Люди и дороги в моей жизни

Н. В. Ловелиус (2024)

Воспоминания известного отечественного учёного и судьи международной категории по боксу Николая Владимировича Ловелиуса (род. 1935) охватывают почти девять десятков лет. Кандидат географических наук, доктор биологических наук, почётный профессор нескольких университетов, он рассказывает в этой книге о своей семье, жизни в детском доме, учёбе в Ленинградском государственном педагогическом институте им. А. И. Герцена, работе в академических институтах и многочисленных экспедициях, общественной деятельности. Книга адресована всем интересующимся историей отечественной науки и является своеобразным дополнением и продолжением другой мемуарной книги Н.В. Ловелиуса «Путь рефери на ринг Олимпийских игр». В формате PDF A4 сохранен издательский макет книги.

Детство и юность

Моё происхождение

По линии мамы главой рода был Кутеко Лазарь Авдеевич, по линии отца — Ловелиус Карл, который после революции выехал в Китай; никаких сведений о нём у меня нет. Мой отец воспитывался в среде военных музыкантов и, как говорила мама, хорошо играл на скрипке. Моя мама, Кутеко Юлия Лазаревна, родилась во Владивостоке. Её отец, Лазарь Кутеко, прибыл во Владивосток из какой-то казачьей станицы, название которой осталось для меня тайной. Она вышла замуж за моего отца Ловелиуса Владимира Карловича (уроженца г. Владивостока), служившего в кавалерии Красной Армии в музыкальном взводе. Мама кочевала с моим отцом по местам его службы. Я родился в г. Староконстантинове Хмельницкой области Украины.

После очередных учений с переправами через водные преграды в 1938 году отец сильно простудился, заболел и ушёл в мир иной. Как говорила мама, когда его хоронили, то конь отца бросался в могилу и стоило больших усилий его остановить.

По линии отца дедушка Карл Ловелиус был морским офицером. Во время военных событий на Дальнем Востоке уехал в Маньчжурию. Со слов мамы, ему принадлежал каменный дом, где в 1986 году размещалась санэпидемстанция Владивостока. Других сведений о нём нет.

Мама вышла замуж за друга отца Алексея Леонтьевича Аксёнова, уроженца хутора им. Щорса Сталинской (сейчас Донецкой) области Украины. Родители моего отчима не знали, что я не его сын. Дед Леонтий, работавший пасечником, принимал меня как дорогого внука. Мама говорила, что в три года я был белокурым с карими глазами, дедушка любил меня носить на плечах и оберегал от всех неприятностей, когда мама меня оставляла родителям, уезжая к мужу по месту его службы в разные города Украины.

Тот самый дом, который, по словам мамы, принадлежал дедушке Карлу Ловелиусу

Николаем назвали меня по просьбе старшего брата мамы — лётчика Николая Лазаревича Кутеко, который очень любил свою младшую сестру. Брат обратился к маме с просьбой, чтобы при рождении мальчика ему дали имя Николай. Причём, как мама рассказывала, брат Николай прислал контейнер с одеждой, которая может понадобиться мальчику от рождения до трёх лет.

Кутеко Лазарь Авдеевич с женой Катериной Павловной

Юлия Лазаревна Кутеко

Владимир Карлович Ловелиус

Ему сообщили, что родился мальчик и назвали его Николай. Он благодарил маму за это, а через несколько месяцев Николай Лазаревич погиб в авиационной катастрофе в сложных метеорологических условиях на Дальнем Востоке.

От дяди Коли в доме его отца, моего деда Лазаря Авдеевича, во Владивостоке, оставались шлемофон, авторучка и компас. В восемь лет я ушёл из дома и взял с собой авторучку и компас, а для мамы оставил записку: «Когда выучусь — вернусь». Домой я не вернулся, даже после того, когда через много лет меня нашла сестра Эльвира. Тогда в 1953 году я уже работал на военном заводе 178.

До войны родились две мои сестры: Эльвира и Рая Аксёновы. Начавшаяся в 1941 году война застала нас с родителями в г. Янове. Всех эвакуировали под бомбёжкой из военного городка.

Николай Лазаревич Кутеко (1936)

Коля и Эльвира

Коля на руках у отца

Мосты уже разбомбили, и в моей памяти осталась ночь, когда нас переправляли через какую-то реку, а потом везли на дрезине до Сталино (Донецк). Дальше ехали на поезде и автомашине до хутора имени Щорса, где мы провели все годы оккупации Украины немецкими войсками. В 1985 году, когда я судил очередной раз турнир боксёров в г. Донецке, мой друг, заслуженный тренер СССР Анатолий Александрович Коваленко, выделил мне машину, чтобы я смог посетить хутор им. Щорса. Оказалось, что при строительстве газопровода жителей небольшого хутора переселили на станцию Магдалиновка, которая была примерно в десяти километрах от хутора. На станции мне показали, где живут Аксёновы. Когда я постучал в калитку, вышла немолодая женщина и сразу сказала: «Колька, Юлькин сын». Последний раз меня видела она больше 40 лет назад и удивительно, что так тётя Луша легко меня узнала. Она пригласила меня в дом и рассказала о судьбе родственников и жителей хутора. В Донецк я уехал поздно вечером. Так исполнилась моя мечта побывать в местах, где прошли мои детские годы и время страшной оккупации Украины.

Начиная с 1962 года я многократно судил турниры боксёров в разных городах Украины. С 1980 по 1991 год был занят решением проблемы защиты докторской диссертации в Днепропетровском государственном университете им. 300-летия воссоединения Украины с Россией. В дальнейшем восемь лет принимал участие в работе диссертационного совета биологического факультета ДГУ. О неразрывной научной и творческой связи многие годы с украинскими учёными будет сказано дальше.

Сейчас не могу осознать тот элемент варварства, который в настоящее время выпал на долю моей родины, даже фашисты не творили того безумия, которое имеет место в настоящее время. Видеть и слышать о горе, переживаемом безропотным народом Украины, невозможно без сердечной боли. Только специальная операция, проводимая войсками Донецкой и Луганской республик совместно с российскими войсками, вселяет надежду на избавление родного народа Украины от фашистского безумия.

Фёдор Лазаревич Кутеко и Владивосток

Вызвал маму с Украины во Владивосток вместе с нами её родной брат Фёдор Лазаревич Кутеко. Дядя Федя работал старшим помощником капитана на рефрижераторном судне «Рион».

Как рассказывала мама, мой отец просил её ни при каких условиях не менять мою фамилию, если она будет выходить замуж. Его просьбу она выполнила. Об этом я узнал, когда выкрал документы о своём рождении при уходе из дома дедушки Лазаря. После переезда во Владивосток мама работала в разных местах и едва зарабатывала нам на еду. Её отношение ко мне всегда, как я считал, было несправедливым. Приступы гнева охватывали её при моём шкодливом поведении. Кроме того, я с большим трудом переносил плохое отношение к себе и её матери, моей бабушки. Жили мы очень голодно, и тяжело было видеть, что единственный батон или буханку хлеба маме приходилось делить на всех. В душе накопилась обида, и при очередном несправедливом обращении со мной со стороны бабушки я решил уйти жить к дяде Феде на Первую речку. Дядя, как правило, был в море, а дома у него было три дочери: Люся, Света и Наташа, мои двоюродные сестры, и жена Лиза. От них я не хотел возвращаться домой, но тётя Лиза не разрешила мне остаться, и я впервые ночевал под забором у их дома.

Фёдор Лазаревич Кутеко и его жена Елизавета

В августе 2003 года я побывал на кладбище во Владивостоке и поклонился праху дяди Феди и тёти Лизы. Царствие им небесное. После тяжёлой болезни Люся ушла из жизни, а Наташа и Светлана сейчас живут в г. Пушкине, мы иногда встречаемся и поддерживаем родственные отношения. Их отец — Фёдор Лазаревич выполнил, казалось, невыполнимую задачу, когда вызвал маму с детьми во Владивосток. Осознавая невероятные трудности военного времени, ему я бесконечно благодарен.

Солдаты, детская комната, детский приёмник и детский дом

Утром я пошёл к солдатам воинской части, что стояла во Владивостоке на Первой речке, и сказал, что потерял своих родителей. Прожил несколько дней у солдат, они заботливо меня оберегали, кормили и поили. Но взять меня в качестве «сына полка» не могли, так как уже вышел приказ, запрещавший это делать, и меня отвезли к дежурному по горкому партии на Ленинскую улицу, а потом отвели на улицу Китайскую, дом 9, где размещалась детская комната города. Здесь меня приняли хорошо: было место, где спать, и давали деньги на еду. Мне, известным образом, повезло: я приходил покупать пирожки в пекарне прямо в этом же доме, здесь работал уже немолодой мужчина, которого звали дядей Васей. Он никогда не брал у меня денег и советовал на них пойти в кино, а пирожки давал бесплатно. На эти деньги я много раз смотрел замечательный фильм «Адмирал Нахимов». В детской комнате собирали бездомных детей и отправляли их в детские приёмники. Я ждал, когда соберут несколько человек и отправят нас в город Ворошилов (Уссурийск). В детском приёмнике меня никто не ограничивал в хождениях по городу, так как я никуда не собирался убегать, а часть ребят не выпускали в город. Я всё время просился отправить скорее в детский дом, так как шёл учебный год, а я оставался вне школы.

После того как собралось семь ребят, нас отправили в Дмитриевский детский дом. Уже шёл февраль 1944 года, было сильно холодно, а одеты мы были очень плохо. Довезли нас на поезде до станции Лебехэ, которая была примерно в семи километрах от Дмитриевского детского дома, названного так по имени деревни, расположенной в трёх километрах от того места, где до войны был сельскохозяйственный техникум, а во время войны образовали детский дом. К детскому дому пришлось идти пешком. Дорога показалась нам бесконечно трудной от холода. Вела нас воспитательница из детского приёмника. Она как могла нас кутала от холода, но мы буквально околели от мороза и едва отогрелись в помещении детского дома. Общая численность Дмитриевского детского дома была около 300 человек, и он считался одним из самых больших в Приморском крае.

Приживаемость в детском доме оказалась для меня почти безболезненной, если не считать традиционную для новичков проверку через драку со своими ровесниками и пинок завуча в перерыве между уроками во время очередной драки. Меня достаточно быстро приняли за своего и больше никогда не обижали ни словом, ни делом. Учился я с азартом, без двоек окончил второй класс, а третий и четвёртый кончил с отличием. За отличную учёбу нас, как правило, награждали. Так, за отличную учёбу в четвёртом классе шефы наградили меня хромом на сапоги. Он считался очень большим подарком.

Отличительной особенностью детского дома было систематическое приобщение к труду. Трудовой час проводился каждый день и начинался, как правило, после подготовки домашних уроков, которая проходила под наблюдением воспитательницы. Мне не нравилась сама процедура этого занятия, и я старался быстро делать уроки, чтобы больше поработать в столярной мастерской, где нас учил доброжелательный Александр Савельевич. Для каждого из нас он находил занятие и общественно полезную для детского дома работу. С его помощью мы научились пилить, строгать, обращаться со всеми столярными инструментами, а в завершение даже самостоятельно делали табуретки для нашей столовой.

Кроме того, мы работали на кухне, пилили и кололи дрова, всю зиму был трудовой час в мастерских, а в теплую часть года работали на полях подсобного хозяйства детского дома. В детском доме были свои коровы и лошади, за которыми ухаживали дети, помогая это делать взрослым.

Все свободное от занятий и работы время мне очень нравилось быть на конюшне, а особенно тогда, когда нужно было ездить купать и поить лошадей на речке, которая отделяла нас от деревни Дмитриевки. В Дмитриевке нам пекли хлеб, и было особым доверием ездить за ним, там нам давали немного сухарей в награду за труд и из желания подкормить детей, так как пайка хлеба в детском доме всегда было мало.

В летнее время мне всегда был ненавистным «мёртвый час», и я убегал на речку или на конюшню, за что систематически наказывали: мне не давали есть в полдник, который следовал после мёртвого часа. Вторым нежеланным для меня правилом было отбирание у детей верхней одежды в тёплое время года. Воспитательницы забирали брюки и рубашку, оставляя только трусы и майку. Чтобы преодолеть эту проблему, я систематически работал в мёртвый час у заведующего хозяйством Хохлова, поступаясь полдником, и «зарабатывал» одежду, чтобы иметь возможность ходить на речку рыбачить. Затем у меня воспитательница снова отнимала одежду, и всё начиналось сначала. Вероятно, мне было на роду написано упрямство, за которое приходилось часто быть наказанным, но распорядок был для всех один. Справедливые наказания не вызывали обиды и озлобления.

Ненавистной для меня была процедура проверки карманов у воспитанников при выходе из столовой. Этим как бы упреждали возможность выносить хлеб для кого-либо более сильного, кто заставлял это делать, или для расчётов между спорщиками, а порой для расчёта за какие-нибудь вещи. Измерением услуг, а также тех или иных вещей, между нами были традиционно пайки хлеба. Как потом выяснилось, такая норма была принята и в других детских домах Приморского края. Возможно, это явление кочевало вместе с перемещением детей из одного в другой детский дом, куда они попадали после очередных побегов, которые были почти регулярными. В этом плане часть парней были рекордсменами по количеству побегов. Причины для побегов были самые разные, начиная от обид и кончая романтической темой поиска более благоприятных условий для жизни. Это получилось и у меня: мы с моим другом перекочевали в Спасск-Дальний, находившийся примерно в 50 километрах от Дмитриевского детского дома, побродили три дня и вернулись на попутных машинах обратно.

Самыми трудными для детей детского дома были 1946 и 1947 годы, когда ещё не совсем была налажена обработка земли и низкие урожаи. Работали мы на полях каждый сезон от обработки земли весной до сбора урожая. На полях детского дома выращивали картошку, кукурузу, овощи и даже арбузы. Их охраняли с особым усердием, а свободный сбор остатков разрешался только после снятия основного урожая. За выпечку хлеба в пекарне колхоза с. Дмитриевка детский дом отрабатывал в полях на прополке и при сборе урожая. Одним словом, приобщение к труду было у нас, после внимания к учёбе, на первом месте. Коллективный труд и отдых организовывали воспитательницы вместе с директором Петром Ивановичем Калугиным. Ему помогали Пётр Александрович Мирошниченко — руководитель самодеятельности, учительница Рякина Тамара Николаевна, воспитательница Тур Галина Николаевна, мастер Александр Савельевич, завхоз Хохлов, конюх Леонид Кузнецов и водовоз дядя Коля-Душа, такое у него было прозвище. О каждом из них можно говорить добрые слова. В памяти осталось не так много людей, которые давали жизненную школу огромному количеству детей тяжёлых военных и послевоенных лет.

Пётр Иванович Калугин был не единственным директором за время моего пребывания в детском доме, но он запомнился больше других, так как с его приходом в качестве директора жизнь стала у нас намного лучше. Он мог вместе с нами играть в лапту, быть в поле во время посадки и уборки урожая, на сенокосе, одним словом, был везде с детьми. Наказывал он только по справедливости. Однажды директор даже бил меня и заставил завхоза Хохлова постричь меня наголо, а это была высшая мера наказания, чтобы я признался в провинности, заключавшейся в краже копилки у «мах-лаков», так называли у нас детей сотрудников детского дома. Выбить из меня имена моих сообщников в этой акции ему не удалось, но моя голова осталась без причёски.

Запомнился мне Мирошниченко Пётр Александрович, который был мужем нашей учительницы Тамары Николаевны Рякиной, отличавшейся большой строгостью. Он, как руководитель самодеятельности, характеризовался изобретательностью и способностью сочинять частушки о подопечных.

Большой талант организатора позволил ему создать хор из 100 человек, который выступал у наших шефов — лётчиков полка, стоявшего в Черниговке (около 14 километров от детского дома). В 1948 году во время зимних каникул наш хор во Владивостоке был признан победителем в конкурсе самодеятельности среди детских домов Приморского края. У меня было связано с этим конкурсом одно чрезвычайное событие: после незаслуженной обиды со стороны Петра Александровича я решил возвращаться в детский дом самостоятельно. Доехал на поезде до станции Черниговка. По совету солдат, находившихся в холодном вокзале и топивших печку-буржуйку досками от забора и вскоре уходивших с вокзала, я, чтобы не замёрзнуть, решил идти в детдом. Дорогу эту летом я хорошо знал, а вот зимой пошёл впервые. В пути меня застала пурга. К счастью, по дороге был дом дорожников и, когда я окоченевший до него дошёл, то калитку во двор уже не мог самостоятельно открыть, и только залаявшая собака предупредила своих хозяев, которые завели меня в дом, отогрели, накормили, спать уложили и сообщили обо мне в детский дом. На следующий день за мной приехали и забрали из уютного дома.

О мастере Александре Савельевиче я уже писал и могу сказать, что к нему было самое тёплое отношение всех детей, которым он передавал секреты своего мастерства. Способность детей детского дома ценить доброе отношение к себе невозможно ничем подменить, и мы платили ему всеми знаками внимания, уважения и послушания.

Сначала воспитательница, а потом бухгалтер Галина Николаевна Тур была строгой и очень красивой женщиной, она выделила меня из всех и даже хотела усыновить, но я не согласился. Это не изменило её сердечного отношения ко мне. Она иногда приглашала к себе домой, чтобы покормить и поговорить. К этому вниманию с её стороны я относился с особым трепетом и старался её не огорчать своими плохими поступками. Часто мне попадало за то, что я уводил с собой ребят дошкольников на речку рыбачить. Шкодливости у меня хватало, и порой мне доставалось от Галины Николаевны больше, чем от других учителей и воспитателей.

Галина Николаевна Тур и воспитанник детдома Н. Ловелиус, 1953

Своё доброе отношение к Галине Николаевне я сохранил на всю жизнь, поддерживая переписку во время учёбы в ремесленном училище, работы на заводе, учёбы и работы в Ленинграде. Когда удавалось быть во Владивостоке, я обязательно приходил к ней в семью.

Замужем она была за моряком, который трагически погиб на земле, оставив ей симпатичную дочь Светлану. Большую часть своей жизни она посвятила работе с беспризорниками, работая после Дмитриевского детского дома руководителем детского приёмника более 20 лет. Я сохранял переписку с Галиной Николаевной до тех пор, пока Светлана не вышла замуж за плохого человека и Галина Николаевна посоветовала больше не писать, чтобы зять не мог использовать мой адрес и навредить мне. Привожу здесь одно из её последних писем — поздравление с 1986 годом. Как складывалась её дальнейшая жизнь, к огромному сожалению, мне не известно.

Наш завхоз был всегда самый занятый человек. На его попечении были большой коллектив детдомовцев, школа, поселение из нескольких домов сотрудников и учителей-воспитателей и двух корпусов общежитий, здание столовой, конюшня, коровник. Управляться со всем этим хозяйством он привлекал систематически детей школьного возраста.

С конюхом детского дома дядей Лёней Кузнецовым нас объединяла любовь к лошадям и желание не только работать на них в летний полевой сезон и зимой, но и ежедневного ухода за ними. Особое удовольствие мальчишки испытывали летом, когда была возможность ездить купать или пасти лошадей. Ездил я с дядей Лёней за дровами в тайгу, что была более чем в 15 километрах от детского дома. Однажды по дороге из тайги мы накопали картошки в колхозном поле. Эту картошку (примерно три-пять килограммов) у нас нашли на выезде из поля и завели уголовное дело на Кузнецова. Трижды возили меня на лошади в Дмитриевку в милицию на допрос. Чтобы вызволить из-под ареста своего дядю Лёню, мне предстояло доказать, что картошку копал я, а дядя Лёня в это время спал на телеге. Мне это удалось сделать, и дядю Лёню, к радости всего нашего детского населения, выпустили на свободу. Мне страшно было представить, что могут по моей оплошности осиротеть табун лошадей и мы, его хранители. Элементарными навыками взаимной выручки я уже овладел и знал, что мне, малолетнему воришке колхозной картошки, кроме подзатыльника или пинка ничего не будет.

Теперь мы знаем, что тогда, в голодную пору для страны, было время, когда люди за 200 граммов пшеницы или другого сельскохозяйственного продукта, взятого с колхозного поля, получали несколько лет тюрьмы.

Особое удовольствие доставляло мне участие в сенокосе, в особенности вдали от детского дома. Я был значительно меньше тех, кого отбирали для этого священного дела, и мне даже косу маленькую делали. Когда нужно было собирать сено, мне давали возможность работать на лошади и научили вершить стога сена. Даже трудно было предположить, что этот навык пригодится мне через много лет на целине в 1957 году при складывании стогов соломы.

Специальное ремесленное училище № 3

В детском доме были воспитанники трёх возрастов: дошкольники и школьники с первого по четвёртый класс учились непосредственно в детском доме, а с пятого по седьмой класс учились в Спасске-Дальнем, но это была малочисленная группа, так как после четырёх классов всех отправляли в ремесленные училища г. Владивостока.

После окончания четвёртого класса (с разрешения директора детдома Калугина Петра Ивановича) я поехал во Владивосток, устроившись в училище учиться на слесаря, а когда вернулся в детский дом, был отправлен на покос, где помогал готовить еду и ловил рыбу. За несколько дней до отъезда во Владивосток пришла весть, что училище, которое было двухгодичным, преобразовано в специальное ремесленное училище № 3 для воспитанников детских домов Приморского края. В него собрали детей после трёх классов и начали готовить специалистов токарного и слесарного дела для военных заводов тыла Тихоокеанского флота. Таким образом, мне пришлось первый год ещё раз проходить программу четвёртого класса, который я окончил в детском доме с отличием. Слесарному делу я учился усердно.

Кроме учёбы нашим любимым занятием были походы на рыбалку в бухту Тихую, она была в полосе запретной зоны из-за стрельбища, которое здесь располагалось. Кормили нас очень скудно, а ловля бычков и небольших крабов, которых тут же варили на берегу, были нам небольшой добавкой к питанию. Правда, это получалось только в те дни, когда море было относительно спокойным и вода на обширной отмели была абсолютно прозрачной. Бычков мы находили в глубоких щелях, подсовывали им к морде самодельный крючок с червяком, а когда они его хватали, то тут же оказывались нашей добычей. За крабами охотились по двое: один из охотников поднимал камень, а второй хватал самого большого из тех, кто под ним прятался. Всей группой собирали добычу, варили её и делили поровну.

Мой тренер Ростислав Владимирович Костылёв в 1954 году порекомендовал мне поступать в Ленинградский техникум физической культуры и спорта. Я последовал его совету, что определило всю мою дальнейшую спортивную и не только спортивную судьбу. О годах моей учёбы в техникуме и на спортивном факультете Ленинградского государственного педагогического института имени А. И. Герцена, о работе тренером и буднях судьи по боксу я подробно рассказываю в своей книге «Путь рефери на ринг Олимпийских игр» (СПб., издания 2002 и 2024 годов).

Географический факультет педагогического института

Меня не радовало приближение учебного года в Педагогическом институте, куда я был зачислен на первый курс географического факультета без права на общежитие. Эта нелепость была связана с тем, что мне пришлось писать «клятву» на имя ректора А. Д. Боборыкина, чтобы увидеть себя в списках студентов, зачисленных на первый курс. Мой приход к ректору с «заявлением-клятвой» не смогу забыть никогда. Наш разговор проходил в странной форме: ректор смотрел в окно на памятник К. Д. Ушинскому, когда я обращался к нему с мольбами о зачислении студентом первого курса геофака. Моё заявление он подписал и продолжал смотреть в окно.

Перед моим выездом в составе гимнастов техникума на шестой Всемирный фестиваль молодёжи и студентов я прошёл собеседование с деканом географического факультета Борисом Николаевичем Семевским. Оно было необходимо для зачисления на географический факультет тех, кто был с красным дипломом об окончании среднего специального учебного заведения. Казалось, что этого было достаточно до тех пор, пока не выяснили из анкетных данных, что мне, как воспитаннику детского дома, нужно общежитие. На основании отказа предоставить общежитие я не был включён в списки студентов до тех пор, пока не написал «клятву», что не буду претендовать на место в общежитии, хотя по существующему тогда положению о воспитанниках детских домов мне не могли в нём отказать.

Борис Николаевич Семевский

Студенты ЛГПИ в дороге на целину, Н. Ловелиус в верхнем ряду справа. Фото Ю. Туйска, 1957

Перед началом учебного года первокурсников собрали для подготовки к выезду на целину и стали выяснять места проживания. Запись вел преподаватель топографии Николай Дмитриевич Никитин, когда он узнал, что мне негде жить, то отправил меня к Борису Николаевичу Семевскому. Мудрый седовласый декан успокоил меня и пообещал что-нибудь придумать, когда мы вернёмся с целины. И, действительно, после возвращения нашей бригады, состоявшей из четырёх выпускников ЛТФКиС «Трудовых резервов»: Вадима Петрова, Александра Кузнецова (со второго курса), Александра Грачева и меня (первый курс), за отличную работу на целине, мы получили комнату в общежитии во дворе главного корпуса института на Мойке, 48.

Стипендия у нас была 220 рублей, из которых пять рублей мы платили за общежитие, а на оставшиеся деньги надо было питаться, одеваться, покупать письменные принадлежности и книги. Единственным выходом в этой ситуации была работа в свободное от учёбы время, позволявшая заработать на жизнь. В Ленинградском городском совете «Трудовых резервов» в ноябре мне дали работу тренера по боксу с почасовой оплатой в ремесленном училище на Балтийской улице, дом 35. Платили тогда мне десять рублей в час, а всего давалось 30 часов в месяц, это позволяло выжить. В общежитии меня выручали студентки одной из комнат, которые питались коммуной и смогли меня взять к себе. Саше Кузнецову и Вадиму Петрову помогали из дома, и они не испытывали финансовых трудностей.

Сборная команда геофака на соревнованиях по плаванию (Ловелиус 5-й справа). Фото Ю. Туйска

Географический факультет в институте отличался многолетними спортивными традициями, которые поддерживались притоком значительного количества хорошо физически подготовленных юношей и девушек, которые с первого курса включались в спортивные секции института и освобождались от обязательных уроков физического воспитания.

Когда обдумываю жизнь свою,

Много нового о себе узнаю.

Неважно, что беден был мой стол:

Меньше потерял я, чем нашёл.

Были в ней радости, а порой неудачи,

Об этом не сожалею и не плачу.

Удачней мог прожить, быть может.

Давно прошедшее сердце не гложет.

Шрамы оставляют только потери друзей.

Воздать им должное хочу поскорей!

Книги свои, как правило, посвящаю им.

Не помню зла от тех, кем был прежде гоним.

В прошлое ушло давать всем сдачи,

Сейчас времени не хватает свои решать задачи.

Понимаю — потеря времени всего дороже.

И тратить его впустую совсем негоже.

Что было, того никогда не вернуть назад.

Тогда сквозь дебри пробивался наугад,

Сил своих расходовал огромную массу,

А судьба дарила порой дикую гримасу.

Уроки прошлых лет не пропали даром:

Жизнь научила противостоять ударам.

Преодолевая сотни любых неудач,

Нужно успеть решить ещё много задач.

Из нашей комнаты без работы остался на первом курсе только Саша Грачёв и его, как и меня, выручали девочки в коммуне из другой комнаты. Помогать нам было некому. Саша сильно переживал, что тренерской работы по лыжам нигде не было. Спустя много лет, я могу сказать в тысячный раз спасибо тем милым студенткам старших курсов, которые спасли нас от ухода из института на первом курсе, помогая выжить в самое трудное время.

Географический факультет размещался на Посадской улице, дом 26, на Петроградской стороне, и каждый день мы ездили туда на занятия. Работал тренером я три раза в неделю в вечернее время. Первый курс достался мне очень тяжело. Занятия на первом курсе требовали огромных усилий, особенно тяжело было с неорганической химией, и только благодаря организации дополнительных занятий удалось восполнить этот пробел на первом курсе. Получилось это совсем нестандартно: по окончании очередной лекции преподаватель попросила всех остаться, кому не всё было понятно. Когда она услышала, что я ничего не понял, то невольно воскликнула: «Как же вы попали в институт?» После моих объяснений были назначены дополнительные занятия со мной и другими студентами, и на экзамене по химии я получил оценку «хорошо».

Студенты ЛГПИ им. А. И. Герцена на демонстрации, Н. Ловелиус 2-й справа, 1958

Особым вниманием пользовались у нас лекции по общему землеведению, которые читал профессор Леонид Павлович Шубаев. Он хорошо знал сельскую жизнь, и мне нравился его образный язык, по поводу которого студенты даже любовно шутили, что Леонид Павлович всё сравнивает «с оглоблей от телеги». Самым большим успехом пользовался у студентов Евгений Владиславович Максимов, читавший курс географии зарубежных стран. На лекции к нему приходили с большим интересом в связи с тем, что он всегда находил время рассказать о своих путешествиях в горные районы в прошедшее лето и планах на очередной полевой сезон.

Евгений Владиславович настолько мастерски передавал атмосферу исследовательских маршрутов, что каждому из нас хотелось быть в них с ним рядом. Поэтому в каждый очередной полевой сезон у него был конкурс среди желающих ехать в горы вместо полевой практики. Кроме Евгения Владиславовича горными исследованиями на кафедре физической географии занимался Леонид Фёдорович Сидоров, но к нему тянулось меньшее число студентов, хотя районом его исследований неизменно был Памир.

Состав кафедры физической географии в 1966 г.

Нельзя не отметить, что географический факультет был укомплектован тогда великолепными специалистами своего дела, и нам посчастливилось слушать их лекции, работать на практических занятиях и полевых практиках под их мудрым руководством. Историческую геологию преподавал А. С. Гинсберг, динамическую геологию А. А. Каденский, физическую географию читали профессора А. М. Алпатьев, А. М. Архангельский, А. Д. Гожев, доценты З. К. Виноградова, Ж. М. Белорусова, Г. В. Машкова, А. Степанов; ботанику читал профессор В. В. Аникиев, зоологию беспозвоночных вела Е. Н. Фролова. Каждый из них обладал огромным опытом и знаниями, которые они передавали нам в своих лекциях и на практических занятиях. Большая часть моих наставников и учителей ушла из жизни, но память о них будет вечно жить в моём сердце.

Первая полевая практика проходила у нас на биологической станции института, расположенной в посёлке Вырица Ленинградской области. Проблема у меня была только одна: три раза в неделю мне приходилось ездить проводить тренировки в Ленинграде, чтобы зарабатывать на жизнь. Приезжал я с тренировки в Вырицу глубокой ночью и шёл на биостанцию через весь посёлок около трёх километров, засыпая на ходу. Тяжёлым после этого был ранний подъём на занятия. Однажды, в воскресенье, назначили рабочий день на практике, а у меня была тренировка. Накануне Николай Дмитриевич Никитин, руководивший практикой, объявил, что всех, кто не будет в этот день на практике, отчислят с неё, что означало автоматическое исключение из института. Я не мог пропустить свою работу и уехал в город, а когда в понедельник стали выяснять, кто отсутствовал на практике в воскресенье, он сказал, что меня отпустил, хотя на самом деле этого не было. Тем самым он спас меня от исключения из практики и института.

Н. Ловелиус на полевой практике в Вырице, 1958

С тех пор наши отношения с Николаем Николаевичем были самыми дружескими, так как он, прошедший войну, топограф, высоко ценил всех, кто старательно учился и работал. На втором курсе полевая практика проводилась на географической станции «Железо», расположенной в 11 километрах ниже посёлка Толмачёво в среднем течении реки Луги. После окончания института я работал на кафедре физической географии старшим лаборантом и учился в заочной аспирантуре. На полевой практике в «Железо» мне приходилось жить в одной комнате с Николаем Николаевичем в домике для преподавателей и слушать его мудрые советы и крылатые высказывания. Один из его вопросов я запомнил на всю жизнь: «Никола, какие по счёту штаны просидел?», а когда я смутился, он заключил: «Когда трое штанов просидишь, тогда и напишешь кандидатскую диссертацию». Его шутки никогда не были обидными. Однажды, когда у него заболело сердце, он сказал: «Никола, когда я помру, пожалуйста, похорони меня под сосной». Видит Бог, я выполнил его просьбу через несколько лет, когда он умер от инфаркта. Случилось это, когда я был на четвёртом курсе аспирантуры (1970) и работал на кафедре физической географии лаборантом. Николай Николаевич плохо себя почувствовал в городе, как потом рассказывала его жена, и попросил её поехать вместе с ним в город Пушкин, который он очень любил, а не на практику, как приказывал накануне заведующий кафедрой А. М. Архангельский, чтобы провести там занятия вместо С. В. Мухортова, тоже топографа. Он не поехал. После возвращения Никитиных из Пушкина снова позвонил Архангельский и накричал на него по телефону. Николай Николаевич выслушал его без возражений, а спустя несколько минут потерял сознание и умер. Вскрытие показало, что это был у него третий обширный инфаркт, а два других не просматривались, так как были менее обширные и на задней стенке сердца.

На кафедре за похороны поручили отвечать мне и В. В. Клюшкину. На кладбище я поехал один и с большим трудом смог убедить кладбищенского начальника выделить место для моего учителя под сосной. Так, спустя много лет, может быть, шутливую просьбу Николая Николаевича я смог выполнить. Пусть тёплой будет ему земля. Всё это происходило потом, когда позади уже было много учебных и житейских событий.

Проблема выживания в Ленинграде

Одной из самых сложных проблем выживания в Ленинграде для меня было отсутствие жилья. Мой приезд в Ленинградский техникум физической культуры и спорта (ЛТФКиС) «Трудовых резервов» (1954) не давал представления о том, что меня ждёт после окончания техникума. А жизнь столкнула с такими трудностями, к которым я не был готов.

Я уже рассказывал о том, что моё зачисление в ЛГПИ им. А. И. Герцена было под вопросом из-за отсутствия возможности предоставить общежитие. После возвращения из Москвы, где я принимал участие в шестом Всемирном фестивале молодёжи и студентов, оказалось, что мне отказано в зачислении, и только после написания «клятвы» (по совету моего друга Николая Степаненко), что я «не буду требовать общежитие», ректор Боборыкин дал разрешение на приём, хотя документально мне было ранее гарантировано зачисление деканом геофака, профессором Борисом Николаевичем Симевским.

Ситуация изменилась только после успешной работы на целине, куда отправляли студентов первого и второго курсов. По ходатайству бывшего с нами профессора Бориса Ивановича Знаменского (парторга института), мне выделили комнату в общежитии. Эта благодать продолжалась до 1961 года, пока я учился на дневном отделении. Из-за тяжёлого материального положения я был вынужден уйти на заочное отделение, что автоматически лишало меня права на общежитие и прописку, и мне пришлось уехать на работу в город Липецк, где я без прописки прожил половину года.

После возвращения в Ленинград оказался единственный выход — идти работать в отдел милиции порта Ленинград, где давали прописку, правда, без места проживания. Пришлось снимать комнату. Плата была минимальной, так как помещение было просто нишей без света, но вполне пригодной для сна. К счастью, почасовая тренерская работа по боксу в Военно-медицинской академии им. С. М. Кирова вскоре дала мне возможность получить место в четырёхместной комнате для шофёров в общежитии на Боткинской улице. Через три года работы в знак протеста, что не могу получить отдельную комнату, я ушёл из академии и снова лишился жилья. Только после рекомендации Юрия Александровича Сальникова, бывшего тогда президентом Федерации бокса Ленинграда и работавшего в райкоме партии Выборгского района, меня поставили на очередь и с помощью Спорткомитета дали комнату 7,36 м² до подхода очереди по адресу: Садовая улица, дом 88, квартира 39, где на втором этаже было 26 комнат. Радость мою по этому поводу согласились разделить тренеры по боксу Григорий Кусикьянц и Виктор Домбровский. Вместе со мной они перешагнули порог первой в моей жизни комнаты. В ней я прожил до образования семьи, после чего мне дали комнату на первом этаже по улице Мастерской, где было три съёмщика. Площадь комнаты была уже 17 м². В таком жизненном пространстве мы трое жили несколько лет, до отъезда Ольги Лукьяновны с сыном Володей на Украину.

Юрий Александрович Сальников — президент Федерации бокса Ленинграда (1964–1972)

Я поменял эту комнату на равную на Крюковом канале, а когда меня там обокрали, появилась возможность поменять её на комнату на улице Профессора Попова, дом 1, где в квартире было пять съёмщиков. Эта комната располагалась, как мне потом стало известно, там, где в войну был морг. Кроме того, этот дом построен был без подвалов, а квартира была непригодна для постоянного проживания. В ней я прожил больше 15 лет. Я стоял на очереди, которая была в Ботаническом институте, где я работал с 1969 года. Много лет моя очередь была № 1, но при очередном предоставлении комнат предпочтение отдавалось новому парторгу или председателю местного комитета. Они менялись регулярно и получали площадь.

Анатолий Петрович Александров — президент АН СССР

Лётчик-космонавт, дважды Герой Советского Союза Павел Романович Попович и Н. В. Ловелиус

Мои обращения решить проблему получения пригодной для проживания комнаты получали поддержку от президента АН СССР Анатолия Петровича Александрова — трижды Героя Социалистического труда и президента Федерации бокса СССР, лётчика-космонавта, дважды Героя Советского Союза Павла Романовича Поповича, председателя исполкома Ленинграда Бориса Григорьевича Самсонова, управляющего делами ЛНЦ АН СССР Виктора Сергеевича Мартынова, спортивных организаций СССР. Но реакция жилищной комиссии института была равна нулю. Это продолжалось до тех пор, пока обком профсоюза Академии наук не наладил порядок с очередью в Ботаническом институте АН СССР, которому город регулярно выделял квартиры. Наконец, моей семье была выделена квартира 24 м². Эту квартиру я получил, когда мне исполнилось 50 лет. «Фокусников» местного масштаба я не хочу даже называть, чтобы не марать моё повествование фамилиями этих чиновников.

Мне показалось уместным написать о безумно трудном пути к получению пригодного нормального жилья в Ленинграде бывшему воспитаннику детского дома. Это при наличии степени доктора наук, звания судьи международной категории Всемирной ассоциации любительского бокса, представлявшего СССР в разных странах на чемпионатах Европы, мира, Игр доброй воли, Кубка мира, Олимпийских игр. На все преодоления несправедливостей был потрачен огромный ресурс сил, здоровья и времени, когда мне пришлось пробивать дорогу, как человеку «без рода и племени», а за спиной была вся Россия добропорядочных людей, умеющих ценить мои человеческие и деловые качества в науке и спорте.