Создатель звезд

Олаф Стэплдон, 1937

Что такое человек? Что есть разум и его цель? Что есть дух? В чем смысл существования и имеет ли оно смысл? Что за сила создала наш мир, иные миры, галактики, космос? Сила Добра или сила Зла? Что было вначале и что ждет нас впереди? Свою версию ответовна эти и другие извечные вопросы известный философ Олаф Степлдон облек в оригинальную форму философско – фантастического повествования. Он приглашает нас на свидание с СОЗДАТЕЛЕМ ЗВЕЗД.

III. Другая Земля

1. На Другой Земле

Медленно опускаясь к поверхности этой маленькой планеты, я поймал себя на том, что пытаюсь отыскать участок земли, который мог бы быть Англией. Но, едва осознав это, я напомнил себе, что условия здесь заметно отличаются от земных и что вероятность встретить разумные существа очень мала. А если они и существуют, то могут быть какими угодно. Это могут быть большие пауки или ползающие студни. Мог ли я хотя бы надеяться наладить контакт с такими монстрами?

Покружив какое-то время над слоистыми облаками, лесами и пятнистыми равнинами, прериями и слепящими просторами пустынь, я выбрал побережье в зоне умеренного климата, на ярко-зеленом полуострове. Снизившись почти к самой земле, я был поражен растительностью. Здесь, без сомнения, была растительность, в целом похожая на нашу, но отличающаяся в деталях. Толстые, очень мясистые листья напомнили мне растения наших пустынь, но здесь стебли были тонкими, как проволока. Пожалуй, больше всего меня поразил цвет этой растительности — яркий сине-зеленый, как цвет виноградников, обработанных медными солями. Позже я узнал, что растения в этом мире действительно научились защищаться с помощью сульфата меди от микробов и подобных насекомым паразитов, которые раньше были бедствием на этой довольно сухой планете.

Я скользил над яркой прерией, испещренной пятнами кустов цвета берлинской лазури. Небо тоже имело глубину голубого, не свойственную Земле, за исключением больших высот. В нем плавало несколько низких, но перистых облаков, что было обусловлено, как я понял, меньшей, чем на Земле, плотностью атмосферы. Это подтверждалось тем фактом, что, хотя я находился в зоне летнего утра, несколько звезд все же светились на почти ночном небе. Все открытые поверхности были ярко освещены. Тени от кустов казались почти черными. Несколько удаленных предметов, похожих на здания, но скорее всего просто скалы, казались состоящим исключительно из угольно-черного и белоснежно-белого. Весь пейзаж был не по-земному, фантастически красив.

Я скользил в своем бескрылом полете над поверхностью планеты, над полянами, над россыпями крошеного камня, вдоль берегов ручьев и скоро достиг широкой области, покрытой аккуратными, параллельными рядами папоротникообразных растений, под листями которых свисали гроздья орехов. Было практически невозможно поверить, что это поле появилось без участия разума. Неужели это просто природный феномен, не известный на моей родной планете? Удивление мое было таково, что способность двигаться, всегда зависевшая от эмоционального состояния, снова стала изменять мне. Я завилял в воздухе, как пьяный. Взяв себя в руки, я с робостью полетел над стройными посадками в сторону довольно большого предмета, располагавшегося на некотором отдалении, рядом с полоской голой земли. Я оцепенел от удивления: этот предмет оказался плугом. Это был довольно странный инструмент, но в нем точно угадывалось лезвие, ржавое и, очевидно, металлическое. У него было две металлических ручки и цепи для тяглового животного. Трудно было поверить, что я нахожусь на расстоянии многих световых лет от Англии. Оглядевшись, я увидел несомненный след от тележки и кусок грязной ветхой материи, висевший на кусте. Однако над головой зияло неземное небо, в котором в полдень были видны звезды.

Я последовал вдоль тропинки среди невысоких зарослей странных кустов, по краям больших, толстых листьев которых свисали похожие на вишню фрукты. И вдруг за изгибом этой тропинки я натолкнулся на… человека. По крайней мере таковым он сначала показался моему изумленному и уставшему от звезд взору. Если бы я уже на этом раннем этапе понимал те силы, что контролировали мое странствие, то не был бы так сильно удивлен странной человекообразностью этого существа. Силы, которые будут описаны мною ниже, действовали так, чтобы я открывал сначала миры, наиболее похожие на мой собственный. А пока читатель может отлично представить мое удивление этой странной встрече.

Я всегда думал, что человек — уникальное создание. Его появление было вызвано невероятно сложным стечением обстоятельств, и мне и в голову не могло прийти, что такие же условия могут возникнуть где-либо еще во вселенной. Однако вот, на самой первой планете, на которую я залетел, передо мной стоял самый настоящий крестьянин. Приблизившись к нему, я увидел, что он не так похож на земного человека, как показалось издали; но все равно он был человеком. Неужели Господь населил всю вселенную такими, как мы? Может, он действительно сделал нас всех по своему образу и подобию? Это было невероятно. То, что я задавался такими вопросами, свидетельствовало об окончательной потери мною внутреннего равновесия.

Поскольку я представлял собой бесплотную точку зрения, то мог наблюдать, оставаясь сам незамеченным. Я летал вокруг него, пока он шел по тропинке. Он передвигался, держась вертикально, на двух ногах, и в целом был, определенно, гуманоидом. У меня не имелось возможности оценить его высоту, но, похоже, он был примерно обычного земного роста, по крайней мере не ниже пигмея и не выше великана. Он был худого телосложения. Его ноги, прикрытые сверху штанами, были почти птичьими. Выше пояса он был обнажен, демонстрируя непропорционально большую грудную клетку, покрытую зеленоватыми волосами. У него было две коротких, но мощных руки и большие плечевые мышцы. Кожа темная и красноватая и обильно покрыта ярко-зеленым пухом. Все его черты были нескладными: его мышцы, сухожилия и суставы очень сильно отличались от наших. Его шея была на удивление длинной и гибкой. Для описания его головы лучше будет сказать, что большая часть черепной коробки, покрытой густыми зелеными волосами, казалось, соскользнула назад и вниз за затылок. Из-под густых бровей смотрели два очень человеческих глаза. Странно выступающие, почти как носик чайника, губы придавали ему такой вид, будто он что-то насвистывает. Между глаз, причем несколько выше них, располагалась пара больших лошадиных ноздрей.

Что ж, естественно, хотя эволюция на этой планете и пошла в целом по тому же пути, что и на породившей мой собственный вид планете, не могло не быть и некоторых отличий.

Незнакомец носил не только ботинки, но и перчатки, вроде бы из грубой кожи. Ботинки его были чрезвычайно короткими. Чуть позже я узнаю, что ступни представителей этой расы, «других людей», как я их назвал, очень походили на ступни страуса или верблюда. Опора ноги состояла из трех больших пальцев, сросшихся вместе. На месте пятки был дополнительный широкий, короткий и толстый палец. Руки лишены ладоней и заканчивались пучком из трех суставчатых и одного большого пальцев.

Цель этой книги — не рассказать о моих собственных приключениях, а дать некоторое представление о тех мирах, которые я посетил. Поэтому я не буду детально описывать, как мне удалось освоиться и закрепиться среди «других». Достаточно будет нескольких слов. Понаблюдав некоторое время за этим крестьянином, я ощутил некую подавленность из-за того, что он и не подозревал о моем присутствии. Я до боли четко понимал, что целью моего паломничества было не только научное исследование, но и необходимость установить что-то вроде мысленного и духовного контакта с другими мирами для взаимного обогащения и объединения. Как мог я этого достичь, не имея возможности общаться? Последовав за моим спутником и проведя много дней в его маленьком круглом доме с крышей, выложенной обмазанными прутьями, я обнаружил возможность входить в его сознание, видеть его глазами, чувствовать всеми его органами чувств, воспринимать его мир так, как это делал он, и следить за многими его мыслями и его эмоциональной жизнью. Несколько позже, имея опыт пассивного «проживания» во многих представителях этой расы, я открыл способ давать о себе знать и даже внутренне беседовать с моим носителем.

Это внутреннее «телепатическое» общение, которым мне предстояло далее пользоваться во всех моих странствиях, было сначала трудным, неэффективным и болезненным. Но со временем я научился переживать ощущения моего носителя четко и аккуратно, при этом сохраняя собственную индивидуальность, мой собственный критический разум, мои желания и страхи. Только когда другой осознавал мое присутствие в нем, он мог специальным волевым усилием сохранять некоторые мысли в тайне от меня.

Нетрудно догадаться, что поначалу эти чужие умы были непонятны мне. Даже их ощущения существенно отличались от привычных. Их мысли и все их эмоции и чувства были мне чужды. Традиционные основания этих умов, их наиболее распространенные взгляды исходили из странной истории и выражались на языках, которые хитро вводили земной ум в заблуждение.

Я провел на «Другой Земле» много «других лет», скитаясь от разума к разуму, из страны в страну, но не смог достичь ясного понимания психологии «других» и значения их истории, пока не встретил одного из их философов, стареющего, но все еще активного человека, чьи эксцентричные и идущие вразрез с общими взгляды не позволили ему заслужить признание. Большинство из моих прежних носителей, когда узнавали о моем присутствии в них, считали меня либо злым духом, либо божественным посланником. А менее религиозные приходили к выводу, что я лишь болезнь, симптом их собственного психического расстройства, и незамедлительно спешили к местному клерку ментального оздоровления. Проведя, согласно местному календарю, около года в горьком одиночестве среди умов, отказывавшихся воспринимать меня как человеческое существо, мне посчастливилось попасть в поле зрения философа. К старику обратился за помощью один из моих носителей, страдавший от «голосов» и «видений из другого мира». Бвалту — таково было имя этого философа, где «л» произносилось примерно как на валлийском, — «излечил» его, просто пригласив меня к себе в голову, где он, по его словам, с радостью меня примет. Я с восторгом воспользовался наконец гостеприимством существа, которое признало во мне человеческую личность.

2. Занятой мир

Столько всего должно быть рассказано об этом мире и его населении, что я не могу уделить много времени наиболее общим чертам этой планеты и этой расы. Цивилизация здесь достигла уровня, очень близкого к нашему. Меня то и дело подстерегали сюрпризы похожести и различия. Путешествуя по планете, я выяснил, что большая часть подходящей земли была занята полями, и что во многих странах уже довольно хорошо развита индустрия. В прериях паслись и бегали большие стада существ, похожих на наших млекопитающих. Млекопитающие побольше, или квазимлекопитающие, специально выращивались, и их пасли на лучших пастбищах — для еды и кожи. Я говорю «квазимлекопитающие», потому что, хотя эти животные и были живородящими, они не сосали молоко. Пережеванная масса, химически обработанная в материнском желудке, выплевывалась в рот детеныша в виде струи полупереваренной жидкости. Человеческие матери тоже иногда подобным образом кормят своих детей.

Самым важным средством передвижения на Другой Земле был паровоз, но поезда в этом мире были такими громоздкими, что походили на целую подвижную улицу из многих домов. Это, по-видимому, было обусловлено великой потребностью в частых, но длительных переездах через протяженные пустыни. Мне довелось путешествовать и на пароходах по менее крупным, чем на моей Земле, океанам, но в целом морской транспорт был второстепенным. Винтовые пропеллеры были здесь неизвестны, и вместо них использовались лопастные колеса. В дорожном и пустынном транспорте использовались двигатели внутреннего сгорания. Воздушный транспорт, вследствие сильно разреженной атмосферы, не был развит, но в почтовых и военных целях на большие дистанции использовалась реактивная тяга. Она в любой момент могла найти применение в аэронавтике.

Мой первый визит в столицу одной из великих империй Другой Земли был потрясающим переживанием. Все было таким странным и одновременно таким знакомым. Здесь были улицы и многооконные магазины и офисы. В этом старом городе улицы были узкими, и уличное движение — таким плотным, что пешеходам приходилось ходить по специальным подвесным тротуарам, натянутым на уровне второго этажа вдоль и поперек улиц.

Толпы, текущие по этим тротуарам, были не менее пестрыми, чем наши. Мужчины носили матерчатые туники и брюки, удивительно похожие на европейские, если не считать того, что складка располагалась сбоку ноги. Женщины, без грудей и с такими же высокими ноздрями, как и у мужчин, внешне отличались еще более вытянутыми в трубочку губами, что обеспечивало выполнение их природной функции — кормить младенцев. Вместо юбок они носили зеленые и блестящие трико и маленькие странного вида панталоны. Мне это с непривычки казалось безмерно вульгарным. Летом представители обоих полов часто появлялись на улицах обнаженными до пояса; но они всегда носили перчатки.

И здесь было множество людей, которые, несмотря на свои странности, были не в меньшей степени людьми, чем лондонцы. Они занимались своими делами в полной уверенности в себе, не ведая о том, что наблюдатель из иного мира находит их всех гротескными, с их отсутствующим лбом, большими приподнятыми дрожащими ноздрями, пугающе человеческими глазами и словно капризно надутыми вытянутыми губами. Вот они, живые и занятые, делающие покупки, разглядывающие, разговаривающие. Матери ведут за руку своих детей. Белобородые старики склоняются над своими клюками. Молодые мужчины поглядывают на молодых женщин. Состоятельных можно легко отличить от менее удачливых по более новым и богатым одеждам, по их уверенной и иногда высокомерной осанке.

Как мне описать на нескольких страницах всё своеобразие целого кипящего жизнью мира, так непохожего на мой собственный и при этом так родственного ему? Здесь, как и на моей родной планете, каждый час на свет появлялись младенцы. Здесь, как и там, они кричали, требуя еды, а затем и общения. Они узнавали, что такое боль, страх, одиночество, любовь. Они вырастали, сформированные грубым или добрым воздействием их сверстников, и становились либо хорошо воспитанными, щедрыми, яркими, либо умственно извращенными, несчастными, невольно мстительными. Все они жаждали благословения общества; и очень немногие, даже меньше, пожалуй, чем в моем мире, находили больше, чем лишь еле уловимый его запах. Они жили как волки и выли как волки. Истощенные — как физически, так и духовно, — они ссорились из-за пустяков и разрывали друг друга на части, сходя с ума от голода — как физического, так и духовного. Изредка кто-нибудь из них останавливался и спрашивал: зачем все это? — и тогда следовала словесная битва, из которой не выходило ясного ответа. Старыми и немощными они становились почти неожиданно. Потом обращались в прах: их жизнь тоже была всего лишь неуловимым мгновением в космическом масштабе времени.

Эта планета, будучи во многом похожей на Землю, породила расу, во многом напоминающую людей, хотя и, так сказать, несколько иного рода. Эти континенты были столь же населены, как и наши, и эта раса была столь же разнообразна, как и homo sapiens. Все основные этапы нашей истории имели свои эквиваленты и в истории «других». Как и у нас, у них были периоды застоя и процветания, фазы развития и деградации, культуры, озабоченности материальными ценностями, и другие — интеллектуальные, эстетические, духовные. Здесь были «восточные» и «западные» расы. Здесь были империи, республики, диктатуры. Однако все было не так, как на Земле. Многие отличия, конечно, оказывались поверхностными; но имелись также и глубинные, глубоко скрытые отличия, которые я не скоро понял и о которых пока не буду говорить.

Я должен начать с разговора о биологических основах устройства «других». Их животная природа была во многом похожа на нашу. Они имели реакции злости, страха, ненависти, нежности, любопытства и так далее во многом так же, как мы. Их органы чувств тоже действовали подобно нашим, разве что их зрение, в отличие от нашего, было менее чувствительно к цвету, но более восприимчиво к форме. Кричащие цвета Другой Земли казались мне через их глаза очень смягченными. Со слухом у них тоже имелись проблемы. Хотя их органы слуха были так же чувствительны к слабым звукам, как и наши, они их плохо различали. Музыка в нашем понимании здесь не была развита.

Компенсируя эти недостатки, у них оказались удивительно развиты обоняние и восприятие вкуса. Эти существа ощущали вкус не только ртом, но и своими влажными черными руками и даже ногами. Благодаря этому они имели необыкновенно богатое ощущение своей планеты. Вкусы металлов и древесины, соленых и сладких почв, великого разнообразия минералов, неисчислимые робкие или яркие вкусы растений, смятых при беге босыми ногами, образовывали целый мир, неизвестный земным жителям.

Гениталии у них тоже были снабжены вкусовыми рецепторами. Существовало несколько различных мужских и женских наборов химических характеристик, каждый из которых был сильно притягателен для противоположного пола. Они слегка ощущались через прикосновения рук или ног к любой части тела и очень ярко — при совокуплении.

Это непривычное богатство вкусового восприятия сильно мешало мне полностью проникнуть в мысли «других». Вкус играл в их воображении и представлении такую же важную роль, как зрение — у нас. Многие понятия, которые на Земле были получены благодаря зрению и даже в самых абстрактных формах носили следы визуального происхождения, «другие» заменяли вкусовыми. Например, наше слово «блестящий» в приложении к людям или идеям они перевели бы словом, чье вкусовое значение было бы «вкусный». Вместо «ясный» они бы использовали понятие, которое в первобытные времена применялось к легко узнаваемому вкусовому ощущению. Получить «религиозное озарение» означало «вкусить луга небесные». Многие из наших невизуальных понятий тоже передавались с помощью вкуса. «Сложность» была «многовкусностью», словом, которое передавало смешение вкусов вокруг водопоя, посещаемого многими животными. «Несовместимость» происходила из слова, означавшего отвращение, которое определенные типы людей испытывали друг к другу в связи с их запахом.

Расовые различия, которые в нашем мире в основном выражаются во внешности, для «других» выражались почти целиком во вкусе и запахе. И поскольку расы «других» были не так четко локализованы, как у нас, вражда между расами, чьи запахи были противны друг другу, играла большую роль в истории. Каждая раса была убеждена, что именно ее запах, характерный для самых лучших умственных качеств, есть абсолютно достоверный признак духовного достоинства. В прежние века эти вкусовые и ароматические различия, бесспорно, были действительными признаками расовых различий; но с тех пор в наиболее развитых странах произошли великие перемены. Не только расы перестали быть столь разрозненными, но и индустриальная цивилизация произвела некоторые генетические перемены, которые сделали старые расовые различия бессмысленными. Однако древние запахи, хотя уже и не имели былого расового значения, и даже в одной семье могли быть противоречивые запахи, по-прежнему оказывали традиционное эмоциональное воздействие. У каждой страны был свой особый запах, считавшийся истинным гербом ее расы, и все остальные запахи презирались, если вообще не преследовались.

В той стране, которую мне довелось изучить лучше всего, ортодоксальным расовым вкусом была некая особая соленость, непонятная земному человеку. Мои носители считали себя самой солью земли. Но на самом деле тот крестьянин, в которого я сначала вселился, был из всех прочих единственным от природы соленым человеком. Большинство граждан в той стране добивались правильного запаха искусственными средствами. Те, что были хотя бы приблизительно солеными, хотя и не идеально, постоянно высмеивали обман своих кислых, сладких или горьких соседей. К несчастью, хотя вкус конечностей можно было достаточно достоверно подделать, так и не удалось найти способ изменять вкус гениталий. Как следствие, многие молодожены нередко делали для себя самые потрясающие открытия друг о друге в первую же брачную ночь. Но поскольку в большинстве союзов ни одна из сторон не имела ортодоксального вкуса, они старательно делали вид, что у них все в порядке. Однако нередко между ними имело место тошнотворное отвращение двух несовместимых вкусовых типов. Все население было отравлено неврозами на почве этих тайных брачных трагедий. Кстати, если одна из сторон брака оказывалась более или менее ортодоксального вкуса, она возмущенно осуждала самозванца (или самозванку). И тогда суды, пресса и общество объединялись в яростном возмущении.

Некоторые «расовые» запахи были слишком навязчивыми, чтобы их можно было замаскировать. Особенно один, что-то вроде горько-сладкого, — он обрекал своего владельца на нелепые преследования во всех странах, кроме самых либеральных. Когда-то давно эта горько-сладкая раса получила репутацию хитрой и корыстной, и с тех пор испытывала гонения от ее менее разумных соседей. Но при обыденности всяческих ферментов в питании этот горько-сладкий вкус мог возникнуть в любой семье. Горе тогда этому несчастному младенцу и всем его родственникам! Преследование было неизбежно; если только семья не окажется достаточно состоятельной, чтобы купить у государства «почетное осоление» (или в соседней стране — «почетное услащение»), снимавшее пятно позора.

В более просвещенных странах все расовые предрассудки уже подвергались сомнению. Среди интеллигенции было движение за то, чтобы вменить детям в обязанность терпеть любой вид человеческого запаха и запретить дезодоранты и дегустатанты и даже ботинки и перчатки, к которым обязывали цивилизованные правила поведения.

К несчастью, это движение терпимости было затруднено одним из последствий индустриализма. В густонаселенных и нездоровых промышленных центрах появился новый запахо-вкусовой вид, очевидно как результат биологической мутации. Через пару поколений этот кислый, вяжущий и нескрываемый запах доминировал во всех рабочих кварталах, пользовавшихся самой дурной репутацией. Для утонченных вкусов состоятельных граждан этот запах был чрезвычайно тошнотворным и пугающим. На самом деле, он стал для них неосознанным символом их тайной вины, страха, ненависти, которую угнетатели чувствовали к угнетенным.

В этом мире, как и в нашем, почти все основные средства производства: почти все земли, шахты, заводы, железные дороги, корабли — находились в частном владении и приносили доход небольшому меньшинству населения. Эти привилегированные представители могли заставлять массы работать на них под страхом голодания. И уже приближался трагический фарс, свойственный таким системам. Владельцы направляли энергию работников все больше на производство средств производства, чем на удовлетворение нужд индивидуальной жизни. Потому что машиностроение могло принести доход владельцам; а хлеб — нет. С усилением конкуренции машин с машинами падали доходы, а с ними и заработные платы, а с ними и эффективный спрос на товары. Непокупаемые товары уничтожались, а желудки оставались пусты и спины голы. Безработица, беспорядки и жестокие репрессии набирали силу, в то время как рушилась экономическая система. Знакомая история!

С ухудшением ситуации, когда благотворительные движения и государственная поддержка больше не справлялись с растущей массовой безработицей и нуждой, новая раса-изгой становилась все более и более психологически на руку испуганному, но все еще сильному классу богатых. Получила распространение теория, что эти жалкие создания были результатом секретных систематических расовых загрязнений подонками-иммигрантами, и что они не заслуживали того, чтобы с ними считались. Поэтому им дозволялись только самые грязные формы работы в самых тяжелых условиях. Когда безработица стала серьезной социальной проблемой, практически вся эта раса оказалась безработной и бедствовала. Конечно, легко было убедить всех, что безработица вызвана далеко не упадком капитализма, а ущербностью породы изгоев.

Во время моего визита рабочий класс был весь пронизан породой изгоев, и среди богатых и уважаемых классов во всю шло движение за то, чтобы установить институт рабства по отношению к изгоям и полуизгоям, чтобы их можно было открыто использовать как скот, которым они и так уже являются. Опасаясь продолжения загрязнения расы, некоторые политики настаивали на полном геноциде этой породы или по меньшей мере их всеобщей стерилизации. Другие заявляли, что, поскольку общество нуждается в дешевой рабочей силе, было бы рациональнее просто сдерживать их численность путем усиленной эксплуатации, в результате которой они бы рано умирали, в условиях, в которых никто из «чистой расы» не согласился бы работать. Это точно следует применять во времена процветания; но во времена упадка излишкам населения надо позволять умереть с голода, или его можно использовать в физиологических лабораториях.

Те, кто первыми осмелились предложить такую политику, подверглись всеобщему порицанию. Однако фактически их политика была принята; не гласно, конечно, а по всеобщему молчаливому согласию, а также по причине отсутствия другого более конструктивного плана.

Попав в первый раз в беднейшие районы города, я был удивлен тем, что, хотя там и были обширные кварталы трущоб, куда более грязных, чем где-либо в Англии, среди них все же было много чистых и аккуратных построек, достойных Вены. Они были окружены садами, усыпанными жалкими палатками и лачугами. Трава была вытоптана, кусты поломаны, цветы вырваны. Повсюду бездельничали мужчины, женщины и дети, все в грязном тряпье.

Я узнал, что эти благородные здания были построены до мирового экономического кризиса (знакомая фраза!) миллионером, который сделал себе состояние на торговле наркотиком, похожим на опиум. Он презентовал здания Городскому Совету, благодаря чему почил уже в звании пэра. Самые достойные и наименее вонючие бедняки получили хорошие квартиры; но власти позаботились о том, чтобы плата за жилье была такой, чтобы не допустить к нему породу изгоев. Потом наступил кризис. Жильцы один за другим переставали платить и оказывались на улице. В течение года здания оказались почти пусты.

Потом произошла последовательность событий, весьма характерная, как мне стало потом известно, для этого странного мира. Всеми уважаемое общественное мнение, хотя и жестокое по отношению к безработным, было горячо сострадательным по отношению к больным. Заболев, человек приобретал в глазах других некую святость и мог требовать чего угодно от здоровых. Так что, стоило одному из несчастных жителей лагеря оказаться серьезно больным, для лечения его использовались все ресурсы медицинской науки. Отчаявшиеся бедняки быстро поняли, что к чему, и делали все, что было в их силах, чтобы заболеть. И им это так хорошо удавалось, что скоро все больницы были переполнены. Поэтому пустующие здания были быстро переоборудованы для приема все растущего потока пациентов.

Видя эти и другие события, я вспоминал собственную расу. Но, хотя «другие» и были во многом похожи на нас, я все больше подозревал, что был все-таки еще один фактор, пока скрытый от меня, обрекавший их на крушение, которого людям моего вида не следовало опасаться. Психологические механизмы, которые в нашем случае сдерживались здравым смыслом или моралью, здесь были вопиюще свободны. Однако нельзя было сказать, что «другие люди» менее разумны или менее моральны, чем люди моего вида. В абстрактном мышлении и практической изобретательности они были по меньшей мере равны нам. Многие из их последних достижений в физике и астрономии заметно опережали нашу науку. Однако я заметил, что их психология еще более хаотична, чем наша, и что общественная мысль странным образом извращена.

В радио и телевидении, например, «другие» технически ушли гораздо дальше нас, но то, как они применяли свои потрясающие изобретения, было подобно катастрофе. В цивилизованных странах все, кроме изгоев, носили карманный приемник. Это может показаться странным, ведь у них не было музыки; но, поскольку у них не было и газет, радио оказалось единственным способом, которым человек на улице мог узнать спортивные или лотерейные результаты, что составляло основу его умственной диеты. Более того, место музыки здесь занимали вкусовые и ароматические темы, которые преобразовывались в паттерны эфирных колебаний, транслируемые всеми крупными национальными станциями, и интерпретировались в начальную форму в карманных приемниках и вкусовых рецепторах населения. Эти приборы сложным образом стимулировали вкусовые и обонятельные органы руки. И такова была притягательность этого развлечения, что все мужчины и женщины почти всегда держали руку в кармане. Была даже специальная станция, передающая волны для успокоения младенцев.

На рынке появились сексуальные приемники, для которых транслировались программы во многих странах; но не во всех. Это удивительное изобретение представляло собой комбинацию радиотактильных вкусовых, ароматических и звуковых ощущений. Оно работало не через органы чувств, а непосредственно стимулируя соответствующие центры мозга. Реципиент носил специально сконструированную кепку, которая транслировала ему объятия какой-нибудь приятной и благорасположенной женщины, испытываемые на самом деле мужчиной-»вещателем» в удаленной студии или считываемые с электромагнитной записи на стальной пленке. Поднялись споры по поводу нравственности сексуального радиовещания. В некоторых странах разрешались только программы для мужчин и запрещались для женщин, чтобы сохранить невинность более чистого пола. В других местах духовенству удалось запретить все подобное на основе того, что радиосекс, даже только для мужчин, может стать дьявольской заменой такого желанного и ревностно охраняемого религиозного акта, как непорочный союз, о котором я расскажу чуть позже. Сами же священники отлично знали, что их власть сильно зависит от их способности внушать этот яркий экстаз своим прихожанам путем ритуала и других психологических приемов.

Военные тоже были в резкой оппозиции этому новшеству: в дешевом и эффективном производстве иллюзорных сексуальных объятий они видели угрозу более страшную, чем даже в контрацепции. От этого может сильно упасть обеспечение пушечным мясом.

Поскольку во всех наиболее респектабельных странах радиовещание находилось под контролем отставных военных или духовенства, это новшество было введено сначала только в самых коммерческих и пользующихся дурной репутацией государствах. Их радиостанции транслировали объятия популярных «радиозвезд любви» и даже сгорающих от страсти аристократок вместе с рекламой патентованных лекарств, вкусонепроницаемых перчаток, результатами лотерей, вкусовых добавок и дегустатантов.

Скоро принцип радиостимуляции мозга развился еще дальше. Программы всех самых ароматных или пикантных переживаний транслировались во всех странах и ловились самыми простыми приемниками, доступными всем, кроме изгоев. Так, даже любой трудяга с завода мог испытать удовольствия банкета без каких-либо затрат и последующего переедания, удовольствие профессионального исполнения танцев без необходимости учиться этому искусству, волнение поездки на мотоцикле, не подвергаясь опасности. Сидя в оледенелом доме на севере, можно понежиться на тропических пляжах, а будучи в тропиках — насладиться зимними видами спорта.

Правительства вскоре открыли, что это новое изобретение дает им дешевый и эффективный способ власти над их гражданами. Можно закрыть глаза на грязь и мусор, если создать бесперебойный источник иллюзорной роскоши. Реформы, идущие вразрез с интересами властей, могут быть отложены как вредные для национальной системы радиовещания. Стачки и восстания можно было бы подавлять, всего лишь пригрозив закрыть транслирующие студии или заполнив эфир в критический момент какой-нибудь сладкой новинкой.

Тот факт, что политическое левое крыло сопротивлялось дальнейшему развитию радиоразвлечений, еще больше убедил правительства и имущие классы в том, чтобы одобрять их. Коммунисты — ибо диалектика истории этой удивительно похожей на Землю планеты произвела партию, заслуживающую это название, — резко осуждали всю эту схему. По их мнению, это был чистейшей воды капиталистический наркотик, призванный предотвратить неизбежную в ином случае диктатуру пролетариата.

Усиление коммунистической оппозиции вынудило правительства достичь договоренности с их естественными врагами — духовенством и военными. Было договорено, что в будущем религиозные службы будут занимать заметную часть эфирного времени и что десятая часть всех лицензионных пошлин будет передана церквям. Однако предложение транслировать непорочные единения вызвало горячие возражения духовенства. В качестве дополнительной уступки было решено, что все женатые члены персонала Управления Трансляций должны под страхом увольнения доказать, что ни разу не изменили своим супругам. Было также достигнуто соглашение избавиться от всех сотрудников, которые подозревались в симпатии к таким антинравственным идеалам, как пацифизм и свобода самовыражения. Военных, помимо этого, ублажили введением государственного поощрения материнства, налогом на бездетность и регулярными трансляциями военной пропаганды.

В последние годы моего пребывания на Другой Земле была изобретена система, благодаря которой человек мог всю жизнь отдыхать в постели, непрерывно получая радиопрограммы. О его питании и прочих телесных функциях заботились врачи и сиделки, работающие на Управление Трансляций. Чтобы не атрофировались мышцы, ему периодически делали массаж. Подобный образ жизни поначалу был дорогой роскошью, но его создатели надеялись вскоре сделать его доступной всем. Ожидалось даже, что со временем надобность в медицинском и обслуживающем персонале вообще отпадет. Будет создана глобальная система автоматического производства пищи и распределения жидкой питательной массы посредством трубок во рты блаженствующих, а также усложненная канализационная система. Нажатия одной кнопки будет достаточно для активации электрического массажа. Медицинское наблюдение будет заменено автоматической системой эндокринной компенсации. Она будет автоматически регулировать состояние крови пациента, восполняя в ней необходимые для правильного физиологического баланса вещества.

Для самих радиотрансляций человеческий элемент тоже станет не нужен: все возможные переживания будут уже записаны от самых изысканных живых экземпляров. Их будут непрерывно транслировать по множеству различных каналов.

Возможно, еще останется потребность в небольшом количестве технического и организационного персонала, чтобы наблюдать за системой; но при правильном распределении работы она будет занимать не больше нескольких часов в неделю для каждого сотрудника Всемирного Управления Трансляций.

Для появления новых поколений детей будут производить эктогенетическим путем. Всемирное Управление должно будет указать психологические и физиологические параметры идеального «поколения слушателей». Произведенные в соответствии с этими указаниями дети будут обучаться специальными радиопрограммами, которые подготовят их ко взрослой жизни слушателя. Они не будут покидать свои ложа, разве только для постепенного перехода в полноразмерные ложа для взрослых представителей. На исходе жизни, если, конечно, медицина не научится обманывать старость и смерть, индивидуум сможет обеспечить себе безболезненный конец, нажав соответствующую кнопку.

По поводу этого грандиозного проекта во всех цивилизованных странах разгорелся оживленный энтузиазм, однако определенные реакционные силы были категорически против. Старомодные религиозные люди и воинственные националисты в один голос заявляли, что человек должен оставаться активным, что движение — наша величайшая гордость. Религиозные настаивали на том, что только путем внутренней дисциплины, подавления плоти и постоянными молитвами можно подготовить душу к вечной жизни. Националисты каждой страны заявляли, что именно их народ обладет священным правом повелевать низшими видами и что, в любом случае, только боевая слава может обеспечить духу доступ в Валгаллу.

Многие из великих экономистов, хотя они сначала и одобряли радиосчастье в умеренных количествах как успокоительное для недовольных пролетариев, теперь восстали против него. Они жаждали власти, а для власти им необходимы были рабы, которыми они могли бы повелевать на своих великих индустриальных предприятиях. И потому они придумали инструмент, который был одновременно и успокаивающим, и стимулирующим. Всеми методами пропаганды они старались взрастить чувства национализма и расовой вражды. Фактически, они создали «другой фашизм», вместе с типичными для него ложью, мистическим культом расы и государства, презрением к разуму, воспеванием грубой силы, взывая при этом к самым низким и самым благородным мотивам введенной в заблуждение молодежи.

В оппозиции всей этой критике радиосчастья, равно как и самому радиосчастью, в каждой стране была небольшая и отчаянная группа, которая считала, что истинное предназначение человеческой деятельности — создание всемирного общества просвещенных и интеллектуально креативных индивидуумов, объединенных взаимным пониманием, уважением и общей задачей осуществления потенциала человеческого духа на земле. Большая часть их доктрины представляла собой извлечения из учений древних религиозных проповедников, но несколько измененные под воздействием современной науки. Однако эти группы были неправильно поняты учеными, прокляты духовенством, осмеяны военными и игнорировались защитниками радиосчастья.

Теперь экономический беспорядок уже вел великие коммерческие империи Другой Земли ко все более и более отчаянной рыночной конкуренции. Эти экономические состязания накладывались на древние племенные чувства страха, ненависти и гордости, что привело к бесконечной серии войн, каждая из которых грозила всеобщим Армагеддоном.

В этой ситуации радиоэнтузиасты заявили, что если бы их политика была принята, то войны навсегда прекратились бы, и что, с другой стороны, если начнется мировая война, их политика будет отложена на неопределенное время. Они организовали всеобщее антивоенное движение; и такова была страсть к радиосчастью, что жажда мира захватила все страны. Всемирное Управление Трансляций было наконец создано — чтобы распространять радиоучение, стереть различия между империями и в конце концов получить власть над всем миром.

В то же время настоящие «религиозные» и настоящие милитаристы, справедливо возмущенные подлостью мотивов, стоявших за новым интернационализмом, но по-своему заблуждавшиеся, решили спасти «других людей» вопреки их собственной воле путем стравливания народов в войны. Все силы пропаганды и финансовой коррупции были брошены на разжигание национализма. Несмотря даже на это, жажда радиосчастья была уже настолько всеобщей и страстной, что сторонники войны никогда не добились бы успеха, если бы не богатство главных производителей оружия и их опыт в разжигании вражды.

Удалось успешно поссорить друг с другом одну из старейших коммерческих империй и некое государство, которое только что переняло механическую цивилизацию, но уже было Великой Силой, причем Силой, которой отчаянно не хватало рынков. Радио, которое ранее было главной силой, боровшейся за космополитизм, неожиданно стало в каждой стране главным стимулом к национализму. День и ночь каждый цивилизованный народ убеждался в том, что враги, чьи запахи, конечно же, были субчеловеческими и грязными, состояли в заговоре против него, планируя его уничтожение. Угрозы оружием, шпионские истории, сообщения о варварском и садистском поведении соседних народов создали такую подозрительность и ненависть в каждой стране, что война стала неизбежна. Возник спор о контроле над одной приграничной провинцией. В эти критические дни мы с Бвалту оказались в одном большом провинциальном городе. Никогда не забуду, как простой народ был охвачен почти маниакальной ненавистью. Всякая мысль о человеческом братстве и даже самосохранении сметалась дикой жаждой крови. Запаниковавшие правительства начали запускать дальнобойные ракеты в своих опасных соседей. За какие-то недели несколько столиц Другой Земли были уничтожены атаками с воздуха. Каждый народ теперь стал напрягать все силы, чтобы причинить врагам больше вреда, чем получил сам.

Нет нужды описывать в деталях все ужасы той войны: уничтожение одного города за другим, паникующие, голодные жители, ищущие убежища на открытой местности, грабеж и убийства, голод и эпидемии, крушение общественных структур, безжалостные военные диктатуры, плавные или катастрофически резкие упадки культур, — а также благородство и нежность в личных отношениях.

Вместо этого я постараюсь описать завершение этого кошмара, обуявшего «других». Мой собственный человеческий вид, оказавшись в подобном положении, конечно же, не позволил бы себе так поддаться ненависти. Без сомнения, мы сами стоим на пороге не менее разрушительной войны; но, какая бы агония нас ни ожидала, мы, конечно же, восстановимся. Как бы глупы мы ни были, нам всегда удавалось избежать падения в пропасть полного безумия. В последний момент здравый рассудок все-таки одерживает верх. Но не у «других».

3. Перспективы расы

Чем дольше я пребывал на Другой Земле, тем сильнее подозревал, что должно было быть какое-то важное определяющее различие между этой человеческой расой и моей собственной. В некотором смысле, различие, очевидно, было в балансе природных особенностей. Homo sapiens был в целом лучше общественно интегрирован, более одарен здравым рассудком, менее склонным впадать в крайности вследствие умственного упадка.

Пожалуй, самым поразительным примером экстравагантности «других» была роль, которую играла религия в их наиболее продвинутых сообществах. Религия здесь обладала гораздо большей властью, чем на моей планете, а религиозные учения древних пророков были способны разжечь даже мое инопланетное и спокойное сердце. Однако религия, как это было видно в окружавшем меня современном обществе, была далеко не нравоучительной.

Начну с того, что на развитие религии на Другой Земле очень сильно повлияло вкусовое восприятие ее жителей. Племенные боги, конечно же, были одарены вкусовыми характеристиками, наиболее волнительными для членов конкретного племени. Позже, когда возник монотеизм, описания всемогущества Бога, его мудрости, его справедливости, его милосердия всегда сопровождались описаниями его вкуса. В мистической литературе Бог часто сравнивался с древним и выдержанным вином; а из некоторых описаний религиозного опыта было ясно, что этот вкусовой экстаз был во многом похож на то благоговение, которое испытывают гурманы, наслаждаясь каким-нибудь редким вином.

К несчастью, из-за слишком большого разнообразия вкусовых расовых типов, общее согласие по поводу вкуса Бога очень редко достигалось. В результате часто разгорались религиозные войны, чтобы решить, был ли Господь преимущественно сладким или соленым, или же в нем преобладал один из множества оттенков вкуса, которые люди моей расы не могут даже воспринять. Некоторые учители настаивали на том, что почувствовать его могут только ноги, другие же говорили, что только руки или рот, третьи — что познать его можно только путем тонкого комплекса вкусовых ощущений, известного как непорочный союз, который представлял собой чувственный — и, в основном, сексуальный — экстаз, вызываемый ожиданием установления связи с богом.

Другие учители заявляли, что хотя Господь и был, действительно, вкусным, это было не в телесном смысле, что сущность его сохраняется в чистом духе, и что ему принадлежит вкус, более тонкий и приятный, чем вкус возлюбленной, потому что он объединяет в себе все самые лучшие духовные ароматы людей и бесконечно больше.

Некоторые дошли до того, что заявили, будто о вкусе Бога надо думать вовсе не как о вкусе личности, а как о самом существовании подобного вкуса. Бвалту частенько говаривал: «Господь есть либо вселенная, либо вкус творения, пропитывающий все на свете».

Где-то десятью или пятнадцатью веками раньше религия, насколько я понял, была более духовно возвышенной: на планете не было ни церквей, ни духовенства, но религиозные идеи доминировали в жизни каждого человека до степени, казавшейся мне невероятной. Потом возникли церкви и духовенство, чтобы сыграть важную роль в сохранении того, что теперь, очевидно, было падающим религиозным сознанием. Еще позже, за несколько веков до Промышленной Революции, институт религии получил такую власть над самыми цивилизованными народами, что три четверти их общего дохода тратились на содержание религиозных учреждений. Рабочие, которые за гроши трудились на собственников, отдавали большую часть своих жалких заработков священникам и жили в еще большей нищете, чем жили бы без этого.

Наука и промышленность вызвали одну из тех резких и внезапных революций мысли, столь свойственных «другим». Почти все церкви были разрушены или преобразованы в заводы или индустриальные музеи. В моду вошел атеизм, который впоследствии преследовался. Все лучшие умы стали агностиками. Однако еще позже, видимо испугавшись последствий материалистической культуры, гораздо более циничной и вопиющей, чем наша, самые индустриализированные народы начали снова обращаться к религии. Для естественных наук предусматривалось духовное основание. Старые церкви были заново освящены, и построено так много новых религиозных зданий, что скоро их стало столько же, сколько кинотеатров — у нас. И действительно, новые церкви постепенно впитали в себя кино и стали устраивать непрерывные показы картин, в которых были мастерски смешаны страстные оргии и духовная пропаганда.

Во время моего визита церкви уже восстановили всю свою былую власть. Радио, действительно, когда-то пыталось с ними соперничать, но они быстро поглотили и его. Они по-прежнему отказывались транслировать по радио непорочный союз, поддерживая свой престиж расхожим мнением, что непорочный союз слишком духовен, чтобы его можно было транслировать в эфире. Однако самые продвинутые священнослужители соглашались, что если когда-нибудь и будет установлена всемирная система «радиосчастья», то эту трудность можно будет преодолеть. А коммунизм в это время утверждал свои антирелигиозные взгляды; однако в двух великих коммунистических странах официально установленная «антирелигия» сама становилась религией во всем, кроме названия. У нее были свои учреждения, свои служащие, свои ритуалы, своя мораль, своя система отпущения грехов, свои метафизические доктрины, которые, хотя и были в основе своей материалистическими, оказывались не в меньшей степени предрассудками. А запах божественности был заменен запахом пролетариата.

Религия тогда была настоящей силой в жизни всех этих народов. Но было в их вере что-то странное. В каком-то смысле она была искренней, даже благотворной: ведь во всех маленьких личных искушениях и самых очевидных и стереотипных моральных выборах «другие люди» были гораздо более последовательными, чем мы. Но я обнаружил, что типичный современный «другой» был добросовестным только в светских ситуациях, а истинной моральной чувствительности ему странно не хватало. Так, хотя практическая щедрость и внешняя дружба встречались чаще, чем у нас, совершались самые дьявольские моральные преследования, причем абсолютно осознанно. Наиболее сентиментальные должны были всегда быть начеку. Глубокие взаимные чувства были случайны и редки. В этом страстно социальном мире души грызло одиночество. Люди регулярно «собирались вместе», но на самом деле у них это никогда не получалось. Каждый боялся остаться наедине с самим собой; однако в компании, вопреки всеобщему изображению дружбы, эти странные существа оставались далеки друг от друга, как звезды. Потому что каждый искал в глазах соседа отражение самого себя и не был способен заметить что-либо другое. А если все же замечал, то приходил в ярость и испуг.

Вот еще один поразительный факт, касающийся религиозной жизни «других» во времена моего визита. Хотя все были верующими, и богохульство внушало ужас, обыденное отношение к божественности характеризовалось богохульным коммерческим подходом. Люди считали, что божественный запах можно купить навеки за деньги или через ритуал. Более того, Бог, которому они молились на прекрасном и сердечном древнем языке, считался теперь либо справедливым, но ревностным работодателем, либо снисходительным родителем, или же идеализированной физической энергией. Венцом вульгарности было убеждение, что никогда ранее религия не была столь широко распространена и столь просвещена. Почти все считали, что только сейчас люди начали понимать в мудрых учениях древних пророков именно то, что сами пророки имели в виду. Современные писатели и радиоведущие заявляли, что они переинтерпретировали священные писания так, чтобы те соответствовали просвещенным религиозным нуждам века, провозглашенного Веком Научной Религии.

За всем этим самодовольством, характерным для цивилизации «других» перед началом войны, я стал часто замечать смутное беспокойство и тревогу. Конечно, по большей части люди занимались своими делами с такими же сосредоточенностью и самодовольством, как и на моей родной планете. Они были слишком заняты, зарабатывая себе на жизнь, женясь, создавая семьи, пытаясь получить лучшее друг от друга, чтобы тратить время на размышления о смысле жизни. При этом они часто имели вид человека, который забыл что-то очень важное и копается в памяти, пытаясь вспомнить, или стареющего проповедника, который использует в своей речи старинные красочные выражения, не имея представления об их точном значении. Я все больше подозревал, что эта раса, несмотря на все ее достижения, держалась на великих идеях прошлого, придерживалась концепций, которые она давно уже не могла понять, отдавала устную дань уважения идеалам, к которым больше не могла искренне стремиться, и пыталась существовать в системе понятий, многие из которых могли успешно применяться только в умах чуть лучшего свойства. Эти понятия, казалось мне, должны были быть созданы расой, одаренной не только более великим интеллектом, но и значительно большей и более всеобщей способностью жить в обществе, чем это было возможно сейчас на Другой Земле. Они, казалось, были основаны на убеждении, что все люди — добрые, разумные и внутренне дисциплинированные.

Я часто расспрашивал об этом Бвалту, но он всегда уходил от ответа. Напомню, что я имел доступ ко всем его мыслям, пока он целенаправленно не пытался их скрыть; он мог в любой момент, сделав особое усилие, думать приватно. Я давно подозревал, что он что-то скрывает от меня, но вот он наконец рассказал мне эти странные и трагические факты.

Это было спустя несколько дней после бомбардировки столицы его страны. Через глаза и очки противогаза Бвалту я видел последствия той бомбардировки. Мы не попали в сам этот кошмар, но попытались вернуться в город, чтобы принять участие в спасательных работах. Но мало чем могли помочь. Жар, излучаемый пылающим центром города, был так силен, что мы не могли подойти ближе первых пригородов. Но даже там улицы были почти непроходимы, завалены павшими зданиями. Повсеместно среди каменных обломков виднелись человеческие тела, изувеченные и обугленные. Большая часть населения была завалена руинами. На открытых пространствах лежало много тел людей, отравленных газом. Спасательные команды беспомощно бродили по руинам. Небо было затянуто дымом, через который лишь изредка проглядывало Другое Солнце и дневные звезды.

Побродив какое-то время по руинам, тщетно пытаясь найти, кому помочь, Бвалту сел на камни. Видимо, это бедствие «развязало ему язык», если можно так выразиться, чтобы описать неожиданную откровенность в его мыслях, направленных ко мне. Я сказал что-то насчет того, что будущий век будет с изумлением смотреть на это безумие и разрушения. Он вздохнул в противогазе и ответил: «Моя несчастная раса, похоже, обрекла себя на гибель, на этот раз необратимо». Я возразил: хотя наш город и был уже сороковым из уничтоженных, наверняка наступит день, когда люди одумаются, и раса наконец преодолеет этот кризис и пойдет дальше, будет становиться все сильнее и сильнее. Тогда Бвалту рассказал мне странные вещи, которые, по его словам, он давно хотел мне рассказать, но почему-то никак не решался. Хотя многие ученые и студенты современного мирового сообщества уже и начинали смутно догадываться об истине, точно знал ее только он и еще немногие другие.

Наш вид, сказал он, по-видимому был подвержен странным и сущестующим с древних времен флуктуациям природы, которые длились уже около двадцати тысяч лет. Все расы во всех климатаческих зонах, казалось, проявляли этот величественный ритм духа и одновременно страдали от него. Причина его была неизвестна. Было похоже, что мощному воздействию подвергается вся планета сразу, и возможно, оно на самом деле исходит из одной начальной точки и быстро распространяется по всем землям. Совсем недавно один продвинутый ученый предположил, что это могло быть вызвано переменами в интенсивности «космического излучения». Геология подтвердила, что такие колебания космического излучения действительно случались, и, возможно, были вызваны изменениями в соседнем скоплении молодых звезд. В том, что психологический ритм совпадал с астрономическим, все еще имелись сомнения, но многие факты указывали на то, что когда излучение было наиболее интенсивным, человеческий дух приходил в упадок.

Бвалту не был убежден этими рассуждениями. Он скорее склонялся к мнению, что периодические подъемы и падения человеческого разума происходили по местным причинам. Каково бы ни было верное объяснение, в прошлом, несомненно, уже неоднократно достигался высокий уровень цивилизации, но некое мощное влияние снова и снова глушило умственные способности человеческой расы. В нижних точках этих огромных волн «другие» опускались до состояния умственной и духовной нищеты, какой наша раса не знала со времен доисторических людей. Но на гребне волны людской интеллект, моральная целостность и духовные воззрения, казалось, поднимались до высоты, которую мы сочли бы сверхчеловеческой.

Снова и снова раса поднималась из дикости, переходила от варварской культуры в фазу всемирного процветания и взаимопонимания. Целые народы одновременно подхватывали возрастающую склонность к благородству, самопознанию, внутренней дисциплине, к тому, чтобы активно и всепроникающе мыслить и искренне верить.

Как следствие, в течение нескольких веков весь мир цвел свободными и счастливыми обществами. Заурядные человеческие существа обладали беспрецедентной ясностью мысли и общими усилиями избавлялись от социальной несправедливости и личной жестокости. Последующие поколения, наследственно одаренные способностями и благоприятной средой, создавали всемирную утопию пробужденных мыслящих существ.

Потом происходило ослабление какой-нибудь связки. Золотой век сменялся серебряным. Живя за счет достижений прошлого, лидеры мысли терялись в джунглях тонкостей или прозябали, истощенные, в жалкой неопрятности. Одновременно с этим падала нравственность. Люди становились менее искренними, менее чувствительными к нуждам других, прекращались внутренние искания — в общем, они теряли способность жить в обществе. Социальная машина, работавшая нормально, пока граждане сохраняли определенный уровень гуманности, опрокидывалась волной беззакония и коррупции. Свобода уничтожалась тиранами и тираническими олигархиями. Охваченные ненавистью низшие классы служили оправданием этому. Так, постепенно, хотя материальные блага цивилизации могли бы тлеть еще века, духовное пламя угасало, оставляя лишь искорку в нескольких разрозненных личностях. Потом наступало варварство, за которым следовал провал почти первобытной дикости.

В целом, казалось, было одно более высокое достижение на одном из последних гребней, чем на гребнях «геологического» прошлого. По крайней мере, в этом убеждали себя некоторые антропологи. Считалось, что нынешний пик цивилизации — наивысший из всех, что подъем еще будет продолжаться и что благодаря новым уникальным научным знаниям удастся найти способ сохранить здравый рассудок расы от очередного упадка.

Нынешнее состояние вида было, действительно, исключительным. Ни в один из прежних известных циклов наука и механизация не достигали таких вершин. Насколько можно было понять из разрозненных остатков предыдущего цикла, изобретательская мысль не заходила дальше грубых механизмов, известных у нас в середине девятнадцатого века. Считалось, что в более ранних циклах стагнация наступала на еще более ранних стадиях индустриализации.

В это время, хотя в интеллектуальных кругах не сомневались, что пик цивилизации еще не наступил, Бвалту и его друзья были убеждены, что пик этой волны уже прошел много веков назад. Большинству людей, конечно, десятилетие, предшествовавшее войне, казалось лучше и более цивилизованным, чем любой предыдущий век. В их понимании цивилизация и механизация — почти одно и то же, а никогда ранее не было такого триумфа механизации. Выгоды научной цивилизации были очевидны. Для преуспевающего класса она обеспечивала больший комфорт, лучшее здоровье, большую значимость, продление молодости и систему технических знаний, настолько обширную и сложную, что невозможно было знать больше, чем ее общие очертания или какой-нибудь маленький кусочек во всех подробностях. Более того, развитие средств коммуникаций позволило установить тесные связи между всеми народами. Локальные идиосинкразии меркли перед радио, кино и граммофоном. В сравнении с этими обнадеживающими признаками было легко видно, что человеческая конституция, хотя и усиленная улучшенными условиями, была все менее и менее стабильна, чем раньше. Медленно, но верно распространялись определенные губительные болезни. В частности, все чаще встречались и все более пагубными становились заболевания нервной системы. Циники говорили, что психиатрических больниц скоро станет больше, чем церквей. Но это была всего лишь насмешка циников. Бытовало почти всеобщее убеждение, что, несмотря на все войны, экономические проблемы и социальные противоречия, все хорошо и в будущем станет еще лучше.

Истина же, говорил Бвалту, почти точно в другой стороне. Как я и думал, было безошибочно видно, что средний уровень интеллекта и нравственность пошли на убыль по всему миру, и они будут продолжать падать. Раса уже жила лишь за счет прошлого. Все великие, приводящие к развитию идеи современного мира были высказаны века назад. С тех пор действительно совершились приложения этих идей, менявшие мир; но ни одно из этих сенсационных изобретений не зависело от крайне проницательной и понимающей интуиции, которая изменила весь образ мышления в ранние века. Бвалту признал, что в последнее время действительно были революционные научные открытия и теории, но ни одна из них не содержала по-настоящему новых принципов. Все они были просто новыми комбинациями уже известных. Научный метод, изобретенный несколько веков назад, был столь плодотворным, что мог легко продолжать приносить урожаи еще много веков даже в руках рабочих, неспособных к какой-либо высокой степени оригинальности.

Однако измельчание ментального калибра было наиболее заметно не в научной сфере, а в умственной и практической деятельности. Я сам, с помощью Бвалту, научился ценить до некоторой степени литературу того удивительного периода, бывшего много веков раньше, когда каждая страна, казалось, цвела искусством, философией и религией; когда люди, народ за народом, меняли свои социальные и политические порядки, чтобы обеспечить определенную степень свободы и процветания всем; когда страна за страной смело разоружалась, рискуя быть уничтоженной, но пожиная мир и процветание; когда распускались полицейские силы, а тюрьмы переделывались в библиотеки или колледжи; когда оружие и даже замки и ключи становились лишь музейными экспонатами; четыре великие всемирные религиозные организации открыли свои тайны, раздали свое богатство обездоленным и провели триумфальную кампанию за объединение, а затем обратились к земледелию, ремеслу, обучению, как и следовало скромным приверженцам новой, лишенной священников, веры, Бога, религии всемирного объединения и бессловных молитв.

А примерно через пять сотен лет замки с ключами, оружие и доктрины начали возвращаться. Золотой век оставил после себя только чудесную и непостижимую теперь традицию и набор принципов, которые, хотя и неправильно теперь понимаются, все же были лучшими руководствами в обезумевшем мире.

Те ученые, которые связывали умственную деградацию с усилением интенсивности космического излучения, утверждали, что если бы люди открыли науку на много веков раньше, когда им еще предстоял период величайшей жизненной силы, все было бы хорошо. Она бы быстро справилась с социальными проблемами, сопутствующими индустриальной цивилизации. Она бы создала не только «средневековую», но и высокомеханизированную утопию. Она бы наверняка нашла способ справляться с избытком космического излучения и предотвратила бы деградацию. Но наука пришла слишком поздно.

С другой стороны, Бвалту подозревал, что деградация была вызвана каким-то фактором в самой человеческой природе. Он склонялся к тому, что это было следствием цивилизации, что, меняя всю окружающую среду человеческого вида, казалось бы, к лучшему, научное развитие невольно создало условия, вредные человеческому духу. Он не воображал, что знает, была ли эта беда вызвана увеличением содержания в питании искусственной пищи, или усилением нервного напряжения в современных условиях, или вмешательством в естественный отбор, или более мягким воспитанием детей, или чем-то другим. Возможно, ни одно из этих относительно недавно возникших обстоятельств не было причиной, потому что все указывало на то, что деградация началась еще на заре научного века, если не раньше. Быть может, гниение началось из-за какого-то загадочного фактора в условиях самого золотого века. Может даже быть, предполагал Бвалту, что чистое общество вырабатывало свою собственную отраву, что молодое человеческое существо, выращенное в совершенном обществе, в настоящем «Граде Божием» на земле, неизбежно должно было склониться в сторону морального и интеллектуального бездействия, в сторону романтического индивидуализма и буйных веселых развлечений; и что, как только это убеждение укоренилось, наука и механизированная цивилизация подтолкнули духовное разложение.

* * *

Незадолго до того, как я покинул Другую Землю, один геолог нашел древнюю схему очень сложного радиопередатчика. Она была похожа на литографическую плитку, изготовленную около десяти миллионов лет назад. Других следов от высокоразвитого общества, изготовившего ее, не осталось. Эта находка была шоком для интеллигентного мира; однако для утешения было распространено известие, что когда-то существовал какой-то нечеловеческий и менее выносливый вид, развивший непродолжительную цивилизацию. Считалось, что человек, однажды достигнув такой культурной вершины, не мог с нее упасть.

По мнению Бвалту, человек время от времени взбирался примерно на такую же высоту лишь для того, чтобы быть отброшенным назад каким-то скрытым следствием его собственных достижений.

Когда Бвалту излагал эту теорию среди руин его родного города, я предположил, что когда-нибудь, если не в этот раз, человек успешно пройдет эту критическую точку в своем развитии. Тогда Бвалту заговорил о другом, что, похоже, указывало на то, что мы были свидетелями финального акта этой длительной и повторяющейся драмы.

Ученым было известно, что из-за слабой гравитации их мира, атмосфера, и без того скудная, устойчиво слабела дальше. Рано или поздно человечеству придется встать перед лицом проблемы остановки этой непрерывной утечки драгоценного кислорода. До сих пор жизнь успешно адаптировалась к растущему разрежению атмосферы, однако человеческая физиология уже достигла пределов адаптивности в этом отношении. Если утечка не будет остановлена в ближайшем будущем, то раса неизбежно погибнет. Единственная надежда была на то, что какое-нибудь решение этой атмосферной проблемы будет найдено до начала очередного варварского периода. Была лишь слабая надежда, что это случится, и война ее уничтожила, переведя часы научных исследований на столетия назад, как раз когда человеческая природа начинала деградировать и не могла больше справиться с такой сложной проблемой.

Мысль о несчастье, которое словно бы неотвратимо поджидало «других», повергла меня в ужас и заставила усомниться в целесообразности вселенной, в которой такое было возможно. Идея того, что целый мир разумных существ может быть уничтожен, не была для меня новой; но существует огромная разница между абстрактной возможностью и конкретной и неизбежной угрозой.

На моей родной планете, когда бы я ни был огорчен страданиями и порочностью индивидов, я утешал себя мыслью, что по крайней мере массовый эффект от всех наших слепых усилий должен привести к медленному, но триумфальному пробуждению человеческого духа. Эта надежда, эта уверенность была единственным утешением. Но теперь я понял, что нет никакой гарантии такого триумфа. Казалось, вселенная или ее создатель безразличны к судьбам миров. Конечно, бесконечная борьба, страдания и потери должны быть приняты, причем с радостью, потому что именно они — почва, взрастившая человеческий дух. Но то, что вся борьба окажется в итоге абсолютно напрасной, что целый мир сознательных существ погибнет — это чистое зло. В охватившем меня ужасе мне показалось, что Создателем звезд была Ненависть.

Но Бвалту так не думал. «Даже если высшие силы уничтожат нас, — сказал он, — кто мы такие, чтобы винить их? На таких же основаниях слово может судить того, кто его изрек. Быть может, они используют нас в своих высоких целях, используют нашу силу и нашу слабость, нашу радость и нашу боль для чего-то непонятного нам — и более совершенного». На что я возразил: «Какие цели могут оправдать такое поражение, такую тщетность? И как можем мы не судить; и как иначе можем судить, если не светом наших сердец, которым судим сами себя? Было бы низко воспевать Создателя звезд, зная, что он слишком занят, чтобы заботиться о судьбах своих миров». Бвалту на мгновение «замолчал». Потом он поднял голову, разыскивая среди клубов дыма дневную звезду. А потом мысленно обратился ко мне: «Если бы он спас все миры, но замучил бы всего одного человека, ты бы ему простил? Или если бы он был слегка груб всего лишь с одним глупым ребенком? Какое отношение к этому имеет наша боль, наше поражение? Создатель звезд! Хорошее слово, хотя мы и понятия не имеем, что оно означает. О, Создатель, даже если ты уничтожишь меня, мне следует воспевать тебя. Даже если ты причинишь боль моим близким. Даже если ты обрушишься на все твои прекрасные миры и уничтожишь их. Ибо если ты так сделаешь, это должно быть правильно. Во мне это может быть неправильно, но в тебе это должно быть правильно».

Он снова опустил взгляд на разрушенный город и продолжил: «А если Создатель звезд вовсе не существует, если великое содружество галактик возникло само собой, и даже если этот наш маленький грязный мирок — единственное обиталище разумного духа среди звезд, и если этот мир обречен, даже так, даже если так, — мне следует воспевать. Я только назову это острым привкусом и солью бытия. Но назвать это так — значит почти ничего не сказать».