Каменные небеса

Н. К. Джемисин, 2017

Скоро вернется Луна. Предвещает ли это гибель человечества или нечто худшее, будет зависеть от двух человек. Иссун унаследовала силу Алебастра Десятиколечника. С помощью нового умения она надеется найти свою дочь Нэссун и создать мир, в котором каждый ребенок-ороген сможет вырасти в безопасности. Но Иссун опоздала. Нэссун уже видела зло мира и приняла то, чего не признает ее мать: иногда то, что испорчено, нельзя очистить, а только уничтожить. У каждой из них есть причины уничтожить мир, но они должны найти ту каплю любви, которая позволит ему жить.

1

Ты, наяву и во сне

ЧТО ЖЕ. ДАВАЙ ПОВТОРИМ ПРОЙДЕННОЕ.

Ты Иссун, единственная из выживших орогенов во всем мире, кто открыл Врата Обелиска. Никто не ждал для тебя такой великой судьбы. Ты была одной из орогенов Эпицентра, но не восходящей звездой вроде Алебастра. Ты была дичком, найденным в захолустье, уникальная лишь тем, что у тебя больше прирожденных способностей, чем у среднего рогги, рожденного случайно. Хотя начала ты хорошо, ты рано вышла на плато — по непонятной причине. Тебе просто недоставало стимула к поиску нового или стремления к превосходству — или так жаловались старшие за закрытыми дверями. Слишком рано для того, чтобы удовлетворить систему Эпицентра. Она ограничивала тебя. Это хорошо, поскольку иначе тебя никогда не спустили бы с поводка так, как они это сделали, отправив тебя на задание вместе с Алебастром. Это он в ржавь пугал их. Ты же… они считали тебя безопасной, сломленной как подобает и обученной повиноваться, так что вряд ли ты случайно сметешь город. Им же хуже — сколько городов ты уже уничтожила? Один наполовину непреднамеренно. Остальные три случайно, но разве это имеет значение? Для мертвых — нет.

Иногда ты мечтаешь вернуть все это, как если бы ничего не было. Не тянуться судорожно к гранатовому обелиску в Аллии, а вместо этого смотреть, как счастливые черные детишки резвятся в прибое на черном песчаном пляже, а ты истекаешь кровью на ноже Стража. Не быть перенесенной Сурьмой на Миов — вместо этого вернуться в Эпицентр и родить Корунда. Ты бы потеряла его после родов, и никогда у тебя не было бы Иннона, но оба они, возможно, были бы все еще живы. (Ну да. Какова ценность этой «жизни», если бы Кору сунули в узел.) Но тогда ты никогда не жила бы в Тиримо, не родила бы Уке, чтобы тот погиб от кулаков отца, никогда не воспитывала бы Нэссун, чтобы ее потом похитил отец, никогда не убила бы своих соседей при их попытке убить тебя. Сколько жизней были бы спасены, если бы ты осталась в своей клетке.

Или умерла по требованию.

Здесь и сейчас, давно свободная от организованных, уравновешенных структур Эпицентра, ты стала могущественной. Ты спасла общину Кастримы ценой самой Кастримы — невелика цена по сравнению с той кровавой платой, которую взяла бы вражеская армия, если бы победила.

Ты достигла этой победы, выпустив концентрированную мощь загадочного механизма, старше вашей (письменной) истории — и потому, что ты та, кто ты есть, в процессе обучения владению этой мощью ты убила Алебастра Десятиколечника. Ты не хотела этого. Ты вообще подозреваешь, что он хотел, чтобы ты это сделала. Как бы то ни было, он мертв, и эта цепочка событий сделала тебя самым могущественным орогеном планеты.

Это также означает, что срок твоего могущества подходит к концу, поскольку с тобой происходит то же самое, что случилось с Алебастром: ты превращаешься в камень. Пока лишь твоя правая рука. Могло быть и хуже. И будет, когда ты в другой раз откроешь Врата или даже когда ты в другой раз применишь достаточно этой странной серебряной не-орогении, которую Алебастр назвал магией. Но выбора у тебя нет. Благодаря Алебастру у тебя есть дело, которое ты должна сделать, и невнятная фракция камнеедов, которая всегда втихую пыталась покончить с той древней войной между жизнью и Отцом-Землей. Тебе кажется, что дело, которое ты должна сделать, самое легкое из двух. Просто поймать Луну. Закрыть Юменесский Разлом. Сократить длительность нынешней Зимы с тысяч или миллионов лет до чего-либо приемлемого — чтобы у человеческой расы был шанс выжить. Навсегда покончить с Пятым временем года.

Дело, которое ты, однако, хочешь сделать — найти Нэссун, твою дочь. Забрать ее у человека, который убил твоего сына и утащил ее за полмира в разгар катастрофы. По этому поводу у меня есть и хорошие новости, и плохие. Сейчас мы перейдем к Джидже.

Ты не то чтобы в коме. Ты — ключевой компонент сложной системы, которая сейчас вся в целом пережила массивную, плохо контролируемую стартовую перегрузку и аварийное отключение с незначительным временем перезарядки, проявившееся как магохимическое фазовое сопротивление с мутагенным откликом. Тебе нужно время для… перезагрузки.

Это значит, что ты в сознании. Это больше похоже на периоды полусна-полубодрствования, если это имеет значение. Ты как-то осознаешь происходящее. Качающееся движение, случайные встряски. Кто-то кладет тебе в рот пищу и вливает воду. К счастью, ты достаточно в себе, чтобы глотать и жевать, поскольку конец света на засыпанной пеплом дороге — плохое место и время для кормления через трубку. Кто-то одевает тебя и всовывает промеж ног подгузник. Тоже плохое время и место для этого, но кто-то ухаживает за тобой, и ты не против. Ты едва замечаешь все это. Ты не ощущаешь голода или жажды, прежде чем тебе дают еду. Твои испражнения не приносят особого облегчения. Жизнь продолжается. Так что восторги тут ни к чему.

Со временем периоды сна и бодрствования становятся более выраженными. Затем однажды ты открываешь глаза и видишь над собой затянутое облаками небо. Оно качается взад-вперед. Порой по нему проплывают голые ветки. Слабая тень обелиска сквозь облака — шпинель, подозреваешь ты. Вернулась к прежней форме и громадности и следует за тобой, как одинокий щенок, раз Алебастр мертв.

Через некоторое время тебе становится скучно смотреть в небо, так что ты поворачиваешь голову и пытаешься понять, что происходит. Вокруг тебя движутся серо-белые фигуры, как во сне… нет. Они одеты как обычно, просто все в бледном пепле. И одеты они многослойно, поскольку холодно — вода еще не замерзает, но близко к тому. Зима длится почти два года — два года без солнца. Разлом выбрасывает много тепла на экваторе, но этого отнюдь не достаточно, чтобы компенсировать недостаток огромного огненного шара в небе. И все же без Разлома было бы хуже — температура была бы сильно ниже нуля, а не близка к нулю. Пустячок, а приятно.

Как бы там ни было, одна из пепельных фигур, похоже, замечает, что ты очнулась, или чувствует твое шевеление. Лицо в маске и очках поворачивается к тебе, затем снова вперед. Двое перед тобой перешептываются, но ты не понимаешь. Они говорят не на чужом языке. Просто ты не совсем в себе, и слова частично глушит пеплопад.

Кто-то заговаривает позади тебя. Ты вздрагиваешь и пытаешься посмотреть назад на другого человека в маске и очках. Кто эти люди? (Тебе не приходит в голову испугаться. Как и голод, такие примитивные вещи теперь для тебя стали более абстрактны.) Затем что-то щелкает, и ты понимаешь — ты на носилках, — это две жерди, между которыми натянута шкура, и тебя несут четверо. Один из них кричит, остальные отзываются чуть дальше.

Много откликов. Много людей.

Еще один крик откуда-то издали, и люди, несущие тебя, останавливаются. Они переглядываются и синхронно опускают тебя с легкостью многократно повторенного маневра. Ты ощущаешь, как носилки ставят на мягкий сыпучий слой пепла поверх еще более толстого его слоя, поверх того, что может быть дорогой. Затем твои носильщики отходят, открывают рюкзаки и садятся в ритуале, знакомом тебе по месяцам, проведенным в дороге. Перекус.

Ты знаешь этот ритуал. Тебе следует встать. Что-то съесть. Проверить ботинки насчет дыр или камешков, осмотреть ноги в поисках незамеченных мозолей, проверить маску — минутку, а ты в маске? Если все прочие в масках… Твоя лежала в твоем дорожном рюкзаке, так ведь? Где он? Кто-то выходит из полумрака и пеплопада. Высокий, широкий, обезличенный одеждой и маской, но узнавание приходит благодаря знакомым пушистым пепельным волосам. Она садится на корточки возле твоей головы.

— Хм-м. Все-таки жива. Похоже, я проиграла Тонки пари.

— Хьярка, — говоришь ты. Твой голос еще более хриплый, чем у нее. По складкам ее маски ты понимаешь, что она ухмыляется. Странно ощущать ее улыбку без обычного угрожающего подтекста ее заточенных зубов.

— И мозг, вероятно, не пострадал. Я хотя бы выиграла пари с Юккой. — Она оглядывается по сторонам и орет:

— Лерна!

Ты пытаешься поднять руку и схватить ее за ногу. Это все равно что сдвинуть гору. Вообще, ты должна быть способна передвигать горы, потому ты сосредотачиваешься и наполовину поднимаешься — и забываешь, зачем тебе была нужна Хьярка. Она оглядывается, к счастью, и видит твою поднятую руку. Она дрожит от усилий. После раздумья она вздыхает и берет тебя за руку, затем отводит взгляд, словно в растерянности.

— Что творится? — удается выдавить тебе.

— Чтобы, ржавь побери, я знала. Мы не ждали передышки так быстро.

Это не то, чего ты ожидала, но слишком много усилий уйдет на попытку сказать остальное. Потому ты лежишь, и тебя держит за руку женщина, которая явно лучше занялась бы чем-нибудь другим, но все же снисходит, чтобы выразить тебе сочувствие, поскольку думает, что ты в этом нуждаешься. Тебе этого не нужно, но ты благодарна за попытку.

Еще две фигуры выступают из вихря, обе узнаваемые по знакомым очертаниям. Одна мужская и худощавая, вторая женская и пухлая. Худощавая сменяет Хьярку у твоего изголовья и наклоняется, чтобы снять с тебя очки — ты и не осознавала, что они есть.

— Дай мне камень, — говорит он. Это Лерна, и слова его бессмысленны.

— Что? — говоришь ты.

Он не слушает тебя. Тонки — вторая фигура — тычет локтем Хьярку, которая вздыхает и роется в своем рюкзаке, пока не находит что-то маленькое. Она протягивает это Лерне.

Он кладет руку тебе на скулу, поднимая предмет. Он начинает светиться знакомым белым светом. Ты понимаешь, что это кристалл из нижней Кастримы — они загораются при контакте с орогеном, поскольку сейчас Лерна в контакте с тобой. Гениально. При помощи этого светильника он наклоняется и всматривается в твои глаза.

— Зрачки сокращаются нормально, — бормочет он себе под нос. Его рука на твоей щеке вздрагивает. — Лихорадки нет.

— Я чувствую себя тяжелой, — говоришь ты.

— Ты жива, — отвечает он, словно это все полностью объясняет. Никто не говорит на языке, который ты можешь понимать сейчас. — Моторика вялая. Сознание?..

Тонки наклоняется к тебе.

— Что тебе снилось?

Это несет смысла не больше, чем дай мне камень, но ты пытаешься ответить, поскольку ты слишком не в себе, чтобы понимать, что ты не должна отвечать.

— Город, — бормочешь ты. Комок пепла падает на твои ресницы, и ты моргаешь. Лерна снова надевает на тебя очки. — Он был живой. Над ним был обелиск. — Над ним? — Или в нем, кажется.

Тонки кивает.

— Обелиски редко висят прямо над человеческими поселениями. У меня в Седьмом был приятель, который выдвигал по этому поводу кое-какие теории. Хочешь послушать?

Наконец до тебя доходит, что ты делаешь нечто глупое — провоцируешь Тонки. Ты прилагаешь огромные усилия, чтобы сердито посмотреть на нее.

— Нет.

Тонки смотрит на Лерну.

— Ее способности вроде не пострадали. Может, немного тормозная, но она всегда такой была.

— Да, спасибо, что подтвердила. — Лерна заканчивает то, что он делал, и снова садится на корточки. — Хочешь попробовать пройтись, Иссун?

— А не слишком ли? — говорит Тонки. Она хмурится, это видно, несмотря на то, что на ней очки. — После комы и всего такого…

— Ты не хуже меня знаешь, что Юкка не даст ей достаточно времени на выздоровление. Это может даже оказаться ей на пользу.

Тонки вздыхает. Но именно она помогает Лерне, когда тот подсовывает тебе руку под спину и поднимает тебя в сидячее положение. Хотя на это уходит сто лет. Когда ты выпрямляешься, у тебя голова идет кругом, но это быстро проходит. Но что-то не так. Возможно, это последствие того, через что тебе пришлось пройти — сдается, теперь ты навсегда будешь скрюченной, поскольку твое правое плечо провисает, потому, что его оттягивает рука, словно она

словно она из

О. О.

Остальные перестают занимать тебя, как только ты осознаешь, что случилось. Они смотрят, как ты поднимаешь плечо, насколько можешь, пытаясь поднести к глазам правую руку. Она тяжелая. Твое плечо ноет от усилия, хотя большая часть суставов еще из плоти, поскольку этот вес отягощает именно плоть. Некоторые связки трансформировались, но они все еще прикреплены к живой кости. Что-то скрежещет и натирает внутри того, что должно быть гладким шаровым шарниром. Тебе не так больно, как ты предполагала, когда видела такое у Алебастра. Ну хоть что-то. Остальная часть руки, с которой кто-то снял рукав рубашки и куртки, чтобы открыть ее, изменилась почти до неузнаваемости. Кроме того, что она все еще прикреплена к твоему телу, она приобрела вид, который тебе слишком знаком, — ладно. Не столь изящная и узкая, как в юности. Ты некогда была плотной, и это до сих пор видно по твоему роскошному предплечью и легкому провисанию кожи под плечом. Бицепс более выражен, чем обычно, — два года выживания. Кисть сжата в кулак, вся рука чуть поднята в локте. Ты всегда имела привычку сжимать кулаки, борясь с наиболее трудным моментом орогении.

Но родинки, которая некогда была на середине твоей кисти, вроде крохотной черной мушки, нет. Ты не можешь повернуть руку, чтобы посмотреть на локоть, потому ты касаешься его. Рубец, оставшийся от падения, больше не нащупывается, хотя он должен выделяться по сравнению с кожей. Этот уровень тонкого разрешения ушел в текстуру, шершавую и плотную, как неполированный песчаник. Ты трешь ее — возможно, саморазрушительно, — но ни одной частички не отделяется под твоими пальцами; она крепче, чем кажется с виду. Цвет повсюду ровный, серовато-коричневый, совершенно не похожий на твою кожу.

— Так с тех пор, как Хоа принес тебя обратно. — Это Лерна, который молчал все время, пока ты рассматривала себя. Голос его лишен эмоций. — Он говорит, ему нужно твое разрешение, чтобы, ну…

Ты прекращаешь пытаться стереть свою каменную кожу. Может, это шок, может, страх поглотил твой шок, может, ты просто действительно ничего не чувствуешь.

— Тогда скажи, — говоришь ты Лерне. Усилия, затраченные, чтобы сесть и посмотреть на руку, немного привели тебя в норму. — Что мне делать с этим с точки зрения твоего профессионального мнения?

— Думаю, что тебе следует либо разрешить Хоа съесть ее, либо пусть кто-то из нас отколет ее кувалдой.

Ты кривишься.

— Это уж слишком драматично, тебе не кажется?

— Мне кажется, что всему остальному это не будет по зубам. Ты забываешь, что у меня было много времени, чтобы обследовать Алебастра, когда это случилось с ним.

Откуда-то в голове всплывает мысль, что Алебастру требовалось напоминать, что надо поесть, поскольку он не испытывал голода. Это не актуально, просто всплыла мысль.

— Он тебе позволял?

— А я не дал ему выбора. Мне нужно было понять, не заразно ли это, поскольку это расползалось по нему. Разок я взял пробу, и он пошутил, что Сурьма — его камнеедка — захочет получить ее назад.

Вряд ли это была шутка. Алебастр всегда улыбался, когда говорил самую жестокую правду.

— И ты отдал?

— Лучше тебе поверить, что да. — Лерна проводит рукой по волосам, смахивая горстку пепла. — Послушай, нам придется обернуть твою руку на ночь, чтобы ее холод не снизил температуры твоего тела. У тебя на коже растяжки там, где она ее оттягивает. Подозреваю, что она деформирует кости и растягивает сухожилия; суставы не предназначены для такого веса. — Он мнется. — Мы можем отнять ее сейчас и передать Хоа позже, если хочешь. Не вижу причины, почему ты должна ее… вот так.

Ты думаешь, что Хоа сейчас где-то у тебя под ногами, слушает вас. Но Лерна как-то странно брезглив в этом отношении. Почему? Ты пытаешься догадаться.

— Я не против, если Хоа ее съест, — говоришь ты. Ты говоришь это не только ради Хоа. Ты действительно так думаешь. — И ему польза, и я от этой штуки избавлюсь, почему бы и нет?

Что-то вздрагивает в лице Лерны. Маска бесстрастности исчезает, и ты внезапно видишь, что мысль о том, что Хоа отъест твою руку, омерзительна ему. Что же, если смотреть под этим углом, то концепция отвратительна по сути своей. Однако это слишком утилитарный подход. Слишком атавистический. Ты хорошо знаешь по часам, проведенным среди клеток и частиц преобразующегося тела Алебастра, что именно происходит с твоей рукой. Глядя на нее, ты видишь все, кроме серебряных нитей магии, перестраивающей мельчайшие частички и энергию вещества твоего тела, передвигая одну частицу так, чтобы она ориентировалась в том же направлении, что и другая, тщательно выстраивая решетку, которая связывает все воедино. Чем бы ни был этот процесс, он просто слишком точен, слишком мощен, чтобы быть случайным — или чтобы поедание его было для Хоа той гротескной нелепостью, как это видится Лерне. Но ты не знаешь, как объяснить это ему, а если и могла бы, тебе бы сил не хватило.

— Помоги мне встать, — говоришь ты.

Тонки робко берет тебя под каменную руку, поддерживая ее так, чтобы она не упала и не вывернула тебе плечо. Сверлит Лерну сердитым взглядом, пока тот, наконец, не встает и не подхватывает тебя под спину снова. Поддерживаемая ими, ты встаешь, но идти трудно. К концу ты задыхаешься, и колени у тебя ватные. Кровь в твоем теле не успевает подавать кислород, и на мгновение ты пошатываешься с кружащейся головой.

— Ладно, давай снова ее уложим, — тут же говорит Лерна. — Ты снова резко валишься, переводя дух, рука нелепо поднимает твое плечо, пока Тонки не поправляет ее.

Эта штука действительно тяжелая.

(Твоя рука. Не «эта штука». Это твоя правая рука. Ты потеряла правую руку. Ты это осознаешь и скоро будешь оплакивать ее, но сейчас о ней проще думать как о вещи, отдельной от тебя. Особенно бесполезный протез. Доброкачественная опухоль, которую надо удалить. Все это так. А еще это твоя ржавая рука.)

Ты сидишь, задыхаясь и желая, чтобы мир перестал вращаться, когда слышишь чье-то приближение. Этот человек говорит громко, велит паковаться, отдых окончен, надо пройти еще пять миль до темноты. Юкка. Ты поднимаешь голову, и она подходит достаточно близко, и в этот момент ты понимаешь, что думаешь о ней как о друге. Ты понимаешь это, поскольку тебе приятно слышать ее голос и видеть, как она выступает из кружащегося пепла. Когда ты в последний раз видела ее, она была в серьезной опасности — ее угрожали убить камнееды, атакующие нижнюю Кастриму. Это одна из причин того, что ты использовала кристаллы нижней Кастримы, чтобы запереть атакующих. Ты хотела, чтобы она и все прочие орогены Кастримы, как, впрочем, и все люди Кастримы, зависевшие от орогенов, остались жить.

Ты улыбаешься. Улыбка слабая. Ты слаба. Вот потому тебе становится по-настоящему больно, когда Юкка поворачивается к тебе и поджимает губы в откровенном отвращении.

Она сняла ткань с нижней части лица. Глаза ее подведены серо-черным, и даже конец света не заставит ее отказаться от макияжа, но ты не можешь их увидеть за очками, прикрученными к лицу тряпкой, чтобы защитить глаза от пепла.

— Дерьмо, — говорит она Хьярке. — Ты никак не хочешь дать мне услышать все до конца?

Хьярка пожимает плечами.

— Пока не заплатишь.

Ты смотришь на Юкку, и робкая застывшая улыбка сползает с твоего лица.

— Возможно, она полностью оправится, — говорит Лерна. Голос его нейтрален — ты сразу ощущаешь в нем осторожность хождения по лаве. Осторожно-по-лавовой-корке. — Но на ноги она раньше чем через несколько дней вряд ли встанет.

Юкка вздыхает, упирает руку в бедро и откровенно думает, что бы такого сказать. Останавливается тоже на нейтральном.

— Прекрасно. Я назначу еще людей на смену носильщикам. Но поставь ее на ноги как можно скорее. В этой общине все либо сами себя несут, либо остаются позади. — Она отворачивается и идет прочь.

— Ну, да, — тихо говорит Тонки, как только Юкка отходит подальше. — Она немного зла на то, что ты разрушила жеоду.

Ты морщишься.

— Разрушила… — О, но ведь так. Разрушила, заперев всех этих камнеедов в кристаллах. Ты хотела спасти всех, но Кастрима была машиной, очень старой, очень тонкой машиной, которой ты не понимала. И теперь вы наверху, бредете сквозь пеплопад… — О, ржавь земная, разрушила ведь.

— Что, ты не поняла? — Хьярка испускает смешок. Невеселый. — Ты действительно думала, что все мы наверху, вся эта ржавая община идет на север сквозь пепел и холод ради прикола? — Она отходит прочь, качая головой. Не одна Юкка зла из-за этого.

— Я не… — начинаешь было ты, я не хотела, и осекаешься. Потому, что ты не намеревалась этого делать, чем бы оно ни кончилось.

Лерна, глянув тебе в лицо, коротко вздыхает.

— Общину уничтожил Реннанис, Иссун. Не ты. — Он помогает тебе снова лечь на живот, но не смотрит тебе в глаза. — Мы потеряли Кастриму в ту самую минуту, как наводнили верхнюю Кастриму кипячами, чтобы спасти себя. Вряд ли они ушли бы просто так или оставили на этой территории хоть что-то съедобное. Если бы мы остались в жеоде, мы так или иначе были бы обречены.

Это правда, и звучит совершенно рационально. Однако реакция Юкки показывает, что кое-что рациональному рассмотрению не поддается. Ты не можешь отнять у людей дом и чувство защищенности так внезапно и драматически и ожидать, что они увидят длинные цепочки ответственности прежде, чем разозлиться.

— Переживут. — Ты моргаешь и видишь, что Лерна смотрит на тебя, взгляд его чист и выражение лица искреннее. — Я смог — и они смогут. Просто нужно немного времени.

Ты не понимала, что он действительно пережил Тиримо.

Он не обращает внимания на твой пристальный взгляд, затем жестом подзывает четверых стоящих рядом людей. Ты уже лежишь, так что он подсовывает твою каменную руку тебе под бок, позаботившись, чтобы одеяло покрывало ее. Носильщики снова берутся за носилки, и тебе приходится приглушать свою орогению, которая — теперь, когда ты в сознании — стремится реагировать на каждый толчок как на землетрясение. Когда они пускаются в путь, перед тобой выныривает голова Тонки.

— Эй, все будет в порядке. Меня много кто терпеть не может.

Это совершенно не утешает. Расстраивает, что тебе не все равно и что остальные это видят. Ты всегда была такой твердой сердцем. Но внезапно ты понимаешь, почему ты вовсе не такая.

— Нэссун, — говоришь ты Тонки.

— Что?

— Нэссун. Я знаю, где она, Тонки. — Ты пытаешься поднять правую руку и схватить ее за руку, и в руке твоей пульсирует набегающая и отступающая боль. Ты слышишь звон. Это не больно, но ты про себя ругаешься, что позабыла. — Я должна пойти и найти ее.

Тонки бросает взгляд на твоих носильщиков, затем туда, куда ушла Юкка.

— Говори тише.

— Что? — Юкка прекрасно знает, что ты хочешь найти дочь. Это было практически первым, что ты ей сказала.

— Если хочешь, чтобы тебя бросили на обочине, продолжай говорить.

Ты затыкаешься, продолжая стараться унять орогению. О. Вот как, значит, Юкка взбешена.

Пепел продолжает падать, постепенно занося твои очки, поскольку у тебя нет сил смахнуть его. В возникшей серой полумгле на первое место становится необходимость восстановления твоего тела. Ты снова засыпаешь. Когда ты в следующий раз просыпаешься и смахиваешь пепел с лица, это потому, что носилки снова поставили и в крестец тебе упирается камешек или сучок. Ты стараешься сесть, опираясь на локоть, и это легче, хотя ты по-прежнему не способна на большее.

Наступила ночь. Несколько десятков людей устроились на чем-то вроде каменистого выступа среди чахлого недолеса. Камень сэссится знакомо по твоим исследованиям окружения Кастримы, и это помогает тебе сориентироваться: это участок недавнего тектонического подъема примерно в ста шестидесяти милях к северу от жеоды Кастримы. Это показывает тебе, что путешествие от Кастримы должно было начаться всего несколько дней назад, поскольку большая группа быстрее идти не может, и только здесь вы можете пройти в направлении на север. Реннанис. Каким-то образом все должны были узнать, что он пуст и пригоден для жилья. Или, может, они просто надеются, больше ведь не на что. Но хотя бы на этот счет ты можешь их уверить… если они будут тебя слушать.

Люди вокруг тебя раскладывают костры, готовят вертелы, роют отхожие ямы. В нескольких точках лагеря небольшие груды разбитых кусков кристаллов Кастримы дают дополнительное освещение. Приятно узнать, что вокруг достаточно орогенов, чтобы кристаллы светились. Кое-где работа идет плохо, поскольку люди не привыкли к ней, но в остальном все хорошо организовано.

То, что в Кастриме более чем достаточно тех, кто умеет жить в дороге, оказывается для нее благом. Твои носильщики, однако, оставляют тебя там, где опустили носилки, и если кто-то и собирается развести для тебя костер или принести тебе еды, то они еще не занялись этим. Ты замечаешь Лерну на корточках среди небольшой группы людей, которые тоже лежат, но он занят.

О, да, здесь же должно быть много раненых после того, как солдаты Реннаниса прорвались в жеоду.

Ладно, тебе не нужен костер и ты не голодна, так что общее безразличие к тебе задевает тебя лишь на миг, разве что эмоционально. Беспокоит тебя то, что исчез твой дорожный рюкзак. Ты пронесла его через половину Спокойствия, хранила в нем свои старые ранговые кольца, даже уберегла их от превращения в каменную пыль, когда в твоем доме проходил преображение камнеед. В нем было немного такого, что все еще имеет значение для тебя, но он сам здесь и сейчас имел некоторую сентиментальную ценность.

Что же, все что-то потеряли.

Внезапно твой ближний круг ощущений отягощает гора. Несмотря ни на что ты ловишь себя на том, что улыбаешься.

— Все гадала, когда ты появишься.

Над тобой стоит Хоа. Ты до сих пор не привыкла видеть его таким: взрослым, среднего роста, а не маленьким ребенком, черный полосатый мрамор вместо белой плоти. Однако каким-то образом легко увидеть в нем ту же самую личность — тот же овал лица, те же неотступные льдистые глаза, та же невыразимая странность, тот же налет тайного сумасбродства — как у того Хоа, которого ты знала весь прошлый год. Что изменилось, что этот камнеед больше не кажется тебе чужим? В нем — только внешность. В тебе — все.

— Как ты? — спрашивает он.

— Лучше. — Рука тянет тебя вниз, когда ты сдвигаешься, чтобы получше его видеть, постоянно напоминая тебе о неписаном контракте между вами. — Ты рассказал им о Реннанисе?

— Я. И я веду их туда.

— Ты?

— Насколько Юкка меня слушает. Я думаю, она предпочитает камнеедов в качестве молчаливой угрозы, чем как активных союзников.

Это заставляет тебя рассмеяться. Однако.

— А ты союзник, Хоа?

— Не их. Юкка это тоже понимает.

Да. Вероятно, потому ты до сих пор жива. Пока Юкка обеспечивает твою безопасность и кормит тебя, Хоа будет помогать. Ты снова в дороге, и все это опять ржавая сделка. Община, бывшая Кастримой, живет, но больше она не община в истинном смысле слова, просто группа странников-единомышленников, сотрудничающих ради выживания. Возможно, она сможет снова стать настоящей общиной позже, как только обретет новый дом, чтобы защищать его, но пока ты понимаешь, почему Юкка зла. Потеряно нечто целостное и прекрасное.

Ладно. Ты смотришь на себя. Ты уже не целостная, но то, что от тебя осталось, можно укрепить; скоро ты будешь способна пойти за Нэссун. Но сначала то, что должно быть сделано в первую очередь.

— Мы собираемся сделать это?

Хоа несколько мгновений молчит.

— Ты уверена?

— Эта рука ничего хорошего мне не приносит, скажем так.

Еле слышный звук. Скрежет камня о камень, медленный и неотвратимый. Очень тяжелая рука ложится на твое полупреобразившееся плечо. Несмотря на ее вес, у тебя ощущение, что по стандартам камнеедов это нежное прикосновение. Хоа осторожен с тобой.

— Не здесь, — говорит он и утягивает тебя в землю. Лишь на мгновение. Он всегда совершает эти путешествия сквозь землю быстро, поскольку, вероятно, если бы это занимало больше времени, то было бы трудно дышать… и не свихнуться. Это чуть больше чем размытое ощущение движения, вспышка в темноте, слабый запах глины, гуще чем едкий пепел. Потом ты лежишь на другом каменном выступе — вероятно, том самом, на котором расположилась остальная Кастрима, чуть в отдалении от лагеря. Здесь нет костров; единственный свет — красноватый отсвет на плотных облаках впереди. Твои глаза быстро привыкают, хотя тут не на что смотреть, кроме камней и тени соседних деревьев. И человеческий силуэт, сидящий на корточках рядом с тобой.

Хоа ласково берет в руки твою каменную кисть, почти благоговейно. Вопреки себе ты ощущаешь торжественность момента. А почему бы ему и не быть торжественным? Это жертвоприношение, которого требуют обелиски. Фунт плоти, который ты должна заплатить за кровавый долг твоей дочери.

— Это не то, что ты думаешь, — говорит Хоа, и на мгновение тебе кажется, что он читает твои мысли. Но скорее всего это потому, что он стар, как эти сухие холмы, и читает по выражению твоего лица. — Ты видишь в нас то, что было потеряно, но мы и приобретаем. Это не такая мерзкая вещь, как кажется.

Похоже, он собирается съесть твою руку. Ты не против, но хочешь понять.

— Тогда что? Почему… — Ты качаешь головой, не зная даже, о чем спрашивать. Может, почему не имеет значения. Может, ты не сможешь понять. Может, это не предназначено для тебя.

— Это не ради пропитания. Нам нужна только жизнь, чтобы жить.

Последняя половина его высказывания тоже бессмысленна, так что ты цепляешься за первую.

Если это не пища, то…

Хоа снова медленно передвигается. Камнееды нечасто так поступают. Движение — то, что подчеркивает их загадочность, такое человеческое и в то же время дико чуждое. Было бы легче, если бы они были более чужими. Когда они вот так двигаются, ты видишь то, чем они некогда были, и это знание — угроза и предупреждение всему человеческому в тебе.

И все же. Ты видишь в нас то, что было утрачено, но мы и приобретаем.

Он поднимает твою руку обеими своими, одной поддерживая твой локоть и легко охватывая пальцами твой сжатый потрескавшийся кулак. Медленно, медленно. Так твоему плечу не больно. На полпути к лицу он передвигает руку, которая была у тебя под локтем, чтобы поддерживать твое плечо под мышкой. Его камень скользит по твоему с легким скрежетом. Это удивительно чувственно, хотя ты не можешь ничего ощущать.

Затем твой кулак у его губ. Они не шевелятся, когда он говорит исходящим из груди голосом:

— Ты боишься?

Ты долго думаешь над этим. А разве не должна бы? Но…

— Нет.

— Хорошо, — отвечает он. — Я делаю это ради тебя, Иссун. Все ради тебя. Ты веришь?

Поначалу ты не знаешь. Повинуясь порыву, ты поднимаешь руку и проводишь пальцами здоровой руки по его твердой, холодной, полированной щеке. Его трудно рассмотреть, черного в темноте, но твой большой палец нащупывает его лоб и проводит по его носу, который во взрослом состоянии длиннее прежнего. Он сказал тебе однажды, что считает себя человеком, несмотря на свое странное тело. Ты запоздало осознаешь, что ты тоже решила смотреть на него как на человека. Это превращает его действие в нечто иное, чем просто поедание. Ты не уверена, во что именно, но… но это ощущается как дар.

— Да, — говоришь ты. — Я верю тебе.

Его рот раскрывается. Широко, еще шире, шире, чем может открыться любой человеческий рот. Когда-то тебя беспокоило, что у него слишком маленький рот, теперь он достаточно широк, чтобы вместить кулак. И какие у него зубы — маленькие, ровные, прозрачные, как алмаз, очаровательно блестящие в красноватом вечернем свете. За этими зубами одна тьма.

Ты закрываешь глаза.

* * *

Она была в дурном настроении. Старость, сказал мне один из ее детей. Она же сказала, что это просто стресс после попытки предупредить людей, которые не пожелали слушать, что грядут плохие времена. Это было не дурное настроение, это была привилегия ее возраста — обходиться без ложной вежливости.

— В этой истории нет злодея, — сказала она. Мы сидели в шатровой теплице, единственной теплице, потому что она настояла. Скептики Сила до сих пор утверждают, что нет доказательств тому, что все случится так, как сказала она, но она ни разу не ошиблась в своих предсказаниях, и она больше Сил, чем они. Она пила сеф, словно подчеркивая правду химикатами.

— Нельзя указать на единственное зло, единственный момент, когда все меняется, — продолжала она. — Бывало плохо, потом ужасно, потом лучше и потом снова плохо, и все повторялось и повторялось, потому что некому было этого остановить. Но события можно… подправить. Увеличить срок лучшего, предсказывать и укорачивать ужасное. Иногда предотвращать ужасное, улаживая просто плохое. Я перестала пытаться остановить людей. Просто научила моих детей помнить, учить и выживать… пока кто-нибудь в конце концов не разорвет этот круг ради блага.

Я был смущен.

— Вы говорите о Выжигании? — В конце концов, я именно об этом пришел говорить. Сто лет, предсказала она полвека назад. Что еще имело значение?

Она лишь улыбнулась.

— Расшифровка интервью, перевод с языка Строителей обелисков C, найденная на плато Тапита, руины #723 Минаш Инноватором Дибарс. Дата неизвестна, переводчик неизвестен. Предположение: первый лорист? Личное примечание: Бастер, ты должен там побывать. Повсюду сокровища истории, большинство слишком разрушены для дешифровки, но все же… Жаль, что тебя здесь нет.