Прости мне мои капризы

Николай Чепурных, 2021

Два главных героя: Мужчина и Женщина…Судьбой им уготована долгая разлука. Но через шестнадцать лет Андрей встречает Ирину – ночью, на безлюдной улице, в далеком городе – не зная, что это она. Отношения между героями развиваются по нарастающей, так, как нарастает, усиливаясь, ливень во время грозы, – обретая новые оттенки, нюансы и очертания…

ГЛАВА 4

Дома, несмотря на поздний, или, вернее того, ранний утренний час, и тяжелым грузом навалившуюся на меня физическую (и не только физическую, но и моральную…) усталость, — я долго не мог заснуть.

Ворочался на кровати с боку на бок.

Сидел, свесив на пол ноги.

Выходил из комнаты попить воды.

Снова ложился.

При всех этих своих спонтанных «телодвижениях» — я не утратил способности думать. Наоборот — в голове происходило какое-то невероятное, беспрестанное движение, производился процесс стремительного «мыслевращения».

Я прикидывал.

Сопоставлял.

Размышлял.

Сначала — о необъятном и вечном.

О времени, фиксирующем тот, или иной период истории человеческого развития.

Конечно, время сейчас другое — последняя четверть двадцатого столетия на дворе. Может быть, оно и впрямь, как сказала Ирина, — более цивилизованное, в отличие от всех предыдущих времен. Несчастных женщин, «уличенных» в «ведьмовстве — колдовстве», на кострах заживо нынче не сжигают… В пыточных людей на крюк не подвешивают и головы гильотиной на площадях, прилюдно, не рубят… Вот, только не прошло еще и четырех десятков лет, как закончилась самая жестокая и кровавая в истории человечества трагедия — Вторая мировая и Великая Отечественная война. Выкопанный Ириной в огороде ржавый винтовочный ствол — вещественное тому подтверждение. Одно из бесконечного множества иных свидетельств, которые еще ждут своего часа… Да, другое… Тем не менее, чувства, желания, влечения у людей — те же, что были и пятьсот, и тысячу лет назад! И через грядущие тысячелетия будут такими же! Конечно, если люди не придумают себе некое новое обличье, оболочку, не превратятся в каких-нибудь, бесчувственных, не имеющих души и сердца, роботов — чтобы жить долго, возможно, вечно. То есть — перестанут быть людьми…

Затем я начал фантазировать.

В отношении Ирины.

В отношении — ее отношения ко мне, и — моего отношения к ней.

Только что она наговорила немало интересных вещей, которые позволяют совсем в иной плоскости, нежели прежде, строить наши отношения. Развязывают, что называется, мне руки… Дают возможность — без стеснения и сомнений сводить теперь эти отношения — в том числе к банальной природе инстинкта — от чего ни мне, ни, очевидно, ей не уйти. Пусть пока только в наших мыслях, воображении, мечтах, которыми с этого момента мы можем друг с другом обмениваться. А там — как знать… Ирина «примерила» на себя (да, вполне очевидно, что сделала она это не сейчас, а ранее…) в качестве потенциального… близкого партнера — меня, пусть будет так: партнера (я же не знаю: что она, там, такое еще обо мне думает, как намерена ко мне относиться в перспективе?), а я «примерил» Ирину — на себя. И, вот, здесь имеется одно — весьма существенное — отличие. Эта моя «примерка» вобрала в себя гораздо более многогранный (в чем я был, безусловно, уверен!) спектр чувств, ощущений, эмоций и переживаний, помимо только лишь физического влечения к Ирине. Она («примерка») — естественным совершенно образом — трансформировалась в непростые, мучительные душевные и сердечные треволнения.

Как я буду без нее жить?!

Не однажды мне приходила в голову мысль об Ирине — не только лишь как о высокоразвитой, умной, прелестной девочке (да уже и не совсем девочке, скорее, девушке — как я, чаще всего, в этом смысле, ее воспринимал…), с которой меня свела судьба. Я представлял ее в гораздо более значимом для меня образе, или облике — облике невесты и даже — жены. Разумеется, не чьей-нибудь жены (этого я никак не мог себе представить!), а моей! В будущем, конечно, и не таком уж отдаленном будущем… Но все-таки до сегодняшнего дня, до необыкновенной нынешней ночи, со всей палитрой пережитых мной и Ириной чувств, ощущений и треволнений, высказанных слов, признаний и желаний, — эта, поначалу просто занятная, любопытная мысль, проплывала в моем сознании, словно легкое белое облачко в синем небе, не занимая в нем много места. Постепенно маленькое облачко — становилось больше, шире, менялась его цветовая гамма, делаясь более плотной, насыщенной разными красками. Теперь же оно — удивительным совершенно образом — увеличилось до размеров громадной дождевой тучи и продолжало разрастаться, угрожая закрыть собой весь небосвод — чтобы пролиться мощным, сокрушительным ливнем…

Заснул, когда уже совсем рассвело.

В этот момент Ирина мне и приснилась. Второй раз со времени нашего знакомства.

* * *

В первый раз я увидел Ирину во сне — той же ночью, в которой мы узнали о существовании в этом мире — друг друга. Точнее, как и сегодня, это была уже не ночь — было утро.

После того, как я проводил Ирину до ее дома, и мы расстались, договорившись о новой, скорой встрече, — она полностью завладела мной! Заняла все мои мысли и все окружавшее меня пространство! Пробудила во мне (в первые минуты встречи, с первым прикосновением ко мне ее руки…) смелые фантазии, у которых не было границ, и в одной из которых — самой смелой — мне пришлось несколько часов назад ей признаться.

Тот первый сон оказался не очень четким, он был эфемерным, и, скорее, не зрительным, а слуховым.

Ирина появилась передо мной — как-то вдруг сразу.

Неожиданно!

Словно бы ниоткуда!

Она находилась на таком от меня расстоянии, дальность (или близость) которого я не мог в точности определить. Неотчетливо представляясь в какой-то бело-серой, туманной, вероятней всего, утренней, дымке, от которой веяло прохладой.

(Прохладу эту я ощущал на себе, и ощущал ее так, как если бы это было в действительности…).

Наверное, видение было нечетким — из-за светлого и прозрачного, как бумага-калька, покрывала, плотно «обволакивавшего» тело Ирины от плеч и почти до самых пят, запеленав и вытянутые, прижатые к бедрам руки, — «сливая» девушку с общим фоном. Кто и для чего запеленал ее — я не знал.

Никаких движений Ирина не делала (связанная по рукам и ногам — она физически не могла двигаться…) — просто стояла на месте, устремив неподвижный взгляд в мою сторону.

В полной тишине!

Я также смотрел на Ирину, только не на лицо, которое своей бледностью и неподвижностью несколько пугало меня, а на ее тело, главным образом — на туго стянутую покрывалом, приплюснутую ее грудь, с маленькими крапинками сосков, которые существовали как будто сами по себе, отдельно, находясь близко перед моими глазами, в отличие от самой груди (объяснить этот фокус с точки зрения «физической науки» — я также не мог…), и небольшое, темное пятнышко в паху, то глуше, то яснее проступавшее через тонкую, светлую ткань…

А потом тишины не стало.

До меня донеслось натужное дыхание Ирины, точно ей что-то мешало свободно дышать.

Затем я услышал негромкий, печальный ее голос. И этот голос звучал почему-то не из того места, где продолжала находиться Ирина, а рядом со мной, но каждый раз с другой стороны: то слева от меня, то справа, то сзади, или даже сверху. И каждый раз я импульсивно поворачивал голову, или разворачивался всем телом, пытаясь его, голос, «поймать». Все мои попытки оказались неудачными — я постоянно опаздывал.

Потом голос Ирины изменился. Она произносила отдельные, не связанные между собой по смыслу, слова и целые фразы (тоже непонятные…) — в какой-то очень странной манере, перемежая их короткими, отрывистыми всплесками смеха, от которого у меня, как при сильном испуге, замирало сердце.

И еще — я никак не мог потом вспомнить ни одного сказанного Ириной слова, и очень жалел, что не записал речь на бумаге сразу, как только на какое-то время очнулся от сна (что не однажды со мной бывало…), а затем снова заснул.

Теперь же сон был предельно ясным, четким — «реалистичным». Как будто все происходящее я видел воочию…

Ирина предстала предо мной, быть может, в самом привлекательном и романтичном образе, переходящим, на родной нашей почве, из века в век, из поколения в поколение по неразрывным, прочным каналам народной памяти — красивой девушки-русалки: с широко распущенными, мокрыми волосами, в которых, переливаясь, посверкивали серебристые искорки дивного лунного света, и какие-то золотые крупинки — песчинки из таинственного подводного мира, с открытой, слегка двигавшейся, от ровного, спокойного дыхания, грудью — над тихой гладью воды; удивительным образом в ней отражавшейся — словно через огромное увеличительное стекло, и с предельной ясностью.

Она стояла в реке.

В трех — четырех метрах от берега.

В том памятном месте, где, согласно людской молвы, во время войны затонул немецкий танк и, по твердому убеждению Ирины, должен был обитать хозяин реки — Водяной.

(По всей видимости, это замечательное, сказочное существо действительно обитало здесь, потому что другого такого глубокого и притягательного места в реке не было, во всяком случае, в ближней округе…).

Я же находился на берегу.

На таком расстоянии от воды, которое способно преодолеть — зачерпнутая Ириной и брошенная в меня — пригоршня влаги.

Луна в эту ночь горела, как и положено, не обычным, естественным, то есть отраженным солнечным светом, а — ярким и резким, — косыми лучами освещая Ирину с боку.

(Песчаное дно в этом месте неровными пластами уходило в глубь реки, и было непонятно, как Ирине удавалось сохранять равновесие и устойчивость…).

Поэтому я, совершенно не напрягая зрения, отчетливо, ясно видел: непричесанные, перепутавшиеся ее волосы с зеленоватым, «травяным» отливом, мраморную бледность неподвижного, как будто занемевшего лица, вызывавшего этой своей неподвижностью во мне — священный трепет, такую же мраморную белизну гладких, как на озере первый зимний ледок, плеч (там, где их не закрывали волосы…), рук, груди, живота — до той его клино — угло — подобной части, которую еще нельзя назвать «грехом» (в детстве… да, в детстве от взрослых людей я слышал, что женское лоно, кроме множества других терминов, некоторые из них я уже хорошо знал, опять же, от «просвещенных» старших товарищей, называют в том числе и таким словом…), а если продолжить далее, то это как раз и будет — то самое, что это слово означает — в настоящий момент — скрытое от неотрывного моего взгляда под толщей воды.

Впрочем, уже в следующую минуту — недоступное — стало видимым.

Ирина-русалка сделала плавное движение — прекрасным своим телом.

Вперед.

Отчего тотчас всколыхнулось, пришло в волнение — необыкновенное отражение на чистой, зеркальной поверхности — ее плоти.

(Казалось, эта ее отражение-плоть вот-вот достигнет берега и — выплеснется на меня…).

С той же необыкновенной легкостью преодолев крутой подъем, — Ирина вышла из реки на берег.

Встала мокрыми ногами на остывший, холодный песок. Не почувствовав этого холода.

Неподвижное, до сего момента, лицо ее вдруг изменилось.

Преобразилось.

Преобразились ее глаза.

Взор стал сверкающим.

Сверкающим (и суровым!) этим своим взором глянула она вокруг — перед собой, в одну и другую стороны…

И от этого, казалось, должно было затрепетать, сотрястись вокруг — все живое!

Но, вот, строгий ее взор смягчился.

Тонкие губы дрогнули.

Приоткрылись.

Она тихо — глубоко — вздохнула.

Поднесла затем к голове правую руку, а в руке — широкий, причудливой формы гребень, с длинными зубьями из острых рыбьих костей — и стала расчесывать волосы. И долго — нетерпеливыми, импульсивными движениями — расчесывала она их. А с густых этих — не поддающихся гребню волос — тоненькими, как будто дождевыми, струйками сбегала влага (откуда-то берясь вновь и вновь…), вольно растекаясь по белой, с коричневыми горошинами сосков, груди, плоскому, слегка вдавленному внутрь, животу, затекая в гущу мелких (как нежная, только что вылезшая из-под земли, по весне, травка…) волосков, покрывших чудный, немного выпирающий вперед, бугорок, и продолжая стекать дальше, по ровной, словно отшлифованной, коже округлых бедер.

И после — расчесав, наконец, волосы, бросив, через плечо, гребень в реку, — медленно, легко касаясь земли подошвами стройных, красивых ног, пошла на меня.

Это — неожиданное ее действо — вызвало во мне жгучее желание тоже стронуться с места. Я хотел отступить назад, уйти куда-нибудь подальше (но не совсем…), почувствовав опаску, боязнь — от близкого ее присутствия. Но, видимо, околдованный дивными чарами, — не смог этого сделать. Я не мог пошевелить ни рукой, ни ногой. Недвижно стоял на месте, и все. Только в груди испуганно стучало сердце, да ошалевшие мои глаза — не были неподвижными в своих глазницах. Они бешено, словно голодные волки по лесу в поисках пищи, — рыскали по великолепному ее телу, с жадностью обшаривая каждую доступную его часть.

Я смотрел на Ирину, испытывая, помимо опаски и потрясения — от вида живой, обнаженной плоти — и другие — довольно необычные ощущения. Мне вдруг показалось, что изменилось Время. Словно оно перешло в иное, неизвестное человеку, измерение. Потому что: то небольшое расстояние, которое нас разделяло, Ирина долго не могла преодолеть! Она двигалась энергично, но как будто из воды попала в некую невидимую субстанцию, массу, имеющую вязкую и плотную структуру и сковывавшую ее по рукам и ногам. Казалось, что каждое ее движение вперед — одновременно было и движением назад. Так, на экранном полотне кинозала — огромный, грохочущий по рельсам поезд, надвигающийся на зрителей всей своей многотонной, железной мощью, в реальности никогда на них не наедет.

Без сомнения, это были ее — русалочьи — проделки!

Может, она так и хотела — напугать меня?

Зачем?

Ни зачем! Просто так! Подчиняясь коварной своей русалочьей природе…

А может, весь фокус заключался в том, чтобы я мог получше ее разглядеть? Если это так, то фокус ей вполне удался…

Наконец, Ирина преодолела разделяющее нас пространство.

Приблизилась ко мне.

Почти вплотную.

И тут я заметил еще одну странность.

Странность эта была в удивительной перемене, которая вдруг с нею произошла.

Из девочки-подростка, какою Ирина вышла из воды на берег, — она неожиданно, в одно мгновение, превратилась в молодую, очень красивую женщину.

Я узнавал и не узнавал ее.

Признавал в ней — прежние ее черты, и не признавал.

А что было для меня совершенно внове — это умопомрачительная ее близость, действовавшая на меня так, что я готов был здесь же, на месте, умереть!

Она стала передо мной.

Глянула мне в лицо — так глянула, словно считывая с него, до последней искры хаотичных моих мыслей, нужную ей информацию. Затем проникла в глаза — острым, как каленая, выпущенная в стремительный свой полет, стрела, взором. И ласковым, томным голосом назвала меня по имени:

— Андрей!

Ее, напомнивший мне ту Ирину, голос — привел меня в чувство. Я обрел способность в большей, или меньшей мере владеть собой. И немедленно откликнулся:

— Ирина!

— Да, это я! Ирина! Посмотри на меня! Ты меня помнишь?

— Помню…

— Смотри еще!

Она отступила на шаг.

Медленно повернулась кругом, показав себя со всех сторон.

— Прошло много времени, как мы расстались! — вновь услышал я завораживающий ее голос. — Я уже не маленькая девочка! Правда?

— Правда!

— И могу делать все, что хочу!

— Да…

— Скажи: я хороша собой?

— Хороша!

— Стройна?

— Стройна!

— А как тебе милые мои сестрички? Взгляни: они уже выросли, стали большими!

Ирина подняла руки и, откинув в стороны волосы, прикоснулась влажными ладонями к груди.

— Нравятся они тебе?

— Нравятся…

— Ты можешь их потрогать. Дай мне руки!

Почувствовав, как о грудную мою клетку, с невероятной силой, ударилось и отскочило, и снова ударилось сердце, — я вытянул вперед дрожащие свои конечности.

Взяв мои руки в свои, — Ирина-русалка поднесла их к «сестричкам» и приложила.

Две крупные, твердые «горошины», словно острые язычки пламени, «прожгли» мои ладони. И тотчас — через ладони — уже не язычки, а настоящий «огненный вихрь» распространился по всему телу. Никакой боли, при этом, я не ощутил.

Испытывал я — совсем другие чувства…

Невыразимо приятные, по внешним и внутренним ощущениям, эти прикосновения — к трепетной, пульсирующей плоти, которая почему-то была не холодной (наполненной холодной русалочьей кровью…) и отталкивающей, какою, по моим представлениям, должна была быть, а наоборот, излучавшей естественное, живое тепло, — привели меня в почти бессознательное состояние.

— Тебе понравилось? — отняв мои руки от груди, с чарующей улыбкой, вновь спросила меня Ирина-русалка.

— Да! — одними губами выдохнул я, не сводя с нее глаз.

— Значит — ты пойдешь со мной?

— Куда?

— Туда!

Не сдвигаясь с места, — она повернулась гибким своим станом к реке, еще раз показав себя с «той» стороны, и движением головы указала на воду.

Меня начало трясти, как будто в лихорадке. И я ответил:

— Нет…

На лице женщины появилось выражение крайнего удивления. А потом удивление сменилось — досадой. Видимо, услышать от меня отказ — она не ожидала.

Затем Ирина-русалка стала смеяться.

Этот смех (выплескивавшийся, казалось, из самой ее подрагивающей груди…), который мне хорошо был знаком (по прежней, юной Ирине…), а теперь показался чужим, принадлежавшим другой женщине, — причудливым образом искажая, — далеко разносило эхо.

Наконец, она успокоилась. На лице ее проступило любопытство.

— Почему ты не желаешь пойти со мной? Может быть, ты боишься?

Я утвердительно кивнул головой.

— Меня?

— Нет!

С не прошедшим чувством опаски — я посмотрел на темную воду.

— Это оттого, что ты никогда там не был! Не бойся! Это всего лишь вода! Никакого вреда она тебе не причинит. Там очень хорошо! Тихо! Спокойно! Я расскажу много интересного, чего ты не знаешь и не сможешь узнать здесь, на земле, и сказки расскажу такие, которых ты не читал. Нравятся тебе сказки?

— Да…

— Покажу наш волшебный, удивительный мир. А потом мы будем ласкать друг друга. Любить… Ты хочешь меня любить?

— Хочу…

Словно тысячи ледяных горошин, таких же крупных, как соски на ее груди, только более твердых, с огромной скоростью просыпались с неба на земную твердь и больно ударили меня по голове…

— Хочешь…

Она подвинулась еще ближе.

Подалась вся ко мне.

Обдала горячим дыханием, смешанным с пряным запахом мокрых волос, речного песка и водорослей.

Сблизила свое лицо с моим и крепко поцеловала в губы… Вызвав в них необычное и незнакомое прежде мне ощущение — то ли легкого, едва уловимого, жжения, то ли слабого, как от притухающих в костре угольков, жара…

После фантастического этого поцелуя — произошло то, что должно было произойти.

Ирина-русалка положила руки мне на грудь.

Поводила по ней точеными, тонкими своими пальцами, оставляя светящиеся, похожие на фосфорические, следы…

Затем неторопливо, одну за другой, расстегнула на рубашке пуговицы.

Сняла ее с меня.

Бросила под ноги — на песок.

Остальное я, безропотно, снял с себя сам.

Она встала со мною рядом — сбоку, коснувшись меня упругим и гладким своим бедром.

Взяла за руку.

И повела.

В реку.

В черный, глубокий омут…

* * *

В довольно поздний час, когда в окно комнаты, в которой я спал — очень беспокойно и тревожно (помимо фантастического сна с Ириной-русалкой, меня никак не отпускала от себя и «другая», «настоящая» Ирина, как будто все время находившаяся рядом со мной и, раз за разом, настойчивым голосом, повторявшая — ввергнувший меня в жуткое волнение вопрос: хотел бы я быть ее первым мужчиной…), через прозрачную тюлевую штору, уже в полную силу светило солнце, — я проснулся.

Открыл глаза.

И как только я открыл их, то в ту же минуту почувствовал себя физически — неважно.

Худо!

Во рту у меня было сухо.

В горле — будто наждачной бумагой пошаркали.

Сердце билось так, как оно бьется у испуганной, попавшей в силок, птицы.

Лежал я на спине.

Не шевелясь.

Неосмысленно смотря в окно.

В какой-то момент солнце прострелило ослепительными своими лучами штору — насквозь и «засветило» мне прямо в зрачки.

Сомкнув веки, я повернул от окна голову.

Подождал, пока растворятся зайчики, которых я «поймал», когда в глаза мои нырнуло солнце.

Затем снова открыл их.

Мне удалось сдержать себя — чтобы не закричать. Не заорать, на весь дом, благим матом!

Почему-то я не лишился сознания!

И вообще — не умер!

Прямо передо мной, около кровати, в ногах, стояла — маленькая девочка.

Лет девяти; может быть, десяти, или одиннадцати.

Ростом чуть выше дугообразной, железной спинки кровати.

Тоненькая.

В красном, с большими белыми горошинами, платье, которое было ей слишком велико — мешковато висело на худеньких плечиках и почти полностью закрывало ноги, открытыми оставались одни лишь голые ступни.

Платье было влажным и липло к щупленькому ее телу.

Непричесанные, темные волосы на голове — также были густо напитаны влагой, как будто девочка только что вышла из реки — капли воды стекали на ее лицо.

Стояла она тихо.

Без движения.

С прижатыми к бокам руками и сжатыми в кулачки пальцами.

Похожая обликом на Ирину и — не похожая…

Девочка стояла смирно и смотрела на меня — глубоким, совсем не детским взглядом. Кажется, она шевелила губами, словно хотела что-то сказать и не могла.

Затем девочка повернула голову к окну, и неподвижное ее лицо дрогнуло.

Десятки крохотных солнечных зайчиков заплясали на бледных и мокрых щечках, вызвав в них румянец. И от этого солнечного тепла — на ее губах появилась улыбка.

Потом девочка снова посмотрела на меня (улыбки на ее лице уже не было…).

И снова она хотела мне что-то сказать.

Наверное, что-то важное…

На какое-то время я обездвижил. Не мог пошевелить ни рукой, ни ногой.

Осознав, что я не умер, а жив, только сильно испуган, — я вцепился в одеяло, под которым спал, и натянул его на голову. Так я поступал в детстве, прячась от какой-либо угрожавшей мне, как я думал, опасности.

— Этого не может быть! Не может быть! Я ведь уже не сплю! — то ли про себя, то ли вслух прошептал я, боясь высунуть голову из-под не очень надежного своего укрытия. — Не может быть…

Наконец, я все-таки отважился выглянуть.

Никакой маленькой девочки, в красном платье, в комнате не было.

Видение исчезло…

Немного еще полежав и более-менее успокоившись, я откинул одеяло и встал с кровати.

Огляделся — словно опасаясь того, что девочка могла находиться (бессмыслица, чепуха, но — вдруг?..) где-нибудь рядом.

После этого я подошел к стулу, стоявшему в углу комнаты, чтобы взять рубашку и джинсы, которые я повесил на спинку, когда перед сном разделся.

Одежды на стуле — тоже не было.

Я обнаружил ее на полу, под стулом — скомканную, брошенную, как попало…

Почувствовав, как на груди и спине выступил пот и не найдя произошедшему объяснения, — я поднял рубашку с джинсами, у которых, к тому же, оба кармана оказались вывернутыми наружу, точно в них кто-то порылся.

Оделся.

Застелив кровать, раза три плеснув в лицо водой из установленного во дворе дома рукомойника, с трудом заставив себя проглотить какую-то пищу, продолжая находиться под впечатлением от необыкновенного своего сна (вдобавок — эта непонятная совершенно история с девочкой…), точнее сказать, придавленный сновидением, словно тяжелой каменной глыбой, — я отправился в библиотеку, располагавшуюся в Доме культуры, в угловой стороне здания, на втором этаже, и имевшую отдельный вход.