев. — Гуров кивнул Нестеренко: — Извини. Значит, так, Станислав, снова отправляйся в МУР. Агент в камере, естественно, содержался под вымышленным именем. Никто и никогда тебе человека не назовет. Однако кто-то из оперативников агента в камеру помещал, за кем-то он числился. Агента ты не найдешь, оперативника нащупаешь. Известна точная дата пребывания агента в камере, у дежурного отмечено…

— Лев Иванович, не учи, пожалуйста. Значит, определить инспектора, сблизиться с ним. Придумать легенду, кто конкретно из содержавшихся в те дни в камере меня интересует. Об агенте и Яндиеве не говорить ни слова. У опера должны быть лишние деньги, так или иначе они проявятся. Могу я этому парню забросить крючок, мол, в министерстве хороших розыскников не хватает?

— Можешь, хороших розыскников всегда не хватает. Но скажешь это лишь в том случае, если он подходит по возрасту, стажу и опыту работы. Иначе и он, и тем более его начальник тебя раскусят.

— Петровка, все ночи, полные огня, — переиначивая слова популярной блатной песни, запел Станислав, начал убирать со стола бумаги.

— Теперь вы трое, — Гуров оценивающе оглядел Светлова, Котова и Нестеренко. — Приметы «инструктора», назовем его так, слабенькие, однако если вдуматься, то кое-что существенное имеется. Возраст, рост, комплекция. Скажете, таких не счесть. Неверно, вот из нас так ни один не подходит. Бритая голова — безусловно искусный парик. Значит? — Он взглянул на оперативников вопросительно. — Значит, он недавно постригся наголо, иначе парик хорошо сидеть не будет.

— А может, человек лысоват в натуре? — сказал Светлов.

— А не проще было надеть на него кепочку или шляпу? — заметил Нестеренко.

— Он встречался с Тимуром в кафе, — возразил Гуров. — Головной убор — вещь в принципе опасная, можно по рассеянности снять, зацепиться за ветку дерева. Нет, он брился, сейчас, конечно, оброс и хорошо пострижен. Чапаев, ты возвращаешься на два дня в гараж, колупаешься со своей тачкой, скажи, получил отгул, сам приглядись, не увидишь ли чего интересного. А вы, ребята, поговорите с бывшей агентурой. Мужик по окрасу должен быть серьезный. Ну и, как говорил Станислав, деньги. Лишняя сотня тысяч из кармана нищего всегда торчит. Ну, с богом, и учтите, в данном деле лучше до цели не дойти, чем переступить черту.