Железная дорога, или Жди меня, Женька

Олег Анатольевич Борисенко, 2019

Повесть о пути лейтенанта. О не паркетной службе. О любви и верности. О военной трагедии поколения выпускников военных училищ восьмидесятых годов. Воспоминания о курсантской молодости, тяжелых армейских буднях. Повесть не является автобиографией. Содержит нецензурную брань.

Моим друзьям по военному

училищу имени Кирова С.М.

От автора

«Железная дорога» название строевой песни выпускного курса Орджоникидзевского военного училища им. С.М. Кирова. Это гимн «КИРОВЦЕВ» всех поколений.

Повесть о пути лейтенанта и его однокашников, про заоблачную любовь, локальные конфликты и не паркетную службу.

Это юмор, плавно переходящий в жизненную трагедию нашего поколения.

Данное повествование не является автобиографией. Все совпадения случайны.

ПАМЯТЬ

Глава первая.

«Как хорошо, что продали Аляску!»

1985 год. Северная Осетия. Летний лагерь. Комгарон.

По асфальтированной аллее, усаженной вдоль тополями, в застиранной форме ХБ, в пилотках и яловых сапогах, проходит строй курсантов третьего курса.

Рота выдвигается строем с достоинством старшекурсников, чуть замедляя походный шаг. Звучит строевая песня, запевалы звонко и красиво вытягивают:

Голоса от команд огрубели,

Ветер выточил строгие лица.

Мы давно уже носим шинели,

Тёмно-красного цвета петлицы.

Припев подхватывают всей ротой:

Дни пройдут и, пьянея от счастья,

Лейтенант молодой улыбнется.

И горячими будут объятья,

Когда к дому родному вернётся.

И вновь запевалы продолжают…

За спиной бесконечность дороги

На губах как заклятие «нужно».

Холода и ночные тревоги

Закалили как сталь нашу дружбу.

Припев тянет сотня голосов…

Дни пройдут, нам расстаться придётся.

На прощанье друзей обнимая,

Лейтенант молодой улыбнется,

Незаметно слезу утирая.

Запевалы поют последний куплет:

Мы жалеть о прошедшем не будем.

Впереди у нас трудная служба.

Не вздыхайте сочувственно, люди —

Не вздыхать, нам завидовать нужно.

И рота припевает:

Дни пройдут, эМПээСа вагоны

Развезут молодых лейтенантов.

Приглядись, несмотря на погоны.

В них увидишь вчерашних курсантов.

Это песня одной из рот третьего курса. Младшие курсы не имеют права её петь.

В нашем училище существуют неписаные традиции, которые свято соблюдаются. И эта песня частичка этих традиций.

Вечереет.

Здесь, в предгорье, сумерки приходят рано, и небо покрывает ковёр из миллионов звезд.

Стоя в строю на вечерних проверках, мы с моим закадычным другом Колькой уже четыре долгих года всматриваемся в небо Кавказа, разгадывая и пытаясь угадать, какая из этих звёздочек упадет нам на погоны.

На фоне высоких белеющих гор, раскинулся летний лагерь военного училища с казарменными помещениями и летними классами. С линейкой, ведущей к училищной столовой в сторону гор, и в другую к строевому плацу на равнину, где за горной речкой, раскинулось село Комгарон.

В сумерках еще можно разглядеть очертания спортгородка, с полосой препятствий и двумя ровными квадратами перекладин — турников. Грохочет горная речка Сунжа, отделяющая нас всех от гражданской территории.

Позади четыре года учёбы.

Это время полевых выходов, стрельбищ, ночных марш-бросков, переходов по горным дорогам Осетии, Чечни и Ингушетии.

Ещё никто не знает, что через десяток лет многим из нас придётся воевать в этих местах. А нынче же мы можем ходить в увольнения и самоволки, и в каждом доме тебя напоят и накормят.

К курсантам местные относятся с уважением и любовью, называя наше училище «Погран» по привычке, так как оно раньше готовило офицеров пограничных и внутренних войск. В Орджоникидзе есть ещё два училища ЗРУ (Зенитно-ракетное) и Общевойсковое.

Мы иногда пересекаемся с курсантами других военных училищ, особенно в Доме Офицеров на дискотеке, будучи в увольнении. Бывают и стычки, иногда перерастающие в кулачные бои местного масштаба. Порой из увольнения возвращаемся с шишками и фингалами, гоняя ногами по казарме чужие фуражки это добытые в бою трофеи с алыми и чёрными околышами, доказывающие, что мы вернулись домой непобежденными.

Руководство училища смотрит на эти шалости сквозь пальцы дека сами такими были.

Старшие рассказывали, что однажды начальнику училища позвонил комендант города и пожаловался:

— Ваши курсанты опять дерутся на проспекте!

Ответ генерала Бубенчикова был довольно своеобразным:

— Мои курсанты не дерутся, они наводят порядок!

После осенних беспорядков тысяча девятьсот восемьдесят первого года между нами, курсантами разных училищ, наступил долгожданный мир. Ведь весь личный состав всех военных училищ принимал участие в ликвидации антиправительственных выступлений и погромов, что навсегда нас, «Кировцев», сроднило с ракетчиками.

Общевойсковиков же мы по-прежнему не любили, так как в отличие от нашей казарменной системы у них был свободный выход. И звали мы их за глаза «девочками» и «пылесосами», постоянно задираясь в увольнениях. Они же в отместку дразнили нас «МопАми», это от прежнего названия нашего ведомства (Министерство Охраны Общественного Порядка). Но за четыре года и среди «пылесосов» мы успели приобрести друзей, особенно земляков, с которыми ездили вместе в отпуск.

Прошу прощения. Невольно увлёкся воспоминаниями!

Вернёмся всё же в Комгарон.

Темнеет. К воротам летнего центра, брякая замками бортов, подъехал ЗИЛ-131 с кузовом, крытым брезентовым тентом. Скрипнули, зашипев, тормоза. Раздался настойчивый сигнал.

Часовой КПП, в шинели с курсовками второго курса на рукаве, со штык-ножом на солдатском ремне, выходит из здания КПП и, мельком взглянув на номера ЗИЛА, открывает ворота, впуская машину. Автомобиль, проехав немного по нижней дороге мимо находящегося слева спортгородка, останавливается.

Из кузова через задний борт ловко, по-спортивному, выпрыгивает курсант. Он одет в офицерскую полевую форму ПШ. На нём ремень с новенькой скрипящей портупеей. На голове полевая фуражка с опущенным поводком. Через плечо ремешок с плащ-накидкой. В руках у старшекурсника офицерская полевая сумка. Там явно не тетрадки. Махнув рукой водителю, курсант весело благодарит знакомого солдата:

— Рахмет Еркен!

Военный водитель, солдат срочной службы, призванный из Казахстана, выглядывая в боковое окно, игриво предупреждает:

— Счастливо. Смотри, не спались зема!

Автомобиль трогается.

А наш курсант, проводив ЗИЛ, осматривается по сторонам и, шагнув с полотна дороги, растворяется в молочных сумерках спортивного городка.

Зажигаются огни на плацу.

Учебные роты выдвигаются на обще-училищную вечернюю поверку.

По дороге на плац все поют строевые песни.

Песни, сливаясь одна с другой, создают ту самую непередаваемую атмосферу торжественности вечернего ритуала. А при заходе на строевой плац каждое подразделение, переходя на строевой шаг, обрывает песню.

Где-то в глубине учебного центра, приближаясь к плацу, одна из рот поёт:

Сыграй еще походную, курсант приятель мой,

Училище военное закончим мы с тобой.

Уедем в дальние края, на карте не найти,

Судьба военная моя, нелёгкие пути.

Проходят дни — сменяются, вчера ты был курсант,

Теперь к нам обращаются «товарищ лейтенант».

Уедем в дальние края, на карте не найти,

Судьба военная моя, нелёгкие пути.

С Чукотки и до Балтики, во все концы земли

Разъедутся романтики товарищи мои…

На песню накладывается ещё одна. Это, топая яловыми сапожищами, вышагивают курсанты младших курсов:

Идет курсант по городу,

По незнакомой улице,

И от улыбок девичьих вся улица светла…

Ну вот и всё. Сегодня по традиции мы передаём батальонную песню четвёртого курса нашим последователям — курсантам третьего года обучения. Впервые песню «Железная дорога» запели курсанты в конце шестидесятых. Это старая традиция нашего Краснознамённого училища.

Правда, старшие офицеры рассказывали, что раньше, в годы их курсантской молодости, пели «Широкая дорога». Но это ничего не меняет. Традиция есть традиция.

Сегодня последним на плац придёт наш выпускной курс. И после обще-училищной вечерней проверки, по дороге в летний клуб, мы батальоном споём только первый куплет, а дальше, как эстафету, слова песни подхватит третий курс, который, пристроившись к нашему строю, допоёт «Железную дорогу» до конца. Мы же, вольным шагом, прибавив ходу, отделимся от ритуального строя и пошагаем в клуб. С этого момента, они, курсанты будущего четвертого курса, становятся старшими.

Мы без пяти минут лейтенанты. Впереди государственные экзамены и выпуск. А там распределение по всему Советскому Союзу и не только.

Ну вот, опять чуть не отвлёкся от темы!

А где же наш служивый?

Пока я увлёкся воспоминаниями, он уже пробежал по спортивному городку. Курсант, раздвинув ветки орешника, ловко перебегает через центральную аллею. Но он петь «Железную дорогу» сегодня не будет, так как заступает в наряд дневальным по роте.

Днем же, наш курсант, был в Орджоникидзе. В самоволке. И вот теперь возвращается с небольшим опозданием.

Ой! Лишь бы никто не заметил его отсутствия-то. Ведь вылететь на гражданку за несколько недель до выпуска далеко не радужная перспектива.

Курсант Барсуков, спрыгнувший несколько минут назад из кузова грузовика, пригибаясь, пересекает городок с учебными классами и рыбкой ныряет в казарменное помещение. Он пробегает пост дневального и скрывается в проходе двухъярусных кроватей, заправленных белыми пикейными покрывалами. Быстро опускается на колени в проходе и прячет полевую сумку между сеткой кровати и подвязанным вещмешком.

— Тебя где черти полосатые носят? — раздается за спиной Олега голос.

Это дежурный по роте, его однокурсник, сержант Насыров.

Барсуков, поднимаясь и отряхивая колени, оправдывается:

— Ох, Салават, чуть не опоздал.

— Опоздал ты. Опоздал. Ткач за тебя на развод уже сходил. Бери штык-нож и дуй на тумбочку. Я ротному сказал, что ты ходил территорию принимать.

Сержант протягивает штык-нож Барсукову.

— Спасибо.

— Спасибо в стакан не нальёшь!

— Вечером, — хитро подмигивает самовольщик.

— Что? Привез, что ли?

— Ага. Только еле-еле нашёл. Везде борьба с зелёным змием. Все магазины виноводочные закрыты. Повсюду плакаты «Советский народ за трезвый образ жизни!», даже на заборе птицефабрики кто-то краской написал: «Мы за секс на трезвую голову!», — смеётся от своей же шутки-небылицы курсант Барсуков.

— Комбат сегодня на построении обрадовал, что выпускного вечера в ресторане не будет. Запретили. Коммунистическая Партия пить запрещает. Сухой закон в стране! Даже Петров из 11 роты свадьбу на сухую справлять будет, приглашения раздал землякам на комсомольскую безалкогольную свадьбу, — вздыхает Насыров.

Барсуков, надевая штык-нож на ремень, бурчит:

— Ну, меня-с не приглашали-с на лимонадную свадьбу, рожей не вышел, а выпуск я всё равно отмечу.

Неожиданно, словно свежий летний ветерок, в открытые двери летней казармы врывается песня. Это четвёртый курс, построившись в колонну по шесть, вышел на аллею.

— Китайцы пошли, — улыбается Салават Насыров.

— Пойдём, послухаем, — предлагает Барсуков.

Оба выходят на крыльцо. Присаживаются.

Казарма батальона последняя в цепочке строений. Дальше несколько учебных классов, а за ними училищный плац, на котором перед трибуной стоят ровным строем подразделения. Все ждут четвёртый курс.

Наш четвёртый батальон называют «Китайским», потому что в 1981 году набрали на сто человек больше положенного. Причиной перебора послужило то, что в Перми планировали на следующий год открыть военное училище. А чтоб организовать караульную службу, нужен был старший второй курс, который планировали собрать из курсантов Новосибирского, Саратовского и Орджоникидзевского училищ восемьдесят первого года набора. Но так как Пермское заведение не ввели в эксплуатацию, то мы так и остались «китайцами», дотянув почти в этом числе до выпуска.

Выпускной батальон шагает медленно, с достоинством, уверенно печатая шаг. Запевалы в двенадцать глоток, собранные посередине коробки в две шеренги, затягивают строевую песню:

Сквозь леса густые-е, топкие снега-а,

Шли полки на запа-ад по пятам врага-а.

Шли под грохот пуше-ек в буре и огне-е,

Шли и днём, и ночью, позабыв о сне-е.

Звучит размеренная пауза в четыре чётких строевых шага, и батальон в триста с лишним глоток подхватывает припев:

Шаг. Осталось нам немного,

Вдали виднеется она,

Железная дорога,

Родная сторона-а.

Квадрат желтого, электрического света, падающий из дверного проема на крыльцо освещает спины Насырова и Барсукова. Летают мотыльки. Стрекочут сверчки. Оба, сидя на ступеньках крыльца казарменного помещения, смотрят на проходящих строем мимо казармы их сокурсников. Проходящий с боку строя их командир роты капитан Янин кулаком грозит Олегу и Салавату.

— Расселись тут на крылечке, понимаешь!

Но курсанты, не обращая внимания на грозные сигналы ротного, продолжают заворожённо слушать песню проходящего мимо батальона.

Поют запевалы:

Он когда вернулся, не узнал села.

Хата материнская сожжена дотла.

Чёрный дым пожарищ застилает свет.

«Где ты? Где ты, мама?» Но ответа нет.

Батальон удаляется, подходит к входу на плац.

Когда-то курсанты в шестидесятые пели ещё один куплет:

Заметает вьюга дальние пути,

Девушки любимой парню не найти.

По щеке тяжёлая катится слеза…

Золотые косы, синие глаза.

Но со временем петь его почему-то перестали.

Строй будущих офицеров подходит к месту построения училища. Комбат, подполковник Усманов, командует:

— Ба-та-льон!

Песня внезапно прекращается, и четвёртый курс, чеканя шаг, входит на плац.

После проведения вечерней проверки «Железная дорога» будет передана третьему курсу. Третий её подхватит, и неписаная традиция продолжит свою жизнь.

Сегодня суббота. Батальоны после проведения вечерней поверки, идут в летний кинотеатр на просмотр художественного фильма. Репертуар курсанты знают наизусть, так как суровый начальник политотдела полковник Муравьев лично его подбирает.

Но дело не в фильме, а в самом факте посещения летнего училищного клуба. Просмотр фильма тоже ритуал.

Первыми проходят и занимают лавочки задних рядов курсанты четвёртого курса. Они вальяжно рассаживаются, снимая ремни с портупеями. Расстёгивают ПШ и кладут рядом фуражки.

Вторыми заходят курсанты третьего курса, сняв пилотки и ремни, занимая места перед выпускниками.

Далее заполняет места второй курс. Они, сняв головные уборы, позволяют себе расстегнуть только крючки и верхние пуговицы на воротничках ХБ.

И наконец-то торжественным строевым шагом, поднимая пыль в летнем клубе, занимает самые ближние к сцене ряды первый курс.

Их батальон по команде старшины садится. Тут же следует команда старшин рот:

— Отставить!!!

Первогодки вскакивают, и… вновь по команде садятся.

— Встать, сесть, встать, сесть…

— Хорош! Завязывай! — орут на старшин первого курса с галерки курсанты третьего.

Выпускники стучат кулаками по стене кинобудки:

— Крути шарманку, сапожник!

Гаснет свет.

В стрекот сверчков и скрип лавочек нежно вливается звук запустившегося кинопроектора. Тыр-тыр-тр-тр-тр-тр. Луч света, пробиваясь сквозь облако сигаретного дыма, пущенного четвёртым курсом, проходит редкие дымки третьего. Скользит по чистой глади, пролетая над лысыми головами второкурсников, дрожит от чавканья первого (вечно голодные первокурсники нахватали хлеба в столовой, и теперь в темноте дружно его поедают). И наконец-то… под треск кинопроектора, стрекот сверчков, чавканье и чмоканье первокурсников, световой луч ударяется в экран.

Бах!

Под расползающийся и заунывный звук классической музыки фильма во весь экран появляется долгожданная надпись:

«Ч А П А Е В»

— У…У..У! — недовольно доносится с первых двух рядов.

— Блин… Опять про море!!! — разочарованно подхватывает середина зала.

— Ура! — взрывается галерка.

Курсанты-выпускники подкидывают вверх фуражки, тени которых словно салют отображаются на экране.

Будущие лейтенанты смотрят любимый фильм в сотый и в последний раз…. Ура!

Наш четвертый курс в шутку называют: «Спасибо Катьке, что продала Аляску» (хотя все прекрасно знают, что продала-то Аляску не она, а её внучек. Но Катька звучит как-то торжественней). Третий курс кличут «Приказано выжить». Второй —

«Без вины виноватые». Первый же — «Хождение по мукам».

По ходу демонстрации фильма начинается традиционный спектакль. Из темноты доносятся реплики и смех выпускников.

— Тише, Петька! Мужик же рыбу ловит! Распугаешь!

— Да отпусти ты его, брат ведь помирает! Ухи просит!

При порыве плёнки весь зал взрывается как глубинная бомба. Крики, улюлюканье и свист режут уши.

Вновь запускается проектор, и фильм продолжается…

— Тыр-тыр-тр-тр-тр-тр.…

Весь зал поёт вместе с героями гражданской войны:

— Ты добычи не дождёшься, чёрный ворон, я не твой…

Кто-то кричит спящему часовому:

— Проснись! Ты серешь!

Другие голосят:

— Греби, Иваныч! Врёшь, не возьмёшь!

А кто и белому пулемётчику подсказывает:

— Куда лупишь?!!! Прицел смени! Двоечник!

После того, как над героем гражданской войны смыкаются воды Урала, четвёртый курс хором запевает:

— Вы жертвою пали в борьбе роковой, в любви беззаветной к народу…

Тут уж замполиты и командиры не выдерживают, и в летнем кинотеатре врубается свет.

— Выходи на построение…

Но вернемся, однако, в казарму…

Насыров, поднимаясь и всматриваясь в темноту аллеи, произносит:

— Все. Отпели. Давай, дуй на тумбочку. Вон кто-то крадётся.

Барсуков, поднимаясь, проходит к посту дневального. И вовремя. В казарму влетает помощник дежурного по училищу с двумя звёздочками на погонах.

— Почему с поста ушли?

— С какого поста? С тумбочки, что ли? — ехидно улыбается Олег.

— С тумбочки, с тумбочки! — и, повернувшись уже к дежурному по роте: — Дежурный! А ты куда смотришь? — злясь, выговаривает лейтенант.

— Это тумбочка ушла, пока мы песню слушали, — парирует сержант и, обращаясь к тумбочке, пнув её сапогом, приговаривает:

— Ещё раз так сделаешь, порублю на дрова! Поняла? Сестра Буратино!

Лейтенант плюет под ноги и, выходя из казармы, ворчит:

— Салабоны долбанные, связываться не хочется.

Товарищ лейтенант сам в прошлом году вышел из стен нашего родного училища. Но кормить комаров в тайге или гонять скорпионов в пустыне не захотел, вот и остался курсовым офицером. Им же, выпускникам нынешнего года, у которых нет отцов-генералов, богатых и высокопоставленных родственников, корячились самые дальние гарнизоны. Потому и смотрели будущие офицеры на лейтенанта свысока, как на штабиста и приспособленца, уважая только тех курсовых, которые прибыли из войск, отслужив честно свою пятилетку на задворках нашей любимой родины.

По курсантским меркам, вообще-то, он старше их всего на один год. Но лейтенант-то молодой! Обострять отношения и портить себе нервы с выпускниками «лейтеха» не захотел. Да и нужны ли ему чужие курсанты? От своих первокурсников голова кругом идёт. И лейтенант растворился в темноте аллеи.

***

В казарму со стороны заднего входа вошли два дневальных, которые были на ужине. Это курсанты нашего взвода — Коля Ткаченко и Иванов Сережка.

Наряд по роте состоял из трёх рядовых и дежурного — сержанта. Ещё была табуретка, которую мы выставляли на ночь, чтоб не стоять у тумбочки. А оправдывали сие нарушение устава подготовкой к государственным экзаменам.

Но сегодня внутреннему наряду ссориться с уставом было не с руки. Барсуков привез из города пол-литра.

— Микола, где хавчик? — спросил Барсуков вошедшего курсанта.

— В пожарном ящике. Там масло и хлеб.

— А что, мяса не было?

— Молочный день сегодня. И обязательно на мой день рождения, — горько усмехнулся Ткаченко.

Всех успокоил третий дневальный — Иванов Сергей по прозвищу Ванечка:

— Ладно, печеньем в клеточку закусим, у меня ещё и сало с посылки лежит. Так что закуси хватит.

— Так, тащи сало и вафли сюда! — улыбается Микола, подшучивая над Ванечкой, зная, что по курсантской неписаной традиции слово «вафли» произносить стрёмно, это кулинарное изделие все называют печеньем в клеточку.

Пока калякали, вдали вновь раздались строевые песни. Это батальоны и роты возвращаются из училищного клуба.

— А! Вот и наши косоглазые блеют! — смеясь, крикнул Ванечка, выбегая на крылечко.

— «Снегири», что ли, поют? — прислушиваясь, проговорил Коля Ткаченко, тоже направляясь к выходу.

Батальон, возвращаясь, пел под ритм походного шага., и было в этом что-то гражданское — разухабистое.

Сани с лета приготовь, приготовь,

Чтоб зимой не опоздать, опоздать.

Ведь с горы на гору хочет любовь

Все сугробы разметать.

Припев тянул весь батальон:

А щёки словно снегири, снегири,

На морозе все горят, все горят.

Кто-то снова о любви говорит,

Уж который год подряд.

Батальон на ходу перестраивался в ротные колонны и расходился по казарменным помещениям.

— Ноги вытирайте! Демоны! — заорал на входящих Барсуков.

Народ проходил мимо курсанта Барсукова, не обижаясь и не обращая внимания ни на него, ни на тряпку, лежавшую при входе в казарму. Они только что исполнили свой долг. Передали песню. На четвёртом батальоне не умрёт традиция училища.

Святыню из святынь угробят позже, когда места курсовых офицеров займут люди, далёкие от армии. Командовать училищем станут не «Кировцы», а выпускники других училищ, которым далеко наплевать на традиции Краснознамённого, и когда в военных училищах начнут готовить юристов, а не командиров. Да и все командно-военные переименуются в институты, а наше легендарное горно-копытное закроют. И останется только память, которую унесет с собой в могилу последний офицер, окончивший ОВВККУ. Вот ради этой памяти я и написал эту повесть.

Глава вторая.

«ДЕТИ ГАЛАКТИКИ»

Минеральные воды. 2009 год.

Это непередаваемая аура особой обстановки. Звуки, сопровождающие любой аэропорт. Шум турбин приземляющихся и взлетающих лайнеров. Объявления о посадке, о задержке рейсов и поиски опоздавших. Толпа встречающих и цыган у дверей с надписью «Выход пассажиров». И почему-то хочется, как когда-то курсантом, стремительно бежать в буфет. Наверное, это рефлекс, возникший с годами учёбы в военном училище. Как у собаки Павлова капает слюна при виде пищи, так, наверное, и у всех бывших курсантов, чувство голода возникает в этой атмосфере.

Мужчина, на вид лет пятидесяти, выходит из терминала, проходит через толпу встречающих и таксистов. Его дёргает за рукав куртки цыганка с предложением погадать:

— Давай погадаю, дорогой.

— Я этой мазью давно не мажусь. Гуляй, Фёкла! — отдёргивает руку Барсуков, продолжая движение.

— Зачем грубить-то? Так бы и сказал, что ты жадный, — доносится в спину.

— Я не жадный, я экономный, — улыбается Олег, рассматривая привокзальную площадь.

— Сказать хотела. Не за деньги. Ждёт тебя обратная дорога, и найдешь ты любовь потерянную во сырой земле под берёзонькой, — ещё надеясь завести разговор, семеня следом, тараторит цыганочка.

— Не трать на меня время. Лови лоха, пока толпа не рассосалась.

— Я тебе, дорогой, сказала, ты меня услышал.

Цыганка, потеряв к нему интерес, резко поворачивается и хватает за рукав молодого человека, идущего позади Барсукова.

— Давай погадаю!

Тот тоже молча отмахивается от неё, как от назойливой мухи.

Полковник запаса не был в Минеральных Водах с две тысячи шестого года. Тогда он прилетал сюда из Сургута для очередного убытия в Грозный.

Барсуков непроизвольно мурлычет песенку:

— Не жена твоя я законная,

А я дочь твоя, дочь сиротская,

А жена твоя пятый год лежит,

Во сырой земле под березонькой…

Полковник запаса раздражённо сплёвывает и, обернувшись, ища взглядом цыганку в толпе, бормочет:

— Тьфу на тебя, дура, прицепилась песенка, теперь буду мурлыкать целый день.

Вообще-то с начала восьмидесятых годов тут мало что изменилось. Тот же терминал, здания и привокзальная площадь. Как будто время остановилось на этом перекрестке воздушных путей. Отсюда, когда-то курсантом, Олег улетал в очередные отпуска.

Период отпусков во всех военных училищах практически был в одно и тоже время. Нахлынувшие воспоминания не отпускали., и полковник запаса, прикурив сигарету, присел за одним из столиков летней забегаловки, заказав кофе и тарелочку шашлыка.

1982 год. Аэровокзал кишит курсантами. Общевойсковые погоны смешиваются с чёрными погонами артиллеристов. Зелёные погоны курсантов пограничников мелькают вперемешку с краповым цветом. Собираясь в кучки, отпускники ждут своих рейсов. Тут же лениво бродит патруль, изредка проверяя документы.

Любимое место всех курсантов — это кафе с космическим названием «Галактика». Там собираются все. До горбачёвской перестройки в нём отпускают на разлив. Пропустив стаканчик-другой, курсанты собираются при входе и, на великое удивление и радость редким иностранным туристам, взявшись за руки, как вокруг новогодней ёлочки, разомлевшие от счастья отпускники кружат хоровод.

Патруль находится в стороне. Сейчас никого не отобьёшь — дружба всех родов войск. Капитан, старший патруля, будет упорно ждать, когда все курсанты разлетятся в отпуска и на территории порта останутся единицы. Вот тогда-то и запишут замечания в отпускные удостоверения о грубых нарушениях формы одежды и воинской дисциплины. А некоторых самых буйных, прервав отпуск, отправят назад по училищам.

***

Патруль стоит неподалёку. Курсанты, взявшись за руки, кружат хоровод вокруг «Галактики». Хоровод не простой, а человек под триста. Мелькают разного цвета погоны. Кружатся курсанты в три кольца. Первое движется вправо. Второе влево. Третье вправо.

На площади с фотоаппаратами стоят темнокожие туристы. Широко открыв глаза и обнажив белые зубы, они фотографируют необычный «Русский хоровод».

— Что это, сэр? Новый год?

— Нет, сейчас февраль. Наверно, Масленица.

— О! Это похоже на боевую пляску наших апачи, — щёлкая затвором фотоаппарата, предлагает свою версию третий.

— Они едут воевать в Афганистан?

— Нет, они радуются, что едут в отпуск.

— Что за песню поют эти русские военные?

— Поют, что они космические дети, — ворочая сигарой во рту, объясняет турист, немножко понимающий сложный славянский язык. И, подумав, дополняет:

— Они все дети галактики. Но галактика в данном случае не космос, а название пивнушки, вокруг которой эти дикари пляшут, крича, что они её дети. Если я, конечно, правильно их понял, господа.

Туристы хором удивляются:

— Ви киндер пивнушки? О! Этих русских так трудно поняйт!

А курсанты уже раскружились не на шутку. Хор голосов истошно вопит:

— Мы дети галактики, и самое главное…

Кафе «Галактика» переименуют в начале перестройки. Коммунистическая партия, борясь за трезвый образ жизни всей нашей необъятной страны, никак не могла допустить и мысли, что где-то в галактике или вблизи её кто-то осмелится употреблять спиртное и тем более водить хороводы. В те времена, приземлись бы на территорию СССР инопланетяне, и тем, наверно, не налили. А память о космических мальчиках, детях «Галактики» в курсантских шинелях, остаётся в наших сердцах навсегда.

Глава третья.

«КАТАЛЫ И АВТОМАТ КАЛАШНИКОВА»

Барсуков, допив кофе, идёт по площади. А вот и другое летнее кафе, где в две тысячи шестом году картежники обыграли в карты бойца его оперативной группы. Ничего не изменилось… Ничего.

2006 год. Вещевые мешки. Каски. Большая группа людей в камуфляжной форме на привокзальной площади.

— Что за шум, а драки нету? — подходя к группе подчинённых, интересуется Барсуков.

Удав, командир сводной огневой группы, здоровенный боец с квадратной физиономией, показывая пальцем на худенького молодого сотрудника, докладывает Барсукову:

— Командировочные проиграл, дятел!

— Ты где успел-то? Ведь только что из самолета вышли? — удивляется полковник.

Воин показывает рукой на кафешку:

— Вон там! В карты.

Барсуков просит присмотреть за его сумками и, закинув автомат за спину, быстрым шагом идёт в сторону кафе. За ним трусцой бежит виновник торжества.

Пройдя под летний навес, пристроенный к забегаловке, Олег подходит к трём кавказцам, которые, нагло улыбаясь, сидят за круглым столиком. Один из них тасует колоду карт.

Барсуков, улыбаясь, глядя на армянина с картами, стараясь выглядеть лохом педальным, наивно спрашивает:

— Эй, христианин! Почто маленьких обижаешь?

Армянин, передёргивая колоду, скинул три карты на столик. Перевернул.

— Всё честно! Вот, две чёрний, один красний! Твой солдат сам согласился играть!

— Это, правда? — интересуется Олег у сотрудника.

Молодой боец, опустив голову, шепелявит под нос:

— Да, Анатольич, сам. Сначала выиграл тысячу, а потом пять штук спустил.

Полковник возмущенно обращается к бойцам за его спиной:

— Я же вам говорил, в Минводах к цыганкам и картёжникам не подходить!

Олег присаживается на свободный стул за столик к лицам закавказской национальности.

— А какие правила у вашей игры?

— Хочешь попробовать, командир?

— Да вообще-то можно. Почему бы нет? Только когда попадёте, не плакать! Лады

— Э! Обижаешь, начальник! Кому как повезёт! Угадаешь красную — деньги твои. Угадаешь черную — мои. Всё просто. Без обмана, командир.

— А шельмовать можно?

— Шельмуй, начальник, всё равно не поможет!

Эти каталы, осевшие в кафешке, развели на бабки ни одну сотню таких вояк. Аэропорт Минеральные Воды был выгодным местом для картёжников. И вновь они, предвкушая легкий выигрыш, откинувшись на спинки стульев, беспечно рассмеялись.

А Барсуков, оглянувшись, подмигнул стоящим за его спиной бойцам своего отряда, и вслух проговорил:

— Если проиграюсь, то до Грозного из Минвод доберусь и без денег. А выиграю, то ставлю отряду ящик пива.

И, потирая ладошки, добавил, смеясь, обращаясь уже к шулерам:

Сейчас я вас голыми в Африку пущу!

Картежники радостно загалдели, обращаясь к сотрудникам стоящим за спиной полковника:

— Ай, молодец! Смелый у вас начальник!

Удав, наклонившись к уху Барсукова, предложил:

— Может, так, без игры, тромбанем наглецов?

— Нет, тромбануть это разбой, то есть уже криминал. Мы их и так накажем, без мордобоя разведем, как Колумб папуасов..

И, обращаясь к каталам, Олег спросил:

— Ставка какая?

— По сто рублей для начала.

Кивнув головой, полковник согласился, кидая на стол помятую сторублёвку:

— Давай, тасуй свой пулемет!

Картежник скинул три карты. Олег, долго присматривался, как будто желая угадать, какая из них будет красная.

— Давай, давай! Какая красний? — поджучивали каталы.

Полковник, поправив автомат, который был взят в положение за спину, передразнивая и коверкая язык, ткнул пальцем в карту:

— Вот! Этот красний.

— Вай! Вай! Совсем не угадал, эта чёрний! — катала перевернул красную карту рядом и забрал себе сторублевку. — Вот красний!

Барсуков, оборачиваясь к сотрудникам, разочарованно вздохнул:

— Ты смотри! Не угадал!

Армянин вновь раскинул три карты перед полковником:

— Давай да, ещё попробуй! Видишь? Всё честно!

— Я с детьми не играю!

— Почему, дорогой?

— По сто рублей только в детском садике играют! Вон моего-то бойца на пять тысяч обули, а с полковником играть боитесь?! Вы ещё со мной на щелбаны поиграйте!

— Твоя ставка, командир?

Барсуков демонстративно вынул купюру достоинством пять тысяч рублей и небрежно бросил её на стол.

Три картёжника жадно впились в неё взглядом. Такого наивного лоха они не видели уже около месяца. Последний был пьяным капитаном, но этот же трезвый?

— Пять штук моя ставка. Ваш ход, граждане закавказской национальности, — улыбнулся полковник, как бы подтверждая, что он действительно потерял голову.

Армянин достал свою купюру, раскинул карты и, ехидно улыбаясь, отвалившись на спинку стула, стал ждать результата. Барсуков вновь поправил за спиной автомат и указательным пальцем ткнул в карту.

— Эта красний!

Армянин отставил чашечку кофе в сторону и удивленно взвыл:

— Вай, угадал! Вай, угадал! Давай ещё!

А командир отряда, взяв в руки две пятитысячные купюры и осмотрев их, швырнул обратно:

— По десять тысяч! Давай?!

Шулер раскинул карты:

— Оп-па!

— И голым в Африку пущу!

С этими словами Олег встал и, показав на карту пальцем, не переворачивая её, забрал все четыре пятитысячные купюры со стола. Небрежно положив их к себе в карман, он пошел на выход.

— Вай! Давай ещё! А??? — завопили жалобно картежники.

Барсуков вернулся и, вновь поправив за спиной автомат, поднёс указательный палец к носу армянина, задев им кончик его длинного шнобеля, на котором заблестело пятно ружейного масла.

— Я своё отыграл. Все слышали, что они сами разрешили мухлевать?

— Да, слышали, — дружно загудели зеваки.

Барсуков, разводя театрально руки, улыбнулся каталам:

— Мент родился — армян заплакал.

Полковник вернул пятитысячную купюру сотруднику:

— Учись, сынок, пока я жив! Жизнь не институт, тут думать надо!

Остальные пятнадцать тысяч рублей он положил в карман своей разгрузки.

— Это на ящик пива и резиновую бабу. Буду вам выдавать её по графику, как-никак на шесть месяцев заезжаем, — объявил он бойцам своего отряда.

— Что, правда, что ли, резиновую женщину выдают? — удивился сержант, радуясь возврату денег.

— Ага! По списку и по алфавиту. Как же без этого? На войне это дело не зазорно. Одна на всех, мы за ценой не постоим, — смеясь, подтвердил Удав и, хлопнув молодого сотрудника по спине, добавил: — Да пошутил командир, пошутил, он жадный, бабу в жизни не купит, его на банку вазелина не раскрутишь. Вот солидол со ступицы БТРа и берём для нужд интимных.

— Я не жадный, я экономный, — откликнулся командир, услышав, как Удав подтрунивает над своим подчинённым.

Олег подошёл к своим вещам, прикурил, а через несколько минут из шашлычной раздалась громкая речь на армянском языке. Это ругались облапошенные картёжники, рассматривая на солнце свои же карты. На двух картах блестели пятнышки ружейного масла. Пятно на рубашке карты красной масти стояло посередине.

Вскоре подошли машины. Отряд быстро погрузился в транспорт, и привокзальная площадь перед аэровокзалом опустела.

ЧАС СПУСТЯ

Кузов автомобиля. Бойцы сидят на лавках вдоль бортов. Молодой сотрудник обращается к Удаву:

— А где наш командир в карты так научился играть?

— А он и не умел! Ты так и не въехал, что наш командир в кафешке отчебучил?

Удав засовывает свой указательный палец в дульный тормоз-компенсатор автомата, и демонстративно поднимает его вверх. Потом проводит им по носу бойца. Все смеются. На кончике носа у воина блестит масляное пятнышко.

— Оружие любит чистоту, ласку… и смазку!

Удав, улыбнувшись, попросил Барсукова:

— Ты, командир, лучше расскажи, как духа завалил, у которого автомат не смазанный был.

— Да ну тебя к лешему! — отмахнулся полковник от сослуживца.

Но бойцы уже хором требовательно настаивали, чтобы полковник рассказал им о духе. Тем более многие ехали в первый раз.

Барсуков прикурил сигарету, затянулся, и, выпустив несколько колечек под тент, начал рассказ.

— Мы тогда зачищали улицу Сайханова. Подошли к одному из частных домов. Я аккуратно прошел на веранду, Удав сзади прикрывал. И показалось мне, что шорох какой-то за дверями. Пинаю ногой дверь, вхожу и вожу стволом. Вдруг, вижу, стоит боевик напротив! Грязный, небритый, на башке шапка вязаная вся прожжённая. Глаза круглые от испуга. Стоит, сидор, и автомат на меня направил. Ну, я и нажал курок. А выстрела-то нет!

Дух тоже нажал, и у него автомат не стреляет. Передергиваем мы с ним затвор одновременно. Нажимаю на курок и вижу, как из дула автомата боевика тоже вырвалось пламя.

— Та-Та-Та-Та-Та!

— Ну, блин! — успеваю подумать. — Прощай, мама!

Выпустил я все сорок пять патронов, магазин-то от РПК был. Приглядываюсь сквозь дым, а дух как-то рассыпаться стал на какие-то квадратики, треугольники, многоугольники.

— Так вот, она, какая смерть-то! — успеваю подумать, — ведь не больно совсем, только дым и дух рассыпается.

Рассеивается пороховой дым, а боевика-то и нет вовсе. Только его грязные кирзачи стоят напротив!

— Блин? Босиком, что ли, удрал?

А за спиной Удав хохочет. Вот думаю: «Убили меня, а он ржет как лошадь Прживальского!»

Только Удав по плечу меня сзади хлопает и в ухо кричит:

— Анатольич, хорош по зеркалу лупить-то!

И под хохот сослуживцев Барсуков закончил:

— Я ведь тогда с дури дверцу шкафа расстрелял. После этой истории стал всегда оружие чистить и бриться, чтобы больше себя за моджахеда не принять…

МИНВОДЫ. 2009 год.

Барсуков с сумками проходит мимо армянского кафе. Там так же мирно сидит троица старых знакомых. Олег усмехается. Не признали.

Тут его окликают по фамилии:

— Барсуков! Где тебя черти полосатые носят?

Олег поворачивается к жигулёнку с кубиками на крыше. Салават Насыров, постаревший и полысевший, улыбаясь, выходит из автомобиля.

— Я тебя битый час ищу. Нас уже полдня замполит батальона ждёт в Винсадах.

Бывшие курсанты обнимаются. Салават включает передачу. Шестёрка выезжает с привокзальной площади.

Бывший замполит четвёртого батальона Геннадий Петрович Сапрыгин проживал рядом с Пятигорском. Его-то и ехали навестить друзья.

Олег, разглядывая в окно проплывающий пейзаж, спрашивает у однокашника:

— В Орджо когда поедем?

— День-два отдохнём и двинем. Только сейчас он Владикавказ называется.

— Знаю. Для меня он навсегда останется Орджо…

— Надолго приехал-то?

— Нет. Недельку отдохну и назад. У меня ж голуби, сосед присматривает. Но на него надежды мало. Как-то попросил присмотреть, когда в Казахстан ездил. А он на стакан сел. Воду забыл долить в поилку, все пискуны передохли. Переживаю.

— Я помню, ты ещё в училище на крыше подкармливал голубей.

— Я и в войсках держал, где была возможность. Из-за них, родимых, в Таджикистане с духами чай попил за одним столом. Голубя солдаты на Блок Пост притащили, раненого соколом. Вот я, дурень, и поехал отдать хозяину-чайханщику. Тот обрадовался, давай чай, мёд, сладости выставлять. Тут заходят бородатые, автоматы к соседнему столу приставили и тоже пожрать заказывают. На нас кивают, интересуясь, мол, кто такие?

Чайханщик отвечает:

— Русские, голубя принесли.

Бородачи одобрительно кивают головами.

Я-то думал, это ополчение или ещё какая-то самоохрана. Их там, тогда как собак нерезаных было. И все с оружием да при знаменах.

Подсаживается один постарше и на фарси мне давай рассказывать, что у него голуби самые лучшие в провинции. Чайханщик переводит. Я как про провинцию услышал, так и в пот бросило. Духи афганские! А у меня один пистолет на боку и граната в УАЗИКЕ под сидением. Во, думаю, встрял! Сейчас башку отрежут и фамилии не спросят.

А он похлопал меня по плечу и говорит дружелюбно:

— Ты кафтар боз, я кафтар боз, воевать не надо, ходить в гости надо! Афганистан ходи, голубей дам. Хороший кафтар у меня. Барашка кушать будем.

Я аж чаем поперхнулся, типа как в фильме «Бриллиантовая рука» — «Приезжайте к нам на Колыму!» Но вежливо улыбнулся и предложил:

— Мы уж там были. Ты лучше в Казахстан приезжай. Я тебе своих подарю. И карам-шорпой угощу.

Дух расхохотался:

— Карам-шорпа не вкусно, мясо совсем мало.

Ушли они, попив чая, а я ещё долго встать с лавки не мог, ноги как ватные стали. Ни себе чешуя, сходил за пряниками. Кафтар бозник полоумный. Сам чуть не попал, и солдата-водилу чуть не подставил.

— Ну, кафтар, я-то понял, что это голубь. Кафтар боз — голубевод. А карам-шорпа, это что?

— Это так они наше первое блюдо прозвали. Карам переводится — капуста, шорпа — бульон. Они в шутку так наше кушанье называли. Мяса там-то в натуре не было. Откуда в солдатских щах мясо-то? Вот, друзья по оружию, на дружественных обедах и хлебали карам шорпу.

Глава четвертая.

«ПОЛКОВНИКИ НЕ БЕГАЮТ»

Салават ведет автомобиль. Олег сидит на переднем пассажирском сидении. Впереди, на перекрестке, наряд ДПС.

— Пристегнись, индейцы стоят.

— Не положено, — отмахивается от друга Барсуков.

— Почему?

— Согласно пунктам устава Сухопутных войск, полковникам пристегиваться и бегать запрещено.

— А что так?

— В мирное время это вызывает смех, а в военное панику.

Оба хохочут.

Автомобиль проезжает мимо наряда. Инспектора стоят, рассматривая поток автотранспорта. Насыров, смеясь:

— Они фуру ждут.

— Если водитель и пассажир не пристёгнутые, значит, всё нормально. Русская логика, — делает предположение Олег.

— Так, может, полковники и без парашютов прыгают?

— Прыгать не прыгают, а летают — это точно, — улыбается Барсуков, окунаясь в прошлое.

***

1993 год. Район Тахта Базара.. Пост. Советско-афганская граница.

Колхоз им. Чапаева.

Толстый председатель колхоза, важно, по-хозяйски, заложив руки за спину, идет по аулу. Ему кланяются колхозники. Здороваются. Председатель подходит к крыльцу сельского совета.

Во дворе стоит верблюд, привязанный к глиняному забору. Водитель крутит рукоятку кривого стартёра, пытаясь завести старенький ГАЗ-52. Тихое и спокойное туркменское утро. Кричат петухи, тявкают собаки.

Внезапно тишину жизненного уклада нарушает рокот вертолёта. Проносится тень МИ-8. Раздается свист падающей бомбы. Председатель падает на землю, прикрыв бритую голову руками. В кучу навоза за дувалом плюхается пустая бутылка из-под водки. Председатель открывает глаза. Встаёт, отряхивается тюбитейкой, Смотрит по сторонам и грозит вослед вертолёту кулаком:

— Я вашу маму любил!

Военный аэродром. Туркмения. Час спустя…

Группа солдат во главе с капитаном Барсуковым, в полной амуниции, пригибаясь, бежит к вертолёту Ми-8. В открытые двери, махая руками, торопит лётчик, показывая на часы. Солдаты по очереди заскакивают в вертолёт и рассаживаются на лавочках вдоль бортов. Олег запрыгивает последним. Двигатель вертолёта набирает обороты, и машина, плавно двигаясь вперёд, начинает подъём.

Второй лётчик кричит командиру, кивая головой в сторону кабины:

— Давай к нам!

Барсуков встаёт и, опираясь на плечи своих солдат, проходит к пилотам.

Первый предлагает:

— Держи контрабас.

Он протягивает фляжку. Второй пилот угощает галетой из сухого пайка.

Олег видел пьяных танкистов и водителей. Видел даже машиниста паровоза, синего, как туркменское небо. Но пьяных в хлам летчиков он созерцал впервые. Самое абсурдное в этой ситуации было то, что вертолётчики не находились где-то там за облаками, как поётся в песне, а управляли вертолётом, в котором летел капитан и его подчинённые.

— Нет, я не буду! Да и вы бы завязывали!

— Ну как хочешь. Хозяин барин. Наше дело предложить — ваше отказаться.

Второй лётчик, засовывая демонстративно в рот галету, и отодвинув Барсукова, проходит в салон. В районе хвоста он берёт парашюты и кидает под ноги солдатам.

— Надевайте.

Воины крутят парашюты и пытаются их нацепить.

— Они что, парашютов никогда не видели?

— А где бы им их показывали? Пехота! Они противогазы-то толком не умеют надевать, а ты парашюты им суёшь! — заступается за своих бойцов Олег.

Второй пилот пытается надеть парашют на одного из солдат. Кряхтит. Дёргает за лямки. Крутит пряжки. Потом снимает полуодетый парашют с воина и опять кидает все парашюты в хвост вертолёта. Кричит Барсукову:

— Толку от них всё равно нет, они с восьмидесятого года не перебирались. Валяются себе в хвосте, да валяются.

— Что, ни разу не пригодились?

Второй летчик суеверно крестится:

— Тьфу на тебя!

Шатаясь, лётчик проходит в кабину пилотов.

Барсуков присаживается на лавочку к солдатам и закрывает глаза, пытаясь уйти от действительности. Солдаты дремлют.

Интересное существо солдат. Он умудряется спать лёжа, стоя, сидя. Даже на посту в карауле, забив огромный гвоздь в столб постового грибка и повесив тулуп за петлю, он в нём висит и спит. И сейчас, когда они летят на боевое задание, вроде бы волноваться нужно, ан нет. Спят соколики, как дети малые, чмокая губёшками.

Внизу проносится пустынный пейзаж. Тень от вертолёта, как верная собака за охотником, гонится внизу, чуть сбоку, следом по барханам. Вертушка идёт на минимальной высоте.

Неожиданно вертолёт резко ложится на левый бок и идёт на снижение. Солдаты, сидящие напротив Барсукова, падают с лавочки. Вертолёт выравнивается на секунду и с таким же креном заваливается на правый борт. Теперь уже Барсуков с солдатами с левого борта валятся на пол. Вертолёт бросает то влево, то вправо. Олег, переползая через пытающихся подняться солдат, на корточках двигается к кабине пилотов. Экипаж держится вполне уверенно.

Второй пилотк в азарте орёт командиру:

— Заходи ещё!

— Сейчас её сделаем! — кивает первый.

Внизу по степи носится перепуганная лисичка — корсак. Вертолёт вновь разворачивается и движется на очень малой высоте за ней. Бедный зверёк, устав от погони, начинает вертеться на месте. Загнали.

И тут под носом у первого лётчика появляется кулак Барсукова. В кулаке зажата наступательная граната.

— Вашу Машу! Взорву к едрене-фене! Летите по курсу! У меня в салоне все солдаты обрыгались!

Первый лётчик выравнивает машину и ложится на курс. Бойцы поднимаются с пола и рассаживаются на скамейки.

— Вставь кольцо, идиот!

— Потерял я его, пока к кабине полз!

— Выкидывай её на хрен!

Барсуков покачиваясь, пробирается к открытой двери вертолёта. Швыряет гранату за борт. Вертолётчики облегчённо вздыхают:

— Пошла, родимая!

— Твою мать! — кивком головы командир показывает на строения и кошары, промелькнувшие под брюхом вертолёта.

Собрание колхозников. Туркменская мазанка. В президиуме толстый и важный председатель вытирает свою потную шею носовым платком. На столе графин с водой. В зале колхозники на стульях. Рядом с трибуной тумба с гипсовым бюстом вождя пролетариата, почему-то сильно похожего на председателя колхоза. Прямо над бюстом вождя революции вешалка, на которой весит расшитая золотом тюбетейка председателя. За окном видно, как водитель крутит рукоятку кривого стартера пытаясь завести старенький ГАЗ-52. Рядом стоит привязанный к глиняному забору (дувалу) верблюд. В здании сельсовета напряженная обстановка.

Председатель строго, громко, назидательно, демонстративно загибает пальцы на руке:

— Машина поломался! Совсем мотор заглох! Кипел совсем! Надои шубата пошёл на низ! Доярки сволочь! Спят до обед! Сторож старый дед совсем! Пять кубов доска шайтан со склада украл, глухой, не слышал, как вор идёт! Всё плохо! Совсем мне уходить скоро! Красный книжка заберут?!

С любовью смотрит на бюст Ленина.

— И из партия нагоняй! Кто мой семья кушать приносить будет?

При этом, отсчитывая очередной недостаток, загибает ещё один палец.

Он в ярости стучит кулаком. Колхозники вжимают головы. Председатель стучит двумя руками по столу. Графин прыгает. Колхозники прячутся за спинами передних.

И тут раздаётся громкий рокот пролетевшего вертолёта, а за ним свист падающей бомбы.

Колхозники падают на глиняный пол. Видны только спины в полосатых халатах.

Взрыв во дворе. Бу-бух! Верблюд, привязанный к дувалу, срывает поводья и убегает вслед за вертолётом, который, оставляя чёрный выхлопной дым, уходит на бреющем. Газ-52 неожиданно заводится. На бюст вождя падает тюбетейка, и он теперь становится как две капли воды похож на перепуганного председателя. Председатель выползает из-под стола, отряхивается от штукатурки. Посмотрев на свою левую руку с четырьмя загнутыми пальцами, громко возмущается, загибая пятый:

— И этот вертолет, я мама любил!

СТАВРОПОЛЬЕ. 2009 год.

Салават смеется:

— Ну, ты, Барсик, всегда на рассказы был мастак.

— А то ж. Я ещё в училище на КВН сценарии писал. Только замполит его браковал.

Станица Винсады. Улица Школьная.

Подъезжают к дому бывшего замполита.

— Сейчас Геннадий Петрович тебе напомнит про твои театральные способности, — шутит Салават.

Барсуков смеется:

— И про Ткача тоже.

В ту ночь, после передачи песни, при распитии бутылки их застукали. Но Ванечка, Насыров и Барсуков успели смыться от дежурного лейтенанта. А так как Ткаченко стоял на тумбочке, его и поймали. На комсомольском собрании замполит батальона предложил исключить Коляна из комсомола, что означало немедленное отчисление из училища. И только один Барсуков встал и предложил не исключать, а объявить другу замечание. План Геннадия Петровича рухнул, так как все курсанты проголосовали за предложение Барсика.

Глава пятая.

СТОМИЛЛИМИТРОВАЯ ПУШКА И ЗЛОПАМЯТНЫЙ ПРЕПОД

1985 ГОД. ОРДЖОНИКИДЗЕ. ОВВККУ. ЛЕТНИЙ ЛАГЕРЬ.

Курсанты находятся в летнем классе. За преподавательским столом сидит командир взвода — старший лейтенант Панютин. Все его внимательно слушают. Время: восемь часов утра.

Мы сидим и слушаем наставления взводного. Через полчаса экзамен. Наш выпускной батальон тянет на звание «отличный». И взводные оказались между двух огней. Сверху, как в кузне — комбат подполковник Усманов, внизу мы — лоботрясы, через месяц лейтенанты. Комбат требует больше пятёрок и четвёрок. Ну а те, у кого есть тройки, давно «забили» на их социалистическое соревнование. В батальоне есть будущие медалисты, коммунисты, активисты. Вот они пусть и выполняют план! Их все четыре года отпускали в увольнение, радовали зимними отпусками, вручали грамоты и значки. А значит, пусть и рвут сухожилия отличники боевой и политической подготовки. Мы же — основная масса курсантов, которые вместо увольнений и отпусков несли службу в нарядах, гнили в посудомойках, драили сортиры, теперь только делаем вид, что стараемся изо всех сил. Оценка по военной истории идёт в диплом. А наш четвёртый взвод по всем показателям нашей 10 роты на четвёртом месте, то есть в хвосте, напоминает взводный.

— Нагоним. Все нормально, товарищ старший лейтенант!

— Я что-то на задних рядах не вижу активности? — приподнимается с табурета взводный.

Иванов и Ткаченко, сидя на разных рядах галерки, самозабвенно играют в морской бой.

Ванечка шепотом:

— Е-4.

Ткаченко, нагло улыбаясь:

— Мимо!

Ванечка, возмущённо:

— Ты что, Ткач? Как мимо? Четырёхпалубный, там и клеток больше нет!

Микола, издеваясь:

— Смотри лучше, Тарас Бульба!

Ванечка, психуя:

— Сам ты бульбаш!

Серёжка Иванов перегибается через проход и выхватывает тетрадку по военной истории у Ткаченко. Колёк прыгает ему на спину, пытаясь отобрать тетрадь. Но Ванечка успевает передать тетрадку рядом сидящему Барсукову.

Олег хватает тетрадку и пересаживается на свободное место на первых рядах. Ткаченко берёт тетрадку Барсукова и убегает на своё место.

— Иванов! Ткаченко! Прекратите балаган! Барсуков, вернитесь обратно!

Барсуков проходит назад и забирает свою тетрадь у Ткаченко. Тот, состроив ехидную гримасу с торжественным видом, демонстративно её отдает. Олег присаживается и открывает тетрадку.

— Ты что, Ткач? Совсем долбанулся? Мне же с ней на экзамен идти!

Взводный подходит к Барсукову, берёт тетрадь в руки и, увидев на первой обложке жирным фломастером нарисованную свинью с надписью «Барсик!», негодующе качает головой.

— Ткаченко! Как же вы солдат воспитывать будете? Вас же самого ещё нужно воспитывать!

Взводный берёт тетрадь у Кольки, пересматривает листы и кидает на стол. Все страницы пестрят квадратиками морских боёв. Берёт тетрадь у Иванова и швыряет ею в Иванова. Такая же картина.

Он проходит на командирское место. И дает команду выходить строиться.

— После экзамена все трое ко мне!

На экзамен заходим с Колей Ткаченко в первой пятёрке. Мы всегда идём первые, потому, как, и выйдем раньше всех, типа «раньше сядешь — раньше выйдешь!», и пока продолжается экзамен, у нас будет время половину дня провести на Сунже.

Пятеро курсантов, беря по очереди билеты и оставляя на столе тетрадки с конспектами, рассаживаются в классе. За столом экзаменатор. Взводный, спросив разрешения, выходит. Он испугался. Ведь если полковник раскроет одну из тетрадок с конспектами трёх друзей, то он кроме морских боёв и жирной свиньи в них ничего не найдет.

Экзамены сдаём в летнем лагере. Военная история предмет не тяжелый. Мы не волнуемся. В дипломе у нас с Николаем уже есть пара троек, которые получили ещё на первом курсе. Поэтому медалистами мы уже не будем, а на выпуске все получим лейтенантов и разъедемся по стране. Как говорится, «дальше Кушки не сошлют, меньше взвода не дадут». А вот Ванечка тянет на красный диплом. Ему, если что, с тетрадкой в морских баталиях нужно повертеться.

Серёга Иванов садится на самое дальнее место — подальше от друзей. Но Ткаченко, увидав, что преподаватель отвлёкся, кидает ему шпаргалку. Ванечка раскрывает свёрнутый в трубочку листок, читает и отбрасывает в сторону. В записке три рожицы. Выполнены любовно. Две красными чернилами, одна синими. Под красными надпись «Барсуков. Ткаченко». Под синей «Иванов». Далее, ниже, печатными буквами написан девиз: «Лучше красная рожа и синий диплом, чем красный диплом и синяя морда!»

Дружим давно, вместе везде. Только вот в разных отделениях. Но на четвертом году обучения это уже не значимо. Мы без пяти минут лейтенанты. Колёк — непоседа, он вечно ищет на свою курсантскую задницу приключения. Ванечка — буквоед, служит без нарушений. Но и не выслуживается. Поэтому он в нашей компании.

Когда зимой наше военное училище готовилось к смотру художественной самодеятельности, кто-то из местных курсантов притащил осетинскую одежду.

1984 год. Зимние квартиры.

Казарма. Ночь. Часы над постом показывают три часа ночи. Дневальный, периодически засыпая, осаживается к полу, но, просыпаясь, встрепенувшись, опять принимает вертикальную стойку.

Проход. Кровати слева и справа. Первый ряд одноярусный, второй двухярусный. Ткаченко в белых кальсонах и рубашке пробирается между кроватей и толкает мирно спящего на втором ярусе Барсукова.

— Вставай! Пошли! — шепчет Микола.

— Куда?

— Куда! Куда! Доить верблюда, пока лежит, а то убежит!

— Колян, дай поспать!

— Фотик взял у Юрки Тухтачева. Пошли.

— Ты что? Какой фотоаппарат? Отвали, моя черешня! — Олег поворачивается к другу спиной.

Но Колян уже тащит с Олега одеяло.

Делать нечего, Барсуков встаёт и бредёт за ним по казарме. Идут по коридору родного училища. В белом нижнем белье и чёрных сапогах — как привидения.

Бредут, тихо и осторожно ступая, чтобы не разбудить старшину Лёву Оганесяна, который спит у выхода. Прикрывают за собой бесшумно двухстворчатые двери в казарму.

Заходят в класс боевой подготовки. Ткаченко, забыв закрыть дверь на ключ, суёт в руки Барсукова черкеску.

— На. Надевай!

Олег, отмахиваясь от друга, пытается выйти из класса:

— Ну, ты и гонишь! Зачем мне этот маскарад?

Колька шепчет:

— Сошлют в Сибирь, куда Макар телят не гонял, где и летом холодно в пальто, там черкесок нет. Хоть о юге память останется.

Надевают костюмы. Ставят фотоаппарат на штатив. Включают свет в классе. Щёлк! Готово!

Открывается дверь. На пороге стоит дежурный по училищу.

— Так, почему не спим? Пройдемте со мной!

Идут по коридору, в черкесках и белых подштанниках.Как на расстрел. Дежурный следует сзади.

— Тишина, — виновато улыбаясь, шепчет Ткач.

— И мёртвые с косами стоят! — еле сдерживая смех, отвечает Барсуков.

— Разговорчики! — толкает рукой между лопаток Ткача дежурный.

Олег представляет лицо удивленного комбата, когда их утром поставят перед строем всего училища в черкесках и кальсонах. И это старший, четвёртый курс! И пойдут они мимо хохочущих курсантов младших курсов по двору училища в этом наряде, как два клоуна. Позор! Ткаченко думает о том же.

Полковник тучный, но не толстый, пожалуй, и сто метров не пробежит. Но на кителе у него красуется значок мастера спорта. Интересно, по какому виду? Может, по стоклеточным шашкам?

Мысль о побеге из-под конвоя приходит одновременно.

— Три! Четыре! Ас-са! — кричат оба и рвут галопом по коридору.

Забегают в проходную казарму. Полкан не отстает. Пробегают мимо дремлющего дневального и ныряют в дверь столовой. Хлопая сапожищами, в белых кальсонах и в черкесках, пробегают по обеденному залу. Полковник дышит в спину. Рыбкой оба ныряют в окно раздаточного цеха и, скользя на кафельном полу, забегают в посудомойку.

Ой! Вроде отстал. Ха! В окно выдачи посуды не пролез, мастер спорта!

Выскакивают в двери, перепрыгивают кучу картошки и сидящих у неё курсантов кухонного наряда. Открывают дверь во внутренний двор училища. Встают, тяжело дыша.

На крыльце их встречает полковник. Ткач шипит.

Офицер, заложив руки за спину, улыбаясь, говорит:

— Привет сынкам кавказского народа! Не знали? Я ведь тоже курсантом был, так что все закоулки знаю. Следуйте за мной, динамовцы!

Полковник поворачивается спиной и спускается с крыльца столовой, уверенный, что курсанты идут за ним. Но, пройдя пару шагов, резко оборачивается. Курсантов нет.

Барсуков и Ткаченко мчатся обратным путём. Забегают в цех чистки картофеля, пробегают через посудомойку. Выпрыгивают в открытое окно на большой плац. Полковник оббегает здание столовой и подбегает к окну. Встаёт в позу Наполеона. Курсантов нет. Он в задумчивости идёт по ночному плацу. Мимо проходит смена караула. Разводящий командует:

— Смена! Смирно! Равнение на… право!

Смена, прижав левые руки вдоль туловища, правыми держа ремень автоматов, повернув голову в сторону полковника и, подняв подбородки, торжественно печатая шаг, проходит. Дежурный по училищу, приложив руку к головному убору, проходит мимо, не глядя на курсантов, шаря взглядом по кустам вокруг строевого плаца.

— Вольно!

Дежурный офицер, пройдя метров пять, резко останавливается и оборачивается. Два последних караульных идут без оружия и почему-то в белых кальсонах.

— Смена, стой!

Колька и Олег покидают строй и под хохот караульных несутся к дверям в казарменное помещение. Хлопает дверь. Тут же за ней исчезает и разъярённый полковник. Ткач и Барсуков пробегают вдоль казармы.

На пятаке сидит спящий дневальный. Забегают в своё спальное помещение и ныряют в тёмный проход под кровати. Полковник, держась за печень и борясь с одышкой, подходит к дневальному. Тот мгновенно просыпается, встаёт с корточек и орёт во всё горло:

— Дежурный по роте — на выход!

Из прохода появляется заспанный Насыров, на ходу застегивая ремень и поправляя повязку.

— Ты двух осетин… Тьфу, блин!.. Курсантов не видел?

Насыров непонимающе смотрит на полковника. Тот, отталкивая сержанта, бродит, светя фонариком между проходами. Срывает несколько одеял со спящих курсантов.

Барсуков и Ткаченко лежат под кроватями. Луч света фонарика скользит по полу. Хромовые сапоги скрипят уже в их проходе. Хлопают перед лицами кончиками носков, разворачиваются и уходят. Ткаченко шёпотом, беззвучно смеясь:

— В натуре мастер спорта.

— Ага! По скоростным шахматам, — всё ещё гася одышку, соглашается Барсик.

Оба, глуша ладонями смех, хохочут.

— Вылезайте черти полосатые! Ушёл ваш дежурный! — улыбается Салават.

КЛАСС СДАЧИ ЭКЗАМЕНА

Полковник со значком мастера спорта на кителе ехидно улыбаясь, узнав Ткаченко и Барсукова, говорит:

— Ну-с, товарищи курсанты, посмотрим, какие у вас знания. Бегать-то вы умеете, а вот что в голове у вас — сейчас узнаем! Я не злопамятный, но злой, и память у меня хорошая.

— Во, блин! Попали!

А на заднем ряду с довольной физиономией отличника расселся Ванечка, который, издеваясь, кидает Ткачу записку:

— Привет синим рожам!

Вопрос легкий. Танк Т-34. Ура! На нём Олега не поймаешь. Он смотрит на друга. У того тоже улыбка до ушей. А значит, ответит. Барсуков выходит без подготовки, на ходу подмигивая Кольке.

— Танк Т-34 принят на вооружение 19 декабря 1939 года. Масса 26, экипаж четыре человека. Толщина брони до 45 миллиметров. «V»-образный двигатель на двенадцать горшков, дизель. Вооружение — 76,2 мм пушка,марка орудия Л-11. В начале 44 года была установлена 85 мм пушка, но это уже Т-34-85. Товарищ полковник, курсант Барсуков ответ закончил.

Преподаватель поднимается и говорит:

— Молодец динамовец, но забыл сказать, что к концу войны на Т-34 ставили уже 100-миллиметровую пушку. На пятёрку вы явно не тянете!

И вдруг, как гром среди ясного неба, раздается реплика Миколы:

— На Т-34 никогда не устанавливали стомиллиметровую пушку!

Полковник багровеет:

— Вы, товарищ курсант, на свой вопрос ещё не ответили, а уже подсказывать лезете.

У Олега есть несколько секунд сделать выбор — или, согласившись с преподавателем, предать друга и получить четверку, или… Он выбирает дружбу. Барсуков перечит полковнику:

— Сто миллиметровые пушки стояли на самоходках с ходовой от Т-34, а сам танк никогда не имел такую пушку. Она просто в башню не залезет.

— Учить полковника будете?!! Идите! Три!

Олег выходит из аудитории и садится на лавочку в курилке. Оправдывается перед командиром взвода:

— Вот козёл! Ну надо же. Да прав я.

— С полковниками только ты и Ткаченко могут спорить. Скорей бы Вас выпустить да первый курс набрать. Как вы мне дороги!

В экзаменационный класс заходит начальник училища генерал-майор Феодоров со свитой. Взводный подрывается, ему уже не до нас. Проходит минуты три. Выходит Колёк. Барсуков встаёт, и они оба идут по тропинке в сторону речки Сунжа, на ходу снимая портупеи.

— Тоже тройка!

— Колька, а какой вопрос попался?

— Автомат Калашникова.

— Да ты что, Микола? Ты же вчера сам рассказывал, что Михаил Тимофеевич Калашников родился в 1919 году, станция Курья Алтайского Края!

Ткаченко, останавливаясь (идёт по тропинке вторым):

— Он тебя завалил?

— И что?

— Ты прав?

— Однозначно! — соглашается Олег.

— Вот и я ему сказал, что вопрос плохо знаю. Попались в черкесках вместе, вместе и отвечать будем. Но это еще не всё.

— А что ещё-то?

— Генерал зашёл и начал тетрадки с конспектами рассматривать. Когда я выходил, он твою свинью показывал полковнику.

— Ё! Пэ! Рэ! Сэ! Тэ!

Колян довольно смеётся:

— Не мОхай, Маша, я Дубровский! Пошутил, пошутил я! Я успел наши конспекты стырить.

Ткаченко достаёт из-под кителя воткнутые за пояс тетрадки. Колька настоящий друг, мало таких во взводе.

До Сунжи идём молча. Через минуту раздевшись донага, прыгаем в ледяную воду.

Мы уже забыли все обиды. Злосчастные тетрадки с морским боем и свиньёй уносит в историю бурный поток Сунжи…

Теперь у нас есть часа три личного времени. И, сверкая голыми задницами, ныряем, вытаскивая на берег камни. Мы углубляем для остальных курсантов ямку в горной речке.

По мере сдачи экзаменов берега Сунжы пополняются новыми нудистами….

За речкой высокий берег. На том берегу заканчивается территория военного училища. Там сад, пасека и гражданские люди, установившие огромный плакат: «Товарищи курсанты, не оголяйтесь до безобразия! Не позорьте образ будущего офицера!».

Образ мы не опозорили. Наш выпуск, как и другие выпуски военного училища имени Кирова, прошли мясорубку всех локальных войн. Некоторые бывшие курсанты ОВВККУ удостоены высокого звания Героя России. Многим это звание присвоено посмертно.

Николай ушёл из жизни 23 июля 2008 года.

После выпуска и распределения Барсуков попал в Среднюю Азию, а Коля в Новосибирск. За 26 лет службы они больше так и не встретились.

Но это уже не смешная история…

СТАВРОПОЛЬЕ. 2009 год.

Автомобиль стоит у ворот дома бывшего замполита. На калитке адрес — Школьная, 24.

Насыров толкает задремавшего было Барсукова в плечо.

— Не спи! Сон — это смерть! Уснёшь — замёрзнешь! Приехали!

— А? Приехали? Пошли к Петровичу.

Звонят в звонок на калитке.

Глава шестая. «ГОША»

Насыров, Сапрыгин, Барсуков сидят за столиком во дворе. Беседуют о разном.

— Геннадий Петрович, а пенсия-то у Вас большая?

— Девять тысяч. Но я ещё в школе военруком подрабатываю.

— А у меня шесть. Приходится в такси шабашить. Я же майором ушел, — усмехается Салават.

Барсуков, разливая вино, улыбается:

— Дослужились.

— Вы знаете, — беря стаканчик, продолжает Насыров, — мы с братом моим близнецы. Так вот, я всю жизнь служил, Грозный брал два раза, из окружения выходил. Кукушка пробитая. А пенсия шесть тысяч. Брат же дурак. Всю жизнь в памперсах ходит. Ни дня не работал, а пенсия у него двенадцать.

— У нас пенсионеры-офицеры ниже дураков у государства, — усмехается Олег.

Молчат.

Геннадий Петрович, чокаясь:

— Что Вы про плохое? Давайте про хорошее.

И обращается к Барсукову:

— Ты начинал на Мангышлаке? Я тоже там лейтенантом служил. Хорошие места. Служба не паркетная. Но жарко. Зато год за полтора. Раньше на пенсию выйти можно было.

Барсуков ставя пустую стопку на столик, не соглашается:

— Бардак там. Полк для ссыльных. Там не то что раньше уйти, а и переслужить лишних годика два можно было.

1985 год. Полуостров Мангышлак.

Олег — командир взвода, молодой лейтенант.

Полуостров Мангышлак, куда попал слуга трудового народа при распределении, оказался не таким уж страшным, каким представлялся в Алма-Ате.

Град Шевченко был выстроен на берегу Каспийского моря. Город, возведённый зеками и солдатами строительных батальонов. Белокаменный красавец в жёлтой и безжизненной пустыне.

Лейтенант открывает обшарпанную дверь одноэтажного барака. Построено здание из жёлтого ракушечника. Все комнаты имеют свой выход на улицу. Причем есть и свой маленький балкончик с крылечком.

Он проходит вовнутрь помещения, ставит чемоданы на пол и обводит взглядом комнату, где ему предстоит провести долгие годы. Вид жилища не впечатляющий. Обои свисают и готовы вот-вот свалиться на нового хозяина. В углу стоит солдатская койка без матраца. Лежит стопка журналов «На боевом посту». При входе маленькая комнатка — кухня. Из кухни дверь, наверное, в ванную или туалет. Лейтенант открывает. Щёлкает выключателем. Света нет. Осматривает санузел при помощи спичек. Выходит на улицу. Прикуривает сигарету.

Комнату ему дали на ВСО. Это совсем недалеко от города, в одном из многочисленных одноэтажных домиков «Военно-строительного отряда». Два стройбатовских полка сократили, а в освободившуюся жилплощадь расселили милиционеров, пехотинцев и работников ИТК.

Соседи предупредили сразу — двери оставлять открытыми нельзя, иначе за полчаса комната может превратиться в террариум. Туда наползёт столько тварей, что потом их оттуда может выкурить только пожар. И действительно, вскоре, куря, сидя на лавочке перед общагой, Олег увидел первого в своей жизни скорпиона. Барсукова как ветром сдуло. А скорпион, не обращая внимания на перепуганного лейтенанта, важно пробежал своей дорогой.

В тёмное время суток на свет от лампочки при входе сбегались всякие бяки типа медвянок, сороконожек и другой живности.

Первую ночь на новом месте уснуть лейтенант не мог. За период пустынного дня комната накалилась как русская печка. Он даже намочил простынь, но пока её нёс и стелил, она оказалась горячей.

***

Барсуков ворочается с боку на бок, садится на кровать, прикуривает сигарету. Смотрит на будильник, стоящий на тумбочке. Время четыре утра. Покурив, пытается уснуть. Вдруг резко садится и прислушивается. Звуки за дверью:

— Чам, чам, чам. Топ, топ. Чам, чам. Хрусть, хрусть, топ, топ.

Лейтенант в синих армейских трусах встаёт с кровати и на цыпочках, босиком, подходит к двери. Звуки снаружи продолжаются:

— Чам, чам, чам. Топ, топ. Чам, чам. Хрусть, хрусть, топ, топ.

Он потихоньку приоткрывает дверь на улицу.

— Топ, топ, топ.

Между ног Барсукова кто-то, громко топая, пробегает в комнату. Лейтенант подпрыгивает от неожиданности и поворачивается.

— Топ, топ, топ, — уже в комнате.

Барсуков закрывает дверь и включает свет на кухне. Осматривается. Проходит в комнату, включает свет.

Вдоль плинтуса, обнюхивая щели, бежит ёжик. Он забегает под кровать. Выбегает с другой стороны, пробегает под табуретом, на котором сидит удивленный лейтенант.

— Хоть бы представился, — усмехается Олег.

Ёжик, услышав голос, подходит к ногам лейтенанта, обнюхивает их и, развернувшись, бежит на кухню. Там гремят кастрюльки и пустые бутылки. Потом шум резко затихает.

— Хрусть, хрусть. Чам, чам.

Барсуков, поднимаясь с табуретки и заглядывая на кухню, спрашивает:

— Ты кого там пойма…

У Олега шкура на спине заходила ходуном. Его новый ушастый знакомый грыз какую-то змейку. Эта тварь, наверное, заползла, когда он с солдатами заносил вещи. А может быть, выползла из-под ванны? Там большая крысиная нора. Нужно её утром заделать цементом. А дверь в санузел постоянно закрывать.

Конец ознакомительного фрагмента.