Собрание сочинений в четырех томах. Том 1

Николай Пернай, 2022

В первый том включены: краткая биография Заслуженного учителя России, ученого, писателя Николая Васильевича Перная, а также его автобиографические записки «Вернись в дом свой» (2013) о полувековом педагогическом труде. Автор знакомит нас с интересными мирами образовательных учреждений, повествует о сложных, подчас необычных путях преодоления трудностей и постижении премудростей учительского ремесла. Приводятся отрывки статей из коллективных сборников «Живая лицейская педагогика» (1999-2009). Также публикуются части 1 и 2 книги «Пора!» («Пора учиться любви, или Как воспитать Homo amoris» – 2021). В формате PDF A4 сохранен издательский макет книги.

Давая возможность авторам высказаться, Издательство может не разделять мнение авторов.

* * *

© Пернай Н. В., 2022

© ООО «Издательство Родина», 2022

Вернись в дом свой

Записки руководителя старой закалки

Притяжение Братска

От Тайшета до Сосновых Родников поезд шел невыносимо медленно, и долгие стоянки на безлюдных разъездах были такими нудными, что хотелось выпрыгнуть из вагона и пойти пешком. После Сосновых Родников мы поехали немного быстрее и потом от Чуны шли уже с приличной курьерской скоростью. Паровоз на поворотах весело взрёвывал, окутывая вагоны едким сернистым дымом. Пассажиры сморкались и с любопытством рассматривали неведомые сибирские земли.

За окном проплывали запорошенные снегом сосны и ели вперемежку с голыми стволами берез, осин и лиственниц, поблескивали скрытые в густой осоке ручейки и перекаты речек, кое-где уже покрытые ледком. И дальше в белесой дымке тянулись бесконечные волны сопок…

Конечный пункт у всех был один — Братск.

После Вихоревки народ засуетился. Мои попутчики, целый взвод дембелей из Забайкальского военного округа, усиленно начищали кирзачи и бляхи на пряжках и упаковывали сидора. Они ехали в Братск по комсомольскому призыву. Их ждали на «стройке коммунизма».

И вот, наконец, наш паровоз, пронзительно свистнув, остановился у одинокого бревенчатого домика, на фронтоне которого красовалась надпись «Братск».

Вместе с плотной толпой молодежи, в основном демобилизованных солдат и моряков, я вышел на перрон. Перед бревенчатым домиком, который оказался вокзалом, стояло множество грузовых машин с будками. Как потом выяснилось, это был самый ходовой пассажирский транспорт в здешних местах.

Народ целеустремленно рванул к машинам.

Поскольку меня здесь никто не ждал, я отошел в сторону, раздумывая, что делать дальше.

Куда ехать? Я твердо знал, что мне нужно в Братск, а в Братске нужно попасть на строительство гидроэлектростанции. Дальше, думал я, всё образуется само собой.

Пока я нерешительно стоял как витязь на распутье, дембеля-забайкальцы, организованно загружались в огромный МАЗ с будкой.

Вдруг слышу:

— Эй, студент!

Кажется, это меня.

— Вали сюда! Давай с нами!

Кто-то из парней подхватил мой чемоданчик, потом меня. И я поехал с солдатами, наивно полагая, что все дороги ведут к ГЭС. Вскоре выяснилось, что — не все…

Заблуждение развеялось минут через двадцать, когда машина остановилась. Оказалось, прибыли в старый Братск. Оглядевшись, я понял, что приехал не туда, куда стремился. И было непонятно, где находится ГЭС и как туда попасть.

Дембелей, комсомольцев-добровольцев, построили и увели в военкомат на ночлег.

Я же, энтузиаст-одиночка, оказался невостребованным.

— Ну, давай, студент, — прокричали мне на прощанье. — Встретимся в котловане.

Я остался один на пустой дороге. Вокруг покосившиеся ветхие избы, и ни души. Всё какое-то невероятно старое, казавшееся давно заброшенным и посыпанным серой пылью веков.

Что делать? А главное, куда податься?

Да, начинал соображать я, это не московская площадь трех вокзалов! Здесь ни метро, ни такси не предвидятся.

Солнце клонилось к закату. Я тоскливо стоял на дороге и запоздало философствовал о том, что всё, что делаешь в этой жизни, нужно планировать. По крайней мере, желательно, продумывать свои действия заранее. Если бы я всё делал, как положено, то у меня тоже могла быть комсомольская путевка, и меня тоже увезли бы сейчас в какой-нибудь будке в теплое место на ночлег. И я, может быть, пил бы горячий чай. С лимоном. Или даже с вареньем.

Если сам виноват, бессмысленно проклинать судьбу. И даже опасно. Знал я, однако, по личному опыту и то, что временами случаются удачи. С некоторых пор я верил, что мой ангел-хранитель, который уберег меня от гибели однажды в детстве, когда я совсем было распрощался с жизнью, и не раз потом приходил на выручку в самые безнадежные моменты моей полосатой жизни, — в трудные минуты не оставит меня. Поэтому, сидя на чемодане посреди пыльной дороги в чужом и непонятном для меня сибирском захолустье, прозванным «всесоюзной ударной стройкой», я ругал себя.

Но где-то теплилась надежда, что всё образуется.

И мой ангел-хранитель снова помог мне.

Из-за поворота показался самосвал. Я неуверенно махнул рукой, и машина, к моему удивлению, остановилась.

— Тебе куда? — спросил шофер.

— Мне бы на ГЭС.

— Значит, по пути. Садись.

Я взгромоздился в кабину. «Везёт, — подумалось. — Слава Богу, везет».

Это было чудо! Настоящее братское чудо…

Гравийная дорога петляла вдоль берега Ангары. Через час, преодолев с десяток крутых подъемов и спусков, мы подъехали к Падунскому сужению. В низине дорога подходила прямо к воде.

Мы вышли к реке. Ангара шумела и бурлила у прибрежных валунов, и шум ее заглушал звуки речи. Вода была кристально чистой, прозрачной и казалась живой. Я погрузил ладонь в ледяную стихию, но тугие струи с силой оттолкнули инородное тело. Течение было мощным и непреодолимым.

Метрах в трёхстах и дальше из воды торчали черные камни, и там что-то бешено клокотало.

— Это Падун, — громко прокричал шофер. — После перекрытия Ангары Падун не ревет, а только шумит.

Потом мы проехали самодельную арку на возвышенной части левого берега и попали в поселок Постоянный, который позднее был назван Падуном. Сверху открывалась панорама строящейся гидростанции: к правобережным скалам примыкала насыпная плотина с высоченными металлоконструкциями, которые время от времени озарялись вспышками электросварки; ниже плотины находился котлован, в котором копошились букашки машин и людей. А слева в узком проране рвалась на волю Ангара; вдоль прорана тянулась стена, в виде отбойника, на которой огромными буквами была начертана вызывающая надпись: «Мы покорим тебя, Ангара!»

Так я оказался на братской земле. «Сбылась мечта идиота», — сказал бы незабвенный Остап Бендер.

Был конец октября 1960 года, и мне было от роду 20 лет.

* * *

В начале второй половины прошлого века слава о подвигах гидростроителей на Ангаре гремела на весь Союз. Казалось, и дня не проходило, чтобы в газетах или по радио, не сообщили о делах буровиков, бульдозеристов, экскаваторщиков и бетонщиков в котловане Братской ГЭС, монтажников на трассах ЛЭП-220 и ЛЭП-500, о строительстве нового Братска, о прибытии на строительные объекты новых групп добровольцев из разных концов страны. Громадьё планов и кипучая жизнь великой страны будоражили умы молодежи и звали в дорогу «за мечтою и за запахом тайги».

Романтика новостроек поманила и меня. За плечами был небольшой опыт работы на стройке и три курса исторического факультета Московского университета. Я надеялся попасть в котлован гидростанции, но в отделе кадров Братскгэсстроя сказали, что им нужны только классные строители.

— У меня пятый разряд каменщика, — объяснял я.

— Каменщики в котлован не нужны. Нужны бетонщики и сварщики, — сказал кадровик.

Я не был ни бетонщиком, ни сварщиком. Поэтому сразу стало ясно, что в котлован мне не попасть и реализация мечты о героическом труде на ударной стройке пока откладывается.

В расстроенных чувствах бродил я по улицам поселка Постоянного, тогдашнего административного центра Братска, пока по совету кого-то из новых знакомых не попал к заведующему гороно А. А. Иноземцеву. Заведующий принял меня радушно, с таким видом, будто давно ждал моего появления в своем кабинете. Его простецкое обаяние и оптимизм подействовали на меня положительно. Он, и в самом деле, предложил мне на выбор несколько мест работы.

После недолгих размышлений я принял предложение завгороно поработать годик-другой учителем в школе, хотя еще вчера ни о какой школе и ни о каком учительстве не помышлял. Да что там вчера, я не помышлял об этом никогда в жизни.

— Школа находится в поселке Наратай, — улыбаясь, пояснял Алексей Александрович. — Это недалеко, но на другом берегу Ангары.

— Наратай так Наратай, — согласился я.

Мог ли я тогда предположить, что «годик-другой» затянутся на полвека?

На следующий день я уже ехал к месту назначения. Рабочий поезд из тепловоза и двух прокуренных вагончиков подобрал меня на уже знакомой станции Братск и неспешно повез в неведомое будущее. Проехали на очень малой скорости по ажурному мосту, перекинутому через Ангару между двумя абсолютно отвесными скалами, которые в здешних местах зовут «щёками», потом обогнули гору Монастырскую и понеслись вдоль берега Ангары мимо сел Красный Яр и Лучихино. Временами мелькали какие-то безлюдные бревенчатые бараки. Попутчики объяснили, что это остатки брошенных зэковских лагерей.

Вечером сошел на полустанке Сурупцево.

Было еще светло. Я вышел на крутой берег Ангары и замер от неожиданного вида потрясающей красоты. В лучах заходящего солнца загадочно светились посеребренные инеем вершины вековых елей на противоположном берегу, который, как потом оказалось, был одним из многих островов; а внизу шумела и позванивала быстрыми стрелами ледяных вод могучая река. Временами издали доносились странные вздохи, которые, казалось, исходят от какого-то сверхъестественного существа невиданной силы. Сказочная сила и стремительность тока вод завораживали, и я простоял на берегу, пока не стемнело.

Нужно было каким-то образом попадать на другой берег. Я поднялся в домик станционной службы, и дежурная тетенька объяснила, что утром за почтой прибудет с того берега лодочник, который доставит меня куда надо.

— А до утра куда деваться? — спросил я.

— Не тужи, паря, — ободрила меня дежурная. — Переночуешь у меня на вокзале.

Она открыла «вокзал» — маленькую каморку, в которой, к счастью, имелась довольно широкая лавка.

— Располагайся. Только закройся изнутри на крючок, а то здесь недалеко колония, и, случается, зэки по ночам гуляют.

Я бросил на лавку свой побитый в дорогах чемоданчик, сверху фуфайку-ватник, прикрыл каморку, как было велено, и тут же уснул. Ночью чудились какие-то голоса, чьи-то прикосновения, но встать и выяснить, что к чему, не было сил. Проснулся я от того, что за руку сильно дергала перепуганная дежурная.

— Слава Богу, живой, — заговорила она, когда я открыл глаза. — Всю ночь бродили здесь зэки. Я боялась, как бы они чё не сотворили с тобой.

Я потрогал голову — шапчонка, летние туфли из кожемита с дырочками за двенадцать рублей на мне, облезлый чемоданчик на месте, — значит, все в порядке.

— Что ж ты изнутри-то не закрылся? — корила меня дежурная. И только тут до меня дошло, что дверь в «вокзал» открыта.

А ведь с вечера я закрывал ее на крепкий крюк…

Вскоре появился лодочник. Он забрал мешки с почтой, и мы спустились с крутого берега к реке. По воде плыло множество прозрачных, тонких льдин, которые то погружались, то всплывали в студеном потоке. Как только лодочник отпихнул лодку от берега, течение тут же подхватило ее и с бешеной скоростью понесло вместе со льдинами. Пока лодочник заводил мотор, нас отнесло метров на сто. Но вот затарахтел двигатель, и, заложив крутой вираж и едва не черпая бортом воду, мы устремились поперек течения к противоположным берегам. Лавируя между островами и обходя пороги, минут через тридцать мы пристали к обледенелым бревнам плотбища, рядом с которым было несколько изб — остатки старой деревни Усть-Наратай.

У крайней избы стоял грузовик и несколько местных мужиков. Мужики побросали в кузов мешки с почтой, а заодно и мой чемоданчик.

— Кто такой? — спросил меня пожилой шофер.

Я сказал, что направлен работать учителем.

— Учителей мы уважаем, — сказал шофер, но глянув на мою легкомысленную обувку, укоризненно качнул головой. Сам-то он, как и другие мужики, был в валенках. — Ну, что ж, учитель, прыгай в кузов.

До Наратая доехали без приключений. Директор школы Леонид Григорьевич Пешков уже ждал меня.

— Добро пожаловать, Николай Васильевич! — приветствовал он меня, крепко пожимая руку. — Нам по рации сообщили, что вы едете. Очень рад вашему прибытию. Очень.

Впервые в жизни меня величали по имени-отчеству. Это был непривычный аванс признания.

Леонид Григорьевич обеспечил меня учебниками и методической литературой, и уже через два дня я вел свои первые уроки.

Самым первым был урок истории в восьмом классе. Я вошел в класс, сказал:

— Здравствуйте! — и ученики встали рядом с партами, приветствуя меня. Их было всего восемь человек, юношей и девушек. Некоторые ростом выше меня.

Тема урока была «Наполеоновские войны». Я стал рассказывать о личности Наполеона, о его честолюбивых замыслах, славных и не славных военных походах и в заключение добросовестно изложил марксистскую концепцию справедливых и несправедливых войн. Наконец, изложение темы было закончено и я, чувствуя, как от спадающего напряжения по спине бегут струи пота, волнуясь, спросил:

— Какие будут вопросы?

Урок я выучил хорошо, перечитал немало дополнительной литературы по теме, которая в довольно большом количестве имелась в домашней библиотеке Пешкова и в школьной библиотеке. Но все же волновался.

— Вопросы есть?

— Есть, — с места поднялась русоволосая красавица и, уставив на меня немигающие глазищи, спросила: — Скажите, а вы женаты?

Это была Нэлля К., которая, как потом выяснилось, была всего на три года младше меня, своего учителя.

— Н-н-нет, — в замешательстве пробормотал я…

Мои попытки на том уроке вернуться к Наполеону успеха не имели. Ребята вынудили меня рассказать о моей родине, далекой Бессарабии, о Москве и университете.

Вторым был урок зоологии в седьмом классе, потом уроки ботаники в шестом, немецкого языка в пятом и географии снова в седьмом. И так каждый день. Видя, что я не ропщу, мне до приезда новых специалистов, семьи Ильиных, дали вести еще уроки физкультуры, труда, рисования, черчения и пения. Классов-параллелей не было, и поэтому в каждом классе каждый урок был единственным и последним. Поскольку я был комсомольцем, то меня без лишних уговоров вскоре назначили еще и старшим пионервожатым и избрали заместителем секретаря комсомольской организации поселка Наратай.

Режим дня был жесткий: обычно с утра до полвторого — уроки, потом обед, небольшой отдых, потом подготовка к урокам на следующий день с обязательным написанием развернутых планов каждого урока. Часто подготовка к урокам затягивалась до 2–3-х, а то и 4-х часов ночи, а в полседьмого — снова подъем, туалет («удобства», конечно, на улице) и — школа. Ну а когда в связи с уходом в декрет моей коллеги мне дали еще и классное руководство в пятом классе, послеобеденный отдых отпал сам собой, а так называемая «внеклассная работа» с моими двоечниками-«пятышами» стала затягиваться допоздна.

Когда кончилось первое полугодие, выяснилось, что в моем классе не успевает четвертая часть учащихся. На педсовете Леонид Григорьевич, строго глядя в мою сторону, сказал:

— Надо принимать решительные меры.

На улице стоял 1961-й год. В те времена еще не знали, что такое личностно ориентированный подход, тотальная борьба с двоечничеством и процентомания. Но директорское слово «надо» для меня означало, что и вправду — надо! Никакого опыта стимулирования личностной мотивации учащихся у меня не было (В.Ф. Шаталова я тогда еще не читал), но мне очень хотелось вытащить своих детей, которые при всем их лентяйстве нравились мне все больше и больше. Я собрал родителей, — как водится, пришли одни мамы, — и сказал, что с завтрашнего дня любой ребенок, который получит двойку по какому-либо предмету, будет оставлен после занятий до тех пор, пока как следует не выучит урок и не отчитается передо мною.

— И давайте им с собой побольше еды, придется задерживаться надолго, — добавил я.

Мне было понятно, что возникнет большая перегрузка, ребятишки будут сильно уставать, но другого выхода я пока не видел. Бывали дни, когда неудовлетворительные оценки за день получало полкласса. Однако довольно скоро мои дети усвоили новое правило: получил двойку — оставайся после уроков и выучи то, что не знаешь. А Николай Васильевич поможет, но и обязательно проверит. Чаще других оставались после уроков Олег Д., Галя Х. и Коля Б. Как-то мы просидели с Олегом часов до девяти вечера: ему не давалась задачка по арифметике, и, несмотря на мои наводки, он никак не мог найти решение, а мне никак не хотелось, чтобы он просто списал решение. В конце концов, мы с ним вместе наметили порядок действий (так тогда принято было решать задачи — по действиям), но тут прибежала перепуганная мама (она одна воспитывала Олега) и увела свое бестолковое чадо домой.

Так шли дни за днями, недели за неделями, я понемногу втягивался в работу и спокойно тянул свою лямку. По воскресеньям отсыпался. О гулянье на природе невозможно было думать, потому что зима стояла лютая и морозы были жестокие.

Однажды зимним утром, подхватив портфельчик, я пошел в школу. Вроде все было, как обычно. Только туманно и очень холодно. И снег сильно скрипел под ногами. Натянул я сильнее шапчонку на голову — не помогает. Во рту необычная сухость. Хотелось очистить рот. Сплюнул и вдруг услышал тонкий звук: «Ти-инь!» Оглянулся: может это птичка пропела? Нет, кругом белое безмолвие и ни одной птички. Опять сплюнул — опять тот же звук: «Ти-инь!» Вероятно, этот музыкальный звук рождается от падения замерзшей слюны на снег, подумал я и пошел дальше. Получше замотал голову шарфом — лицо немного согрелось, но дышать стало труднее, не хватало воздуха.

Всё же дошел до школы. И с удивлением узнал, что в этот день на термометре было минус 61°.

Никаких уроков в такой мороз быть, конечно, не могло.

Вскоре из числа двоечников у меня появились твердые троечники, которые нередко лучше меня объясняли материал своим товарищам и спрашивали с них. И к концу февраля как будто новое дыхание появилось у моих детей — они перестали получать двойки. То ли им надоело, то ли они стали выслушивать больше похвал от учителей и от меня, то ли стали больше себя уважать, но факт остается фактом: к концу третьей четверти большая часть неуспевающих детей стали успевающими. Но все-таки трое имели двойки по арифметике; видимо, сказалось мое отсутствие в течение последнего месяца: я летал на экзаменационную сессию в Москву.

В четвертой четверти я возобновил занятия своей группы «продленного дня», и пятый класс все окончили без двоек.

Тогда я и вывел для себя одно простое, но важное правило: если любишь своих детей, то обязательно придумаешь что-нибудь такое, чтобы им было хорошо.

Несмотря на то, что Наратай был типичным медвежьим углом, здесь был богатый леспромхоз, свой большой клуб, больница и вся, необходимая для жизни инфраструктура. Было много молодежи моего возраста, а также немало людей постарше с интересным жизненным опытом. И жизнь моя стала разнообразной и богатой событиями.

Ближе к маю потеплело, снег быстро сошел, и я мог позволить себе вылазки на природу. По воскресеньям я брал тозовку (малокалиберную винтовку) у местного лесника и до изнеможения бродил по тайге, изредка постреливая по шишкам и сучкам, чтобы не забыть навык. Нередко попадались белки, бурундуки, иногда рябчики и косачи. Но я по живым мишеням не стрелял: этот самозапрет у меня с детства, в котором, владея арсеналом всевозможных самопалов, я настрелялся вдоволь.

Однажды весенним днем я вышел к Ангаре и был в очередной раз потрясен ее могуществом: вся поверхность реки была покрыта огромными глыбами нерастаявшего льда — торосами, — высота некоторых достигала человеческого роста.

К первомайским праздникам школа готовилась долго и основательно. А утром 1 мая мы давали концерт для жителей поселка. Дети читали стихи, изображали персонажей басен Крылова, танцевали. Было и хоровое (правда, одноголосое), и сольное пение. Особенно долго хлопали четверокласснику Мише Тыкманову, который жалостливо пел о солдатах, уходящих на войну:

И долго-долго плакали старушки

И клали им ватрушки в рюкзаки.

Гвоздем концерта была пирамида, которую выстраивали на сцене мои «пятыши». Пирамида была сложная, в три яруса. Дети ужасно волновались, боясь сбиться или упасть, но все прошло гладко. Я был с ними и подыгрывал им на двухрядке.

В мае установились теплые и даже жаркие дни. Однажды я внезапно проснулся среди ночи от мощного орудийного грохота и сотрясений земли. Вместе с другими перепуганными односельчанами я выскочил на улицу. Люди напряженно вслушивались в страшный гул, доносившийся со стороны Ангары.

Последний раз я слышал такой же гул при освобождении моего родного города Бельцы в Бессарабии от немецких и румынских захватчиков весной 1944 года, но то были залпы тысяч орудий Красной Армии.

Здесь страх нагоняло еще то, что земля под ногами явственно дрожала. Было непонятно, что случилось, что делать и куда бежать. Вдруг, подумалось, это землетрясение. Все чутко слушали и ждали, что будет дальше.

Грохот временами затихал, а потом возобновлялся со страшной силой.

Сосед, местный «бурундук», тоже слушал, приложив ладошку к уху. Слушал минуту или две, потом истово перекрестился и спокойно сказал:

— Слава Богу, пошла Ангара. Лёд, значит, тронулся.

И пошел домой.

Оказывается, Ангара вскрылась. Почему-то ледоход на Ангаре всегда проходил ночью.

Летом того же года я еще раз убедился в диком могуществе реки.

Мы, компания парней и девчат, устроили пикник на берегу одной из проток Ангары.

Ласковый летний вечер. Жаркий костер. Шашлыки, вино. Веселый разговор и песни под гитару.

Наступила ночь. Взошел яркий месяц и осветил нашу компанию. Настроение у всех было благостное и вполне позитивное.

Но, как известно, бесы не любят покой и благодать.

Кому-то вдруг пришла в голову шальная, явно бесовская, мысль:

— А давайте искупаемся!

Идиотизм публичный бывает заразительным. Поданная мысль была совершенно идиотической и абсурдной: ночь, бешеное течение реки, убийственно холодная вода, — какое купание? Тем не менее, мысль была поддержана публикой.

Парни стали снимать штаны…

Берег был ровный, а река у берега казалась мелкой. Двое забежали в воду и тут же выскочили, крича как ошпаренные. Я же — человек серьезный: учитель, как-никак — не спеша шагал по каменистому дну, и твердые струи, обжигая холодом, свистели у меня между коленками. Я быстро окунулся, чтобы привыкнуть к ледяному холоду, и подумал: пройду еще немного, чтоб было до пояса. Потом сразу вернусь. Прошел еще шаг, и вдруг дно исчезло под ногами.

Меня понесло. Я начал загребать к берегу, но меня со страшной скоростью несло на середину протоки.

С берега что-то кричали, но я ничего не понимал и изо всех сил сопротивлялся течению. Так продолжалось минуты две или больше, и тут я увидел, что течение несет меня на какие-то бревна. Это было плотбище.

Я пытался ухватиться за крайнее бревно, но не получилось: бревно было скользкое и слишком большое, наверное, в три обхвата. Из последних сил я елозил по этому бревну, понимая, что если меня сейчас оторвет, то плыть уже не смогу. В последний момент удалось ухватиться за трос, который соединял бревна. После этого сознание отключилось…

В себя я пришел, когда почувствовал, что меня за руки тянут из воды. Тянула девушка, которую звали Анта. Как многие прибалты, которых я знал, Анта была спортивной и очень сильной.

Надрываясь, она изо всех сил тащила меня и, наконец, вытащила на сухие бревна. Потом обняла мою мокрую голову и горько заплакала.

Кажется, я ей нравился…

Если б не Анта, мне было бы очень плохо.

Тут прибежали остальные члены нашей ночной компании и первым делом стали ругать меня плохими словами. Оказалось, от места нашего бивака до плотбища им пришлось бежать минут двадцать…

* * *

У школы был свой грузовой автомобиль ГАЗ-51, подаренный директором местного леспромхоза. Мы стали использовать грузовик для ближних и относительно дальних поездок.

Однажды, дело было, ещё в феврале 1961 года, небольшая делегация учителей нашей школы из шести или семи человек на грузовике поехала в соседнюю Степановскую школу «для обмена опытом». Для согрева мы навалили на себя сена, которого в кузове припасли в изобилии, — да так и ехали. Сначала — по лесной дороге, потом по зимнику, пробитому среди торосов по Ангаре. Часа через два прибыли в школу, где нас встречал в небольшой уютной учительской директор, очень известный в те времена среди учителей К. Р. Толкачев, фронтовик. Он усадил нас за большой стол, покрытый накрахмаленной льняной скатертью, на стулья, которые также были донизу закрыты льняными чехлами; на стенах висели репродукции картин. Оказавшись в такой непривычной для нас, деревенских, «светской» обстановке, мы слегка растерялись. Нас напоили горячим чаем, и Константин Романович повел показывать «базу». Степановская школа была почти такой же, как наша; по вместимости она была рассчитана на 8 классов. Как было принято, нам показали открытые уроки, потом было чтение методических докладов. Всё проходило в строгой и почему-то волнующей меня обстановке. На меня, новичка, всё увиденное, услышанное и пережитое произвело сильное впечатление. После недолгого обеденного застолья, мы прощались с радушными степановцами уже как близкие коллеги.

Зарывшись поглубже в сено и, прижавшись друг к другу, мы возвращались домой на своем грузовике, но радость от общения с хорошими людьми переполняла, нам хотелось, чтоб и в нашей школе всё было так же ладно, как у степановцев. И мы всё говорили и говорили до самого Наратая.

— Приезжайте к нам в любое время, когда сможете, — говорил, провожая нас, Константин Романович.

Мы обещали приехать, но всё как-то не получалось. И только мною судьба распорядилась, вопреки моим желаниям, так, что через год с небольшим я вернулся в Степановскую школу… в качестве ее директора.

Наратайский период в моей биографии был периодом адаптации и первых уроков, которые можно назвать уроками востребованности. Я адаптировался к местным условиям. Научился обходиться минимумом простой еды и одежды. Не боялся тайги и, хотя с хозяином-медведем не встречался, но волков видел близко. Не боялся морозов.

Ангару с некоторых пор воспринимал как живое существо.

Спал мало. Гулял мало: работа поглощала всё.

Сблизился и сдружился со многими односельчанами, часто был зван ими в гости и бывал во многих домах.

Я сильно привязался к своим ученикам, и мысли почти постоянно были о них. Они платили мне доверием и радостными улыбками, и я отчетливо понимал, что нужен этим детям. Востребован.

* * *

Летом 1961 года К. Р. Толкачева перевели в Братск на должность директора новой школы № 8 на Правом берегу. Без Константина Романовича, которого степановцы почитали как отца родного, школа фактически осиротела. Попытки выдвинуть директора из своего коллектива не увенчались успехом. И тогда нашли меня…

Молодое директорство

Моё первое в жизни директорство в Степановской школе было недолгим, всего один учебный год (1962–1963-й), из которого полгода я провел в Москве на подготовке и защите диплома в МГУ. Но, как первая любовь, первое директорство наложило особую печать на всю мою педагогическую биографию. Именно среди степановцев, благодаря заботливым отношениям и крепкому товариществу, которые сложились между нами, я окончательно осознал свои жизненные приоритеты, которые позволили мне определить свое мировоззрение и основные векторы дальнейшего пути.

С первых дней работы в школе я был окружен такой заботой, душевной теплотой и материнской любовью своих подчиненных и коллег, каких потом я нигде никогда не встречал. Может быть, причина была в том, что в свои 22 года был я для них, 40–45-летних, как сын; может быть, потому, что за время работы с ними я ни разу никому не показывал своей власти, ни разу ни на кого не кричал, ни разу никому не объявлял выговор. Может быть, потому, что я ни разу никого из них не обманул, хотя меня, случалось, обманывали. А может, еще и потому, что был предан своему коллективу всеми своими потрохами, хотя как руководитель я был неумеха и допустил немало промахов. По своим личным качествам и тем коленцам, которые я время от времени выкидывал, я не был образцом поведения. Но мне, как блудному, но любимому сыну все сходило с рук. А когда, бывало, стыд за содеянное жег мои щёки, мои мамочки сочувственно улыбались, но никогда ничего не комментировали, щадя мой директорский авторитет. И я тоже вовсю старался соответствовать их ожиданиям.

Однажды накануне Октябрьского праздника я был приглашен в дом к директору леспромхоза М. А. Горбунову на праздничный вечер. Пришло на вечер и местное начальство, в том числе несколько молодых женщин, собою очень даже недурных. Общество собралось молодое, самому хозяину дома, Михаилу Александровичу, не было, наверное, и тридцати. Веселые разговоры, игривые шуточки, песни, танцы, бесконечные тосты продолжались часов до пяти утра. Уйти, если захочешь, с таких вечеринок почти невозможно. В поселке, где все знают друг о друге всё, зазнаек, гордецов и одиноких монахов не любят. Правда, поскольку утром мне предстояло провести большое мероприятие, можно было, конечно, уйти незаметно, пораньше, хотя бы в час ночи; именно так я стал поступать в более зрелом возрасте, когда мне стукнуло пятьдесят, но в молодые годы я считал это невозможным. Только около шестого часа я добрался до своей квартиры при школе, рухнул на кровать и мгновенно отрубился.

Проснулся от того, что рядом громко разговаривали мои учительницы.

— Который, — спрашиваю, — час?

— Без десяти десять, Николай Васильевич.

«Боже ты мой, — пронеслось у меня в голове, — сегодня же 7 ноября, на десять часов назначен торжественный утренник с приглашением всех родителей и учащихся, а я тут валяюсь». Спрашиваю:

— Народ собрался?

— Да, пришли почти все дети и родители, — докладывают мои мамочки и вопросительно смотрят на меня. — Будет не совсем хорошо, если директор не будет присутствовать на празднике.

— Идите, — говорю. — Готовьте детей к празднику.

Вышел в коридор, где стояла бочка с водой, пробил ковшиком корку льда, быстро ополоснул то, что еще вчера было моим лицом, и почувствовал, как голове возвращается ясность. Еще два-три быстрых штриха: белая сорочка, галстук, глаженый пиджак, не забыть еще тетрадку с написанным позавчера докладом, приказ о поощрении отличников и ударников учебы.

Так — всё готово. Господи, прости и благослови! А теперь — вперед!

Чем сильна молодость — тем, что организм может быстро восстановиться и мобилизоваться. В зрелом возрасте такие номера уже не проходят.

В 10 часов 5 минут твердым шагом я уже входил в школьный вестибюль, битком заполненный детьми и взрослым народом. Громким голосом я возгласил начало праздника, а когда открыл тетрадь и стал читать официальный доклад, в первой части которого, как положено, воздавалась дань знаменательным событиям 1917 года, а во второй части давался обзор достижений нашей школы и ее лучших учеников, публика замерла. Видимо, такое раньше здесь не практиковалось. Мои мамочки-учительницы смотрели на меня с молитвенным обожанием.

— Когда вы успели все подготовить: и доклад, и приказ, и грамоты? — спрашивали они потом.

— А вот, успел.

К планируемым событиям надо готовиться тщательно и как можно раньше, — это правило я усвоил давно, в первые месяцы своего учительства.

А когда в заключение голосом Левитана (после ночных бдений голос звучал как басовая труба) я провозгласил:

— Да здравствует 45-я годовщина Великого Октября! — раздались громовые аплодисменты.

Именно тогда были поняты самые простые, азбучные истины управленческой науки:

— не подводи товарищей, коллег, оправдывай их доверие;

— что обязан делать — умри, но сделай; лишнего не обещай, но что обещал — выполни;

— будь на высоте, старайся соответствовать ожиданиям подчиненных; будь нужным своему коллективу, будь востребован;

— защищай не только интересы коллектива, но стой горой за каждого; возвышай личность каждого, потому что каждый учитель должен быть Всеми Уважаемой Личностью;

— возлюби своих коллег, особенно, если видишь, что они питают к тебе хорошие чувства;

— не оскорбляй подчиненных необоснованным недоверием.

Одной из особенностей коллектива Степановской школы было необыкновенно высокое доверие ко мне как к директору. Такого я не встречал потом нигде. Так, я часто спрашивал коллег, как следует поступать в том или ином случае; а потом, когда принималось окончательное решение, и я доводил его до людей, никогда не возникало «особых мнений» или желания отлынить. Авторитет директора в этом коллективе был просто непререкаем. Нередко в разговорах с посторонними лицами можно было слышать: «Надо слушаться, так сказал наш директор». Такое сейчас редко встретишь. Это, как в хороших семьях, где мудрая жена-мама постоянно говорит детям: «У нас папка — главный в семье, как его умная голова решит, так и будет». Правда, дальновидная мамка никогда не будет афишировать, что умной головой папки управляет она сама.

Другой особенностью коллектива была высокая квалификация педагогов. Мне не нужно было натаскивать кого-либо из них в методиках работы; все были достаточно грамотны, хорошо знали свои предметы и в меру занимались самообразованием. Мне почти ничего не надо было приказывать: всё делалось вовремя, без всяких приказов. Думаю, что все эти особенности — результат выучки людей во времена директорства К.Р. Толкачева, несмотря на то, что о его крутом характере и грехах ходили легенды.

И, конечно, главный урок, полученный мною от первого директорства — урок ответственности. Люди не всегда понимают, обладаешь ты достаточными ресурсами для выполнения дела или нет. Но поскольку директор именно ты, то именно ты обязан найти эти ресурсы и обеспечить условия для выполнения дела.

Однажды в декабре, когда я зашел в класс столярного дела, учитель труда пожаловался, что кончаются гвозди на 50 и 100 мм, и скоро нечем будет работать. Мои попытки найти гвозди нужных размеров на базе леспромхоза не увенчались успехом. Делать нечего, надо было ехать в город. Я воспользовался тем, что меня срочно вызывали на какое-то совещание директоров, и поехал в Братск. После совещания попал на межрайбазу и купил два ящика гвоздей. Но встал вопрос: как довезти ящики, каждый из которых весил по 80 кг, до моей школы, находящейся за морем? Правда, море уже «стало» и зимник был пробит, однако никаких попутных машин не было и не предвиделось. Выбора не было, и я решил ехать поездом до Видима, а там будь, что будет. Кое-как под ругань проводника загрузил на станции Анзёби тяжеленные ящики в тамбур пассажирского вагона; а на станции Видим, обливаясь потом, выгрузил их. Теперь надо было найти попутную машину до Заярска, а потом из Заярска по зимнику через залив — до своего поселка. Я долго бродил по Видиму, но найти машину не мог. Кто-то посоветовал идти к «тунеядцам». Так называли людей, высланных из европейской части Союза за «уклонение от трудовой деятельности», которые жили в поселке Чистая Поляна.

Я купил бутылку водки, самый ходовой товар для «бартерных» расчетов, и, пройдя по зимней дороге километра два, пришел в Чистую Поляну. Поселенцы-«тунеядцы» жили в новых добротных брусовых избах. В одну из них, возле которой стоял ГАЗ-66, я зашел. В избе было жарко натоплено, на койках в кучах тряпья в верхней одежде лежало трое не то мужчин, не то женщин, и еще трое сидели у плиты, на которой в большой консервной банке что-то булькало. Они вскользь посмотрели на меня равнодушными оловянными глазами и снова погрузились в созерцание булькающего варева. По запаху я понял, что варят они чифирь и ждут, когда варево дойдет до кондиции. Мои попытки привести кого-либо из чифиристов в здравое состояние не дали никакого результата. Диалога не получилось.

Пошел я дальше, зашел еще в две избы: там хозяева, несмотря на то, что время было послеобеденное, продолжали ночевать. В отчаянии я уже стал ругать себя за то, что связался с проклятыми ящиками. Другие директора, говорил я себе, приезжают на совещания и уезжают с легкими портфельчиками, а тебе нужно обязательно тащиться с гвоздями. И вдруг…

Бог всегда приходит на помощь страждущим и ищущим в последний момент — в момент крайнего отчаяния. В это я всегда верил.

Вдруг у одного из домов я увидел порожний лесовоз с работающим двигателем. Как же велико было мое счастье, когда выяснилось, что шофер лесовоза собирается ехать в Заярск! Дальше, я теперь был уверен, всё будет хорошо. Мы вернулись к станции, погрузили на открытую переднюю площадку ящики, привязали их проволокой, я взгромоздился на площадку сам (в кабине ехала беременная женщина), и мы поехали. Дорога была неблизкой. Пару раз останавливались: шофер проверял, живой ли у него седок на верхней площадке, и я, пользуясь передышкой, руками обмахивал себя, так как снег летел на меня из-под колес и облепливал с головы до пят. Один раз остановились у полуразобранного мостика, который чинили какие-то люди в одинаковых серых робах. Оказалось, это расконвоированные из ближнего лагеря. Они попросили у нас курево, и мы с шофером поделились, чем могли. Постояли. Покурили вместе с зэками. Выглядели те бодро и были вполне дружелюбны.

Наконец, приехали в Заярск и высадили беременную женщину. Дальше до Степановского леспромхоза мне надо было продвигаться по замерзшему морю, но и тут (везет же рисковым ребятам!), когда я стал рассчитываться с шофером и отдал ему поллитровку, он вдруг весело сказал:

— А садись-ка, учитель, в кабину. Так и быть, довезу я тебя до твоей школы.

Я мигом вскочил в кабину, и машина, взревев двигателем, рванулась в промерзшую ночную мглу…

Через полчаса я уже передавал драгоценные гвозди моему учителю труда.

Школьные будни

Мое второе директорство в Братской школе № 9 с 1963 по 1967 годы было менее счастливым и менее удачливым, чем первое, хотя уроков, особенно из неудач, было извлечено достаточно много.

Школа была небольшая, около 600 учащихся. Коллектив учителей подобрался хороший и работящий. Было много молодых.

Люди внешне были приветливы и радушны. Однако по каким-то, поначалу для меня не очень понятным причинам, с авторитетом не только личности, но и должности директора здесь не очень считались. Многие говорили, что это было связано с тем, что мой предшественник был слишком говорливым и директорскими делами фактически не занимался. Среди педагогов постарше считалось нормой время от времени осаживать директора в рамках «критики», широко распространенной тогда в партийных кругах. Партийная прослойка в школе была значительной, а поскольку я был беспартийным, то считалось, что мои распоряжения и действия, как человека молодого и якобы чересчур горячего, надо систематически корректировать.

Сначала, как в Степановской школе, я пытался создать обстановку доверительности и равноправного партнерства между членами коллектива. Но довольно скоро выяснилось, что не все идут на контакт, некоторые не желают впускать в свой мир никого; были, к сожалению, и такие, с кем откровенничать было просто опасно. Случалось, и нередко, так, что мои предложения подвергались уничижительным комментариям — дескать, блажит наш молодой директор. Изредка эти комментарии доносила до меня «сарафанная почта», иногда, плача в подушку, что-то сообщала жена Света, с которой мы тогда работали вместе.

Скорее, интуитивно, чем рассудком, я понимал, что демократический стиль взаимоотношений с такими людьми вряд ли уместен. Однако, как только я пробовал действовать жёстче, старшие партийные товарищи тут же начинали меня поправлять, упрекая в «самоуправстве». Позднее я понял, что в тех условиях от меня, видимо, ждали установления либерального стиля управления и невмешательства в учебный процесс. То есть кому-то хотелось, чтобы я стал этаким зиц-директором, который всеми вроде руководит, но никуда не лезет и ни во что не вмешивается. Безусловно, такая позиция меня не могла устроить. Я упорно искал способы сплочения коллектива и улучшения, как тогда говорили, «морально-психологического климата». И гнул свою линию. В результате время от времени стали возникать очаги сопротивления со стороны, как ни странно, моего первого заместителя — завуча Ольги Васильевны К. Возникали бестолковые перепалки с ней и её окружением. Ольга Васильевна, в отличие от меня, неплохо разбиралась в людях и умело ими манипулировала. До моего прихода в школу она, по сути, была неформальным лидером коллектива.

Казалось бы, директор и завуч должны быть единой командой и действовать только вместе, только в одном направления. Но единства не было. Была бесплодная борьба амбиций. Мы были слишком разными людьми и по возрасту — она была почти вдвое старше меня, — и по психологическому складу. Мы были типичными антиподами, психологически не совместимыми.

К сожалению, в те времена не нашлось ни одного человека, который бы сказал, что при такой несовместимости между двумя первыми руководящими лицами никакими искусственными усилиями никакого единства и дружной команды создать не удастся. Выход в такой ситуации был один: одному из конфликтующих надо было уходить. Но прописные марксисты внушали нам совсем другое: «конфликты разлагают коллектив и их надо своевременно гасить», «ни один руководитель не должен уклоняться от критики масс», «авторитарный стиль управления приводит к самоуправству и волюнтаризму» и прочую белиберду. Выслушивая подобные внушения, для верности изредка подкрепляемые крепкими оплеухами «сверху», я не мог не действовать в духе времени.

Главная моя ошибка была в том, что я слишком темпераментно реагировал на всевозможные как конфликтные, так и неконфликтные, но достаточно спорные, ситуации.

В то же время, чувствуя фальшь официозной политики, я вынужден был крепче взять вожжи в свои руки и, оставив завучу диспетчирование учебного процесса, замкнул на себя большую часть проблем воспитания и развития.

Время от времени по принуждению «сверху» или по инициативе кого-либо из коллег в нашу школьную жизнь вбрасывались различные инновационные идеи, для разработки которых создавались творческие группы; часто в эти группы входили и учащиеся. Вначале в рамках политпросвещения возник кружок по изучению основ «коммунистического воспитания», руководство которым партийцы возложили на меня, как комсомольца. Воспользовавшись тем, что мне, как руководителю кружка, было предоставлено право корректировать программу занятий, такие темы, как «Классики марксизма-ленинизма о коммунистическом воспитании», «Директивы КПСС об образовании», «Труды выдающихся деятелей ВКП(б) — КПСС по вопросам образования» и проч., я заменил на простые, более понятные и, как я полагал, более полезные для наших педагогов темы по изучению трудов А.С. Макаренко, В.Н. Сороки-Расинского, В.А. Сухомлинского и других выдающихся советских педагогов, а также — современных новаторов-педагогов. Партия одобрила мои инициативы, и я начал занятия по своей программе.

Посещение такого кружка считалось обязательным, поскольку рассматривалось начальством как составная часть очень важной работы учителя по повышению квалификации; поэтому ко мне на политзанятия приходили все педагоги. Занятия в кружке оказались прекрасной школой не только для изучения классиков и новаторов педагогики, но и просто для освоения основ различных теорий воспитания и обучения, а главное, — для самооценки на основе свободного обмена мнениями самими педагогами собственного труда и собственного поведения и выработки единых позиций. На занятиях кружка мы могли до хрипоты спорить на равных друг с другом, например, о том, какими должны быть требования учителя к ученикам, требования директора к учителям, может ли учитель или директор допускать элементы авторитаризма? Проблематика занятий всегда была сложной, «на грани фола», неоднократно возникал риск провала в пучину демагогии или анархии. При недостаточной компетентности слушателей нередко возникали ситуации, когда им казались привлекательными либеральные суждения такого, например, типа: авторитаризм педагога, в том числе, директора, недопустим так же, как диктаторство; требования педагога (директора) не должны быть жесткими и т. п. И тогда, положив руку, как на Библию, на пятый том сочинений А.С. Макаренко, руководитель спрашивал:

— А что вы скажете в ответ на такое утверждение Макаренко: «Как можно больше требования к человеку и как можно больше уважения к нему. Я убежден, что эта формула есть формула вообще советской дисциплины»? Или такое наставление Антона Семеновича: «Требование, высказанное в форме, не допускающей возражений, необходимо на первых порах в каждом коллективе. Я не представляю себе, чтобы можно было дисциплинировать разболтанный, изнервничавшийся коллектив без такого холодного требования отдельного организатора»?

После таких корректирующих вопросов дискуссия приобретала более конструктивный характер и слушатели, а вместе с ними и я, приходили к выводу, что в педагогике, равно, как и в науке управления людьми, не может быть простых решений. Естественно, всё, что обсуждалось на политзанятиях, которые все больше становились школой воспитания, не могло не отразиться на внутренней жизни нашего коллектива. Бестолковых конфликтов стало меньше. Все больше возникало дел, где требовались объединенные усилия многих членов коллектива.

Возникали и интересные идеи самоуправления. Поскольку мы с нашими учениками постоянно во что-нибудь играли, — то в военно-патриотическую «Зарницу», то в историко-краеведческую викторину «Живет Сибирь по ленинским заветам», то в исследовательские «походы» по улицам города, носящим имена наших героических земляков, — однажды возникла идея — поиграть в моряков.

Люда Фрыгина, наша молоденькая старшая пионервожатая, сходила в Морской клуб (был такой в нашем сухопутном городе), очаровала там моряков-отставников, и через несколько дней школа принимала великолепную делегацию из полдюжины морских офицеров, старшин и матросов. Сверкая золотом погон (причем офицеры были при полном параде, с кортиками), бескозырками с золотым тиснением и якорями, разрубая воздух нестерпимо острыми стрелками на клёшах, делегация моряков, ведомая нашей красавицей Людмилой, не торопясь прошествовала по школьным коридорам, вызвав столбняк и полное оцепенение учащихся.

Визит моряков произвел большие перемены в нашей жизни: вскоре у нас появились кружки по изучению азбуки Морзе, флажного семафора, вязанию морских узлов и изучению каких-то немыслимых морских премудростей. Но это было только начало. Среди ребят не смолкали разговоры о морях, приключениях, дальних странствиях, и, в конце концов, на совете школы было решено, что каждый класс, являясь пионерским отрядом и комсомольской группой, отныне становится экипажем морского судна, а вся школа — пионерско-комсомольской эскадрой. Так появились «экипажи кораблей» «Крейсер Аврора», «Крейсер Варяг», «Стерегущий», «Нахимов» и др. Придумали и знаки различия (играть так играть!): старосты групп стали именоваться капитанами, командирами экипажей, и носили на левом рукаве две красных звездочки; классные руководители стали называться командирами-наставниками; председатель совета школы, ученица 8-го класса, строгая Маша Банщикова получила звание командира эскадры с правом ношения трех красных звездочек. Мне было пожаловано звание адмирала-наставника с правом ношения большой красной звезды.

Теперь все играли в моряков — и дети, и учителя. И директор, и завуч. Игра охватывала большую часть наших дел: учебу, внеклассные занятия и мероприятия. Всё было ново и жутко интересно, и, когда готовился какой-то праздник (а их было множество), вся школа буквально кипела, потому что каждый за что-то отвечал.

Случались, правда, от излишнего рвения и перегибы: так, не раз бывало, совет «эскадры» сурово отчитывал то одного, то другого командира за большое число двоечников в «экипажах». Сегодня, оценивая прошлый опыт, я думаю, что делать этого не следовало: механизм стимулирования учебной деятельности очень сложен, и неосторожное использование жесткой или огульной критики в качестве отрицательного стимулятора в детском коллективе нередко приносит вреда больше, чем пользы.

Много интересных инициатив исходило от нового физрука К.В. Бойко. В школе как обычно работали игровые секции, на которые ходили многие ребятишки. Но наши возможности были слишком ограничены. Ким Вячеславович сумел пристроить многих детей к хорошим тренерам в детско-юношескую спортивную школу и городские спортивные клубы, и вскоре наши лыжники, легкоатлеты и боксеры уже были призерами городских состязаний. Под его руководством были организованы интереснейшие туристские походы, в которых участвовали все педагоги и дети, кроме больных и учащихся начальных классов. Походы были и одно-, и двухдневные (с ночевкой), с обязательным преодолением водной преграды (речки Вихоревки) по бревну, с хождением по азимуту, конкурсами краеведов, поваров и проч.

Любопытно, что чем больше коллективных дел мы затевали, тем больше находили возможностей для их реализации. Однажды после праздничного застолья (в которых теперь с большой охотой стали принимать участие не только работники школы, но и их мужья и жены), возникло желание создать хор и вокальную группу. И тут выяснилось, что учитель труда Н. Д. Громов не только хорошо играет на баяне, но обладает абсолютным слухом, а учительница биологии М. Р. Шаманская прекрасно поет и владеет навыками дирижирования.

На занятия хора стали ходить почти все учителя. Каково же было потрясение коллег из других, более крупных и именитых школ, когда во время городского смотра самодеятельности открылся тяжелый занавес дворца культуры «Энергетик» и наш хор грянул: «Во ку-, во ку-у-знице, во кузнице молодые кузнецы». Мы спели еще две народные песни, потом вышли две прелестных учительницы, А. Т. Кожевникова и Т. В. Михайлова, два нежных и сильных сопрано, которые спели дуэтом два старинных романса. Были еще выступления. В результате наш ансамбль, неожиданно для всех, был награжден грамотой победителя городского смотра.

Уже к концу учебного года коллектив наш было не узнать. Это был коллектив, за плечами которого было множество больших и малых дел, в которых каждый смог показать, на что он способен. В результате совместного и достаточно напряженного труда каждый педагог понял, что только в единстве всех нас — сила каждого. Теперь уже не возникало необходимости «осаживать» директора, потому что директор вместе со всеми впрягался в общие дела и тянул как коренник…

Конфликты по-прежнему случались, но были редкими, мелкими и в нашем стремительном движении вперед практически незаметными.

Всё было бы хорошо, если б не некоторые хозяйственные хлопоты, которые отнимали слишком много сил. Известно, что школы, как и церкви и дворцы культуры, в хорошие времена строили на высоких и сухих местах. А моя школа была расположена под крутым пригорком; и, поскольку она была принята в эксплуатацию моим предшественником без внешнего благоустройства, то весенние талые воды и потоки осенних дождей заливали нас и создавали много проблем. Денег же на хознужды, как всегда, давали мало.

Но самым беспокойным объектом была школьная котельная, работавшая на угле. Квалифицированных кочегаров на нищенскую зарплату (34 руб. 50 коп. в месяц) найти было невозможно, поэтому приходилось брать случайных людей, не имеющих никакой квалификации и, как правило, сильно пьющих. Неудивительно, что предаварийные ситуации возникали, как минимум, по два раза в месяц: в ночь после аванса и в ночь после «получки».

Дабы предотвратить аварии я в таких случаях надевал спецовку и сам становился на вахту в котельную. Такие ситуации всегда происходили под утро, и кидать уголек мне приходилось потом целый день, а то, случалось, и сутки, и двое, пока штатные кочегары не протрезвеют. Из-за вечной возни с кочегаркой я не мог нормально заниматься учебно-воспитательным процессом, вынужден был бросить учебу в Братском УКП Иркутского политехнического института, куда поступил в качестве студента-заочника энергетического отделения. А когда в январе 1964-го мне понадобилось выехать в Иркутск на трое суток, случилось худшее: к моему возвращению школа была полностью разморожена.

В лютый мороз я пришел в школу и увидел нечто ужасное: все батареи отопления были разорваны изнутри водой, превратившейся в лед, возле батарей валялись кучи чугунных осколков; время от времени некоторые батареи продолжали рваться со звуками орудийных выстрелов.

Все до единой, 200 батарей, пришлось заменять. Заменить-то заменили, но больше ничего не сделали, хотя кочегарку можно было заменить электробойлером-автоматом. Денег на это требовалось немного, но власти найти их не могли. Поэтому через год у нас произошла новая авария, и теперь 200 чугунных батарей с Урала пришлось самолетами (!) доставлять в Братск. Деньги снова нашли, но только — на ликвидацию аварии, а не на модернизацию. Мне все это стало надоедать…

В результате моих настойчивых просьб гороно в 1967 году перевело меня учителем истории во вновь открываемую школу № 24.

Воспользовавшись относительной свободой, я тут же сдал вступительные экзамены в заочную аспирантуру и был прикреплен к кафедре методики преподавания истории Московского госпединститута им. Ленина. С воодушевлением занялся научной работой по теме «Развитие творческого потенциала учащихся на уроках истории». С пятиклассниками мы научились писать исторические сочинения на темы: «Один день из жизни спартанского мальчика», «На вилле римского патриция», «В садах Семирамиды» и др., с десятиклассниками мы написали и напечатали на пишущей машинке книгу рассказов дедушек и бабушек о войне под названием «Давным-давно шла война…»

Одновременно я был назначен руководителем городского методического объединения учителей истории и обществоведения; наше объединение не только заседало, но и провело первую в городе историческую олимпиаду школьников.

Больше времени появилось и для того, чтобы готовить и проводить на городской студии телевидения краеведческие передачи для детей и молодежи под названием «Историческая олимпиада». Я был автором и ведущим этих передач. Они выходили в прямом эфире один раз в два месяца в течение нескольких лет. В этих передачах всегда участвовало много ребят из разных школ и училищ и почти всегда присутствовал один из секретарей горкома комсомола.

Но вольная жизнь продолжалась недолго. Летом 1969 года горком партии направил меня на должность директора Братского техникума целлюлозно-бумажной и деревообрабатывающей промышленности.

Трудный опыт, приобретенный в школах № 9 и № 24, научил меня пониманию того, что:

— становление коллектива и личностей в этом коллективе возможно только при условии достаточно динамичного развития коллектива, разнообразия интересных и полезных дел и привлечения каждого для активного участия в этих делах;

— общие дела рождают единство действий;

— на фоне разнообразия дел, единства действий и всеобщей занятости возникающие конфликты теряют свою остроту и быстро затухают;

— авторитет директора, равно как и авторитет любого педагога, безоговорочно должен поддерживаться всем коллективом и каждым его членом; но честь своего мундира каждый, в том числе и директор, и учитель должен оберегать сам;

— в педагогическом менеджменте надо больше доверять не начальству, не партии и правительству, а собственной интуиции. С теми, кто не понимает или не хочет понять тебя, не нужно сотрудничать слишком долго: сделал дело — и прощайся, да прощайся навсегда.

Работа в школах окончательно убедила меня в малой востребованности, а чаще в непригодности, для руководства учебным заведением демократического и либерального стилей и довольно высокой эффективности совещательного (партисипативного) стиля.

* * *

Хотя вроде бы каждый человек сам является хозяином своей судьбы, все же всесильное провидение нередко вмешивается в нашу жизнь, и мы не всегда можем этому сопротивляться. Я часто отдавал себя во власть возникших обстоятельств, но при этом делал только то, что считал возможным и нужным. Никогда не «прогибался под изменчивый мир», но и не ждал, что «однажды он прогнется» под меня. Иногда думалось, что провидение могло бы быть и более милостивым к тебе, потому что временами оно выставляло такие препятствия, которые казались непреодолимыми. Однако, страдая и мучаясь от бессилия, вновь и вновь упрямо стремясь найти нужное решение, ты однажды чувствовал, что стало появляться второе дыхание, откуда-то брались новые силы, и вот, наконец, — ты снова преодолевал преграду. А после многих преодолений начинал догадываться, что твое развитие, твой мозг, твои знания и умения есть результат этих преодолений.

Привычка к преодолению трудностей, то и дело возникавших в школьной жизни, со временем примирила меня с мыслью о том, что возникновение трудностей есть процесс перманентный, а преодоление трудностей — это не только неизбежный, но и обязательный процесс, присущий любому развитию, в том числе, — эволюционному развитию человечества, в том числе, — развитию индивида в процессе образования. При более пристальном изучении этого явления можно видеть, что правило преодоления трудностей является универсальным, оно характерно для любых эволюционных процессов, и потому, я думаю, можно назвать его законом преодоления. Применительно к образовательной сфере закон преодоления можно сформулировать так: поскольку без преодолений развитие невозможно, каждому человеку для своего развития необходимо преодолевать возникающие перед ним многочисленные трудности и препятствия. Образование есть процесс преодолений. Без преодолений образование не имеет смысла.

Техникум

В 1969 году я пришел в систему профессионального образования и оставался в ней до 1 апреля 2011 года, проработав в Братском техникуме целлюлозно-бумажной и деревообрабатывающей промышленности до 1987 года и в Братском среднем ПТУ № 63, преобразованном в Высшее профессиональное училище (затем в профлицей № 63 и, наконец, в Братский промышленно-гуманитарный техникум) — с 1987 по 2011 годы.

В 1969 году техникум был вечерним с контингентом немногим более 1000 учащихся. Обучение проходило в шести корпусах барачного типа в поселке Строитель, в шести километрах от города. Ко времени моего прихода в техникуме работало два десятка штатных работников (уборщицы, сторожа, несколько преподавателей общеобразовательных и специальных дисциплин, заведующая вечерним отделением Л. И. Юмашева и методист Е. И. Дмитришина) и около 100 преподавателей-совместителей, главным образом, инженеров с Братского лесопромышленного комплекса.

Подписывая приказ о моем назначении, руководство союзного Минбумпрома поставило передо мной несколько задач, в том числе, такие: построить новый комплекс зданий техникума (на эти цели министерство выделяло 11 млн. советских рублей, что соответствует нынешнему курсу примерно в 20 млрд. рублей); обеспечить организацию работы дневного отделения техникума, доведя его контингент до 1100–1200 учащихся (в то время студентов ССУЗов называли учащимися) с целью обеспечения кадрами целлюлозно-бумажных предприятий страны. Забегая вперед, скажу, что поставленные задачи были выполнены в течение примерно 8 лет.

В первые несколько лет происходило, так сказать, экстенсивное развитие техникума: во-первых, из года в год постепенно расширялась номенклатура специальностей и росло число поступавших на дневное отделение. В связи с этим, росло и число штатных педагогов. Во-вторых, быстро прирастала учебно-материальная база. На строительстве новых корпусов были задействованы значительные ресурсы; частенько и учащиеся, и педагоги участвовали в бесконечных «субботниках» на новостройке.

С каждым годом росло число решаемых задач, менялись и совершенствовались методы и средства решения этих задач.

Вечернее отделение работало как хорошо налаженный механизм. По понедельникам, вторникам, четвергам и пятницам по определенным маршрутам города с 18 часов 30 минут проезжали пять-шесть больших автобусов, которые привозили в поселок Строитель на занятия наших «вечерников». К моменту окончания занятий, ровно в 22–10, автобусы уже поджидали учащихся с заведенными двигателями. Всё это для нас — бесплатно. Все расходы брал на себя Комплекс.

Если возникали проблемы с совместителями, — а такие проблемы возникали, потому что большинство из совместителей-инженеров работало посменно, кроме того, нередко на Комплексе случались нештатные ситуации, и у нас возникала угроза срыва занятий, — в таких случаях мы с Любовью Ивановной Юмашевой встречались с директорами заводов, главными специалистами для того, чтобы найти какой-то компромисс. Если не помогало, я шел к главному инженеру Комплекса всесильному С.К. Сидорову; он был человеком жестким, но техникуму помогал всегда.

В исключительных случаях я обращался к директору ЛПК, мудрому и всегда спокойному М. И. Олонцеву.

Чтобы уйти от нестабильности, связанной с неустойчивым характером работы совместителей (не говоря уже об их низкой методической подготовке), мы начали усиленный поиск квалифицированных инженеров. Правдами и неправдами на преподавательскую работу удалось заманить в течение первого года работы два десятка специалистов, в основном недавних выпускником технических вузов. Но нужно было создать для них нормальные условия жизни. И здесь Комплекс оказал нам оперативную помощь. Наших молодых специалистов по команде замдиректора ЛПК Н. С. Сябренко без проволочек размещали в общежитиях Комплекса, а потом, через несколько месяцев им давали новые благоустроенные квартиры. Например, в 1970 году наши преподаватели получили от Комплекса 13 квартир. Такая тенденция сохранялась и в последующие годы.

Подчиняясь напрямую Минбумпрому, мы одновременно были составной частью Комплекса, и это позволяло без затруднений решать множество вопросов. Всё, что касалось прохождения нашими учащимися производственной практики на ЛПК с помощью начальника отдела подготовки кадров Я. Ф. Лонского решалось разумно и очень основательно. Стажировка наших преподавателей на Комплексе, с целью повышения квалификации, также при необходимости организовывалась легко.

Но… «Любовь должна быть взаимной!» — любил повторять один из поздних генеральных директоров ЛПК К. Н. Мазминов. Поэтому у техникума были тоже некоторые обязанности перед Комплексом, в том числе и помощь во всевозможных авралах и, конечно, уборка картофеля в подшефных совхозах.

Обычно мы выезжали «на картошку» в совхоз Ключи-Булакский или Тангуйский, сразу же после Дня знаний — числа 2 или 3 сентября. За две недели до этого к месту работы направлялась бригада «квартирьеров» из числа сотрудников и учащихся вместе с поездом из 8–10–12 большегрузных МАЗов с трейлерами, груженными солдатскими палатками, деталями сборных домиков, кирпичом, досками, фанерой, гвоздями, топорами, бензопилами, металлическими печками, котлами, лопатами и прочим скарбом для организации бивачной жизни. «Квартирьеры» выбирали место для лагеря (в первые годы это была лесополоса за поселком Леоново, недалеко от ручья), ставили палатки, собирали домики и в них устраивали дощатые нары и устанавливали печи, строили кухонный очаг, отхожие места и многое другое. В их задачу входила и заготовка продуктов для лагеря. В первые годы командовал «квартирьерами» замдиректора по хозчасти А.Г. Козлов, в последующие — завмастерскими А. А. Щеголев и другие педагоги.

Выезжали в «колхоз» почти все учащиеся и преподаватели, за исключением больных и имеющих противопоказания, замы, завотделениями, фельдшер. Получался внушительный отряд: в первые годы его численность составляла 350–400, в последующие годы — до 600 человек. В день приезда на место расселяли ребят: каждую группу — в отдельную палатку; классных руководителей обычно селили вместе с учащимися; занимались «землеотводом»: каждой группе отводился участок для уборки урожая; кормили всех ужином и проводили вечернюю линейку, на которой читался приказ № 1 начальника лагеря. В приказе объявлялся распорядок дня и устанавливались запреты. Их было немного: запрещалось самовольно отлучаться из лагеря или с места работы, курить в палатке, употреблять спиртные напитки, материться. Нарушение запретов обязательно влекло санкции: либо замечание с занесением в вахтенный журнал, либо наряд вне очереди (обычно это была внеочередная работа на кухне, например: начистить после работы ведро картофеля), либо обсуждение нарушения на совете лагеря, либо, в исключительных случаях, отправка нарушителя домой.

После вечерней линейки были, конечно, танцы; без них не обходился ни один вечер, и в 23.00 объявлялся отбой.

После отбоя хождение по лагерю прекращалось. Работали только назначенные в наряд на кухню: они готовили всё для завтрака. Мы всегда строго относились к тому, чтобы обеспечить покой и порядок в лагере, особенно, в ночное время. Первыми начинали дежурить в ночное время мы вдвоем с И. Г. Зуевым, заведующим дневным отделением, на которого возлагались и обязанности начальника лагеря. Мы обходили все палатки, проверяли, не спят ли ночные дежурные, подкладывают ли дровишки в печи, в порядке ли противопожарный инвентарь (были среди ночи случаи возгорания палаток), препроваживали из лагеря непрошеных гостей.

Утром — подъем в 7 часов, умывание у ручья, завтрак и выход в поле.

Самой трудной работой, как оказалось, была не копка картофеля (обычно вручную, лопатами), а работа на кухне. Ведь надо было обеспечить полноценное трехразовое питание нескольких сотен молодых организмов, обладавших отменным аппетитом. Каждый день эта орава съедала по три-четыре сотни буханок хлеба, половину коровьей туши, целый самосвал (3–4 тонны) картошки и много другой мелкой всячины. Поэтому для работы на кухне мы заранее подбирали девушек постарше, достаточно смышленых в поварском деле, и крепких парней; бригадиром поваров и заведующей котлопунктом назначался кто-нибудь из самых ответственных женщин-педагогов. В помощь им каждая группа ежедневно выделяла наряд из 1–2 человек для чистки картошки, шинковки капусты, колки дров, рубки мяса или открывания нескольких сотен банок с тушенкой и прочих работ. Но и этих сил не хватало, поэтому широко использовался труд тех, кто получал наряды вне очереди. Наряд приходилось отрабатывать в такое время, когда большая часть народа была на танцах или уже спала, и «штрафник», выковыривая впотьмах глазки из холодных и скользких картошин, имел возможность позаниматься самоанализом.

Затраты труда, материальных и финансовых ресурсов на уборку картофеля, моркови, свеклы, огурцов, капусты и других овощей, где применялся труд учащейся молодежи (а ведь ему предшествовал труд по обработке земли, посадке и выращиванию этих овощей) были колоссальными. Я как-то не поленился и подсчитал примерную себестоимость этих затрат и получил интересные цифры: при неизменной на протяжении многих лет магазинной цене 12 копеек за килограмм картофеля полная себестоимость его производства, уборки и продажи составляла не меньше 1 рубля 20 копеек за килограмм! Золотой получался картофель.

Однако для нас, педагогов, «колхозная» страда была не только делом, требующим мобилизации больших физических и духовных сил и порой порядочно изматывающим. Возможно, мое суждение покажется кому-то странным, но я считаю, что «колхоз», несомненно, был еще и благом как для педагогов, так и для учащихся, хотя бы потому, что совместное успешное преодоление постоянно возникающих трудностей всех нас сближало и делало более толерантными.

Мы все сразу попадали из уютной городской жизни в экстремальные условия полевой жизни. Погода не всегда была благоприятной. Бывало, и «белые мухи» летали, и снежок укрывал землю. Самыми неприятными были затяжные холодные дожди, во время которых не то что в поле, из палатки выходить не хотелось. В мокрые дни многие простужались, особенно, легкомысленно «с форсом» одетые девушки, не взявшие с собой, как мы того требовали, сменной теплой обуви и одежды, и запас наших медикаментов быстро таял. Но, как ни странно, как только устанавливалась сухая погода, все выходили в поле, и болезни быстро проходили.

Правда, однажды мы основательно перепугались, когда ночью, задолго до рассвета, у наших нужников образовались большие очереди. Что случилось? Повальный понос. Откуда? Почему? Не сразу сообразили, что причина в парном молоке, которое с вечера к нам привезли с совхозной фермы. Казалось бы, что может быть полезнее, чем такой натуральный, экологически чистый, продукт, как цельное молоко, да с ломтиком душистого сельского хлеба, да на свежем воздухе, да перед сном?! И кухонная бригада предложила всем желающим отведать молочка, «еще тепленького» с вечерней дойки…

Прохватило не всех, однако с полусотни детей маялись после молочка еще сутки. Потом всё прошло, но после этого случая молоко употребляли только в кипяченом виде.

Поскольку мы, педагоги, осознавали, что в любых условиях несем всю полноту ответственности за жизнь и здоровье «вверенных нам учащихся», это обязывало нас устанавливать особый режим нашей лагерной жизни. Мы не могли себе позволить малейшую расхлябанность и неорганизованность, всё и все были подчинены строжайшим, причем практически неписаным, требованиям дисциплины. Я никогда не утруждал себя разжевыванием, почему после отбоя хождение запрещено, но дети понимали это правило с первой же ночи. А тот, кто не хотел понять, без криков получал наряд вне очереди и чистил свое ведро картошки на кухне.

Я никогда не слышал, чтобы кто-то когда-то выражал свое недовольство той строгой дисциплиной, которая была у нас в «колхозе».

Мы добивались максимального содружества между учащимися и преподавателями. Все были на виду, друг перед другом. Работали на равных. Постоянно общались друг с другом. Так педагоги все больше узнавали своих учеников, а те убеждались, что их преподаватели вовсе не звери, а очень даже неплохие люди.

Мы добивались также взаимного доверия, и к концу «колхоза» между самими ребятами и между ребятами и преподавателями устанавливались вполне доверительные отношения, которые становились основой наших дальнейших отношений в течение всего учебного года.

Трудности быта, совместная работа и круглосуточное общение быстро выявляли и личные качества, и социальный статус каждого ученика. Очень быстро, особенно в новых группах проявлялось, кто есть кто, и руководители групп могли без труда корректировать ситуацию тогда, когда это было нужно.

У нас почти никогда не было ни «дедовщины», ни «гопничества»: все попытки некоторых агрессивных подростков показать свой авторитет или какие-то криминальные наклонности выявлялись и пресекались еще в «колхозе» и потом в техникуме больше не возобновлялись.

Точно так же устанавливались хорошие взаимоотношения между нами, педагогами.

Неплохо было организовано соревнование между группами. Каждый вечер на линейке объявлялись итоги, и победители награждались то банками сгущенки, то конфетами, то еще чем-нибудь вкусным.

Самое удивительное было то, что ребята просто рвались в «колхоз». Таких, которые уклонялись от поездки, были единицы. А для большинства это был радостный порыв.

Однажды, отработав положенное и сдав убранные поля главному агроному, наш отряд вернулся из Ключи-Булакского совхоза. Сезон оказался сложным, часто шли дожди, все были измотаны до предела. Но мы с заданием управились.

Конец ознакомительного фрагмента.