Барвенково – Сталинград. Цена хрущёвской подлости

Николай Фёдорович Шахмагонов, 2022

Роман посвящён Сталинградской победе, но автор начинает повествование с трагедии, случившейся в мае 1942 года под Харьковом, когда в результате предательства Хрущёва и попустительства Тимошенко, в барвенковский котёл была введена крупная группировка наших войск, разгромленная и окружённая там. Только сильная воля и полководческий гений Сталина смогли в роковой момент войны собрать лучшие силы под Сталинградом и направить их на победу, только стойкость 62-й армии генерала Чуйкова остановила немцев в сотнях метрах от Волги, только полководческий талант командующего фронтом генерала Ерёменко позволил не только вести оборонительные бои, но уже с сентября месяца начать подготовку к «переселению», как в разговорах называлось грядущее контрнаступление. Одна из линий романа в остросюжетной форме показывает работу нашей разведки, которой удаётся установить факт предательства Хрущёва, будущего радетеля бендеровщины и врага номер один Сталинского социализма и России.

Сон полковника Ивлева

То ли резкий телефонный звонок разбудил, толи просто внутренний будильник подал сигнал, что пора вставать, но полковник Ивлев проснулся, наверное, впервые за долгие месяцы в каком-то удивительном состоянии, проснулся в приподнятом настроении, и только поняв, что всё, окружавшее его, всё вершившееся перед ним и с его участием, всего лишь сон, пожалел, что этот замечательный сон, оборвался неожиданно, правда оборвался на желанном моменте…

Он некоторое время лежал неподвижно, вспоминая детали сна, отложившиеся довольно отчётливо и ясно…

Сон непостижимым образом, как собственно всякий сон, вернул его в конец июня сорок первого, но не в далёкую сибирскую деревеньку, в которой он тогда находился, а перенёс в крупный войсковой штаб, где происходила какая-то очень важная, бурная деятельность. Сновали командиры с ромбами и звёздами в петлицах, звонили телефоны, а он, всё подмечая и всё оценивая, как бы парил над этой суетой, которая хоть таковой и казалась, но была вполне управляемой единой волей, и он догадывался, чья воля верховодила всем происходящим.

Повсюду слышалось:

— Наконец-то. Разоблачили негодяев.

— Что могло произойти!

— Надо же! Что они могли натворить!

И словно какой-то закадровый голос давал ему пояснения…

18 июня 1941 года была направлена директива в приграничные военные округа о приведении войск в полную боевую готовность.

Уже к исходу 19 числа поступили данные о том, что исполнение директивы саботировано Тимошенко, Жуковым, Павловым, Кирпоносом….

В ночь на 20 июня военачальники, готовившие разгром Красной Армии, арестованы. К исходу 20 июня приграничные округа полностью приведены в боевую готовность и войска заняли боевые позиции и укрепрайоны, средства ПВО и авиация замерли в ожидании нашествия врага.

21 июня продолжалось развёртывание вторых эшелонов и резервов, которым руководили преданные советской власти маршалы Ворошилов и Будённый. Срочно выходили из Брестской крепости стрелковые дивизии, чтобы занять свои полосы обороны, а сам город покидала, размещённая там танковая дивизия. На аэродромах спешно приводили в боевую готовность самолёты, с которых в минувшие дни по приказу окружного командования, были сняты вооружение и боеприпасы, баки, опустошённые «для просушки» заправлялись горючим, а сами самолёты, по мере готовности разлетались по полевым аэродромам, где тщательно маскировались, в войска с учебных полигонов спешно возвращались орудия дивизионной, полковой и армейской артиллерии…

Всё было в движении. Всё, умышленно подставленное под удар врага, выводилось из-под этого удара. Мелькали фамилии военачальников, в ту пору неизвестных, но ведь сны дают информацию, прояснённую на тот момент, когда они посещают человека. А потому Ивлев подсознательно воспринимал фамилии Рокоссовского, Говорова, Катукова, Соколовского…

И грянул бой… Он воспринимал какую-то неведомую, высшую информацию о том, что налёты гитлеровской авиации встречены на всём протяжении границ от Баренцева до Чёрного моря плотным зенитным огнём и действиями нашей истребительной авиации. Попытки врага бомбить Киев, Минск, другие города отражены на всех направлениях с большими для германской авиации потерями. На всём протяжении советско-германского фронта, в который превратились западные границы СССР, враг встречен во всеоружии и увяз, наткнувшись на прочную оборону.

А в штаб, в котором находился Ивлев, уже поступали сведения о проведении мобилизации и подготовке мощных контрударов, с задачей перехода в решительное контрнаступление по всему фронту с главным направлением на Берлин.

Мелькали словно кадры кинохроники. Ивлев оказывался то в Кремле, то на линии боевого соприкосновения с врагом, то в освобождённых Варшаве и Праге. И вот наконец Берлин…

Повсюду белые флаги и толпы пленных.

И среди них, связанные по двое заправилы рейха, которых вели на эшафот.

Но самое интересное — казни мерзавцев — он не увидел, потому что проснулся, пытаясь сохранить остатки сна, удержать их, досмотреть, что же дальше, но то, что разбудило его, было несомненно телефонным звонком. И он, сбрасывая с сожалением, остатки сна, потянулся за телефонной трубкой, соображая, что сон был, наверное, последствием долгого разговора с генералом Гостомысловым, разговора о трагедии сорок первого года…

Но в трубке была тишина. Он понял, что, наверное, впервые не был сразу разбужен телефонным звонком. Теперь предстояло выяснить, кто звонил и по какому поводу. Звонки в ту пору случайными не были.

И тут в дверь постучали. Ивлев встал. Он спал в тот день практически не раздевшись, а потому необходимо было лишь надеть сапоги, прежде чем сказать:

— Войдите!

Вошёл капитан с повязкой дежурного и доложил:

— Товарищ полковник, вам звонил генерал Гостомыслов. Просил срочно связаться с ним.

Ивлев снова снял трубку и, дождавшись ответа телефонистки, попросил соединить с Гостомысловым.

И вот снова зазвучал знакомый голос генерала.

— Афанасий Петрович, разбудил? Извини… Дело серьёзное… Жду в кабинете.

Голос взволнованный, не выражавший радости. И хотя Ивлев не услышал пояснений, он понял: что-то произошло.

На календаре 18 мая, трагического мая сорок второго…

Накануне вечером они с Гостомысловым разобрали по пунктам всё, что произошло летом сорок первого, Гостомыслов назвал виновников трагедии, назвал командующих военными округами, презревших директиву, явно не по простой халатности, а по злому умыслу.

Об этом не принято было говорить, истинные причины трагедии не афишировались, потому что не время было раскручивать маховик репрессий справедливых, поскольку он неминуемо поднял бы волну и репрессий необоснованных. Не время… Всё это необходимо было оставить до победы. Но не в том ведомстве, в котором служил Ивлев. Перед ними стояла задача изучать, выявлять, разоблачать ежедневно и ежечасно, поскольку чаша весов войны пока ещё не склонилась в нашу сторону и пока ещё было немало опасностей где-то упустить, прозевать, позволить свершиться предательству, которое могло обернуться повторением трагедии лета сорок первого года. Да что там лета? Только ли лета? А вяземская трагедия? Разве она не рукотворна?

И вдруг пронзила мысль. Ивлев даже остановился, оцепенев на миг…

Во сне он увидел среди предателей Тимошенко и Хрущёва.

— Тимошенко и Хрущёв, — прошептал он. — Но ведь мы с Гостомысловым впрямую о них не говорили, во всяком случае об их предательстве, об из намеренном создании условия для успехов врага.

Сейчас, в эту минуту, он подумал прежде всего о Тимошенко… и сопоставил с тем, что услышал от видного абверовца Ганса Зигфрида, разработкой которого занимался и, судя по некоторым данным, не без успеха.

Он собирался к Гостомыслову с некоторой тревогой — уж очень обеспокоил какой-то несколько необычный голос генерала. Словно чем-то он был очень расстроен. Пока одевался, прослушал сводку Совинформбюро…

«В течение ночи на 17 мая на Керченском полуострове продолжались бои в районе города Керчь. На Харьковском направлении наши войска вели наступательные бои. На других участках фронта чего-либо существенного не произошло.

На Харьковском направлении наши войска успешно развивают наступление. Немецкие войска несут огромные потери в живой силе и технике. Гвардейцы под командованием тов. Родимцева уничтожили около 500 гитлеровцев, захватили у противника 35 орудий, из них 15 тяжёлых, подбили и уничтожили 15 танков. Другая наша часть заняла ряд населённых пунктов и уничтожила 900 немецких солдат и офицеров. Взяты пленные. Захвачены трофеи: 28 орудий, 20 миномётов, 45 пулемётов, несколько складов с боеприпасами и продовольствием. На другом участке наши гвардейцы и танкисты отбили контратаку немцев и подбили в бою 42 танка противника».

Из сводки следовало, что наступление на Харьков продолжалось…

Тимошенко! Почему такое внимание привлёк именно Тимошенко? Ведь это всего лишь сон? Мало ли что приснится!? Как может серьёзный человек придавать значение снам? Чушь какая-то!

Сны… Сколько бы о них ни писали, ни говорили — они ведь так и не изучены и сущность их до конца не раскрыта, хотя и считается, что бывают сны вещие, бывают предостерегающие, бывают успокаивающие после волнений… Да мало ли что говорят и пишут о снах. Но Ивлев не думал о том, что говорят и пишут, он думал о том, что подсказано ему в эту ночь этим странным сном, словно бы обозначившим какой-то важный, но пока не известный рубеж.

Он снова попытался вспомнить некоторые моменты, ну вот хотя бы яркая картинка — знамя победы над рейхстагом. Почему именно над рейхстагом, а не над рейхсканцелярией. Впрочем, тогда это всё показалось мелочами и лишь три года спустя, когда замелькали победные фотографии из поверженного Берлина, Ивлева буквально обожгло — он видел, точно видел во сне вот этакую картинку в мае сорок второго накануне важного вызова.

И тогда, в сорок пятом, глядя на фотографию в газете, он сказал Гостомыслову:

— Боже, а ведь это, именно это мне приснилось в мае сорок второго. Был сон, который я недосмотрел, потому что разбудил твой звонок…

Гостомыслов улыбнулся и сказал:

— Устал ты, Афанасий, устал. Постараюсь отправить тебя в отпуск. Езжай в свои таёжные края, выспись, отвлекись от всего… Ты это заслужил, ну а уж потом…

Но это было три года спустя. А пока Ивлев спешил к Гостомыслову, пытаясь всё-таки понять, почему именно Тимошенко и Хрущёв приснились в обличии предателей.

В ведомстве, в котором служил Ивлев, решались многие задачи. Личная секретная разведка и контрразведка Сталина работала незаметно, но работала действенно, где-то дополняя, а где-то и превосходя другие подобные службы. Кто же он, Тимошенко? Из крестьян, родился под Измаилом. Советская власть — его власть. Да вот только перед войной стали поступать о нём сведения, никак не красящие советского человека. Любитель роскоши…

Роскошь… почему же к ней равнодушны сам Ивлев, Готосмыслов, да и другие их однокашники. Вот хоть старый барин Теремрин, отец однокашника Ивлева по кадетскому корпусу… Бывал в гостях Ивлев, бывал. В имении всё скромно, всё по-деловому. Неужели не мог себе позволить старый генерал что-то этакое? А он школу в селе построил для крестьянских детей, на свои деньги построил и учительствовал в ней.

Открыл дверь в кабинет Гастомыслова:

— Разрешите?

— Давай-давай, заходи, Афанасий. Тут, пока ты до меня добирался, новая вводная.

Он сделал паузу.

— Слушаю, — проговорил Ивлев совершенно спокойно, мало ли вводных в их ведомстве.

— Тебя вызывает Верховный…

— Что ты сказал? — недоверчиво переспросил Ивлев.

— Вызывает Верховный, и я думаю, ты догадываешься, по какому вопросу… Его заинтересовало сообщение, переданное твоим агентом о том, что на весну-лето сорок второго готовится измена на одном из направлений, равная предательству сорок первого…

Да, действительно, такое сообщение Ивлев получил от своего агента в Абвере, от внедрённой туда в самом конце контрнаступления Красной Армии под Москвой милой девушки Насти, внедрённой чудом, о котором ещё предстоит не раз вспомнить. Так вот в сообщении говорилось, что шеф Насти полковник Ганс Зигфрид в разговоре с прибывшим к нему из вышестоящего штаба Куртом Хагером, заметил, что нелегко будет летом сорок второго, по всему большевики собираются развернуть наступление на широком фронте.

На что Хагер сказал, махнув рукой:

— Ничего не выйдет… Готовим русским серьёзный котёл. От такого поражения они не оправятся. Не перевелись ещё те, кто хочет послужить фюреру…

А вот кто, Хагер не сказал. Впрочем, подробности о том, как происходил разговор, Настя не сообщала. Донесения приходят предельно сжатыми.

Ивлев тут же положил шифровку на стол Гостомыслову, Гостомыслов лично отнёс его генералу Лаврову. И вот результат — вызов к Верховному.

А Гостомыслов между тем уточнил:

— Поскрёбышев звонил. Попросил, чтобы полковник Ивлев был в готовности к вызову к Верховному. Верховного заинтересовали данные, полученные от Зигфрида. Но он пожелал поговорить именно с тем, кто их предоставил, и кто завербовал абверовца.

— И что же? — спросил Ивлев.

— Настраивайся на разговор. Верховный сейчас предельно занят. Сам представляешь. На Юго-Западном фронте плохи дела.

— Пока к тебе собирался, сводку слушал. Там всё в норме. Наступаем.

— Кто готовит данные для сводок? — не дожидаясь ответа, пояснил: — Политуправление. Хрущёв. Они с Тимошенко и сейчас ещё твердят, что всё у них идёт по плану. Ведь как Тимошенко с Хрущёвым убеждали, что операция продумана детально, что Харьков будет быстро освобождён, ну а дальше выход на оперативный простор и… к Днепру. Ну а фланги… С флангов немцы сами побегут, когда Харьков будет взят.

— Как же они могли прозевать сосредоточение вражеских войск у основания барвенковского выступа? — спросил Ивлев. — Разведка так плохо сработала?

Гостомыслов сказал:

— Это мы как раз сейчас проверяем. И самые первые данные говорят о том, что разведка как раз сработала успешно. Кстати, обнаружены и те две дивизии, о которых сообщал Зигфрид, те, что ушли из группы армий «Центр». Вот там у основания выступа они и выплыли. И не только они. Гитлеровцы перебросили войска и с других участков фронта. Тимошенко на сообщения не реагировал. Отмахивался. Он рвался в Харьков, понукаемый Хрущёвым.

— Так что же это? Предательство или головотяпство? — спросил Ивлев.

— Вот это и предстоит выяснить. Если головотяпство, — одно дело, ну а если…, — Гостомыслов махнул рукой. — Смог же Тимошенко сломать оборону под Смоленском, бросив на убой два мехкорпуса… Это что? Решили так: хотели, как лучше, но не вышло. Ну и куча причин. А ведь если бы мехкорпуса использовали так, как мыслил Ерёменко, всё бы иначе сложилось. Такова логика войны. Ошибка или преступные действия командующего приводят к большим бедам не только на данном направлении, но и на всём протяжении фронта.

Разговор прервал телефонный звонок.

Гостомыслов снял трубку, выслушал то, что говорили на другом конце провода и, завершив разговор, повернулся к Ивлеву.

— Ну что же, отправляйся в Кремль. Видимо, данные твои о Зигфриде заинтересовали Верховного очень сильно, а возможно и насторожили.

В указанное время Ивлев был в кабинете.

Сталин поздоровался кивком головы, и сразу перешёл к делу:

— Вы уверены, товарищ Ивлев, в том, что ваше сообщение, полученное от Зигфрида не дезинформация? Вы уверены в этом самом Зигфриде?

— Полностью уверенным разведчик может быть только в себе, товарищ Сталин, — спокойно и твёрдо проговорил Ивлев. — Зигфрида я знаю с первой мировой. Он был заслан к нам на Юго-Западный фронт с задачей организовать устранение генерала Келлера… Этот генерал блестяще командовал конным корпусом. Он из немцев, но…

— Да, да, я о Келлере я слышал, — кивнул Сталин, — Хороший был генерал. Слушаю о Зигфриде.

— Мне удалось его задержать и начать с ним работу. Дело в том, что у него русские корни, и он далеко не глупый человек. Он дал согласие работать на нас, но тут февральский переворот. Всё рухнуло, и я решил отпустить его. Он уже не представлял для контрразведки никакого интереса… А что-то сделать против нас не успел.

Сталин никак не оценил такое решение. Его интересовало, насколько мог быть искренен Зигфрид.

— Вы понимаете, товарищ Ивлев, что его сообщение бросает тень на высший командный состав Красной Армии. Готовится измена, равная измене сорок первого. Он прямо говорит о том, что в сорок первом была измена, и некоторые наши генералы откровенно сработали на Гитлера. Мы это знаем. Здесь он прав. Но что же теперь?

— Я всё понимаю, товарищ Сталин. Но здесь могут стоить очень дорого, как недооценка, так и переоценка сообщения.

— Но почему же он не указал конкретно, кто готовит измену?

— Полагаю, что не знал. Такое возможно. Слышал, что готовится, но пока не получил возможность уточнить, — предположил Ивлев. — Разведчик или контрразведчик получает информацию в части касающейся.

— Это мне известно. И всё же… А если нас дезинформируют? Немцы мастера дезинформации. Ни по каким другим каналам, кроме вашего, ничего подобного не выявлено.

— Цель? — спросил Ивлев.

— Посеять недоверие ко всем. Ведь мне известно о том, что распространяется миф о том, что Сталин недоверчив. Никому не доверяет. А недоверие к командующим фронтами вносит нервозность. Тем более, истоки этого недоверия можно искать в заговоре, который мы раскрыли перед войной. Ясно, что всех заговорщиков выявить не удалось.

Ивлев промолчал. Он ещё не полностью вник в то, что происходило в период разоблачения заговора.

Сталин не стал продолжать разговор на эту тему. При его невероятной занятости и то, что он посвятил некоторое время разговору о донесении, полученном от Зигфрида, имело значение.

— Вот сейчас, — продолжил Сталин, — у нас сложная обстановка на Юго-Западном фронте. Там может случиться большая беда. А тут такая информация. — он сделал паузу, хотел ещё что-то сказать, но, видимо, передумал и завершил беседу: — Тем не менее, благодарю вас за информацию, товарищ Ивлев. Мне важно было услышать ваше мнение о самом Зигфриде. Продолжайте работу с ним. И вот ещё. Хочу поблагодарить вас за участие в памятной вам операции на Урале. Я знаю о вашем участии.

Сталин кивком головы дал понять, что разговор окончен.

Сталин уже, конечно, знал, откуда вынырнули две дивизии, которые, судя по сообщению Зигфрида, были отправлены в неизвестном направлении с центрального участка фронта. Правда, получив информацию и связавшись с Жуковым, он вразумительного ответа в тот раз не получил.

Генерал-армии Жуков сразу заговорил о том, что враг усиливает противостоящую ему группировку и как водится попросил прислать свежие стрелковые дивизии и танковые бригады. Сталин поинтересовался, есть ли данные, что противник снимает с его направления свои соединения.

— Нет таких данных! — твёрдо заверил Жуков.

Сталин закончил разговор. Что ж — нет данных — вовсе не означает, что таковых действий тоже нет.

Но это было несколько раньше. Что же сейчас? Неужели враг сумел скрытно сосредоточить у основания барвенковского выступа крупные силы? Ведь Тимошенко твёрдо докладывал, что немцы ведут себя спокойно и никакого уплотнения их боевых порядков и прибытия резервов разведкой не выявлено.

И вот немцы нанесли сильные удары именно у основания барвенковского выступа. Это были опасные удары…

Замысел катастрофы?

Отпустив Ивлева, Сталин подошёл к карте. Истинное положение на Юго-Западном фронте было пока известно только ему и Генеральному штабу, в частности Василевскому. Впрочем, истинное ли? Положение было известно из докладов Тимошенко, который сообщал об успехах наступления на Харьков и победных реляций Хрущёва. Но не покидала тревога. Приходили серьёзные данные о сильных атаках немцев против наших флангов на самом основании барвенковского выступа. Немцы, судя по интенсивности ударов, стремились подрезать этот выступ. Но пока ещё передавались едва ли не победные сводки Совинформбюро.

Замысел операции по освобождению Харькова рождался трудно.

Ещё в начале января на совещании, посвящённом переходу контрнаступления под Москвой, говорили о том, что 1942 год должен стать победным годом. Сталин не разделял столь бравурные настроения и сдерживал порывы горячих голов, хотя контрнаступление под Москвой было проведено именно по его плану, а теперь и наступление осуществлялось под его непосредственным руководством.

Главной задачей было отбросить врага как можно дальше от Москвы и обезопасить столицу от попыток врага в ходе летней кампании 1942 года снова нанести удар, с целью захвата города.

В ходе оборонительных боёв 1941 года Красная Армия, отступая под натиском превосходящих сил, перемолола ударные группировки гитлеровцев, но враг был ещё достаточно сильным, чтобы говорить о скорой победе над ним.

Наступление под Москвой, начатое 7 января 1942 года было сложным, враг отходил с упорными боями, но отходил. Но и наши силы были не безграничны. К концу марта продвижение замедлилось, а 20 апреля было принято решение окончательно на всех участках фронта перейти к обороне.

На совещаниях на повестку дня вставал важнейший вопрос. Необходимо было тщательно, взвешенно спланировать летнюю кампанию сорок второго года.

Сталин понимал, сколь опасна новая попытка врага атаковать Москву. Москва — не просто столица, не просто общественный, культурный центр Советского Союза, это сердце России, и было понятно, что Гитлер будет делать всё возможное, чтобы перестало биться это сердце.

Сталин снова и снова задавал вопросы:

— Может Гитлер нанести свой главный летний удар на Москву?

И получал ответ:

— Может!

Но приходили разведданные самого различного характера. Разведка сообщала и о том, что Гитлер на одном из совещаний прямо сказал, что без Кавказа, без Бакинской и Грозненской нефти он не сможет продолжать войну. Стратегические запасы рейха истощались и пополнять их было неоткуда.

Сталин задавал и такой вопрос:

— Может Гитлер нанести главный удар на Кавказ и Сталинград?

И получал ответ:

— Может!

В этой обстановке нужно было не ошибиться, нужно было правильно определить наибольшую опасность, чтобы парировать удары врага, а по возможности нанести свои, мощные и сокрушительные.

И вот на мартовском сорок второго года совещании Маршал Советского Союза Тимошенко заявил, что силами Юго-Западного фронта, при содействии войск всего Юго-Западного направления, главнокомандующим которого он являлся, совмещая должность с командованием Юго-Западным фронтом, предлагает нанести встречные удары из районов городов Лозовая и Барвенково с юга и с северного направления с целью окружения и разгрома 6-й немецкой армии.

Сталин не спешил давать согласие на столь сложную операцию. Требовал данных разведки о действиях немцев, советовался с командующими фронтами. К сожалению, каждый видел наибольшие группировки врага именно на своих направлениях. Жуков убеждал, что главный удар враг нанесёт именно в полосе Западного фронта.

Что же необходимо делать? Укреплять подступы к Москве? Безусловно. Но Сталин организовал работы и по укреплению Кавказского направления. Строились глубокоэшелонированные рубежи. Возводились долговременные огневые сооружения, отрывались противотанковые рвы.

Вопрос стоял в том, сможет ли Гитлер после понесённых потерь сорок первого и поражений начала сорок второго годов организовать более одного генерального наступления? Сможет ли одновременно нанести удар на Москву и на Кавказ.

Тяжела ты шапка Мономаха! Это сильное Пушкинское выражение как нельзя лучше подходит для объяснения ответственности Верховного Главнокомандующего. Ведь Шапка Мономаха стала символом государственной власти, и Пушкин писал в «Борисе Годунове».

Ух, тяжело!.. дай дух переведу…

Я чувствовал: вся кровь моя в лицо

(…)

Так решено: не окажу я страха,

Но презирать не должно ничего…

Ох, тяжела ты, шапка Мономаха!

Думал ли Сталин, выбирая правильное решение, о Шапке Мономаха или не думал, ясно одно — он сознавал всю ответственность. Ведь ему, именно ему, как единоначальнику, как фактически государю, предстояло сказать твёрдое «да» или твёрдое «нет» тем или иным замыслам и планам.

А думать было о чём. Если враг решится сосредоточить все силы на ударе на Москву, он вряд ли сможет организовать равное по моще наступление на юге. Красная Армия уже не та, что в сорок первом. В её основе закалённые в боях, прошедшие горнила тяжёлых испытаний части и соединения, многие из которых стали гвардейскими.

Верховный принимал решение на основании тех данных об обстановке, которые представляла ему разведка, но не менее важным было и то, о чём докладывали командующие фронтами. Ведь из Москвы видно много, но видно не всё. Верховный и Генеральный штаб не могут видеть, как, к примеру, ведут себя вражеские соединения, находящиеся в непосредственном соприкосновении с нашими войсками на каждом участке фронта.

Это задача командиров полков, дивизий, корпусов, командующих армий и фронтов, в части каждого касающейся.

Заканчивался март. Пора было принимать решение. Стратегические операции не готовятся за несколько дней. Для этого нужны месяцы.

Тимошенко, под давлением Хрущёва, уже составил свой замысел. После непрерывных неудач сорок первого, когда он фактические провалил оборонительные действия на Западном фронте, отменив все правильные распоряжения Ерёменко и потеряв в результате бездарных своих замыслов два сильных механизированных корпуса 5-й и 7-й, вооружённых более чем на половину танками КВ и Т-34, затем потеряв всё что можно было потерять на Юго-Западе, хотел оправдаться, одержав внушительную победу.

Он собирался ехать в Ставку с предложением по разгрому 6-й немецкой армии и освобождению Харькова.

Сталин знал о стремлении Тимошенко наступать. Но Тимошенко скрыл от него маленький, на первый взгляд, эпизод, который случился накануне его выезда в Ставку.

Он уже собирался на аэродром, когда на командный пункт фронта прибыл командующий 38-й армией генерал Москаленко.

— Давай быстро. Мне некогда. Лечу на совещание в Ставку, — поторопил Тимошенко, — Что-то важно?

Москаленко сообщил:

— Очень. Две недели назад враг в полосе армии занимал оборону опорными пунктами. Плотность войск была невелика. Но вот последние данные. Подошли подкрепления. Боевые порядки каждый день всё более уплотняются. Если основываться на тактических нормативах, то плотность уже выше, чем необходима в обороне.

Тимошенко слушал и не слушал. Точнее, слушал, но так не хотелось это воспринимать. Какой план выработали они с Хрущёвым! Взять Харьков, развернуть наступление до Днепра. Харьков станет столицей Украины. Хрущёв вернется к обязанностям 1-го секретаря, ну а его сделает командующим войсками Харьковского военного округа.

Навоевался Тимошенко досыта. На этой войне можно было в любой момент сломать шею.

А Москаленко не унимался…

Он докладывал, что в Харькове сосредоточены части 71-й пехотной дивизии немцев, туда же подошли 3-я и 23-я танковые дивизии. Наше численное превосходство с силах и средствах утрачено.

— У нас сил для наступления достаточно. Чего испугался? — грубо оборвал Тимошенко. — Чай не сорок первый. Ударим так, что немцы пятки подмажут.

— А не собираются ли они подрезать барвенковский выступ ударом двух сходящихся танковых клиньев? — высказал предположение Москаленко.

Ох как неприятны такие вот предположения. В этот момент на помощь пришёл Хрущев, который, входя в кабинет, услышал заключительную фразу Москаленко.

— Какие клинья? Это у тебя, генерал, клинит в башке пустой, — грубиян Хрущёв никогда не скупился в выражениях, особенно, как патологический трус, он любил обвинять других в трусости, — Что, иль сорок первый вспомнил? Не тот немец. Гнать его надо, и Харьков освобождать. Знаешь, какое политическое значение! На весь мир! Начало освобождения Советской Украины! А ты тут с какими-то клиньями. Смелей, смелей, генерал.

Кто из присутствовавших при беседе мог знать, что противник как раз и замыслил нанести эти встречные удары крупными группировками, чтобы соединить их в районе Изюма и окружить наши войска, причём окружить не в бесконечных лесах Белоруссии, а в голой степи, где нет никакой защиты от авиации, которая, увы, господствовала в небе. И эта операции уже получила кодовое название «Фридерикус».

На совещании Тимошенко разливался соловьём. И ведь знал, что говорить, знал, что ляжет на душу Верховному:

Он коротко охарактеризовал обстановку, умолчав, разумеется о докладе Москаленко, который, без всякого сомнения, сразу бы насторожил и Верховного и Генеральный штаб, и заявил твёрдо с пафосом:

— С целью срыва вражеского наступления на Москву, предлагаю ударить в направлении Харькова с барвенковского выступа и освободить город уже в мае-месяце, а далее, после перегруппировки, освободить Днепропетровск и Синельниково.

— А вы не опасаетесь за фланги? — резонно спросил Сталин.

Сама карта подсказывала такой вопрос.

Тут уж Тимошенко ответил, как Главком Юго-Западного направления.

— С целью обеспечения флангов предусмотрено, что, Южный фронт под командование генерала Малиновского в наступлении участия принимать не будет. Продолжая укрепление оборонительных позиций во всей полосе, правым своим крылом Южный фронт обеспечит левый фланг Юго-Западного фронта на харьковском направлении.

— А что планируют немцы? У вас есть данные о их планах на весенне-летнюю кампанию? — снова спросил Сталин, которому замысел Тимошенко понравился, опять же в связи с тем, что исполнение его отведёт угрозу от Москвы.

— Данных о подготовке немцами наступления в полосе Юго-Западного фронта у нас нет, — сделал паузу, размышляя, как подтвердить свои мысли, поскольку мешал, очень мешал доклад Москаленко, но решил не придавать ему значения — мало ли что взбрело на ум генералу, и заключил: — Плотность боевых порядков немецких войск говорит о том, что части и соединения шестой армии готовятся к оборонительным действиям.

Сталин прошёл по кабинету, размышляя над докладом. Очень не нравился ему тонкий как аппендикс, барвенковский выступ. Всё же решил выслушать маршала.

— Продолжайте, товарищ Тимошенко…

— Планируем нанести удар севернее Харькова силами трёх армий — тридцать восьмой, двадцать восьмой и двадцать первой! Главный удар наносит двадцать восьмая армия генерала Рябышева. После прорыва обороны врага, она совместно с шестой армией генерал-лейтенанта Городнянского и тридцать восьмой генерал-майора артиллерии Москаленко, окружает и уничтожает в районе Чугуева части и соединения 51-го немецкого армейского корпуса.

Слушая доклад Тимошенко, Сталин задумчиво продолжал ходить по кабинету, иногда останавливаясь перед картой и внимательно рассматривая нанесённую обстановку. Вот сейчас должно быть принято решение, важное решение, от которого зависит ход и исход всей летней кампании. Да что там летней кампании. В той напряжённой обстановке, которая сложилась на советско-германском фронте, зависел во многом весь ход войны.

Пополненные до полного штата, обстрелянные, закалённые в боях части Красной Армии были готовы идти в наступление, да что там готовы — они рвались в наступление. Надоело терпеть врага на своей земле. У многих, очень многих бойцов и командиров в оккупации остались родные — отцы, матери, жёны, дети. Они стремились освободить их, с ужасом представляя себе, каково там, под пятой лютых нелюдей. В сорок первом этого ещё в полной мере не представляли. Знали о жестокости европейских людоедов, но знали так, в общем. А вот когда пошли вперёд, когда стали освобождать наши села и города, когда увидели виселицы, виселицы, сплошные захоронения, когда услышали о том, какой ад творился здесь под немцами, ожесточились и сердца взывали к мщению.

Наступательный порыв будет высок — в этом Сталин не сомневался, но он понимал, что таких людей, подлинных героев войны, надо беречь как зеницу ока.

Привлекало в плане то, что, во-первых, успех на Харьковском направлении принудит немцев отставить планы удара на Москву, во-вторых, конечно, нельзя было сбрасывать со счёта политическое значение освобождения города, который долгое время был столицей Советской Украины.

Вот такие данные об обстановке, вот такие политические мотивы были в основе принятия решения.

Сталин снова остановился перед картой. Ох уж этот аппендицит… по всем канонам военного искусства он взывает к тому, чтобы подрезать его, чтобы окружить находящиеся в нём части и соединения. Сейчас их там немного, но, готовя наступление, Тимошенко введёт в этот аппендицит ударную группировку, а это уже приличная сила.

— Так вы уверены за свои фланги, товарищ Тимошенко? — снова спросил Сталин, остановившись перед маршалом и пристально посмотрев в глаза.

Тимошенко снова вспомнил доклад генерала Москаленко, но вспомнил и уверенную физиономию Хрущёва, его убедительные доводы, его прогнозы и обещания. Да уж… Харьков надо брать, ох как надо… Война не для него. Вот уж с поста наркома слетел, а потому и от командования Западным фронтом отстранён. Спасало то, что Верховный продолжал верить ему. Даже после провала на Юге верил.

— Так точно, товарищ Сталин, уверен. У нас достаточно сил и хорошо укреплена оборона. Да и нечем немцам подрезать выступ. К тому же после захвата Харькова они поспешат отходить, ведь последующая наша задача выйти на рубеж Днепра…

— Ну что же, давайте вашу карту, товарищ Тимошенко. Но ещё раз напоминаю. Разведка, тщательная разведка. Старайтесь вскрыть замыслы действий немцев.

После детальных обсуждения плана наступления на Харьков была назначена дата начала операции — 12 мая 1942 года.

Решение принято. Замысел утверждён. А после того как всё сделано, какие могут быть размышления? Решения надо выполнять. Разве что резкое изменение обстановки может заставить вернуться к замыслу.

И вернуться пришлось, но вернуться слишком поздно.

Сообщение о том, что на весну лето готовится новое предательство, заставило насторожиться, хотя и было оно не конкретно. Не указывалось где. Но ведь и такие донесения нельзя отметать, тем более если приходят они от серьёзного агента…

Но как же удалось получить такие данные Насте и почему она сочла их настолько серьёзными, что при первой возможности передала в центр?

Какой же сюрприз готовили немцы?

Весной 1942 года стрелка весов, казалось, замерла на нулевой отметке, и продолжавшие греметь бои на разных направлениях, не приводили к серьёзным её колебаниям. Вот когда особую, невероятную роль приобрела разведка — все виды разведок, как на нашей, так и на германской стороне. Порой один человек, один успешный разведчик, который, как вошло в изменённую известную поговорку — «и один в поле воин» — мог стоить целых соединений, не сам он, конечно, а добытые им данные и вскрытые им замыслы врага.

Ещё в ходе наступления Красной Армии под Москвой полковнику личной секретной разведки Сталина Афанасию Петровичу Ивлеву удалось установить контакт с крупным чином Абвера Гансом Зигфридом, старым своими знакомцем. В 1916 году Ивлеву, в ту пору сотруднику регистрационного бюро Генерального штаба, довелось завербовать захваченного фронтовой контрразведкой молодого германского разведчика Зигфрида, которого он в марте 1917 года, когда всё рухнуло, отпустил с миром, даже создав алиби — дал некоторые потерявшие всякий смысл и всякое значение документы.

Зимой 1942 года снова произошла встреча и произошла не случайно. Зигфрид, искал её, дабы завербовать Ивлева, которого знал по тому давнему общению, как антикоммуниста. Ивлев же решил заставить Зигфрида работать на советскую разведку поскольку были надежды на то, что этот германский офицер резко отличается от всего того сброда, который пришёл на советскую землю грабить и убивать. В результате ряда перипетий (подробно в романе «Сталин в битве за Москву». Вече, 2021 год) Зигфрида решено отпустить и дать возможность самому решить вопрос, кому он, как немецкий аристократ, как человек, презирающий люмпенов и лавочников, прорвавшихся к власти в Германии, должен служить — им, или будущему Германии. Сложная, интеллектуальная работа Ивлева с Зигфридом дала ощутимые плоды и, хотя полной уверенности в том, что абверовец будет работать на советскую разведку, не было, решили рискнуть и отпустить его, тем более ещё прежде в его окружение удалось внедрить советскую разведчицу Настю, одну из ключевых героинь завершающих глав романа «Сталин в битве за Москву».

Последний разговор с Гансом Зигфридом был перед тем, как Ивлев объявил о решении отпустить его. Ещё не зная об этом, но, видя, что успехи Красной Армии под Москвой поразительны и неоспоримы, Зигфрид сказал:

— И всё-таки не спешите радоваться, Афанасий Петрович. Есть ещё среди ваших, как вы говорите, зёрен, достаточно плевелов, которые готовят вам сюрприз уже в ближайшие месяцы. Не спешите…

— Что имеете в виду? — заинтересовался Ивлев. — Скажите и вы поможете силам добра… Мало того, вы поможете сохранить жизни солдат, причём в том числе и немцев. Ведь любой успех фашистов лишь затягивает войну, которая будет в любом случае проиграна Германией. Она уже проиграна. Вы это знаете. И об этом, как вы тоже наверняка знаете, говорят многие германские генералы и политики.

Ивлев сделал паузу и повторил вопрос:

— Так что же готовится? И главное, где, на каком участке советско-германского фронта?

— Я не владею полной информацией. Она закрыта. Но как опытный разведчик… Я ощущаю это, как опытный разведчик, — повторил он, — не могу не предполагать, что готовится что-то грандиозное, а вот где… Не знаю, сказал ли, если бы знал или нет. Не знаю. Уже сейчас не знаю… Но что гадать — мне доподлинно ничего не известно, кроме того, что будет предательство, равное предательству генерала Павлова.

Ивлев сообщил о том, что у знал от Зигфрида генералу Гостомыслову, а тот доложил по команде высокому начальству.

Информация была, на первый взгляд весьма поверхностной, неточной, странной. Но порой именно такая вот случайно полученная информация открывала что-то чрезвычайно важное. Именно где-то оброненная случайно фраза приводила к раскрытию серьёзного замысла. Недаром одним из методов получения информации является изучение периодической печати и даже прослушивания самых, казалось бы, никчёмных разговоров, если это возможно.

А тут не просто слова, тут заявление высокого чина Абвера. Но можно ли им верить?

Насте было поручено выяснить, что имел в виду Ганс Зигфрид.

Но вот шло время, а никаких сообщений от Насти не было. Вполне понятно, что всё не так просто. Ей предстояло ещё найти канал связи, по которому передавать сообщения. К тому же никому не было известно, куда отправится Зигфрид и где будет его резиденция.

Ивлев с нетерпением и с тревогой ждал сообщений.

А у Насти, тем временем, неожиданно появился надёжный канал связи, причём появился, словно, как говорится в таких случаях «по щучьему велению».

Ганс Зигфрид решил обучить свою помощницу радиоделу.

По легенде она была медсестрой в медсанбате и при отступлении наших частей специально отстала от своих, чтобы перейти на сторону немцев.

В ведомство Зигфрида она попала ещё в ходе наступление гитлеровских войск под Москвой. Явилась в один из штабов и завила, что призвана в медсанбат после медучилища, что родители сгинули в годы репрессий и что ей удалось скрыть своё немецкое происхождение.

Немка, хорошо знает немецкий, хочет служить. Взяли в комендатура, а затем передали в Абвер. Так и оказалась у Зигфрида. Конечно, он не спешил верить. Уж больно много было этаких вот деток репрессированных родителей. Неровен час окажется, что всё это чекистская легенда. Но эта девушка чем-то сумела вызвать доверие к себе. Тогда-то он и решил поручить ей работу с Ивлевым, оказавшимся у него в плену.

На войне немало случайностей. И бывают случайности необыкновенные. Как тут не задуматься над тем, что сказал Анатоль Франс: «Случай — псевдоним Бога, когда Он не хочет подписаться своим собственным именем».

Настя случайно встретила Ивлева в разведцентре Абвера, когда Ганс Зигфрид, захватив Афанасия Петровича в плен, что характерно, не намеренно, а тоже случайно (см. роман «Сталин в битве за Москву), пытался провести ненавязчивую, аккуратную вербовку в надежде, что пленник его остался таким же антикоммунистом, каким был в 1917 году. Настя помогла Ивлеву, поначалу не понимавшему, где он находится, разобраться в обстановке, она же, попав, благодаря хитрой комбинации, к своим, помогла осуществить освобождение Ивлева и захват в плен теперь уже Зигфрида.

Но сложная игра только начинала развёртываться. Вот тогда-то нашим командованием было решено отпустить Зигфрида, поскольку появились надежды, что он сам стоит на пороге трудного для него решения — решения работать на советскую разведку во имя будущего Германии. Такие решение принимали некоторые офицеры вермахта, во всяком случае, те, у кого осталось хоть что-то человеческое, в отличии от озверевших от фашистской пропаганды масс.

Игра стоила свеч…

Ивлев, разумеется доложил о том, что заявил ему Зигфрид. Но уже больно неубедительно всё звучало. Немецкая пропаганда несла всякий вздор. Ну как можно идти к Верховному с заявлением о том, что на весну где-то, и кто-то планирует предательство. Где? Кто? Ивлев не думал, что Зигфрид занимается дезинформацией. Скорее всего он где-то что-то слышал, но без всякой конкретики.

Более никаких данных о готовящейся измене не было.

И вот однажды к Зигфриду в разведцентр заехал старый его приятель и тоже профессиональный разведчик. Вечером за ужином разговаривали на разные темы. Специально это сделал Зигфрид или случайно, Настя не поняла, но спросил он у приятеля, правда ли можно надеяться, что этой весной нам удастся наказать русских за их контрнаступление и наступление под Москвой.

— Нет-нет, если секрет, не отвечай. Просто я слушал ещё ранней весной, будто не вся пятая колонна арестована Сталиным и что снова будет открыт фронт как в сорок первом.

— Какой от тебя секрет? Знаешь, ведь предательство разным бывает. Может быть таким, что и не распознать. План операции, заведомо гибельный. Иль не знаешь, как русские генералы лишили Красную Армию преимущества в танках? Жуков приехал на Юго-Западный фронт, бросил пять танковых корпусов под гусеницы Клейста. А кто докажет, что не специально. А Павлов как мехкорпус угробил? А Тимошенко — два мехкоруса. И все, кроме Павлова, здравствуют.

— Словом, опять ура-ура без подготовки? Под Москвой что ль?

Приятель посмотрел на Зигфрида, видимо хотел ответить на вопрос, но не исключено, что помешало присутствие Насти и ответил нейтрально:

— Скоро узнаем.

Не мог же Зигфрид отослать Настю и попросить уточнить? Вопрос, зачем? Его служебных дел это не касалось.

Так и ушла шифровка без точных данных.

А уже был в разгаре апрель. Впрочем, Настя, конечно, ничего о наших планах не знала, но чувствовала, что они есть и что скоро начнутся серьёзные дела. Тревожило то, что враг подготовился к нашим действиям и, похоже, знал о них со всеми подробностями.

И вот Афанасий Петрович Ивлев получил сообщение от Зигфрида, то самое, которое и передала Настя через подпольщиков и тут же отправился к Гостомыслову.

— Вижу что-то важное? — спросил тот, едва взглянув на выражение лица Ивлева.

— Очень думаю важное.

— Зигфрид?

— Он самый. Настя передала через подпольщиков. Видно, с разведцентром что-то не так. Вот: — Ивлев положил на стол короткий текст.

Гостомыслов прочитал внимательно и поднял глаза на Ивлева:

— А не может быть провокацией?

— А в чём провокация? — спросил Ивлев.

Гостомыслов попробовал порассуждать:

— Ушли дивизии с участка фронта, которым командует Жуков. А Жуков бомбит Верховного просьбами о подкреплениях. Говорит о том, что немцы собирают крупные силы подо Ржевом. Поверят нам и не дадут Жукову подкреплений, а тут…. Впрочем, конечно, эти рассуждения несколько наивны…

Между тем, 12 мая 1942 года наступление на Харьков началось. Ивлев помнил довольно-таки оптимистичные сводки первых дней. Занимаясь конкретными делами, Ивлев не пользовался иной информацией, касающейся событий на Юго-Западном фронте, нежели та, что сообщалась Совинформбюро. Каждый в разведке должен владеть информацией, в части касающейся.

Информация, полученная от Ганса Зигфрида, касалась уже не только Западного фронта. Правда и беседа была своеобразная. Ивлев вербовал Зигфрида, вербовал так, как однажды уже сделал это в 1916 году на Юго-Западном фронте вскоре после победоносного завершения Брусиловского прорыва, в ту пору более известного, как Луцкий прорыв.

Теперь Зигфрид снова попал в поле зрения советской разведки (о чём подробно рассказано в романе «Сталин в битве за Москву). Ивлев не давил, Ивлев делал ставку на интеллектуальную вербовку. Он старался убедить аристократа Ганса Зигфрида, имеющего хоть и далёкие, но русские корни, что ему не по пути с теми, кто захватил власть в Германии, тем более и сам Зигфрид иначе как люмпенами и лавочниками их не называл.

Ивлев убеждал, что Германия проиграет войну в любом случае, но чем раньше она её проиграет, тем лучше будет для самого немецкого народа, ибо он понесёт меньше жертв.

Зигфрид усомнился в скорой победе СССР, напомнил о трагедии лета сорок первого, которая, как он признал, была рукотворной и тогда же заявил, что рано, очень рано настроилось на победу советское командование, что весной ждёт ещё одно колоссальное предательство, которое снова поставит СССР на грань гибели.

Естественен вопрос Ивлева, где и кто предаст.

Зигфрид сказал, что на одном из важнейших направлений, но где, это не входит в его компетенцию, а потому он не знает.

Ивлев снова, как в 1917, когда рухнула империя, отпустил Зигфрида в надежде, что тот уже встал на путь понимания, кому нужно служить в этой войне.

Ивлев сообщил Гостомыслову о том, что узнал от Зигфрида. Но как отнестись к подобной информации? Было понятно, что второй эшелон военно-фашистского заговора Тухачевского, разоблаченного в 1937 году, частично уцелел. Время от времени удавалось выявлять причастных к нему. Мало того, некоторых этаких вот заблудших, Сталин своей волей оставлял в службе, веря, что они стали на правильный путь и больше не позволят себе вредить Отечеству. Дело в том, что Сталин понимал, какой слом произошёл в общественной жизни страны в годы революции, какой слом в сознании людей. Понимал, что были и такие, кто запутался, кто неправильно оценил события. Недаром, уже вскоре из-за рубежа стали возвращаться те, кто бежал в эмиграцию, будучи напуган первыми жестокими событиями.

А между тем, так же, как и молодая советская власть вынуждена была пользоваться военспецами, так и уже более зрелая предвоенная государственная власть Советской России нуждалась в хорошо обученных офицерах и генералах, причём обученных уже в советских военных академиях.

Сталин запрещал, насколько, конечно, мог это сделать, рубить с плеча. Но закон жизни таков, что зачастую получается по пословице — когда лес рубят, щепки летят.

Он хотел, чтобы меньше было щепок.

Ивлев мог себе представить, каково сейчас Сталину. Мало того, что страна в напряжении из-за жестокой агрессии, мало того, что напрасно потеряны в сорок первом и люди, и территория, потеряны в силу предательства и лишь иногда не компетенции некоторых командующих, нет кадров, тех кадров, на которые можно было бы опереться. Вот и вынужден Сталин тасовать тоненькую колоду.

Сложно, очень сложно понять, кто и чем дышит. Не менее сложно и службе Сталинской — личной секретной разведке и контрразведке точно назвать изменников и предателей. Но собирать факты необходимо, ведь любое предательство слишком дорого стоит и слишком большими бедами отзывается.

Радист командирского танка

— Товарищ капитан, сержант Маломуж, разрешите обратиться?

— Обращайся, коль не шутишь, — отозвался своей любимой присказкой командир танкового батальона.

— Прибыл к вам на пополнение…

— Это хорошо. Из госпиталя?

— Нет, — возразил сержант с некоторым оживлением и с гордостью сообщил, — Из авиации. Стрелком-радистом на «пешке».

Он назвал привычное уже на фронте наименование пикирующего бомбардировщика Пе-2.

— И с чего вдруг к нам? Сам попросился?

Комбат был в хорошем настроении и разговорился с новым своим подчинённым.

— Зачем проситься? Я об авиации мечтал, даже в штурманское училище поступил, да вот война… Ну и попал на «Пешку».

— И что же?

— Так вышло… — «Пешка» наша — машина хорошая. Давали врагу прикурить. Моя задача — защита от истребителей. Два пулемёта: вверху — турельный, на 360 градусов бьёт, внизу второй, чтоб враг к брюху не подобрался. Вот так трижды на задания и слетали. Успешно. Сбить никого не сбил, но и не дал «жерикам», истребителям ихним, к нам подобраться. Вроде уже и опыт какой никакой приобрёл. И вдруг прислали к нам лейтенантов молодых, только из училища, да и решил командир полка вроде как обкатать их — послать на задание вместо стрелков. Машин то в полку не хватало. Зря так решил. Нехорошо командира осуждать, тем паче погибшего, но зря. И комэска так считал. Словом, не вернулась наша «пешка» с задания. Сбили её «жерики». Именно «жерики», а не зенитки. Кто знает, что там случилось, только ведь может просто опыта у лейтенанта не хватило, не смог «жериков» отогнать. Ну а дальше уже не знаю, кто решил, только собрали нас, стрелков-радистов, оставшихся безлошадными, и сюда, к вам.

— Ну что ж, у меня как раз радист вышел из строя. Будешь радистом моего командирского «КВ». Знаешь, что это за машина?

— Слышал! Ну так осваивайся. Скоро в наступление пойдём. Смекаешь?

На календаре было 10 мая 1942 года.

— Ну пошли, покажу нашу махину.

Подошли к танку. Один вид его впечатлял. Комбат сказал:

— Вот сейчас покажу тебе твоё рабочее место. Ну и потренируешься как быстро его занимать, и как танк покидать, если что.

Танк стоял в зелёном оазисе. Над головой черёмуховый цвет — рано и споро пришла в сорок втором весна в те края.

Весь следующий день сержант Маломуж осваивал свою новую боевую специальность под руководством опытных танкистов. Вечером комбат задал несколько вопрос. Как что усвоил? А потом объявил.

— Ужин сегодня раньше будет. В двадцать ноль-ноль всем отбой.

— Ну что, стрелок, освоился? — спросил механик-водитель, весёлый, вихрастый паренёк. Да ты не дрейфь, от нашего танка немецкие снаряды отскакивают.

— Что дрейфить? На «Пешке», небось, опаснее. Мам и «жерики» атакуют, и зенитки лупят. А как на боевом курсе, так и отвернуть нельзя. Иначе мимо бомбы пойдут.

Наконец поужинали и улеглись спать. Подняли тогда, когда уж и сам не поспишь. Загрохотало всё вокруг.

— Артподготовка! — сказал кто-то из танкистов. — Так что скоро и мы в дело вступим.

Быстро поднялись. Позавтракали, не спеша. После завтрака небольшая передышка, затем постановка боевой задачи. Собственно, боевой приказ для командиров. Сержантам и красноармейцам кратко… Танковый батальон придан стрелковому полку. Задача — поддержка атаки пехоты.

— По машинам!

Голос командира батальона ворвался в шлемофон.

— Радист… Связь с ротными есть?

— Есть!

— Со штабом полка?

— Устанавливаю…

И ко всем сразу по танковому переговорному устройству (ТПУ).

— Веселей, ребята… Погоним, наконец, немцев. Вон как гудит!

Действительно, артподготовка была в самом разгаре. Ну а после неё… Известно, что. Атака.

Командир стоял, по пояс высунувшись из люка. Ждал.

Ракета… Она взвилась в небо ровно в 7.30. Комбат юркнул в башню и скомандовал:

— В атаку, вперёд!

Теперь всё внимание сержанта на поддержание связи комбата с командирами рот и со штабом полка.

Глянул в триплекс. Впереди в боевой линии танковые роты. За ними стрелковые цепи. Командирский танк за боевыми порядками.

Красиво пошли, как на учениях. Ровные ряды танков, ровные стрелковые цепи. Ещё немного и с криком «ура» ворвутся в переднюю траншею противника.

Перед боевой линией танков выросла стена разрывов. Два танка сразу задымили. Потом ещё один, ещё…

Маломуж не имел времени наблюдать за полем боя, но всё же посматривал в триплекс.

— Тополь, Я, — Тополь первый, — услышал Маломуж голос командира первой танковой роты. — Сильный огонь со стороны рощи. Два танка горят.

— Что там?

— Противотанковая батарея.

— Не вижу её.

По пехоте открыли огонь пулемёты, стали рваться мины.

Цепи залегли. Да что толку то на открытом поле. Град осколков. Нужно броском вперёд.

— «Тополь»! — Я — Донец! Подавить миномётную батареи в балке, — и уточнение координат.

Маломуж только успевал соединять комбата то с командирами рот, что со штабом полка.

Красивая боевая линия, красивые цепи — всё смешалось, всё было в дыму.

Он видел, как над залёгшим впереди батальоном встал во весь рост командир. Петлиц не видно. Далеко. Лишь маячит фигурка над полем, почти голым, лишь изредка зеленеющим рощицами.

Командир что-то кричал, размахивая пистолетом.

Поднялись возле него, затем подальше. А он уже бежал вперёд. И за ним весь батальон. Да только спустя минуты закрыло его пылью от разрыва. Но батальон уже было не остановить. Солдаты бежали вслед за танками второй роты. Отважный командир показался снова. Он звал вперёд, за собой. Он звал за танками, которые уже приближались к первой траншее.

Мелькнула нелепая мысль: «Добежит, значит, и мы прорвёмся!»

Командирский танк позади. А это не менее. Это более опасно, ведь враг понимает, что это танк командирский.

А в шлемофоне музыка боя. На учениях такая музыка ласкает слух. В бою она порой горька.

— Тополь, — Я Тополь — второй. Подбит танк командира роты. Принял командование ротой.

Радист пока не знал по голосам командиров, но комбат знал. Он подтвердил:

— Командуй!

Удар сотряс танк. Маломуж едва успел инстинктивно прикрыть лицо. Справа броня стала красной, полетела окалина.

— Рикошет! — сказал в ТПУ комбат. — Чёрта лысова… Кишка тонка… Но тридцатьчетвёрки! Что такое?! Горят!

Ни комбат, ни сержант Маломуж, да и никто в батальоне не знал, что немцы к весне сорок второго приняли на вооружение новую противотанковую мушку, способную более эффективно бороться с нашими тридцатьчетвёрками.

Комбат лишь процедил с досадой:

— И где же внезапность? Немцы ждали нашей атаки….

Маломуж глядел в триплекс на горящие тридцатьчетвёрки. Неудачной была атака полка. И всё-таки взяли первую траншею. Это Маломуж понял из докладов командиров рот, да и в триплекс было видно, как добивают наши красноармейцы немцев, не успевших отойти.

Сопротивление врага было сильным уже на переднем крае. Но оно стало во много раз сильнее, когда прорвались в глубину. Словно враг, заранее ожидая атаки, предусмотрел и это.

Стрелковые цепи снова залегли. Танковые роты попятились, оставив пылающие тридцатьчетвёрки, потому что пехота залегла под сильным огнём врага.

Штаб стрелкового полка требовал:

— Вперёд!

Но куда же вперёд без пехоты?

Снова поднялась пехота. И поднял её тот же командир. Он что-то кричал, указывая на танки, которые приближались к ощетинившейся огнём высоте.

По обрывкам фраз Маломуж понял, что продвижение идёт медленно, слишком медленно, по сравнению с расчётным.

А в эфире… В эфире треск, шум, через который прорываются чёткие команды и доносятся горячие словечки оттуда, с самого передка.

Понял он, что продвинулись до полудня примерно на два километра. Кто-то чего-то требовал. Кто-то докладывал о потерях. Маломуж выбирал главное, предназначенное для его комбата.

А тот по-прежнему нет-нет да повторял с досадой:

— Нас ждали. Точно ждали… Ну как же так!?

Действительно, при той секретности, которая сопровождает каждую войсковую операцию, было обидно сознавать, что где-то, на каком-то уровне произошла утечка. Вот ведь. Даже тем, кому идти в бой, приказ объявили только утром, перед атакой. А враг уже знал, всё знал.

Но поле боя — не место для размышления. Здесь надо сделать всё, чтобы вырвать победу из лап врага.

Сержанту сложно понять, какую роль играет в данных боевых действиях его подразделение. Какие задачи решает? Естественно, основные цели операции держатся в секрете на всём протяжении боевых действий.

Не всё известно и комбату. Но комбат уже на таком уровне, что может знать больше того, что ему знать положено, если умеет анализировать и делать выводы.

Сталин 12 мая 1942 года

В тот день Сталин графика работы не ломал. Журнал посещений свидетельствует, что накануне последние посетители покинули его кабинет в 2 часа 40 минут ночи. Это были Молотов, Маленков, Берия. На пять минут раньше них ушли Василевский, главком ВВС Новиков, командующий дальней бомбардировочной авиацией Голованов.

Раннего доклада Василевского 12 мая Сталин не ждал. И не торопил. Разве что будет что-то экстренное. Знал, люди работают. Работают на всех уровнях. И пока ещё не собраны все сведения, пока ещё не нанесены на карты изменения обстановки. Наступление на Харьков началось, оно отличалось от всех наступательных операций, которых уже немало было проведено с начала войны. Это было наступление особого рода. Удар по врагу не в целях противодействия его замыслам по захвату Москвы или Ленинграда. Это наступление с целью начала освобождения советской земли от лютых захватчиков.

Прежде чем сесть за работу, а работа состояла не только из встреч с людьми, работать приходилось и за столом, работать с самыми разными документами, касающимися практически всех проблем страны, так вот прежде чем сесть за работу, подошёл к карте. Представил себе, как утром на северном участке Юго-Западного фронта перешли в наступление одиннадцать пополненных до полного штата стрелковых дивизий при поддержке семи танковых бригад, что кроме полковой, дивизионной, корпусной и армейской артиллерии удар по врагу поддерживают 20 полков артиллерии Резерва Главного Командования. Он прекрасно знал, что происходит и на других направлениях.

Всё подготовлено. Остаётся только ждать.

Первое сообщение было спокойным, кратким и сдержанным. Наступление началось. Войска пошли вперёд.

Дел ведь и других было много. Дел было так много, что простому человеку не справиться с ними. Сталин справлялся. На нём была вся страна. Но то, что сейчас происходило под Харьковом, было в мыслях постоянно.

К вечеру поступил доклад Тимошенко. Голос громкий, уверенный:

— Действующие на флангах фронта двадцать первая и тридцать восьмая армии прорвали главную полосу и продвинулись вперед на глубину от шести до десяти километров.

Продвижение, как сразу определил Сталин, было значительно меньше расчётного, но всё же было.

Он не стал выговаривать командующему фронтом. На войне планы не всегда, далеко не всегда выдерживаются.

Завершив разговор с Тимошенко, Сталин позвонил Василевскому. Нужно было услышать мнение генштаба. Узнать причины того, что продвижение идёт медленно. Ведь вырабатывая замысел, должны были учесть всё, что только учесть возможно. Что же не учли?

Василевский сообщил:

— Я связался с Москаленко. Он доложил, что во время часовой артподготовки не удалось подавить огневые точки противника.

— Причина? — задал вопрос Сталин.

— Не все были выявлены. Некоторые появились буквально в последние дни.

Сталин завершил разговор с Генштабом и попросил соединить с Москаленко.

Тот был на командном пункте и взял трубку.

— Товарищ Москаленко, как вы полагаете, враг готовился к нашему наступлению?

— Так точно, товарищ Сталин. Уверен, что готовился. Это показали первые часы наступления. Значительно уплотнил боевые порядки.

— Давно?

— Так точно. Сравнительно, давно…

— Почему вы не докладывали об этом?

— Я докладывал о том, что идёт планомерное уплотнение боевых порядков.

— Кому вы докладывали?

Москаленко помялся. Не мог же он сообщить, что поставил в известность о действиях немцев и Тимошенко, и Хрущёва, который случайно оказался при этом докладе. Сталин понял причину молчания, не стал настаивать на ответе, лишь уточнил, когда был доклад. Москаленко назвал число, и Сталин понял, что Тимошенко ехал в Москву, уже имея данные об усилении вражеской группировки.

Почему же он говорил, что противник ведёт себя спокойно? Этот момент был достаточно важен.

Сталин получил сообщение и о том, что 28-я генерала Рябышева вклинилась в оборону врага всего на 2 километра. А ведь эта армия шла непосредственно на Харьков.

Порадовал успех южной ударной группировки Юго-Западного фронта. К исходу дня войска 6-й армии Городнянского и армейской группы Бобкина на 40-километровом участке вклинились в глубь немецкой обороны на 12–15 километров и вышли на вторую линию обороны немцев, которая проходила по западному берегу реки Орель. Немцы отчаянно сопротивлялись. Но остановить наши войска возможности не имели, тем более наша авиация господствовала в небе, поскольку 4-й воздушный флот гитлеровцев действовал против Крымского фронта.

Особых оснований для беспокойства не было, а всё ж тревожно. Тревожно оттого, что, как оказалось, враг знал о нашем наступлении и неизвестно, что приготовил в противовес.

Тимошенко — ломастер танковых войск

13 мая тревога прошла, потому что поступили сообщения, что на южном участке фронта был достигнут определённый успех. Участок прорыва расширен до 55 километров. Наши войска продвинулись на глубину до 30 километров.

Выслушав вечерний доклад Тимошенко, Сталин задал вопрос:

— Не пора ли ввести в прорыв наши танковые корпуса, чтобы ударом на Харьков создать условия для окружения немцев?

— Товарищ Сталин, — доложил Тимошенко, — Противник сосредоточивает крупные силы в районе Змиева. Введение корпусов преждевременно. Мы держим руку на пульсе.

В те минуты Сталину не было известно, что никакого сосредоточения противника в районе Змиева не было. Почему Тимошенко доложил именно так, осталось невыясненным. В эти минуты он не мог не вспомнить, как вдруг ставший теперь осторожным Тимошенко, в июле сорок первого, вступив в командование Западным фронтом, без разведки бросил вперёд 5-й и 7-й механизированные корпуса, тем самым сорвав план Ерёменко, своего предшественника на поту командующего Запаным фронтом, по созданию прочной обороны Смоленска.

Война современная, война машин. Она не прощает любых, даже малейших просчётов. Ну а гадать, что было бы если бы, бесполезно. Введение в бой танковых корпусов, как предполагалось, могло привести к разгрому врага. Могло. Но это теория. Практика даёт иной раз иные последствия.

А между тем, 28-я армия вышла на подступы к Харькову. С высот, обступающих город, хорошо просматривались улицы. Вот тут бы и пригодились резервы. Но… Воспользовавшись бездействием Тимошенко, командующий немецкой 6-й армий генерал-полковник Паулюс принял экстренные меры для остановки наступления наших войск.

В небе появилась вражеская авиация, срочно переброшенная из Крыма. Врагу удалось нанести удар в стык 38-й и 28-й армий. 28-я армия отошла на исходные позиции. Не помогли переданные ей из резерва 162-я стрелковая дивизия и 6-я гвардейская танковая бригады.

Доклад в тот день был неутешительным. Войска несли потери, но достичь решающих успехов не могли. Бои завязывались на флангах группировки. Немцы подсекали барвенковский выступ, но Тимошенко гнал вперёд 28-ю армии генерала Рябышева. Он делал это спокойно, ведь так предполагалось по замыслу операции. Преодолев с боями ещё до 8 километров вышла к тыловому рубежу немецкой обороны, проходившему по рекам Харьков и Муром.

Настала пора согласно плану операции ввести подвижную группу (3-й кавкорпус и 38-ю стрелковую дивизию). И это не получилось. Связь с соединениями была утрачена. Где они находились в данном случае Тимошенко не знал. Штаб фронта оставался в Сватово, районном городе Луганской области, на значительном удалении от войск, отчего страдало управление.

15 и 16 мая начались контратаки врага против наших ударных группировок. 17 мая генерал Рябышев ввёл в бой свой последний резерв, предназначенный для развития наступления. Это был 3-й гвардейский кавалерийский корпус. В результате северная группировка Юго-Западного фронта израсходовала все свои резервы. Не удалось ввести в бой танковые соединения и на юге из-за позднего разлива рек.

Несмотря на то, что в группе Бабкина начался голод на боеприпасы, Тимошенко продолжал гнать группу на Харьков. Харьков — любой ценой.

Войска нашей 6-й армии ночью восстановили на Берестовой разрушенные мосты, и с утра командующий начал вводить в сражение 21-й и 23-й танковые корпуса. Танки вклинились в немецкую оборону на 12-15 км и в районе станции Власовка перерезали железную дорогу Харьков — Краснодар. Группа Бобкина продолжала биться за Красноград, она сильно оторвалась от тыловых баз и начала ощущать нехватку боеприпасов. Никто ещё и не знал, что сражение уже проиграно. Советские войска продолжали рваться к Харькову.

17 мая Сталин позвонил Тимошенко. Вопрос один:

— Как обстановка? Товарищ Василевский обеспокоен положением на вашем фронте, активностью немцев на флангах. Предлагает остановить операцию.

— Товарищ Сталин, враг выдыхается, — убеждённо заявил Тимошенко, — Ещё немного, ещё один рывок, и побежит. Мы скоро будем в Харькове.

— Вы уверены в этом?

— Так точно… Харьков будет взят. Товарищ Хрущёв того же мнения…

— Хорошо. Если вы так уверены в успехе, продолжайте операцию.

Жестокая правда войны.

Самое обидное на войне, что порой один человек или ограниченная группа лиц способна не только свести на нет усилия сотен, тысяч, десятков тысяч бойцов и командиром, отважно сражавшихся с врагом, но и привести к гибели этих людей.

18 мая утром танковый батальон двинулся вперёд на плоскую высоту, овладеть которой получил задачу стрелковый полк. Пошли дружно, танки развернулись в линию, за нею — стрелковые цепи.

И вдруг случилось что-то непонятное. Словно потемнело небо. Десятки вражеских бомбардировщиков, сменяя друг друга, повисли над боевыми порядками наступающего полка, ровно, как и над боевыми порядками других полков дивизии. Между атаками «Юнкерсов» по нашим подразделениям били пулемётным огнём «мессеры».

— Так мы высоту не возьмём, — сказал комбат. — Только все танки потеряем. Радист, связь со штабом полка…

И когда там ответили, заявил:

— В лоб высоту не взять. Надо правее по балке. Часть сил…

— Командир полка принял решение, — ответил в штабе, — Первый батальон пойдёт во фланг и тыл. Поддержите танковой ротой.

— Роту направляю…

Нехитрое решение. Не получается атака с фронта, часть сил в обход. Тут важно провести всё так, чтоб противник не сразу разгадал этот простой приём.

Маломуж видел, как залегшие цепи стали откатываться назад. Первый батальон вывели в рощу, от которой начиналась балка.

Комбат приказал:

Связь с командиром первой роты…

— Тополь — первый. Поддержать обход высоты справа. Да осторожно. За рощей пройди, чтоб не разгадали фрицы…

Пошли томительные минуты ожидания, а вражеская авиация господствовала в воздухе, не давая поднять головы. Даже в танках было неуютно.

Маломуж обеспечивал связь и слышал все переговоры комбата и со штабом полка, и с командирами танковых рот. Он понял, что манёвр не удался. С высоты — всё как на ладони. Вот и обнаружили фрицы, что наши пошли в обход. Поступили доклады о потерях в батальоне и в танковой роте.

Он не уловил, что задумал командир полка. Сложно было это уловить радисту. Но почувствовал, что комбат повеселел:

— Молодец, комполка, молодец! — воскликнул он. — Вот сейчас мы им дадим.

Вновь батальон пошёл в атаку на высоту, и третьей попытки она была взята, несмотря на то, что оказалась сильно укреплённой.

Задачу выполнили, но комбат снова помрачнел. Проговорил, с большой тревогой:

— Кажется мы в ловушке. Они нас действительно ждали. Будут сковывать здесь, а где-то, возможно, уже наносят удар. Надо немедленно выходить из мешка…

— А как же Харьков? — спросил Маломуж.

— Если пойдём на Харьков, могут отрезать нас и окружить.

Да, это было уже видно даже на тактическом уровне.

Но этого не хотели видеть где-то наверху, на том уровне, на который комбату не забраться и не достучаться.

Вечером снова приказ. Подготовиться к атаке позиций врага на западном берегу небольшой речушки.

Ночью разведчики нашли броды, через которые могли пройти танки.

Насторожило брошенное комбатом вскользь «отрезать могут». Что же это? Окружение? Дальше и думать страшно. Не хотелось даже в мыслях упоминать жуткое слово «плен».

Что происходило на соседних участках фронта, ни комбату, ни тем более радисту, не было известно. Продвижение в направлении Харькова продолжалось.

20 мая во время очередной атаки, снова началась массированный налёт врага.

Горели тридцатьчетвёрки, но пока держались КВ. И тут враг применил тяжёлые бомбы.

Танк комбата давно уже был в боевой линии батальона, в самом её центре. Управлять, следуя, за боевыми порядкам, можно батальоном, ну а когда от батальона осталась рота, смысл в таком управлении терялся.

Увидев первые мощные разрывы, комбат сказал:

— Дело плохо. Я летом сорок первого с такими бомбами встречался под Минском.

Буквально на глазах бомба разорвалась рядом с шедшим правее комбатовского танков «КВ». Он был в сотне метров. Но взрыв был такой силы, что даже в танке, в шлемофоне заложило уши. Грохот от разрыва бомбы усилился ещё более мощным грохотом.

— Э-эх! — воскликнул комбат. — Боекомплект детонировал. Всё… Всем ребятам… Жаль…

Пройдут годы и будут опубликованы самые различные свидетельства о тех страшных дня, а среди них письмо капитана танковых войск вермахта Эрнста-Александра Паулюса, сына в то время генерал-полковника, а впоследствии фельдмаршала Паулюса. Получивший тяжелейшие ранения в тех боях немецкий капитан рассказывал отцу:

«Русское командование совершенно не умеет грамотно использовать танки. Один пленный советский офицер-танкист рассказывал… Когда Тимошенко наблюдал атаку своих танков и видел, что немецкий артогонь буквально рвёт их в куски, он только сказал: «Это ужасно!» Затем повернулся и покинул поле боя».

Конечно, обобщение сделано в духе немчуры. Не всё русское — или на то время правильнее советское командование — не умело использовать танки. Те, кто хотел использовать правильно это грозное оружие, учились этому, а вот факты из сорок первого года, когда на Украине под чутким руководством Жукова в течение недели было утрачено около трёх тысяч танков, или когда под Минском под чутким руководством Павлова погиб мощный 6-й механизированный корпус, в составе которого было свыше тысячи танков, причём более половины уже новых образцов, или опять же под чутким руководством уже Тимошенко под Смоленском были загублены 5 и 7 мехкорпуса, увы, заставляют поверить в то что писал сын фельдмаршала, осознавшего всю низость и мерзость гитлеровского режима и перешедшего на сторону будущей Германии, которую уже в годы тяжелейшей войны планировал воссоздать Сталин, заявлявший: «Гитлеры приходит и уходят, а немецкий народ остаётся!».

Конечно, рядовые красноармейцы, сержанты, да и командиры, состоявшие в званиях, уже через несколько месяцев ставших офицерскими, многое видели, многое понимали, а недоумение по поводу вот этаких жестокосердных наблюдателей, как Тимошенко, пока оставляли при себе. Оставляли размышления на потом и продолжали мужественно сражаться не за Тимошенко и Хрущёвых, а за свою Советскую Родину.

Приказ на отход поступил тогда, когда отходить было поздно.

Комбат сообщил:

— Полк, которому мы приданы, назначен в арьергард. Так что будем отходить последними, сдерживая фрицев. Только бы успеть. Иначе, окружение. Ну да не беда. У нас ещё девять танков осталось. Дадим фрицам жару.

Среди уцелевших — только «КВ». Тридцатьчетвёрки погибли все…

На небольшой господствующей высотке приняли последний бой. Ударили из засады по немецкой танковой колонне. Танки у немцев были лёгкими. Разделались с ними легко.

Отошли на новый рубеж.

Комбат запросил уже не командиров рот или взводов. Запросил командиров танков. Доклады были как две капли… Горючее на исходе. Боеприпасов — под одному два снаряда на танк.

Скрепя сердце, с горечью отдал приказ комбат:

— Танки взорвать… Отходим в пешем порядке.

Тут уж от немцев, что на танках бронетранспортерах и автомашинах не оторваться. Задержать? Чем? У танкистов нет вооружения для длительного боя в пехоте. Оставшиеся в живых танкисты влились в стрелковые подразделения. Начался тяжёлый путь на восток.

Маломуж шёл рядом с комбатом, а тот с огорчением говорил:

— Гляди… Деревни горят… Что гады делают? Что делают…

Горели не только деревни, горели поля. Горел хлеб. Но это уже жгли наши, чтобы ничего не досталось врагу. А кругом вперемешку трупы людей и домашнего скота. На дорогах толпы беженцев. Это жители населённых пунктов, испытавших на себе зверства гитлеровцев. Все спешили уйти от опасности. И мало кто знал, что все пути отхода перерезаны. Никто уже не кормил, но ладно голод — страшно мучила жажда. Устанавливалась жаркая погода. Кое как добрались бы до берега Дона.

Переправу бомбили «Юнкерсы». Свист, вой, взрывы. А тут ещё приказ: переправляли только штабы, раненых и матерей с детьми. Остальным переправляться самостоятельно. Что делать? Пристал к небольшой группе командиров и красноармейцев, которая отправилась вверх по течению Дона.

Худощавый лейтенант в порванной гимнастерке, с посеревшей от пыли повязкой на голове, построил на берегу небольшую свою команду. Рота не рота — взвод, не взвод. Остатки разных подразделений.

— Ну вот что, ребята, мы славно повоевали. Теперь задача выйти к своим и снова в строй. Вон как немец прёт. А мы с вами уже опыту набрались. За одного битого…, — он не договорил, махнул рукой: — Словом, приказываю: перебраться через реку живыми.

Он улыбнулся, зачем-то посмотрел на Маломужа и, подмигнув ему, сказал:

— Ну что, плавать ещё не приходилось?

— Доберёмся, товарищ лейтенант! Должны добраться.

Разделись на берегу. Маломуж сложил в шлемофон красноармейскую книжку, комсомольский билет, фотографии родных, взял его в зубы и в числе первых вошёл в воду. Не все сразу последовали примеру. Видимо, были и такие кто едва-едва умел плавать.

Полуживой доплыл до противоположного берега в районе какого-то небольшого хутора. Доплыть то доплыл, да выбраться из воды уже сил не было. Подбежала дородная казачка, помогла.

— Где я? — спросил Маломуж.

— Недалёко от станицы Вёшенской. Горит станица. Вчерась бомбили. Мать писателя Шолохова вчерась убита.

— Мне надо найти наших, — с трудом проговорил Маломуж. — Не видели здесь наших?

— Да вон ваши из Дона выползают. Редко кто на ногах стоит. А сколько, небось, родимых и не доплыли?! — сокрушённо проговорила женщина. — Давай, милок, до хаты. Молочком хоть напою. Коровку то пока не отправила на сборный пункт. Ноне отправлю. Немец близко.

— А сама?

— Сама-то? Да тоже пойду… Не хочу под немцем оставаться. Ну, давай, давай, обопрись об меня.

Маломуж с трудом добрался до хаты, но задерживаться долго нельзя. Кто знает, какая силища прёт. Неровен час прорвётся за Дон. Да и спешить надо. Что-то там лейтенант говорил о сборном пункте. Лейтенант?! А где же он сам-то?

Пойти бы на берег, поискать, да какой толк. Если доплыл, наверное, уж пошёл на восток.

Хозяйка проводила немного.

— Ну, давай теперь сам… Гляжу оклемался.

Пошёл по дороге. Вскоре встретил пост с сержантом во главе.

— Оттуда?

— Так точно, оттуда. Через Дон вплавь.

— Документы, конечно, утонули? — спросил сержант, поскольку редко кому удавалось спасти документы во время переправы.

— Документы целы. Я их в шлемофон сложил, да так и плыл с ним в зубах.

— Тогда давай на сборный пункт. Вон там, в рощице.

На опушке стоял старший лейтенант с блокнотом. Доложил ему, предъявил красноармейскую книжку.

— Вот, уже четвёртый из танкового полка. Остатки вашего полка в хуторе собираются. Пеший по-машинному. Всего несколько танков уцелело. Так что подкрепитесь. Вон там кухня, — указал он на кустарник, над котором поднимался дымок. — Подкрепитесь, и дуйте все четверо в хутор.

В хуторе нашёл командира третьей роты старшего лейтенанта Васюкова. Виделся с ним прежде всего ничего, но узнал сразу.

Тот принял приветливо, сказал с грустью:

— Комбат пропал без вести. Мне приказано собрать батальон из остатков всего полка. Пока из комсостава я, да ещё два лейтенанта, взводных. Тебя назначаю командиром танка.

— Пешим по-машинному, — невесело проговорил Маломуж. — Почему… Полтора десятка танков наберётся. Велено через два часа доложить о готовности к бою.

На западе по-прежнему всё гудело и гремело. Изредка проносились высоко над головой «Юнкерсы» и «мессеры». Они били по переправам.

Танки, хорошо замаскированные, даже с земли Маломуж не заметил, хотя был близко. Они и подавно.

Через два часа удалось собрать батальон из разрозненных подразделений и отдельных машин, которым удалось переправиться на восточный берег.

Подъехал на бронетранспортере незнакомый подполковник.

Старший лейтенант подбежал с докладом, но подполковник махнул рукой, мол, не докладывай и приказал:

— Командиров танков ко мне.

Старший лейтенант Васюков передал приказание.

Сержант Маломуж встал в строй. Впервые он оказался среди младшего комсостава. Впрочем, кроме четырёх лейтенантов, все были в сержантских званиях.

И, раскрыв карту, заговорил громко, хорошо поставленным командирским голосом.

— Товарищи красноармейцы и командиры, вы достойно выполнили свой долг. Храбро наступали и отважно дрались при отходе. Наш полк — а если кто попал сюда из других частей, и не знает, я являюсь начальником штаба полка, — сохранил своё Боевое Знамя, и несмотря на то, что осталась от него горстка танкистов, верю эта героическая горстка выполнит срочную задачу. Противник на широком фронте вышел к Дону, где остановлен нашими частями, но в пяти километрах севернее ему удалось форсировать реку и закрепиться на восточном берегу. Задача: сбросить его в Дон, а ещё лучше уничтожить на месте. Сейчас подойдут заправщики и подвезут боеприпасы. По готовности вперёд, в бой. Десантом на танках пойдёт пехота…

Он раскрыл планшет, развернул карту и уточнил боевые задача каждой роте. Организовывать определённую в таких моментах работу, когда комбат вырабатывает решение и отдаёт боевой приказ, был уже некогда.

Через час батальон был готов к бою.

И снова команда: «Вперёд!»

Командир танка. Да, задача не из лёгких. Тем более уж этому то Маломуж и вовсе не учился. Едва успел освоить обязанности радиста.

Атака была спорой. Вышли к небольшому плацдарму. Пехота как горох посыпалась с брони, и атаковали фашистов, не успевших, а может и не собиравшихся укреплять позиции в инженерном отношении. Ведь рассчитывали на стремительный бросок вперёд…

Тяжёлую технику немцы переправить не успели, но едва начался бой, как с западного берега ударили противотанковые пушки. А затем, когда плацдарм уже был ликвидирован, с особым зверством набросились «Юнкерсы».

К вечеру подошли подразделения стрелкового полка, и танкистов вывели из боя, а оставшиеся танки передали в танковую бригаду, которая была придана занимавшей оборону стрелковой дивизии.

А потом был марш в Сальские степи за Волгу. Полк сохранился как боевая единица. Легче сформировать новую часть на основе той, что уже побывала в боях, ведь даже те, немногие бойцы и командиры, что оставались в строю, лучшим образом цементировали возрождаемое танковое формирования.

Хрущёвские сводки

На Юго-Западном фронте развёртывалась грандиозная трагедия, а сообщения Совинформбюро оставались по-прежнему оптимистичными. И эти сообщения слушала вся страна, их слушали, и сержант Маломуж, направленный в составе полка на переформирование, и те бойцы и командиры, что вышли на берег Дона, чтобы сменить танкистов, отбивших у немцев плацдарм, их слышали и Гостомыслов с Ивлевым. Разница была лишь в том, что одни знали истинное положение дел и недоумевали, слушая радио, а другие радовались успехам Красной Армии, которых на Юго-Западном фронте не было.

Тут нужно заметить, что данные для сводок готовили не Левитан и те, кто обеспечивал его эфир, а политуправления фронтов. Ответственным за информация несли члены Военных Советов.

Именно Хрущёв кормил Москву бравурной ложью по поводу того, что происходило под Харьковом.

Ивлев зашёл к Гостомыслову буквально за пару минут до дневного сообщение Совинформбюро от 23 мая 1942 года. Уже пять суток шло немецкое наступление. Конечно, ни Гостомыслов, ни Ивлев не черпали данные об обстановке из сводок. Конечно, они имели разностороннюю и многогранную информацию, но сейчас Ивлеву важно было другое. Важно было обратить внимание Гостомыслова на заведомую ложь.

Гостомыслов как всегда предложил сесть, Ивлев же кивнул на чёрную тарелку репродуктора:

— Послушаем?

Гостомыслов пожал плечами и ответил:

— Давай!

В кабинет ворвался торжественный голос Левитана. Именно торжественный, потому что текст не давал никаких причин для тревоги.

«В течение ночи на 23 мая на Харьковском направлении наши войска, закрепляя занятые рубежи, вели наступательные бои».

— Слышишь? Наступательные бои, — прокомментировал Ивлев.

Гостомыслов кивнул, мол, слышу.

Далее спокойное сообщение о Крыме:

«На Керченском полуострове продолжались бои в восточной части полуострова».

А ведь там немцы уже достигли кардинальных успехов, и даже нашли возможность перебросить авиацию на Харьковское направление.

Левитан продолжал говорить о других участках фронта:

«На других участках фронта существенных изменений не произошло».

Затем снова вернулся к Харькову.

— Вот, слушай!

«На Харьковском направлении фронта наша часть выбила противника из сильно укреплённого населённого пункта. Отступая, немцы бросили 5 полевых орудий, 12 пулемётов, склад с минами и радиостанцию. На другом участке наше подразделение отбило контратаку противника и уничтожило до 200 гитлеровцев. Наши бойцы захватили 2 противотанковых орудия, 4 миномёта, 60 винтовок и пленных. Огнём артиллерия подавлена батарея противника».

— Каково?! — спросил Ивлев.

— Ты думаешь, что это полная ложь? А я вот полагаю, что тут дело ещё печальнее. Враг, как я только что узнал, перерезал горловину барвенковского выступа, а наши войска продолжают наступление, хотя надо срочно выходить из горловины.

Разноречивая информация путала всех. Сталин уже знал о том, что сложилась критическая обстановка. А тут сообщение… Он нередко слушал сводки Совинформбюро с целью контроля и для того, чтобы понять, чем живёт страна, поскольку страна во многом жила именно сводками, которые облетали всё уголки, сообщаемые то торжественным, то печальным и тревожным голосом Левитана.

Сталин позвонил Щербакову, которому было подчинено Совинформбюро. Спросил:

— Вам известно положение дел на харьковском направлении?

— Так точно, товарищ Сталин, знаю. Да вот только что мне звонили по поводу сводок. Задали вопрос, почему не сообщает об истинном положении дел? Один старый партиец звонил с упрёком, что мы подрываем авторитет такими сводками. Я перезвонил Хрущёву, спросил, что там у них происходит? Он заявил, что всё в полном порядке: наступление идёт успешно и скоро будем в Харькове.

— Понятно, — сухо отозвался Сталин и положил трубку.

Зазвонил телефон. Гостомыслов взял трубку и после первых же слов на другом конце провода, сказал Ивлеву:

— Шифровка от Насти. Срочная.

Ивлев поспешил к шифровальщикам и через несколько минут позвонил Гостомыслову:

— Изменники и предатели названы… Необходимо срочно сообщить Верховному.

И названы они были Гансом Зигфридом…

Семь раз отмерь…

Убеждая командование в необходимости отпустить Зигфрида, Ивлев брал на себя огромную ответственность. Отпустить крупного сотрудника Абвера в надежде на то, что тот, в конце концов сам придёт к решению сотрудничать с советской разведкой? А если нет? Если такого решения не последует? И всё же Ивлев надеялся, что он не ошибается, что успех будет.

Последнее, что он обсудил с Гансом Зигфридом, так это, кого бы тот хотел взять с собой для алиби.

Зигфрид ответил:

— Никого. Ведь они в плену… Вам придётся устраивать мне побег вместе с ними. И у моего командования может возникнуть вопрос, ради кого устроен такой побег. Поверьте, в моём окружении аристократов, увы, нет. Моими помощниками здесь были именно те люмпены, которые со свинячьим, — он усмехнулся, воспользовавшись выражением, услышанным от Ивлева, и повторил ещё раз: — именно со свинячьим подобострастием смотрят на своих собратьев, сумевших захватить более высокие посты. Их судьба меня не интересует. У каждого, поверьте, руки в крови. И будет лучше для пользы дела, если вы их всех ликвидируете.

Ивлева покоробило такое отношение Зигфрида к недавним своим подчинённым, но, с другой стороны, он знал цену этому бандитскому сброду нелюдей, возомнившему себя сверх сверхчеловеками.

— Я буду спокойнее себя чувствовать при принятии решения.

— Мы учтём вашу просьбу, тем более уцелело всего несколько человек: — Ивлев назвал фамилии.

— Все каратели и убийцы, все как один садисты. А если сбегут из плена?

Что ж, резонно. И по-европейски определённо.

— Я бы хотел, чтобы вы отпустили со мной Настю.

— Но она же помогла захватить вас и не дать отстреливаться.

— Она помешала мне покончить с собой, — возразил Зигфрид.

— Но она может выдать вас, — сказал Ивлев, чувствуя, что кривит душой, причём делает это неправильно, а вот почему, он сразу не мог отдать себе отчёта, не мог понять, что происходит с ним. Но ему очень не хотелось подвергать эту милую девушку смертельной опасности. Долгими ночами в своём заточении он часто думал о ней, а когда она заходила, любовался ею и снова думал, хотя и старался запретить себе делать это.

— Готовьтесь к переходу к своим нелюдям, — буркнул Ивлев, ничего не ответив Зигфриду. — Подумайте, что нужно вам для алиби.

— А Настья? — протяжно и ломано от волнения спросил Зигфрид. — Она ведь может стать нашим связным?

— Она совершила преступление — измену Родине. Она служила вам…

— Но она же помогла освободить вас, Афанасий Петрович.

— Не ради меня, а ради вас… Готовьтесь. Я посоветуюсь с руководством.

Но посоветоваться Ивлеву было не с кем, потому что не было здесь скрытого канала связи, и связавшись с Гостомысловым, он бы мог говорить лишь по заранее условленному коду.

Ивлев, опираясь на срубленные для него и приспособленные под костыли палки, вышел из комнаты и увидел в прихожей Настю.

— Я всё слышала…, — сказала она очень тихо. — Тут есть одно такое местечко — пролом в стене, заклеенный старыми обоями. Я и раньше сидела в уголке за столиком, как бы за чаем и слушала, что у Зигфрида делается в кабинете. Зигфрид предлагает дело… Мне надо идти с ним…

Ивлев тяжело вздохнул, отвернулся. Сердце сжалось от одной мысли о том, что нужно направить Настю в логово фашистов. Он и мечтать

не мог о каких-то отношениях с этой милой девушкой, но сердце его не желало слушать разум.

— Это не разумно. Точнее, это очень опасно… Это смертельно опасно.

— На войне всё смертельно опасно, — возразила Настя. — Всё… И в атаку ходить, и бросаться под танки с гранатами… Всё…

Ивлев понимал, что все действия, предпринятые по вербовке Зигфрида, могут остаться пустыми надеждами, если не подкрепить их, если не дать ему никакой возможности сообщить о своём решении. Вот сейчас, начнутся летние наступательные операции Красной Армии, и он ещё раз убедится, что Германии не выиграть войну. Да, конечно, переход на нашу сторону будет еже не столь ценен, но, в любом случае может принести много пользы, ведь ещё идти и идти с боями до Берлина. Не развалится же германская армия при первых летних ударах.

Спеша к генералу Гостомыслову с донесением, полученным от Насти, он снова и снова размышлял о главном в этом вопросе. Насте он доверял полностью. Но Настя передавала сведения со слова Зигфрида. Можно ли доверять Зигфриду? На этот вопрос могла ответить Настя, но она была далеко. Он надеялся на то, что она взвесила всё, прежде чем передавать сообщение.

«Да, вот уж поистине «семь раз отмерь — один отреж», — подумал Ивлев. — Верна пословица. И Настя должна действовать именно так…»

У Насти же вопросов было не меньше, чем у Афанасия Петровича Ивлева.

Казалось, внедрение прошло успешно. Зигфрид не заподозрил, что Настя была советской разведчицей.

И вдруг — это случилось ещё весной — он решил обучать Настю радиоделу. Значит, готовил её для себя — это могло помочь в том случае, если он всё же решит работать на русских. Как? Настя пока не понимала. Неужто он и её решит подключить к работе? Но, с другой стороны, а если это проверка? Вдруг она всё-таки заслана советской разведкой? Это было бы и хорошо, и плохо. Хорошо, если он решится встать на сторону советов. Тогда она только порадуется такому обороту дела и станет его соратником. А если она действительно та, за кого себя выдаёт. Если она пылает ненавистью к советам и одержима местью за репрессированных родителей? В любом случае, надо было знать правду. Ясно одно: если Настя заслана, то должна прекрасно владеть радиоделом. И стоит только её оставить один на один с радиопередатчиком, проявит себя.

И она проявила, направив шифрованную радиограмму. Кому? Не трудно было догадаться. Зигфрид выяснил для себя главное — Настя советская разведчица. Трудно сказать, что больше было в его чувствах — радости или огорчения. В любом случае, нужно было её на занятия радистов больше не посылать. Если заметил он, могли заметить другие. Ну а чем это могло кончиться, вполне понятно. И ведь не только для неё. Её провал мог бросить тень и на него самого. Уж слишком фантастичным было его спасение во время нападения советских парашютистов на разведцентр, в котором он работал с Ивлевым, попавшим в его руки по стечению обстоятельств.

Что же получалось? В 1916 году он попал в плен к русским, а в марте семнадцатого благополучно бежал, причём бежал именно от Ивлева, который работал с ним. То, что Ивлев «нашёлся» и оказался как раз на том направлении, на котором Зигфриду было поручено выполнить одно ответственное задание, поначалу сулило успех, но потом всё пошло не по плану. А главное — Ивлев оказался далеко не антикоммунистом, да к тому же истинным патриотом России.

И вот, уже почти оказавшись в руках Ивлева, бежит и возвращается к своим.

Зигфрид решил вызвать Настю на откровенный разговор и пригласил к себе в кабинет.

Она вошла спокойно, без волнений. Села на предложенный стул.

— Настья, — проговорил Ганс Зигфрид, — Вы ни есть та, что на самом деле. Вы ни есть дочь враг народ.

Ганс Зигфрид обычно говорил на удивление чисто на русском языке, но, когда волновался, начинал ломать некоторые слова. Настя поняла, что он чем-то взволнован, но предпочла промолчать, чтобы дождаться каких-то разъяснений.

— Мне наши не верить, мне мои сомневаться.

Он понял, что говорит не так чисто, как может и перешёл на немецкий, на котором Настя говорила прекрасно. Пояснил, что её работой на радиостанции заинтересовались. Не пояснил кто. Да ведь никто и не заметил посланного ей сообщения. Зигфрид сказал так на всякий случай, чтобы избежать просьбы снова допустить её до радиостанции. Хотя бы один раз. Но этот один раз мог стать последним для неё.

Посмотрел внимательно. Настя молчала, внимательно глядя на него. Не возражала. Почему? Наверное, не считала нужным. Раскрыта — значит, раскрыта. Что поделать?!

И тогда он заговорил о том, что вот только недавно, нынче утром, случайно узнал, что из-под Москвы срочно перебрасываются две пополненные почти до штата дивизии — танковая и пехотная. Он сделал паузу, внимательно посмотрел на Настю и спросил:

— Вы хотите знать, куда они направляются?

Настя молчала.

— Я знаю, что вы хотеть это знать! — снова заговорил он по-русски: — Очень хотеть, чтобы сообщить о том Афанасию Петровичу.

Настя размышляла, как ответить, а он посмотрел на неё внимательно и сказал:

— Настя… Я спрашиваю вас о том, потому что мне надо знать, что спрашиваю. Вы должны мне сказать. Вы должны мне верить. Вы должны мне признать. Вы скажите зачем это есть мне знать? Это нужно знать, чтоб сказали Вы мне. Мне, если нужно для германский армия, можно узнать, если отдать вас в гестапо. Но мне нужно знать сам. Мне сам.

Он снова стал говорить с акцентом, а Настя не могла понять, что же его так разволновало.

— Мне тоже нужно то, что знать передать Афанасий Петрович. Вы меня понимать? Если вы дочь враг народа, если к нам пришёл сам, то можете хотеть донести на меня.

Настя понимала, что сказанное Зигфридом может быть, как правдой, так и провокацией. Он, конечно, как кадровый разведчик, мог догадаться о её странной роли в прошедших событиях.

— Вы любить Афанасий Петрович. Я знал я… понял это ещё там…

До сих пор он спокойно относился к её молчанию, но вдруг резко сказал:

— Настья, вы должен мне признать… Это важно. Мне стал мало верить. Когда я спросил, куда направляются дивизии, мне не сказал… Мне не доверять. Но дивизии ушли…

И он пояснил о том, что предупредил Афанасия Петровича Ивлева о готовящейся на одном из направлений крупной измены, которая может стать равной измене или изменам сорок первого. Он говорил о том, что пытался окольными путями узнать хотя бы малейшие подробности. Но это, конечно, серьёзная тайна. Но о дивизиях? Могли бы сказать ему, занимающему высокий пост в Абвере.

Перед Настей встал вопрос из вопросов. Отрицать всё и утверждать, что она добровольно перешла к немцам, значит, либо оказаться в гестапо, либо, если Зигфрид всё-таки искренен, если он решился работать на советскую разведку, лишиться возможности получать информацию, которую, собственно, без неё он и передать не может. Ему ещё нужно выстроить канал таковой передачи.

А Зигфрид настаивал. Он уже на немецком чётко и ясно спросил:

— Вы внедрены в германскую армию сразу, ещё прошлым летом, или вас завербовал Ивлев?

Настя подумала: «Он ведь мог бы действительно свернуть её в бараний рог, но он не сделал это. Так что же, признаться? А если… А что если? Да нужна ли ему вся эта демагогия?».

— Вы честен со мной, я честен с вами, — неожиданно сказал Зигфрид снова по-русски. — Время. У нас нет время. Весна. Германская армия планирует летнюю кампанию. Будет удар. Мощный удар. Я пытаться узнать. Мне не сказать. Мне не верить?! Или просто очень секрет. Нужно передать Ивлев, что измена готовить. И что куда-то пошёл дивизии.

— Да, я внедрена ещё в прошлом году, — сказала Настя.

Это признание словно успокоило Зигфрида, и он заговорил уже без волнения, а потому довольно чисто:

— Надо срочно передать Афанасию Петровичу те данные, которые удалось получить. Срочно.

— Я слушаю вас. Что передать?

— Как вы сможете передать? Молчите? Неужели вы думаете, что я действительно хотел научить вас радиоделу, когда отдал во взвод связи? Я проверил, обучены ли вы и тут же узнал, что обучены. Я дал вам возможность под видом учёбы, передавать Ивлеву сообщения. Но… Откуда-то стало известно, что из учебного радиоцентра идут шифрограммы. Теперь будут искать, и я вас больше туда не пущу. Нужен другой канал.

Настя задумалась: «Неужто таким путём Зигфрид хочет выйти на подполье? Сомнительно. Да ведь это и него дело».

— У вас есть такой канал? Не мог такой опытный разведчик направить вас со мной сюда, не обеспечив связью. Вы снова сомневаетесь? Поймите, мне эта связь не нужна. Пока не нужна. Мне нужно заслужить доверие Афанасия Петровича. Нужно срочно передать то, что измена готовится крупная и что две дивизии ушли в неизвестном мне направлении. Но то, что ушли, это точно. И ушли срочно. Конечно, не только они, но то, что собирают силы где-то для удара — это ясно. Время не ждёт! — закончил он свой монолог. — Верьте мне, Настя. Мой пращур — русский офицер — воевал с Наполеоном в союзе с пруссаками. Но мои предки и в России, и в Германии. Я не хочу, чтобы погибла Германия. Афанасий Петрович смог убедить меня, что чем дольше продлится война, тем страшнее судьба Германии. Поэтому я не хочу, чтобы случилась катастрофа, равная той, что была подготовлена предателями России в сорок первом.

Настя смотрела на него с некоторым недоверием, хотя очень, очень хотелось ей верить в то, что он говорил.

— Вас может удивить, что так легко я пошёл на работу с Ивлевым. Но мы знакомы с ним с шестнадцатого года. Тогда я поверил ему. А теперь он убедил меня, и я поверил, что Германию может спасти только Россия. Только Россия, — повторил он. — Если война затянется, если Россия не сможет быстро сломить Германию, в войну вступят Англия и Америка. А уж они показали себя в Версале. Я не отношусь к клану тупых люмпенов и лавочников. Я германский аристократ. Я кое-что понимаю теперь, особенно после долгих бесед в Ивлевым. Я буду стараться узнать, кто предатели и куда ушли дивизии. Что нужно, чтобы вы могли передать то, что пока известно?

— Мне нужно побывать в городе, и так, чтобы за мной не следили.

— Я сделаю это! Никто следить не будет. Но будьте осторожны. Те, кто будет мешать возможной за вами слежке, не должны видеть лишнего. А легенду для них я придумаю.

На следующий день Зигфрид пригласил Настю к себе и сказал ей:

— Собирайтесь, Настья, мне нужно ехать в город, в штаб и я беру вас с собой. Я скажу, что вы, мой девушка, хотеть пройти по магазинам. Что-то купить. Я сказал своим, что вы — мой, простите, вы — моя девушка…

— Зачем?

— Что, зачем?

— Зачем так сказали? Вы же знаете…

— Да, да, я знаю, всё знаю. Знаю, что вы любить Афанасий Петрович, — Зигфрид отчего-то стал вдруг волноваться и снова коверкать и слова, и падежи. — Но так надо. Иначе не понять… Здесь не понять, почему я так с вами Настья… Ну так отношусь…

В волнении он, как всегда, говорил на русском не чётко и неровно, хотя старался говорить лучше. Он ещё прежде объяснил, что просит говорить с ним на русском, потому что ему нужна тренировка. И обычно, когда всё спокойно, он говорил довольно чисто. Но вот почему он вдруг теперь стал волноваться, Настя поняла не сразу.

Он помолчал, молчала и Настя, не знала, что говорить и как реагировать. Её было сейчас важно одно — установить связь с центром, установить связь с Ивлевым. Но Зигфрид не спешил объяснять, как и что делать в городе, он почему-то волновался всё более и вдруг сказал:

— Я полюбить вас Настья…

— Что? — спросила она и у неё всё замерло внутри, поскольку она почувствовала в этом большую угрозу для себя: «Неужели придётся, ради выполнения задания идти на связь с Зигфридом?»

Но проницательный Зигфрид, вероятно, уловил испуг Насти, потому что поспешил сказать:

— Нет-нет… Не бояться… Нет вам бояться. Я уважать ваше чувство к Афанасию Петровичу и уважаю его тоже. Нет. Не надо думать, — он посмотрел ей в глаза, — Нет… Просто вам знать, что очень сильно Ich liebe Sie, — произнёс он по-немецки «я люблю вас» и тут же поправился: — Нет, я хотеть, сказать эти слова по-русски, не по-немецки, хотел сказать, что я сильно любить вас Настя, — сделал паузу и сказал уже совершенно чётко и правильно, поскольку, видимо, совершённое признание сняло некоторую часть волнения и напряжения: — Я, я любить… Нет-нет, я, я люблю вас Настя.

Этот короткий монолог нелегко дался Зигфриду, германскому офицеру, который, если следовать правилам, принятым с восшествия на престол люмпенов и бакалейщиков, мог просто, ничего не спрашивая и не объясняя, сделать с этой девушкой всё, что ему угодно. Но он волновался, он даже оговаривался и старался исправить оговорки, объясняясь по-русски, и Настя не могла не оценить этого душевного порыва и ещё раз убедилась в том, что этот немец не только с немецкими корнями, но и хоть с весьма отдалёнными, но русскими, не такой как все. Он не вызывал отвращения, как вся эта бескультурная, оголтелая, грубая и жестокая масса животных, что встречалась на каждом шагу в разведцентре Абвера.

Что она могла сказать? В данном случае её единственной защитой, как ей казалось, была любовь к Афанасию Петровичу, глубоко, судя по всему, что она знала, уважаемому Зигфридом. И она воспользовалась этой зашитой:

— Я очень люблю Афанасия Петровича.

— Моя понимай, — снова разволновался Зигфрид, — Я ничего не делай. Вы, Настья, быть спокоен.

И перешёл к делу.

В эти минуты Насте стало даже немножечко жаль Зигфрида, хотя он был враг, хотя может и не такой лютый, как все вокруг, но враг…

И тут она вспомнила, как они первый раз приехали в эту русскую деревеньку, в которой решено было разместить разведцентр Абвера. Работы по оборудованию завершались. В деревне ещё были жители, которые обеспечивали эти работы. Но вот настал момент, когда они стали не нужны. И тогда свершилось страшное… Часть из них сразу погрузили в машины и отправили куда-то, причём офицер, отправлявший колонну, сказал с плотоядной усмешкой:

— Не тратьте патроны. Пусть сами выкопают яму. В ней их и засыпьте…

Отправили не всех. Оставили девушек, которых солдаты потащили в сарай и оттуда вскоре донеслись отчаянные вопли и крики, которые вскоре утихли.

Зигфрид наблюдал за всем этим, не выходя из машины. Ну, допустим, жестокость германцев не знала предела. Им нужно было что-то построить. Построили. Использовали людей, а как заканчивалась стройка, уничтожали. Жестоко, бесчеловечно, преступно, но по крайней мере объяснимо — ведь само нахождение центра должно быть секретно. Русские бы так не поступили, но на то мы русские, Русские Люди, а они — представители носителей европейских ценностей, то есть нелюди. Но зачем надругаться?

Настя выразительно посмотрела на Зигфрида. Он сидел рядом, а на переднем сиденье был водитель. Водитель с вожделением глядел на происходящее во все глаза и плотоядно посмеивался.

Зигфрид поймал её взгляд и отвернулся к автомобильному окошку, сделав вид, что его заинтересовало совсем другое, на другом конце села.

— Как же так можно?! Зачем? Но решили убить, убили бы, — прошептала Настя так, чтобы не услышал водитель.

Зигфрид метнул на неё строгий взгляд и приложил палец к губам, кивнув на водителя.

Ответил же, когда они вышли из машины и остались одни:

— Зачем говорить при водитель… Я против такого, что был, что вы видел. Я считаю это плёх.

— Почему же не остановили? — спросила Настя.

— Это нельзя. Это не поймут. Не поймут, почему я так сделал. Это, — он хотел объяснить, но не находил слов: — Это не по…

— Остановить, значит поступить не по-германски? — не удержалась Настя от неосторожного замечания.

— Не так, не так… Это… не немцы, это, — он, видимо, опасался сказать резко: — Это те, кто воспитан теперь… перед войной, — и наконец выдавил: — Это не настоящие немцы.

Больше он ничего не сказал, ведь тогда он ещё не добился от Насти признания в том, что она советская разведчица, хотя и понимал, что это так, а потому позволил себе откровенность.

Но для Насти тот разговор имел большое значение. Она поняла, что Зигфрид не потерянный человек, да, да, человек — такой термин к нему применить можно было.

На следующий день Настя вышла в город. Ивлев действительно снабдил её явками и паролями для связи с подпольем. Нужно было немного, всего-то передать шифровку, составленную самой Настей. Она была простой — эта шифровка, но именно простотой своей являла огромную трудность в расшифровке, ибо было много символов, известных только самой Насти Ивлеву.

И вот Афанасий Петрович Ивлев получил сообщение от Зигфрида, то самое, которое и передала Настя через подпольщиков и тут же отправился к Гостомыслову.

— Вижу что-то важное? — спросил тот, едва взглянув на выражение лица Ивлева.

— Очень думаю важное.

— Зигфрид?

— Он самый. Настя передала через подпольщиков. Видно, с разведцентром что-то не так. Вот: — Ивлев положил на стол короткий текст.

Гостомыслов прочитал внимательно и поднял глаза на Ивлева:

— А не может быть провокацией?

— А в чём провокация? — спросил Ивлев.

Гостомыслов попробовал порассуждать:

— Ушли дивизии с участка фронта, которым командует Жуков. А Жуков бомбит Верховного просьбами о подкреплениях. Говорит о том, что немцы собирают крупные силы подо Ржевом. Поверят нам и не дадут Жукову подкреплений, а тут… Впрочем, конечно, эти рассуждения несколько наивны…

И вот новая шифровка. Уже очень серьёзная…

Ивлев не знал всех тонкостей происходившего с Настей, не знал до сих пор можно ли всецело доверять Зигфриду, хотя на интуитивном уровне думал, что можно. То, что переброска дивизий, о которой Зигфрид сообщал ещё в апреле, подтвердилась, ещё не могло служить твёрдым доказательством того, что он стал работать на нас. Сообщение было слишком неконкретным. А вот теперь…

Оказанная услуга не стоит ничего.

Стоял тёплый летний вечер. Это в междуречье Дона и Волги солнце жестоко выжигало степь, и не было спасения от знаю ни днём, ни даже ночью, когда духота обрушивалась на тех, кто целый день был на ногах без отдыха, а порой и без необходимого количества питьевой воды.

Настя уже собиралась на ужин, когда возле дома остановился чёрный лимузин и из него вышел Курт Хагер. Она уже в окно заметила, что он в отличном настроении. Войдя в дом, осыпал Настю комплементами, похлопал по плечу вышедшего из кабинета, чтобы встретить его, Зигфрида.

— Ну что, дружище, я же говорил, что русским придёт конец этим летом!

— Помню, говорил, — нейтрально ответил Зигфрид, стараясь реагировать сдержанно.

— Наступают, наступают германские войска. Скоро будут в Сталинграде, в Майкопе, в Грозном, а там и в Баку.

— Отчего такая уверенность? — спросил Зигфрид.

— Оттого, что разгромлено два десятка русских дивизий. Два десятка! Взято свыше тысячи танков, свыше двух тысяч орудий… А пленных сколько! Тьма. Более двухсот тысяч. Словом, провели appendectomy.

— Провели что? — переспросила Настя.

— Аppendectomy. — повторил Курт Хагер и пояснил: — Операцию по удалению аппендицита.

И тут Настя осмелела. Она неожиданно спросила:

— Вот так победа! Вы предрекали её, Курт! Хорошо сработала германская разведка. Это ведь, как в сорок первом, помогла пятая колонна? Вы необыкновенно прозорливый… Ну так что, выпьем за победу…

Хагер, получив комплемент, растаял и даже, как показалось, был несколько раздосадован тем, что прелестная Настя тут же и потеряла интерес к его весеннему пророчеству о крупной измене.

— Да, с пятой колонной надо работать! Мы это умеем.

— А, даже говорить о них противно, — сказала Настя, поймав на себе несколько изумлённый, пристальный взгляд Зигфрида.

Тот поначалу хотел прекратить этот разговор, который показался опасным, но заметив, что Настя всем свои видом демонстрирует полное безразличие к конкретным фактам, чем провоцирует Хагера, сделал вид, что ему срочно нужно отдать распоряжение о том, чтобы накрыли стол, по случаю прибытия важного гостя.

— Что говорить о мелких сошках. Они сделали своё дело, — махнула рукой Настя.

— Мелких? Да обеспечили котёл и поражение русских командующий фронтом Тимошенко и его член… как там его… член…

— Военного совета, — подсказал Зигфрид.

— Да, да, член Военного совета фронта Хрущёв. Это у них так комиссар высокого ранга называется.

— Он ещё и член Политбюро, — заметил Зигфрид, — Неужели мог пойти на предательство? Вы что-то путаете, Курт…

Настя поняла, что Зигфрид решил подыграть ей.

Курт же был не просто в хорошем настроении. Он, видимо, на радостях уже где-то выпил и стал не в меру разговорчив. Впрочем, а что таиться? Ганс Зигфрид вполне свой, ну а Настя, так Настя, как он понял, чуть ли не невеста его. Во всяком случае, в прошлый раз, когда Хагер проявил к ней излишний интерес, Зигфрид намекнул на это обстоятельство, дабы заставить держать скромно и сдержанно по отношению к ней.

К тому же дело сделано. И Тимошенко, и Хрущёв свою миссию исполнили. Русские понесли тяжелейшее поражение. Германские войска продвигались вперёд стремительно, и Хагер полагал, что скоро они ворвутся в Сталинград, перережут важную водную артерию, и тут же в войну вступят Япония и Турция. А это уже всё… Конец не просто Советской России, а и вовсе России.

Так что в таких как Тимошенко и Хрущёв надобность отпадёт — ну а услуга, уже оказанная на Западе вообще никогда и ничего не стоила.

О Хрущёве Хагер сказал, что он был внедрён в окружение Сталина ещё в тридцатые годы через жену вождя Аллилуеву.

За чаем, разумеется, чаем с коньяком, Настя спросила:

— Так отчего же он после предательства под Харьковом Хрущёв не перешёл на сторону Германии? Неужели не мог выехать в передовые части и оказаться в плену?

— Ха-ха! — отозвался Хагер, — Павлов выехал. Но его сами русские перехватили.

— И Германское командование не могло его спасти? Я слышала о том, что был у нас целый полк «Браденбург»… Переодевались в советскую военную форму, забрасывались в тыл и действовали довольно успешно. Неужели же не могли вытащить этого Павлова?

— А зачем? Он своё дело сделал и большего сделать не мог. Тогда германскому командованию такие павловы были уже не нужны. Думали, что скоро Москва… Скоро победа.

— А Хрущёв?

— Он был бы нужен, если бы не такая победа под Харьковом. Я интересовался Хрущёвым. Мне объяснили, что он до войны много вредил на Украине, в частности, покрывал бандитов. Вы, конечно, знаете об Организации украинских националистов — ОУН. Хрущёв покрывал её, и покрывал тех, кто тайно встал в ряды организации Степана Бандеры, возникшей ещё в феврале сорокового года. Руководство, конечно, не на территории Украины. Но там много ячеек было. Готовились к войне! В апреле сорок первого было сформировано целое движение ОУН-Р. Вот так… Руководство было в Германии, а тайные общество на самой Украине, и тех чекистов, кто выходил на них, Хрущёв ликвидировал. Превращение Украины во врага России — давний план и особенно успешно его осуществлял ещё до первой мировой австрийский генеральный штаб. Вы это знаете?

— Не очень. А если его постигнет участь Павлова?

— За него есть кому заступиться на самом верху. Сталин не всесилен. А, впрочем, если бы казнили, не жалко. Теперь нужда в нём отпала.

Когда Курт Хагер уехал, Зигфрид вышел проводить Настю и тихо сказал:

— Завтра еду в штаб. Высажу вам погулять в городе.

Больше ничего не добавил. Знал, что Насте нужно срочно передать то, что услышала, Ивлеву.

А вот Насте в ту ночь не спалось. Слишком серьёзные данные предстояло передать. Шутка ли — Тимошенко и Хрущёв предатели. Правда Хагер в большей степени налегал на Хрущёва.

Хрущёв. Член Политбюро!

Если бы данные об измене Настя получила иным путём, от Зигфрида, она ещё могла бы допустить, что это дезинформация, но тут… Сколько она не перебирала в памяти разговор, не видела и тени дезинформации.

И утром она из города передала через подпольщиков шифровку для Ивлева.

Ивлев зашёл к Гостомыслову с докладом:

— Шифровка от Насти.

— Что там?

Произнося кодовые имена, Ивлев сказал:

— К Гансу Зигфриду приезжал тот же приятель, что говорил об измене, которая проложит путь немцам. Теперь он заявил, что проведение appendectomy обеспечил Хрущёв с опорой на Тимошенко.

— Проведение чего?

— Аppendectomy.

Гостомыслов как-то встрепенулся, было видно, что пришла догадка чего-то важного.

— Операцию по удалению аппендицита!? А ну ка глянем то самое сообщение…

Он быстро нашёл шифровку, прочитал:

— Приятель Зигфрида (Зигфрид был назван по псевдониму) в разговоре сообщил, что волноваться не надо. В мае будет проведена грандиозная операция… Можно сказать, хирургическая. Её обеспечат высшие чины русских. И наступит перелом в нашу пользу.

— Аppendectomy, — повторил Гостомыслов. — Аппендэктомия, операция по удалению аппендицита! Боже мой, не хватило в первой шифровке одного слова, одного только слова… Аппендицит. Приятель Зигфрида имел в виду барвенковский выступ. Как же не догадались?

— А как догадаться? Операция хирургическая слишком обще. Намёк? На что? Можно счесть, что операция по захвату Крыма, да чего угодно. — возразил Ивлев. — Так что не казни себя.

Между тем обстановка на Юго-Западном фронте становилась катастрофической. Танковая армия Клейста подрубила основания барвенковского выступа. 23 мая немецкие войска, наступавшие на встречных направлениях, замкнули котел. В полное окружение попали 6-я армия генерала Городнянского и 57-я армия ЮФ генерал-лейтенанта Кузьмы Подласа, а также приданные танковые корпуса и бригады, кавалерийские корпуса и артиллерийские соединения и части РГК.

Как измерить беды — нет, в данном случае принесённые не самой по себе войной, поскольку они вообще не измеримы — как измерить беды, повинны в которых некоторые высшие армейские чины, недодумавшие, недопонявшие, не разгадавшие замысла врага, как измерить беды от ошибок, от головотяпства, а то и от предательства, когда просто свершённого ради себя дорогих, а когда и прямого, направленного на пользу врага?

После трагедии под Харьковом Сталин вызвал в Москву Хрущёва. Только Хрущёва без Тимошенко. Почему не командующего? Хрущёв был членом военного совета фронта, но он ведь ещё недавно являлся 1-м секретарём ЦК компартии Украины, мало того, с 1939 года он являлся членом политбюро ЦК ВКП(б).

Что хотел Сталин? Для чего он вызвал Хрущёва? Решение могло быть только одно — выкинуть из членов политбюро и судить. Но воспротивились другие члены Политбюро — Булганин, Микоян… Почему? Возможно, боялись прецедента? Возможно, боялись за свои поганые шкуры, которые проявились целиком в марте 1953 года и в последующие годы, когда Советский Союз был сдёрнут ими с магистрали, ведущий в коммунизм и повёрнут на путь к капитализму. Но в те дни Сталин негодовал. Он знал, что Хрущёв всеми силами давил на Тимошенко, стремясь освободить Харьков ради себя дорогого, ради того, чтобы снова сесть в тылу в ЦК компартии Украины и покинуть фронт, где пули и бомбы не разбирают по чинам, где погибло немало крупных военачальников.

Ради этого командующий Тимошенко и член военного совета Хрущёв затеяли операцию, ничего не продумав и не рассчитав, но убедив Верховного и Генштаб в том, что она пройдёт как по маслу. Кто же может оценить обстановку на месте? Москва, центр? Руководство страной и армией? Или всё-таки командование на местах? Зато в литературе пасквилянты как говорят демократы «оттянулись со вкусом» — Битву за Москву выиграл Жуков, хотя на самом деле там командовал именно Сталин, поскольку это была Москва, и руководство общее Западным фронтом и Московской зоной обороны осуществляли непосредственно Сталин и Генштаб, а вот под Харьковом проиграл Сталин…

Но пасквилянты развернули диванную войну позже. В те суровые дни нужно было карать, но важнее было спасать положение. Члены политбюро отстояли Хрущёва, а у Сталина не было той полноты власти, которую ему до сих пор приписывают. Сталин, кроме того, был достаточно милосерден, иначе бы не случилась с ним трагедия в марте 1953 года. Сталин негодовал на Хрущёва и Тимошенко, но дальше слов дело не пошло.

Хрущёв не был вышвырнут из политбюро. Напротив, он был приглашён на обед. Сталин держался достаточно сурово, достаточно сухо. И неожиданно, прямо глядя на отъевшуюся харю члена военного совета, размеренно, внятно строго проговорил:

— Немцы объявили, что они свыше двухсот тридцати тысяч наших бойцов и командиров взяли в плен. Врут?

Хрущёв весь сжался, на сверкающем масляном шаре, лишённом волос, показались капельки пота. С дрожью в голосе пролепетал:

— Нет, товарищ Сталин, не врут. Эта цифра, если она объявлена немцами, довольно точна. У нас примерно такое количество войск там было. Даже чуть больше.

Сталин помолчал. Страшным было это молчание для Хрущёва.

— А вот, в Первую мировую войну, — продолжил Сталин ледяным голосом, — когда наша армия попала в окружение в Восточной Пруссии, командующий войсками генерал, кажется, Мясников, удравший в тыл, царём был отдан под суд. Его судили и повесили.

— П-п-помню, п-помню этот случай, товарищ Сталин, — пролепетал Хрущев. — В газетах читал. Там тоже было много пленных.

— Хорошо, что помните, — с горькой усмешкой проговорил Сталин и у Хрущёва стало сыро не только на голове, но и в районе той части тела, которая у него была очень похожа на его голову.

А Сталин прибавил тем же ледяным тоном:

— Этот генерал был предателем, немецким агентом, — и сделал паузу, прежде чем произнёс страшные для Хрущева слова: — Правильно сделал царь, что его повесил как предателя России. В течение каких-либо трех недель Юго-Западный фронт, благодаря своему легкомыслию, не только проиграл наполовину выигранную Харьковскую операцию, но успел ещё отдать противнику восемнадцать — двадцать дивизий… Если бы мы сообщили стране во всей полноте о той катастрофе, которую пережил фронт и продолжает ещё переживать, то я боюсь, что с Вами поступили бы очень круто…

Сталин демонстративно отвернулся от Хрущёва, а тот долго ещё дрожал, ожидая возмездия.

На столе Верховного уже были документы, которые свидетельствовали о том, что Хрущёв и Тимошенко знали о сосредоточении у основания будущего прорыва мощной германской группировки, созданной для проведения операции под кодовым названием «Фридерикус I». Задача группировки: подрезала под корень Барвенковский выступ и окружить наши наступающие армии. Немцы не спешили наступать. Они ждали начала наступления на Харьков наших войск. Ждали, когда в будущий котёл, который они планировали создать, войдёт как можно больше наших войск. Для действий по окружению армий Юго-Западного фронта враг имел подавляющее превосходство. Котёл же оказался огромным — достигал в диаметре 60 километров. Удары по нашим частям и соединениям сразу после их окружения, наносились концентрировано с разных направлений.

Если бы операция под Харьковом была продумана и обеспечена надлежащим образом, и в Крыму дела могли пойти лучше, хотя там в начале мая врагу удалось ликвидировать наш Керченский плацдарм и бросить все силы на Севастополь. Если бы не было такой катастрофы под Харьковом, у нас бы оставалась свобода манёвра силами и средствами и врагу не удалось бы быстро расправиться с защитниками Севастополя и высвободить силы и средства в Крыму для удара в направлении Сталинграда.

Всё это было совершенно очевидно и всё упиралось в тех, кто стал автором этой рукотворной трагедии, создавшим критическую ситуацию на юге России.

Хрущёв уехал в штаб фронта. Почему его не наказал Сталин? Почему не наказал Тимошенко?

Обстановка была слишком сложной. Враг активизировал свои действия в Заполярье, угрожал Ленинграду, стаял в непосредственной близости от Москвы, Харьковская трагедия открыла фронт врагу — немцы двинулись на Северный Кавказ и Сталинград, из последних сил держался Севастополь.

В таких условиях проводить военный трибунал было крайне сложно. Это могло подорвать авторитет Советского Союза на международном уровне, показать, что нет порядка, нет дисциплины, а на предательство идут высокопоставленные чины армии. К тому же Сталин встретил глухое противодействие членов Политбюро.

Наказан был начальник штаба фронта генерал-майор Баграмян, далеко не более повинный в трагедии.

Узнав об отъезде Хрущёва, Ивлев спросил у Гостомыслова:

— Не поверил нам Верховный?

— Не нам, а шифровке от Насти, — уточнил тот. — Думаю, всё сложнее. Можно ли на основании заявления абверовца Зигфрида наказывать Маршала Советского Союза, бывшего, кстати Наркома обороны, и члена Политбюро? Документов то нет никаких. Только слова.

— Но какие слова! Ведь факты-то факты. Катастрофа!

Гостомыслов задумчиво произнёс:

— Полагаю, что будут приняты особые меры. Постоянный контроль за Хрущёвым. Один древний полководец говорил, что если он вынужден терпеть возле себя шпиона, то пусть лучше шпионить будет тот, кто ему известен. Ну а что касается Тимошенко, то, видимо, не сразу, но дадут ему какую-то должность, типа представителя Ставки, на которой он ни за что отвечать особенно и не будет. И тоже контроль. Его деятельность в сорок первом и так уже вызывает некоторые сомнения…

Сталин ни на минуту не забывал о том, что катастрофа «именно там, где немцы наметили наступление».

26 июня 1942 года Сталин неожиданно заговорил о трагедии с генералом Василевским. Было 2 часа ночи, когда Александр Михайлович завершил очередной доклад и спросил:

— Разрешите идти?

Сталин остановил его жестом и заговорил:

— Подождите. Я хочу вернуться к харьковской неудаче. Сегодня, когда запросил штаб Юго-Западного фронта, остановлен ли противник под Купянском и как идёт создание рубежа обороны на реке Оскол, мне ничего вразумительного доложить не смогли. Когда люди научатся воевать? Ведь харьковское поражение должно было научить штаб. Когда они будут точно исполнять директивы Ставки? Надо напомнить об этом. Пусть, кому положено, накажут тех, кто этого заслуживает, а я хочу направить руководству фронта личное письмо. Как вы считаете?

— Думаю, что это было бы полезным.

Остановить врага было крайне сложно из-за того, что фактически образовалась огромная брешь во фронте и закрыть её быстро и надёжно было нечем.

Ни Гостомылов, ни Ивлев не знали, что-то, о чём они догадывались, не имея точных данных, известно было начальнику Особого отдела Юго-Западного фронта полковнику Владимиру Рухле. Полковнику было известно, что к основанию барвенковского выступа немцы в спешном порядке перебрасывают новые части и соединения.

Рухле направил начальнику Особых отделов генерал-полковнику Виктору Абакумову секретное донесение, в котором прямо говорил о сомнительных действиях командования фронта.

Он просил сообщить эти данные Сталину. Но Абакумов прежде позвонил Хрущёву. Тот был напуган, стал убеждать, что Рухле всё врёт и просил ни в коем случае не докладывать Сталину, чтобы не сорвать блестяще задуманной операции.

Катастрофа «именно там, где немцы наметили наступление».

Масштабы харьковской катастрофы были невероятны.

К тому же надо было учесть, что в это же самое время произошла в результате предательства Власова, трагедия 2-й Ударной армии, в это же самое время враг штурмовал Севастополь, державшийся из последних сил.

Конечно, в сорок первом были дни и потяжелее, особенно после вяземской трагедии.

4 октября сорок первого Сталину стало известно о разгроме Западного фронта, которым командовал генерал-полковник Конев. Об окружении большого числа советских войск, очень большого — данные только уточнялись. В тот день прибыв для доклада Сталину Управляющий делами Совнаркома СССР Яков Ермолаевич Чадаев, застал его в сильном волнении ходившим по кабинету в ожидании связи с командующим фронтом. Сталин с раздражением повторял: «Ну и болван. Надо с ума сойти, чтобы проворонить… Шляпа!».

Поскрёбышев доложил, что Конев у телефона и произошёл резкий разговор, в заключении которого Сталин предупредил командующего об особой ответственности за происшедшее, за совершённые им грубейшие ошибки — он не назвал их иначе, чем ошибками, — и приказал:

— Информируйте меня через каждые два часа, а если нужно, то и ещё чаще.

Но следующая ошеломляющая информация пришла не от Конева, который не информировал, потому что связь с ним вскоре была потеряна. Сообщение пришло из штаба Московского военного округа о том, что 5 октября в 17.30 минут танки противника взяли Юхнов и продолжили стремительное движение на Подольск.

Это была катастрофа, страшная катастрофа, и чтобы перенести её, чтобы восстановить положение в такой обстановке, нужны были не только сила воли, личная распорядительность, личное мужество, но и талант полководца.

Маршал авиации Голованов, в начале октября 1941 года ещё полковник, командир 81-й авиационной дивизии дальнего действия вспоминал в мемуарах:

«Как-то в октябре, вызванный в Ставку, я застал Сталина в комнате одного. Он сидел на стуле, что было необычно, на столе стояла нетронутая остывшая еда. Сталин молчал. В том, что он слышал и видел, как я вошёл, сомнений не было, напоминать о себе я счёл бестактным. Мелькнула мысль: что-то случилось, страшное, непоправимое, но что? Таким Сталина мне видеть не доводилось. Тишина давила.

— У нас большая беда, большое горе, — услышал я наконец тихий, но четкий голос Сталина. — Немец прорвал оборону под Вязьмой, окружено шестнадцать наших дивизий.

После некоторой паузы, то ли спрашивая меня, то ли обращаясь к себе, Сталин также тихо сказал:

— Что будем делать? Что будем делать?!

Видимо, происшедшее ошеломило его.

Потом он поднял голову, посмотрел на меня. Никогда ни прежде, ни после этого мне не приходилось видеть человеческого лица с выражением такой страшной душевной муки. Мы встречались с ним и разговаривали не более двух дней тому назад, но за эти два дня он сильно осунулся.

Ответить что-либо, дать какой-то совет я, естественно, не мог, и Сталин, конечно, понимал это. Что мог сказать и что мог посоветовать в то время и в таких делах командир авиационной дивизии?

Вошёл Поскребышев, доложил, что прибыл Борис Михайлович Шапошников — Маршал Советского Союза, начальник Генерального штаба. Сталин встал, сказал, чтобы входил. На лице его не осталось и следа от только что пережитых чувств. Начались доклады…»

Москва была под угрозой захвата. А ведь лишь несколько дней назад Сталин на совещании с представителями Англии — лордом Бивербруком — и США — Гарримана, открытого 28 сентября и посвящённого созданию антигитлеровской коалиции, Сталин спокойно говорил, демонстрируя спокойствие, неторопливость и благожелательность, о том, что Москва не будет сдана ни при каких обстоятельствах, и о том, какие необходимы поставки, что Россия может защищаться одна, но Великобритании и России вместе будет очень сложно разгромить Германию без США и что «нанести поражение Гитлеру — и, возможно, без единого выстрела — может только заявление президента Соединённых Штатов о вступлении США в войну с Германией».

И никто из участников совещания не заметил по виду Сталина, по его голосу, что в эти дни, по признанию Самого Верховного уже после войны, что «положение было отчаянным».

Теперь враг был отброшен от Москвы, но отброшен не так уж и далеко. И тут тяжёлое положение на юге.

Все ждали суровых решений по Тимошенко и Хрущёву. Что заставило Сталина не принимать таковых решений?

Сталин и в сорок первом не спешил карать. Конева, которого по всем мотивам ждал трибунал, он по ходатайству Жукова, назначил заместителем командующего Западным фронтом, а вскоре командующим Калининским фронтом.

Наказывали и в сорок первом, и в сорок втором. Но вот теперь под наказание попадали Тимошенко, что важно, бывший нарком обороны и член Политбюро ВКП Хрущёв. Наказание их могло дать повод думать, что в СССР и в Красной Армии насупил кризис власти.

Был конец июня сорок второго. Недавно исполнился год, как шла война. Все это хорошо помнили. И что же, спустя год история повторялась?

В кабинете собрались члены ГКО. Они ждали, ждали Сталинского слова.

Сталин долго ходил по кабинету. Он думал, и могло показаться, что вот сейчас, в эти минуты он принимает решение.

Но решение уже принято. Осталось его изложить и осуществить.

— Катастрофа велика, — проговорил Сталин, — масштабы её вам всем известны.

Он промолчал, прошёлся по кабинету, и в напряжённой тишине снова зазвучал его голос:

— Необходимо направить директивное письмо Ставки Военному совету Юго-Западного фронта.

Директивное письмо — это не трибунал. У кого-то отлегло. Кто-то внутренне не согласился.

Сказал и перешёл к рассмотрению неотложных вопросов.

Директивное письмо… Документ важнейший. Кто готовил его? В каждой строке чувствуется рука Сталина, его стиль.

После заседания ГКО он сам продиктовал письмо:

«Мы здесь, в Москве, члены Комитета Обороны и люди из Генштаба, решили снять с поста начальника штаба Юго-Западного фронта тов. Баграмяна. Тов. Баграмян не удовлетворяет Ставку не только как начальник штаба, призванный укреплять связь и руководство армиями, но не удовлетворяет Ставку даже и как простой информатор, обязанный честно и правдиво сообщать в Ставку о положении на фронте. Более того, т. Баграмян оказался неспособным извлечь урок из той катастрофы, которая разразилась на Юго-Западном фронте. В течение каких-либо трех недель Юго-Западный фронт благодаря своему легкомыслию не только проиграл наполовину выигранную Харьковскую операцию, но успел еще отдать противнику 18–20 дивизий.

Это катастрофа, которая по своим пагубным результатам равносильна катастрофе с Ренненкампфом и Самсоновым в Восточной Пруссии. После всего случившегося тов. Баграмян мог бы при желании извлечь урок и научиться чему-либо. К сожалению, этого пока не видно. Теперь, как и до катастрофы, связь штаба с армиями остается неудовлетворительной, информация недоброкачественная, приказы даются армиям с запозданием, отвод частей происходит также с опозданием, в результате чего наши полки и дивизии попадают в окружение теперь так же, как и две недели тому назад.

Я считаю, что с этим надо покончить. Правда, вы очень сочувствуете и высоко цените т. Баграмяна. Я думаю, однако, что вы здесь ошибаетесь, как и во многом другом.

Направляем к вам временно в качестве начальника штаба заместителя начальника Генштаба тов. Бодина, который знает ваш фронт и может оказать большую услугу.

Тов. Баграмян назначается начальником штаба 28-й армии. Если тов. Баграмян покажет себя с хорошей стороны в качестве начальника штаба армии, то я поставлю вопрос о том, чтобы дать ему потом возможность двигаться дальше.

Конец ознакомительного фрагмента.