Годы безвременья. Сломанные судьбы, но несломленные люди!

Николай Углов

Началась война. Отец главного героя – офицер Красной армии, будучи раненым и обмороженным, попал к немцам в плен. Ему дали 10 лет лагерей. Жену с двумя малолетними детьми сослали в Сибирь. Семья терпит неимоверные трудности – голод, холод, побои и унижения от комендантов. От гибели семью спасает первая учительница малышей и помещает в больницу, а затем в детдом. Герой полюбил чтение книг и заводит дневник, где описывает все события, которые легли в основу книги.

Агония

Во всей человеческой истории не найти что — нибудь

Хотя бы в отдалённой степени похожее на ту

Гигантскую фабрику ненависти и лжи, которая

Организована Кремлём под руководством Сталина

Л. ТРОЦКИЙ

Сибирячка-телятница всё-таки не выдержала наших рыданий, сжалилась и пустила нас троих к себе в маленькую избушку, а Спирины остались в телятнике. Мать начала помогать нашей спасительнице, работать в телятнике — таскать воду на коромыслах из Шегарки, поить-кормить телят, убирать навоз. Уходили они на весь день, а мы — голодные, лежим и ждём, когда вернётся мать и чем-нибудь накормит.

Хозяйка, конечно, опасалась нас — голодных и тщательно прятала свои припасы. Хлеб и продукты она прятала в сундуке, а картошку в погребе. На обеих крышках были замки. Но сундук был старый, крышка разболтана, приподнимается. Голод просто сжигает желудок — уже невмоготу терпеть. Я не выдерживаю. Еле-еле протискиваю руку в щель, нащупываю в сундуке хлеб, поднимаю его к верху, чтобы видно было в щель. Шурка, придерживая просунутой в щель ложкой хлеб, другой рукой ножом с мучениями отрезает по всей ширине надрезанной буханки тонкий ломтик. Я осторожно опускаю буханку назад, ломтик хлеба делим пополам, маленькими кусочками закладываем под язык. Хлебная слюна идёт — глотаем, стараемся подольше держать хлеб во рту, стараемся друг перед другом, кто дольше хлеб сосёт, хвастаемся:

— А у меня ещё хлеб есть — а у тебя нет!

Понемножку крадём у сибирячки из печки сушёные кошурки картошки и брюквы — грызём. Я узрел в полу за кроватью большую щель в подпол. Выбежал на улицу, срезал с ольхи во дворе прутик, заточил его и давай тыкать в темноту погреба. Получилось — наколол картошку, потихонечку вытащил, затем ещё и ещё. Правда, много картошки срывалось, но мы беззаботно продолжали воровать, т. к. голод подстёгивал нас. Картошку запекли в русской печке. В ней мы практически весь день поддерживали огонь, для чего нам ежедневно строго по поленьям выдавала дрова хозяйка, чтобы изба не выстудилась. Прутик тщательно прятали от хозяйки в своих лохмотьях. Не прошло и месяца — поймались мы с поличным. Шурка неловко пытался наколоть картошку и уронил в погреб прутик. Я от досады накинулся на него:

— Сопляк паршивый! Что ты наделал? Сволочь! Теперь нам хана! Недотёпа!

Мы здорово подрались и разошлись в слезах по углам избы. Притихли, ожидая бури. Хозяйка вечером полезла в погреб за картошкой — увидела прутик, вылезла багровая от злости. Мы сжались от страха:

— Ах вы, твари! Я вас, как людей, пустила в свою избу, обогрела, спасла от смерти. А вы что творите? А я, дура, не пойму, почему у меня сверху вся картошка в дырочках. Вон что удумали. Вон отсюда, воры кавказские! Чтобы я вашего духа здесь больше не видела и не слышала!

Мать плачет, просит за нас прощения, валяется в ногах у хозяйки. Ничего не помогает! Немного сжалилась, оставила до утра, не выгнала на ночь. Утром чуть свет проснулись — хозяйка выгнала нас на улицу с нашими лохмотьями и повесила замок на дверях избы. Всё! Куда идти? Все ревём белугой. Куда деваться? Опять, как звери, в телятник? Мать плачет, рыдает — в злобе бьёт нас с Шуркой.

Конец ознакомительного фрагмента.