Врата Обелиска

Н. К. Джемисин, 2016

Эта Зима будет длиться тысячи лет. Человечество ее не переживет. Алебастр – безумец, сокрушитель миров, спаситель – вернулся с миссией: обучить свою преемницу, Иссун, и изменить судьбу Спокойствия. Иссун ищет дочь, украденную отцом и найденную врагом. Обелиски парят над миром, и древняя тайна наконец приоткрывается. Идет война, которой уже много тысяч лет. Камнееды хранят память о ней, ведь они – одна из сторон. Но чтобы у мира появился шанс на спасение, нужно вернуть ему потерянную Луну.

4. Тебе бросают вызов

После вызова обелиска ты устала. Когда ты возвращаешься к себе и на какое-то мгновение вытягиваешься на голом матрасе, который шел в придачу к комнате, ты засыпаешь так быстро, что даже не понимаешь, что засыпаешь. Среди ночи — или так говорят твои биологические часы, поскольку свечение стен неизменно, — ты резко открываешь глаза, как будто прошло всего лишь мгновение. Но рядом с тобой свернулся Хоа, словно действительно заснул, и ты слышишь тихое похрапывание Тонки в соседней комнате. Ты чувствуешь себя куда лучше, чем прежде, хотя и голодной. Хорошо отдохнувшей, возможно, впервые за много недель.

Голод заставляет тебя встать и пойти в гостиную. На столе стоит маленькая пеньковая сумка, которую наверняка добыла Тонки. Она наполовину открыта. В ней грибы, небольшая кучка сушеных бобов и прочей еды из схрона. Все верно — теперь, принятые в члены Кастримы, вы получаете часть запасов еды. Такой едой не закусишь, разве что грибами, но ты прежде никогда таких не видела, а некоторые грибы прежде, чем есть, надо приготовить. Ты испытываешь соблазн, но… вдруг Кастрима из тех общин, которые дают новичкам опасную еду, не предупреждая?

Хм. Ладно. Ты берешь свой дорожный рюкзак, роешься в нем в поисках остатков провизии, которую принесла с собой в Кастриму, и делаешь себе перекус из сушеных апельсинов, крошек галет и комка мерзкого на вкус сушеного мяса, который ты выторговала в последней общине, которую вы проходили. Ты подозреваешь, что это крысятина. Лористы говорят: еда — это то, что питает.

Ты только что запихала в себя мясо и сидишь в сонных раздумьях о том, что простой вызов обелиска отнял у тебя столько сил — как будто ко всему, что связано с обелиском, применимо слово «просто». И тут ты осознаешь высокий, ритмичный скребущий звук снаружи. Ты тут же отмахиваешься от него. В этой общине все ненормальное. Тебе понадобится несколько недель, если не месяцев, чтобы привыкнуть к здешним звукам. (Месяцы. Ты так легко отказалась от Нэссун?) Так что ты не обращаешь внимания на звук, хотя он все громче и ближе, и продолжаешь зевать. Ты уже готова снова лечь и направляешься к постели, когда до тебя запоздало доходит, что это крики.

Нахмурившись, ты идешь к дверям своего жилья и отдергиваешь толстый полог. Ты не особенно волнуешься — твои сэссапины даже не дрогнули, да и в любом случае, если бы по нижней Кастриме прошел толчок, все уже были бы мертвы, как бы поспешно ни выскочили из домов. Снаружи повсюду полно народу. Мимо твоей двери проходит какая-то женщина с большой корзиной тех самых грибов, которые ты чуть не съела. Она рассеянно кивает тебе, когда ты входишь, затем почти роняет ношу, пытаясь обернуться на шум, и чуть не влетает в мужчину, толкающего крытую бочку на колесах, воняющую как незнамо что — видимо, из сортиров. Без функционального суточного цикла Кастрима никогда по-настоящему не спит, и ты знаешь, что здесь шесть рабочих смен вместо трех обычных, поскольку тебя поставили в одну из них. Она не начнется до середины дня — или двенадцати ударов, как говорят в Кастриме, — тогда ты должна будешь найти какую-то женщину по имени Артит возле кузницы.

Но все это не имеет значения, поскольку сквозь россыпь и выступы кристаллов Кастримы ты видишь группку людей, заходящих в устье большого квадратного туннеля, являющееся входом в жеоду. Они бегут и несут еще кого-то, который и вопит.

Даже тогда тебя подмывает оставить все это без внимания и пойти спать. Это Зима. Люди умирают, тут ты ничем не поможешь. Это даже не твой народ. Что тебе беспокоиться?

Затем кто-то кричит: Лерна! — и в этом вопле столько паники, что ты вздрагиваешь. Ты видишь приземистый серый кристалл дома Лерны со своего балкона, через три кристалла от твоего и чуть ниже. Полог его дома отлетает в сторону, и он сбегает по ближайшей лестнице. Он бежит к лазарету, куда вроде бегут и те люди.

Сама не понимая почему, ты оглядываешься на вход в собственный дом. Тонки спит, как окаменевшее дерево, и не выходит, но Хоа здесь, неподвижный, как статуя, смотрит на тебя. Что-то в его лице заставляет тебя нахмуриться. Похоже, он неспособен сделать каменное лицо, как его сородичи, наверное, потому, что его лицо не по-настоящему каменное. Как бы то ни было, первое, что приходит тебе в голову при виде его лица, — это… жалость. Ты выскакиваешь из дома и вмиг слетаешь на нижний уровень почти прежде, чем успеваешь об этом подумать. (На бегу ты думаешь — жалость замаскированного камнееда взбудоражила тебя так, как не смогли крики человека. Вот какое ты чудовище.) Кастрима, как всегда, угнетающе запутана, но на сей раз тебе помогает тот факт, что люди начинают бежать в направлении тревоги, так что ты просто бежишь в потоке.

Когда ты добираешься до места, вокруг лазарета уже собралась небольшая толпа, большинство из любопытства, тревоги или опасений. Лерна с группой людей заносят раненого товарища внутрь, и этот жуткий вопль теперь становится понятен — это раздирающий глотку вой человека, испытывающего чудовищную боль, невыносимую, но тем не менее вынужденного терпеть ее.

Ты почти бессознательно начинаешь проталкиваться вперед, чтобы войти. Ты ничего не знаешь о медицинском уходе… но ты разбираешься в боли. К твоему удивлению, люди смотрят на тебя сначала раздраженно, затем моргают и сторонятся. Ты замечаешь, как ошеломленно смотрят те, кого оттащили в сторону и шепнули что-то на ухо. Ого-го. Кастрима говорит о тебе.

Затем ты уже внутри, и тебя чуть не сбивает с ног женщина санзе, пробегающая мимо с чем-то вроде шприца в руках. Это небезопасно. Ты следуешь за ней в лазарет, где шестеро держат на постели одного, который кричит. Ты бросаешь взгляд на его лицо, когда один из них отклоняется в сторону — ты его не знаешь. Просто еще один срединник, явно был наверху, судя по серому слою пепла на коже, одежде и волосах. Женщина со шприцем отталкивает плечом в сторону кого-то и, видимо, выдавливает содержимое шприца. Мгновением позже мужчина содрогается с ног до головы, и его рот начинает закрываться. Его крик медленно угасает, медленно, медленно. Медленно. Он один раз сильно вздрагивает, встряхивая всех, кто его держит. Затем наконец он теряет сознание.

Тишина почти вибрирует. Лерна и санзе-лекарка продолжают что-то делать, хотя те, кто держал пострадавшего, отходят и переглядываются, словно спрашивая друг друга, что дальше. В молчаливом смятении ты не можешь заставить себя не смотреть в дальний конец лазарета, где все еще сидит Алебастр, не замечаемая новыми гостями. Его камнеедка стоит там же, где ты видела ее в последний раз, хотя ее взгляд тоже устремлен на зрелище. Ты видишь лицо Алебастра над одеялом; его взгляд устремляется к твоему, но затем он отводит глаза. Твое внимание снова привлечено к человеку на постели, когда некоторые из окружающих его отступают. Сначала ты не понимаешь, в чем проблема, разве что его штаны покрыты странными мокрыми пятнами, поверх которых запекся грязный пепел. Мокрота не красная, это не кровь, но вокруг стоит запах, который ты не уверена, как описать. Мясо в рассоле. Горячий жир. Его ноги босы, ступни конвульсивно подергиваются, растопыренные пальцы неохотно расслабляются, даже когда он без сознания. Лерна распарывает одну штанину ножницами. Когда он снимает мокрый участок, ты сначала видишь маленькие синие полусферы, усеивающие кожу мужчины тут и там, каждый дюйма в два в диаметре и дюйм высотой, блестящие, чуждые плоти. Их десять или пятнадцать.

Каждый находится в центре участка распухшей розово-коричневой плоти, покрывающей примерно пядь площади его ноги. Ты в первый момент думаешь, что эти сферы — драгоценные камни. Они кажутся такими — металлически синими, красивыми.

— Блин, — говорит кто-то слабым от потрясения голосом, и другой добавляет: — Ржавь клятая…

Кто-то протискивается в лазарет у тебя за спиной после короткого спора с людьми, перекрывающими вход. Она встает рядом с тобой, и ты смотришь на Юкку, чьи глаза распахиваются от смятения и отвращения прежде, чем она успевает овладеть собой. Затем она спрашивает, достаточно резко, чтобы люди перестали тупо пялиться:

— Что случилось?

(Ты запоздало — а может, как раз вовремя замечаешь еще одного камнееда в комнате, не так далеко. Она тебе знакома — женщина с рубиновыми волосами, которая приветствовала тебя вместе с Юккой, когда ты впервые пришла в Кастриму. Сейчас она с жадностью смотрит на Юкку, но ее каменный взгляд постепенно переходит и на тебя. Внезапно ты осознаешь с тревогой, что Хоа не пошел с тобой из дому.)

— Патруль внешнего периметра, — говорит Юкке еще один покрытый пеплом срединник. Он не выглядит как Опора, слишком невысок. Может, один из новых Охотников. Он обходит группу у постели, не сводя взгляда с Юкки, будто она — единственное, что не дает ему смотреть на пострадавшего, пока он не сойдет с ума. — Мы вышли к соляному к-карьеру, думая, что это неплохое место для охоты. Там было что-то вроде колодца возле стока ручья. Белед… не знаю. Он пропал. Сначала я услышал, как они оба закричали, но не понял почему. Я был выше по течению, искал звериные следы. Когда я прибежал туда, там был один Тертейс, и выглядел он так, словно пытался выбраться из пепла. Я помог ему, но они уже были на нем, и еще больше карабкались по его ботинкам, так что я срезал их…

Шипение сквозь зубы отвлекает тебя от говорящего. Лерна качает головой, держа пальцы жестко, словно они болели.

— Дай мне, ржавь побери, пинцет! — говорит он другому мужчине, который вздрагивает и поворачивается выполнить приказ. Ты прежде никогда не слышала, чтобы Лерна бранился.

— Какой-то нарыв, — говорит женщина-санзе, делавшая пострадавшему укол. Она говорит неуверенно. Она говорит с Лерной, словно пытаясь убедить его, а не себя. (Лерна продолжает мрачно тыкать в края ожога своей поврежденной рукой, не обращая на нее внимания.) — Не иначе. Он упал в выход пара, гейзер, старую ржавую геотермальную трубу.

То есть жуки — просто совпадение.

–…или они забрались бы и на меня. — Второй Охотник продолжает говорить своим гулким голосом. — Я думал, что колодец — просто воронка в груде пепла, но на самом деле… не знаю. Вроде муравейника. — Охотник сглатывает, стискивает зубы. — Оставшихся я вытащить не смог, потому принес его сюда.

Юкка поджимает губы, но закатывает рукава и идет вперед, расталкивая ошеломленных людей. Она кричит:

— Дорогу! Если не можете помочь, уйдите с дороги, ржавь вашу мать!

Некоторые из толпы начинают оттаскивать других. Кто-то еще хватается за одну из этих драгоценных штук и пытается ее вырвать, затем отдергивает руку, вскрикивая, как Лерна. Предмет меняется, на блестящей синей поверхности раскрываются два блестящих крылышка и потом становятся на место — и внезапно до тебя доходит: это не драгоценные камни, это насекомые. Какие-то жуки, и радужная оболочка — это их панцирь. За то мгновение, когда он поднимает надкрылья, ты видишь его круглое прозрачное тело, в котором внутри что-то бурлит и прыгает. Ты сэссишь его тепло с того места, где ты стоишь, горячее, как кипяток. Вокруг него испаряется человеческая плоть.

Кто-то дает Лерне пинцет, и он пытается вытащить одного жука. Он снова поднимает надкрылья, и тоненькая струйка чего-то бьет прямо по пальцам Лерны. Тот вскрикивает, роняет пинцет и отскакивает.

— Кислота! — говорит кто-то. Кто-то еще хватает его за руку и пытается стереть жидкость, но ты понимаешь, что это, прежде чем Лерна успевает ахнуть.

— Нет! Просто вода. Кипяток.

— Осторожно, — запоздало говорит другой Охотник. На одной из его рук ты замечаешь полосу пузырей. Ты также видишь, что он не смотрит на медицинский стол или людей внутри.

На это слишком страшно смотреть. Эти ржавые жуки выкипятят человека до смерти. Но когда ты отводишь глаза, ты видишь, что Алебастр смотрит на тебя. Алебастр, который сам весь в ожогах, который должен был бы умереть. Никто не может оказаться рядом с эпицентром разлома через весь континент и отделаться лишь пятнами ожогов третьей степени. Он должен быть пеплом, разбросанным по расплавленным улицам Юменеса.

Ты понимаешь это, когда он смотрит на тебя, хотя на лице его безразличие к огненной пытке другого человека. Это знакомое безразличие — знакомое по Эпицентру. Это безразличие, порожденное слишком многими предательствами, потерей без причины слишком многих друзей, слишком многих жестокостей, «невыносимых для глаза».

И все же. Дрожь орогении Алебастра беспечно мощна, точна как алмаз и настолько болезненно знакома, что тебе приходится закрыть глаза, чтобы отогнать воспоминания о вздымающейся корабельной палубе, одиноком виадуке, продуваемом ветрами скалистом острове. Торус, который он раскручивает, ничтожно мал — едва ли в дюйм шириной, столь слабый, что ты не можешь найти его булавочного эпицентра. Он все еще лучше тебя.

Затем ты слышишь резкий вздох. Ты открываешь глаза и видишь, как один жук дрожит и шипит, как живой чайник, — и замерзает. Его лапки, которыми он, как крючками, впивался в кипящую вокруг него плоть, ослабевают. Он мертв.

Но затем ты слышишь тихий стон, и орогения рассеивается. Ты смотришь на Алебастра, уронившего голову и сгорбившегося. Его камнеедка медленно, как поворачивается жернов, садится рядом с ним, и что-то в ее позе выражает заботу, хотя лицо безмятежно как всегда. Красноволосая камнеедка — которую ты от внутренней безнадеги пока назвала Рубиновлаской — тоже смотрит на него.

Ну что же. Ты снова смотришь на мужчину, и твой взгляд останавливается на Лерне, который зачарованно смотрит на замороженного жука. Он поднимает взгляд, окидывает им комнату, напарывается на твой, останавливается. Ты видишь в его глазах вопрос и качаешь головой — нет, не ты заморозила жука. Но это не тот вопрос, может, он даже и не его задавал. Его не волнует, ты ли это сделала. Ему нужно знать, можешь ли ты это сделать. Лерна, Хоа, Алебастр — сдается, сегодня тобой движут молчаливые, многозначительные взгляды.

Горячие точки этих насекомых сэссятся как геотермальные скважины, и ты шагаешь вперед и фокусируешь свои сэссапины. В их маленьких телах большое контролируемое давление — так они заставляют воду закипать. Ты поднимаешь руку в направлении мужчины по привычке, чтобы все понимали, что ты что-то делаешь, и ты слышишь ругань, брань, шарканье ног и толкотню, когда люди пятятся от тебя, подальше от торуса, который ты можешь создать. Дураки. Неужели они не понимают, что тебе нужен торус только в том случае, когда ты тянешь из окружающего? В жуках полно того, что тебе нужно. Трудность в том, чтобы ограничить твое тянущее движение только ими, но не перегретой плотью человека под ними.

Камнеед Юкки подходит на шаг ближе. Ты скорее сэссишь ее движение, чем видишь — это словно гора идет к тебе. Затем Рубиновласка резко останавливается, словно на пути ее другая гора — Хоа, неподвижный и спокойно холодный. Откуда он взялся? Но сейчас ты не можешь тратить внимание на этих существ.

Ты начинаешь медленно, пользуясь глазами и сэссапинами, чтобы точно понять, когда остановиться… но Алебастр показал тебе, как это делается. Ты тянешь торус от их маленьких горячих тел, как и он, один за другим. Когда ты это делаешь, один из них трескается с громким злым шипением, а один даже выскакивает, отлетая к стенке комнаты. (Люди отскакивают от него даже быстрее, чем от тебя.) Затем все заканчивается.

Все смотрят на тебя. Ты — на Юкку. Ты тяжело дышишь, поскольку такая степень точного фокуса намного тяжелее дается, чем подъем холма.

— Ничего не надо тряхнуть?

Она моргает, тут же понимая, о чем ты. Затем хватает тебя за руку. Что?.. Инверсия. Отвод энергии. Как было у тебя с обелиском, только обелиска нет, и ты не делаешь отвода, хотя это твоя орогения. Ты сразу начинаешь слышать крики людей снаружи и бросаешь взгляд в дверь. Лазарет построен, а не вырезан в гигантском кристалле жеоды; внутри он освещен электрическими лампами. Однако сквозь незанавешенный пологом вход ты видишь, как по всей общине заметно ярче загораются кристаллы.

Ты в упор смотришь на Юкку. Она понимающе кивает в ответ, как коллега коллеге, словно ты понимаешь, что она только что сделала или тебя должно удовлетворять то, что дичок делает то, чего не может окольцованный ороген Эпицентра. Затем Юкка отходит и берет второй пинцет, чтобы помочь. Лерна извлекает жука, несмотря на ошпаренные пальцы, и на сей раз тварь вылезает. Хоботок длиной с его тело выскальзывает из вскипевшей плоти, и ты — ты больше не можешь смотреть.

(Краем глаза ты снова замечаешь Рубиновласку. Она не смотрит на Хоа, который стоит неподвижно, как статуя, между вами, и теперь она улыбается Юкке. Ты замечаешь блеск зубов. Выбрасываешь это из головы.)

Ты отходишь в дальний угол лазарета, садишься рядом с Алебастром на подушки. Он все еще сгорблен, дышит, как меха, хотя камнеедка держит его за плечо одной рукой, чтобы не дать ему упасть. Ты запоздало понимаешь, что он прижимает к животу одну культю, и — о, Земля. Серо-коричневый камень, некогда обтягивавший его кисть, теперь дополз до локтя.

Он поднимает голову; лицо его блестит от пота. У него такой измотанный вид, будто он только что заткнул очередной супервулкан, хотя сейчас он по крайней мере в сознании и улыбается.

— Ты всегда была хорошей ученицей, Сиен, — шепчет он. — Но, ржавь земная, как же дорого тебя учить.

Шок осознания звенит в тебе, как оглушительная тишина. Алебастр больше не может вершить орогению. Не может без… последствий. Ты инстинктивно смотришь на Сурьму, и у тебя тошнота подступает к горлу, когда ты понимаешь, что камнеедка смотрит на его свежеокаменевшую руку. Однако она не шевелится. Через мгновение Алебастр умудряется выпрямиться, бросает на нее благодарный взгляд за поддержку.

— Позже, — тихо говорит он. Ты понимаешь, что это значит — ты съешь мою руку позже. Она перемещает руку, чтобы поддерживать его под спину. Порыв отшвырнуть ее, самой поддержать его настолько силен, что ты на это тоже не можешь смотреть.

Ты выпрямляешься, проходишь мимо всех из лазарета и садишься на низкую, плоскую верхушку кристалла, который лишь начинает расти из стены жеоды. Никто не тревожит тебя, хотя ты ощущаешь и слышишь шепотки. Ты не намеревалась оставаться надолго, но остаешься. Ты не понимаешь почему.

Наконец на твои ноги падает тень. Ты поднимаешь взгляд и видишь Лерну. За его спиной уходит Юкка вместе с тем, кто пытается с ней поговорить; похоже, она сердито игнорирует его. Остальная толпа в конце концов расползается, хотя сквозь открытые двери ты видишь, что в лазарете пока еще больше, чем обычно, народу — видимо, навещают полусваренного Охотника.

Лерна не смотрит на тебя. Он уперся взглядом в дальнюю стену жеоды, тающую в туманном свечении десятков кристаллов между ней и этим местом. Он курит сигарету. Ее вонь и желтоватая обертка говорят тебе, что это мелло: листья и бутоны мятной дыньки, в сухом виде мягкий наркотик. Таким славится Южное Срединье, если Южное Срединье вообще чем-то может славиться. Тебя, однако, удивляет, что он курит такое. Он доктор. На тебе мелло сказывается плохо.

— Ты в порядке? — спрашиваешь ты.

Он не сразу отвечает, делая долгую затяжку. Ты уж начинаешь думать, что он не ответит тебе, когда он говорит:

— Я намерен убить его, когда вернусь внутрь.

И ты понимаешь. Эти жуки прожгли кожу, мускулы, может, даже до самой кости. С командой юменесских врачей и притупляющими боль биоместрическими наркотиками этого человека, возможно, можно было бы продержать в живых достаточно долго, чтобы вылечить — да и тогда он мог бы потерять способность ходить. Но при том оборудовании и лекарствах, что есть в Кастриме, лучшее, что может сделать Лерна, — ампутировать ему ногу. Может, он даже это переживет. Но сейчас Зима, и каждый общинник должен отрабатывать свой хлеб и кров. Мало общин найдет занятие для безногого Охотника, а эта община и так уже содержит одного обгоревшего инвалида.

(Юкка уходит, не обращая внимания на человека, который выглядит так, словно отстаивает свою жизнь.)

Так что Лерна очень даже не в порядке. Ты решаешь немного сменить тему.

— Я никогда не видела ничего подобного этим жукам.

— Местные говорят, что их называют жуки-кипячи, хотя прежде никто не знал почему. Они плодятся вокруг ручьев, содержат в себе воду. Животные едят их во время засухи. Обычно они падальщики. Безобидные. — Лерна стряхивает пепел с руки. Он одет только в свободную рубаху без рукавов, поскольку в Кастриме тепло. Кожа его предплечий… в каких-то мелких пятнах. Ты отводишь взгляд.

— Зимой порядок вещей меняется.

Да. Вареная падаль, возможно, хранится дольше.

— Ты могла бы достать эту хрень из него как только вошла, — добавляет Лерна.

Ты моргаешь. Затем твой разум интерпретирует это как атаку. Она такая завуалированная, с такого неожиданного направления, что ты слишком изумлена, чтобы обозлиться.

— Не могла, — говоришь ты. — По крайней мере, не знала, что могу. Алебастр…

— От него я ничего не жду. Он пришел умереть здесь, а не жить.

Лерна оборачивается к тебе, и внезапно ты понимаешь, что его спокойное поведение прикрывает совершенную ярость. Взгляд его холоден, но она сквозит во всем остальном — в белых губах, желваках на скулах, трепещущих ноздрях.

— Зачем ты здесь, Иссун?

Ты вздрагиваешь.

— Ты знаешь. Я пришла искать Нэссун.

— Тебе ее не найти. Твоя цель изменилась — теперь ты здесь, чтобы выжить, как и у всех нас. Теперь ты одна из нас. — Его губы кривятся от презрения. — Я говорю это потому, что, если я не заставлю тебя это понять, на тебя может накатить эта ржавь, и ты убьешь всех нас.

Ты открываешь рот, чтобы ответить. Но он делает шаг к тебе, и в нем столько агрессии, что ты садишься.

— Скажи, что это не так, Иссун. Скажи, что мне не придется покидать эту общину среди ночи, надеясь, что никто из тех, кого ты разозлила, не перехватит меня и не вспорет мне глотку. Скажи мне, что мне не придется сражаться за свою жизнь и помогать умирать людям, которых я лечу, снова и снова, пока меня не сожрут эти жуки…

Ему перехватывает горло, и он замолкает, резко отворачиваясь. Ты смотришь на его напряженную спину и не говоришь ничего, поскольку сказать нечего. Сейчас он второй раз напомнил тебе об уничтожении Тиримо. А тебя это удивляет? Он там родился и вырос; мать Лерны все еще жила там, когда ты ушла. Ты задумываешься. Может, ты и ее убила в тот последний день. Тебе нечего сказать, горечь переполняет твой рот, но все же ты пытаешься.

— Мне жаль.

Он смеется. Это так не похоже на него, этот смех такой уродливый и злой. Он снова поворачивается и, как и прежде, смотрит на дальнюю стену жеоды. Сейчас он лучше держит себя в руках; желваки не так выделяются на скулах.

— Ну так докажи, что тебе жаль.

Ты качаешь головой, скорее сконфуженно, чем отрицательно.

— Как?

— Словом. Больше всего общину волнует, что при встрече с Юккой ты вроде бы подтвердила то, о чем многие здешние рогги шепчутся между собой. — Ты почти кривишься от слова «рогга» в его устах. Он прежде был таким вежливым мальчиком. — Прежде всего ты сказала, что эта Зима не закончится несколько тысяч лет. Это преувеличение или правда?

Ты вздыхаешь и проводишь рукой по волосам. Они густые, курчавые у корней. Тебе надо распутать локоны, но у тебя не было времени, да и незачем.

— Зимы всегда кончаются, — говоришь ты. — Отец Земля блюдет собственное равновесие. Вопрос лишь о том, сколько это займет времени.

— Сколько? — Это вряд ли вопрос. Он уже догадывается об ответе. И он заслуживает услышать от тебя самую честную, лучшую догадку. — Десять тысяч лет?

Чтобы Юменесский Разлом перестал дымить, а небеса расчистились, да. Это вовсе не долго по обычной тектонической шкале, но настоящая опасность заключается в том, какие последствия может спровоцировать пепел. Если теплую поверхность моря покроет достаточное количество пепла, на полюсах начнет нарастать лед. Моря станут более солеными, а климат более сухим.

Вечная мерзлота. Наступают и ширятся ледники. И если такое случится, то самая пригодная для жизни часть континента, Экваториали, будет по-прежнему раскаленной и отравленной. Во время Пятого времени года убивает именно зима. Голод. Отсутствие жилья. Даже если небо расчистится, Разлом может вызвать эру зимы, которая продлится миллионы лет. И это не имеет значения, поскольку человечество вымрет задолго до этого. И останутся лишь обелиски, парящие над бесконечной белой равниной, и никто уже не будет им дивиться или бояться их.

Его веки вздрагивают.

— Хм. — К твоему удивлению, он поворачивается к тебе. Еще больше удивляет, что его гнев вроде бы ушел, хотя его сменяет некая мрачность, которая кажется знакомой. Но тебя сбивает с толку именно его вопрос: — И что ты намерена с этим делать?

У тебя челюсть падает. Через мгновение ты выдавливаешь:

— А я и не знала, что могу что-то с этим сделать. — Прямо как ты не думала, что можешь что-то сделать с жуками. Алебастр гений. Ты хмыкаешь.

— Так что вы с Алебастром делаете с обелисками?

— Что Алебастр делает, — поправляешь его ты. — Он просто попросил меня призвать один из них. Возможно, потому, — это больно говорить, — что он больше не способен на этот вид орогении.

— Ведь это Алебастр устроил Разлом?

Ты так быстро закрываешь рот, что у тебя клацают зубы. Ты только что сказала, что Алебастр больше не способен к орогении. Достаточно много кастримитов услышали, что они живут в подземном каменном саду из-за него, и они найдут способ убить его, несмотря на камнеедку.

Лерна криво усмехается.

— Не так трудно сложить два и два, Иссун. У него ожоги от пара, ссадины от воздушной взвеси и язвы от едкого газа, не от огня — это все характерно для случая, если ты находишься вблизи от источника взрыва. Не знаю, как он выжил, но Разлом оставил на нем свою метку. — Он пожимает плечами. — И я видел, как ты уничтожила город за пять минут не запыхавшись, так что догадываюсь, на что способен десятиколечник. Для чего предназначены обелиски?

Ты сжимаешь челюсти.

— Можешь задать мне этот вопрос шестью разными способами, Лерна, и я отвечу шестью разными вариантами «Не знаю». Поскольку не знаю.

— Я думаю, у тебя есть хотя бы идея. Но хочешь врать — ври. — Он качает головой. — Теперь это твоя община. — После этого он замолкает, словно ждет от тебя ответа. Тебе очень хочется ответить, но ты с негодованием отбрасываешь эту идею. Но он слишком хорошо тебя знает, он знает, что ты не захочешь этого слушать. Именно потому он и повторяет: — Иссун Рогга Кастрима. Вот кто ты теперь.

— Нет.

— Тогда уходи. Все знают, что Юкка не сможет тебя удержать, если ты решишь уйти. Я знаю, что ты убьешь всех нас, если понадобится. Так что уходи.

Ты сидишь, смотришь на свои руки, болтающиеся между колен. Голова твоя пуста.

Лерна склоняет голову.

— Ты не уходишь, потому что ты не дура. Может, ты и выживешь снаружи, но вряд ли Нэссун захочет видеть тебя такой после этого. Да и в любом случае ты хочешь жить, чтобы в конце концов найти ее… какой бы ничтожной ни была вероятность.

Твои руки сжимаются. Затем разжимаются и снова безжизненно висят.

— Если эта Зима не кончится, — продолжает Лерна, и, что хуже всего, тем же монотонным голосом, которым спрашивал, сколько будет длиться Зима, словно говорит чистую правду и понимает это, и ненавидит ее, — у нас кончатся запасы. Каннибализм поможет, но ненадолго. К тому моменту община либо превратится в охотников на людей, либо развалится на бродячие банды неприкаянных. Но в перспективе даже и это нас не спасет. В конце концов остатки кастримитов просто перемрут с голоду. Отец Земля всегда побеждает.

Это правда, хочешь ты это признавать или нет. И это еще одно доказательство того, что Лерну изменило то, что он успел пережить за свою краткую карьеру неприкаянного. Не то чтобы в худшую сторону. Просто он стал целителем, который знает, что иногда надо причинить ужасную боль — снова сломать кость, отрезать конечность, убить слабого, — чтобы сделать сильнее.

— Нэссун сильная, как ты, — продолжает он тихо и жестоко. — Положим, она переживет Джиджу. Положим, ты ее найдешь, приведешь сюда или еще куда, где кажется безопаснее. Она будет голодать вместе со всеми, когда запасы истощатся, но при помощи своей орогении она, вероятно, сможет заставлять остальных отдавать ей еду. Может, даже убьет их и заберет себе оставшиеся припасы. Но в конце концов они все равно закончатся. Ей придется покинуть общину, жить тем, что найдет под пеплом, надеясь, что не наткнется на хищника или какую еще опасность. Она умрет одной из последних: одинокая, голодная, замерзшая, ненавидящая себя. Тебя. Или, может быть, она к тому времени свихнется. Может, будет совсем как животное, движимое только инстинктом выживания, да и здесь ее ждет провал. Может, в конце концов она будет жрать самое себя, как любая тварь…

— Заткнись, — говоришь ты. Шепотом. К счастью, он замолкает. Он снова отворачивается и делает глубокую затяжку полузабытой мелло.

— Ты говорила с кем-нибудь с тех пор, как пришла сюда? — наконец спрашивает он. Это не то чтобы смена темы. Ты не расслабляешься. Он кивает на лазарет: — С кем-нибудь, кроме Алебастра и этого зверинца, с которым ты путешествовала? Не просто сталкивалась — разговаривала.

Недостаточно, чтобы считать. Ты качаешь головой.

— Слухи-то ширятся, Иссун. И сейчас все думают о том, как медленно будут умирать их дети. — Он щелчком отбрасывает бычок. Тот еще горит. — И о том, что они ничего не могут с этим поделать.

Но ты — можешь, ему не надо этого говорить.

А можешь?

Лерна уходит так резко, что ты даже удивлена. Ты даже не осознала, что он ушел. Врожденная бережливость заставляет тебя поднять недокуренную сигарету. Ты не сразу понимаешь, как можно затягиваться и не кашлять — ты никогда прежде не пробовала курить. Считается, что орогенам не следует принимать наркотики.

Но кстати, не предполагается, что орогены должны пережить Зиму. В Эпицентре не было хранилищ. Никто о них не упоминал, но ты совершенно уверена, что, если когда-нибудь Пятое время года накроет Юменес, Стражи зачистят Эпицентр и вырежут всех вас. Вы годны для предотвращения Зимы, но если Эпицентр настолько не справился со своей задачей, если даже самые дельные люди из Черной Звезды или император ощутят хотя бы намек на дрожь, ты и твои сородичи имперские орогены не будут вознаграждены жизнью.

Да и зачем? Какие навыки выживания есть у рогги? Ты можешь не дать людям погибнуть в землетрясении, ага. Очень кстати, когда жрать нечего.

— Хватит! — Ты слышишь голос Юкки неподалеку, хотя не можешь видеть ее за кристаллами на нижнем уровне. — Это решено! Ты идешь туда или будешь на меня силы тратить?

Ты встаешь. Колени ноют. Направляешься в ее сторону.

По пути ты проходишь мимо молодого человека, чье лицо залито слезами ярости и зарождающегося горя. Он проносится мимо тебя в лазарет. Ты продолжаешь идти и в конце концов находишь Юкку возле грани высокого узкого кристалла. Она уперлась в него ладонью и стоит, свесив голову, и ее пушистые волосы так окружают ее лицо, что ты его не видишь. Тебе кажется, что она слегка дрожит. Возможно, это твое воображение. Она кажется такой хладнокровной. Но ведь и ты тоже.

— Юкка.

— И ты тоже, — ругается она. — Я не хочу об этом слышать, жукобойца.

Ты запоздало осознаешь — убив жуков, ты осложнила ей выбор. Прежде она могла приказать убить Охотника из жалости, и виноваты были бы жуки. Теперь это прагматизм, политика Общины. И вся тяжесть решения лежит на ней.

Ты качаешь головой и подходишь ближе. Она выпрямляется и смотрит на тебя, и ты сэссишь оборонительную ориентацию ее орогении. Она ничего с ней не делает, не образует торус и не начинает тянуть из окружающего, но ведь ей и не нужно, не так ли? Это техника Эпицентра. Ты ведь не знаешь в действительности, что она собирается сделать для своей защиты, эта странно обученная дичок. Тебе отчасти любопытно, отстраненно-любопытно. Другая часть тебя замечает напряженность на ее лице. И ты протягиваешь ей горящую сигарету с мелло.

Она моргает. Ее орогения снова становится пассивной, но она поднимает глаза навстречу твоему взгляду. Затем наклоняет голову набок, ошеломленно и задумчиво. Наконец она кладет руку на бедро, другой забирает мелло у тебя и глубоко затягивается. Она действует быстро — через мгновение она оборачивается и приваливается к кристаллу и со скорее усталым, а не напряженным лицом выпускает колечки дыма. Она возвращает тебе сигарету. Ты устраиваешься рядом и берешь ее.

За десять минут вы докуриваете сигарету, передавая ее друг другу. Когда она заканчивается, вы обе по невысказанному соглашению остаетесь вместе. Только когда вы слышите громкие прерывистые рыдания из лазарета у себя за спиной, вы киваете друг другу и расходитесь.

* * *

Просто невозможно вообразить, чтобы любая разумная цивилизация была так расточительна, чтобы набивать лучшие пещеры-хранилища трупами! Неудивительно, что эти люди вымерли, кем бы они ни были. Примерно год уйдет, чтобы выбросить все кости, погребальные урны и прочий мусор, затем еще месяцев шесть на полную картографию и реновацию. Меньше, если ты сможешь добыть мне требуемых чистильщиков! Мне плевать, если они целой Земли стоят, некоторые из этих камер нестабильны.

Однако в них есть таблички. Какие-то со стихами, хотя этот странный язык мы читать не можем. Вроде Предания камня. Пять табличек, не три. Что ты хочешь с ними делать? Я скажу — отдадим Четвертому, чтобы не ныли о том, сколько исторической памяти мы уничтожаем.

— Доклад Странницы Фогрид Инноватор Юменес Лицензионному отделу Джинерики, Восточная Экваториаль: «Предложение по поводу переориентирования подземных катакомб, город Где-то там». Только для мастеров.