Литературный оверлок. Выпуск №1 / 2020

Николай Столицын

Рукописи не горят, они тлеют, горой пожелтевшей бумаги не склеить. На зубах, как песок, скрипят, лишь по ветру осталось развеять. Научиться все забывать, ни во что больше не верить, ни чьей речи не прерывать, а свою потерять, словно берег.Николь Воскресная. Книга содержит нецензурную брань.

ПРОЗА

Полина Корицкая

Корицкая Полина Николаевна родилась в 1986 году в городе Томске. Ученица А. И. Казанцева. Выпускник Литературного института имени А. М. Горького (семинары Ю. П. Кузнецова, Г. И. Седых). Мастер пленочных витражей, мама двоих дочерей.

Автор стихов, прозы (книга «Самокрутки», 2014), песен. Публикации: «Сибирские Афины», «Тверской бульвар, 25», «Литературная Россия», «Российский колокол», «Кольцо А», «Литературный оверлок», «Подъем», другие издания и сборники.

Участник проектов «Театр автора», «Московский театр поэтов», поэтического марафона «ДА», «Маяк».

Лауреат поэтического конкурса им. М. Орлова. Финалист и победитель пятого всероссийского фестиваля молодой поэзии имени Леонида Филатова «Филатов-Фест».

Член СП Москвы. Живет в Москве.

Последние известия

Рассказ

В подъезде сильно воняло.

Судя по всему, источником этой вони был человек, полулежащий на лестничном пролете между первым и вторым этажами.

Я жила на втором.

Воспитанность не позволяла мне заткнуть ноздри пальцами и сказать «Пшёл вон». Однако здравый смысл подсказывал, что так бы и правильней, и спокойней, и вообще, черт возьми, только вчера я, выйдя на улицу покурить, видела согнувшуюся на детской площадке наркоманку, и это уже на…

— Вы не подумайте, я не бомж.

Я остановилась и удивленно взглянула на человека.

Из-под старой меховой шапки натужно тек пот. Он прокладывал дорожки в бороздах морщин, застревая в жесткой щетине круглыми бляшками. И да — человек вонял. Хорошо так вонял, от души. Но без какой-либо примеси водки или застарелого перегара.

— Я приехал к старому товарищу, сослуживцу. Двадцать лет назад он, Володей его звали, жил в этом доме. А я без звонка приехал, сюрприз сделать хотел. А тут вот… Нету Володи… Съехал, а может, и помер… — Он помолчал. — Много с тех пор воды утекло.

Из-под его шапки покатилась новая змейка пота.

Я смотрела на него со странной смесью жалости и недоумения. Неужто он намерен ждать здесь, пока Володя не вернется из отпуска или с того света?..

Человек попытался встать и пошатнулся. Смущенно тряхнув головой, он вернулся в ту же позу и на то же место, прислонился к батарее и закрыл глаза.

«Ладно, — решила я, — черт с вами». И поспешила домой.

Домой я торопилась очень. Дело в том, что в кои-то веки приехала погостить мама, а это значило, что другой маме — собственно, мне, — не грех и отдохнуть. В кафе неподалеку меня уже поджидала подружка, поэтому я собиралась быстренько переодеться, подкрасить губы и радостно свалить.

***

Пару часов спустя, открывая дверь в подъезд, я с удовлетворением отметила про себя отсутствие вони. Но, поднявшись на пролет вверх, поняла, что вонь не исчезла, а только переместилась.

Прямо к моей двери.

Возле двери стоял стул, на нем с невозмутимым видом восседал человек и пожирал бутерброд с колбасой.

Я опешила.

Войдя в квартиру, я тут же поинтересовалась у мамы, не в курсе ли она, что происходит в коридоре?

— Там человек устал, у него друг умер, так я ему стульчик дала и бутерброд…

— Мама!

— Он обещал, что скоро уйдет… — Сказала мама и скрылась в кухне.

Тут в дверь постучали.

— Кто там? — Спросила я, предчувствуя недоброе.

За дверью раздалось сопение и скрип стула.

Моего стула.

В раздражении я распахнула дверь и спросила, почти крича:

— А не угодно ли Вам еще и чаю?!

Тут откуда ни возьмись у порога выросла мама.

— Ой, какая ты умница, а я без тебя побоялась пригласить, проходите же, пожалуйста!

И, прежде чем я успела раскрыть рот, мама уже закрывала дверь и радушно улыбалась странному гостю, вошедшему вместе со стулом.

Опираясь на спинку стула, человек грузно стоял посреди прихожей. Из-под шапки тек пот, а вонь неторопливо растекалась по квартире.

— Павел, — протянул он грязную ладонь, — Анатольевич.

— Полина, — спрятала я руки за спину, — Николаевна.

Повисло молчание.

— Кхм-кхм, — сказала я, — одну минуточку.

Притянув маму за рукав, я уединилась с ней в кухне.

— Ты что делаешь?.. — прошипела я с ужасом.

— Ну что такого, малыш, от нас ведь не убудет. Человеку трудно пришлось, он старенький, а старость надо уважать…

Я бы ответила ей что-нибудь про уважение, но тут услышала из прихожей голоса.

Быстро выскочив, я обнаружила, что Павел Анатольевич склонился над маленькой фигуркой моей шестилетней дочери, и о чем-то с ней негромко разговаривает.

— Алиса, — начала я назидательным тоном, — марш в свою…

— А правда, дядя будет с нами кушать? — спросила Алиса с ненормальной радостью в голосе.

Впрочем, похоже было на то, что ненормальной эта радость казалась только мне. Я устало махнула рукой, думая, что мир сошел с ума.

— Ура! — Сказала Алиса и запрыгала на одной ножке. Она любила гостей. А кто такие бомжи, она еще не знала.

— Снимите обувь, — сказала я уже мягче, — руки можно помыть здесь.

Вся ситуация безумно напоминала мне сказку про «Генриха Железное Сердце», в которой капризная принцесса обронила в колодец золотой мячик, и пообещала лягушонку, что, если он вернет ей любимую игрушку, то она возьмет его к себе во дворец, сядет с ним за один стол, будет есть с ним из одной тарелочки и пить из одного бокальчика. Вот только персонаж этот золотого мячика из колодца мне не доставал, обещаний не получал, да и перспектива — ба-бах! — внезапного превращения в прекрасного принца казалась уж больно утопической. Так что я мрачно села за стол и в упор разглядывала вонючую фигуру Павла, мать его, Анатольевича.

Фигура была довольно упитанной, лицо — красным, обветренным и одутловатым. Глубоко посаженные масляные глазки бегали по столу. Я решила неотступно наблюдать за их движением — мало ли, наткнутся на что-то плохо лежащее.

Из задумчивости меня вывел голосок дочери:

— Мама, а чем это пахнет?

Я встала, принесла из туалета освежитель воздуха и разбрызгала его по кухне.

— Ужасно ветрено сегодня, вы согласны? — Спросила мама, обращаясь к гостю.

— О да, я совсем продрог, — произнес Павел Анатольевич. — Простите, как я могу к вам обращаться?

— Любовь Дмитриевна, — ответила мама.

— О, прекрасное имя, очень рад, очень рад! — Павел Анатольевич встал и энергично потряс мамину руку.

Чувство абсурдной сказочности не покидало меня. За моим столом сидел бомж, беседуя с мамой о погоде, а в воздухе висел смешанный запах ландышей и помойки.

— Каковы ваши дальнейшие планы? — прервала я их милую беседу.

— Ну… не знаю пока… Поезд в Тулу только завтра. Наверное, пойду на вокзал и буду дожидаться там.

— Как, — возмутилась мама, — всю ночь?

— Видимо, да…

— Вы у нас в гостях, и я не допущу, чтобы пожилой человек ночевал на вокзале. Милая, ведь ты не возражаешь, чтобы Павел Анатольевич заночевал у нас?

Я уставилась на нее.

— Где?..

— Ты могла бы постелить в большой комнате на полу. Ведь вы не против, Павел Анатольевич?

Павел Анатольевич был очень даже за. А я начинала медленно беситься и смотреть на часы. Скоро, скоро вернется муж… Сомневаюсь, что ему понравится неожиданное соседство.

Тут в кухню вальяжно зашел кот. Серый красавец, наша фамильная, можно сказать, драгоценность. Пожалуй, единственная.

— О, а вот и хозяин, — проронил Павел Анатольевич, и обратился к коту. — Простите, как к вам обращаться?..

Кот повернулся.

Павел Анатольевич окинул нас торжествующим взглядом.

— Знаете ли, вы, — начал он, — что если посмотреть коту на спину в определённую точку чуть ниже холки, то даже если он спит, обязательно проснется и повернет голову? Так-то!

«Мда, — подумала я, — глубокие научные познания».

— А чем вы занимаетесь, Павел Анатольевич? — спросила мама.

— Ну, сейчас, голубушка, я уж на пенсии, а когда-то был газетным корреспондентом.

— Ах, — всплеснула руками мама, — А Полиночка тоже пишет!

— Как интересно, — взглянул на меня гость, — и что же?

— Разное, — огрызнулась я, исподлобья глядя на языкастую маму. Та стушевалась.

— Я работал в московской газете «Последние известия» почти двадцать лет. Знаменитейшее было издание! Заметнейшее! — Продолжал он, нимало не смутившись. — В шестидесятые годы нас посещала сама Белла Ахмадулина. Ах, какая была женщина! Я был, знаете, видный мужчина, даже не без симпатичности, и она, бедняжка, в меня совсем влюбилась. Но я тогда был женат, и у меня только что родился первый сын, и я не мог, не мог… Понимаете, — я не мог! — вскричал он в пафосном отчаянье. — Тогда я поцеловал ее, а она написала мне стихи:

Дождь в лицо и ключицы,

и над мачтами гром.

Ты со мной приключился,

Словно шторм с кораблем.

— Простите, — возмутилась я, — но ведь эти строки посвящены ее мужу, Евтушенко!

— О нет-нет, вы ошибаетесь! Это историческая неточность.

— Но ведь оно написано в пятьдесят пятом!

Этот аргумент на мгновение смутил гостя, и он забормотал:

— Проклятая стариковская память… Может, не это? Что-то там было… Эх, Белла, Белла, прости меня, идиота… Впрочем, не важно. Самым интересным был эпизод, когда в редакцию пришел Гагарин. Вы знали о том, что первым человеком, побывавшем в открытом космосе был вовсе не он?

— А кто же? — ахнула мама.

— Уж не вы ли? — усмехнулась я.

— Нет, — просиял Павел Анатольевич. — Это был дядя Вася.

Мы в замешательстве смотрели на него.

— Кто-кто? — переспросила я тихо.

— Дядя Вася. Манекен. С его помощью проверяли, насколько правильно работают системы на кораблях. Не запустишь ведь живого человека на непроверенном корабле в космос, особенно если он — Гагарин!

— Справедливо, — согласилась я. Признаться, этот странный человек начинал вызывать во мне неподдельный интерес.

— Обычного манекена, одного из тех, что выставлялись в магазинах готового платья, одевали в скафандр с полным обмундированием, и сажали в кабину. А потом, соответственно, вытаскивали оттуда. За ноги. Звали его дядей Васей. И вот однажды этот момент засекли двое каких-то местных служащих. Что могли подумать люди, видя, как из кабины вытаскивают человека за ноги и волокут по земле? Конечно, что это труп. Ну, они и позвонили к нам в редакцию. Ох, и скандал же был, могу я вам сказать. Мировая космическая гонка! А тут — труп, втихушку вытаскиваемый с корабля! Шутка ли дело? Вот тогда-то и пришел к нам на интервью сам Гагарин. Глаза у него были такие — ясные и холодные, как будто он выпил весь космос, и наполнился им до самого лба.

А мы уже давно выпили весь свой чай, и Павел Анатольевич, извинившись, отлучился в туалет. Вернувшись, он печально сказал:

— А потом меня уволили.

— Почему же? — спросила я.

— Из-за глупой ошибки. Опечатки! Потому что в статье про Анатолия Фирсова, уже тогда живой легенды Советского хоккея, я опечатался в слове «клюшка». В общем, вместо «к» написал «ш»… Корректор недосмотрел… Газета разлетелась по всей Москве и области, и везде — Фирсовская шлюшка… Конечно, меня тут же уволили. Вместе с горе-корректором. Володей его звали. — Печально закончил Павел Анатольевич.

Было уже довольно поздно, мама пошла читать Алисе «Мойдодыра», а я разложила Павлу Анатольевичу толстый плед в комнате. Он попросил не стелить на него белья, и тут же свалился спать. Я погасила свет и вышла, и через пять минут, помимо вони, из комнаты полился густой здоровый храп.

***

— Что это за запах?

Вернувшись с работы, мой муж сразу определил, что в доме «чужой». На полу стояли чужие ботинки, на вешалке — чужая шапка, в воздухе — чужая вонь, а из комнаты доносился чужой храп.

Я бессильно посмотрела на него:

— Понимаешь… Там гость… Павел Анатольевич…

— Родственник, что ли?

— Нет… Просто старый уставший человек… У него друг умер… Володя…

— А почему он воняет, как бомж?

— Не знаю, наверное, потому что он бомж… — ответила я печально.

— Вы с матерью обе сумасшедшие, — констатировал муж. — Вы соображаете, что в доме маленький ребенок, ценные вещи? А если у него вши, паразиты, туберкулез, еще какая-нибудь дрянь?

— Зато у него Белла Ахмадулина и Гагарин… — Тихо ответила я.

Конечно, он не посчитал эти аргументы весомыми.

Пошел и поднял Павла Анатольевича и вытолкал его за дверь. А меня отправил дезинфицировать стул и плед. И спать пошел — очень сердитый.

А я в тот вечер долго не спала. Все пыталась найти в интернете хоть какую-то информацию про газету «Последние известия». И ровным счетом ничего не находила.

Наверное, он все выдумал.

Может быть, он живет так уже много лет — садится под чужой дверью, рассказывая про Володю, его приглашают, и он долго и вдохновенно сочиняет прекрасные истории — про дядю Васю, хоккей и космос, а люди слушают и верят. И поезд в Тулу опять уходит без него.

На кухню вошел кот, улегся у батареи и задремал.

Я посмотрела ему на спину, чуть пониже холки. Кот проснулся и посмотрел на меня.

Я встала, тихо открыла входную дверь и выглянула. В подъезде никого не было и совсем не воняло. Между первым и вторым этажами кто-то открыл форточку, и ветер, свободно гулявший по лестнице, трепал листы старых, сваленных в кучу, никому не нужных газет.

Бабочка

рассказ

— Мама, я влюбилась.

Наташе за тридцать. Она стоит и мнет тонкие пальчики, теребит кольцо — туда-сюда, туда-сюда, чтобы не было видно выпавшего камушка. Кольцо золотое, а камушек был голубым. Наташа красивая. Наташе жаль камушка.

— Что, опять?.. Наташа, деточка, опомнись. Детей надо воспитывать, а не в игрушки играть.

Но Наташа влюбилась.

Она растерянно смотрит на пол: не видно ли камушка? Не видно. А мама ругается, опять ругается, ну сколько ж можно, мам?

— Осторожно, не наступи.

Наташа быстро наклоняется и зажимает в своих красивых пальцах камушек, и держит его, и радуется — нашелся же, вот он, нашелся, надо сделать, в мастерскую отнести.

— Мам, да ты не плачь, не плачь, ну чего уж там. Я же у тебя птичка, мам, бабочка, помнишь, ты сама мне говорила?

Мама всхлипывает, улыбается.

— Бабочка моя…

Наташе радостно. Белая блузка на ней похожа на облако, она плывет в нем по улице, а все вокруг смотрят и удивляются. А камушка никому не видно. Это маленькое небо, оно лежит в Наташином кармане, тихо спрятанное. Ужас какой, поморщилась Наташа, это ж надо — чуть небо не потеряла! Осторожнее надо быть.

Она берет камушек в руки, подносит к лицу, щурится. Всё вокруг преображается, становится детским калейдоскопом, множится и сияет. И Наташа уже даже не бабочка, она стрекоза с большими фасеточными глазами, а мир вокруг — маленький и голубой.

Дома Наташе грустно. Белое облако висит в старом шкафу, у него не закрываются дверцы и отвалилась ручка. А на антресолях совсем голо, потому что дверок нет вообще, и зияют эти антресоли черным ртом. Когда у Наташи депрессия, она ставит стремянку и забирается в этот рот, и сидит. Вот и сейчас она опять сделала так же.

— Мам, ты где?

Это маленькая дочка пришла, Светланка.

— Я в шкафу, доченька.

— Ты в прятки играешь? Тогда я тоже буду прятаться.

— А кто же нас искать будет?

— Папа.

— А он только вечером придет.

— Ну а мы подождем.

Светланка забирается в левую створку шкафа и садится на сложенный плед.

— А ты почему сюда залезла?

Наташа вздыхает.

— Я влюбилась.

— Это ничего, — отвечает Светланка. — Я вот тоже однажды влюбилась, помнишь, когда в садик еще ходила? Там Костя был. Помнишь, какие у него глаза были черные?

— Помню.

— А он меня супом облил.

— Ужасно.

— Да. А тебя тоже супом облили?

— Нет.

— Тогда чего ты там сидишь?

И правда, чего, — подумала Наташа. И вылезла изо рта. Это она хорошо сделала, потому что уже темнеть начинало, а Светланка до выключателя пока не достает. И пошла суп греть на ужин.

Только сели ужинать, слышит Наташа, ключ в дверях поворачивается.

— Все, Светланка, — шепчет Наташа, — пропала я.

И глаза закрыла.

Светланка папу за рукав теребит и просит:

— Пап, ты маму не трогай, пожалуйста. Она сегодня пропала.

— А что случилось?

— Я влюбилась, — открыла Наташа глаза. — Очень серьезно.

— Что, опять?..

Папа рассержен. Он ходит по кухне из угла в угол, и у Светланки мельтешит в глазах, потому что кухня очень маленькая, почти как Светланка. Хотя Наташа сейчас кажется еще меньше Светланки, она вспоминает, что она бабочка, ей хочется улететь, но она боится, что тогда муж обольет ее супом, крылья намокнут, и Наташа умрет.

Муж останавливается, смотрит в стену.

— Уходи.

Наташа быстро встает и идет в комнату. Проклятый шкаф ломится от вещей, а надеть нечего. Наташа стоит черная, как антресолевый рот, и смотрит, смотрит. Белое облако она надеть не может, на этот случай надо что-то особенное. Наташа переодевает трусы и натягивает зеленое платье, хлопает дверью. Возвращается, берет телефон, снова хлопает.

Светланка плачет, ей страшно. У папы звонит телефон.

— Да. Да. Девушка, что вы мне названиваете, в конце-то концов, я женатый человек, я хочу жить как все нормальные люди. Опять? Ну, знаете. Ладно, я могу прийти, конечно, могу, почему бы и не прийти, вот только я с ребенком приду. Ах, вам не нравится? Ну извините. Нет, она не может посидеть с бабушкой! Вам что за дело до наших бабушек вообще? Ок, в кафе. Только на чашку кофе. Ненадолго.

— Дура набитая.

Папа сплюнул в раковину, переодел Светланку, надел костюм, достал из вазы цветы, которые дарил маме на прошлой неделе. Все равно уже.

— Пошли.

И хлопнул дверью.

Наташа сидит в кафе, она волнуется, ей за тридцать, и она думает, что не красивая. Красивая, красивая, успокаивает она себя. Камушек лежит на столе и смотрит ей в глаза.

— Когда ты уже успокоишься?..

Папа отдает ей цветы и устало садится.

— Ты пришел.

Наташа сияет, она бабочка, она восхитительно красива в зеленом платье, она влюблена, и ну ее, эту бабушку, нельзя влюбиться по-человечески.

А вечером, когда Светланка уснет, Наташа выгонит мужа из кухни, положит на стол голубой камушек, и будет писать стихи о несчастной любви, плакать, может быть, даже водки выпьет.

Иван Евсеенко (мл)

Иван Иванович Евсеенко-младший родился в 1970 году в городе Курске. Окончил Воронежское музыкальное училище по классу гобоя. Служил в армии в оркестре Военной академии имени М. В. Фрунзе. Долгое время занимался авторской песней. Учился в Литературном институте имени А. М. Горького. Публиковался в различных литературных журналах и альманахах России, Украины и дальнего зарубежья. Автор книг прозы. Член Союза писателей России. Редактор-составитель литературно-художественного альманаха «Литературный оверлок». Живет в Москве.

Чиквантино

рассказ

Валька Белозёров подрастал медленно. В мальчишечьей шеренге на уроке физкультуры два года подряд стоял двенадцатым, из пятнадцати-то ребят. Отжимался четыре раза, подтягивался полтора. Панически боялся прыгать через «козла», а если набирался храбрости, безнадёжно застревал на нём, окаянном, вызывая у одноклассников бурный гомерический хохот. О параллельных брусьях и речи не шло. Запретная тема. Когда предстоял урок с их применением, Валька день напролёт плакался матери, что, мол, отвратно себя чувствует и в школу не пойдет. Мать не сразу, но соглашалась.

Бегал Валька медленно, по-девичьи выкидывая ноги в стороны и заглаза значился обгоняемым учащимися обоих полов.

Учебную гранату метал метров на семь, причем зачастую она летела не вперед, а куда-то в сторону и попадала либо в одного из одноклассников, либо в вечно недовольного физрука.

С успеваемостью по остальным предметам так же было неважнецки. В основном — трояки, а по точным наукам, так и вовсе — двойки. Последние, с превеликим трудом в конце каждой четверти Валька исправлял неимоверным усилием воли, и напряжению, как говорила математичка, скудных умственных способностей. Непреодолимым препятствием стала геометрия. Бывало, за чашкой вечернего чая он вступал в полемику то с отцом, то с матерью, пытаясь досконально выяснить, зачем и при каких обстоятельствах ему понадобятся косинус, синус и тангенс, а самое главное, какую пользу углублённое изучение этих формул ему принесёт в будущем.

Отдохновением от изнурительного школьного процесса была улица. Там Валька чувствовал себя более менее сносно: гонял на велосипеде, невзирая на телесную слабость играл в футбол и хоккей, катал к стене лобаны — подшипники, а вечерами ловил на нитку ворон и голубей. Но, по правде говоря, и во дворе сталкивался с непониманием. Особенно это касалось мальчишек чуть старше. Наверное, в силу неуёмного кипящего энтузиазма, который старшеклассникам виделся напускным и чрезмерным. Вальке же шёл тринадцатый год.

Затеи Вальки всегда выглядели странными, неподдающимися пониманию адекватного сверстника. Так, было время, когда он загорелся «археологическими раскопками». Во дворе дома, в первом приглянувшемся месте, копал вглубь и вширь. Все что находил: проржавелые гвозди, подковы, гильзы, военного времени штыки, черепки глиняной посуды — бережно укладывал в хозяйственную сумку, нес домой, где за ужином предавался всяческим мечтаниям — хотел собрать побольше экспонатов и организовать музей.

Или же подбивал окрестных мальчишек на поиски золота, которое по стойкому убеждению Вальки непременно должно было сохраниться в челюстях покойников…

Поиски проходили на старинном, уничтожаемом городскими властями Чугунском кладбище. Не находили, конечно, но ажиотажа при этом было через край.

Завершилось золотоискательство плачевно. Перекуривавший невдалеке от места глумления бульдозерист увидел, как друг Вальки, пыхтя и краснея, тащит из глубин почвы пожелтевшую от времени человеческую берцовую кость. Не дожидаясь конца раскопок, мужчина спешно вызвал милицию.

Несомненно величайшим даром Вальки был дар убеждения. Самую утопическую затею он преподносил так, что в конце концов вокруг него собиралась свора мальчишек, которые, раззявив рты, с упоением внимали жестикулирующему, брызжущему слюной затейнику, а через некоторое время, словно заколдованные, беспрекословно выполняли все его безумные распоряжения.

Родители Вальки знали о странностях сына, но относили их к издержкам подросткового возраста, считая, что уж лучше пусть копается в земле, чем учится пить и курить в подворотнях.

К сожалению или к счастью почти все инициативы Вальки заканчивались плохо. К примеру, та самая заморочка c музеем…

Собрав достаточное количество «экспонатов», Валька в одном из дворов старого города сыскал заброшенный подвал с не запираемой дверью, и с друзьями-соратниками принялся изо дня в день методично расчищать его от мусора и песка.

Задумывалось так: после расчистки провести внутрь электричество, поклеить темно-бордовые обои (такие Валька видел в городском краеведческом музее), подключить проигрыватель, а лучше патефон, поместить экспонаты в деревянные ящички под стекло, и под старинную музыку пускать всех желающих, благоразумно взимая с каждого по двадцать копеек.

Наверное, так бы все и случилось, если бы однажды, когда уставшая от труда праведного команда выбиралась наружу, из окна дома напротив их не застукала одна, видимо, очень вредная, старуха-предательница. Заметив ее, устрашающе скалящуюся и грозящую костлявым указательным пальцем, «музейщики» не на шутку испугались, но вместо того, чтобы вылезти и разбежаться по домам, зачем-то остались в подвале, где крепко взявшись за руки, принялись ждать расправы. Через минут двадцать откуда-то сверху их позвал уверенный, но доброжелательный мужской голос. Мол, выходите ребята, вам нечего бояться. И они, наивно поверив уверениям взрослого, недолго думая, вылезли. Мужчина оказался отцом одного из засевших в подвале ребят. В руках у него находился полуторасантиметровой толщины кабель, сложенный вдвое. Рядом с ним стояли еще взрослые и несколько мальчишек, которых Вальке так не удалось завербовать археологами. Они злорадно ухмылялись, злобно поплевывали сквозь зубы, но все ж таки, несмотря на предстоящую экзекуцию, тайно завидовали. Валька это чувствовал.

Каждому из «музейщиков» досталось по три мощнейших удара по пятой точке. Получив причитающееся, каждый из провинившихся резко срывался с места и несся прочь со скоростью бегуна-спринтера, претендующего на призовое место. Когда очередь дошла до Вальки, мужчина пренебрежительно посмотрел на него, недовольно поморщился и покачав головой, произвел всего лишь один удар, видимо побоявшись повредить и без того нескладного и крайне субтильного ребенка. Удар оказался сильным и запоминающимся. Бежал Валька под его волшебным воздействием до самого своего двора без единой остановки, с неведомой до селе скоростью. Уже дома, за тарелкой наваристого материнского борща, Валька твердо решил: больше ни в коем случае не заниматься археологией.

Апатия одолела после случившегося Вальку Белозерова. Настолько грустным, если не мрачным сделался он спустя несколько дней. Родители забеспокоились. А как же?! Есть стал плохо, на улицу почти не выходил, телевизор не включал. Отец, видя упадническое состояние сына, закинул было удочку на покупку нового велосипеда, но Валька на это лишь вздыхал как-то не по-детски и еще более не по-детски махал рукой. К чему бы это всё привело — лучше не фантазировать, потому как, слава богу, не привело.

И вот почему.

В канун Валькиного дня рождения, к которому упомянутый велосипед все ж таки купили, и с утра пораньше отец с напускным энтузиазмом накачивал шины, в дверь Белозеровых пронзительно позвонили.

— Кого еще принесло?! — посетовала мать Вальки, снимая с плиты кастрюлю с бульоном.

Валька нехотя подошел к двери и повернул ключ.

На пороге стояло нечто!

В огромном соломенном сомбреро, с гитарой за спиной, покручивая иссиня-черный ус и хитро улыбаясь, возвышался родной Валькин дядя — Ибрагим! Разумеется, Валька знал о его существовании. Знал так же, что дядя Ибрагим — артист: то ли певец, то ли трубач, но главное, что в силу своей профессии постоянно колесит по миру и иногда, как видимо и сегодня, заезжает с подарками к ним — унылым и бесталанным родственникам.

Надо сказать, что помимо сомбреро и гитары, дядя Ибрагим привез с собой два пухлых чемодана. Чего там только не оказалось!

Матери (родной сестре дяди): платье-сафари, модный купальник с белыми парусниками на фоне морской глади и дамскую сумочку из крокодильей кожи. Отцу: джинсы клёш, бейсболку с долларовым знаком, ремень (так же из крокодильей кожи) и бутылку темного кубинского рома. Вальке такое же, только размером меньше сомбреро, пневматическую винтовку, три блока жвачек и деревянную фигуру индейского вождя. Ко всему в придачу в чемодане оказалось множество всяческих мелочей, подаренных дяде Ибрагиму на гастролях, назначения которых сам он толком не знал.

Прошел час, и родители в большой комнате во главе с гостем сидели за разобранным во всю ширь обеденным столом — ели, пили, пели, разговаривали. Дядя Ибрагим, как оказалось, знал множество песен на иностранных языках и после каждой выпитой рюмки что-нибудь исполнял. Например это:

Bésame, bésame mucho

Como si fuera esta noche la última vez…

Или:

Nathalie, en la distancia

Tu recuerdo vive en mi…

Особенно пение неожиданного гостя нравилось Валькиной маме. После того как дядя Ибрагим на какой-нибудь невероятно высокой ноте заканчивал песню, она громко хлопала в ладоши и с укором смотрела на Валькиного папу, как бы сетуя, что тот так не может. Валькин папа замечал укор, склонял голову, долго обиженно вздыхал, подливал в рюмку рома и обреченно ждал, когда настанет очередь следующей песни…

Наступил новый день, и взрослые уже общались с друг другом на кухне, в менее торжественной обстановке. Валька же остался наедине с привезенными из далеких стран подарками в своей комнате. Чего теперь только у него не было… Но изобилие всевозможных игрушек почему-то не радовало Вальку. Ему вдруг показалось, что теперь все эти разноцветные безделушки остались где-то во вчера. Хотелось чего-то серьезного, значимого, настоящего. И Валька опять сник. Долго вертел в руке фигурку деревянного индейца. Еще пару недель назад, если бы такой у него оказался, Валька бы день напролет прыгал до потолка, а сейчас? Индеец, как индеец! Ну и что? Неинтересно, а главное — бессмысленно как-то… При взгляде на кучу подарков накатывало на Вальку теперь уже раздражение. Он поднялся с кровати, вытянул из угла на середину комнаты пустовавший до последних дней большой картонный ящик для игрушек, сгреб обеими руками все неожиданно свалившееся на него добро и в три захода определил его в емкость.

Еще большая волна скуки накатила на Вальку. Что делать, чем заниматься в долгие, недавно наступившие летние каникулы? Он еще немного посидел на диване, уныло поглядывая на коробку с добром, затем не выдержал, резко встал, взял короб обеими руками и со всего размаха бросил обратно в угол комнаты. Коробка недовольно покачнулась и тоже, словно в ответном раздражении, выплюнула из себя небольшой бумажный пакетик, чем-то похожий на пакетики порошка от кашля, которыми мать Вальки лечила всех хворых домочадцев.

Валька поднял его, недоверчиво повертел в руке и от скуки пошел на кухню спросить у взрослых что это такое.

Взрослым было не до того, они весело отмахнулись от Валькиного вопроса и продолжили вести свои серьезные разговоры. И только когда Валька почти ушел с кухни, дядя Ибрагим небрежно бросил вслед:

— Это мне в Мехико на сельскохозяйственной выставке всучили зачем-то. Семена, наверное. Кукуруза или еще что, не помню…

Читать длинные произведения Валька не очень любил и открывал книжки лишь в том случае, если что-то задавали по школьной программе. Зато был крайне неравнодушен ко всякого рода словарям и энциклопедиям, где все коротко и по делу, и которых в домашней библиотеке отца находилось предостаточно. Достав с одной из полок толстенный «Словарь сельскохозяйственных культур», Валька начал искать то замысловатое название, написанное на пакетике. Но такого слова в словаре не значилось. Валька открыл другой словарь, третий, но все тщетно.

Через некоторое время Валька уже понял, что за слово на пакетике, и даже смог его произнести, но ни в одном словаре слова такого не находилось. Валька почти отчаялся и вознамерился прекратить поиски, как вдруг в одной из энциклопедий по растениеводству, в примечании наткнулся на знакомую надпись. Дядя Ибрагим был прав, это оказалась кукуруза, то есть ее семена. Чиквантино — сорт, отличающийся скорым ростом и большой урожайностью.

— Вот так дела, — воскликнул Валька, — надо же, из самой Мексики, где вечная жара, индейцы и огромные кактусы! Вот здорово! Быстрорастущий сорт с высокой урожайностью… Класс!

Будильник разбудил Вальку в пять утра. Вооружившись металлическим совком и лейкой, новоиспеченный садовод Валька Белозеров вышел во двор. Во дворе, как и предполагалось, никого не было, лишь большой серый кот смотрел на него из окна квартиры первого этажа. Смотрел недоверчиво, сердито, но с явным уважением.

Семян в пакетике было много, но все Валька тратить не хотел. Мало ли, вдруг не взойдут. Может, думал Валька, их размачивать нужно перед тем как посадить (так в школе на уроках ботаники когда-то учили).

Валька вырыл в земле с десяток неглубоких лунок, положил в каждую по два зернышка, присыпал землей и обильно полил водой. Дело было сделано, оставалось ждать.

Зачем все это нужно, Валька не понимал, но внутри себя чувствовал, что есть в сием делании что-то правильное, настоящие, взрослое. И странным выходило то, что после того, как он зарыл семена в землю, жизнь его детская вновь показалась интересной, наполненной. И новый велосипед вдруг понадобился, и винтовка пневматическая. И индеец обрел прежнюю ценность и даже жвачки, привезенные дядей Ибрагимом издалека, жевались радостно и с удовольствием.

Жизнь потекла как и прежде. Валька катался на велосипеде, играл в футбол, помогал родителям по хозяйству, вот только голубей и ворон перестал ловить на нитку.

Время от времени, в основном под вечер, Валька осторожно подбирался к месту посадки в надежде увидеть первые ростки. Так хотелось ему обнаружить хоть какой-то, пусть маломальский результат. Но пробежала неделя, другая, а ростки не показывались. Валька забеспокоился, стал расспрашивать родителей, старших друзей и сверстников о том, как скоро должны взойти посевы, но путных объяснений не получал.

В конце концов, Валька не выдержал и раскопал посаженные семена. На поверку оказалось, что с ними ничего не произошло. Почти все они выглядели точно такими же сухими и безжизненными как и в день посадки. Валька отчаялся и даже чуть было не заплакал от увиденного, как вдруг среди вырытых семян заметил одно, едва проросшее, с небольшим зеленым закругленным росточком. Валька в миг приободрился, вырыл новую лунку и бережно положил туда проросшее зернышко.

— Не время значит еще! — утешил он сам себя, уходя с места. — Не время… и поливать надо чаще… точно, чаще…

Прошла неделя, на поверхности земли появился небольшой бледно-зеленый росток — сантиметра два в высоту. Настроение Вальки резко поднялось, словно эйфория накрыла его. Ни с того ни сего захотелось школьные дела привести в порядок. Понять, наконец, что означают и зачем нужны все эти косинусы и синусы… Прочитать до конца хоть какую-нибудь книгу… Взять в оборот параллельные брусья, да и с «козлом» наконец разобраться.

Родители заметили перемену и лишь в радостном недоумении разводили руками. Даже отец однажды не выдержал и спросил:

— Валька, может объяснишь, что с тобой?

Валька лишь деловито махнул рукой и, взяв подмышку учебник по геометрии, ушел в свою комнату.

Через месяц, когда небольшой росток постепенно превратился во вполне серьезное растение, Валька не выдержал и поведал всем о своём эксперименте: дворовой ребятне, родителям и даже физруку. Вальку резко зауважали, а позже, поначалу за глаза, а потом в открытую стали называть Чиквантино.

— Чиквантино-то наш со школы вернулся, пусть за стол садиться, борща похлебает! — говорила мать, встречая сына.

— Таааак, Чиквантино, марш к перекладине, а потом «козла» седлать! — призывно басил физрук.

— Чиквантиииино, помощь нужна?! — кричала ребятня, завидев, как Валька несет полное ведро воды для полива…

— Привет, Чиквантино! — здоровалась с Валькой самая красивая девочка в классе.

Еще через полмесяца на более чем метровой кукурузе завязались початки и с каждым днем становились все полнее и полнее. Втайне Валька сильно печалился, что проросло только одно растение, и сильно опасался того, что по каким-нибудь не предвиденным обстоятельствам оно может погибнуть.

Так вскоре и вышло.

В доме, где проживала Валька, находилось несколько квартир, где располагались семьи, члены которых работали в известном в городе фольклорном ансамбле «Березка». Коллектив колесил с гастролями не только по СССР, но и часто совершал поездки заграницу. Валька занимался и увлекался много чем, в том числе — коллекционировал иностранные монеты. В прошедшем месяце «Березка» побывала в Италии и один из друзей Вальки — Владик, сын баяниста-аккомпаниатора ансамбля, пообещал подарить несколько итальянских монет. Валька мечтал об этом. За два года коллекционирования у него постепенно собрались монеты со всей Европы. Не хватало только итальянских лир и греческих драхм. Поэтому Валька как заколдованный ждал подарка с самого утра. Но Владик не объявлялся.

К концу дня Валька Белозеров решительно посчитал, что его бессовестно обманули. В итоге он не выдержал, накинул ветровку и вышел на улицу, надеясь встретить обманщика и спросить про обещанное. Владик действительно оказался во дворе и как ни в чем не бывало стоял прямо рядом с посаженной и уже почти выросшей кукурузой.

— Ну! — начал с напором Валька, — где монеты? Весь день дома просидел. Тебя ждал.

— У меня не осталось, — промямлил Владик, опуская глаза, — все раздал.

— Зачем тогда обещал?!

Владик замялся и от волнения протянул руку к растущей рядом кукурузе. Его пальцы стали мять самую верхушку растения, где располагались семена. Валька напрягся, но пока еще молча смотрел на разволновавшегося обманщика.

Неожиданно Владик оставил в покое пучок семян и со всей силы дернул большой, торчавший из ствола кукурузы лист, затем зачем-то нервно смял его и бросил под ноги.

— Ты что делаешь!? — не выдержал Валька. — Ты ее растил?

— Кого? — не понял Владик, оглядываясь по сторонам.

— Кукурузу! Чиквантино, называется. Ты ее только что испортил своими погаными руками.

— Я не знал, — пытался оправдываться Владик, оглядываясь по сторонам, — я думал это просто…

— Думал он, — еле сдерживал слезы Валька, — мало что врун, так еще и все испортил…

— Да ладно тебе, на рынке они дешево продаются, пусть тебя мать купит… Эта-то все равно не вырастет как надо…

Валька отыскал оторванный лист, спрятал в карман, и, презрительно поглядев на Владика, сказал:

— Только попробуй еще тронуть…

На следующее утро Валька нашел кукурузу сломанной и вырванной из земли. Было такое чувство, что ее кто-то специально, назло ему испортил. Тут же объявился Владик и со слезами на глазах принялся оправдываться:

— Это не я, Валька, правда, не я… Я знаю, кто это.

— Кто? — насупившись, исподлобья спросил Валька.

— Не наши. Мальчишки с Чижовки. Они вчера здесь были. Я им, дурак, не выдержал, проболтался про твою Чиквантину. Они рассмеялись. Потом ушли. Наверное, перед уходом решили поглумиться. Это не я, Валька, ты веришь мне? Вот, смотри, я монеты принес, остались все-таки. Держи.

Владик разжал ладонь. На ней поблескивало несколько итальянских лир.

— Верю! — улыбнулся Валька сквозь набежавшие слезы и дружески похлопал Владика по плечу, — зачем рассказал-то? Нашел кому…

— Прости, я не хотел, — запричитал Владик, как будто кукурузу он растил, а не Валька, — что ж теперь делать-то?

— Ничего, новую посадим, — как-то непривычно для себя самого, серьезно, по-взрослому, ответил Валька.

Что-то перевернулось в нем в эту минуту… Детские игры, шалости, нелепые затеи в один миг оказались далеко позади. Будто выросла неожиданно перед Валькой Белозеровым большая высокая стена, заградив и отделив своей бетонной толщью прошлое. И дело, конечно, ни в погибшей Чиквантине, ни в хулиганах с Чижовки, и даже ни в плачущем повинившемся Владике… А скорее в том, что детство, таким вот странным образом, смешным приключением, прощалось с ним. И делало это, как водится, по-старинке…

Мария Молодцова

Молодцова Мария Михайловна родилась в 1987 г. в Москве. Работала администратором сериалов на «Мосфильме». Училась в Литературном институте им. Горького. Публиковалась в журнале «Октябрь», «Сибирские огни», в альманахе «Литературный оверлок». Живет в Москве.

Автофикшн

Бывает — идешь по улице, идешь, как всегда. И тепло, и закатного солнца лучи пробиваются розовым, и запах чего-то сладкого, цветов или пролитой на асфальт колы — лето еще не кончилось. Но чувствуется — за спиной крадется осень, дышит в затылок. Прелым дышит, листьями, хвоей, костром, холодным воздухом прямо в нежное тепло шеи, туда, где кромка волос. Чувствуешь это и думаешь: лето просрано? или все идет своим чередом? Здесь надо себя убедить: нормально всё, пойдет, и не обязательно вдаваться в подробности.

Не обязательно, но тянет. Тянет-пахнет смертью. Увядание. У только недавно пересаженных роз пожухли листья, засохли бутоны. Они возродятся весной. Но все равно в голову лезут мысли о тлении, есть что-то формалиновое в этом густом аромате желто-красного. Хочется это пережить. Перезимовать медведем. Очнуться от забытья розой-второгодкой по весне. Пустить лист. Пустить корень. Впитать свет.

Я впитываю свет. Я мёрзну. Трудно привыкнуть к другому климату. К другому, третьему, четвертому… Но к жаркому, конечно, проще. Спасают все эти прелести, вроде океана и бананов.. Здесь — другое. Ветра с Балтики пронизывают насквозь любой теплофайбер. Не снимать лето напролет пуховик — нормально. Но я мёрзну. И, несмотря на это, ощущаю всей кожей в мурашках и ледяными пальцами: останусь здесь. Никуда больше не поеду. Это — финишная прямая.

Это в двух часах от Питера. Это… это… вы что-то слышали про Христианию? Это не она. Но другого сравнения на ум не приходит. Это — коммуна. Это — проект, вроде «Дом-2». Альтернативная охраняемая реальность, в которой обитают антисоциальные. Я расскажу вам про них чуть позже.

Я сижу 5 лет. За это время можно было бы родить четверых детей, и одного уже отдать в большой спорт: теннис или фигурное. А лучше в бокс. Мой сын — боксер и готов ввалить каждому, что косо взглянет на его молодую тинейджерского вида мать. За это время можно было бы получить еще одно образование. Только зачем? Бизнес какой-нибудь микро открыть и развить, свалить из страны, наконец, и эмигрировать в Гоа. Да можно было уже обжиться там и открыть русскую блинную. Отращивать волосы, наращивать навыки и знакомства, копить кредиты и долги, получать всякие бонусы от судьбы, подумать только, целых 5 лет! Отличное было бы времечко. Но я сижу.

Можете мне не верить, но я уже в детстве знала, что окажусь в тюрьме. Я помню хорошо: освободился дядя. Ему не было и тридцати. И вот все разговоры в доме уже четыре года крутились вокруг тюремной темы, судов, передач, а тут он сам вернулся. И прибавились еще шутки о блатной романтике. Вот тогда-то у меня и возникла мысль, что мне тоже надо будет побывать в тюрьме. Мысль глупая, детская, подражательная, но искренняя. И в этом вся проблема. Искренние мысли и намерения, черт бы их побрал! Они воплощаются в жизнь.

Тогда мне было пять. Счастливое и безмятежное время, которое память хранит картинками, запахами, вкусами. Ирис, куриный суп-концентрат, сливы, мороженое-стаканчик. Тина, костер, сушеная рыба, море, шорты, папина спина. Всё это, как стало ясно постфактум, кусочки счастья. И как жаль, пятьсот тысяч раз жаль, что почти невозможно своевременно воспринимать их подобающе. Всё обещаю себе, обещаю моментом наслаждаться, и снова себя обманываю. Не наслаждаюсь. Хотя нет, кажется, здесь у меня начало получаться.

Ладно, раз уж начала о детстве, то дам пару штрихов для затравки: вдруг здесь фрейдисты в зале? Мне 4: я влюблена в мальчика Костю из детского сада и не даю ему прохода. Всё время сажусь на соседний микро-стульчик, в туалет провожаю. Сейчас он музыкант, не вызывает у меня никакого сексуального желания.

Мне 10. У меня подруга Ксюша и мы воруем шоколадки на кассах магазинов. Просто потому, что нам мало. Потому что эпоха потребления наступила и встала на горло. Потом мы воруем деньги. Нам опять мало. Деньги мы тратим на кино, джин-тоник, сигареты и чипсы. Мы веселы и беспечны.

Мне 13: меня выставляют из школы. Это не очень приятно, но в целом интересно. Новые эмоции. Я ими питаюсь. Весна, короткая юбка, горечь сигарет, скуренных в школьном туалете на губах, мамины духи на теле. Я расцветаю, я стремлюсь скорее прожить, совсем не умею наслаждаться. Я бегу, бегу, и никак не успеваю.

Мне 16. По паспорту — 18. По виду 21. Мне продают алкоголь и сигареты, меня пускают в клубы. Зря. Я получаю работу: крутую взрослую работу на Мосфильме. Я покупаю себе новые кеды, джинсы и плащ. Я курю гашиш. Я влюбляюсь и играю. Есть такое выражение: он слишком рано начал? Говорят же так? Я слишком рано начала. Где-то там, где должна располагаться душа, в районе солнечного сплетения у меня стоит комок. Не сглатывается. И только отрыжкой со вкусом колы: мало, мало, быстрее, это еще не все удовольствия.

Детство кончилось. Фрейдисту не к чему подкопаться. Хотя постойте… Две неудачные попытки изнасилования на улице. Первый сексуальный опыт, второй, третий. Много препаратов, изменяющих сознание. Детство не кончилось. Оно продолжается. До сих пор.

Самоощущение — сложная штукенция. Я точно знаю, что моя мама, которой 57, мой отец, которому 62, и бабушка 78 лет — все ощущают себя точно также — первым впечатлением осознанного восприятия. Я спросила на днях у бабушки по whatsapp: как она себя чувствует. Она ответила чуть погодя: не спрашивай меня об этом. Конечно хреново, но я не хочу об этом вспоминать. самоощущение не соответствует физическому ощущению. Ты один раз осознал себя, и больше от этого уже никуда не денешься. И если ты чувствуешь себя в двадцать стариком, то у тебя большие проблемы, и их уже не решить. Вот мой сын восьми лет, он еще не познал этого. И хотелось бы, чтоб он осознал себя крутым парнем с кучей возможностей, но это уже — как карта ляжет.

Детство не кончилось. Детство — это и есть жизнь. Оно заканчивается только в точке смерти. Срезанный цветок. Сгнившее яблоко. Труп мартышки. Вот что выходит из всего этого потом. А пока: летят крылатые качели. Битые коленки, ссадины на локтях, искусанные губы, сыпь, следы от зелёнки на одежде — все эти приметы инфантильного рассудка.

Я сижу пять лет. Мне еще сидеть пять лет. Это десятилетие, вырезанное из жизни (не вычеркнутое, нет), как в Photoshop, и, как бы перенесенное на другой фон. Цикличность сменяющихся диафильмов. Слайды дурного качества, против фотографий на крутой Canon. Если ты хороший фотограф, ты постепенно улучшишь качество фонов, уберешь лишние элементы, настроишь резкость.

Я настраиваю резкость, яркость, контраст. Я улучшаю. Но для этого нужен — стиль. «Жизнь в стиле» эко, fun, хюгге, соло, минимализм. Это всё, что предлагает Google при вводе этого поискового запроса. Жизнь есть сон, анализ, страдание. Надо жить, надо жить у моря мама, надо просто жить. Когда не с кем поговорить, можно завести диалог с поисковиком. С псом. С жуком, ползущим по подоконнику через лужу липкой жижи. Только б не с собой. Потому что внутренний диалог — это атавизм. Его надо отсечь, изжить. Жизнь есть анализ / жизнь есть сон. Две грани последовательного восприятия. Я давно перестала беседовать с собой. Этот голос пришлось заткнуть. Он не хотел затыкаться, хотел звучать, подсказывать, переживать. Он требовал считаться с мнением других, он звал мириться, смиряться, выяснять. Я велела ему заткнуться. Я больше не анализирую. Только описываю, как приключенческие байки.

Теперь я двигаюсь по наитию. Черт, и нравится мне это слово… наитие! Как «чары» или «заклятие», но точно какие-то колдовские заморочки в основе.

Я смотрю на свои руки. Я знаю, что они мне не снятся. Они — достаточно миниатюрные, желтые, индейского такого оттенка кожа (помните, у Кизи индеец-великан? у меня такая же кожа, как у него) — руки безвозрастного человека. Короткие аккуратные ногти, ссадины на костяшках правой — как от удара в стену сгоряча. Моим рукам три сотни лет, или даже четыре. Они перебирали рис на полях под лучами палящего солнца. Они писали на пергаменте при свече. Их стискивала веревка. Они исполняли симфонии, мягко ложились на клавиши. Они сейчас стучат по клавиатуре, набирая текст, холодные и сухие. Хорошо, что есть возможность это делать, потому что в противном случае изоляция грозит деградацией.

Когда находишься в изоляции, будь то закрытая комната, тюрьма или убежище, все равно начинаешь так или иначе себя анализировать. Что привело сюда? Что сделано не так? Что надо сделать, чтобы изменить ситуацию? Но если тебе предстоит быть в изоляции долгое время, годы, то происходит следующее: сначала ты не веришь. Впрочем, обо всем этом в своем «Архипелаге» уже когда-то рассказывал Солженицын, так что я просто делаю ссылку, читайте первый том. Ты не веришь, что попал сюда. Что больше не будет ночных клубов с заблеванным холлом, разгона до 220 км по МКАДу, паленого вискаря у подъезда, любви с первого взгляда, туфель на каблуке. Временно, но не будет. Так долго, что с этим надо реально свыкнуться.

Следующий этап — отрицание. Я не буду привыкать, чтоб система не проглотила меня. Не дам затянуть себя в эту трясину. И, вроде, держишься в стороне, стоишь как-то даже особняком, но вот ты уже перенимаешь жаргонные словечки, вот ты уже плюешь коротко через зубы на асфальт. Вот ты уже боишься сказать по совести и вслух, а вдруг услышат, доложат, передадут? И постепенно ты становишься одним из всех, тянущим лямку, влачащим существование свое в людском стаде, ряженом в одинаковую робу, с лицами печальными, как проталины по весне.

Лет через пять приходит понимание того, что надо бы это принять. Просто принять, как данность, как известную величину в задаче. М. надо пробыть в пункте А 10 лет. Если М. будет хорошо себя вести, то М. может пробыть в пункте А чуть меньше, 7,5 лет. Что нужно сделать М., чтобы вести себя хорошо? Заткнуться. Закрыть рот на замок, и спрятать гордость в карман. Лишние слова и попытки разобраться по справедливости приводят к печальным результатам. Лучше б помалкивать, да обзавестись не ложной скромностью, дабы не вызвать праведного гнева власть предержащих на свою нечесаную голову. Но здесь опять сложность. Молчать — трудно. Гордость — выпирает. Скромности — ни на йоту не прибавилось. Маска. Единственный вариант — надеть маску. И уже из-за нее, через прорези глаз узкие выглядывать верный путь. Хорошо, что мне хоть выглядывать ничего не приходится, я иду интуитивно, я иду на Восток.

Мне тридцать два. В то воскресенье ночью был первый мороз. Мы проснулись в сказочном царстве. В замороженном лете. Все травы, цветы, колоски, лепестки — все заиндевело, и морозные иголки выросли на травинках и листве. Вместе с розовым рассветом все это сильно впечатляло, и радовало глаз, уставший бдеть за серостью. Мы шли по замерзшей дорожке, которая вчера еще состояла из жидкой грязи, а теперь, прихваченная льдом, она стала волшебной тропинкой через серебристое поле. Было так приятно попасть в этот созданный моментом микромир…

А приехала я сюда весной. Когда выезжала из зоны, была лютая зима: сугробы ростом с великана, мороз и солнце, трескучая походка по свежему насту, но, пока ехала, наступила весна, и в «Христианию» мы заезжали в футболках. Всю дорогу в казенном автозаке меня тошнило. Справа от меня лежал рулон «пятикопеешных» пакетов, а по левую руку — коробочка с монпансье. Впрочем, ни то не другое меня не спасло. Каждый толчок и колдобина выплескивались желтой желчью на колени джинсов. После трех часок беспрерывной тряски мы, наконец, приехали. В машине было человек восемь зэков. И никто никогда еще не был в подобном заведении. Мы проехали через ворота, припарковались возле какого-то здания, и нас стали выпускать. Аллея, обсаженная туями, розовые кусты, какие-то волонтеры с бейджиками на груди — да где я?

Я смотрю на свои ноги. На носы серебристых кроссовок, все в мелкую дырочку. На линолеум под ними. Эти ноги не раз гудели после долгой дороги. Они хлопали по пыльным бокам лошадей и натирали до блеска паркет танцевальных зал. Они крупные, с круглыми ногтями, с ожогом от выхлопной трубы на щиколотке. Они отплясывали на песке и в темноте, шли сотни километров, бежали прочь. Теперь они идут по черному асфальту куда-то вперед. Я знаю, что мне это не снится. Я знаю, что кончился страшный период, что грядет что-то новое, чистое, красивое. Мои ноги, как ноги хоббитов, не чувствуют боли через толстую кожу подошв. Тонкая сетка бордовых вен взбирается вверх по икре, выше, выше, покрывая кожу замысловатым узором.

Первые дни я много ходила. Очень-очень много ходила. Мне вот ничего не надо было, ни хлеба, ни зрелищ, да вообще хоть хлебом не корми, дай походить. Кругами. Но никакого ощущения замкнутости. Поле, лес, травы, солнце — что еще может быть нужно, чтоб чувствовать в груди загоревшийся огонек счастья? Потом я ходила все лето. Пока темнота не спускалась на землю, пока не проходила последняя проверка на закатном плацу, я вышагивала кругами, одна или с компаньоном, а то и с целой компанией. И все эти шаги были, как прогулка по сочинской набережной, как променад по каннским ковровым, как пробежка по утреннему Риму с плеером в ушах, или даже лучше. Намного лучше. В памяти живыми еще химерами вставали заборы и запретная зона, сетка и колючая проволока, овчарки и автоматчики, но они миражами проплывали назад, как бабушки с пирожками на перроне в Мелитополе, и оставалась я. Сама. Одна. Не по приказанию. Не по распорядку. Не по чьему-то желанию, а сама, одна, идущая вперед. Я щипаю себя за запястье. Нет, не снится. Больно. Не снится.

Я стою. Смотрю на свою тень, которую я отбрасываю бледную, будто нехотя. Тень залегла на пожухлой траве. Она подсвечена бледными лучами солнца. Под пожелтевшим кустом шиповника резвится котик. Он ловит невидимую мышь, потом играет с собственным хвостом. Он черно-белый. Видит вялую бабочку, которая проснулась где-то в помещении, обманутая отоплением, вылетела на осеннюю улицу. Кот прижимается к земле, прыгает, пытается поймать бабочку, но ее мертвой грации хватает на то, чтоб легко упорхнуть. Моя тень бледная, утренняя. Утром больше всего энергии. Как у котика. Можно думать, писать, работать, резвиться. Утром можно заниматься любовью и чувствовать себя большим, красивым и молодым. К вечеру мороком, туманом затягивает окрестности и в них ты уже какой-то потрепанный, плетущийся, уставший. И только котик продолжает резвиться в траве, гоняя призрак мыши.

Утро, семь. Зарядка. Медленно выползают на улицу заспанные зэки. Я знаю каждого в лицо, меня знает каждый по имени. Играет дурацкая музыка, оглашая лес глупыми звуками. Я достаю наушники, выбираю трек, нажимаю play. Гулко лопается тишина, образованная вакуумом наушников в ушных раковинах. Пам, пам, пам — па-па-па-па-па-пам. Пам-па-па — па-па-па-пам. Железные басы проникают под кожу, выбивая из под нее крупные мурашки. Музыка — вот мой наркотик. Музыка — меняет реальность, меняет сознание, позволяя вдруг почувствовать эмоции и удивляющую бодрость. Играет выбранный трек, жесткий бит, 320 bpm, металлический лязг, глухой бас, ускорение. Звуки проникают глубоко в уши, несутся по нервным окончаниям к мозгу, настраивают его на волну.

Уличный воркаут. Холодные брусья. Холодное железо. Свет одинокой лампочки под навесом. Вокруг — серая темнота. Размяться, скинуть кофту и остаться в одной футболке в разреженном свете утра. Холодные прикосновения к металлу будят, тормошат. Мышцы постепенно разогреваются, кожа теплеет, музыка играет. Вокруг — ранние пташки, которым тоже приятно взорвать первые минуты после пробуждения движением. При каждом поднятии корпуса на брусьях становится на секунду видно светлую столовую, из окна которой доносится густой запах каши. Люди за столами едят яйца, едят манку, мажут хлеб маргарином, пью дешевый сладкий чай, просыпаются.

Восемь часов. Коричневые листья летят по ветру. Кто-то метет их самодельной метлой. Совковой лопатой собирают мокрые кучки, уносят к забору. Я тоже мету вместе со всеми. Хлясь-шшшш, хрясь-шшшш, хшшш, хшшшш, хшшшш, хшшшш…. Ветер кружит листву в легком ненавязчивом танце. Приятно вдыхать холодный аромат осени. Есть в нем что-то от гнилой сливы, от ракии, Черногории, смерти, войны. Осенняя лихорадка, осеннее обострение. Свет, как искусственный. На голубом небе желтые блики, белые просветы, а скоро, совсем скоро вся эта воздушная глыба вдруг вспыхнет снежной пушниной. Бетонные плиты дороги, так напоминающие о вертолетном поле, о взлетной полосе, о взлете и падении, усыпаны желтыми и зелеными яблоками-дичкой. Коты вальяжно гуляют по дороге. Хотела бы быть, как коты: гулять, грызть рыбу, что подадут добрые руки, нежится на коленях, и чтоб чесали за ушком. А надоело — убежал, вильнув слегка задом и хвостом.

В аквариуме в столовой жили три рыбы, три больших красивых рыбы. Я не знаю их названия, но сказала бы, что они — золотые. Ярко оранжевые с блеском. Это две. И одна блестящая белая. Сначала первая раба покончила жизнь самоубийством, выбросившись из аквариума на пол. Через несколько дней вторая якобы умерла, съев червяка. Но мы то с вами знаем, что никакая уважающая себя рыба не исполнит такого. Просто жизнь в неволе была им невыносима. Но рыбы слабые. И крысы, что первыми бегут с корабля. А мы — сильные. Чем бы нас не травили — мы выжили. Мы выживем. Мы будем радоваться жизни, ибо это главный прокачанный скилл наш — умение радоваться жизни.

Полдень. Солнце пробивается сквозь потолок туч. Плотная завеса, но лучи все равно проходят. Лезут в глаз. Заставляют щуриться. Улыбаться. Я иду и улыбаюсь. Улыбаюсь человеку, который мне приносит радость. Улыбаюсь собакам, валяющимся на асфальте. Улыбаюсь завхозу столовой, огромному детине, и хлопаю ему по руке. Улыбаюсь клейким макаронам и жидкому супу. Можно скорчить рожу, гримасу недовольства, но внутри — все равно живет улыбка и живет радость. Точно нет ничего невозможного.

Есть такая теория: Вселенная и время бесконечны, значит, любое событие неизбежно, даже невозможное. Но что такое событие? Событие ли — перестать бояться смерти? Для меня это настоящий праздник. Помню: метро, какой-то конец оранжевой ветки, и я медленно пробираюсь к центру. Вдруг, ни с того ни с сего, где-то посреди игры на планшете в нарды, накатывает страх. Я чувствую его вкус, но еще не могу взять в толк, что он такое. А когда понимаю, то моментально начинает не хватать кислорода, и на первой станции я выбегаю на перрон. Дышу. Страх смерти. Вдруг, страх того, что родители умрут. Что их не станет, и одиночеством начинают од одной мысли об этом наполняться глаза, рот, ноздри, одиночество уже вытекает из ушей и хлюпает в кроссовках. Я звоню отцу:

— Пап… пап, ты только не удивляйся, но вот я в метро, и на меня вдруг накатил страх смерти….

— А, ясно, — отвечает спокойно, — это бывает… паническая атака.

— Пап, но мне вдруг стало страшно, что вы умрете…

— Маш… Да все умрут! Не ссы…

— (Смеюсь) Спасибо, паааа! Я люблю тебя… Пока.

Теперь я вдруг поняла, что я не боюсь смерти.

Почти полная луна освещает полуразрушенную ферму призрачно, создавая световую палитру тайны. На небосводе сотни звезд. Стоит только поднять голову. Эй, смотри, сколько звезд! Ну посмотри! Как это так, лень поднимать голову? Вот видно большую медведицу… а где эта маленькая мерцающая дичь — микромедведица? Она такая яркая и такая маленькая, как рассыпанные прозрачные бусины сверкающие в лучах свечи. Мы идем по дороге из плит, то и дело попадая ногами в какую-нибудь выбоину или трещину. Подмерзшая земля стала твердой, острой. Мороз пробирается под одежду, как вор. Он ищет лазейки, маленькие тонкие щелочки между слоями ткани и пролезает: за воротник, в рукава, сковывает пальцы льдом своего дыхания. Мороз живой и всё вокруг — живое. Лес шепчет, трава хрустит, где-то воет собака. Живой воздух, живое небо, живые облака. Звезды собираются в толпы и хороводят, распевая неведомую прекрасную песнь. Бараны за тонкими стенами фермы блеют коротко и печально. Вдыхаю мороз, заполняя им ноздри, лёгкие, и чувствую себя тоже… живой.

Бывает, что не замечаешь, как летит время. Вот, кажется, только-только не верил в то, что кончилось лето, и вот минул буквально миг, а землю уже накрыла своей пуховой шалью бабка-зима. Она села на лавочке возле парадной и лузгает крупные черные семечки, собирая шелуху в морщинистую ладонь. Сидит-сидит, потом вдруг как вскинет руку, будто какая-то царевна-Лебедь, взлетит в воздух лузга, да как обернется стаей черных ворон! И закружат они над поселком, каркая и шумно хлопая крыльями.

Я выхожу на улицу, кутая лицо в шарф. Он теплый. шерстяной, слегка колючий, и от дыхания мокнет и трется об щеки неприятно. Плечи сгорбились, словно в попытке спрятаться, влажные ладони сжимаются в кулаки в недрах карманов. На лавочке видит важная бабка в белом лётном полушубке и рукавицах, в пушистой шали, с красным носом и фиолетовыми цветами лопнувших сосудов, распустившихся на обвислых щеках. Я иду мимо, слышу тихое щелканье лузги и свистящий звук плевка. Отворачиваюсь, трясу головой, а когда поворачиваюсь вновь, на лавочке пусто… И никакой бабки нет. И нет стаи ворон. Только немного семечек, просыпавшихся из кулька, валяются на затоптанном снегу.

Я иду медленно, боясь растерять тепло, которое так и хочет выскользнуть из-под одежды. Я вижу рябиновый закат, который не напишешь никакими красками. Мне тридцать два и я сижу уже пять лет. Головастые снегири восседают важно на тоненькой голой ветке сиреневого куста. Рдеет алым рябина. Я иду вперед, навстречу кому-то, кто может согреть руки и душу. Я не вижу бабки-зимы, она будто испарилась. Не пролетает над головой стая ворон, не бередит своими криками. Не чувствуется мороз. Глаза широко открыты, смотрят из-под шарфа весело. Весело, потому что не надо ни в чем убеждать себя. Потому что снег белый, а закат — красный. А небо — цветом смешанных красок: синей и белой. Я не вижу страха в твоих глазах, и поэтому я не боюсь больше смерти. Папа, алло, слышишь? Я не боюсь больше смерти….

— Маш, не гони, мы все умрем. Ну, это неизбежно, как ночь… как конец истории.

Хрустит снег под подошвами кроссовок. Немеют руки, скованные холодом. Горят щеки, словно кто-то ущипнул больно. Я чувствую жар дыхания на своей шее. Чужого дыхания, которое не сразу отличишь от своего. Сильные руки обхватывают и сжимают, кк куклу, поднимают вверх, вскидывают, запускают ввысь…. Я лечу. Я совершенно не боюсь упасть. Остался один лишь страх — не сделать больно. Я лечу к микромедведице быстро-быстро, раскинув руки-крылья. Когда-нибудь я до нее долечу, но не сегодня. Падение, как маленькая смерть, или как пробуждение от сна. Я падаю и не ударяюсь об землю. Я падаю, и не чувствую боли. Зима-анестезия. Замороженные люди, которые растают по весне и возродятся, пустят лист, станут прекрасными чайными розами.

Все, что я вижу, уже когда то было: мелькало-мерцало в сознании. Я знала в пять лет, что окажусь в тюрьме. Я знала, что полечу на восток и влюблюсь в тяжелый воздух индийских городов, что встречу много любви и много презрения, что буду жить где-то вдали от цивилизации, за семью печатями, спрятанная от многих глаз. И теперь, когда оно происходит, вспышки флэшбэков то и дело озаряют глаза своим северным сиянием. Все, что я вижу — ожившие слайды, отпечатки которых застыли когда-то в моих глазах. Все что я вижу существует. И если видеть радостно, то оно окрашивается в яркие, пестрит и блестит новогодним подарком, а если смотреть печально — кроваво-красным заливается монохромный пейзаж, и темнота гнили расползается по холсту огромной черной дырой. Я смотрю весело. Я смотрю смеясь, заливаясь дерзким хохотом, я валяюсь на ледяной земле, схватившись за живот, содрогающийся от спазм смеха. Белая зима расцветает сочными фруктовыми красками: алычой и виноградом, хурмой и клубникой. Улыбаются лица, удивляются брови. А я катаюсь по земле, заливисто смеясь, как дворовый ласково-веселый пес. Потому что родилась любовь. Её первый крик прозвучал звонко и весело, как лай. Как капель. Как песня на максимуме в наушниках. Как шаги по волшебной долине, гулкие и быстрые. Кха-кха-кха-кха-кха. Шаги по насту. Кха-кха.

А смерти больше нет.

Георгий Ланс

Родился в 1973 году. Живу в Ростове-на-Дону. Пою, рисую обереги, пишу тексты и мелодии.

Муська

Мальчику Грише пять лет. Он сидит на кухне вместе с бабушкой и ест кашу. Рядом на полу лежит трехцветная кошка Муся. Она не мигая смотрит на Гришу. Гриша не любит кашу, нехотя ковыряет ее и гремит ложкой по тарелке, крутит головой и вытягивает ноги. Не вкусная каша, он тянет ложку с кашей кошке:

— Муська, ешь кашу, на!

Бабушка из-под очков смотрит на Гришу.

— Мусенька, кушай кашу, она вкусная, вкусная.

— Гриша, кушай сам кашу, кошки не едят кашу, — бабушка берет ложку из рук внука и, набрав порцию, протягивает Грише.

Гриша крутит головой и начинает перебирать ногами.

— Гриша, кому сказала, если не сьешь, то не пойдем гулять.

— Муська пусть ее ест, Муська, ешь…

Кошка пристально смотрит своими желтыми глазами и машет хвостом.

— Кашу должны есть мальчики, от нее у них появляются силы. Они будут сильные и умные. И они будут нравиться красивым девочкам.

Гриша задумывается, для чего ему нужно нравиться красивым девочкам. Девочки все одинаковые и постоянно плачут. Хотя соседка Снежана с третьего этажа с черными волосами, она красивая, но взрослая, ей уже семь лет. Гриша хочет, чтобы он нравился Снежане, и он съел подряд три ложки.

— Вот молодец какой, тут чуть-чуть осталось. Давай, доедай и пойдем одеваться на улицу. Там Артем, Сережа и Витя, соберем игрушки и поиграем на площадке.

— Не хочу, они маленькие им четыре года, а Сереже вообще три, и они балуются. Но, представив как он играет со Снежаной, Гриша съедает еще три ложки. Он решил стать красивым и сильным.

— Муська толстая!

— Она не толстая, Гриша, у нее детишки скоро будут, да, Мусенька?

И бабушка погладила кошку по брюху.

— Беременная наша Муся, вот-вот уже.

— Котятки, да? Гриша представил, как играется с котятами, закрыл глаза и завертел головой. И тут ему пришла в голову мысль.

— Бабушка, а Путин хороший?

— Да бог с тобой, что ты такое говоришь? Так… давай, вставай. Одеваемся и идем на улицу гулять, а маме я скажу, что ты плохо кушаешь. Она денюжку зарабатывает на кашу, а ты не ценишь ее труд.

Мама… Гриша соскучился по маме. Мама допоздна на работе, даже в субботу работает. У мамы ипотека. Гриша не знает, что это такое, но слово похоже на злую тетку, которая забирает маму на целый день от Гриши. Она приходит под вечер, усталая и грустная, правда, когда видит Гришу, улыбается и вздыхает, что так мало уделяет ему внимания…

На Гришу надевают два свитера, толстовку с капюшоном, ватиновые штаны на лямках, резиновые сапоги с мехом внутри, стеганую куртку, шапку с бубоном, и сверху бабушка натягивает капюшон, завязав поверх этого шарф концами назад. Гриша похож на шар. Он кряхтит и тяжело дышит, скован в движениях и похож на космонавта. Бабушка его всегда так одевает, чтобы Гриша не заболел. На выходе из дома бабушка несет кулек с игрушками, а Грише вручает лопату, а в другую руку любимую пожарную машину.

Спустя два часа они возвращаются домой. У Гриши красные щеки и нос, погулял он хорошо, его уже клонит в сон. Они шумно заходят в квартиру. Гриша гремит лопатой и грузовиком. Бабушка, встав на одну коленку, снимает с него сапоги и развязывает шарф, раздевается сама и, попросив Гришу постоять в коридоре, убегает на кухню включить чайник. Оттуда Гриша слышит испуганные и радостные вскрики бабушки: она разговаривает с кошкой.

— Баба, чего там? — Гриша не до конца раздетый идет по коридору в сторону кухни.

— Ой, Гришенька, стой, я тебя раздену до конца, не ходи в грязном… Муся родила!

Пока бабушка раздевала Гришу, он изнывал от нетерпения увидеть Муську и ее котят и хотел, уже вывернувшись из толстовки, побежать.

— Гриша, сначала моем руки, сейчас увидишь…

Помывший руки и переодетый в домашнее, Гриша сидит на кухне перед корзиной, на которой лежит кошка. Около ее живота шевелятся четыре маленьких клубочка, похожих на куколки. Они мокрые и вместо глаз у них щелочки. Они шевелятся, а кошка настороженным взглядом смотрит на Гришу. Он пытается пальцем дотянуться до кошки и котят, но бабушка просит его не мешать и за руку, почти сонного, уводит в спальню.

Гриша в пижаме и его уже окутывают волны сна, перед глазами его проплывают образы: бабушка, Муся, мама, котята, Путин, ипотека… Гриша заснул.

Дорога в Варшаву

У меня друг машины из Варшавы гонял, японца, немца там. Ну, а тогда помните мода была: варенки, куртки кожаные, кроссовки высокие, ну, помните?…вот… Серый когда сказал Натахе, что поедет за тачкой в Польшу, та молча нарезала колбасы, положила банку оливье, соленые огурцы и шайбу скумбрии… — Хлеб по дороге купите, назанимали.

Валера тоже с сумкой, теща еды наложила и старый термос.

— Чо, прем?

— Давай, погнали.

Приехали в Варшаву, зависли у друзей с Легии, я Mitsubishi Lancer взял, он бэху старенькую, но бодрую. Едем домой, говорю.

Прем такие, в Зельве остановились, пошли на озеро купаться, набрали пива и напились на пляже. Цыган какой то накурил нас и все время оценивающе смотрел в глаза, думал что спиздить, а пришлось накурить и он такой — друг, друг…

Утром думаю все, через Минск пиздуем — поехали.

После Столбцов началось твориться… В лесу видели круг неоновый огромный, который висел киломметров на 15 и мы его весь проезжали. Серега вспомнил прошлые жизни, а я увидел бабушку в молодости и покраснел. Серый доказывал мне с пеной у рта, что он был преторианцем Юлия, ветераном центурии первого копья, был порот не раз и у него есть шрам на плече от копья. Я решил, что когда он ходил срать в лес, он ебанул там где-то мухоморов. Но я то не ебанул, откуда все это?

Едем, гаишник тормозит, привет все дела. Серега такой ствол достает и стреляет прямо в грудь и говорит — ЗА НАРУШЕНИЕ ПОЛЬСКОЙ ГРАНИЦЫ.

Рыбья любовь

Мне двадцать пять лет. У меня в голове кроме музыки, травы и пива ничего нет. Мыслей серьезных и постоянных тоже нет, детей я не хочу, долговременных отношений с женщиной тоже.

Мой девиз — живи ярко, умри быстро, не думай о прошлом, не мечтай о будущем, живи настоящим. Чем я успешно и занимаюсь.

Еще у меня есть панк группа. Мы репетируем в старом доме одного из знакомых. Две ритм гитары, басс, ударник и… скрипка. Нам кажется, что это фишка нашей группы. Еще у нас есть синеволосая бэк вокалистка Лена, которая как бы является нашим талисманом для привлечения внимания. Я пишу мелодии и тексты, играть мне лень и я просто пою в микрофон, и двигаюсь, машу руками, и делаю страшные глаза. Мы время от времени даем концерты в клубах города, в парках, иногда ездим на провинциальные фестивали. Ничего особенного, хотя я считаю свои песни глубокими и гениальными, песни не для всех…

Летом я устроился на заправку, где в мои обязанности входит заправка автомобилей: протереть стекло, подкачать колеса, пока машина заправляется. Я беру у клиента деньги и несу в кассу, и возвращаюсь с чеком. Зарплата у меня смехотворно маленькая, на чаевые надеяться не приходится и поэтому мы на свой страх и риск, в наглую, обманываем клиентов, попросту не доливаем. Обманываем не всех. Внутренней интуицией мы видим кого стоит «кинуть», а кого нет. Бывают и провалы. Выход один — сделать лицо кирпичом и удивленно качая головой, извините у кого не бывает, всем своим видом показывая, мол, чего вы хотели от неумного и необремененного интеллектом простого заправщика.

Рядом с заправкой стоит торговый комплекс, который занимает огромную площадь и несколько раз в год там проводят рок фестивали с известными группами. Все это приурочено к каким нибудь пивным брендам. Там они продают свою продукцию, отбивая кэш на продажах и рекламе, выгодно всем. Там молодежь проходит за пять крышек пива определенного бренда, им на руку повязывают браслет.

Сегодня такой день, сегодня байк фестиваль местных мотоциклистов. Помимо концерта, с середины дня проходят конкурсы и прочие развлечения. Бородатые дядьки в коже в тридцатиградусную жару строят из себя матерых волков дорог. Удивленная молодежь ходит вокруг их мотоциклов, фотографируется на фоне и просто слоняется, попивая пенное. Через нашу заправку проходят волны подростков и молодых людей. И все стремятся в заветный проход, где исчезают, оттуда слышны звуки гитар и барабанов.

Меня охватывает чувство несправедливости мира, где я в форменном комбинезоне, в лютую жару заправляю машины, а люди идут на праздник жизни. Я с завистью смотрю на праздные и свободные, счастливые лица. Я пытаюсь подавить в себе это чувство, ведь фестиваль не последний — будет и на моей улице праздник. Очередная группа молодежи, около двадцати человек, проходит мимо нас. И я спиной слышу восторженные крики, которым я сначала не придал значения.

— Ребята, это же вокалист Рыбьей любви!!! Это реально он.

— Где, где?

Обернувшись я вижу молодые лица и девчонку лет пятнадцати, которая показывает на меня пальцем. Меня окружает толпа подростков и что-то мне говорит. Я ни чего не понимаю.

Конец ознакомительного фрагмента.