Что-то есть… Рассказы и очерки

Николай Листопадов (2024)

Вниманию читателей предлагается сборник автобиографических рассказов, очерков и эссе, проникнутых любовью автора к своей малой родине — затерянному в песках донскому хутору и его обитателям. На страницах книги оживают картины давней хуторской жизни, протягивается связующая нить к большому миру, к современности. Традиционный крестьянский уклад стал Атлантидой, градом Китежем; он поглощён волнами времени, но автор уверен, что его ценности — вера, справедливость, доброта, трудолюбие — подпитывают нас и сегодня.

Что-то есть…

Баба Шура жила в своей крытой камышом хатке с земляным полом на самом краю хутора. Для кого-то это был настоящий край света, глухой угол, Богом забытый. Сама же она, а это главное, так не считала, хозяйничая, как умела, на своём дворе или же в огороде. Была она старуха высокая, грузная, можно даже сказать, неуклюжая, с грубыми чертами лица. Родившись в конце девятнадцатого века в отдалённом казачьем хуторе, она так и жила в веке двадцатом неграмотной, хотя и прошла ликбез. Даже и расписаться толком не умела, выводя вместо подписи что-то вроде волнистой линии. Но тёмной старухой она не была. Всегда прислушивалась к тому, что происходит в большом мире. Радио в её доме не выключалось. Особенно любила она слушать телетайку — новости с телетайпной ленты. Как водится, сочувствовала вьетнамцам, ругала американцев за агрессию. А как радовалась, когда услышала, что премьер-министром Цейлона стала женщина, Сиримаво Бандаранаике.

При встречах с хуторянами допытывалась:

— Слыхали про Бандарьянку-то? Теперь она главная в правительстве на этом, как его? На Цейлоне. Женщина! Впервые в мире!

И столько гордости было в словах хуторской старухи, что казалось: не иначе, эта самая Бандаранаике её если не родственница, то уж точно близкая подруга.

Порассуждав о стремительном взлёте к вершинам власти непостижимо далёкой от неё цейлонки, баба Шура отправлялась на леваду полоть картошку. Как обычно, за ней увязывался внук Коля, не родной, а от племянника. Детей у старухи не было, хотя замуж она выходила, даже не один, а два раза. Мужья давным-давно покинули этот мир. Единственным светом в окошке для бабы Шуры стал маленький Колька. Любила она его самозабвенно, выполняла, как волшебная палочка, почти любую его просьбу. Но это была не слепая, портящая любовь, а в чём-то взыскательная. Баба Шура не держала как на привязи возле себя Колю, а повторяла:

— У тебя должны быть друзья. Без друзей никак нельзя. Вот и пословица такая есть: не имей сто рублей, а имей сто друзей.

Сто рублей для старухи не просто сумма, а целое состояние. В какое же смятение она пришла, святая душа, когда из своего любимого радио услышала от какого-то хохмача шутку: не имей сто рублей, а имей двести. Баба Шура просто растерялась и не знала, что и сказать на это. Хуже всего, что и Колька находился тут же. Благо ему хватило чуткости сделать вид, что он ничего такого не услышал. Мало ли что говорят по радио. После этого случая баба Шура, кажется, меньше стала доверять радио.

В тот вечер Коля застал бабу Шуру какой-то торжественной. Лицо её светилось. Она доставала наряды из стоявшего в чулане сундука: чёрную юбку, белую кофту, плюшевый жакет, цветастую шаль.

— Баба, ты куда? — удивлённо спросил мальчик.

— Петра пойду глядеть, — последовал ответ.

— Какого Петра? — ещё больше удивился Коля.

— Не какого, а великого, — со значением сказала старуха, надевая на шишковатые ступни новые брезентовые тапки-чирики, тоже праздничные, украшенные цветочками из цветной резины.

— Ты же в школу уже ходишь, а про царя Петра не знаешь, — укорила баба Шура любимого внука.

— А, про царя, — обрадовался Коля, — про царя я знаю. Так ты в кино, что ли, идёшь? — догадался мальчик.

— А то куда же, — примирительно буркнула старуха. — Пётр Первый, он много чего для Расеи сделал. Нашему брату, простому народу, ход дал. Вон, Алексашка Меньшиков пирожками торговал, а Пётр его в помощники себе определил за смышлёность.

Взяв костыль, баба Шура двинулась в клуб, отложив на время бесконечные домашние дела. Было в облике шагающей по песку старухи что-то величественное. Высокая, массивная — она сама чем-то напоминала Петра. Завидев нарядную бабку Шуру, все в хуторе знали: ну, пошла старая на Петра. Это уже никого не удивляло. Подобная картина повторялась из года в год. Фильм «Пётр Первый» в клубе раз-то в год точно крутили. И баба Шура не пропустила ни одного сеанса. Она шла в клуб и в летний зной, и в зимнюю стужу. Не могли её остановить ни покос, ни рытьё картошки. Пётр Первый — это святое. Царь-реформатор в исполнении могучего Николая Симонова буквально приворожил старуху.

Она и сама в своём неказистом вдовьем хозяйстве пыталась быть реформатором. Избушка бабы Шуры стояла над озером, за которым простиралось болото, твань, если сказать по-казачьему. Так бабуля отвоевала у твани место для огорода, по всем правилам мелиоративной науки. Не иначе, решила последовать примеру своего любимого царя Петра, построившего на болотах Питер. Вокруг места повозвышенней она прокопала канаву, сделав тем самым дренаж. Помимо всего прочего пришлось заняться и корчёвкой, вырубить несколько деревьев. Пни были сожжены. Зола не пропала, пошла на удобрение. Вместе с пнями сгорели и обитавшие в болоте змеи. Змеиную кожу долго потом носил ветер. В болото любили забираться коровы, чтобы полакомиться сочной зеленью. Пришлось поэтому обнести осушенное место высокой оградой из веток. А как же добираться до огорода? Давай баба Шура мостить гать, бросать в грязь ветки и сучки. Так получилась тропка. Много трудов ушло, зато огород вышел на славу. Плодородная свежая земля, влаги в достатке. И картошка хорошая уродилась, и овощи: помидоры, капуста, огурцы, морковь. Полив требовался только в самую жару, в середине июля. За водой далеко ходить не надо было. Прямо в конце огорода баба Шура выкопала колодец, быстро наполнявшийся болотистой водой. В вёдра то и дело попадались краснопузые лягушата. Глядя на прыгающих лягушек, старуха не преминула рассказать Кольке, который, конечно же, помогал поливать огород, байку о том, как раньше, в старину, в горшки с молоком бросали лягушек.

— Это для того делали, чтобы молоко было холодным. Лягушки-то холодные, вот они и остужают молоко, — объясняла старуха.

Коле бабкин рассказ казался сказкой, ну вроде сказки о царевне-лягушке. Только много позже узнал он, что действительно существовал такой обычай. Правда, выходило, что дело совсем не в холоднокровии земноводных. Просто лягушки всё время двигались, ныряли, тем самым не давая молоку свернуться.

Подросший Коля сам справлялся с поливом огорода на болоте. Ему нравилось пробираться туда через топь как на остров, наблюдать за охотившимся на лягушек желтоголовым ужом, слушать кукушку. Звонкое «ку-ку» раздавалось из лесной чащобы. Мальчик сразу же спрашивал:

— Кукушка, кукушка, сколько мне лет жить осталось?

Иногда приходилось считать так долго, что и со счёта собьёшься. Впрочем, Коля не расстраивался, когда кукуканье было очень коротким. Тогда он говорил с лёгкой душой:

— Это не считается, не считается.

И ждал следующего выступления вещей птицы.

Пока баба Шура расширяла своё хозяйство, люди потихоньку покидали родной хутор. Сманивали их огни больших и маленьких городов. Старуха очень боялась, что и семья племянника вместе с ненаглядным Колей покинет насиженные места. И тут в её голове созрел план. Баба Шура решила привязать родню к хутору, построив ей хороший дом. Года два откладывала она рублики от скромной пенсии, от продажи козьего пуха и картошки. Когда накопилась изрядная по хуторским масштабам сумма, объявила племяннику: будем строиться. Тот, поразмыслив, согласился. Кому не хочется пожить в собственном добротном доме. Работа закипела. Баба Шура самолично ездила выбирать дубовые брёвна на строительство. Строили, можно сказать, всем хутором. Дом получился большим, красивым. Позавидовал сосед и принялся сам за строительство. Повеселел хутор, приободрился. Кое-кто из решивших было уехать призадумался: «Люди строятся. Поживу-ка и я тут». А баба Шура удержала родню, пусть и на время.

Не оставалось в старухином хозяйстве без нововведений и птицеводство. Однажды в сарае у бабы Шуры появились пёстрые птенцы. Это она решила разводить цесарок. Эксперимент оказался неудачным. Птицы подросли, порадовали своим оперением в крапинку и гортанным клёкотом да и разлетелись в разные стороны. В суп ничего не попало. Потерпев неудачу с цесарками, баба Шура преуспела в разведении индеек. Теперь по двору важно разгуливал огромный индюк. Одна беда, напыщенную птицу боялся Коля. К дому любимой бабушки он подходил с опаской, издали крича: «Баба, баба!»

Выйдя из хаты на призывный клич, та недовольно ворчала:

— Не бойся, что он тебе сделает. Возьми хворостину да отгони. Ты же мужчина, казак. — И давала внуку прут.

Осмелевший в присутствии бабушки Колька решительно наступал на индюка, заставляя того ретироваться. С тех пор он не боялся важную птицу. Это только с виду индюк грозен, а на самом-то деле труслив.

Добившись кое-каких успехов в птицеводстве, баба Шура решила переключить своё внимание на садоводство. Давно ей хотелось стать обладательницей большого сада. Когда-то хутор славился своими садами и виноградниками. Потом всё это как — то захирело. Всё-таки в степи неподалёку от хутора кое у кого из хуторян сохранились сады, в основном вишнёвые. И как только баба Шура прослышала, что Клавдия Шишлина продаёт свой сад, сразу же побежала к ней. Пришлось даже подзанять деньжонок, чтобы купить сад. Зато теперь баба Шура была при вишнёвом саде, как какая-нибудь помещица Раневская. Да куда там Раневской. Та-то ведь прожила свой сад, а баба Шура, наоборот, приобрела, а ведь было ей уже за 70.

Сад находился не близко от дома, за полтора-два километра. Первым делом баба Шура огородила своё приобретение. Потом вырубила сушняк, выкосила траву, сволокла в кучу мусор. И всё, как всегда, одна. Ну Коля, конечно, в меру своих силёнок помогал. Да вертелась под ногами потешная дворняжка с весёлой кличкой Штучка. Как-то баба Шура обрадовала внука:

— Смотри, какая у нас штучка есть, — и показала маленького лохматого щенка.

Так и прилипло к собачонке это прозвище, как нельзя кстати подходящее ей, невероятно жизнерадостной, с вечно высунутым языком. Медлительная баба Шура и вёрткая Штучка составляли весьма колоритную пару. Одно слово, хуторская дама с собачкой.

К концу апреля вишнёвый сад стоял в бело-розовой кипени. Летом засверкал рубином сочных ягод. Уж и поела в тот год баба Шура вишенки. За всю жизнь столько не съела. Да и родных и соседей щедро наделила: ешьте, вишня своя. Была в саду и калина, высокое, сильное деревце. Её кисти рдели на ветвях, наливались соком до самых заморозков. Но и морозец не смог избавить калину от горечи. Коля только возьмёт красную ягодку в рот, чуть надкусит, как сразу же и выплёвывает — горько. А баба Шура ничего, пожуёт беззубым ртом, скажет: «Пользительная ягода!» — и продолжит обихаживать свой сад: то веточку какую подвяжет, то землю взрыхлит под молодыми вишенками, то обкосит траву вокруг яблони.

Все поголовно хуторские старухи крепко держались христианской православной веры. Атеизм им был нипочём. Как же без Бога? В каждой хате в переднем углу обязательно висели иконы, обычно Богородица с младенцем Христом и, конечно, Николай Угодник, самый почитаемый святой. Коля, глядя на икону с ликом Николая, так и думал, что это есть сам Бог. У бабы же Шуры и с Богом отношения складывались наособинку. Иногда она любила повольнодумничать, покритиковать виденных ей в далёкой молодости священников, которые чем-то не угодили. Но полностью отринуть Бога она не могла. В её хате икона, перешедшая от матери, занимала почётное место. Время от времени баба Шура любила повторять:

— Нет, что-то есть.

И опять, убеждённо:

— Нет, не может такого быть, чтобы ничего не было. Что-то, какая-то сила там, в вышине, есть!

Порассуждав так, успокоившись, баба Шура принималась за неизбывные дела. Хотя она и стремилась к новому, уклад её жизни был самый что ни на есть традиционный. Стряпала она в печке. Особенно хорошо у неё выходили хлебы, выпеченные на капустных листьях. За один присест Коля мог умять целую краюху, напитанную свежим капустным духом. У бабы Шуры была даже деревянная ступа, конечно, не для того, чтобы в ней летать. В ступе старуха тяжёлым металлическим пестиком толкла на кашу просо.

Коле нравилось наблюдать, как баба Шура гладила свои кофты-юбки. Утюга было два. Один, чтобы нагреть, надо было ставить на раскалённую печку, а во второй — насыпать багровые, пышущие жаром угли. Утюг с углями напоминал какое-то огнедышащее существо, время от времени плевавшееся искрами. Мальчику хотелось, чтобы искры вылетали как можно чаще. Бабушка желала прямо противоположного. Искорки могли прожечь ткань, если их моментально не стряхнуть. Свои побелевшие от времени волосы баба Шура мыла, как она говорила, щёлоком, дождевой водой, прокипячённой с золой.

Плавать в озере Коля учился не на покупном резиновом круге, а на самодельном, из кубышек. Баба Шура постаралась. Кубышки — это что-то вроде тыкв или кабачков вытянутой, грушевидной формы. Высушенные, они очень лёгкие. Стоит связать вместе пару кубышек — и спасательное средство готово. Куда надёжнее резиновых кругов держит на плаву. Кубышку так просто не проколешь.

Дверь в хату бабы Шуры была обита каким-то рыжеватым сукном. Даже маленький Коля заметил его непохожесть на хуторские вещи. Старуха объяснила:

— Это румынское одеяло. В войну через наш хутор гнали пленных румын. Холода стояли страшные. Обмороженные румыны были ещё и голодные. Голод сильнее холода. Вот один пленный и отдал мне одеяло за кусок хлеба. Ну мы и за так пленных подкармливали, хоть и сами досыта не ели. Жалко их было. Дашь какому варёную картошку, так он её прямо с кожурой и проглотит. Накрываться одеялкой той я требовала. Так и пошла она на дверь.

Наверное, это была единственная импортная вещь в доме бабы Шуры, а пленные румыны — единственными виденными ею иностранцами. Вообще, она редко редко выбиралась за хуторские пределы. У неё никогда не было паспорта. Баба Шура говорила:

— У нас же ведь местность непачпортивная.

В один прекрасный день баба Шура пришла к племяннику сосредоточенная. Ясно было, что она намеревается сообщить нечто важное.

— Хочу, чтобы Колька съездил в Москву, — объявила старуха.

Ударение в названии столицы она делала на первом слоге. И звучало это как-то по-старинному.

— Как же он поедет? Один, что ли? Да и где денег взять? — спросила Зинаида, жена племянника.

— Ты с ним поедешь. Денег я дам, — отрезала баба Шура.

Очень уж ей хотелось, чтобы Коля повидал мир. А Зинаида не слишком стремилась в столицу. Хлопотно. Всё-таки согласилась: хоть накуплю в Москве вещей добрых на всю семью. Так Колька побывал благодаря причудам бабушки Шуры в Москве. На этом старуха не угомонилась. Через год опять дала денег: езжай, Коленька, в Ленинград, город Петра, самый красивый на свете. Потом долго расспрашивала и о Медном всаднике, и о Петропавловской крепости. Посмеялась потешной скамейке в Петродворце. Сядет человек на неё, а на спину ему льётся вода.

— Такую забаву только царь Пётр придумать мог, — заключила старуха.

А рассказ о прогулке на теплоходе по Финскому заливу неожиданно прервала:

— Слушай, Колька, закончишь школу и езжай учиться в Ленинград на корабела. Будешь строить корабли! Это ж такая красота!

И это говорила старуха, которая кроме барж на Дону никаких судов сроду не видела. Не иначе, совет этот она дала под впечатлением фильма «Пётр Первый», где много о кораблях сказано и показано. А может, и фильм «Большая семья» о судостроителях её впечатлил. Увы, не стал Коля корабелом. Не хватило ему безоглядного романтизма своей хуторской бабки. Но совет её запал ему в душу. Занимаясь какими-нибудь скучными делами, восклицает он про себя: эх, жаль, не стал я корабелом.

Совсем постарела баба Шура, еле ноги таскает, но не сдаётся, не опускает руки. Решила она разбить около своего двора сад, на этот раз яблоневый. Шумливая соседка Махора её отговаривала:

— Сдался он тебе, этот сад, тётка Шура. Тебе скоро на попово гумно отправляться, а ты — сад.

— Ну, я помру, людям яблони достанутся, — со спокойной уверенностью ответила старуха.

— Людям, каким там людям, — не унималась Махора. — Скоро на хуторе и людей-то не останется.

Но бабу Шуру разве собьёшь. Уж что задумала, то непременно сделает. Скоро зашелестели рядом с её хатой нежные яблоневые листочки. Баба Шура щедро поливала молодые деревца, нося воду из неблизкого колодца. Все яблоньки принялись, пошли в рост, хотя почва была скудная, песчаная. Старуха не могла нарадоваться на дело рук своих. Последняя оказалась это радость в жизни бабы Шуры.

Вскоре она умерла, не дождавшись плодов с молодого сада. И никто не дождался. Оставленные без присмотра яблоньки через несколько лет засохли. И вишнёвый сад заглох, одичал. Да и людей в округе не осталось. Одни уехали. Другие поумирали. Отвоёванный бабой Шурой у болота огород поглотила трясина. Даже кукушка куда-то улетела. Кому ей теперь отсчитывать года? В клубе больше не показывают Петра Первого. Да и вообще ничего не показывают. Самого клуба нет, и зрителей на хуторе почти не осталось. И племянник недолго пожил в новом доме, перебрался-таки с семьёй в райцентр. Но дом стоит, и люди в нём ещё живут. И Николай нет-нет да вспомнит о садах бабы Шуры и о когда-то бывшем на болоте огороде. И подумает про себя, будто споря с кем то, может быть, с самим собой:

— Пусть и сады, и огород исчезли, будто их никогда и не было, но что-то ведь осталось, и вообще, права была старуха: что-то там, в вышине, есть. Определённо есть. И не зря баба Шура сажала сады, не зря.