Круглый год

Н Люсич (2024)

История двух сестер-двойняшек, Вики и Вероники, родившихся и выросших в Москве, которых отправляют на год к бабушке, в провинцию. Новая жизнь, не предвещающая ничего интересного, представляется им ссылкой, но день за днем жизнь в глуши приносит им неожиданно сильные впечатления и меняет взгляд на свое будущее.

Отъезд

Почему нас отправляют к черту на кулички? Почему не разрешили остаться дома? Ведь мы уже самостоятельные, и нас двое! Полгода уговоров оставить нас в Москве не дало никакого результата.

— Вы только думаете, что уже взрослые. За вами, девочки, нужен присмотр, да и мне так будет спокойнее, — мама вздыхала, но решения не меняла, — всего один год. Денег подзаработаю немного и вернусь. А вы хоть с бабушкой познакомитесь поближе, — она же вас почти не знает. Школа там такая же, как и здесь — освоитесь!

Говоря по правде, другая школа нас не очень беспокоила, — учиться на тройки можно, где угодно. Но, как же наша квартира на восьмом этаже с видом на ипподром, наш любимый парк? Кинотеатры, кафешки, метро, наконец! Все наше находится здесь, на улице Скаковая, в самом сердце столицы!

Бабушку Машу мы видели пару раз, когда она приезжала в Москву, но это было давно, еще, когда мы жили всей семьей, а с тех пор мама только изредка с ней перезванивалась. Мы не могли понять, будет ли бабушка Маша, на самом деле, рада нашему приезду, или она просто не нашла повода отказаться.

— Пиши письма, Вика, — от Вероники не дождешься! — кричала мама с перрона, посадив нас в плацкартный вагон поезда Москва–Оренбург. Когда поезд тронулся, мы с Вероникой невесело посмотрели друг на друга и вздохнули.

— Что мы там будем делать целый год? — спросила она вполголоса.

Я пожала плечами. Может быть, если прямо сейчас мы могли бы пойти работать кассиршами, то маме не пришлось бы ехать на заработки, а нам, неизвестно, куда.

На следующее утро мы уже были в Бугуруслане, маленьком городке в предгорьях Урала, на родине нашего папы. Бабушка Маша должна была встретить нас на перроне, но опаздывала. Как выяснилось, она думала, что нумерация вагонов будет с головы поезда, а оказалось, что с хвоста. В результате этого недоразумения мы стояли и смотрели, как пустеет перрон, и только минут через пять после того, как все разошлись, к нам подбежала запыхавшаяся пенсионерка в вязаной шапке, бежевом пальтишке и очках в толстой оправе. Она нас обняла, расцеловала, сказала «Вы ж мои хорошие!», и тогда мы поняли, что это и есть наша баба Маша. От вокзала мы шли пешком, и по дороге молчали. Дом бабы Маши находился недалеко, на улице Карла Либкнехта. Мы спросили, кто это такой, она не знала. Ее дом ничем не отличался от прочих, только у калитки стояла старая будка с нарисованным окном.

— Собаки — то у меня давно нет, а эту будку специально не убираю, — объяснила баба Маша, — пусть чужие думают, что во дворе есть собака, так спокойнее.

С первого взгляда было неприятно все, — и скрипучее крыльцо, и запах старого дома, и низкие потолки, и примитивная ванна с туалетом. Удивительным оказалось то, насколько быстро стерлось это первое впечатление.

Бабушка выделила нам две отдельные комнаты, но они оказались такими маленькими, что в них было тесно даже спать. Мы попросились на время расположиться в зале, где стоял диван, круглый стол, шкаф с зеркалом и телевизор, покрытый белой вязаной салфеткой. Здесь было три окна с широкими подоконниками, на которых можно сидеть, хотя бабушка этого не одобряла. Впрочем, она не одобряла, и открытые двери, и открытые окна. «Зачем форточку открыли? И так холодно!» — говорила она. Позже выяснилось, что есть конфигурации типа «не открывайте, и так жарко, или не открывайте, и так хорошо», но, в любом случае, все должно быть закрыто. Более или менее, мы с этим смирились, — открывали окна, когда ее нет дома, и закрывали, когда она обращала на это внимание.

В первый день бабушка разложила диван, застелила его одеялами и заправила накрахмаленным бельем, с которым мы встретились впервые в жизни.

— Ба, а зачем белье крахмалят?

— А как же еще? Белье обязательно надо крахмалить!

Этот ответ ничего не разъяснял, но, как выяснилось, бабушка никогда не подвергала сомнению привычный уклад жизни, и вообще мало говорила. Сначала мы думали, что это от того, что она плохо нас знает, но и полгода спустя, когда она уже точно различала, где я, а где Вероника, ничего особенно не поменялось — баба Маша по-прежнему была немногословна.

Мы от этого не страдали нисколько — жизнь с бабушкой оказалась достаточно проста. В ее понимании было всего две грани происходящего — правильно и неправильно. Если ты во время встаешь утром, ешь на завтрак творожок, булку с маслом и вареный бурак, потом идешь по своим делам и, в целом, соответствуешь своему месту в жизни, то это хорошо. Если же ты во время не ложишься спать, говоришь лишнее, не ешь на обед первое блюдо, это нуждается в исправлении. В общем, мы должны были не опаздывать на занятия, застилать постель и не опаздывать к ужину. К ее правилам мы быстро привыкли, поскольку они были просты, а баба Маша не требовала от нас многого, видимо, потому что уже давно жила одна и не могла придумать, чем могут ей помочь две одинаковые девочки.