Гайда!

Нина Николаевна Колядина, 2022

Действие романа начинается в уездном городе Арзамасе Нижегородской губернии в октябре 1917-го года – накануне Октябрьской революции. В разгаре Первая мировая война. Отец главного героя книги – учащегося четвертого класса реального училища Аркадия Голикова (будущего писателя А.П. Гайдара) третий год на фронте, мать целыми днями работает в больнице, где лечатся раненые солдаты. Атмосфера в городе тревожная: в лавках и церквях обсуждают неутешительные вести с фронта, на улицах появляется все больше и больше дезертиров, не хватает продуктов. Аркадия Голикова происходящие в стране события интересуют гораздо больше, чем занятия в училище, но пока он еще не догадывается о том, что совсем скоро станет одним из винтиков сметающей все на своем пути машины, которую вот-вот запустят большевики…

Глава первая.

Город божьих людей и птиц

1.

Аркаша вышел на крыльцо и огляделся. Двор был пустым и каким-то сонным. Даже не верилось, что когда-то здесь царило такое веселье, что проходившие мимо этого двора редкие прохожие невольно замедляли шаг и через щели, образовавшиеся между усохшими и потемневшими от времени досками забора, пытались разглядеть, что же там такое происходит. Увидев веселую, галдящую, словно птичья стая перед кочевкой, ватагу ребятишек, прохожие улыбались и шли своей дорогой, еще какое-то время вслушиваясь в разноголосый гомон, постепенно растворявшийся в тишине обычно даже днем безмятежно спящей и от этого еще более уютной улочки, на которой приютился небольшой деревянный домик, где за два года до германской войны поселились Голиковы.

По соседству с Голиковыми, в доме побольше, тоже деревянном, но в два этажа, жила многодетная семья учителей Бабайкиных. Двор у Бабайкиных и Голиковых был общим. Бывало, как высыплет детвора из обоих жилищ да из соседних домов кто-нибудь прибежит, так и встрепенется безмятежная тишина от звона веселых детских голосов.

«Как будто вчера это было, — подумал Аркаша, — и в лапту играли, и в прятки, носились по всему двору как угорелые. А теперь…»

Теперь во дворе было тихо. Старшие ребята, организаторы детских игр и забав, подросли. У них появились дела поважнее. Аркаше тоже стало не до развлечений и всяких там мальчишеских глупостей. Стрелять по банкам из рогаток, устраивать с товарищами палочные бои или толкать плоты по Сорокинским прудам его уже больше не тянуло. Хотелось заняться чем-то стоящим, интересным. Но разве это возможно в Арзамасе — городе сонном, как осенняя муха? Ни общественная жизнь, ни текущие события тут вообще никого не волнуют. Это и понятно: куда ни глянь, везде попы да монахи.

Когда Аркаша впервые увидел Арзамас, то подумал, что это и не город вовсе, а какая-то огромная монашеская обитель. Ни в каком другом месте, где жила его семья прежде, не было такого количества храмов и монастырей как здесь. А еще в этом городе оказалось так много «божьих людей», что нельзя было пройти по улице, не встретив на пути несколько человек, одетых в длинные черные рясы. Лица у них были суровыми, как у боженьки на иконах. Первое время Аркаша их даже побаивался.

Почему родители решили обосноваться именно в этом городе, он узнал позже, когда немного подрос. Оказывается, его мама, Наталья Аркадьевна, после окончания акушерских курсов в Нижнем Новгороде получила направление в Арзамасскую больницу, куда и устроилась на работу в родильное отделение. Отцу пришлось оставить место служащего Нижегородского Акцизного управления и поехать вместе с женой и детьми в Арзамас, где, к счастью, оказалась свободной такая же должность в уездном Акцизном управлении.

Правда, еще раньше, до Нижнего, Петр Исидорович учительствовал в начальной школе для детей рабочих сахарного завода, принадлежащего князьям Барятинским. Завод этот находился в Курской губернии, в одном из небольших уездных городков — Льгове. Там-то Аркаша и родился.

Конечно, сам он из льговской жизни мало что помнил, ведь когда семья покинула это место, ему всего четыре года исполнилось. Так, всплывали в памяти кое-какие обрывочные воспоминания.

Иногда в голове возникали картинки погожего летнего дня: большие, шелестящие листвой деревья, кроны которых — как ему, маленькому, казалось — упираются в самое небо. За деревьями — если приглядеться — виднеются какие-то разноцветные домики на ножках. Как-то, еще в Нижнем, он спросил у отца, что за домики это были.

— Так это же ульи! — засмеялся Петр Исидорович. — В них пчелки жили, медик нам давали. Неужели не помнишь?

Аркаша неуверенно пожал плечами — пчелок и медик он не помнил. В памяти сохранились только домики.

— Я эти ульи сам смастерил, — предался воспоминаниям отец. — Каждую досочку своими руками выстругал. У меня ведь все нужные инструменты были. Ох, и любил я с деревом работать! Особенно с липой. Древесина мягкая, податливая. Бывало, как проведешь рубанком по доске, так и завьются стружки кольцами! А запах какой стоял!

Аркаша почему-то потянул носом, и ему показалось, что комната, в которой они с отцом сидели, наполнилась сладковатым, с едва уловимым медовым ароматом запахом свежей древесины. И тут же словно из растаявшего тумана в его сознании возникла отчетливая картинка: серая стена деревянного дома, выделяющийся на ее фоне светлый деревянный верстак, над которым склонился высокий, статный мужчина в простой рубахе-косоворотке и длинном, ниже колен, фартуке. Лица его Аркаша, как ни пытался, представить не смог, но он знал, что мужчина этот — его отец.

— Вспомнил! — радостно закричал мальчик. — Папочка, я вспомнил! И верстак твой вспомнил, и как ты на нем работал — доски строгал! И как стружки пахли!

Сморщив лоб над переносицей, Аркаша напряг память, которая услужливо приоткрыла ему еще одну завесу: он увидел, как тонкие, светлые, с розоватым оттенком завитки вылетают из-под лезвия рубанка и падают на землю, образуя возле верстака пышную кудрявую горку. Горка эта кажется мягкой, как пуховая подушка. В нее так и хочется плюхнуться со всего маха. Что он, Аркаша, и делает. Но горка из деревянных стружек все-таки не подушка из пуха, и мальчик больно ударяется о землю носом. На белых завитках появляются яркие красные пятна.

— А еще вспомнил, как я в стружки упал возле твоего верстака и нос разбил! — поделился всплывшими воспоминаниями Аркаша.

— Я тоже это помню, — сказал Петр Исидорович и, улыбнувшись сыну, спросил:

— А что потом было, помнишь?

— Нет, — покачал головой Аркаша. — Расскажи!

— Ну, попробуй сам вспомнить, поройся в памяти, загляни в нее поглубже, — предложил мальчику Петр Исидорович.

— Не могу… Не вспоминается никак, — вздохнул Аркаша. — Я ведь тогда маленький был.

Он умоляюще посмотрел на отца и повторил свою просьбу:

— Ну, папочка, ну, пожалуйста, расскажи! Интересно ведь!

— А может, я тебе помогу, напомню кое-что? — не сдавался Петр Исидорович. — Давай вспоминать вместе: ты упал, ударился, у тебя из носа пошла кровь и… Ну? Что ты сделал?

— Заревел? — предположил Аркаша.

— Ладно, — махнул рукой отец, — слушай. Ты действительно собирался зареветь — скуксился уже. Видно, крови испугался. Но я тебя остановил…

— И как же ты меня остановил? — перебил его Аркаша. — На руки, что ли, взял?

— Нет, наоборот: велел тебе самому вставать и не плакать, потому что солдаты не плачут, — ответил Петр Исидорович.

— А я что? — насторожился мальчик. — Неужели все-таки заревел?

Уловив беспокойство в глазах сына, Петр Исидорович отрицательно покачал головой и сказал:

— Нет. Тут как раз Варя подбежала, няня твоя, хотела тебя поднять, но ты даже в руки ей не дался, встал, стряхнул с себя стружки и громко отчеканил: «Не буду плакать! Я ведь солдат!». Мы с Варей тогда даже рассмеялись.

— А потом? — не отставал от отца вполне удовлетворенный таким ответом Аркаша.

— А потом к нам мама подошла, похвалила тебя и сказала, что настоящие мужчины никогда не плачут: упадут, встанут и дальше идут. Вот что она тебе тогда сказала. И велела запомнить это на всю жизнь.

— А я?

— А ты обещал запомнить, но, видать, все-таки забыл.

— Ну, уж больше я эти слова никогда не забуду, — вспыхнул Аркаша, — тем более что теперь я совсем большой.

— Конечно, — согласился отец и с нежностью посмотрел на сына, которому несколько дней назад исполнилось восемь.

Через три месяца после этого разговора семья переехала в Арзамас. Сначала Голиковы сняли скромную квартирку в двухэтажном деревянном доме на улице Большой. Но квартира оказалась слишком тесной для семьи, в которой подрастало четверо детей, и Голиковы начали подыскивать новое жилье. Кто-то им сказал, что известные в городе учителя Бабайкины сдают флигель на Новоплотинной улице — совсем близко от их Большой. Осмотрев помещение, Аркашины родители согласились на предложенный вариант и переселились на новое место.

Флигель представлял собой обычный деревянный дом в три окошка. Была в нем одна большая комната, которую обставили как гостиную, и две комнаты поменьше. Одна из них стала родительской спальней, другая — детской.

Аркаше новый дом понравился. Можно сказать, именно с него мальчик начал осваивать город. Он быстро пришел к выводу, что таких домов, в основном, одноэтажных, как у них, реже — двухэтажных, как у Бабайкиных, в Арзамасе великое множество. Большинство из них обшито некрашеным, посеревшим с годами тесом. Зимой они прячутся под пушистым снежным покрывалом, а летом утопают в зелени садов. Деревья в этих садах так разрослись, что если посмотреть на арзамасские улочки сверху, с аэроплана, например, то и домов-то не разглядеть. Это, конечно, если не брать во внимание центр города, где церковных да монастырских куполов и колоколен куда больше, чем садов, а построек на улицах немало и каменных, в несколько этажей. Ночью здесь даже зажигаются керосинокалильные фонари, от которых на тротуары падает тусклый бледно-желтый свет.

От Новоплотинной до центра города рукой подать. Стоит только выйти из дома, повернуть налево, пройти чуток в сторону Сорокинских прудов и, оказавшись на улице Сальникова, идти по ней, никуда не сворачивая, до главной городской площади — Соборной, над которой возвышается величественный Воскресенский собор. При одном взгляде на него дух захватывает! А поблизости еще несколько церквей — размером поменьше.

Самым оживленным местом во всем Арзамасе оказалась небольшая, но всегда многолюдная улочка — Гостиный ряд. Аркаше это место сразу понравилось, потому что здесь с утра до вечера шла бойкая торговля. Раньше — до войны — на этой улице можно было купить все что угодно. Ну, а если не купить, то хотя бы поглазеть на разные товары. Тут постоянно сновали купцы, монахи, горожане, крестьяне из окрестных деревень, которые приезжали на Гостиный ряд за товаром. Голиковы тоже сюда частенько захаживали.

А еще по выходным и праздникам они всей семьей прогуливались по Верхней Набережной — любимом месте отдыха большинства арзамасцев. Улица эта, которую горожане чаще называли бульваром, сразу показалась Голиковым не похожей ни на одну из других арзамасских улиц. Отличалась она и необычной архитектурой, и интересной историей, которую Наталье Аркадьевне и Петру Исидоровичу поведали Татьяна Ивановна и Иван Павлович Бабайкины — люди высокообразованные, начитанные, хорошо знающие и любящие свой город. Аркаша тоже эту историю слышал.

…Когда-то, еще при Иване Грозном, на высоком берегу реки Тёши пролегала западная стена деревянного Арзамасского кремля, который не только часто страдал от пожаров, но и со временем, теряя свое стратегическое значение, постепенно разрушался. В первой половине восемнадцатого века крепость полностью сгорела, и больше ее не восстанавливали. Но, как говорится, свято место пусто не бывает: освободившуюся территорию начала застраивать арзамасская знать.

На крутом берегу Теши, с которого открывались прекрасные виды на заречные луга и поля, выросли дома зажиточных купцов и дворян. Были они, как и большинство зданий в Арзамасе, в основном, деревянными, но, по сравнению с домами простых горожан, выглядели настоящими хоромами. Фасады этих домов, которые, казалось, соперничали друг с другом в разнообразии архитектурных элементов, украшали искусная резьба, изящные портики, колонны, классические треугольные фронтоны.

Говорят, что в одном из них — доме помещиков Бессоновых — по дороге в Болдино останавливался Александр Сергеевич Пушкин. На другой стороне улицы стоял еще один известный в Арзамасе дом. Принадлежал он надворному советнику Твердову. Над первым этажом здания возвышался украшенный резьбой мезонин, который поддерживали колонны из цельной корабельной сосны.

— Надо же было подобрать четыре таких стройных, мощных, крепких и совершенно одинаковых дерева! — восхищался работой старых мастеров Петр Исидорович, когда Голиковы, прогуливаясь по Верхней Набережной, проходили мимо дома чиновника. — У каждого из них один и тот же диаметр по всей длине. Да уж, сработано на совесть. И дом-то, вроде бы, простой, ничего особенного, но эти колонны ему царственный вид придают. Вы только посмотрите!

Аркаша делал вид, что с интересом рассматривает дом советника, и ждал, когда же, наконец, им, детям, купят мороженое. И вовсе не потому, что ему так уж хотелось вкусненького, хотя мороженое он любил. Просто покупалось оно обычно в конце прогулки, а потом, отведав лакомство, можно было провести остаток дня с большей пользой: бежать на Сорокинские пруды, где его дожидались товарищи, и устроить настоящее «морское» сражение на плотах!

Аркаше шел одиннадцатый год, когда Германия объявила войну России. В стране началась всеобщая мобилизация. Петр Исидорович был зачислен в государственное ополчение. На сборы ему дали три дня.

— Ничего, ничего, это ненадолго, — покидая стены родного дома, утешал Наталью Аркадьевну, сына и дочек Голиков-старший. — У нас армия сильная, скоро германцев разобьем, я вернусь, и заживем как прежде…

Кто знает, действительно ли Петр Исидорович верил в быструю победу России над кайзеровской Германией или просто пытался успокоить плачущую жену и детей, но с того дня, когда он произносил эти обнадеживающие слова, прошло ровно три года.

Тогда, осенью четырнадцатого, Аркаша, окончивший частную приготовительную школу Зинаиды Васильевны Хониной, поступил в первый класс реального училища. В семнадцатом году он пошел в четвертый.

Занятия в училище на этот раз начались позднее обычного — одиннадцатого сентября. Аркаша такой отсрочке вовсе не обрадовался — лето казалось ему довольно скучным и однообразным. В училище было куда интересней.

Вообще, несмотря на происходящие в стране перемены, жизнь в городе, по мнению Аркаши, была какой-то унылой. После февраля, правда, арзамасское общество всколыхнулось, узнав о свержении старого режима и отречении от престола Николая Второго. На улицах кое-где даже замелькали красные революционные флаги. В лавках и церквях судачили о том, что вместо царя управлять страной будет Временное правительство, но никто не знал, хорошо это или плохо и что вообще из всего этого выйдет. Многие надеялись, что, может, в связи с этими переменами война кончится, мужики домой вернутся. Люди спрашивали друг друга, не читал ли кто об этом в арзамасских «Известиях» или других газетах. Но газеты об окончании войны не сообщали, и народ надеяться перестал.

В училище тоже произошли кое-какие перемены: реалисты — несмотря на возражения преподавателей — отвоевали себе право избирать классные комитеты. Но дальше разговоров дело пока не продвинулось — начались каникулы, во время которых Аркаша толком не знал, чем заняться. Чтобы не скучать и не сидеть без дела, он читал книги, перелистывал учебники за четвертый класс, учил французский, историю, занимался геометрией и с нетерпением ждал начала учебного года.

Три недели занятий пролетели как один день. В учебу Аркаша втянулся быстро. Еще быстрее его захватила общественная жизнь училища. Это и понятно: товарищи выбрали его в классный комитет, в котором он занимал самую высокую должность — делегата в различные учреждения. Голосов Аркадий Голиков получил больше всех — двадцать!

«Надо вечером папе написать, — спустившись с крыльца и направившись в сторону ворот, решил Аркаша. — Рассказать, как работают наши первые организации. У них-то, в армии, полковые комитеты не диво. Конечно, там все взрослые, а мы всего лишь ученики, но ведь тоже работаем, разные резолюции выносим. Да и добиваемся многого! Нас теперь не оставляют без обеда, и всякие классные инциденты разрешает наш комитет…»

Неожиданно ход Аркашиных мыслей прервался звонкой птичьей трелью. Из сросшегося с забором кустарника выпорхнула небольшая яркая птичка. Сделав круг над головой мальчика, она уселась на все еще зеленую ветку одного из кустов и залилась красивым, похожим на соловьиное, пением. Но Аркаша знал, что это не соловей — соловьи давно уже улетели в теплые края.

Птичку, которая соперничала с самым известным и голосистым певцом среди пернатых, как только ни называли: и малиновкой, и зарянкой, и зорькой, и ольшанкой. Может, коленца, которые она выводила, и уступали заливистым соловьиным трелям, зато окрас у этой птахи был куда более нарядным, чем у ее не отличающихся ярким оперением собратьев: серенькая, с зеленоватым оттенком спинка контрастировала с белым брюшком и красновато-рыжими грудкой, горлышком и головкой.

Залюбовавшись птичкой, мальчик остановился. Не обращая на него никакого внимания, малиновка, уцепившись за ветку длинными, тоненькими, как спички, ножками, продолжала свой концерт.

«Вроде, самец, — предположил Аркаша, — самки не такие яркие. Да и поют не так звонко… Точно — самец!»

Словно подтверждая догадку мальчика, птичка вывела очередную звонкую руладу.

«Надо же! Совсем меня не боится! — подумал Аркаша. — Папа говорил, что малиновки часто селятся возле людей и быстро к ним привыкают. Им главное, чтобы вода близко была, а у нас ее сколько угодно: Теша недалеко, а пруды Сорокинские совсем рядом. Поэтому малиновок здесь видимо-невидимо…»

Внезапно птаха прекратила пение и, вспорхнув, сделала над Аркашей еще один круг. После этого она быстро юркнула в середину кустарника.

— Ну, ты чего замолчала-то? — пытаясь разглядеть среди веток яркое красное пятнышко, вслух произнес мальчик. — Ты ведь до вечера петь должна!

Из кустов не доносилось ни звука.

— Ну, как хочешь, — пожал плечами Аркаша и пошел по тропинке дальше.

Выкрутасы малиновки почему-то не выходили у него из головы. То, что птичка неожиданно прервала свое «выступление», его не сильно удивило. Мало ли что? Возможно, у нее дела какие-то появились неотложные. А вот зачем она над его головой кружила — непонятно. Может, об известии каком предупреждала? Если так, то о каком?

Аркаша поежился. Не от холода — октябрь выдался на редкость теплым. Но в груди мальчика появился неприятный холодок. Похожее чувство он испытывал всегда, когда с замиранием сердца открывал свежие газеты, чтобы прочитать сводки об убитых и раненых на фронте.

Аркаша ускорил шаг, будто хотел быстрее покинуть место, где у него возникли подобные ощущения. Не помогло: холодок не прошел, зато в голове стремительно закрутились тревожные мысли. Он лихорадочно начал вспоминать разные народные приметы о пернатых.

Говорят, жди беды, если птица в окно постучит. Не подходит… Он вообще ни разу не видел, чтобы малиновки к окнам подлетали. Вот если голубь в стекло бьется — тогда другое дело: умрет кто-то из живущих в доме. А еще говорят, что ничего хорошего не будет, если встретишь одинокую сороку — она плохие вести приносит. А уж если круг над тобой сделает — жди скорой смерти!

«Но то сорока, — прогнал дурную мысль Аркаша, — а то малиновка! Есть разница? Малиновки у нас во дворе давно живут, и ничего! Хотя с ними, вроде, тоже какие-то приметы связаны… Тетя Даша, кажется, что-то про кровь говорила…»

Новая волна холода прокатилась по телу мальчика. Он уже подошел к забору и, остановившись у невысокой, сколоченной из узеньких дощечек калитки, еще какое-то время обдумывал ситуацию.

«А вообще — какой дурак сейчас в приметы верит?! Это в древности люди темными были, необразованными, вот и напридумывали всякой ерунды, — размышлял Аркаша. — И тетя наша темный человек: в церковь ходит, в бога верит. А где он — бог-то? Вон, аэропланы по небу летают, и никто из авиаторов никакого бога не видел!»

Поселившаяся в душе мальчика тревога отступила. Как это было в тех случаях, когда он, дочитав до конца списки погибших и раненых, не находил в них знакомую фамилию…

Еще выходя из дома, Аркаша успел заметить, что тетя Даша — родственница отца, которая давно уже жила с Голиковыми и помогала Наталье Аркадьевне вести домашнее хозяйство, — хлопочет на кухне, а его сестры в гостиной занимаются какими-то своими, девчачьими делами. Не было видно и никого из Бабайкиных.

«Хорошо, что нет никого, — подумал Аркаша, — никто не помешает».

Положив на уже изрядно пожухлую траву длинный, завернутый в тряпку предмет, он присел на корточки и осторожно развернул материю. На сером куске ткани лежало старое отцовское ружье с облупившимся прикладом, которое почему-то — почему, Аркаша не знал — называлось «монтекристо».

Мальчик поднял ружье и, немного подумав, решил, что если положить ствол на верхнюю перекладину калитки, то целиться будет удобнее. Почувствовав, что приклад надежно упирается ему в плечо, а указательный палец не дрожит от прикосновения к холодному металлу, Аркаша прицелился и спустил курок. Негромкий, но звонкий, как пощечина, выстрел нарушил сонную тишину клонившегося к закату дня.

— Есть! — радостно закричал Аркаша.

Не прошло и минуты, как он вихрем влетел на кухню и, чуть не сбив с ног Дарью, потряс перед лицом испуганной женщины только что подбитой птицей.

— Вот! Голубя подстрелил! Теть Даш, зажаришь к ужину?

Дарья перекрестилась, взяла из рук Аркадия тушку и укоризненно покачала головой:

— Господи, да что тут есть-то? И стоило из-за этого стрелять?

Заметив, что мальчик насупился, женщина смягчилась:

— Да зажарю я твоего голубя. Только мяса-то у него с гулькин нос.

— Он там всего один был, — виновато вздохнул Аркаша. — Были бы еще, я бы еще подстрелил. Семья ведь у нас немаленькая, всех надо кормить…

Через час передняя наполнилась запахом жареной птицы, тарелку с которой Дарья поставила на середину большого квадратного стола.

— Ну, идите, что ли, — позвала она ребят.

Младшие девочки — девятилетняя Оля и семилетняя Катя — тут же подскочили к столу, горящими от нетерпения глазенками посмотрели на ароматное блюдо и повернули головки в сторону Тали.

Таля — так в семье называли старшую из сестер Голиковых, двенадцатилетнюю Наташу — брезгливо поморщилась:

— Фу! Я это не буду. Это вообще есть нельзя!

На лицах Оли и Кати появилась растерянность. Девочкам очень хотелось кушать, но притронуться к непривычной пище, от которой их любимая Талочка воротит нос, они не решались. Старшая сестра во всем была для них примером, ее мнение всегда считалось самым правильным, однако запах жареного голубя так приятно щекотал ноздри, что на этот раз точка зрения Тали вызвала довольно сильные сомнения.

У Аркаши этот запах усиливал и без того здоровый аппетит до болезненного головокружения. Если бы не девчонки, он проглотил бы птичку в два счета, но разве мог он, единственный — после ухода отца на войну — мужчина в семье, оставить младшеньких без деликатеса?

— Почему ты решила, что это нельзя есть? — удивленно посмотрев на сестру, пожал плечами Аркаша.

Он выдвинул из-под столешницы стул с изогнутой деревянной спинкой, сел на него, придвинул к себе блюдо с голубем и, отщипнув от птицы небольшой кусочек, отправил его в рот. На лице мальчика появилось довольное выражение.

— Ммм… Вкусно! На курицу похож. Налетай, девчонки!

Катя и Оля переглянулись и снова вопросительно посмотрели на старшую сестру. Таля опять сморщила нос.

Аркадий оторвал от голубя ножку и протянул ее младшим девочкам:

— Ну, кто из вас самый смелый?

Оля осторожно взяла из рук брата кусочек жареной птицы, попробовала его и тут же начала с удовольствием уплетать.

— Молодец, Оля! Ты у нас самая передовая! — похвалил сестру Аркаша и, отщипнув от голубя вторую ножку, протянул ее Кате. — На вот, Катерина, это тебе!

Девочка жадно впилась зубами в птичье мясо.

— Ну что, Талка, будешь есть или привередничать? — повернулся Аркаша к старшей из сестер. — Смотри! Не успеешь рот открыть, как одни косточки останутся!

Таля еще раз фыркнула для приличия, но взяла у брата протянутый ей кусочек голубя и, преодолевая брезгливость, попробовала его на вкус. Через несколько минут на тарелке остались одни лишь косточки.

Аркаша взял блюдо, чтобы отнести его на кухню, и только тут заметил Дарью, которая стояла в дверном проеме, скрестив на груди руки.

— Ой, теть Даш, мы все слопали, а ты даже не попробовала, — смутился мальчик.

Дарья забрала у него тарелку и улыбнулась:

— Ну, слопали и слопали, и слава богу. Какое-никакое, а мясо. А обо мне не беспокойтесь, я его и не хочу. Вот мама с работы придет, мы с ней и поужинаем вместе. А вам сейчас чаю принесу. Сегодня и хлебушек есть, и сахарок.

— Опять, небось, полночи у лавки простояла? — спросил Аркаша.

— Ну, что поделаешь, — вздохнула Дарья, — время нынче такое… За всем очереди. Народу-то в городе как прибавилось: и беженцы, и военные какие-то. Вот и не хватает продуктов. Приходится вставать спозаранку, чтобы хоть что-то досталось…

После того, как все попили чаю, Таля собрала со стола посуду, чтобы отнести ее на кухню.

— Дай мне, я сам отнесу, — сказал Аркаша и забрал у сестры поднос.

— Пожалуйста, — не стала возражать Таля и обратилась к младшим девочкам:

— Ну что? Будем дальше читать или на сегодня хватит?

— Читать! Читать! — уже заходя в кухню, услышал Аркаша голоса Оли и Кати.

В закутке, где большую часть площади занимала печка, за небольшим кухонным столиком сидела Дарья. Перед ней стояло блюдо с остатками голубя. Аркаша заметил, что, увидев его, тетя быстро положила на тарелку одну из косточек, на которой кто-то из девочек оставил кусочки хрящей и кожи. Теперь косточка была гладкой, словно отшлифованной. На лице женщины появилось смущение, будто ее застали за каким-то непотребным занятием.

— Теть Даш, куда поднос ставить? — сделав вид, что ничего этого не заметил, спросил Аркаша.

Дарья, все еще находившаяся в некотором замешательстве, молча взяла у мальчика поднос и, отодвинув подальше тарелку с косточками, поставила его на стол. Также молча она подошла к самовару, чтобы налить в миску горячей воды для мытья посуды.

Аркаша не уходил.

— Теть Даш, — снова обратился он к тете, — вот скажи, пожалуйста, ты ведь приметы про птиц знаешь?

Дарья повернулась к мальчику и посмотрела на него с удивлением:

— Ну, знаю кой-какие. А что?

— Да вот… — замялся Аркаша. — Не знаешь, почему малиновки над людьми кружат? Прямо над головой! Есть ли на этот счет какая-нибудь примета?

— А что — над тобой, что ли, красногрудка кружила? — заинтересовалась Дарья.

— Ну да… К чему бы это?

Дарья снова села за стол и задумалась. Через некоторое время она ласково посмотрела на мальчика и сказала:

— Вообще-то, когда птица над человеком кружит — это к известию. А вот каким оно будет — хорошим или плохим, зависит от того, что это за птица. Малиновка — птичка божья, так что плохое известие она не принесет.

— А почему божья-то? — допытывался Аркаша. — Ты вроде рассказывала что-то, но я забыл.

— Ну, так послушай еще раз…

Дарья придвинула к себе миску с горячей водой, в которой собиралась сполоснуть чашки, и спросила:

— Как думаешь, почему у малиновки грудка красная, словно манишка на ней надета?

Аркаша пожал плечами.

— Вот слушай… — опуская в воду чашку, сказала Дарья. — Когда птичка пролетала над распятым Христом, она увидела, что острые колючки тернового венца впиваются в голову Спасителя. Она попыталась сорвать венок, но сил на это у нее не хватило. Тогда пташка начала клювиком выдергивать шипы из терновника и поранила свою грудку. Вот так и появилась у нее красная «манишка». Понял теперь, почему малиновку называют божьей птичкой?

— Понял! — радостно воскликнул Аркаша и подумал: «Какая разница — есть бог, нет бога… Такая птичка точно не принесет плохое известие!»

2.

В первые дни октября погода стояла славная: теплая, солнечная и почти безветренная. Буйство осенних красок, которыми природа расписала деревья и кустарники, соперничало с прозрачной голубизной безоблачного неба. Но в воскресенье пошел дождь и все испортил. Над городом нависла серая, без единого просвета, пелена, из которой весь день, словно сквозь мелкое сито, сыпались на землю тоненькие струйки воды. И хотя на улице холоднее не стало — что внушало надежду на то, что погода испортилась ненадолго, — выходить из дома не хотелось.

Дочитав последнюю страницу, Аркаша закрыл томик Диккенса и с сожалением посмотрел на обложку. На ней был изображен худенький мальчик лет двенадцати, сжавшийся то ли от холода, то ли от страха между серыми стенами больших домов мрачного, неприветливого Лондона.

«Жизнь и приключения Оливера Твиста» закончились, о чем Аркаша искренне пожалел — попробуй найди еще такую интересную книгу. Сюжет захватывает — оторваться невозможно! Когда читаешь, кажется, что ты сам вместе с героем романа через все невзгоды проходишь и думаешь только о том, как бы поскорее из них выбраться. И как же хорошо, что этот Оливер Твист — добрый, честный мальчик — был вознагражден, в конце концов, за свою стойкость и порядочность!

«Добро всегда должно побеждать зло, — убирая Диккенса на полку, подумал Аркаша. — И не только в книгах, но и в жизни. Хотя в жизни не всегда так бывает… Но все равно — в любых обстоятельствах нужно оставаться честным человеком, всегда помогать людям и добиваться справедливости».

За стеной, разделяющей детскую и гостиную, раздался какой-то грохот, потом смех и голоса девочек.

— Ну вот! — кричала Оля. — Из-за тебя все развалилось!

— А не надо было этот стул сюда тащить! — тоненьким голоском возразила Катя. — Да, Талочка? Не надо было?

Из-за двери донесся строгий голос Тали:

— Так! Хватит уже! Разбирайте-ка свою пирамиду. Давайте лучше в «Да и нет» поиграем.

— В «Да и нет» надо людей больше… — начала было канючить Оля, но Таля ее перебила:

— Хватит нам людей! Ставьте стулья на место.

По скрежету, который донесся из гостиной, Аркаша понял, что его младшие сестренки послушались старшую и двигают к столу самые модные предметы интерьера в доме — венские стулья, часто использовавшиеся для возведения какого-нибудь объекта для игр.

Эти стулья он помнил еще по Нижнему. Как-то родители на извозчике привезли новую мебель с Нижегородской ярмарки. Оба они очень радовались покупке: мама — потому что всегда стремилась создать в доме уют, а папа — потому что сам любил столярничать и высоко ценил труд мастеров-краснодеревщиков.

— Какие же молодцы эти «Братья Тонет»! — нахваливал Петр Исидорович компанию иностранных мебельщиков, обеспечивших изделиями из гнутой древесины всю Европу. — Какую только форму не придают своей мебели! Какие изгибы! Какая красота! И цены вполне доступные.

В тот же день Аркаша и Таля, оставшись в комнате вдвоем, решили, что у новой мебели есть и другие, недооцененные родителями, достоинства — из нее можно соорудить все что угодно! Брат и сестра быстро составили из стульев вагоны поезда, управлять которым, разумеется, доверили Аркаше. Тале досталась должность кондуктора. Пассажиров в поезде не было — Оля, которая в то время еще только училась ходить, спала в другой комнате, а Катя появилась в семье уже после того, как были приобретены стулья.

— Ту-тууу! — громко загудел «паровоз» голосом Аркаши.

Первой гудок услышала мама и, войдя в комнату, всплеснула руками:

— Господи! Адик, Талочка! Кто вам разрешил трогать новые стулья? Вам что — играть больше нечем? Ну-ка сейчас же поставьте все на место!

Дети притихли и нехотя начали освобождать свои «рабочие места». Но не успели они отцепить «от состава» первый «вагон», как в комнату вошел папа.

— Ух ты! — воскликнул Петр Исидорович. — И куда же направляется такой замечательный поезд?

— Далеко-далеко! — радостно оповестила потенциального пассажира Таля.

— В дальние страны! — уточнил Аркаша.

— А мама нас не пускает, — пожаловалась отцу Таля. — Говорит, что надо все убрать.

— Правильно мама говорит — конечно, придется все убрать, — согласился с женой Петр Исидорович. — Кто же за вас это сделает? Вот наиграетесь, и сами все стульчики на место поставите. Договорились?

— Договорились! — обрадовались дети.

Наталье Аркадьевне такая идея не очень понравилась.

— Стулья совсем новые, — укоризненно посмотрела она на мужа. — А вдруг сломают?

— Не сломают, — возразил Петр Исидорович. — Мебель «Тонет» такая прочная, что ее и сломать-то трудно. Помнишь, когда мы эти стулья покупали, лавочник нам рекламный листок показывал?

— И причем тут реклама? — удивилась Наталья Аркадьевна.

— А притом, что в листке том написано было, что компания «Тонет» продемонстрировала прочность своей продукции таким образом: венский стул подняли на Эйфелеву башню и бросили сверху. И, представь себе, он остался целехоньким!

Аркаша понятия не имел, что такое Эйфелева башня и где она находится, но сообразил, что с ее помощью папочке удалось убедить мамочку в том, что детям можно пользоваться новыми стульями не только для сидения, но и для других, не менее важных целей: например, сооружать из них какие-нибудь интересные конструкции. Но — при одном условии: все сооружения после игры должны быть разобраны, а стулья — как, впрочем, и все остальные предметы, которые детям тоже дозволялось брать, — возвращены на отведенные для них места. Это условие выполнялось безоговорочно. Младших девочек к соблюдению договора приучили уже Аркаша и Таля…

Из гостиной донесся голос Оли:

«Барыня прислала сто рублей:

Что хотите, то купите.

Черное и белое не берите,

«Да» и «Нет» не говорите.

Вы поедете на бал?»

— Да! — радостно закричала Катя.

— Ну, так неинтересно! На первый же вопрос неправильно ответила! — накинулась на сестренку Оля.

— Почему неправильно? — чуть не со слезами в голосе спросила Катя.

«Ну, Катерина! Совсем не поняла, в чем тут подвох, — улыбнулся Аркаша. — Какая же она еще маленькая…»

— Оля, ну она же меньше тебя, — словно услышав его мысли, урезонила сестру Таля. — Просто ей надо еще раз объяснить условия…

Аркаша посмотрел в окно и вздохнул: дождь не собирался прекращаться. О том, чтобы пойти на улицу, нечего было и думать — промокнешь до нитки. Начинать новую книгу, даже что-нибудь из любимого Диккенса, не хотелось. Да и вообще — надо сначала как следует «Оливера Твиста» осмыслить. Уроки он сделал еще утром. Геометрию, немецкий, историю… Даже закон божий почитал, хотя не понятно, зачем вообще он нужен — забивают людям головы всякой ерундой.

Как-то был разговор, что Временное правительство хочет ограничить обязательное преподавание этого предмета. Почти все ученики этому обрадовались. А вот у учителей мнения разделились: одни считали, что закон изучать нужно, другие с такой точкой зрения не соглашались.

В числе последних был и любимый Аркашин учитель — Николай Николаевич Соколов, который вел уроки словесности. Работать в училище он начал совсем недавно, но сразу всем показал, что у него есть свои убеждения и он умеет их отстаивать. Чего Аркаша не мог сказать о многих других учителях. Когда церковные власти настояли на своем и убедили Временное правительство оставить закон божий в числе обязательных предметов, те, кто был против, тут же с этим согласились. Только Николай Николаевич не изменил своим взглядам.

Мысли Аркаши завертелись вокруг любимого учителя. Что там говорить — хороший он человек. Когда реалисты начали создавать классные комитеты, он один их поддержал. От остальных преподавателей этого никто и не ждал: понятное дело — почти все они кадеты. С ними разве столкуешься? Заладили одно и то же: какие такие комитеты? Вы еще дети, у вас одна задача — учиться, нечего взрослым подражать.

«Неужели наша школа так никогда и не изменится? — бросив взгляд на стопку книг, приготовленных к завтрашнему учебному дню, подумал Аркаша. — Неужели так и останется старорежимной, сухой, чиновничьей школой, в которую всякие новшества проникают с большим трудом? Интересно, что бы сказал об этом папа? Как-никак, а он тоже когда-то работал учителем…»

При мысли об отце у Аркаши сжалось сердце. Как же давно они не виделись! Кто бы мог подумать, что война так затянется… Три года прошло, как папа уехал из дома. За это время столько всего произошло! Он, Аркаша, теперь уже не маленький мальчик с пухлым личиком и наивными голубыми глазками, а почти взрослый человек — через три месяца четырнадцать исполнится. А Таля? Тоже повзрослела и такой красавицей стала, что Аркашины товарищи уже на нее заглядываются. Вон, Толик Ольшевский — как только ее увидит, сразу краснеет. А Оля и Катя так выросли, что папочка вряд ли сможет их обеих сразу на руки взять! Как тогда…

— Принимайте на побывку рядового Голикова! — раздался однажды вечером бодрый голос Петра Исидоровича, неожиданно появившегося в дверях дома.

Было это месяца через два или чуть больше после его отправки в армию: то ли в конце октября, то ли в начале ноября. Аркаша точно не помнил когда, но первые морозы уже ударили и снег лежал на промерзшей земле. Правда, в тот самый день началась оттепель.

— Папочка! — радостно закричали Оля и Катя, первыми бросившись к отцу, который с легкостью подхватил двух девочек одновременно.

Аркаша и Таля подбежали к нему вместе с мамой. Все трое, обхватив Петра Исидоровича руками, прижались к мокрой, пахнущей табаком солдатской шинели. А он не мог их даже обнять, потому что обе руки его были заняты — на одной из них сидела Оля, на другой — Катя.

Какое-то время все семейство, слившись в единое целое, напоминало высеченную из камня скульптуру. Рядом, вытирая слезы, молча крестилась Дарья.

— Папочка, война уже кончилась? — прозвучал в наступившей тишине звонкий голос Оли.

— Господи, Петя! Ты откуда?! — пришла, наконец, в себя Наталья Аркадьевна.

— Ты больше не уедешь от нас, папочка? — с надеждой спросила Таля.

Остальные члены семьи вопросов не задавали. Катя — потому что была еще совсем маленькой. Она крепко обнимала папу за шею, и больше ее ничего не интересовало. Аркаша — потому что был уже большим и знал, что после побывки солдат обязан вернуться на место службы. Дарья — потому что, во-первых, продолжала вытирать слезы, во-вторых, — потому что ее мысли были заняты тем, что надо срочно ставить самовар и собирать на стол.

— Здравствуйте, мои дорогие! Как же я по вам соскучился! Сейчас все расскажу, дайте только раздеться. На улице дождь со снегом, я весь мокрый, — спуская с рук Олю и Катю, сказал Петр Исидорович.

Через некоторое время все сидели в гостиной за столом, над которым горела керосиновая лампа под красивым зеленым абажуром, и слушали главу семейства.

— Ну, я вам уже писал, что служу во Владимире, — начал свой рассказ Петр Исидорович. — Это недалеко от Арзамаса: чуть больше трехсот верст, если ехать через Нижний Новгород, а если через Муром, по новой дороге, и того меньше. Город мне нравится. История там богатая, есть что посмотреть. Одни Золотые Ворота чего стоят, еще в двенадцатом веке построены, при князе Андрее Боголюбском. Вот война кончится, обязательно вас туда на экскурсию свезу.

— А речка там есть? — поинтересовалась Таля.

— Ну причем здесь какая-то речка! Талка, нашла о чем спрашивать! — возмутился Аркаша. — Пап, ты лучше о войне расскажи!

— Тихо, не ссорьтесь, папа все расскажет, — остановила ребят Наталья Аркадьевна и обратилась к мужу:

— Главное, расскажи, как ты там живешь, чем занимаешься, чем питаешься.

— Сейчас, сейчас… В порядке поступления вопросов, — пошутил Петр Исидорович. — Речка, Талочка, там есть, Клязьма называется. Конечно, не такая большая, как Волга в Нижнем. Пожалуй, с нашей Тешей можно сравнить. Кстати, тоже в Оку впадает. А теперь о службе…

Петр Исидорович расколол щипчиками кусочек сахару, добавил в чашку горячего чаю и, сделав несколько глотков, продолжил:

— В принципе, в материальном плане живем мы неплохо, как говорится, на всем готовом. Обмундирование казенное, кое-какую мелочь на личные нужды выдают, спим в казармах, кормят хорошо, три раза в день…

— Ну, все не как дома… — не удержалась Дарья.

— А вот тут ты не права, — возразил Петр Исидорович. — Среди ратников много крестьян. Так вот, некоторые говорят, что даже дома, у себя в деревне, так сытно не ели.

— Пап, а кто такие ратники? — поинтересовался Аркаша.

— А вот мы и есть ратники — солдаты государственного ополчения, которых в мирное время в армию не брали, а теперь, когда война началась, призвали. Из них формируют маршевые роты для отправки на фронт. Но сначала ратников учат ходить строем, стрелять.

— Значит, и винтовки вам выдали? — с какой-то мальчишеской завистью в голосе спросил у отца Аркаша.

— Конечно, Адик, — назвав мальчика детским ласкательным именем, ответил Петр Исидорович. — Без винтовок какие же мы солдаты!

Аркаша опустил голову вниз, сморщил лоб, словно обдумывал что-то очень важное, но не знал, можно ли об этот спрашивать или нет, и все-таки решился:

— Папочка, я знаю, что некоторым из армии присылают винтовки в подарок. А ты не мог бы мне прислать?

— Адя, да зачем тебе винтовка? — с удивлением посмотрев на сына, спросила мальчика Наталья Аркадьевна.

— Господи, какой же он еще ребенок! — покачала головой Дарья.

— Как зачем? Хочется, чтобы что-нибудь на память о войне осталось! — пояснил свою просьбу Аркаша.

В тот вечер они еще долго сидели в гостиной, но уже без Оли и Кати, которых уложили в постель. Таля тоже клевала носом, но отправиться в детскую спать наотрез отказалась. Девочка придвинула свой стул поближе к отцу, обхватила Петра Исидоровича обеими руками и, положив белокурую головку ему на плечо, приготовилась слушать.

Аркаша, проглотив обиду за отказ прислать ему винтовку, жадно ловил каждое слово отца. В его глазах читалось порой совсем не детское любопытство.

— Пап, как ты оцениваешь наши действия на фронте? — с самым серьезным видом обратился он к отцу. — Не допускает ли командование каких-нибудь ошибок?

— Да не такой уж он и ребенок! — засмеялась Наталья Аркадьевна и повернулась к Дарье:

— Вон какие вопросы задает!

— Рядовой Петр Голиков докладывает полковнику Аркадию Голикову! — взяв под козырек, шутливо отрапортовал Петр Исидорович. — Русская армия успешно наступает!

Заметив, что Аркаша, подыгрывая ему, приподнял подбородок и по-военному выпрямил спину, Голиков-старший, не меняя интонации, продолжил:

— В сентябре наши войска заняли большую часть Восточной Галиции и Буковины, взяли в осаду город Перемышль, а также захватили один из самых крупных городов Австро-Венгрии Лемберг, а по-нашему — Львов. В октябре войска Юго-Западного и Северо-Западного фронтов остановили наступление 9-й германской и 1-й австро-венгерской армий на Ивангород, а затем — на Варшаву, отбросив их на исходные позиции!

…Больше они не виделись, их связывала только переписка. Из Владимира приходили трогательные, полные нежности и тоски по близким послания. Петр Исидорович писал каждому отдельно — Наталье Аркадьевне, Аркаше, Талочке. Оле и Кате он присылал красочные открытки, по которым Оля училась читать.

Жена и старшие дети в письмах рассказывали ему о своей жизни и планах на будущее. Наталья Аркадьевна просила мужа не беспокоиться о них — ее заработка и денежного пособия, которое государство выплачивало за призванного в армию главу семьи, им вполне хватало. Таля писала любимому папочке о том, как готовится к поступлению в гимназию. Аркаша рассказывал о делах в училище, об учителях и новых товарищах, не забывая при этом задавать отцу вопросы о войне.

Однажды, зайдя в детскую, чтобы проверить, как сын приготовил уроки, Наталья Аркадьевна заглянула через плечо сидевшего за письменным столом Аркаши и увидела, что тот пишет письмо отцу. «Видел ли ты аэропланы?» — прочитала она последнюю строчку. Показавшийся несколько наивным вопрос мальчика заставил Наталью Аркадьевну улыбнуться, но она тут же придала своему лицу серьезное выражение и обратилась к сыну:

— Адя, а почему тебя интересуют именно аэропланы?

— Ты что, не понимаешь? — повернулся к матери Аркаша. — Техника на войне — это самое главное, особенно аэропланы! С них можно и бомбы сбрасывать, и врагов выслеживать, и всякие другие боевые действия вести.

Посчитав, что исчерпывающе ответил на заданный вопрос, мальчик снова склонился над листком бумаги, окунул перо в чернильницу и вывел в конце письма свою подпись: «Полковник Аркадий Голиков». Потом он достал из ящика стола новый конверт без почтовой марки, поместил в него сложенный вчетверо, исписанный неровными буквами листок, аккуратно заклеил конверт и написал на нем знакомый адрес: г. Владимир…

Тогда мысль о том, что отец может погибнуть, даже не приходила Аркаше в голову. Все изменилось в тот момент, когда у Петра Исидоровича поменялся почтовый адрес.

Это было весной пятнадцатого года. Весной, которую ждали с нетерпением и надеждой. С нетерпением, потому что после надоевшей холодной зимы людям хотелось тепла и солнца. С надеждой, поскольку верилось, что успешные действия нашей армии приведут, наконец-то, к победе над врагом и к окончанию войны.

Вопреки ожиданиям, весна выдалась пасмурной, тоскливой и совсем безрадостной. Ни один лучик солнца не пробивался сквозь сплошную пелену облаков. Хмурые, однообразно-серые дни навевали грусть, которая усугублялась еще и тем, что в газетах стало появляться все больше и больше известий о наших неудачах на фронте.

Люди собирались группками и обсуждали сообщения о ходе военных действий. Вести о вторжении германских войск на принадлежащие Российской империи территории не приносили никакой радости. Сводки о наших потерях — а они исчислялись сотнями тысяч погибших и раненых — приводили народ в еще большее уныние. Каждый человек понимал, что место выбывшего из строя солдата займет кто-то другой — чей-то муж, брат или сын, который до поры до времени числился ратником ополчения, и от этого понимания лица у людей становились такими же сумрачными, как затянутое серыми тучами небо.

Весна все-таки вступила в свои права: разогнала надоевшие тучи, окутала город дымкой нежной молодой зелени, а затем одарила его пышными гроздьями душистой сирени. В один из солнечных майских дней Наталья Аркадьевна, возвращаясь с работы, отломила от цветущего у больничного забора куста несколько веток и пришла домой с букетом ароматных нежно-лиловых цветов. В прихожей ее встретили Аркаша и Таля.

— Мамочка, тут тебе письмо от папы, — без обычной радости в голосе, которую проявляли дети в таких случаях, сказал мальчик и протянул матери конверт.

Письмо было без обратного адреса. Это могло означать только одно — рядовой Петр Голиков из города Владимир выбыл. Ветки сирени выпали у Натальи Аркадьевны из рук…

В те дни Аркаша как-то сразу повзрослел. Открывая свежие газеты, он находил в них сводки военных действий и анализировал положение на фронте. Ситуация складывалась непростая.

Взятие Перемышля и Львова стало последним крупным успехом русской армии в 1915 году. К концу того же года Польша и Курляндия были заняты Германией, после чего линия фронта превратилась практически в прямую, соединившую Балтийское и Черное моря. Боевые действия велись на подступах к Риге. Там, на рижском участке русско-германского фронта, дислоцировался 11-й Сибирский полк, в котором служил сначала рядовой, потом — прапорщик Петр Голиков.

В письмах жене и детям Петр Исидорович не вдавался в подробности об истинном положении дел на фронте — не хотел лишний раз волновать семью. Но и без этого было понятно, что наша армия теряет наступательный дух. Газеты, хоть сдержанно, но сообщали о нехватке оружия и боеприпасов, о плохом снабжении, об участившихся случаях дезертирства. Сводки о погибших и раненых в боях становились все длиннее и длиннее.

Вот когда Аркаша по-настоящему испугался — а вдруг его любимого папочку убьют! Даже когда положение на фронте понемногу начало выравниваться — нормализовалась ситуация со снарядами и оружием, в том числе с артиллерией, со снабжением армии одеждой и продовольствием — не проходило дня, чтобы в его голове не свербела мысль о том, что отец может погибнуть.

Сколько раз он представлял себе картину, как во время боя его папочка — в такой же серой солдатской шинели, в которой он приезжал из Владимира, с винтовкой наготове, с криком «Ура!» — вместе со своими товарищами бежит в атаку на врага, и вдруг свинцовая пуля или осколок снаряда попадает ему прямо в грудь! Папочка хватается рукой за сердце, между пальцами сочится кровь, которая струйками стекает по шинели и капает на землю, образуя у его ног какой-то непонятный рисунок из алых пятен. Причем, если это случается весной, летом или осенью, то рисунок едва заметен — кровь не так сильно выделяется на зеленой или бурой траве, а на голой земле — тем более. А вот если она падает на белый снег, когда на улице зима, то рисунок из папочкиной крови получается таким ярким и таким контрастным, что его видно издалека…

Аркаша машинально смахнул катившуюся по щеке слезу. Потом кулаками протер глаза, размазав по лицу скопившуюся в них влагу. Он часто плакал, рисуя в воображении картину гибели отца, и слез своих не стеснялся. Он так любил папочку и так по нему тосковал, что чувство неловкости, которое, казалось бы, должен испытывать мальчик в его возрасте, плача, как маленький ребенок, не шло ни в какое сравнение с чувством той тоски по любимому человеку, которая поселилась в сердце Аркаши в тот день, когда Петр Исидорович ушел на фронт.

После таких слез — которых, впрочем, никто никогда не видел — на душе становилось немного легче.

«Нет, — подумал Аркаша, перестав плакать, — его не убьют. Потому что — если его убьют — как мы будем жить без него? Кончится когда-нибудь эта проклятая война, и мы будем, будем вместе! И никто уже нас не разлучит!»

Решив, что ему прямо сейчас необходимо поделиться своими мыслями с отцом, Аркаша вырвал из тетради чистый листок, придвинул поближе чернильницу и приготовился опустить в нее перо. Вдруг на его лице появилось выражение глубокой задумчивости, взгляд обратился на висевшую над письменным столом книжную полку, но не скользнул по корешкам расставленных на ней томов, а, словно даже не видя их, застыл, казалось, на всех книгах сразу.

Так он просидел несколько секунд, а может быть, и минут — счет времени был потерян. Потом губы мальчика зашевелились, будто он заучивал молитву, лицо озарилось легкой улыбкой, ручка с пером, наконец, опустилась в чернильницу, и на чистом листке бумаги появились первые строчки стихотворения:

Проходят, точно сон кошмарный,

Тяжелые года.

Но миг настанет лучезарный,

Мы будем вместе навсегда.

Поставив точку в конце четверостишия, Аркаша снова задумался — нужно было написать продолжение. Его взгляд теперь устремился на окно, за которым по-прежнему моросил мелкий осенний дождь. От творческого процесса мальчика отвлекла мысль о том, что сегодня выйти из дома точно не удастся. Да и к ним вряд ли кто-нибудь придет — в такую погоду хороший хозяин собаку из дома не выпустит.

Аркаша снова сосредоточился на стихотворении. Он по-прежнему смотрел на льющиеся за окном струйки воды, но будто не видел их.

Когда на фоне этих струек вдруг возникла фигура съежившегося под дождем человека, мальчик даже не сразу понял, что человек этот ему не кажется, а существует в реальности.

Это был мужчина в солдатской шинели — такой же, как у его отца. Сердце Аркаши бешено заколотилось. Из груди его чуть не вырвался крик: «Папочка!», но слово застряло в горле — Аркаша понял, что ошибся. Мужчина был ниже, чем отец, ростом и более плотного телосложения. Окончательно сомнения развеял настойчивый стук в дверь. Петр Исидорович стучать бы не стал, вошел бы сразу — днем Голиковы никогда не запирались.

Аркаша бросился в прихожую. В три прыжка преодолел гостиную, чем вызвал недоумение у сидевших за столом сестер, и оказался возле входной двери раньше, чем вышедшая на стук Дарья, которая до этого хлопотала на кухне, расположенной рядом с прихожей.

— Здравствуйте, люди добрые, — поклонился хозяевам дома мужчина и пристально посмотрел на Аркашу. — Хотел спросить, туда ли я попал, тут ли Голиковы живут, но сам вижу — туда. Вы, стало быть, Аркадий — сынок Петра Исидоровича.

— Да… — только и смог вымолвить Аркаша, у которого от волнения пересохло в горле.

Мужчина обвел взглядом остальных членов семейства — девочки тоже вышли из гостиной и пристроились за Аркашиной спиной — и, наконец, представился:

— А я Кузьма Васильевич — сослуживец вашего батюшки. Вот, с приветом от него к вам пожаловал.

У Аркаши отлегло от сердца — если гость приехал, чтобы передать привет от папочки, значит, с ним все хорошо, он жив и здоров.

— Господи, да что же мы в дверях-то стоим! — опомнилась Дарья. — Раздевайтесь, проходите в гостиную. Я сейчас самовар поставлю.

— Не суетись, хозяйка, — остановил ее Кузьма Васильевич. — Я к вам на минутку заглянул — предупредить, что послезавтра с утра приду, и тогда уж обстоятельно поговорим. Дома-то кто будет?

— Будет! Будет! — в один голос закричали Аркаша и Таля.

— А почему сегодня нельзя? Или завтра? — не удержался от вопроса Аркаша.

— Сегодня никак не получится. Я только что с поезда, не спал совсем, устал очень. Сейчас к сестрице своей пойду — она тут недалеко, в Ямской Слободе живет. Тоже надо навестить. Давненько с ней не виделся, и с ребятами ее. Поди, выросли уже, и не узнать. Да и помочь, может, надо в чем. Овдовела она, одна малых подымает. Мужик-то ее еще в шестнадцатом погиб. Вот сегодня у нее заночую, а завтра встану с утра пораньше и в хозяйстве помогу. Писала, крыша у них прохудилась… А уж послезавтра к вам, тогда и поговорим.

— А сами-то вы откуда будете? — спросила гостя Дарья.

— Сам-то? — переспросил тот. — Сам-то я лукояновский. Город такой есть — Лукоянов, верст пятьдесят отсюда, а может, и поболе. Вот там я и живу. Жена у меня там, детки. Давно их не видел. А тут отпуск дали, после ранения. Вот послезавтра прямо от вас к ним и поеду.

Кузьма Васильевич обвел взглядом девочек и Аркашу и улыбнулся:

— А с батюшкой вашим все в порядке. Ничего плохого с ним не случилось.

Едва за гостем захлопнулась дверь, Аркаша кинулся к вешалке, на которой висела верхняя одежда, быстро облачился в свою форменную тужурку, надел на голову фуражку, потом, перебрав несколько вещей, снял с крючка непромокаемый отцовский макинтош, накинул его поверх тужурки, сунул ноги в сапоги и уже с порога крикнул девочкам и Дарье:

— Я к маме на работу!

Перешагнув порог, он вдруг резко остановился, будто уперся в невидимую стенку, обернулся, отыскал взглядом Дарью и, весело прищурившись, сказал:

— Теть Даш, а малиновка-то хорошую весть нам принесла! Правда?

— Правда, правда, — улыбнулась женщина. — Беги уж…

Только после того, как Аркашины сапоги отстучали по ступенькам крыльца, Дарья спохватилась:

— А чего побежал-то? Мать уж и сама скоро придет! Чего зря мокнуть-то…

3.

Небо по-прежнему поливало землю ситным дождем, но теперь он не казался Аркаше таким противным, как еще несколько минут назад. Мальчик даже с удовольствием подставил лицо под тонкие струйки, чтобы хоть немного охладить свой пыл — его щеки горели от возбуждения, вызванного неожиданным появлением фронтового товарища отца.

Закрыв за собой калитку, он вышел на улицу и оказался по щиколотку в воде. Земля в этом месте притопталась, и возле дощатой створки образовалось небольшое углубление, которое во время сильного дождя всегда заполнялось водой. Аркаша на секунду замешкался — почему-то вдруг вспомнилось, как он, когда был маленьким, топал по этой луже так, что брызги разлетались в разные стороны на несколько метров.

Посмотрев по сторонам и не увидев на улице ни одного человека, который мог бы сказать: «Взрослый парень, а какую дурь вытворяет!» — Аркаша поднял вверх ногу, обутую в сапог невероятно большого для его возраста размера, и со всей силой шлепнул по луже. Фонтан от этого шлепка получился такой, что если бы кто-то стоял метрах в трех от мальчика, то этот кто-то оказался бы мокрым с головы до ног.

Как ни странно, но этот дурацкий поступок вернул Аркаше нормальное расположение духа — словно вместе с водой от него отскочили переполнявшие его эмоции. Мальчик запахнул поглубже полы макинтоша, нахлобучил на уже промокшую под дождем фуражку капюшон и, перепрыгивая через образовавшиеся на дороге лужи, направился в сторону улицы Сальникова, которая связывала верхнюю окраину города с центром.

Улица эта, кроме того, что считалась одной из старейших в Арзамасе, известна была еще и тем, что на ней, вернее, на углу Сальникова и Алексеевской, находилось одно из самых больших в городе зданий — трехэтажное здание Арзамасского духовного училища. Скорее всего, по этим причинам она никогда не оставалась безлюдной. По ней туда-сюда сновали жители восточных и северных окраин, которые отоваривались в лавках Гостиного ряда или молились в Воскресенском соборе и других городских церквях. Еще здесь всегда можно было встретить и самих служителей церкви, и учащихся Духовного училища. Многих из них Аркаша знал в лицо. Некоторые так примелькались, что, даже не зная имен этих людей, мальчик с ними здоровался.

И на этот раз, несмотря на непогоду, улица Сальникова пустынной не была. Какие-то бабы в длинных юбках и теплых платках шли, видно, в Воскресенский собор на вечернюю службу. Аркаша их обогнал. Навстречу ему попались двое парней, которых он знал по реальному училищу. Оба были на несколько лет старше его.

Один из них, Женька Гоппиус, жил на самом конце этой улицы, недалеко от березовой рощи, куда Аркаша с друзьями часто бегал гулять. Женька был высоким, красивым парнем с правильными чертами лица, чем-то напоминающими черты его матери — учительницы Марии Валериановны, зарабатывающей на жизнь частными уроками. Впрочем, сам Женька с этого года тоже начал зарабатывать. Аркашин товарищ, Петька Цыбышев, сказал, что, окончив училище, Гоппиус устроился на службу в какую-то химическую лабораторию.

Второго из парней, Ваньку Персонова, Аркаша тоже хорошо знал — он, как и Голиковы, жил на Новоплотинной. Персонов был года на два моложе Женьки и теоретически должен бы был еще учиться в реальном, но недавно его отчислили из училища. И ладно бы за плохую успеваемость! Ничего подобного — с учебой у Ваньки никаких проблем не было. Наоборот — в прошлом году его всем в пример ставили. Персонов увлекался литературой, сам писал стихи — в местной типографии даже издали сборник его стихотворений под названием «Звук». Аркаша эту книжицу видел. Стихи все больше про деревню — так, ничего особенного… Но к исключению Ваньки из училища они никакого отношения не имели. Тут дело в другом.

Когда в реальном был избран ученический комитет, старшеклассник Иван Персонов его возглавил. У них, у старшеклассников, на заседаниях рассматривались вопросы куда более серьезные, чем в Аркашином классе. У четвероклассников что обсуждали? Кто по каким причинам отсутствовал, как распределить роли в спектакле, который решили поставить, кто на уроках плохо себя ведет, и все такое…Надо признать, дисциплина в младших классах пока еще хромает. Вот недавно его, Аркашу, и Петьку Шнырова директор отчитал за то, что они во время перемены на палках дрались.

Старшеклассники — другое дело. У них на повестках стояли вопросы о демократизации учебно-воспитательного процесса, о защите достоинства учащихся, о произволе некоторых преподавателей по отношению к реалистам. Ну, на то они и старшеклассники. Хотя и у них не все получается. Многие учителя порекомендовали руководству училища особо требовательных поставить на место. И директор встал на сторону таких преподавателей. Тогда Ванька — а он был еще и редактором ученической газеты — написал и напечатал памфлет про таких учителей, который назывался «Свиньи». Ну, уж это ему с рук не сошло — тут же отчислили из училища.

Поравнявшись с Гоппиусом и Персоновым, Аркаша поздоровался с бывшими реалистами, но те ему не ответили. Отчаянно жестикулируя, перебивая друг друга, парни на ходу вели такую оживленную беседу, что, скорее всего, даже не услышали Аркашиного «Здравствуйте» из-под закрывающего половину его лица капюшона. Зато до слуха мальчика успели долететь некоторые довольно громко произнесенные парнями фразы: «Ленин еще когда говорил, что нужно заключать мир без всяких там аннексий и контрибуций!», «Ну да! И никакой поддержки Временному правительству!», «Вот большевики…»

Продолжения фразы про большевиков — кажется, это был голос Женьки — Аркаша уже не услышал.

Вскоре его внимание привлекла группа из пяти-шести мужчин, одетых в военную форму, которые, как и он, двигались в сторону центра. Приглядевшись к военным, мальчик сразу определил, что все они, во-первых, нижние чины — ноги их были обуты в ботинки с обмотками защитного цвета; офицеры, в основном, носят сапоги, — во-вторых, что служат они в разных родах войск. Это было заметно, в первую очередь, по шинелям: у кавалеристов они намного длиннее, чем у пехоты, с широкими обшлагами на рукавах. Да и шлица разрезана чуть ли не до пояса, чтобы на лошадях было удобнее скакать. А еще на служивых были разные штаны: у одних — пехотинцев — из-под обмоток виднелись шаровары темно-зеленого цвета, у других — темно-синие рейтузы, какие носят в кавалерии.

Один из солдат заметно прихрамывал, второй — в кавалерийской шинели — и вовсе опирался на толстую деревянную трость. Без нее — это было очевидно — он не сделал бы и шагу. Из-за этих двоих вся группа передвигалась слишком медленно, иногда мужчины даже ненадолго останавливались.

«Раненые, видать, — подумал Аркаша, которому понадобилось всего несколько секунд, чтобы догнать группу. — Из тех, кто у нас долечивается…»

Военные, не обращая никакого внимания на дождь, о чем-то горячо спорили.

— Да мы летом шестнадцатого этих австрияков вместе с их Фердинандом так колошматили — только пух да перья летели! — услышал Аркаша голос опирающегося на палку солдата, который, чтобы жестом продемонстрировать, как он и его товарищи колошматили врага, остановился и свободной от трости рукой сделал несколько движений, напоминающих размахивание саблей. — Я тогда в кавалерии служил, у Каледина. Луцк взяли одним махом, а потом верст на пятьдесят вперед продвинулись! Алексей Максимыч — мужик толковый. Строгий, правда, никому спуску не давал, очень уж дисциплину любил. Ну, на то он и генерал.

— Так, слыхал я, выгнали его из армии. Если уж такой толковый, за что ж выгнали-то? — возразил хромому молодой пехотинец в сдвинутой на затылок блестящей от дождя папахе. — Пускай бы и дальше воевал. Аль без тебя не может?

Раздался дружный хохот. Аркаше тоже не смог сдержать улыбку.

— Дурак ты, Пашка! — обиделся хромой. — Алексей Максимыч — настоящий вояка. А выгнали потому, что это ваше нонешнее правительство не признал. Как царя-батюшку в отставку отправили, — хромой снова ненадолго остановился и перекрестился, — так он новой власти подчиняться не захотел.

— А сейчас-то он где? В тюрьме, что ли? — спросил кто-то из солдат.

— Тьфу на тебя! — сплюнул хромой. — В какой тюрьме? На родину он подался, на Дон куда-то. Алексей Максимыч казаком родился, казаком и помрет.

Дальнейшего разговора Аркаша не услышал — перед Соборной площадью он свернул в Поповский переулок, где находился госпиталь, в котором работала Наталья Аркадьевна. Мужики же пошли своей дорогой.

«Давно я здесь не был, — подойдя к воротам госпиталя, подумал Аркаша. — А ведь когда-то чуть не каждый день ходил маму встречать…»

Он вспомнил, как восьмилетним мальчиком первый раз пришел к матери на работу. Дома ему было скучно, новых друзей в Арзамасе он завести еще не успел, вот и решил дойти до маминой больницы — посмотреть, как она там устроилась. Едва мальчик вошел в помещение, как его тут же окружили женщины в длинных белоснежных передниках и таких же белых, закрывающих волосы косынках, завязанных на шее сзади, — сестры милосердия.

— Это к кому же такой симпатичный молодой человек пожаловал? — с улыбкой обратилась к Аркаше одна из них.

— К маме! — доложил мальчик.

— И кто же твоя мама? — поинтересовалась женщина.

— Так это, верно, нашей новой акушерки сыночек, — внимательно разглядывая Аркашино лицо, предположила другая. — Вы только посмотрите, как на нее похож!

Из палаты, расположенной в другом конце коридора, вышла Наталья Аркадьевна. Увидев сына, удивилась:

— Адя, ты зачем пришел?

На этот раз мать он увидел издалека — она стояла на крыльце больницы, прижавшись к входной двери. Только так можно было укрыться от косого дождя, от которого почти не спасал нависающий над крыльцом козырек.

«Воздухом вышла подышать, — догадался Аркаша. — У них там задохнуться можно».

В переполненных палатах, где с трудом удавалось протиснуться между койками, от смеси запахов медикаментов, человеческого пота, крови, мочи, сочившегося из ран гноя, табачного дыма стояло такое зловоние, что посетители, пришедшие в больницу с улицы, едва не теряли сознание. Этот запах за несколько минут успевал впитаться в одежду, волосы, кожу. Что уж говорить о тех, кто здесь работал!

Увидев сына, Наталья Аркадьевна задала ему тот же вопрос, как и тогда, пять лет назад:

— Адя, ты зачем пришел?

Потом на ее лице появилась тревога:

— Случилось что?

— Нет, мамочка! Ничего не случилось, — успокоил мать Аркаша. — Хотя, случилось, но хорошее: к нам сегодня человек один приходил, от папы. Вот я и не утерпел — прибежал тебе рассказать. А ты скоро домой пойдешь?

— Какой человек? — не ответив на вопрос мальчика, спросила Наталья Аркадьевна.

— Папин фронтовой товарищ, — пояснил Аркаша и снова поинтересовался:

— Ты когда работать закончишь? Я бы тебе по дороге все рассказал.

— Да вот еще двух раненых обработаю, и на сегодня все, — сказала Наталья Аркадьевна и, распахнув входную дверь, жестом пригласила сына войти в помещение. — Подожди меня, если хочешь.

Мальчик на секунду замешкался — войдешь, вся одежда пропитается зловонным больничным запахом, который несколько дней не выветрится. Ладно, плащ — его можно на это время где-нибудь во дворе повесить. А форменная тужурка? В ней ведь завтра в училище идти! И все-таки он решился — в конце концов, и мама, и ее коллеги вдыхают это амбре по многу часов подряд. Раньше такого не было. Раньше вообще все было по-другому…

Когда Аркашина мама начинала работать в Арзамасской больнице, в родильном отделении имелось всего четыре койки, и даже если все они были заняты, новоиспеченная акушерка легко справлялась со своими обязанностями.

Война многое изменила. С фронта в Арзамас начали поступать раненые, которых, после оказания им первой помощи в войсковых лазаретах, отправляли на лечение в тыл и размещали в специально оборудованных госпиталях и городских больницах. У врачей и прочего медицинского персонала работы прибавилось настолько, что люди от усталости валились с ног. У Натальи Аркадьевны появились новые обязанности: она обрабатывала раны, делала перевязки, переворачивала тяжелобольных… Работы с каждым днем становилось все больше и больше — поток раненых не прекращался.

Сделав несколько шагов по узкому, плохо освещенному коридору, Аркаша уперся в спинку железной больничной койки, на которой лежал укрытый серым одеялом человек. Вдоль стены, впритык к этой койке — спинка к спинке — стояла еще она, такая же, за ней — третья. На каждой из кроватей тоже лежали раненые. Такого в больнице Аркаша еще никогда не видел. Впрочем, он давно не заходил к матери на работу.

— В палатах свободных мест не хватает, вот и размещаем людей в коридоре, — заметив его растерянность, сказала Наталья Аркадьевна.

Она подошла к одному из раненых — молодому, лет двадцати трех, парню — и, наклонившись над ним, спросила:

— Ну, кто у нас тут?

Потом поднесла карту больного поближе к глазам и вслух прочитала:

— Так, Константин Яковлев. Осколочное ранение живота, внутренние органы не повреждены, уже хорошо… Ага, гнойная инфекция образовалась. Ну, сейчас мы твои болячки обработаем.

Резким движением Наталья Аркадьевна сорвала с живота парня пропитанную кровью и гноем марлю. Раненый вскрикнул.

— Потерпи, потерпи, дружок, — уговаривала солдатика сестра, обрабатывая ему рану, — не так уж все и плохо…

— Сам знаю, — морщась от боли, процедил тот, — видел, как из людей кишки вываливались. Моя-то рана не смертельная, я ей даже рад. Вот подлечусь тут у вас и домой поеду. К мамке в деревню. И никаких тебе больше окопов, пуль, снарядов! Всё! Кончилась для Костика война! Правильно я говорю, парень?

Аркаша понял, что вопрос адресован ему, но что ответить солдатику, не знал, поэтому постарался изобразить на лице улыбку и молча пожал плечами.

Оставив Костю, Наталья Аркадьевна подошла ко второму раненому, который показался мальчику глубоким стариком. Он даже удивился — разве таких призывают в армию и уж тем более отправляют на фронт? Лицо раненого, худое, серо-землистого цвета, было изрезано морщинами, напоминающими борозды на вспаханном поле. Щетина на впалых щеках и усы с проседью добавляли солдату возраста.

Раненому требовалось поменять повязку на ноге, вернее, на той ее части, которая осталась от нижней конечности — половине бедра.

— Вот Петровичу не повезло так не повезло — на мину наступил! — раздался веселый голос Кости. — Поперся из окопа с германцами брататься! Надо тебе было? А, Петрович? Вот ходи теперь на одной ноге!

— А ты-то чему радуешься? — усмехнулся старый солдат. — Домой собрался? Как бы не так! Вот залечат твои болячки, и прямиком на фронт. Хорошо, если домой дадут заехать, а то прям на передовую, в окопы. Под мамкиной юбкой не спрячешься.

— Как это? — растерялся Костя. — Я ведь раненый, а раненых на фронт не отправляют.

— Так это ты пока раненый. Но ведь не сильно. Кишки-почки-печенка и — что там еще у людей есть? — все цело, все на месте. А болячки заживут и отвалятся, и будешь ты снова здоровенький, к службе готовый. Вот так-то! — поддразнил молодого солдата Петрович и подмигнул Аркашиной маме:

— Верно, сестра?

— Может, и так, — согласилась Наталья Аркадьевна и, осторожно стянув с пациента серое больничное одеяло, спросила:

— Ну что, Василий Петрович, приступим?

Аркаша содрогнулся, увидев обмотанную окровавленными бинтами культю Петровича, но виду, что испугался, не показал. Он даже приготовился выдержать зрелище самой перевязки, но Наталья Аркадьевна встала так, чтобы сын не видел, как она отдирает от искалеченной конечности пропитанную засохшей кровью повязку. О действиях матери Аркаша догадался по лицу раненого, которое сморщилось от боли.

— Э, нет! Так дело не пойдет! — не унимался тем временем Костя. — Не хочу я на передовую, вшей кормить и под пули подставляться! Сестра, а может, вы мне кусочек от чего-нибудь отрежете, пока не все дырки заросли? От кишков, например. Их в организме много — говорю же, я видел!

Вопрос Костика всех развеселил. Даже Петровича. Лицо старого солдата озарила улыбка, бороздки на щеках расправились, серая кожа посветлела, а в глазах запрыгали веселые огоньки, отчего они сразу перестали казаться тусклыми.

— Это не по моей части, к хирургу обращайтесь, — засмеявшись, посоветовала парню Наталья Аркадьевна, — может, что-нибудь и отрежет.

— Язык бы ему подрезать, чтоб ерунду не молол, — высказал свое мнение Петрович.

«А он не такой уж и старый, — заметив произошедшую с раненым перемену, подумал Аркаша, — может даже, ненамного старше папочки. Вот если бы его еще и побрили…»

— И когда только эта война окаянная кончится? — прервал его размышления голос Кости. — Вот говорят: воевать будем до победного конца. А когда конец-то этот наступит, а, Петрович? Кто-нибудь знает? Сколько можно в траншеях сидеть, на брюхе по грязи ползать, под пули лезть!

— Вот и не лезь, — снова поморщившись от боли, посоветовал парню Петрович. — У меня газетка одна есть, в шинели припрятана, «Солдатская правда» называется. Так вот, там написано, что солдатам делать, чтобы война скорее кончилась. Я тебе вот что скажу…

Аркаша обратился в слух — уж очень интересно было узнать, что пишет об окончании войны газета, которую сам он никогда не видел.

— Да знаю я, что ты скажешь, — отмахнулся от Петровича Костя. — К нам летом мужик один приходил, все твердил, что правительство войну кончать не собирается и что мы, солдаты, сами должны ее прекратить. Офицеров своих не слушать, в атаки не ходить, с австрияками и германцами чуть ли не обниматься, брататься, значит. Мол, их тоже, как и нас, против воли в окопы загнали, и они тоже домой хотят — к мамкам, женам да детишкам.

Чтобы лучше видеть Петровича, Костя слегка приподнялся в постели и, опираясь на локти, продолжил:

— А еще мужик этот сказал, что он в такой партии состоит, которая одна против войны выступает и призывает немедленно заключить мир с германцами…

— Партия большевиков называется, — подсказал Петрович. — А главный у них — Ленин. Слыхал о нем?

— Да слыхал… — опустившись на подушку, сказал Костя. — Мужик этот нам тоже газету какую-то показывал и статью из нее зачитывал. Говорит, написал ее Ленин. Только я из статьи той ничего не понял, пока мужик своими словами все не разъяснил. Он и о братаниях этих говорил…

— Ну, так и чего тебе непонятно? Что ты против братаний имеешь? — допытывался Петрович.

— Я-то, может, и ничего против не имею, — ответил Костя.

Он снова приподнялся на койке и продолжил:

— Только вот после того, как мужик этот ушел, собрал нас ротный и сказал, что правительство указ издало, в котором написано, что ни о каком мире с врагами Отечества не может быть и речи, а если кто брататься с ними побежит, под суд пойдет. Но сначала от него — от ротного — по морде получит. А если схватят кого из ихних, ну, из германцев, кто на братание придет, то тут же, на месте, расстреляют. А еще он сказал, что этот, как его, Ленин на немцев работает, а значит, является немецким шпионом.

— Сам ты шпион! — возмутился Петрович. — Наслушался дураков и всякую ерунду городишь. Вот ты меня послушай… Всё, сестричка? Кончено дело?

Последние слова были адресованы Наталье Аркадьевне, которая, улыбнувшись, молча кивнула старому солдату и повернулась к сыну:

— Адя, ты можешь выходить. Я сейчас переоденусь и тоже выйду. Подожди меня на крылечке.

Аркаша попрощался с ранеными и вышел на улицу. Первым делом он полной грудью вдохнул большую порцию чистого свежего воздуха и, даже не успев выдохнуть, с удивлением заметил, как резко изменилась погода. Моросивший весь день дождь, который, казалось, никогда не кончится, прекратился. Сквозь рваные просветы, появившиеся в серой пелене облаков, виднелось ярко-голубое, почти синее небо. Чем ближе к горизонту, тем просветов становилось больше, а цвет неба постепенно менялся — делался гуще, насыщеннее, темнее. Менялись и облака: от серебристо-серых над городом до почти черных, отливающих фиолетовыми и бордовыми красками на западе, за Тешей, где оранжевый солнечный диск приготовился погрузиться в багряное пламя заката…

Ночью Аркаша никак не мог уснуть. То переворачивался с боку на бок, то натягивал до ушей одеяло, то засовывал голову под подушку. Ничего не помогало. Он искренне удивлялся — что с ним такое происходит? Раньше, стоило только плюхнуться на кровать, тут же засыпал.

«Просто сегодня столько всего произошло, что мозг сразу все не переваривает, — в очередной раз вынырнув из-под подушки, решил Аркаша. — Ну и ладно! Не спать так не спать! Если не высплюсь, завтра в училище не пойду, скажу, что заболел…»

Он улегся на спину, подоткнул под себя одеяло — в доме было прохладно, топливо экономили — и начал перебирать в памяти события прошедшего дня. Ну, первая половина суток прошла спокойно — он сделал уроки, дочитал под шум дождя Диккенса. Потом хотел написать папе письмо, но вместо этого написал стихотворение. Всего четыре строчки. Хотел сочинить еще, но больше не успел, потому что… Потому что….

Веки мальчика начали медленно закрываться.

«Потому что пришел Кузьма Васильевич!» — подсказал ему кто-то невидимый, заставив Аркашу мгновенно распахнуть глаза.

Ну да! Пришел папин товарищ, с которым они вместе служат в армии. Потом он помчался к маме на работу, чтобы поделиться с ней этой новостью, а там услышал разговор Василия Петровича и Костика о войне, о братаниях, о большевиках, о Ленине. Впрочем, о большевиках и Ленине он слышал уже второй раз за день — о них говорили Женька Гоппиус и Ванька Персонов. О надоевшей всем войне последнее время вообще трубят на каждом шагу. Только мнения на этот счет у всех разные — одни призывают воевать до победного конца, другие настаивают на сепаратном мире. Кто тут прав — попробуй разберись.

«Вот был бы рядом папа, — подумал Аркаша, — он бы все разъяснил. Но папа на фронте, и неизвестно, когда приедет…»

Он снова повернулся на бок и начал вспоминать свой разговор с матерью, который они вели, когда возвращались из госпиталя домой. Сначала он рассказал ей о визите Кузьмы Васильевича. Мама отреагировала на эту новость на удивление спокойно. Сказала только, что надо попросить выходной на тот день, когда к ним придет папин товарищ, и что нужно собрать папе посылку и написать письма.

Аркаша тогда подумал, что она сильно устала на работе, поэтому и не выражает особых эмоций из-за приезда Кузьмы Васильевича. Сначала мальчик решил не приставать к матери ни с какими расспросами, но потом все-таки поинтересовался, что она думает о споре Василия Петровича и Кости.

— Да мне уже все эти разговоры о войне, братаниях, разных партиях настолько приелись, что я к ним особенно и не прислушиваюсь, — ответила Наталья Аркадьевна.

Какое-то время они шли молча. Потом мать сама прервала молчание:

— Раньше ни о каких братаниях и речи не было. Большинство раненых, которых привозили к нам на лечение в первые месяцы войны, хотели скорее поправиться и вернуться к своим товарищам, на фронт.

— Ну да! Я помню, что все газеты тогда кричали о том, что наша армия легко и быстро разобьет германцев с австрияками. И народ в это верил! — тут же поддержал разговор Аркаша.

— Ну, вот видишь, — не получилось ни быстро, ни легко, — сказала Наталья Аркадьевна, — а армия наша, судя по разговорам солдат, на грани развала. А тут еще эти братания… Да если бы только братания! Читал, небось, в газетах, сколько солдат дезертирами становятся? Я сама видела на улицах людей каких-то странных. Одеты непонятно как — наполовину в военное, наполовину в штатское. Бродят по городу бесцельно, пугают прохожих. Некоторые попрошайничают. Похоже, дезертиры.

«Понятно, что дезертиры, кто же еще, — переворачиваясь на другой бок, подумал Аркаша. — Непонятно только, как к ним относиться…»

С одной стороны, солдат, которым невмоготу уже окопная жизнь, понять можно. Но, с другой стороны, дезертирство в армии всегда презиралось — это им и в училище, на уроках истории, говорили… Конечно же, во время войны с Наполеоном русские солдаты с полей сражений без приказа не бежали. Но ведь и в окопах месяцами не сидели! Хотя, им тоже доставалось… И, опять же, кто-то должен защищать страну от врага? Почему одни должны воевать, как его папочка, например, а другие прятаться в тылу?

Аркаша снова закутался в одеяло и хотел было подумать о том, что он завтра напишет папе, но мысли в голове путались. Неожиданно в его сознании возникла яркая картина багряного заката, которым он любовался, пока ждал возле госпиталя маму. Он отчетливо увидел, как на фоне вечернего неба в лучах уходящего солнца переливаются, словно золотые монетки, листья берез, выстроившихся в шеренгу за больничным забором, и как вдруг внезапный порыв ветра срывает с деревьев пригоршни этих листьев и кружит их в стремительном вальсе. Несколько мгновений они, словно танцующие пары, несутся по кругу в едином ритме. Но вскоре листочки замедляют свой полет и перед тем, как, блеснув на прощанье золотом, присоединиться к своим собратьям на земле, начинают хаотично, натыкаясь друг на друга, кружиться в воздухе.

Перед тем как уснуть, Аркаша успел подумать о том, что и в его голове происходит нечто подобное: мысли роятся так же сумбурно, как эти сорвавшиеся с деревьев листья, и ему никак не удается привести их в порядок…

Утром он встал как обычно и даже не вспомнил о том, что накануне готов был пропустить занятия в училище. В реальном за весь день ничего особенного не произошло. Намечалась кадетская лекция, но ее почему-то отменили, чему Аркаша очень обрадовался — уж кого-кого, а кадетов он вообще слушать не собирался. Эсеры гораздо толковее. На днях он был на их митинге, и со многим, о чем там говорили, соглашался. Да и большевики в одну дуду с эсерами дудят…

Дома Аркаша решил, что уроки на завтрашний день приготовит вечером — сначала напишет папе письмо, которое Кузьма Васильевич захватит с собой на фронт. Весь день — даже во время занятий — он думал о том, что спросить у отца.

Отложив в сторону перо, мальчик взял в руки исписанный листок бумаги и внимательно прочитал только что законченный текст:

«Милый, дорогой папочка!

Пиши мне, пожалуйста, ответы на вопросы:

1. Что думают солдаты о войне? Правда ли, говорят они так, что будут наступать лишь в том случае, если сначала выставят на передний фронт тыловую буржуазию и когда им объяснят, за что они воюют?

2. Не подорвана ли у вас дисциплина?

3. Какое у вас, у солдат, отношение к большевикам и Ленину?

Меня ужасно интересуют эти вопросы, так как всюду об них говорят.

4. Что солдаты, не хотят ли они сепаратного мира? И как вообще они смотрят на текущие события?

5. Среди состава ваших офицеров какая партия преобладает?

Какой у большинства лозунг? Неужели — «война до победного конца», как кричат буржуи, или «мир без аннексий и контрибуций»?

Как ты живешь, милый папочка? Нет ли у тебя чего нового?

Твой сын Аркадий Голиков».

Текстом Аркаша остался доволен — вроде бы, ничего не упустил, задал все волнующие его вопросы. Он сложил листок вчетверо и уже собирался поместить его в конверт, как вдруг задумался, снова развернул бумагу и после своей подписи сделал, на его взгляд, важную приписку:

«Пиши мне на все ответы как взрослому, а не как малютке».

4.

До конца октября в городе, как и во всей губернии, погода так и стояла на редкость теплая. Моросящие временами дожди, которые, впрочем, выпадали нечасто и не успевали надоедать, многим даже казались благостными. Воздух после них становился особенно чистым и прозрачным, а земля перед зимней спячкой впрок напитывалась целительной влагой. Пришедший на смену октябрю ноябрь сразу показал свой свирепый нрав: в одночасье застужило, завьюжило, заледенело.

Стараясь согреться, Аркаша переступал с ноги на ногу, притоптывал и даже подпрыгивал на покрытой ледяной коркой земле, но толку от этого было мало: ноги сильно мерзли. Он пытался шевелить пальцами, но сделать это удавалось с трудом, потому что купленные в прошлом году сапоги оказались совсем в упор. Аркаша не знал, что хуже — сказать об этом маме и расстроить ее тем, что надо изыскивать средства на покупку новой обуви, или как-нибудь проходить зиму в сапогах, которые сильно жмут. Решил, что пока потерпит, а там видно будет.

Его товарищи тоже поеживались от холода, но разбегаться по домам, не обсудив только что просмотренную в электротеатре киноленту под названием «Сашка-семинарист», не торопились. Лента была не новой, снималась еще в пятнадцатом году, но ребята увидели ее впервые. Раньше не удалось: руководство училища запрещало реалистам посещать электротеатры в будние дни, а в воскресенье посмотреть «Сашку…» почему-то не получилось.

На этот раз им повезло. Во-первых, потому что картину, на которую народ валом валил, владелец электротеатра — предприимчивый швейцарец Рейст — решил прокрутить снова. Во-вторых, потому что день у реалистов оказался свободным, хотя и будничным: занятия в училище отменили, чего раньше, до того, как в Петрограде и Москве власть перешла к большевикам, вообще никогда не случалось. Даже в марте, после того как царя свергли. Теперь порядок и дисциплина повсюду нарушались, и в училище тоже. Если уж уроки отменялись, то про запрет на посещение электротеатров по будням сейчас никто и не вспоминал.

— Слушайте, ну как они это сделали?! Сыщик этот фотографию из ванночки вынимает, а на ней — глаз во весь экран, и в зрачке Сашка с кинжалом в руке отражается! — недоумевал Аркашин одноклассник Андрюха Субботин.

— Как-как! Глаз сфотографировали, а потом изображение увеличили. Чего тут непонятного? — высказал свое мнение Толик Ольшевский.

— Да я же не только про увеличение говорю! — не унимался Андрей. — Как можно сфотографировать, чтобы отражение убийцы в зрачке увидеть?

— Вообще-то, это все неправда. Ничего в зрачке убитого не отражается, и это доказанный факт, — продемонстрировал свои познания в криминалистике самый интеллигентный и самый рассудительный из Аркашиных друзей сын известного городского доктора Адольф Гольдин, которого реалисты называли просто Адькой. — А тут, наверное, все по отдельности сняли: глаз, потом Сашку с кинжалом, а затем один кадр наложили на другой.

— Да… До чего же техника дошла! — продолжал восхищаться киносъемкой Андрей. — Подумать только: обычные фотокарточки двигаются, и получается кино! Нашим родителям, когда они были маленькими, такое и не снилось.

— Если разобраться, процесс не очень сложный. Киносъемочный аппарат последовательно фиксирует на пленке разные фазы движения. Ну, как будто одну за другой фотокарточки печатает, — со знанием дела продолжил Гольдин и кивком головы показал друзьям на Аркашу:

— Вот посмотрите на Голикова. Сначала он стоит на земле. Его сфотографировали. Потом он подпрыгнул. Его снова сфотографировали. Причем, прыжок этот надо разделить на несколько частей — от минимальной до максимальной высоты, то есть, сделать нужно несколько карточек. Каждая такая карточка называется кадром. Представьте себе, что в секунду демонстрируется 24 кадра!

— Ну, ты, Адька, голова! — похвалил одноклассника Андрей. — Откуда, интересно, ты все это знаешь?

— У нас дома есть журнал, «Синематограф» называется. Отец давно еще то ли из Москвы, то ли из Петрограда привез. Там много интересного об этом написано, — сказал Гольдин и, посмотрев на Аркашу снизу вверх, так как был чуть ли не на голову ниже товарища, спросил:

— Голиков, ты замерз, что ли? Все скачешь и скачешь!

— Ноги совсем закоченели, — признался Аркаша и предложил ребятам:

— Может, ко мне пойдем? Погреемся, там и поговорим.

Мальчики сразу же согласились. Голиковы жили рядом с электротеатром, и уже через несколько минут друзья сидели в уютной гостиной их дома.

Дарья разжигала на кухне самовар. Таля принесла и поставила на стол несколько чашек. Щеки у ребят раскраснелись от холода и ветра, чему Толик Ольшевский был несказанно рад — в противном случае, все бы заметили, что при появлении Аркашиной сестры красным сделалось только его лицо.

— Чай сами разольете, — сказала Таля. — А я пойду в детскую, к маленьким, книжку им почитаю. Не буду вам мешать.

— А ты нам и не помешаешь, — остановил сестру Аркаша. — Детишки и без тебя обойдутся. Оля уже и сама хорошо читает, а Катерина пусть учится.

Он принес еще один стул и поставил его рядом со стулом, на котором сидел Толик. Аркаша давно подозревал, что Ольшевскому нравится Таля, и всеми силами хотел помочь товарищу добиться взаимности. Таля села рядом с Толиком и спросила:

— Ну, как вам картина?

Ребята — все, кроме Ольшевского, который словно воды в рот набрал, — жестикулируя и перебивая друг друга, принялись пересказывать историю приключений главного героя фильма — хитрого и безжалостного, но вместе с тем неравнодушного к бедам простых людей бывшего семинариста Сашки.

— Фу… Что тут может нравиться! — скривилась Таля. — Он же настоящий бандит и убийца, этот ваш Сашка.

— Так кого он убивал-то? — удивился такой реакции девочки на замечательную, по его мнению, ленту Субботин. — Богачей разных — злых и жадных. Буржуев, в общем!

— Вот-вот! — поддержал товарища Аркаша и спросил у сестры:

— Ты про Робина Гуда читала?

Получив утвердительный ответ, он сравнил средневекового лесного разбойника с бандитом из фильма:

— Сашка тоже многое из награбленного бедным отдавал.

Дарья принесла в гостиную вскипевший самовар и поставила его на стол.

— А мне «Примадонна» понравилась, — наливая ребятам чай, сказала Таля. — Мы с девочками вчера смотрели.

— Да сейчас много хороших лент крутят. И наших, и заграничных. «У камина», например, «Вор», «Революционер», — начал загибать пальцы Субботин.

— А мне «Вий» очень нравится, — сказал Аркаша. — Я вообще Гоголя люблю.

— «Вий» и мне нравится, — согласился Андрюха. — Я его в «Мираже» видел.

Первый в Арзамасе электротеатр «Мираж», который заработал еще в 1910 году, находился неподалеку, на улице Новая, в огромном деревянном доме, вторым этажом которого считался мезонин, по размеру не уступающий всему дому Голиковых. Кроме демонстрации фильмов, в здании, которое после февральской революции стали называть Народным домом, проводилось множество общественных и культурных мероприятий.

— Кстати, мы с Аркашкой были там в прошлое воскресенье, — вспомнил вдруг Андрей, — на съезде крестьянских депутатов.

— И как это вас туда занесло? — удивился Гольдин.

— Хотелось послушать, что люди думают о том, что в стране происходит. А то не разберешься, что к чему, — ответил Субботин.

— Вообще, непонятное что-то творится, — согласился Гольдин. — Все газеты большевиков и Ленина ругали, а в Петрограде и Москве они каким-то образом власть захватили. Вот как это им удалось?

— Как удалось? — переспросил Аркаша и весьма лаконично описал ситуацию:

— Очень просто: арестовали Временное правительство и объявили всем, что власть перешла в руки большевистских Советов. Сформировали новое правительство, которое называется Совет народных комиссаров, и председателем его выбрали Ленина. Вот так-то!

— Что значит: «Арестовали Временное правительство»? Как будто это так просто — пришли и арестовали. У министров охраны не было, что ли? — возразил Адольф.

— Ладно, — сдался Аркаша, — подробности мы не знаем. Но Женька Гоппиус именно так обстановку обрисовал, когда выступал на съезде. Он и газету показывал, где об этом подробно написано: «Известия». Надо сходить в клуб большевиков и самим об этом почитать. Он тут недалеко, на Сальникова. Я был там несколько раз.

— А причем тут большевики, если в крестьянских Советах одни эсеры? — удивился Гольдин.

— Ну, эсеры с большевиками во многом солидарны, — ответил товарищу Аркаша. — Я на их митинге тоже как-то был, слышал, о чем там говорили. Правда, это было до событий в Петрограде.

— Да, а вообще Женька сказал, что его мать, Мария Валерьяновна, которая у наших, арзамасских, большевиков главная, получила из Нижнего телеграмму, в которой говорится, что и там большевики уже больше недели как власть захватили и что в Арзамасе они тоже должны взять власть в свои руки, — поддержал товарища Субботин.

— Так, по-вашему, это законно — силой захватывать власть? — снова возразил Гольдин. — Тем более, перед выборами в Учредительное собрание. Мой отец говорит, что если эти выборы пройдут правильно, то большевистская власть рухнет. Между прочим, наша городская Дума обсудила положение в Петрограде и приняла резолюцию, в которой действия большевиков осуждает и поддерживает Временное правительство.

— Временное правительство поддерживает?! — вспыхнул Аркаша. — Да о чем они думают в этой твоей Думе? Хотя, чего от нее ожидать — там одни кадеты!

— Ну и что? У нас в училище почти все учителя кадеты. И большинство врачей в городе кадетов поддерживает. Так, во всяком случае, мой отец говорит, — не сдавался Адольф.

–Так твои кадеты хотят опять на престол царя посадить! — возмутился Субботин.

— Да с чего ты взял! — не согласился Гольдин. — Это раньше они за монархию были, да и то хотели, чтобы она конституцией ограничивалась! А когда царь и за себя, и за царевича от престола отрекся, и брат его тоже отказался, то кадеты свои взгляды пересмотрели — теперь они за парламентскую республику и за то, чтобы власть принадлежала народу. Они хотят, чтобы во власть представители от всех партий и от всех сословий избирались!

— Ну, об этом почти все партии говорят, — сказал Аркаша. — В Совете, на Мартовской, одни меньшевики и эсеры заседают и то же самое пропагандируют. Вот ты мне лучше, Адька, скажи — о войне что твои кадеты говорят?

— Говорят, что сепаратный мир — это предательство по отношению к союзникам! — твердо ответил Гольдин. — И так многие считают, не только кадеты. Мой отец ни в какой партии не состоит, но тоже так думает.

— Это потому, что твой отец не на фронте, а дома сидит, — возразил приятелю Аркаша.

— Он не «сидит», а работает, людей лечит, — не согласился Адольф.

— Тоже мне — работа! — засмеялся Субботин. — Зубы таскать! Взял клещи, сунул в рот, дернул — и нет зубика!

— Ладно, — обиделся Гольдин. — Мне домой пора, пойду я.

Он повернулся к Тале и улыбнулся девочке:

— Спасибо за чай, Талочка.

— Адольф, да не слушайте вы его! — остановила Гольдина Таля. — Он же шутит! Ваш папа — прекрасный врач. Он мне в прошлом году зуб лечил и даже никаких денег с нас не взял.

Потом она посмотрела на Субботина и упрекнула мальчика:

— Андрей, а ты думай, что говоришь! Вот заболит у тебя зуб, к кому побежишь?

К Аркашиным одноклассникам девочка обращалась по-разному. К Гольдину, хотя и был он небольшого росточка, щупленьким мальчиком и уж, конечно, не выглядел на свои тринадцать с половиной лет, только на «вы». И это несмотря на то, что Адольф крепко дружил с ее братом и даже сидел с ним за одной партой. Просто сам он всегда обращался к ней на «вы», и вообще казался таким воспитанным, что язык не поворачивался сказать ему «ты».

Другое дело — Андрей. Таля дружила с его сестрой Зиной, которая училась вместе с ней в Екатерининской гимназии, часто бывала у Субботиных дома и давно уже общалась с братом и сестрой на «ты».

— Ладно, Адька, не обижайся, — повинился перед товарищем Субботин, — про зубы я и правда пошутил. А вот о войне у меня твердое мнение — ее надо кончать прямо сейчас. Наш Шурка, брат мой старший, как ушел в четырнадцатом году на фронт, так до сих пор дома не появлялся. Раньше хоть писал, а с июля от него вообще никаких вестей нет. Мать день и ночь плачет. И жена его, Женька, вся извелась. Вот скажи ты мне — им нужна эта война?

— Никому не нужна эта война, — ответила за Гольдина Таля. — Ее нужно заканчивать прямо сейчас. Я хочу, чтобы наш папа жил дома, с нами!

— А как ее прямо сейчас закончить? — подал, наконец, голос Толя Ольшевский. — Оставить германцам наши земли, которые они захватили? Значит, мы домой не сможем вернуться?

Ребята задумались. Никто из них не знал, что ответить товарищу.

Семья Толика вместе с партией беженцев приехала в Арзамас из Гродненской губернии еще в пятнадцатом году, после того как российская армия уступила врагу значительную часть наших западных территорий, в том числе и его родную Картуз-Березу — мало кому известное местечко в Пружанском уезде. Толика зачислили в реальное училище, в Аркашин класс. Мальчики быстро подружились. Реалистом стал и еще один беженец из того же Пружанского уезда — сын железнодорожника Сашка Плеско, которого Аркаша тоже считал своим другом, хотя и учились они в разных классах — Плеско был на год старше.

— Ребята, кто-нибудь знает, что тут на углу Сальникова и нашей Новоплотинной строят? — неожиданно повернув разговор в другое русло, спросила Таля. — Говорят, еще один электротеатр?

— Точно! — обрадовался такому повороту Аркаша. — Какой-то Терентьев стройку развернул, к весне обещает закончить. Хочет конкуренцию Рейсту составить.

— Ну, а что? Правильно делает, — одобрил действия Терентьева Гольдин. — Синематограф сейчас столько продукции выпускает, что хоть десять электротеатров открывай.

— А нам-то как хорошо! — поддержал товарищей Субботин. — Когда Воскресенский свой «Мираж» открыл, он по 30 копеек за билеты драл. А как только электротеатр Рейста заработал, а потом еще на Алексеевской «Семь слонов» открыли, так билеты у всех намного дешевле стали!

— Да… Хоть тебе война, хоть революция, а без развлечений народ не может, электротеатры всегда полные, — поднявшись из-за стола, сказал Гольдин. — Спасибо за чай, но пора бы и по домам, темнеет уже.

Натянув старую фуфайку, Аркаша вышел вместе с ребятами во двор, чтобы, проводив их, принести из сарая вязанку дров — пусть за ночь подсохнут, а то утром тете Даше печку не растопить.

«Сколько ни говори, ни спорь о сегодняшнем положении дел, все равно до истины не докопаешься. У каждого свое мнение, — думал он, вытаскивая из поленницы дрова. — Конечно, Толик Ольшевский ни о каком мире и слышать не хочет, пока его деревню от германцев не освободят. Небось, и Шурка Плеско, и другие беженцы так же думают. Вот и кадеты на своих митингах призывают воевать до победного конца. Только зря Гольдин говорит, что их многие поддерживают — народ все больше к большевикам прислушивается».

Мальчик вспомнил, как внимательно участники съезда крестьянских депутатов слушали Женьку Гоппиуса. Хотя, какой он теперь Женька? Ему уже двадцать исполнилось, и многие обращаются к нему по имени отчеству — Евгений Евгеньевич. А как он хорошо говорит! Складно, убедительно. Не просто зачитал принятые большевиками декреты о мире и о земле, а разъяснил мужикам все, что им было непонятно.

В зале сидели крестьяне из разных волостей. Аркаша наблюдал за их реакцией на Женькины слова. Некоторые относились к ним скептически, даже с усмешкой. Другие — настороженно, словно не знали, верить им или нет. Но большинство депутатов все-таки, слушая Женьку, согласно кивали головами. Да еще бы им не кивать! Ведь в декретах, которые обсуждались на съезде, прописано все то, о чем мужики давно уже мечтали.

— Советское рабоче-крестьянское правительство, — говорил Гоппиус, — предлагает всем народам и всем правительствам воюющих стран немедленно объявить перемирие, для того чтобы начать переговоры об окончании войны. Мир нужно заключить быстро, и, как в декрете записано, без аннексий и контрибуций.

— А я вот интересуюсь, что за нексии такие? И эти, как их, — котри, кобри… Тьфу ты, не выговоришь даже. Ну, в общем, трибуции эти? — прервал выступающего сидевший позади Аркадия и Андрея мужик. — Вернусь домой, люди спросят, что за звери такие, а я и не знаю. Нам-то от них хуже не будет?

— Я вам сейчас все расскажу, — ответил Гоппиус. — Только вы сначала назовите свои имя, фамилию, скажите, какую волость представляете.

Он повернулся к девушке, сидевшей за небольшим, стоящим возле стены столиком, и попросил ее:

— Люда, запиши вопрос.

Девушка — она исполняла обязанности секретаря съезда — кивнула и, придав своему юному личику самое серьезное выражение, начала что-то писать на лежащем перед ней листке бумаги.

Аркаша обернулся, чтобы рассмотреть задавшего вопрос делегата. Им оказался пожилой, седовласый крестьянин с густой, такого же цвета, как и его волосы, бородой, которая книзу резко заострялась, из-за чего приобрела форму равнобедренного треугольника.

— Из Нового Усада мы, — ответил Гоппиусу тот. — Фамилие мое Белогузов, а зовут Митрофан Ильич.

— Так вот, Митрофан Ильич, хуже уж точно никому не будет, — заверил мужика и всех делегатов Женька и бодро, как хорошо заученный урок, растолковал значение непонятных им слов:

— Аннексия — это захват одним государством территорий другого государства, а контрибуция — это платежи, которые налагаются государством победителем на проигравшее в войне государство. Именно такой лозунг: «Мир без аннексий и контрибуций» — выдвигает на сегодняшний день партия большевиков.

— Правильный лозунг, — одобрил Белогузов, — только все равно не совсем понятный.

— Так что же вам еще не понятно? — растерялся Женька и даже слегка покраснел.

— Вот ты говоришь, без нексий этих…

— Аннексий, — поправил крестьянина Гоппиус.

— Да, один черт, — отмахнулся тот. — Не в названии дело. Как с землей-то будет, которую немец уже захватил? Он обратно ее отдаст, или как?

Женька покраснел еще больше и сделался похожим на ученика, не сумевшего ответить на дополнительный вопрос преподавателя. Аркаша даже почувствовал за него некоторую неловкость. Но Гоппиус быстро собрался и ответил старику:

— Этот вопрос будет решаться на переговорах о мире между правительствами всех заинтересованных стран. А для нас что сейчас самое главное? Прекращение надоевшей всем войны. Вы ведь хотите, чтобы она поскорее кончилась?

В зале раздался одобрительный гул, хотя вопрос был адресован только пожилому крестьянину.

— Ну, кто ж этого не хочет, — согласился с залом и Митрофан Ильич. — У меня у самого младшенький четвертый год воюет.

— Так тем более, — подвел итог Гоппиус и перешел к другому, не менее важному вопросу:

— Ну, а теперь обсудим Декрет о земле. «Помещичья собственность на землю отменяется немедленно без всякого выкупа» — так начинается этот важнейший для всех вас документ.

И тут Женька все по полочкам разложил. Получалось, что согласно новому декрету, все земли, принадлежавшие раньше царской семье, а также все помещичьи, церковные, монастырские земли вместе со всеми постройками, скотом и инвентарем будут конфискованы и безвозмездно распределены между крестьянами. При этом, земли рядовых земледельцев конфискации не подлежат.

Аркаша слушал, что говорил Гоппиус, и ушам своим не верил. Весной, после февральской революции, в уезде были случаи, когда мужики самовольно захватывали помещичьи земли. Кое-кому подобное самоуправство сходило с рук, но чаще всего за это наказывали. В любом случае, такие действия считались незаконными — об этом и в газетах писали. А тут — нате вам: забирайте все, делите, пользуйтесь! И ничего вам за это не будет, потому что все по закону. Новая власть дает добро.

«Слышал бы все это Гольдин, — подумал Аркаша, — никогда бы не сказал, что такая власть может рухнуть…»

5.

На письменном столе царил полный бардак. Тетради, учебники, листки бумаги, ручки, карандаши, циркули, линейки — все лежало вперемешку, без всякого порядка. Вообще, Аркадий особой аккуратностью не отличался: уж что-что, а раскладывать школьные принадлежности по стопочкам, как это делала Таля, не любил. Но такого беспорядка, как сегодня, он все-таки раньше не допускал. Просто сегодня его, как говорит тетя Даша, лень-матушка обуяла. А разленился он потому, что день какой-то совсем уж скучный выдался — ничего интересного!

Из училища отпустили после второго урока, что в последнее время никого уже не удивляло. Когда вышли с ребятами на улицу, еле устояли на ногах от сильного, пронизывающего ветра, с огромной скоростью гнавшего по обледеневшей дороге холодные, колючие хлопья снега. Утром ничего подобного не было — так, наблюдалась легкая поземка. В общем, на улице в такую погоду делать нечего.

Еще в училище Аркаша подумывал о том, что после занятий не мешало бы сходить в большевистский клуб — может, новости какие важные появились. Но из-за ненастья решил из дома не выходить.

Мальчик поднял глаза на висевшую над столом книжную полку и подумал, что самое лучшее, чем можно сейчас заняться, — что-нибудь почитать. Но сначала все-таки нужно навести порядок на столе. Он быстро собрал все ручки, карандаши и линейки, засунул их в жестяную коробку из-под печенья и поставил ее на один край стола. Рядом нашлось место для чернильницы. Потом он сложил в одну стопку все тетради и учебники и положил их на другую сторону столешницы.

Прежде чем пристроить куда-нибудь школьный дневник «Товарищ», в котором Аркаша ежедневно делал короткие записи о том, что произошло за минувший день, он перелистал несколько последних страниц. Судя по записям, за всю неделю ничего интересного не случилось. Ну что это за события — «не было рисования», «были пустые уроки», «играли в шахматы»?

Аркаша положил дневник на стопку учебников — может, потом что-нибудь и напишет — и продолжил уборку. Надо было разобраться с оставшимися на столе бумагами. Можно было бы, конечно, сгрести все в кучку и отнести тете Даше на кухню — пусть печку растапливает. Но мальчик все-таки решил посмотреть каждую бумажку — вдруг что-нибудь нужное выбросишь.

Ну, листочки с нарисованными на них смешными человечками на коротких ножках с огромными, похожими на брюкву головами уж точно не нужны. Это он так, от нечего делать малевал. Черновик по французскому — тоже в печку. А это что такое? Аркаша взял со стола листок с напечатанным на нем типографским способом текстом и усмехнулся: «Ничего себе! Больше недели тут валяется, и никто не выбросил!»

Это была одна из прокламаций кадетов, которые те повсюду распространяли перед выборами в Учредительное собрание. Даже у них, в училище, надеясь, наверное, на то, что реалисты отнесут эти прокламации домой и отдадут родителям. Аркаша взял тогда несколько листовок — интересно ведь, к чему призывает партия Народной Свободы, как еще называли себя кадеты. Тексты воззваний были разными. Один из них — тот, что Аркаша держал в руках, — гласил:

«Идите на выборы в Учредительное собрание! Оно будет решать судьбу России!

Граждане! Партия Народной Свободы стоит за спасение России от порабощения немцами, стоит за сохранение чести и достоинства нашего Отечества!

Граждане крестьяне! Партия Народной Свободы всегда требовала, чтобы все малоземельные и безземельные земледельцы получили землю, могли свободно распоряжаться ею и укреплять ее за собой в собственность.

Граждане рабочие! Партия Народной Свободы всегда требовала 8-часового рабочего дня, свободы рабочих организаций и защиты интересов рабочего класса.

Граждане солдаты! Партия Народной Свободы всегда требовала укрепления мощи и единства армии и освобождения ее от всякой политики.

Граждане! Партия Народной Свободы всегда требовала власти народа и правильного государственного порядка. Все национальности и все граждане, как мужчины, так и женщины, должны иметь одинаковые права.

Партия Народной Свободы всегда боролась с насилием, своеволием, разрухой.

Партия Народной Свободы всегда стояла за неприкосновенность религиозных убеждений, за свободу совести.

Партия Народной Свободы всегда выдвигала людей государственного и житейского опыта и знания. Выдвигает она их и теперь в Учредительное собрание.

Граждане! Гражданки! Отечество нужно спасать. Идите все на выборы!

Голосуйте все за представителей партии Народной Свободы».

Аркаша бросил взгляд на последние строчки воззвания и задумался. Вообще, в предвыборном состязании, по его мнению, лидировали три партии: эсеры, большевики и кадеты. Выборы в Учредительное собрание прошли шесть дней назад, но их результаты еще не оглашались. Во всяком случае, в газетах пока ничего не сообщалось о том, какая партия набрала больше всего голосов. Только теперь, когда в Петрограде, в Москве и многих городах страны к власти — без всяких там выборов! — пришли большевики, какое это имеет значение? И что будет, если окажется, что на выборах победу одержали, например, кадеты? Партия Народной Свободы отменит большевистский Декрет о мире?

Ответов на эти вопросы мальчик не знал. Тем более, что у них, в Арзамасе, дума оставалась кадетской, а в уездном Совете заседали меньшевики и эсеры.

Добавив никому уже не нужную прокламацию к приготовленным на выброс бумагам, Аркаша свернул все листочки в трубочку и отнес их на кухню.

Вернувшись в детскую, он достал с полки книгу, которую недавно взял в библиотеке клуба большевиков, но прочитать еще не успел. Эту книгу порекомендовал ему Петька Цыбышев, сын учителя женской гимназии, которого — так же, как и самого Петьку — Аркаша часто видел в клубе. Книга называлась «Андрей Кожухов». Автором ее был писатель-революционер Сергей Степняк-Кравчинский, который, по словам Цыбышева, еще в прошлом веке боролся с самодержавием. Естественно, главный герой книги тоже был настоящим революционером, так что повествование обещало быть захватывающим.

Перед тем как открыть первую страницу, Аркаша выглянул в окно и присвистнул от удивления — за стеклом кружились в неистовой пляске неутомимые снежные вихри. Решив, что ничего примечательного, кроме этих вихрей, сегодня уже не будет, мальчик снял со стопки учебников свой дневник и на последней странице, где уже стояла дата — 18-е ноября 1917 года, сделал одну короткую запись: «Буран».

Между тем день этот для жителей города, да и всего Арзамасского уезда, оказался знаковым. Только большинство из них об этом пока еще не знало.

Именно в этот день в двухэтажном деревянном доме № 16 по улице Мартовская, где с июня размещался Арзамасский Совет рабочих и солдатских депутатов, с самого утра кипели нешуточные страсти. Накануне, семнадцатого ноября, в Совет явилась группа арзамасских большевиков и потребовала у меньшевистско-эсеровского Совета немедленного проведения перевыборного собрания. Под давлением большевиков действующий Совет принял резолюцию о необходимости переизбрания депутатов уже на следующий день.

Восемнадцатого на Мартовскую потянулись люди — депутаты действующего Совета, кандидаты в депутаты Совета нового созыва, те, кто их поддерживал, и просто любопытные горожане, не побоявшиеся выходить на улицу в ненастную погоду.

Собрание проходило бурно и длилось почти до вечера. После выборов, по итогам которых власть в Арзамасе перешла к большевикам, обсуждалась масса вопросов. По каждому из них после горячих споров принималась резолюция. Было принято решение установить контроль над воинским гарнизоном, почтой и телеграфом, в ближайшие дни собрать Совет крестьянских депутатов, чтобы заменить обосновавшихся там эсеров на большевиков и в дальнейшем рассмотреть вопрос о слиянии двух Советов в один.

В общем, если бы не плохая погода, Аркаша, пожалуй, сходил бы в клуб большевиков, и тогда в его дневнике, возможно, появилась бы совсем другая запись. Скорее всего, она была бы такой: «18-го ноября 1917-го года в Арзамасе установлена Советская власть».

До самого вечера ветер, словно взбесившись, колотил по окнам так, что стекла дрожали. Но ближе к ночи буран немного притих, ветер в окна уже не бился, а вот в печных трубах то злобно завывал, то жалобно скулил, будто жаловался на то, что в дом его не пускают.

Под это завывание жители Арзамасского уезда погружались в ночной сон. Ложились рано, потому что дни были короткими, темнело быстро, а керосин, которым разжигали лампы, приходилось экономить. Засыпали все по-разному…

Первыми, нагулявшись и наигравшись, проваливались в сон дети. Не отставал и трудовой люд: ремесленники, с утра до ночи корпевшие над изготовлением самых разных товаров, кошмовалы фабрик Жевакиных и Вязововых, валявшие овечью шерсть, рабочие кожевенных производств купцов Бебешиных, которые выделывали кожи. Все они за день уставали так, что забывались глубоким сном, как только оказывались в постели, даже если этой постелью служил им стол, за которым они днем раскатывали кожи, или пол возле этого стола. Так частенько спали крестьяне из окрестных деревень, которые устраивались работать на фабрики и не всегда могли к ночи попасть домой. Обычно это случалось в непогоду.

Знатные арзамасские люди и раньше-то не всегда засыпали сразу — столько всего надо было обдумать и решить! — а уж в эти беспокойные дни им и вовсе не спалось. Никак не мог заснуть на белых накрахмаленных простынях и именитый купец, бывший городской голова Василий Васильевич Бебешин. Разные мысли лезли в голову:

«Когда ж про выборы-то хоть что-нибудь скажут?», «Что будет с Россией, если, не дай бог, большевики больше других голосов набрали?», «Что за лозунг эти ироды выдвигают: «Фабрики — рабочим!»? Как они себе это представляют? Наши предки фабрики эти своим трудом создавали, можно сказать, потом и кровью. Ну, отберут их у нас, отдадут голытьбе неграмотной — и что из этого получится? А с нами что будет? А с детьми нашими? Господи, спаси и помилуй…»

Ветер всплакнул в каминной трубе и, словно переводя дыхание, ненадолго стих.

«Конечно, производство у нас тяжелое, даже вредное, — ворочаясь в мягкой постели, продолжал размышлять Бебешин. — Но ведь все делаем, чтобы жизнь работягам облегчить. А если что и не так, договориться же можно. Вон, у Жевакиных и Вязововых в сентябре кошмовалы забастовали, работу прекратили, условия какие-то выдвинули, так им на уступки пошли, все их требования выполнили. Ну почему бы не договориться? А то сразу — «Фабрики — рабочим!» Додумались!»

Верстах в двенадцати от Арзамаса, за Тешей, в большом старинном селе Новый Усад кряхтел и ворочался на неостывшей еще печи старик Белогузов. Он перевернулся с левого бока на правый — косточки с другой стороны погреть — и оказался лицом к лицу с супругой своей Валентиной.

— Слышь, Вальк, как думаешь, правду, что ль, парнишка тот на собрании говорил? Про землю-то? — обратился он к жене. — Фамилие еще у него какое-то чудное — Гос… Гоп…

Валентина, не открывая глаз, промычала что-то нечленораздельное.

— Да ладно, черт с ним, с фамилием, — не обращая внимания на реакцию жены, продолжил старик. — Другое дело — молодой больно, мальчишка совсем. Моложе Гришки нашего лет на пять, а то и больше. Как думаешь, Вальк, можно ему верить, аль нет?

— Да спи ты, наконец, — цыкнула на супруга Валентина.

— А что, может, и правда, землицы добавят? — не унимался крестьянин. — Десятин пять. Аль хотя бы три. А то, может, и десять, аль двадцать. Как бы хорошо! Старших определили, своими домами живут, а если бы Гришке земли нарезали, женился бы, дом бы срубил…

— Господи, дурак ты старый! — окончательно проснулась женщина. — Вот заладил: «Если бы да кабы…» Живой бы сынок вернулся, да поскорей бы уж.

— Так, может, и правду этот Гоппиус — О! Вспомнил фамилие-то! — обрадовался старик, — про конец войны говорил? Уж как она надоела, как надоела…

В доме Голиковых дольше всех не могли уснуть Наталья Аркадьевна и Аркаша.

Роман об Андрее Кожухове оказался таким интересным, что вечером, когда все отправились спать и верхний свет в гостиной потушили, мальчик принес из кухни лампу, поставил ее на стол поближе к книге и, подкрутив фитиль, чтобы поменьше жечь керосина, вновь погрузился в чтение. Перелистывая страницу за страницей, Аркаша все больше и больше восхищался поступками главного героя романа — мужественного, сильного, преданного делу революции человека. Читать можно было хоть до утра — завтра воскресенье, в училище идти не нужно, — но Дарья велела ему ложиться, чтобы не тратить лишнего керосина.

Уже в постели, перед тем как уснуть, Аркаша успел примерить на себя образ бесстрашного революционера и подумать о том, мог бы он сам действовать так же решительно и смело ради достижения благородной цели — всеобщего счастья всех людей на земле…

За стеной, отделяющей детскую комнату от родительской спальни, никак не могла заснуть в эту вьюжную ночь Аркашина мама. Несмотря на то, что за день Наталья Аркадьевна измоталась так, что, казалось бы, должна была погрузиться в сон, едва коснувшись подушки, уснуть ну никак не получалось. Всякие мысли лезли в голову.

Сначала она прикидывала, где бы купить Аркаше новые сапоги — на рынке, у кустарей, или в лавке, где торгуют обувью, сшитой на фабрике Бебешиных. Хотелось бы, чтобы цена была невысокой, а качество — хорошим. Конечно, с финансами сейчас туговато, но — что поделаешь! — на эту покупку денежки выделить придется. Адя на днях даже в училище не пошел, ссылаясь на то, что сапоги ему жмут. Хотя — кто его знает? — может, причина и не только в этом. Вообще, в последнее время сын совсем что-то к учебе охладел, не тянет его больше в реальное…

Потом мысли Натальи Аркадьевны переключились на работу. Ей вспомнились слова Петровича, сказанные им незадолго до выписки из госпиталя: «Ноги — он так и сказал: «ноги»! — жутко ломит, к ненастью, видать». Женщина пожалела бедолагу, подумав о том, что в такую, как сегодня, погоду, тот наверняка страдает от фантомных болей.

«Интересно, как сложились у Петровича отношения с женой? Приняла она его безногим или нет? — прислушиваясь к тоскливому завыванию ветра за окном, гадала Наталья. — Он все боялся, что бросит его Авдотья, не станет жить с калекой. Говорил, что красивая она у него больно, мужики на нее «завсегда заглядывались…»

Наталья грустно улыбнулась, вспомнив, как подбадривала Петровича, когда тот, едва удерживаясь на костылях, зашел попрощаться к ней, перед тем как покинуть госпиталь. Сказала ему, что Авдотья радоваться должна, что муж не погиб на фронте — уж лучше с инвалидом жить, чем вдовой остаться. И других раненых убеждала, что их жены ждут не дождутся, когда они домой возвратятся, и каждая готова принять своего суженого хоть безногим, хоть безруким — только бы живым вернулся!

Каждый раз Наталья говорила солдатам, что ее муж тоже на фронте и что они с детьми ждут его дома. И ведь искренне говорила, не лукавила. Но почему же сейчас, когда в памяти всплыли все эти разговоры, какой-то неприятный холодок шевельнулся вдруг у нее в груди и так тревожно забилось сердце?

У Натальи появилось странное чувство — будто некто пытается уличить ее в старательно замаскированной, скрываемой от других, а может быть, и от самой себя фальши, которая притаилась в самом укромном уголке ее души…

Угомонившийся было ветер вдруг налетел на створки окна с такой силой, что стекла задребезжали. Наталье стало не по себе — то ли от этого противного дребезжания, то ли от охватившего ее волнения. Мысленно она пыталась возразить своему незримому оппоненту, доказать ему, что она ни в коем случае не хитрит и уж тем более никого не обманывает, но это ей не удавалось. Крутившиеся в голове мысли постоянно путались и, будто наскакивая на какую-то невидимую преграду, не могли обрести ясный, укладывающийся в ее сознании смысл.

Внезапно по телу женщины прокатилась ледяная волна холода. Наталья почувствовала, как немеют пальцы ее рук и ног, и сама она словно каменеет. Роившимся в голове мыслям, казалось, передалось это ее состояние оцепенения — их беспорядочное метание вмиг прекратилось, и они притаились в дальних, укромных уголках мозга. И лишь одна мысль за этот короткий промежуток времени успела обрести конкретную форму, выразившуюся в простом, понятном вопросе, который Наталья решилась, наконец, задать сама себе: «Что будет, когда вернется Петр?»

Ответа на этот вопрос она не знала. На его поиски уже не было сил. Поэтому измученной женщине оставалось только одно: забыться тяжелым сном под вой скулившего словно провинившаяся собака ветра.

6.

— Погода какая-то промозглая, — поежившись от забравшегося под куртку холодного, сырого воздуха, сказал Аркаша. — И грязи везде по колено. В прошлом году в это время уже трава зеленела, листочки распускались, а сейчас… Мы вчера с ребятами в березовую рощу — ну, что у Всехсвятского кладбища, — ходили, так там одна грязь. А под деревьями даже снег лежит!

— Так что ты хочешь? Сегодня двадцать третье апреля, а по старому стилю — только десятое, — раздался в темноте голос Аркашиного товарища Николая Березина, вместе с которым они патрулировали улицы ночного Арзамаса. — Календарь поменяли, а погоду-то не передвинешь!

— Да знаю я, — согласился Аркаша и засмеялся:

— Помнишь, как чудно было: спать легли тридцать первого января, а проснулись — четырнадцатого февраля! Две недели как будто проспали!

— Да уж… — усмехнулся Березин. — Вообще, с этим новым стилем люди еще долго будут путаться. Тем более, попы его не признают, а народ у нас темный, церковникам верит.

— Ну и что, что попы не признают? Их от государства отделили, вот и пусть в своей церкви что хотят, то и признают. А Совнарком по-другому решил, потому что во всех странах люди давно уже от юлианского календаря отказались, — высказал свою точку зрения Аркадий.

Неожиданно Николай замер на месте. Схватив напарника за руку, он заставил его остановиться и, понизив голос, спросил:

— Ты ничего не слышал?

— Нет, — также тихо ответил Аркадий.

— Показалось, стреляли где-то. Вроде, на площади, — негромко сказал Березин и со словами: «А ну, пошли, посмотрим!» — потащил его в сторону центра.

От Аркашиной веселости не осталось и следа. Крепко сжав рукой ремень висевшей на плече винтовки, он быстрым шагом последовал за своим старшим товарищем к Соборной площади. Сердце мальчика билось так сильно, что, казалось, если бы не раздававшиеся в ночной тишине его и Березина шаги, заглушавшие этот стук, его слышала бы вся округа.

«Вчера в центре была перестрелка, пятерых наших ранили», — пронеслась в голове Аркадия мысль, от которой его сердце забилось еще сильнее.

Сам он во вчерашних событиях не участвовал, ему товарищи рассказали. А вот сегодня — все может быть! Если Колька действительно слышал выстрелы, то им, возможно, тоже придется применить оружие. И уж тогда-то он всем докажет, что не струсит перед врагами революции!

Почти бегом они пересекли Поповский переулок и оказались на Соборной площади возле белокаменной стены «теплого» храма.

Вообще-то, храм этот правильно, по-церковному, назывался церковью иконы Божьей Матери «Живоносный Источник». Но несколько лет назад, незадолго до того, как Голиковы поселились в Арзамасе, какой-то местный купец — кажется, его фамилия Сурин — на свои собственные средства провел в храм водяное отопление, и горожане начали называть его то «теплым», то «зимним». Аркаше, еще когда он был маленьким, об этом рассказала тетя Даша. Однажды она взяла его с собой на службу, и мальчик своими ушами слышал, как прихожане благодарили купца за его деяние. Потом-то родители строго-настрого запретили Дарье водить ребенка в церковь…

— Прижмись к стене, не высовывайся! — скомандовал Березин.

Аркадий послушался. Они встали рядом, плечо к плечу, притаившись у стены «теплой» церкви. Напротив высилась громада Воскресенского собора, который ночью выглядел еще более величественно, чем днем.

Минуту-другую они стояли в полной тишине, нарушаемой, разве что, их собственным дыханием. За это время Аркаша успел подумать о том, что на фоне белой стены их, одетых во все черное, даже в темноте видно чуть ли не с любой точки площади. Если бы тут, кроме них, находился кто-нибудь еще, кто захотел бы с ними расправиться, он уже давно бы это сделал.

Видимо, та же мысль пришла в голову и Николаю. Отделившись от стены, он огляделся, внимательно всматриваясь в каждое здание, в каждый закоулок, и сказал:

— Нет никого. Показалось, наверное. Или удрали, сволочи.

Потом, задрав голову кверху, Березин остановил свой взор на куполах Воскресенского собора, контуры которых выделялись на фоне темного ночного неба.

— Красота-то какая! Надо же такое соорудить, — похвалил создателей собора Аркашин товарищ. — У нас, в Нижнем, где я в детстве жил, тоже много красивых храмов, но этот… Ночью он особенно красив. Давай постоим тут еще немного.

Он снова принялся рассматривать купола, фронтоны и поддерживающие их колонны Воскресенского храма.

Аркаше вспомнилось, как в училище батюшка на законе божьем рассказывал реалистам об этом соборе, который построили в честь победы русского народа в войне с Наполеоном. Проект храма выполнил какой-то местный архитектор, уроженец Арзамаса, который, видимо, всю душу вложил в свое детище. Собор, построенный на высоком холме, стал главным украшением города. Каждый, кто сюда приезжал, любовался его величавой красотой.

Вот и Березин все никак не мог оторвать от него глаз. Аркадий даже удивился, что его товарищ оказался таким сентиментальным — всего несколько минут назад они неслись по городским улицам за предполагаемыми бандитами, готовы были вступить с ними в бой, а теперь — нате, пожалуйста! — он купола рассматривает.

«И все-таки Колька — настоящий революционер», — подумал Аркаша.

Березина он очень уважал. Считал его одним из самых дисциплинированных и ответственных среди арзамасских большевиков. Ведь недаром товарищи избрали Николая председателем городского комитета РКП (б). И это несмотря на молодость — Березин был всего на четыре года старше Аркадия и только в прошлом году окончил реальное училище. А еще он был членом исполкома Арзамасского городского Совета рабочих, крестьянских и солдатских депутатов и членом редколлегии газеты «Молот», выпуск которой большевики наладили в первые дни установления Советской власти в городе.

Сердце Аркадия наполнилось чувством гордости, оттого что он вместе с таким человеком на равных — ну, или почти на равных — участвует в одном большом, можно сказать, великом деле: утверждении новой жизни в обновленной, свободной от предрассудков России. Конечно, по молодости лет ему самому пока не доверяют серьезных поручений. Но разве сбор пожертвований в пользу солдат, а теперь — и патрулирование городских улиц в ночное время суток, на которое он получил специальное разрешение Революционного штаба, — разве все это не считается настоящей революционной работой? А что его ждет впереди?

— Голиков, от отца-то есть какие известия? — оторвавшись, наконец, от созерцания собора, спросил, прервав Аркашины мысли, Березин. — Ты говорил, он сейчас в Пензе. Там, я слышал, суета какая-то происходит, но никто толком ничего не знает. Отец-то что-нибудь об этом пишет?

В почти кромешной тьме Николай не увидел, как с лица его товарища вмиг слетело восторженно-романтичное выражение, появившееся на нем при мыслях о великих делах и революционных преобразованиях.

— Отец-то ничего про это не пишет, — почти шепотом, как будто их могли подслушать, ответил Аркадий. — Ты же понимаешь, что не обо всем можно рассказывать в письмах. Даже родным и друзьям.

Он сделал многозначительную паузу и, придав своему голосу некоторую таинственность, все так же тихо продолжил:

— Но кое-что мне известно. Не из писем, конечно. Я сам в марте к па…, к отцу ездил, в Пензу. И не один раз!

— Да? — удивился Березин. — И чего тебя туда понесло? Во время учебного года-то?

— Ну, во-первых, я давно не видел отца. Когда он на Рижском фронте воевал, кто бы меня туда пустил? А Пенза — это ведь совсем другое дело, это же глубокий тыл, да и находится недалеко от нас: верст триста, может, чуть больше. Ехать-то одну ночь! — бойко отчитался Аркаша и неожиданно замолчал, словно забыл, о чем еще хотел поведать товарищу.

— А во-вторых? — «подсказал» ему Николай.

— Во-вторых… Во-вторых… — замялся Аркадий. — Да, это неважно…

Он сделал глубокий вдох, набрав полную грудь прохладного ночного воздуха, медленно его выдохнул, успев за это время преодолеть появившуюся у него растерянность, и продолжил начатый Березиным разговор:

— Так вот, о событиях в Пензе. Но начать придется издалека. Как ты знаешь, Чехия входила в состав Австро-Венгрии и вместе с ней вступила в войну против Антанты. Еще в первые месяцы войны много чехословаков попало к нам в плен, некоторые даже специально сдавались. Вроде как предателями становились. Но на самом деле никакими предателями они не были!

— Голиков, ты за дурака меня держишь? — возмутился Березин. — Как будто я газет не читал и не знаю, что многие чехословаки хотели освободиться от своих эксплуататоров — австро-венгров — и создать свое, независимое государство. Поэтому и сдавались в плен — и не только нам, но и французам, и англичанам, — чтобы бороться со своими угнетателями на стороне Антанты. Кстати, я помню, как еще в четырнадцатом году газеты писали о том, что из чехословацких военнопленных формируются вооруженные отряды, которые участвуют в боевых действиях в составе русской армии. Так что понятно, почему они себя предателями не считали и не считают. Я все это знаю! Но Пенза-то тут причем?

— Если ты такой умный, то чего спрашиваешь? — обиделся Аркадий.

— Так я про чехословаков знаю и про то, что часть из них на нашей стороне воевала. А про Пензу мне ничего не известно, — пожал плечами Березин и попросил:

— Ладно, Аркаш, не обижайся. Расскажи, пожалуйста, что там происходит.

— Хорошо, — согласился Аркадий. — Только больше не перебивай, а то не буду рассказывать. И из газет ничего не узнаешь — в них не все пишут. А вот мой отец много чего знает. Его специально направили в Пензу, чтобы в важном деле участвовать. В общем, слушай…

Конечно, если бы на месте Березина был кто-то еще — пусть даже из его лучших друзей по училищу или проживающих по соседству ребят, от которых у него раньше никогда не было секретов, — Аркаша бы никаким уговорам не поддался. Но Николай — другое дело. Уж ему-то любую тайну можно доверить!

И он поделился с Березиным всем, что узнал от Петра Исидоровича во время своих поездок в Пензу и что увидел в этом городе сам.

…Когда поезд, скрипя тормозами и лязгая сцепками, начал замедлять ход, стало понятно, что до станции осталось несколько минут езды. Аркаша посмотрел на заиндевевшее оконное стекло и, не увидев на нем ничего, кроме нарисованной ночным морозцем картины, напоминающей зимний лес, сначала выпустил в середину этого «леса» струю горячего воздуха изо рта, потом пальцем протер в «картине» дырку — достаточно большую для того, чтобы можно было разглядеть проплывающий за окном пейзаж. За стеклом мелькали заснеженные, с появившимися кое-где проталинами поля, покачивающие голыми ветками деревья и кустарники, потом замелькали такие же, как и на окраинах Арзамаса, домики — одноэтажные, деревянные, с вьющимся из печных труб синевато-серым дымком.

Вскоре раздался последний, долгий и пронзительный скрип тормозных колодок, и состав, наконец, остановился. Вдоль всей платформы тянулся красивый каменный вокзал с возвышающимся в центре куполом и большими арочными окнами. Пассажиры, для которых станция Пенза была конечной, позевывая и поеживаясь от утреннего холода, прихватив свои мешки, баулы и корзинки, устремились к выходу.

Аркадий легко соскочил с подножки вагона на обледеневшую платформу и, не отходя от поезда, начал вглядываться в лица снующих в разные стороны людей, надеясь увидеть среди них самое родное, самое любимое на всем белом свете лицо — лицо своего отца. Накануне он написал Петру Исидоровичу, что собирается приехать, и надеялся, что тот встретит его на вокзале, но отец так и не появился.

Толпа пассажиров понемногу рассеялась: одни отправились по домам или по своим делам, другие — кому предстоял дальнейший путь на восток — заняли места в прокуренных вагонах. Над опустевшей платформой нависла казавшаяся непривычной после грохота колес тишина. Аркадий вздрогнул, когда эту тишину разорвал истошный гудок паровоза. И тут же, выпустив из трубы огромное облако пара, состав двинулся в путь.

Аркаша, в глубине души все еще надеясь на то, что папа вот-вот появится на перроне, уходить не торопился. Он повернулся лицом к постепенно набирающему скорость поезду, чтобы проводить его взглядом. Когда перед глазами проплыл последний вагон, ему показалось, что прилегающая к железнодорожной платформе территория выглядит не так, какой он увидел ее три недели назад, в начале марта, во время своей первой поездки к отцу. Тогда после отправления пассажирского состава, на котором он сюда приехал, взору открывалось ровное заснеженное пространство, словно разлинованное не одной парой стальных рельсов. На этот раз железнодорожные пути были забиты вагонами — явно не пассажирскими. Возле некоторых из них прохаживались какие-то люди в военной форме.

Что это за люди и почему на станции так много вагонов, Аркадий тогда не знал. Он бы быстрее разобрался в ситуации, если бы был в курсе предшествующих ей событий…

Когда после октябрьского переворота к власти пришли большевики, отношения с ними у чехословацких легионеров сначала складывались вполне нормально. Но после того, как 3-го марта 1918-го года в Брест-Литовске между представителями Советской России и блока Центральных держав был подписан сепаратный мирный договор, по условиям которого Россия выходила из войны, ситуация изменилась: согласно этому договору все войска Антанты необходимо было срочно удалить с российской территории.

Остро встал вопрос о том, как быть с чехословацкими легионерами. Обсудив создавшееся положение, советское правительство и представители Чехословацкого национального совета /1/ договорились, что чехословацкий корпус, насчитывающий к тому времени более 50 тысяч человек, будет переброшен из России во Францию. Предстояло решить вопрос, как эту операцию осуществить.

Ближайший морской путь — через порты Мурманска и Архангельска — был опасен, так как северные воды контролировал мощный германский флот. Представителей ЧСНС, естественно, такой вариант не устраивал — легионеры могли оказаться в плену у немцев. Был и второй путь: по Транссибирской магистрали до Владивостока, а дальше — через Тихий океан в Европу. Несмотря на то, что чехословаков предстояло транспортировать по чугунке через всю страну, был выбран именно этот вариант. К тому времени в России повсеместно была установлена Советская власть.

Узловым местом сбора легиона стала Пенза, куда стекались отряды легионеров и где в это беспокойное время нес свою службу комиссар полка Красной армии Петр Исидорович Голиков…

Так и не дождавшись отца, Аркадий через здание вокзала вышел на примыкавшую к нему площадь. На ней, кроме снующих туда-сюда горожан, что-то выкрикивающих торговцев, предлагающих свой товар, и запряженных в повозки лошадей, встречались группы одетых в военную форму людей. Отовсюду доносились непонятные Аркадию слова и фразы на незнакомом ему языке. Впрочем, то, что на этом языке разговаривают чехословаки, он уже знал — слышал эту речь, когда первый раз приезжал в Пензу.

Выйдя на Большую Кочетовку — улицу, где квартировал Петр Исидорович, Аркадий подумал о том, что название свое она никак не оправдывает. Разве правильно называть улицу губернского города «большой», если ее длина и до версты не дотягивает? Да и домишки на ней какие-то приземистые, невзрачные, серенькие. В Арзамасе такие только на окраинах встречаются. Даже на Голодаевке, где всегда самые бедные горожане селились, дома посолиднее, там и двухэтажные есть.

Почему-то, когда Аркаша увидел эту улицу впервые, она не показалась ему такой уж убогой. Может, погода стояла другая — день был тихим, солнечным. Снег на деревьях сверкал так, будто его бриллиантами посыпали. А сегодня что? Небо тучами затянуто, деревья на ветру раскачиваются, размахивают корявыми ветками, словно норовят сорвать с кого-нибудь шапку, а снег кругом противный — рыхлый, грязный. Ничего хорошего…

А может, и не в погоде дело. И не в улице вовсе. Просто настроение у него сейчас другое. В конце концов, сначала Пенза ему очень понравилась. В центре города, особенно на Московской, много красивых каменных зданий. Там даже фонари электрические есть! А театр какой! Его незадолго до революции построили. Правда, называется он не театр, а Народный дом. Раньше — до февраля семнадцатого — к названию добавлялись слова: «… имени императора Александра Второго». Потом, конечно, эти слова убрали.

Для того чтобы пройти по Большой Кочетовке до противоположного от вокзала конца улицы, Аркадию понадобилось минут десять, не больше. Правда, шел он быстро — очень уж хотелось поскорее увидеть отца. Впрочем, надежды на то, что застанет его дома, было мало.

— Сейчас, сейчас! — услышал он знакомый мужской — но не отцовский — голос, когда приготовился постучать в закрытую дверь одного из похожих друг на друга домиков, который узнал по особенно затейливым наличникам, обрамляющим окна. — Уже открываю!

Простая деревянная дверь распахнулась, и Аркадий увидел стоящего за ней человека. Это был дед лет шестидесяти, а то и больше. Одет он был в теплую фуфайку, из-под которой виднелась еще какая-то одежда. На ногах старика красовались серые, с черными кожаными заплатками валенки. Из-за спины хозяина дома выглядывала кутавшаяся в теплую клетчатую шаль седенькая старушка — его жена.

Аркадий их сразу узнал — и по заплаткам на валенках, и по клеточкам на шали, и по радушным улыбкам, расплывшимся на лицах стариков, как только они его увидели. Так же его встретили и в первый раз, только тогда он появился в их доме вместе с отцом.

Супругов звали Афанасий Тихонович и Варвара Ивановна. Муж всю жизнь столярничал, так что им с Петром Исидоровичем было что обсудить — кроме текущих событий, разумеется. Варвара Ивановна нигде не работала — занималась хозяйством и воспитывала детей, которые теперь уже жили отдельно от родителей. Афанасий Тихонович свое дело знал — сработанные его руками двери, ворота, наличники не только Большую Кочетовку украшали, но и почти все улицы в округе. Трудился в поте лица, пока здоровье позволяло. Потом, когда силы поубавились, все реже и реже брался за рубанок. А чтобы достатка в доме было побольше, одну из комнат решили сдавать.

— Проходи, Аркашенька, проходи! — засуетилась Варвара Ивановна. — Мы тебя в окошко увидали. Папа твой говорил, что ты приедешь. Надеялся, что сам тебя встретит на станции, да, видно, не получилось. Больно занят он сейчас, целыми днями где-то пропадает, измотался совсем.

— Еще бы не измотаться! — вторил супруге Афанасий Тихонович. — С утра до вечера работает. Вот даже тебя не смог встретить.

Через несколько минут Аркадий, досыта наевшись вареной картошки с солеными огурцами и хлебом, выпив две чашки чаю с сахаром, поблагодарил хозяев дома за угощение и спросил, где сейчас может быть его отец и можно ли его найти.

— Ууу! — прогудел Афанасий Тихонович. — Разве его в таком бедламе отыщешь! Видел, небось, что в городе делается. Иди в его комнату, отдохни с дороги, а там уж он и сам подоспеет.

Согласившись со стариками, что лучше подождать Петра Исидоровича дома, Аркадий хотел было поспать часок-другой на отцовской постели, но, войдя в папину комнату, понял, что уснуть сейчас вряд ли получится. Сначала его растревожил запах любимого отцовского табака, которым успела пропитаться небольшая, уютная, обставленная скромной мебелью комната. Потом он растрогался при виде опрятно — без единой морщинки — заправленной кровати, одежды, аккуратно развешенной на стуле и на прибитой к стене вешалке, книг, ровной стопочкой сложенных на идеально чистом столе.

«Вот такой у нас папочка! — с нежностью подумал об отце Аркаша. — Главное его правило — что бы ни случилось, порядок должен быть во всем!»

Он сел на приставленный к столу деревянный стул с красивой резной спинкой — наверняка работа Афанасия Тихоновича — и, взяв одну из лежавших на столешнице книг, вслух прочитал название известного романа Бальзака: «Eugènie Grandet». Книга была на французском. Аркаша открыл первую страницу и… не смог перевести ни одного абзаца. Пытаясь сообразить, почему ему это не удалось — то ли настроение не то, то ли язык Бальзака у них в реальном преподают «pas très bon» /2/, — вернул «Евгению…» на место и подумал:

«Папочка говорил, что все свободное время проводит за чтением. И не только книг — наши письма по несколько раз перечитывает. И мои, и девочек. Раньше, наверное, и мамины каждый день читал…»

Настроение у Аркадия испортилось окончательно. На душе стало хуже, чем тогда, когда он в одиночестве стоял на опустевшем перроне и, так и не дождавшись отца, без него отправился по знакомому адресу. Радушный прием хозяев дома заставил его отвлечься от тревожных мыслей, но, как оказалось, ненадолго. Стоило ему вспомнить про мать, и тревога вновь появилась в сердце.

«Хоть бы папочка поскорее пришел, — подумал Аркаша. — Поговорили бы обо всем. Решили бы, как нам всем дальше жить. Может, все еще и наладится…»

Он сложил на столе руки, как делал это восьмилетним мальчиком еще в приготовительной школе, и положил на них голову. Мысли в ней крутились не самые радужные…

То, что между родителями происходит что-то неладное, он понял еще зимой. А может, все началось даже раньше — в конце осени. Просто сначала он этого не замечал. Правда, когда в октябре к ним приезжал Кузьма Васильевич от папы, удивился, что мама не выразила такого восторга, как он и Таля. Олю и Катю Аркаша в расчет не брал — они еще маленькие. Даже тетя всплакнула от радости. А вот мама почему-то особого волнения не проявила. Они с Талей, которая тоже это заметила, списали все на мамину занятость на работе, на усталость да на ее обычную сдержанность.

Потом брат с сестрой стали замечать, что у Натальи Аркадьевны меняется характер: обычно строгая, требовательная к детям, она становилась все более равнодушной, порой даже безучастной и к ним, и ко всему, что происходило вокруг. Даже Аркашу перестала ругать, когда он начал пропускать занятия в училище. Нет, конечно, причины на то у него были уважительные: то в Совет надо зайти, то в большевистский клуб, то в редакцию «Молота», но никаких объяснений от сына мать даже не требовала, чего раньше и представить было невозможно.

— Адик, посмотри сюда, — сказала как-то Таля, протягивая брату исписанный знакомым почерком листок бумаги.

— Ну, смотрю. Это папино письмо. Ты хочешь, чтобы я его прочитал? — удивился Аркадий. — Ты ведь мне его уже показывала.

— Адик, посмотри еще раз! — не отставала девочка. — Обрати внимание на последние строчки!

Аркаша взял листок и вслух прочитал:

— «Крепко целую тебя, моя дочурка. Поцелуй за меня Адю, Олю и Катю, а также тетю».

— Ну, и чего тебе тут не ясно? — начал было возмущаться Аркаша, но осекся, так и не произнеся больше ни единого слова.

— Ясно? — тихо спросила брата Таля.

— Ясно, — ответил тот. — Ясно, что маму он уже не целует. Раньше никогда такого не было.

Какое-то время оба в растерянности молчали. Потом Аркаша посмотрел в глаза сестры — такие же светлые, как у него самого и у их отца, — и твердым голосом произнес:

— Не знаю, чем все это кончится. Но в одном я уверен точно — папа ни в чем не виноват!

Лицо девочки нахмурилось, тонкие, цвета спелой пшеницы брови сошлись на переносице, губы начали нервно подергиваться.

— Никогда ее не прощу! — воскликнула Таля.

По ее щекам покатились крупные слезы…

«Ну почему, почему все это происходит с нами? Ведь нам было так хорошо всем вместе, пока папа не ушел на фронт! — предавался размышлениям Аркаша, не замечая, что рукава рубашки, на которых лежит его голова, постепенно становятся мокрыми. — Неужели эта проклятая война во всем виновата? А может, дело вовсе не в ней, а в чем-то другом? Тогда в чем?»

Его веки начали слипаться, и Аркаша подумал о том, что надо бы все же перебраться из-за стола на папину кровать и как следует выспаться. В поезде он почти не спал. Состав несколько раз останавливался на разных станциях, одни пассажиры выходили из вагона, другие заходили в него, шебуршали, раскладывая свои вещи, громко разговаривали, курили. Где-то плакал ребенок.

Аркаша хотел подняться со стула, чтобы лечь в постель, но не смог пошевелить ни рукой, ни ногой. Ему почему-то показалось, что детский плач становится все громче и громче, и вот уже возле его уха раздается оглушительное «уа, уа, уа…»

Мальчику ужасно хочется спать, но разве уснешь под такие вопли?

«Чей же это младенец так орет? Где же его родители, почему не успокоят крикуна?» — недоумевает Аркаша и с удивлением замечает, что он почему-то опять в поезде, только совсем в другом вагоне, и за окном вовсе не зимний и даже не весенний пейзаж.

Перед его глазами мелькают пшеничные поля, зеленые деревья, извилистые речушки и еще много чего интересного. Аркаша отрывает взгляд от окна, поворачивает голову в сторону, откуда доносится плач, и видит рядом с собой плетеную люльку, края которой прикрыты белой, отороченной кружевами материей. Именно из плетенки, на дне которой лежит крошечный младенец, завернутый в светло-зеленую с розовыми цветочками фланелевую ткань, доносится этот душераздирающий крик.

Аркаша обводит взглядом купе и замечает своих родителей. Мама, облаченная в свое любимое синее платье с белым, под горлышко воротничком и мелкими пуговичками под ним, сидит на одной с мальчиком скамье — с другой стороны люльки, в которой надрывается ребенок. Папа — как всегда летом в рубахе-косоворотке и серых брюках — напротив них. На коленях Петра Исидоровича, обхватив его за шею, уютно устроилась светленькая девочка лет трех, одетая в легкое, украшенное кружевами и бантиками белое платьице.

Аркаша узнает в девочке Талю и не может понять, почему она такая маленькая. Если сестренке годика три, тогда сколько же ему? И кто же заливается громким плачем в люльке? Получается, что Оля! Когда Тале было чуть больше трех, а ему — четыре с половиной года, она только-только появилась на свет.

Странно, что никто не успокаивает малышку! Ну, ладно папа — у него на руках Талочка. Но почему бездействует мама? Аркаша смотрит на мать и удивляется случившимся с ней переменам — всегда живой, искрящийся взгляд ее красивых, обрамленных черными ресницами глаз кажется холодным и потухшим. Лишь чуть приподнятые будто в легком недоумении брови едва заметно подрагивают и придают ее бледному, неподвижному лицу выражение, в котором читается один единственный вопрос: «Как мне жить дальше?»

Мальчик снова переводит взгляд на отца — у того тоже какой-то странный, подавленный вид. Попытка заговорить с родителями ни к чему не приводит: язык не слушается Аркашу, он не может произнести ни «папа», ни «мама».

Все быстрее и быстрее стучат колеса поезда. И вот он уже мчится на всех парах, стремительно унося сидящих в нем людей все дальше и дальше от оставшейся где-то позади, в еще совсем недавнем прошлом, жизни…

Конец ознакомительного фрагмента.