Достоевские дни

Оганес Мартиросян (2022)

События романа разворачиваются в едином временном поле, и всё же в нём запросто соседствуют Фёдор Достоевский, избранный автором в качестве своего альтер-эго, Иван Тургенев, Юрий Трифонов, Борис Рыжий — и современность, в которой действует, если говорить словами Маяковского, «мастерская человечьих воскрешений». Достоевский говорит: «Я сжал свою волю в кулак. В это нелитературное время, где писатель не получает ничего, надо еще больше скрутить себя, задымить, загореться, послать вызов людям и богу. Уничтожать, разрывать, рождать, раздаваться вокруг, быть криком, полетом, ревом, воем на целый мир, стопроцентным раствором спирта, алкоголем, разносящим бытие и время. Строить людям дома из книг, чтобы в них Бродский лежал на Санд и делал с ней детей: Али, Марчиано и Тайсона».

2

На Рубинштейна взяли билеты, выкурили одну сигарету на двоих и вошли. Стали смотреть «Иглу», показывающую Цоя — Моро, историю СССР, его начало и конец, где государство гибнет от удара ножом, но идёт, шагает, уходит по аллее имени всех людей. И там его ждёт композиция «Группа крови», звучащая из ушей. Надя прижалась в какой-то момент к Фёдору, сжала его руку, крылатую, как фазан. А на экране разворачивалось становление постсоветского мира, так как по очереди шли Азербайджан, Армения, Беларусь. С них всё и начиналось, не считая Абхазию, рвущуюся вперёд, в самый верх, жизнь истории, пик. «Цой видел в зеркале группу „Кино“, это ему надоело, и он разбил „Отблеск костра“: на этом кончилось всё, кино умерло в СССР и России — как группа и как искусство». Фёдор вывел Надю на улицу, поцеловал её и повёл на закат, в Магомаево, в Толстовское, в Есенино. Они шли и повсюду рубили говядину, на всех улицах расчленяли тело коров. Надя закрывала глаза, не верила, Фёдора тошнило конкретно, он сдерживался, молчал, уходил, уводя подругу с собой. Ручьи крови текли по улицам, и их разбрызгивали машины. Водители высовывали головы из окон и кричали прохожим:

— Как проехать до мяса коровы?

— Вы уже на месте, — отвечали те.

Когда повернули налево, то мясо и мясники исчезли, раскинулась зелень, запахли цветы. Надежда обрадовалась такому и начала посапывать носом.

— Как здесь цветёт, — сказала она.

— Хорошо, — согласился он.

Выпили газировки из автомата, намотали жару на себя, съели по кукурузе и сели на лавку. «Согласие с космосом есть восстание против него, вызов, борьба, где всё — бильярд: звёзды и планеты загоняются снопами света или осями в лузы — чёрные дыры». Надежда взяла в руку ладонь Фёдора и посмотрела внимательно на неё, провела по линии ноготком.

— Сложный и долгий путь. Выход на микроуровень, чтобы бороться с тем, с чем не могли до тебя.

— Пронзительно.

— Длинная полоса: она взлётная, с неё будут отправляться самолёты, потому что моя ладонь — посадочная площадка для вертолёта.

Она достала из сумочки пилку и ножницы, привела в порядок ногти Фёдора, подрезала заусенцы и вытерла спиртовой салфеткою пальцы.

— Чтоб не попала зараза, — объяснила она.

Мимо проехала тележка с орехами и сладостями, Фёдор догнал её и купил упаковку фисташек. Стали раскрывать их и есть.

— Творческое состояние, — сказала негромко она. — Могла бы писать — писала бы.

После фисташек выкурили тонкую на двоих и пошли туда, где ещё не были: в себя, раскинутых в виде города с машинами, парками, театрами, банками и людьми. Заглянули в стриптиз-бар, заказали мохито, стали наблюдать девушку, снимающую с себя одежду, как с машины запчасти, чтобы обнажить себя: семью из папы, мамы и детей. Зашли в парк и стали смотреть на волка в клетке, знающего наизусть многие страницы из Ницше, прочитавшего его когтями и клыками, Фёдор посмотрел на Надежду, та всё поняла, уменьшилась, обросла двумя крыльями, вспорхнула на его ладонь, села на неё, заболтала ножками и стала есть розовое яблоко. Когда она его прикончила, он посадил Надю в карман, чтобы только её нос оттуда торчал, и пошёл домой. Там посадил её на диван, немного увеличил при помощи насоса — воображения, покормил её куском печенья, налил ей в напёрсток чай, дал копьё — иголку, нитку — кровь, сочащуюся из того, кто убивает животное или человека — себя, помылся и лёг спать, уложив Надю на грудь. Перед уходом в сон — деревни Отрадное и Шахматово — подумал свою смерть, принял её, испытал, погрузился в неё, прошёлся по ней, сфотографировал, съел из её рук гибель Камю и Пазолини, похрустел ею, будто она — одно, уснул под посвистывание Нади, проснулся с нею рядом, в её привычном обличии, поцеловал её в щеки, в губы и в нос, привлек её сонную к себе, обнял сильно и нежно, дождался её пробуждения, её ласк, прикосновений, желания, чувства, излил в неё свою тяжесть, наполнил её своим мозгом, сотворил засос с её причинным местом, полушариями, помассировал её, привёл в себя, превратил её треугольники сосков в овалы, в круги, занялся всерьёз геометрией её тела, получил отметки в дневник своего будущего романа и устроил секс с Надеждой при помощи троек, четвёрок, пятёрок, поставленных ею. Надя заурчала довольно и развела бесстыдно и широко ноги, он припал к её месту схождения двух рек и испил из них.

— Так и надо, — сказала она, — ты раб мой. И господин.

Сели за стол, сделали радость друг другу, выпили чаю, по глотку, по Дуряну, по Лермонтову. Окунулись в безбожие, веру, философию, Смита, Гегеля, в первом пункте пробыли долго, постигли одно: бог — это Земля, отсутствие его — всё остальное, или так: бог — звезда, чёрная дыра — дьявол, и она поглощает людей — планеты — и звёзды — богов. Но всё может поменяться в считанные секунды, наполненные динамитом, так как время может взрываться, если начинить его своей мыслью, словом, умом. Надя вытерла со стола, примостилась рядом с ФМ, стала смотреть в сторону, будто курить, но нисколько, ничуть. Фёдор достал телефон, начал читать вслух «Надю» Бретона. За этим занятием прошло десять минут, даже больше: он бы озвучивал книгу дальше, но поступил звонок. Обозначился завлит Белого театра, пригласил на обсуждение его текста, возникли вопросы.

— Да, через час приеду.

— Хорошо, буду ждать.

Он подумал о том, что будут неприятные моменты, но отмахнулся от них. Не стал мыслить такое. Просто закурил и съел конфету, мятную, с холодком. Освежил свою суть, горло, душу, нутро. Вобрал в себя историю далеких стран, Эфиопии, Судана и Сомали. Надежда ушла, он выпил сока и поехал в театр. Прошёл охранника, предъявив паспорт, равный роману «Игрок», поднялся наверх и поздоровался с завлитом, женщиной, источающей яблоню, грушу и персик. Они сели за стол. Завлит начала листать его произведение на компьютере.

— Хороший текст, — сказала она, — но вот вы пишете, что ночь — это дьявол, день — это бог. Разве это так? Мир создал бог, и день и ночь — его суть.

— Ну, я пришёл к такому пониманию бытия. Но если ночь тоже бог, то дьявол — это тень, отбрасываемая богом.

— Страшные вещи вы говорите, боюсь, вас не поймут.

— Ну, пускай сделают усилие.

— Не пойдёт. Такие вещи можно еще в книге печатать, чтобы было время подумать. В театре времени нет.

— Театр — мозг: зрители — мысли, мышление, а актёры, сцена — то, что он говорит. Голова это.

— Мужская или женская?

— От театра зависит. И от пьесы, конечно.

— Интересная мысль. Значит, театр — голова человека, и бывает так, что пьеса не нравится, не принимается вовсе. Такой вот внутри человека раздрай. Ему противно от себя самого. Он требует у самого себя деньги назад. Он советует знакомым не ходить на этот показ. Он отрицает себя самого. Но мы отвлеклись. Ваш текст слишком авангарден, ему нужно подождать. Полежать на полке, в столе.

— Но мне нужны деньги.

— Всем они необходимы, попробуйте пока себя в другой сфере, есть журналистика, тексты на заказ, песни-стихи.

— Не могу.

— Ну тогда голодайте, — улыбнулась она.

— Хорошо.

Он вышел на улицу, убил взглядом старуху, переходящую дорогу, был уничтожен её взором в ответ, потому постоял на дороге, дождался, пока скорая увезла оба трупа, дал показания полицейским относительно убийства себя и пожилой женщины, поставил подпись, прошёл в сквер Енгибарова и начал там усиленно и тяжело отдыхать, потеть и трудиться, сидя на лавке расслабленно и легко. Познакомился с девушкой, представившись великим писателем и вызвав её смех, попил с нею пива, учинил разгром в её голове, прочитав ей рассказ, написанный им давно. Сводил её в кафе, угостил чахохбили, сациви, вином. Узнал её имя: Рай. Понял, что после смерти может попасть в неё, умершую ещё раньше или ещё живую, посмотрел на её живот, думая, поместится он в нём или нет. Она поняла и сказала:

— Не волнуйся, в моей утробе поместилось почти всё человечество, оно там, во мне. Живёт, поёт, говорит. И пишет стихи. Ты читал поэзию, созданную мертвецом?

— Ты про Блейка?

— Ну да.

Тут позвонила Надежда, начала ругаться, понимая, что он не один, пригласила его на лавочку перед его домом, где она сидит уже час. Фёдор засуетился, попрощался с девчонкой и поехал к себе. Обнял Надю при встрече, поцеловал её, похвалил её калоши, в которых она почему-то была. Они потёрлись носами, после чего он обхватил губами её дыхательный орган и втянул его в рот. «Бутылка с алкоголем — плафон с лампочкой, дающий в голове людей свет. Но есть ещё солнце». Он объяснил ситуацию с завлитом.

— Надо бороться, — сказала Надежда.

— Что предлагаешь?

— У тебя рассказы и романы идеальны для постановки, просто нужно понять их.

— Предлагаешь подождать?

— Я напишу в Поэтический театр, посмотрю, что получится.

— Хорошо.

— И ещё: Рыжий покончил с собой не потому, что дошёл до предела, до крайности. Он сунул голову в петлю, в ноль, а за ним следовала антивселенная со знаком минус. Туда он и испугался нырнуть. В вечную зиму — борьбу. В холод. И выбрал смерть.

Они зашли к нему, сели за комп, отредактировали его текст и отправили в Поэтический театр. Надежда написала письмо, объяснила значимость Фёдора: как могла, так и сделала. Выпили с нею чай. Полили цветок, который рос у него на столе. Пожарили яичницу, хоть и не хотели. После неё сварили пару картофелин. Съели их с маслом, хлебом и луком. Запили какао. Надежда засмущалась, прошлась по комнате, достала бумагу, карандаш, усадила Фёдора за стол, села рядом и покраснела. Он написал:

«Найдёныш родился маленьким и пушистым, в тёплых тапочках в виде бегемотиков, он был женского пола, тёплым и радостным. Когда он подрос, то стал высовывать нос из двери и щупать и нюхать воздух. Он искал своего друга, но только на всю жизнь, не на часть. Друга всё не было, потому Найдёныш волновался, просыпался среди ночи и вздрагивал: не пришёл ли друг? Но его не было. Потому Найдёныш грустил, поливал цветы и кушал халву. Хотя чаще совал палец в рот и молчал. Смотрел с грустью вокруг».

Фёдор дописал, поднял голову, чтобы прочесть написанное, но Надежда ушла. Её не было. Он закурил и задумался, сходил за пивом, выпил его и лёг на кровать. Включил телевизор, конечно, чтобы работал фоном. Там двигалась музыка, современные клипы, лица, ноты, слова. Он взял телефон через полчаса, так и не уснув, набрал на него слова из бумаги и продолжил письмо:

«Однажды Найдёныш пошёл на прогулку, осторожно ступая, задумался и чихнул. Кто-то сказал: будь здорова. Он поблагодарил голос, поднял глаза и увидел друга. Найдёныш сразу понял, что это друг. Тот достал две морковки, одну протянул Найдёнышу, другую стал кушать сам. Он поблагодарил своего друга, откусил от моркови и посмотрел в глаза другу. Тот улыбнулся ему. Они пошли рядом, вскоре взялись за руки и обрели друг друга. Дома у Найдёныша они сели в кружок на полу и стали играть в дурака. Друг проиграл, Найдёныш расстроился, подарил другу жвачку, конфету и пошёл варить суп. Друг помогал ему. Резал картошку, морковь, лук. Так дело пошло быстрее, потому они вскоре уже ели из тарелок и кусали хлеб. Дарили друг другу тепло. Оно разливалось всюду, потому Найдёныш сел на колени другу и припал к его губам. Друг запустил ладонь ему в трусики. Найдёныш испугался и убрал его руку. Пошёл в туалет, вернулся и задумался. Подтянул колготки на себе, поправил футболку и посмотрел на друга, включив лёгкую музыку. Друг пригласил его. Они закружились так, что Найдёныш наступил другу на ногу. Извинился, даже испугался немного и включил мультфильм про маленьких бегемотиков. Друг удивился, но промолчал. Сходил на поле, нарвал цветов и принёс их Найдёнышу. Тот стал оглядываться по сторонам, никого, кроме себя, не увидел, смутился совсем и ушёл на кухню варить кофе и быть одним. Друг пошёл за ним, вручил Найдёнышу букет, поцеловал его в нос и ушёл. Найдёныш сунул букет в вазу с водой и стал одним из цветков».

Он уснул и проснулся в сон.

Картофель варился и пел на плите,

Тобою почищен на жёлтой тарелке

Мы пили не водку, а чай и мате.

Показывали полдевятого стрелки.

Они проходили кругами себя,

А мы целовались в огромной прохладе.

Картофель железною вилкой дробя,

Ты мне рассказала о рае и аде.

Их сходство бессмертием душ возвела

До смены всевышнего как президента,

Когда из очков убегут два стекла

И третье родят под хиты Фифти Сента.

Позднее мы вышли на «Улицу роз»,

Купили фисташки, вино и газету.

Текли по щекам твоим линии слёз.

А я поджигал и курил сигарету.

И мимо шагал Достоевский в толпе,

Бредущей до книги своей — Идиота.

У девушки пирсинг сверкал на губе.

У парня скакала по телу икота.

ФМ Достоевский зашёл в кинозал,

Где всё и всегда состояло из кожи.

И он одиноко и громко сказал:

«Возможно лишь то, чего нет, уничтожить».