Любовь как сладкий полусон

Олег Владимирович Фурашов, 2021

А любовь всегда бывает первою…Это повесть о той любви между юношей и девушкой, что могла бы быть не только первой, но и вечной, если бы не…Мир устроен так, что реализации самых светлых замыслов что-то неизбежно препятствует. Тем более, когда речь идёт о самом сильном чувстве на свет. Тем паче, когда влюблённых разделяют нравы нарождающегося дикого капитализма в России, завистники, недруги, наивность и глупые поступки юности…И всё-таки любовь была! И во сне, и наяву!

Все события выдуманы,

все совпадения случайны.

Автор

Ч А С Т Ь П Е Р В А Я

БУРАТИНО НА ПРАЗДНИКЕ ЖИЗНИ

Пролог

Зима в этом году чудила: нагрянула с непривычно ранними снегопадами, а затем, ещё до прихода ноября, ударила — редкими даже для Урала в эту пору — морозами за двадцать градусов. Антициклон держал свирепую стужу почти две недели, после чего юго-западному ветру удалось-таки прорвать своеобразную арктическую блокаду и принести с собою тёплые дождевые тучи, слякоть и резкую оттепель. Пожухлая трава и изумрудного цвета озимые хлеба, укутанные было снежным покровом, крепко уснувшие и не чаявшие уж увидеть неба до будущей весны, ныне удивлённо взирали с оттаявших пригорков окрест себя.

Верно подмечено, что стихийные катаклизмы, капризы природы, погодные «выверты» способны оказывать и оказывают самое непосредственное влияние на человеческую жизнь. А коли так, то наступившая климатическая аномалия неизбежно должна была вызвать неординарные события в судьбах конкретных людей.

Глава первая

1

Семнадцатилетний Юрий Кондрашов совершал свой традиционный вечерний кросс от села Нижняя Замараевка до райцентра Ильск и обратно. Под энергичную размашистую трусцу он едва слышно напевал себе под нос слова из популярной спортивной песни: «Тебе судьбу мою вершить, тебе одной меня судить, команда молодости нашей, команда без которой мне не жить!» Расположенная в низине гравийная дорога, связывающая город и село, основательно раскисла, и потому юноша бежал по краю клеверного поля, вздымавшегося над просёлочным трактом.

На полпути к городу внимание парнишки привлекли булькающие звуки и плеск воды, доносившиеся из лощины — от так называемой Манькиной лужи. Лужа эта издавна была известна замараевцам своим «скверным характером». Рождением своим она была обязана тёплым водным источникам, которые били из-под земли неподалёку от просёлка. В лютые холода ключи перемерзали, но стоило установиться оттепели, как водяные фонтанчики оживали и лужа широко и привольно (можно сказать, что и нахально) разливалась, затопляя в этом месте дорогу.

Не одно поколение замараевцев пыталось ликвидировать «растреклятую Манькину падь», но той всё было нипочём: местные «гейзеры» размывали спешно воздвигнутую насыпь. И рано или поздно сия неутихающая долголетняя «тяжба» завершалась неизменной победой торжествующей стихии. При очередном весеннем или осеннем паводке, бурлящие потоки, урча, растаскивали воздвигнутое селянами сооружение по камешкам.

Кардинальный выход из конфликта заключался в том, чтобы проложить трассу в стороне от лощины, либо перекинуть через неё мост. Но при Советской власти до этого всё «руки не доходили», а с реставрацией «дикого капитализма» в России, и вовсе стало недосуг.

И вот сейчас в этой ямине что-то (или кто-то?) барахталось. Кондрашов приблизился к низине. В сумерках он с трудом различил человеческую фигуру, наполовину выступавшую из воды, а нечленораздельные эмоциональные возгласы, перемежавшиеся весьма артистичной виртуозно-изощрённой бранью, которую силуэт издавал хрипловатым баритоном, не оставили сомнения в том, что в луже «принимал процедуры» немолодой мужчина.

Юноша осторожно спустился по косогору к неизвестному, который беспомощно бултыхался в середине водоёма. «Моржа поневоле», как и прочих заезжих дилетантов в подобных происшествиях, конечно же, ввёл в заблуждение внешний вид лужи: справа она казалась более безопасной из-за пологого склона лощины. В действительности же дело обстояло как раз наоборот: именно здесь били ключи, образовавшие обширную подводную впадину.

В замараевской ловушке вокруг «новоиспечённого водолаза» плавали какие-то предметы, течением разносимые в разные стороны. Вещички ускользали от хозяина, словно раки от любителя пива. Едва нечаянный искатель приключений ухватывал одну и тянулся за другой, как тут же скользил по дну, окунался в лужу…И процесс возобновлялся в том же нескончаемом ключе.

Для зеваки зрелище могло представляться уморительным, ибо в своих действиях незнакомец напоминал небезызвестную обезьяну из басни Толстого, что никак не могла собрать в пригоршню горошины. Только, в отличие от легендарной мартышки, эта ещё и классно сквернословила. Причём самыми непритязательными из выражений были те, коими хулиган словесности сравнивал лужу с гулящей женщиной из пяти букв, а урочище в целом, куда его занесла нелёгкая — с любвеобильной собачкой (из четырёх знаков), удовлетворившей свору оголтелых кобелей. И если вышеописанные аллегории были хоть как-то объяснимы их «привязкой» к местности, то дополнительная обида говоруна на женские гениталии, которые не ходят строевым шагом, представлялась случайному слушателю в лице Кондрашова совершенно немотивированной.

Будь Юрий горожанином, он посмеялся бы над происходящим и последовал далее по собственным делам. Однако случайный свидетель был деревенским жителем, в котором и по сию пору крепка общинная сострадательность, а потому он поспешил на помощь человеку, попавшему в беду. Хотя его и покоробила беспардонная ругань мужчины. «Старый-старый, — подумал паренёк, — а матерится, почище наших пацанов».

И пока незнакомец орал площадной бранью, давая самому себе зарок ни за что больше не совать нос в эту «проклятую долбаную мотню», если только выберется живым, практичный сельский хлопец обзавёлся подручным средством. Подобранной жердью спасатель расторопно причалил к бережку и вытащил из водоёма объёмный предмет, оказавшийся футляром с музыкальным инструментом. Неизвестный тем временем выбросил на сушу два остальных «плавсредства» — чемодан и целлофановый пакет.

Настал черёд пострадавшего, которому Кондрашов последовательно протянул жердь и руку, помогая выбраться на твердь земную. Чуть отдышавшись, ярый сквернослов, которому и пьяный сапожник в подмётки не годился, неожиданно заговорил на внешне интеллигентном и отчасти вычурном языке:

— Благодарю вас, мой нежданный спаситель! — сказал он. — Безмерно признателен! Позвольте отрекомендоваться: Лукин Аркадий Николаевич, творческий работник. Извините, а кому я обязан столь чудесным избавлением из этой троглодитовой пучины?

— Меня зовут Юра, — скромно и несколько смущённо ответил ему сельский житель, всем своим видом показывая, что он отнюдь не претендует на медаль «За спасение утопающих в Манькиной луже».

— А по отчеству?

— Кгм-кгм…Дмитриевич.

— Весьма тронут, Юрий ибн Дмитриевич, тем участием, которое вы проявили к моей ничтожной персоне, — с театрально-сказочной изысканностью стал изъясняться творческий работник, не обделённый даром великорусского мата. — Не соблаговолите ли, о почтенный Юрий! коль уж стечение обстоятельств свело нас, снизойти до моих никчёмных затруднений ещё раз и просветить мой тёмный разум относительно того, правильно ли я путь держу? Мне нужно в Нижнюю…э-э-э…в Нижнюю…э-э-э…

–…Замараевку, — подсказал Кондрашов.

— Именно так: в Нижнюю Замараевку!

— Да, — подтвердил юный собеседник. — Вы правильно идёте. До села ещё километра полтора. Я там живу.

— Мне несказанно повезло! — обрадованно воскликнул Лукин. — Мне нужно к директору совхоза господину…э-э-э…Бурдину. Если бы вы меня проводили, то я превратился бы в вашего должника до конца дней моих.

— В таком случае желаю, чтобы вы никогда со мной не расплатились, — с изысканностью, соответствующей моменту, пожелал долгих лет жизни новому знакомому Кондрашов. И ещё он сожалеюще вздохнул, сознавая, что его тренировка полетела «псу под хвост». Но законы гостеприимства требовали того, а потому он дополнил свою пространную фразу более краткой репликой: — Я вас провожу к Бурдину.

— Вот спасибо, молодой человек! — произнёс Лукин, прижав правую руку к груди. — Но прежде, если не возражаете, я отожму свою хламиду и солью воду из мокасин.

Они выбрались из лощины наверх, где на свободном от снега бугорке Аркадий Николаевич проверил состояние вещей, а также привёл себя в мало-мальский порядок. После недолгих и по-маниловски учтивых препирательств по поводу того, кому и что нести, Кондрашову достался футляр с аккордеоном, а приезжему — прочий скарб.

— Только пойдёмте клеверищем, — предложил провожатый, поворачивая к полю. — По дороге — скользко и грязно.

— Принято! — весело согласился Лукин, следуя за ним. — По минам так по минам. С вами сам чёрт не страшен. А в одиночку-то я с перепуга не токмо обмочился, так ещё и штаны чуть не обделал с изнаночной стороны. Был бы беременный — родил бы!

— Манькина яма — она такая, — заулыбался юноша. — Мы, замараевцы, говорим: «Коварнее, чем Берия, Манькина империя».

— Вы ведёте речь об этой троглодитовой пучине так, словно она — существо одушевлённое, — подметил Лукин. — Кстати, почему её столь странно кличут?

— Есть основания, — откликнулся попутчик, приступая к повествованию, которое много лет замараевцы передавали из уст в уста друг. — По преданию, в стародавние времена, жила в деревне Большая Захотиха легендарная молодуха Манька. Это километрах в десяти от нас. И поехала она однажды с родителями к жениху Митьке Носатому — его потомки и поныне живут в нашем селе…

— Как-как? К Носатому? — уточнил Лукин.

— К Носатому, — подтвердил рассказчик. — Запрягли они лошадку и двинулись в путь-дорожку. Подъезжают к Манькиной пади…Н-да…А в ту пору весна удалась ранняя да дружная: погожие деньки, что детишки-погодки в многодетной семье, один за другим топили снег. Сказать, что половодье было богатое — ничего не сказать. Море разливанное! Манькин папашка глядь-поглядь на лужу окосевшим от ужаса глазом, решил ехать справа, как и вы давеча. Лошадка сунулась в воду, а дальше — ни тпру, ни но…Боится ступать. Конь — животина умная. Чует опасность. Кучер её и так, и эдак, а лошадка — ни с места. «Чё ты испугалась, дура!» — корит её Манька. И направляет папашку брод искать.

— Хым, — хмыкнул приезжий. — Маня-то — неглупая женщина.

— А нужно вам пояснить, — перехватил Кондрашов футляр из правой руки в левую, — что папашка тот являл собой редкий образец хилости да тщедушности, нерешительности да трусоватости. Ступает он, а вода всё выше. Вот уж и до колен дошла. Дражайший родитель на дочу оглядывается: не пора ли оглобли поворачивать? А та знай своё гнёт: вперёд и только вперёд! Лужа водомеру уже мужское имущество подмывает, ан Маньку ровно заклинило — на Берлин, и никаких гвоздей! Шагнул мужичонка — и ухнул в омут…Вынырнул, как ошпаренный. Верещит: «Вертаем обратно! Жизни свои здеся покладём!» А невеста всё одно: к Митьке Носатому — и баста!

— Маня-то, не только неглупая, но и темпераметная, — хохотнул Лукин.

— Тут надобно заметить, — иллюстративно поднял Юрий свободную руку над головой, — что Манька фактурой своей олицетворяла редкий экземпляр: высоченная, что коломенская верста; широченная — косая сажень в могутной груди, а также в объёмистом женском тазу и…кгм…в другой мелкой посуде…Весу же в ней было, дай бог не соврать, пудов под десять. Ведро картошки за присест съедала. Короче, сгребла Манька папаньку с маманькой в охапку, лошадку — под уздцы, и перетащила весь этот пугливо мельтешащий и жалобно ржущий скарб через водоёмище — аки посуху прошла. И свидание у них с Митькой состоялось, а затем и свадьбу сыграли.

— Лихо! Манька — явно не я, — самокритично признал горожанин.

— Вот с той поры замараевцы и говорят, что Манькину лужу миновать — свадьбы не сыграть, а студёной купели бояться — с любовью не знаться! А мой батя от себя добавляет, что любви без нагрузки не бывает. Это бремя…Но, самое желанное бремя, — назидательно завершил пересказ местной легенды юный проводник.

На протяжении монолога коренного замараевца Лукин периодически похохатывал, а когда тот умолк, азартно заявил: «Что ж, в таком разе ждёт меня в вашем селе ба-а-альшущая страсть! То бишь, не напрасно я сюда припёрся».

Начиналась окраина селения, и при свете околичного фонаря Кондрашову представилась возможность получше рассмотреть приезжего. Тот был среднего роста, худощав, на вид лет сорока пяти, не исключено — чуть старше. Лицо его вполне можно было бы назвать привлекательным, если бы не нос, выделявшийся сизовато-красным пятном на фоне смуглых щёк, и не багровые прожилки, сплошь испещрившие кожу на скулах. По-видимому, Лукин не просто частенько навещал Бахуса, а приходился верным другом богу кутежей.

— Вы Бурдину — знакомый, или как? — простодушно осведомился юноша.

— Или как, — беззлобно передразнил деревенского жителя творческий работник.

И в свою очередь приступил к ответному изложению причин, что привели его в глухое поле в столь неурочный час.

— Перед вами, — витиевато докладывал Лукин, — творческий работник, прошедший огонь, воду…хе-хе-хе, — хохотнул он, вспомнив Манькину лужу, — и медные трубы. Я сполна изведал, что есть богема, подвизаясь на театральной ниве. Возглавлял областной дворец культуры. В прошлом ваш покорный слуга — лауреат ряда республиканских конкурсов, а равно художественный руководитель видных творческих коллективов…Эх-ма…Но…вашему директору понадобился заведующий клубом, и я откликнулся на его зов: стать светочем культуры для замараевцев. И вот я у цели…

— Вы правы, мы и в самом деле уже пришли, — без затей, в отличие от приезжего, сообщил Юрий, подводя того к дому Бурдина.

— Солидные апартаменты, — пробормотал «светоч культуры», окинув взором внушительных размеров коттедж руководителя совхоза.

Дальнейшие события развивались более стремительно: в течение четверти часа юный замараевский гид представил гостя из Среднегорска директору совхоза, сбегал к завхозу тёте Зине за ключами от клуба, а также привёл Лукина сельскому очагу культуры.

Клуб представлял собой обширное бревенчатое одноэтажное здание, возведённое в год полёта Юрия Гагарина в космос. Выполненное в стиле строго функционального «русского баракко», оно было лишено каких-либо архитектурных изысков и вычурностей. Эта прямоугольная коробка отапливалась дровами, что составляло вечную притчу во языцех со стороны заведующих клубом, мелькавших с калейдоскопической быстротой на замараевском культурном небосклоне. Никто из них более двух-трёх месяцев в селе не задерживался. В перерывах же между ретировкой предшествующего и прибытием последующего «засланца» управления культуры, как злословили замараевцы, клубом ведала тётя Зина при поддержке деревенских парней и девушек.

Развлечения заключались в непритязательных дискотеках, которые молодёжь окрестила «булкотрясом». На них «поросль девяностых годов» раз в неделю «отрывалась по полной», выплёскивая накопившееся либидо (не зная, что именно так окрестил их энергию небезызвестный Зигмунд Фрейд). Сельский досуг изредка разнообразили демонстрации кинофильмов прошлых лет, что были рассчитаны на апатичных «стариков», в каковые местные тинейджеры категорично и безапелляционно зачисляли всех, чей возраст превышал четверть века.

— М-м-м-да, — окинул критическим взглядом «русское баракко» новый его хозяин. — Ну, и чем же знаменит сей очаг культуры?

— Чем знаменит? — ненадолго задумался Юрий. — Наверное, отсутствием фейс-контроля. Сюда иногда даже местные собаки забегают.

Посмеявшись, Лукин вслед за Кондрашовым прошёл в клубный пристрой, где традиционно коротали «ссылку» прежние клубные работники. Там приезжий переоделся в сухую одежду. После чего Кондрашов провёл его по клубу.

Выполнив миссию, порученную директором совхоза, юноша собрался откланяться, но Аркадий Николаевич остановил его вопросом, незаметно переходя в общении на «ты» и доверительно-союзнический тон:

— Послушай, Юрий, нам нужно в сжатые сроки организовать художественную самодеятельность. Где лучше всего вывесить объявление об этом?

— В конторе…На магазине…В гараже… — с секундными интервалами отвечал Кондрашов.

— Завтра я намерен провести что-то типа организационного собрания, — пояснил Лукин. — Часов эдак в семь вечера. Ты обязательно приходи, а заодно, будь добр, извести о сходе знакомых, кого это может заинтересовать. Идёт?

— Ладно! — с готовностью откликнулся юноша и, попрощавшись, направился к выходу.

— Я на тебя рассчитываю, — крикнул ему вслед Аркадий Николаевич. — Что-то есть в тебе…такое…

И творческий работник, подняв руку над головой, пошевелил пальцами.

2

Утром следующего дня юный тракторист Юрий Кондрашов выехал из Нижней Замараевки, представлявшей собой центральную усадьбу совхоза, в Конинское отделение. Так сказать, из пункта «А» в пункт «Б».

Увы, герой нашего повествования не был перспективным бизнесменом, потенциальным банкиром или восходящей звездой эстрады. Он работал всего лишь трактористом на гусеничном тракторе ДТ-75. Однако его не угнетало данное преходящее обстоятельство.

Юрий твёрдо знал, что почти все великие люди вышли из провинции и пробились к месту под солнцем из самых низов. И если любой американец, согласно известному крылатому изречению, в состоянии стать президентом США, то почему бы трактористу Кондрашову тоже не достичь немалых высот? Тем более, что ему посчастливилось родиться в России — в государстве либеральной экономики и равных возможностей для каждого. А именно такой страна стала в девяностых годах века двадцатого, если верить президенту Ельцину и официальной пропаганде. А ей, господствующей идеологии, Юрий с оговорками, но доверял. Он, как типичный молодой человек, принадлежал к завзятым оптимистам и восторженно принимал новации. Шутливое же доведение пафосного афоризма янки «Любой американец может стать президентом США» до абсурдного лозунга «Всякий сперматозоид способен стать человеком», он воспринимал в качестве неуместной издёвки над неидеальным, но перспективным нарождающимся строем.

Надежды на блестящее будущее у Кондрашова базировалась на том, что он «прилично», как принято говорить в среде спортсменов, играл в футбол. Его уже ввели «в основу» команды металлургического завода, представлявшего районный центр Ильск в чемпионате Среднегорской области. К очередному летнему сезону тренер заводской команды обещал «оформить» Юрия на предприятие, чтобы полностью освободить от работы и дать ему сосредоточиться исключительно на спорте. Грёзы же деревенского паренька простирались значительно дальше — аж до Москвы. И ему уже мерещилось, что его приметят столичные функционеры и пригласят выступать за любимый футбольный клуб — за ЦСКА. Каким образом это произойдёт, он представлял довольно смутно, однако не сомневался, что заманчивый ангажемент случится пренепременно…Такова уж психология юных.

Ну, а пока…Пока Кондрашов следовал в Конинское отделение на тракторе, к которому была прицеплена тележка и светлые юношеские мечты. Из-за оттепели просёлочная дорога в том направлении совсем раскисла, и потому для вывозки грузов, до нового наступления холодов, приходилось использовать гусеничную технику.

На Конинской молочно-товарной ферме тележку загрузили флягами с молоком, и трактор двинулся в обратный путь. На центральную усадьбу парнишка поспел к середине дня. Там тележку перецепили к колёсному трактору «Беларусь», которым управлял ровесник Кондрашова Володя Попов. И последний повёз груз дальше: в райцентр Ильск, на молокозавод. Юрий же, на ходу перетолковав со своим другом Виктором Кропотовым о вечернем походе в клуб, отправился обедать домой.

Поднявшись на крыльцо, Кондрашов обнаружил на входных дверях накидной замок, из-под дужки которого торчал свёрнутый клочок бумаги. Развернув обрывок, он понял, что это была записка от младшего брата Веньки (в мальчишеском обиходе — «Веник»). «Юра ключ в пачтовам ящщике», — начертал второклашка в послании, не особо утруждая себя соблюдением правил грамматики. «Ох, святая простота! — умудрённо посетовал про себя старший брат. — Этот балбес ещё указал бы, где деньги лежат!»

Поскольку упомянутый ящик висел тут же, при входе, Юрий достал из него ключ, отпер замок, открыл двери, стремительно шагнув вперёд…И тут же, запнувшись обо что-то, чертыхаясь в недолгом полёте, кувырком свалился в темноту сеней…

По инерции столь же реактивно вскочив, Кондрашов нащупал на стене выключатель, включил свет и…Прежде всего, сделал вывод, что зачисление Веньки в наивные создания было явно преждевременным актом: запнулся он о школьный ранец «святой простоты», специально брошенный в проходе. Братья меж собой вели игру, по законам которой они чинили друг другу безобидные проказы. «Ноль-один, — засмеявшись, с лёгкой досадой констатировал старший брат. — Но ещё не вечер, Веник! Погоди…»

Пройдя в дом, на кухне он обнаружил ещё одну записку, лежавшую на столе с нетронутым обедом. От мамы. Она гласила: «Юрочка! Пожалуйста, проследи, чтобы Венюша покушал. Приятного вам аппетита! Мама».

«Вот уж кто никогда не обманет!» — философски заключил изрядно проголодавшийся молодой механизатор, умываясь над раковиной. Он едва успел сесть за стол и с наслаждением отхватить (если прибегнуть к сочному образному выражению Виктора Кропотова) «ка-а-апитальный кусман» от вызывающей обильное слюноотделение хрустящей картофельной шаньги, как его пиршество прервала продолжительная трель телефонного звонка. «Ну вот! — недовольно поморщился едок. — Всегда так: стоит заняться приятным, обязательно кто-нибудь помешает».

На ходу глотая пищу, он поспешил в гостиную, схватил телефонную трубку и отрывисто и резко бросил в неё: «Да!»

— Здравствуй, Юра! — раздался в ответ вкрадчивый и бархатистый девичий голос. — Это тебя Нина беспокоит. Ты что так напористо отвечаешь, будто стометровку за школу бежишь? Или я тебя отвлекла от удовольствия?

— Привет, Нина! Да нет, что ты…, — смущённо и поспешно отозвался тот.

На той стороне эфира была Нина Самохина. Она, по устоявшемуся мнению замараевцев, считалась самой красивой девчонкой в селе. Подобное утверждение, в том числе и на взгляд Кондрашова, практически соответствовало истине. Оттого-то острая и, как чудилось секунду назад, первоочередная потребность в утолении голода внезапно оставила молодого механизатора, будто её и не бывало.

Прежде родители Нины и Юрия жили по соседству и дружили семьями. Вместе сенокосили, трудились на огороде и встречали праздники. Казалось, что это нерушимо. И главы двух семейств — Кондрашов Дмитрий Иванович и Самохин Казимир Анатольевич, стремясь подкрепить нерасторжимую монолитность знакомства кровным родством, не раз и не два, полушутя-полусерьёзно, балагурили про то, что Юрия и Нину надо будет поженить. Матери отмахивались от них, а потенциальный жених, краснея, невнятно бормотал про получение высшего образования, про завоевание места под солнцем. И лишь «невеста», отчаянно встряхивая копной тёмных волос и с озорством стреляя жгуче-чёрными глазами, унаследованными ею от бабки-цыганки, неизменно и без колебаний заявляла, что хоть сейчас готова идти под венец. «Ах, Нинка! Ах, заноза сердешная! — хохотал Казимир Анатольевич, привлекая дочь к себе и чмокая её в щёку. — За что я тебя люблю, так это за нашу самохинскую лихость».

Соседская идиллия рухнула год тому назад, когда Кондрашов-старший и Самохин крепко поссорились. Тлеющий конфликт в ходе очередной стычки перерос в нешуточную драку. И вспыльчивый и тяжёлый на кулак Дмитрий Иванович крепко покалечил бывшего друга. За что суд и приговорил его к трём годам лишения свободы. Немудрено, что чёрная кошка неприязни пробежала и между хозяйками двух семейств, и, поневоле, между их детьми. Получилось своеобразное подобие противостояния Монтекки и Капулетти «замараевского разлива».

С той поры Юрий избегал встреч с «занозой сердешной», а если они случались наперекор всему, отворачивался и прошмыгивал мимо неё. Так же поначалу поступала и девушка. Но затем она изменилась. Сталкиваясь со старым знакомым, Нина здоровалась с юношей, лаской принуждая его к ответной вежливости, а однажды и вовсе перегородила дорогу.

— Юра! — сказала Самохина. — Постой. Есть разговор.

— Стою, — ответил тот, переминаясь с ноги на ногу и глядя в сторону.

— Посмотри мне в глаза, — потребовала девушка. — Ну, посмотри, пожалуйста…Я тебе что-то плохое сделала? Нет. Или, может быть, ты мне свинью подложил? Тоже, нет. Видишь, я перед тобой ни в чём не виновата. И ты передо мной — тоже. Конечно, и моего папу жалко, и твоего…А мы-то здесь при чём?!

— Да…Ни при чём, — признал её правоту Кондрашов, взглянув в искренние и проникновенные, цвета неба в грозовую ночь, очи.

— Вот и договорились! — облегчённо выдохнула Нина. — Я просто хочу, чтобы меж нами не было недоговорённостей.

— Но…Но только между нами, — по-мужски бескомпромиссно предупредил тот.

Отныне при встречах они пристально и с приязнью смотрели друг на дружку, как когда-то, и улыбались. Беспричинно. Вернее, от осознания того, что они не чинят зря обиды. Хотя для родных их замирение оставалось тайной.

Позавчера, в спешке, Юрий и вовсе отважился купить хлеб в бывшем «сельповском» магазине, приватизированном Казимиром Анатольевичем. Тогда как ещё недавно и сам Кондрашов, и его мама совершали покупки в лавке, расположенной в противоположном конце села. Или же ездили за товаром на автобусе в город. Отмене юношей неписаного правила удачно способствовало и то, что Нина торговала без матери, а покупатели в магазине отсутствовали. И они разговорились как старые добрые приятели.

— Ты знаешь, Юра, — озабоченно сказала ему Нина, — скоро мои мама с папой будут в отъезде. Вечера уже тёмные. А я одна с выручкой. Нападёт ещё какой-нибудь маньяк! Мне бы постоянного и надёжного…стража. Да и вообще, для других случаев…

— Возьму колун побольше, и стану тебя стеречь, — игриво пообещал ей юноша на прощание.

И вот сегодня «заноза сердешная» позвонила ему домой.

— Кушаешь? — осведомилась Самохина.

— Уже, — тактично соврал ей собеседник. — А ты как? Наверное, покупатель валом валит, от прилавка не отойти?

— Да какие там покупатели! — досадливо отвечала молодая продавщица. — Морока одна! Гонору на миллион, а берут — на три копейки. Я что, Юра, тебе звоню-то: ты в курсе, что новый завклубом объявился?

— Угу. Сам вчера по поручению Бурдина его поселял. А тебе какая сорока на хвосте эту весточку притаранила?

— Ко мне эта «новость» прямо с заутрени двумя ногами притопала, — засмеялась девушка. — Не успела магазин открыть, слышу, уже кого-то чёрт несёт. Входит мужчина. Так, ничего собой. И обходительный. «Позвольте, — говорит он мне, — на вашем объекте торговли аншлаг разместить». Я — ему: «Что ещё за аншлаг? И вы кто такой будете?» А он мне всё и обсказал. И пригласил вечером заглянуть на огонёк. Посулил, что ансамбль организует. Комплиментами сыпал, что с моей внешностью не за прилавком торчать, а на сцене «Олимпии» блистать. Тут уж я ему уступила: «Нехай! Вешайте вашу афишку». Юра, давай сходим. А?

— Хорошо, — легко согласился Кондрашов.

— Тогда, может, за мной зайдёшь? — предложила Нина.

— Фриссон!¹ — живо отреагировал собеседник.

— Чего-чего? — послышалось с противоположной стороны провода.

— Да зайду, зайду, — сквозь лёгкую усмешку произнёс Юрий. — Это я идиотскую привычку у Кропота перенял: к месту и не к месту всякие словечки вставлять. Во сколько встречаемся?

— Начало в семь. Так ты без пятнадцати подходи.

3

По окончании рабочей смены Кондрашов вернулся домой, охваченный приятным нетерпением. Поужинав, он тщательно почистил зубы и ножницами «обчикал», как выражался Виктор Кропотов, невесомый пушок, пробивавшийся на подбородке.

Затем Юрий, подобно Гаю Юлию Цезарю, стал действовать по нескольким направлениям сразу: стоя перед трюмо, тщательно причёсывал волосы, отвечал на вопросы своей мамы Лидии Николаевны и, «по третьей параллели», умудрялся «мурлыкать» рефрен из «забойного» суперхита группы «Премьер-министр»: «Атомное чувство любовь — не налюбуешься!…» А завершил юноша волнующие приготовления, освежившись отцовским парфюмом.

Ещё вчера неуместным оказалось бы само предположение о том, чтобы застать Кондрашова за щеголеватым «священнодейством» перед зеркалом, ибо всерьёз его поглощала одна, но пламенная страсть — футбол. Да ещё, как запасной вариант, литература. Впрочем, нельзя сказать, что юношу при этом не интересовали отношения с противоположным полом.

Напротив, с некоторых пор в сновидениях ему стало являться молодое создание. Чудное и прекрасное. Лицо юной леди прикрывала прозрачная вуаль, придававшая великолепие таинственности её чертам. Она проходила подле юноши, неуловимо касаясь его складками эфемерного платья и обдавая медвяным благоуханием. И без того сумеречное сознание Юрия ещё более смешивалось, тело охватывала сладчайшая истома, сердцебиение достигало критической отметки. И от желания продлить исчезающее магическое мгновение он…просыпался.

Непостижимая богиня, разумеется, исчезала, а Кондрашов до утра бился в постели, и сон его не брал. При этом, переходя из сферы подсознательного к бодрствованию, он не в состоянии был чётко воспроизвести восхитительный образ из потустороннего измерения. Но смутные воспоминания рождали в нём ощущение эйфории и предчувствие скорого счастья.

Потому юноша украдкой смотрел на всех встречных девушек и…не находил ту, что искал. Он и не подозревал, что в нём закономерно вызревала потребность любить, состояние той общей влюблённости, от которой переход до любви предметной — к конкретной девушке, тождествен прыжку через пропасть, что рано или поздно совершает каждый мужчина. Ну, хотя бы потому, что по ту сторону бездны его ждёт фемина…с глазами цвета грозовой ночи и цыганистым темпераментом. Быть может, это не совсем то…Но, за неимением гербовой, пишут на простой.

Чудаковатый Зигмунд Фрейд утверждал, что либидо — эту могучую сексуальную энергию — возможно и даже разумно сублимировать в иные формы человеческого бытия. О-хо-хо!…Похоже, автора психоанализа самого надо было, мягко выражаясь, исцелять. Разве способна истинного ценителя вин удовлетворить деревенская «бормотуха» или небезызвестная «табуретовка»? Разве в состоянии запросы гурмана утолить «общепитовская» котлета? Разве заменит бывалому мореходу лужа с бумажными корабликами? Нет уж, дудки! Могучую любовную потребность настоящего мужчины дано укротить и растворить в себе исключительно женщине!

И потому закономерно наступает срок, когда на сынов Адама неотвратимо накатывает «девятый вал» страсти! По нарастающей обрушивается на них чудовищная и ужасная в своей всеподавляющей прелести сила женского обаяния! И ломает она всякого самца столь неизбежно, стремительно и мощно, так дурманит его сознание, так застилает ему глаза, уши и прочие органы чувств, что бедолага закономерно сходит с ума и начинает воспринимать действительность только через облик любимой. И при этом для свихнувшегося счастливчика-горемыки все неисчислимые дамские «фишки» приобретают вид настолько гипертрофированных, абсолютных, совершенных и ни с чем несравнимых достоинств, что самому Господу приходится временно потесниться на своём безгрешном олимпийском пьедестале, уступая место Мадонне!

Что до крайне редких недостатков прекрасных особ, то в особую мужскую пору они представляются такими ничтожными, незначительными, микроскопическими, малюсенькими, пустяковыми и приятно-возбуждающими, что уже и над ними впадающий в экстаз сильный пол готов сюсюкать, проливать слюни умиления и по-младенчески лепетать невообразимые восторженные комплименты…

Правда потом, лет так через «…дцать», цунами чувственных и трепетных желаний, ниспосланных Эросом, так же закономерно схлынет. И «отлив» отчётливо обнажит перед обомлевшим и слегка одряхлевшим джентльменом такие «рифы» в натуре его ещё недавно обожаемой половинки, ранее закамуфлированные и заретушированные страстью, что ему останется лишь остолбенело выронить нижнюю вставную челюсть и растерянно развести руками: «Ну, вот…и приплыли!»

Однако подобные пугающие апокалиптические разочарования наступят позже. И, согласитесь, предвидеть их неискушённому юноше было бы весьма и весьма странно. Равно как и то, что прежде ему суждено пережить сладкую участь «самоубийцы-утопленника» в безбрежном океане любви.

Вот почему сейчас Кондрашов чирикал беззаботным воробышком, выводя рулады про атомное чувство. Его, пусть и невеликий, жизненный опыт нашёптывал, что Нина Самохина звонила ему не скуки ради. И не от отсутствия выбора провожатых. Уж у неё-то альтернатива имелась.

Пригладив непокорный вихор, Юрий накинул в прихожей курточку, крикнул оттуда: «Ма-ам, я ушёл!» — и выскочил на улицу. К дому Самохиных он добирался кружным путём: чтобы его тайну не раскрыла ни Лидия Николаевна, ни замараевские обыватели.

4

Пять минут спустя он пробрался к самохинской новостройке — солидному двухэтажному коттеджу, по респектабельности мало уступавшему директорскому особняку. Вот так вот Самохины отстроились нынче! А ещё в прошлом году они жили в деревянном доме, располагавшемся по соседству с усадьбой Кондрашовых.

Нина Самохина помимо того, что обладала броской внешностью, слыла в селе и наиболее богатой претенденткой на выданье. Магазин, в котором она торговала, замараевцы по старой памяти продолжали именовать «сельповским», хотя в действительности его удачно «прихватизировал» Самохин. Помимо этого глава самохинского семейства также завёл солидную торговую лавку на окраине Ильска. Обособляясь от совхоза, Казимир Анатольевич выбил солидный земельный надел, где теперь держал пасеку на сотню ульев. То есть, многое говорило за то, что единственная наследница хваткого предпринимателя Самохина в девках-вековухах не засидится.

Домину Самохиных окружал надёжный сплошной заплот двухметровой высоты, а помимо того её стерёг здоровенный чёрный кобель-волкодав. Не успел Юрий приблизиться к забору, а пёс уже глухо, злобно и не без опаски заворчал, почуяв кровного чужака (к тому у волкодава были резоны — о чём рассказ впереди). Когда же пришелец звонко свистнул, сигнализируя Нине о прибытии, собака захлебнулась в низком хрипящем лае.

В ответ хлопнуло окно коттеджа, в проёме которого появилась «заноза сердешная». Она приветственно помахала рукой и, изобразив на пальцах ходули, показала кавалеру, чтобы тот проходил внутрь по аллейке, до которой не достаёт злобный цепной цербер. Юноша не менее выразительными жестами дал понять, что подождёт её на улице — в укромном закоулке и в полумраке сгущавшихся сумерек. «Иду-у. Уже иду, — прерывая немой диалог, крикнула Нина, лакируя маникюрной кисточкой ногти. — Мизинчик остался». И захлопнула окно.

«Мизинчик остался», — вздохнул деревенский кавалер, сведущий в женской психологии исключительно на теоретическом уровне. — Наверное, один мизинчик составляет эквивалент одного мужского перекура? А если человек принципиально не курит, то как ему быть?» И он вынужденно настроился на пятиминутную выдержку.

Но миновало не менее томительной четверти часа, прежде чем Самохина показалась из-за массивных ворот. Изнемогающий от нетерпения Кондрашов вознамерился было, как бы мимоходом и шутя, отчитать её, да поперхнулся заготовленной язвительной тирадой про «мизинчик». И не мудрено, что он впал в оторопь: к уральским просторам, как-никак, приближалась зима, пусть и изрядно смягчённая интенсивной оттепелью, а Нина вырядилась сообразно топ-модели, собравшейся фланировать на подмостках Парижа.

О, женщины!… Нет никаких сомнений в том, что вы внешне ослепительно хороши лишь постольку, поскольку изначально чудесен ваш внутренний мир. И следуя зову этого мира, в вас неистребима, неиссякаема и вечно жива нацеленность на изменение под стать себе всей остальной брутальной вселенной по законам красоты. В том числе и по перевоспитанию тех неуклюжих и косноязычных, неотёсанных и грубых недотёп, что были ниспосланы вам свыше с библейских времён в качестве спутников жизни и в порядке испытания вашего долготерпения.

Допустимо в порядке фантазии предположить, что и без вашего облагораживающего влияния эти гориллоподобные существа, во избежание членовредительства вследствие обрывов, зацепов и обморожений, с течением времени самостоятельно доросли бы до понимания необходимости пользования повязками стыдливости и иной одеждой. Тогда они нацепили бы козлиные шкуры, обрядились в куль-рогожу, и на этом всемирно-исторический процесс развития моды у них был бы завершён.

Не исключено, что и без вашего участия самоуверенные недоумки с козлинообразными фейсами, не без апломба обозвавшие себя мужчинами, когда-нибудь и освободились бы от скотской щетины на собственных мордасах, обретая мало-мальски гуманизированный облик, но…Но произошла бы сия маловероятная метаморфоза, по наиболее оптимистичным прогнозам, как итог непрекращающихся пьяных стычек, дебошей и войн, в ходе которых они, завывая и вереща, словно мартовские коты, злобно таскали бы друг друга за усы и бороды.

Осмелимся также абстрактно предположить, что и лишённые стимулирующего воздействия прекрасной половины человечества, эти дурнопахнущие самцы (творческая ошибка Создателя) через толщу и толщу тысячелетий поднялись бы до той степени совершенства, что при переходе из зимнего сезона в летний, начали бы менять резину…(тьфу ты!) носки, стоящие у порога. И, возможно (хотя слабо в это верится), стали бы использовать средства личной гигиены, непременно изготовленные (научи дурака Богу молиться — он и лоб расшибёт) на основе выжимки из самогона, сала, лука, редьки, чеснока, хрена и иной родственной им гадости.

Зато!… Зато, и теперь уж, вне всякого сомнения, в их всемирном стаде функционировали бы и без вашего вмешательства, милые дамы, три доведённые до совершенства монополии (как минимум и как максимум): винно-водочная, табачная и автомобильная. И (чем чёрт не шутит!?), если бы даже такое убогое и ущербное сообщество не сгинуло бы и не провалилось бы в тартарары, то…То что это была бы за жизнь???

Итак, Нина, обходя лужицы, островки снега и грязи, приближалась к Кондрашову. На ней был новенький, с иголочки светло-голубой плащ, на который ниспадали пышными волнами её тёмно-каштановые волосы. На ноги она надела туфельки на каблуках-шпильках, удачно гармонировавшие с её ладной фигурой и облегающей стан верхней одеждой. Её взволнованное лицо и сияющие глаза источали неизмеримое блаженство и ожидание комплиментов. На фоне приземлённого сельского пейзажа девушка смотрелась, словно Елена Прекрасная в разрушенной и разграбленной Трое.

В свете всего вышеизложенного становится объяснимым, что Кондрашов стушевался вкупе со своими резиновыми сапогами сорок второго размера, оптимально подходящими для деревенской слякоти. Он непроизвольно подтянулся, стремясь выглядеть выше и стройнее. Слова упрёка спешно канули с его языка в глотку, пищевод, желудок и куда-то ещё дальше. От недавнего нетерпения и максимализма сохранился лишь скромный жест, проявившийся в том, что Юрий выразительно постучал пальцем по циферблату часов, да и то, предварив это движение громким восклицанием: «Кгм-кгм…Здорово!…Ты самая красивая девушка Ильска и его окрестностей!»

Щёки Нины в ответ вспыхнули ещё ярче благодарным румянцем. Провожатый протянул руку к её запястью, однако Самохина по-взрослому подхватила его под локоток, прижалась к нему, и они зашагали вдоль забора, не находя темы для разговора от церемонности и деликатности момента.

–…Ну и как я тебе? — наконец осведомилась модница, ступая на дощатый тротуар, отчего её модельные туфельки звонко зацокали. — Нравлюсь?

— Не то слово, — отвечал Кондрашов, стараясь не шлёпать сапогами по мокрым доскам. — Я сражён наповал.

— Хоть сейчас под венец? — не успокаивалась девушка, продлевая период мужского признания в восхищении ею.

— Ну…если жениха подыскать.

— А ты-ы?

— В таком-то виде? — критически усмехнулся юноша.

— Ты для меня и такой бы сгодился, — высказала ответную любезность первая деревенская красавица. — В порядке особого исключения!

И на волнующем пике взаимной откровенности, путь парочке преградил перекрёсток, разбитый от распутицы в грязное месиво.

— Ваши предложения, сударь, — озабоченно обратилась Нина к Юрию, бережливо переступая в своих модельных «лодочках».

— Нет таких преград, сударыня, что остановили бы русского первопроходца! — проговорил тот с напускной невозмутимостью.

И не успела модница охнуть, как он подхватил её, плотно притиснул к груди и понёс через грязь.

— Юра, так ты повёл бы меня к алтарю? — касаясь его лица душистым локоном, томно проворковала девушка.

И она выдержала продолжительную паузу.

«Ох, и умеют же дамы задавать сложные вопросы в наиболее неподходящие моменты!» — посетовал про себя озадаченный носильщик пикантной ноши, разом постигая на практике и особенности женского духовного устройства, и выбирая безопасный маршрут, а также храня молчание из-за перебора вариантов адекватного ответа.

Решение нелёгкой (в прямом и переносном смыслах) задачи осложняло три привходящих фактора. Во-первых, Самохина была ладной, но и весьма крупной девицей. Во-вторых, Юрий впервые в жизни удостоился чести прижимать к себе отнюдь не мешок с овсом, а «занозу сердешную». И это значило, что справиться с мужской миссией нужно было легко и элегантно: без пыхтения и сопения, всхлипов и кряхтения, надрыва и судорожных рывков. И, в-третьих, предстояло дать обязывающий ответ на тему, о которой он прежде всерьёз и не помышлял.

Потому Кондрашов, внешне легко паря с деликатным грузом над бездорожьем, внутренне действовал на пределе сил. Да к тому же посреди скользкого месива, когда ноги и без того разъезжались, как «у пьяного сивого мерина», его голову некстати посетило бедовое сравнение. Сравнение о том, что по комплекции Нина, пожалуй, несколько тяготеет к пресловутой Маньке из Большой Захотихи, а загнанный на футбольных тренировках кавалер (хоть и превосходящий её на полголовы в росте) — к Манькиному папашке. «Сладкая парочка!» — подумалось юноше.

И происходящее представилось ему в столь забавном свете, что он едва не расхохотался, а «потешная слабость» начала разгибать предательски задрожавшие пальцы. Благо, выручило то, что девушка с готовностью обхватила юношу обеими руками за шею и прильнула к нему.

Н-да! Несметное количество положительных эмоций отразилось бы на лице Юрия, прижимай он к себе «самую красивую девушку Ильска и его окрестностей» в иной ситуации. Теперь же он преимущественно мечтал о том, чтобы добраться до твердыни земной, откуда тротуар тянулся уже до самого клуба. И вполне объяснимо, что Кондрашов, выгадывая время, не нашёл ничего лучшего, как заторможено и неловко пошутить:

— К алтарю?…Ах да, в качестве надёжного стража с колуном…

— Вот ещё! — чуть обиженно надула губки Нина. — Я тебя вижу в качестве того, кому я… позволила бы снять с меня фату! В нужное время и в нужном месте. Так как?

— Мне же скоро осмьнадцать стукнет, — поёрничал кандидат в женихи. — И тогда забреет паренька военком…

— Надо, так я и армию пережду, — настаивала на определённости Самохина. — Так как: ждать?

— Ждать. Конечно, ждать, — облегчённо откликнулся тот невольно подсказанным самой девушкой ответом.

— Взаправду?

— Угу.

Вот таким образом и завершилась их первая душевная близость, которую одна сторона восприняла как неофициальную тайную помолвку, а вторая расценила в качестве ни к чему не обязывающего неопределённого обещания.

Кондрашов облегчённо вздохнул, поставив Нину на тротуар. А «конспиративная невеста» щедро вознаградила «замараевского рикшу» за заботу: вставая на ноги, недвусмысленно прихватила своими чувственными губами его горевшую от напряжения щёку.

5

В коридор клуба парочка вошла с опозданием, услышав разноголосицу, доносившуюся из кабинета заведующего. Соблюдая этикет и оберегая Самохину от возможных претензий за опоздание, Кондрашов распахнул двери и шагнул за порог первым, прикрывая собой спутницу.

Помещение основательно было заполнено молодёжью. И Юрий, вспоминая нечто, вычитанное им в книжке про старину, дурашливо отвесил присутствующим поясной поклон и громко провозгласил:

— Привет честной компании! Наше вам с кисточкой!

— О! — живо отреагировал на их появление Володя Попов, работавший с Кондрашовым в одной производственной бригаде. — Опоздавшему поросёнку — титьку возле попки! Свободных стульев-то и нету.

— И ещё пусть покажет, в котором месте у него кисточка, — пробасил из угла Виктор Кропотов.

— Жених и невеста! — проницательно съязвил кто-то из девушек. — Вон…какие возбуждённые…Или вам сразу марш Мендельсона сыграть?

— А вам — реквием Шопена? — резко «ощетинился» из-за двусмысленных намёков Кондрашов.

— Э-э-э, нет, други мои! — Сглаживая остроту пикировки, вмешался Лукин, вставая из-за стола и поочерёдно отмечая персональным поклоном и рукопожатием соответственно прибытие первой деревенской красавицы и своего памятного знакомца. — Так нельзя. К нам же пожаловала сама Ниночка! Она очень скоро, в чём я не сомневаюсь, засверкает на всероссийской эстраде. А это? — похлопал он по плечу Юрия. — Это мой спаситель на замараевских минводах. Если бы не он, не свидеться бы нам с вами сегодня, други мои.

— Ух, ты!

— Это как?

— Почему спаситель? — принялись наперебой расспрашивать Лукина заинтригованные парни и девчонки.

Аркадий Николаевич, встав в центре комнаты, начал рассказывать о перипетиях встречи с Кондрашовым накануне. И повествовал Лукин настолько увлекательно, и с такими уморительными ужимками воспроизводил то, как он «фуркал» в луже, так живописал, каким образом «чумоданы» улепётывали от него прочь, будто добродушные тараканы от злобного санитара, что смех не смолкал до конца его импровизации. «…Один рвёт когти на Северный полюс, второй — в Антарктиду, а аккордеон — на постоянное место жительства к тёте Саге и дяде Абгаму в Изгаиль», — под общий хохот завершил он выступление экспромтом, характерно картавя.

Постепенно все успокоились, и Лукин опять взял на себя инициативу, но уже деловую. Он сел с аккордеоном на стул, поднял руку кверху, призывая тем самым к полной тишине, и заговорил серьёзно:

— Друзья мои! Лаконично подытожим, образно выражаясь, наши декабрьские тезисы. Установка господина Бурдина однозначная: к совхозному собранию по итогам сельскохозяйственного года дать концерт. То есть, у нас в распоряжении всего-то пара-тройка недель — следует поторапливаться. Репертуар в основных чертах мы наметили. С Ниночкой и Юрием на сей счёт я дополнительно перетолкую, а сейчас возьмёмся за распевочку.

— За распевочку? — удивился Кропотов.

— Именно. Я вам буду задавать ноту на аккордеоне, — растягивая меха музыкального инструмента и нажимая на одну из клавиш, обратился Аркадий Николаевич к полутора десятку ребят, рассевшихся перед ним полукругом, — а вы её подхватываете и тяните. И, таким образом, мы с вами в восходящем, а потом в нисходящем порядке должны одолеть весь звукоряд. По крайней мере, постараемся сделать это. Если кто-то почувствует, что более высокую ноту он не осилит, пусть остановится и передохнёт. Но хочу заранее предупредить, что эстрадное искусство не терпит натур робких и закомплексованных. Потому изначально и без малейшего мандража настраивайте себя на то, что вы самые голосистые вокалисты, самые талантливые артисты, самые гениальные личности! Всё понятно? Тогда начали: тянем букву «о».

Лукин прервал вступительный монолог, нажал на самую верхнюю клавишу аккордеона и первым низко затянул: «О-о-о-о-о…» И вслед за ним остальные, поначалу чуточку пересмеиваясь и переглядываясь, тоже заголосили: «О-о-о-о-о…». Музыкальный наставник постепенно брал ноты всё выше и выше и периодически пояснял: «А теперь на букву «у». И прежде других подхватывал: «У-у-у-у-у…» Время от времени он останавливал распевку и поучал, обращаясь, например, к Кропотову:

— Виктор, дорогой мой! Ну разве это буква «а»? Ты же её держишь взаперти. Внутри себя. Она рвётся, бедная, наружу, а ты её не выпускаешь. Это в девятнадцатом веке ценился так называемый грудной голос. Скажем, как у великой примы Франции Полины Виардо. Нынче же век двадцатый на исходе. Иная эпоха. Общество стало открытым. И требования к вокалу тоже изменились. Звук должен «висеть» у певца на губах. Буква «о» должна буквально «выкатываться» из вашего рта, как бусинка, — обводил учитель взглядом учеников, — и свободно лететь к поклонникам. Слушали Аллу Пугачёву?…Только не нынешнюю, а, да позволено будет так выразиться, раннюю Аллу, когда мы все балдели от её «Арлекино»?!…Так вот, делать, как ранняя Алла! Поехали дальше…

Лукин вновь нажимал на очередную клавишу и темпераментно повелевал: «На букву «и»…И-и-и-и-и…». Юрий с Ниной, обмениваясь улыбками взаимопонимания, синхронно подхватывали: «И-и-и-и-и…»

Вскоре требовательного художественного руководителя опять нечто не устраивало в хоре звучащих голосов. Он склонял голову набок, подобно любопытному снегирю, сидящему на ветке, чутко прислушивался, делал музыкальную паузу и говорил Попову: «Володя! Ты чуточку в нос поёшь. Оттого лёгкая гнусавинка. У тебя звук цепляет за нёбо. А ты так щеками, гортанью, всем речевым аппаратом направляй его, чтобы он, не соударяясь о полость рта, полностью выходил наружу. Общая ошибка: не работаете артикулярным аппаратом. Он должен, по идее, как бы копировать звук, чтобы я взглянул на ваши уста и мне, подобно глухонемому, стало ясно, что это звук «о». Чехов же нельзя повторял, что если в первом акте на стене висит ружьё, то в последнем акте оно должно выстрелить…

— Что висит, то не стреляет, — буркнул Кропотов, но его кроме Кондрашова никто не услышал.

–…И у нас, по Чехову, не должно быть ничего лишнего, — продолжал меж тем растолковывать премудрости вокала Лукин. — Функциональность в чистом виде. Не стесняйтесь раскрывать рот. При случае обратите внимание на Ларису Долину. Какая у неё внешняя артикуляция, а! Видели, как она, извиняюсь за выражение, пасть дерёт? В лучшем значении этого слова. Будто крокодил. Будто готова заглотить весь мир. В желудок заглянуть можно! Зато и акустика у неё мирового уровня. Чистая и ясная. Уловили? Поехали дальше.

Пальцы рук Аркадия Николаевича скользили по клавиатуре музыкального инструмента ниже и ниже, а звучание аккордеона и напевы вокалистов, напротив, взлетали выше и выше. И стоило кому-то из репетирующих замолкнуть в изнеможении, как Лукин принимался его подбадривать: «Ну-ка, давай ещё потянем… Фальцетиком…Фальцетиком…Теперь хорош!…»

Или же музыкальный руководитель вдруг восклицал:

— Прекрасно, Ниночка! Какой у тебя чистый и сочный природный альт! А амплитуда — три полновесных октавы — почти от контральто до сопрано! Да и остальные на диво одарённые. Порой забываешься, и кажется, что ты вовсе и не в Замараевке, а где-нибудь…в Милане, в Ла Скала.

— Мы, замараевцы, лучшие, — под общее веселье похвастался Кропотов. — А на халяву у нас и бурёнки лучше итальянских коров замычали бы.

И когда последней из вокалистов смолкла Юля Гордина, вытянувшая самую высокую ноту, у многих на лбах проступила испарина. Кропотов расстегнул ворот рубашки, промокнул лицо рукавом и покачал головой.

— Как, Виктор? — поддел его Лукин. — Дармовой хлеб у артиста?

— Ничего себе, распевочка! — откашливаясь, отвечал тот. — Словно тайм на футбольном поле отпахал. Так ведь…кхе-кхе…надорваться недолго. Зато, какое у меня горлышко стало: что у того волка, которому кузнец его подковал. Шелковистое! И никаких яиц не надо.

— Так уж и «никаких»?! — разыграл удивление на своём лице Аркадий Николаевич. — Не скажи! Так ведь, неровён час, вместо своего густого баритона запищишь на манер Вовочки Преснякова.

Парни, довольные весьма кстати наступившей передышкой, громко захохотали, девчонки стыдливо захихикали, а Володя Попов съязвил, ехидно взглянув на Кропотова: «Зато девки целее были бы…». Тем самым он намекнул на «ахиллесову пяту» Виктора, которого уже в детстве дразнили «девичьим пастухом».

— Знаете, чем вы меня удивили? — обратился заведующий клубом к аудитории. — Разбросом голосов. У девушек почти исключительно высокие, кроме Нины, а у ребят — исключительно низкие: сплошь баритоны, переходящие в басы. Только Володя и Юрий — теноры, тяготеющие к баритонам.

— Хо, они ещё пацаны, — возразил ему Кропотов. — Повзрослеют — тоже засипят.

— У нас, Аркадий Николаевич, учёные проводили исследования, — ввёл приезжего в курс дела Кондрашов. — Они изучали наше замараевское наречие, особенности говора, фольклор…

–…традиции, обычаи, тосты! — вклинился Кропотов под смешки присутствующих.

— Нет, кроме шуток, — сердито сверкнул Юрий глазами на Виктора. — И параллельно учёные установили, что мы живём в уникальной природной зоне, в громадном урочище, которое нас как бы отделило от остального мира и сохранило нашу самобытность. Получается, что замараевцы — особый этнос. И по голосу, и по многому другому…

— Правда-правда…

— Так оно и есть, — уже серьёзно подтвердили слова Кондрашова остальные, уловив недоверчивый взгляд художественного руководителя.

— Раз заговорили на отвлечённые темы — это верный признак того, что мы отдохнули, — подвёл итог разминке Лукин. — Вас я уже, господа артисты, извините за банальность, «сосчитал» и квалифицировал, как тот козлёнок из известного мультфильма, который умел считать. Отныне вы для меня не просто мальчики и девочки, но басы и теноры, альты и сопрано. Попозже я рассажу вас, как говорят в народе, по голосам, то бишь — по хоровым партиям. Пока же, вместо музыкального антракта, поработаем над дикцией и произношением, применив искусственно усложнённую артикуляцию. Попросту говоря — скороговорки. Это эффективный тренинг, чтобы ваши язычки стали изворотливыми, точно помело. Только, чур, не вывихните их.

И заведующий клубом, а вслед за ним и его подопечные, начали произносить на разные лады скороговорки и прочие «языколомки». Типа «Саша сушки сосала и мочалила мочало». При этом Кондрашов успел подметить, что Лукин горазд подпустить сальности и в таком, казалось бы, абсолютно несексапильном занятии. Над предложенной им скороговоркой «Еду я по выбоине, из выбоины не выеду я» навеселились вдоволь. И особенно в исполнении Кропотова, который, покраснев словно свежесваренный рак, пусть и невольно, но так и норовил придать ей более чем двусмысленную форму.

Всё тот же Виктор и добил всех присутствующих, взяв скорый реванш у заведующего клубом.

— Это что, — пренебрежительно отмахнулся он по поводу своего фиаско в искусстве чёткости и чистоты речи. — Это фигня! Вот вы, Аркадий Николаевич, попробуйте быстро сказать такую штукенцию: «Сиреневенькая глазовыколупывательница с полувыломанными ножками».

— Чего-чего! — едва не выкатились глаза из орбит у повидавшего «семь чудес света» худрука под дружный гогот аудитории.

На очаровательной «глазовыколупывательнице» молодёжь «запала» окончательно. Извиняемся за использование непафосного сравнения в повествовании, но необъезженными кобылками ржали и замараевские девушки.

Лишь через пять минут Аркадий Николаевич привёл артистов в рабочее состояние и рассадил их согласно вокальной классификации. «Други мои! — объявил он. — Как мы и условились с вами в дебюте встречи, сейчас попытаемся хором исполнить опус «Деревенька» — любимую песню директора совхоза. Девочки текст уже размножили, посему прошу разобрать листочки, и начнём».

Лукин сыграл на аккордеоне музыкальное вступление и, когда зазвучал лирический лейтмотив, Юрий, в числе прочих, по сигналу дирижёра, поданного энергичным кивком, запел: «Деревня моя, деревенька-колхозница…». Исполнить «опус» по хоровым партиям оказалось непросто. И только с седьмой попытки хор вытянул песню без сбоев от начала и до конца. При этом живое музыкальное полотно, проистекающее из полутора десятков уст, прозвучало столь мелодично и слаженно, что, чудилось, стены кабинета не выдержат акустического резонанса и разлетятся вдребезги.

— Клёво! — выразил общее мнение одним словом Кропотов. — Вот это мы дали! Как ты, Юрка, сказал-то?

— Бельканто², — потупившись, поскромничал тот.

— О, как! Бельканто! — подытожил Виктор.

— Для дебюта относительно неплохо, — вынес оценку и Лукин. — Хотя красивого пения, особенно в лёгкости ведения звука и плавности переходов, на горизонте пока не наблюдается. Огрехов масса, уж поверьте моему изощрённому музыкальному уху. Но…пели же «с листа». Так что твёрдую «троечку» можно выставить.

— Как «троечку»?!

— Да мы же классно сбацали!

— Не хуже, чем хор этого самого…Григория Верёвки! — возмутились ребята.

— Эх, молодо-зелено, — засмеялся Аркадий Николаевич. — Не берусь спорить. Почитатели нас рассудят…Да!…Ещё мы с вами упустили два момента: не решили, как назовём наш творческий коллектив, и насколько часто будем проводить репетиции?

После горячих и продолжительных споров почти единогласно присвоили нарождающемуся ансамблю наименование «Деревенька» — что и у той песни, с которой предполагалось открывать концерты. Только Кропотов упорно не соглашался с выбранным вариантом, из квасного патриотизма доказывая, что деревня селу — не ровня. А Замараевка, как-никак, — большое село.

Репетиции на «втягивающей стадии» постановили проводить через день, поскольку Лукин опасался, что более напряжённого ритма не выдержат неподготовленные голосовые связки вокалистов. «Снизойдите к моему недюжинному опыту, — переубеждал он наиболее горячие головы. — В нашем деле профанация ужасна. Я же не учу вас озимые сеять. Лучше недогрузка, нежели перегрузка. Первоначальная эйфория улетучится, а напряжение и усталость останутся».

Засиделись допоздна. По домам ребята расходились уже в одиннадцатом часу. А Юрий с Ниной и вовсе ближе к полуночи, так как Лукин оставил их затем, чтобы уточнить репертуар.

Оставшись втроём, Аркадий Николаевич жестом пригласил Кондрашова пересесть на стул, стоявший перед столом заведующего клубом.

— Ну что, Юрий, пародии, фокусы, эстрадные миниатюры? — шутливо спросил он парнишку, когда тот обосновался на новом месте.

— Да я, вообще-то, пою, если это можно назвать пением, — неловко пожимая плечами, пояснил экзаменуемый, демонстрируя своим видом, что ему-то яснее ясного, что их брата вокалиста и без него в избытке расплодилось на белом свете.

— Песня — основа эстрады, — согласился завклубом. — К ней в процессе творчества всё прочее и приложится. Просто ты вчера так завлекательно про Манькину яму излагал, что я узелок на память завязал: у молодого человека речь весьма изрядно поставлена. Ты, Юрий, как: певец-надомник, или на людях доводилось выступать?

— В школьном ансамбле пел, а Володька Попов и Пашка Богданов — который справа от вас сидел, на гитарах бацали и мне подпевали. Володька и на баяне прилично играет. Да что там «прилично»: он лучший баянист Замараевки.

— Угу. И что же мы предпочитаем исполнять?

— Мне у Губина нравится «Мальчик-бродяга». Или у Леонтьева — «Полёт на дельтаплане». Или у Зацепина с Дербенёвым — «Есть только миг»…, — открылся в своих предпочтениях юноша. И спохватившись, добавил: — Наверное, последние две вещи уже устарели?

— Отчего же, — успокоил его авторитетный собеседник. — Хорошие вещи с годами прибавляют в цене. И потом, в сельской местности общественные процессы запаздывают аккурат лет на десять-пятнадцать. Нормальный выбор. Тем паче, что твой вокальный потенциал ему вполне соответствует. Но, всё же…Юрий, ты на досуге взвесь моё предложение про то, чтобы совместно вести концерты. Кумекаю я, что и конферанс — твоя стихия.

Перетолковав с Кондрашовым, Лукин отсадил его в сторонку, а сам занялся Ниной. Примечательно, что её он не столько выслушивал, сколько осыпал комплиментами и пел дифирамбы, обещая ей блестящее будущее — под его, разумеется, тёплым и чутким руководством. От расточаемых им похвал Нина не растаяла. Она лишь иронически фыркала и смеялась.

«Ишь, как обхаживает, селадон! — не с ревностью, а с неожиданно возникшей лёгкой неприязнью подумал Юрий. — Вроде уже в возрасте, а туда же…Да и в луже матерился…». И ему вспомнилась бывальщина про то, как кинорежиссёр дарит посулы начинающей актрисе: «Меньше чем через год у нас с тобой будет «Оскар»!» На что та наивно замечает: «А если родится девочка?»

Кондрашову стало неприятно, и он встал со стула, решив уйти по-английски, не прощаясь.

— Юра, ты куда? — окликнула его Самохина, заметив его резкое движение. — Ты не уходи без меня. Я уже скоро.

5

Отвязавшись от Лукина, Нина ещё долго не отпускала от себя Юрия. Они бродили по улицам села и болтали о сущих, но для них таких многозначительных, пустяках. При расставании возле самохинского коттеджа девушка с еле прорвавшимся стоном потянулась кверху соблазнительной фигурой, томно зевнула и проворковала по-свойски, почти по-семейному: «Ой, мочи нет, до чего спать хочется! В спальне сброшу с себя всё-всё, даже ночнушку не одену, и сразу бултыхнусь в постельку!»

От произнесённых слов у Кондрашова, живо вообразившего эту картину, тревожно и приятно заныло в животе. Ведь он ещё не был близок с женщиной. И когда Самохина прощально протянула ему руку, он, наконец-то, осмелился и мимолётно чмокнул девушку в щёку.

— Хм…Товарищеский поцелуй, — не без иронии хмыкнула та. — Разве ж так целуются?

И не успел растерявшийся непутёвый ухажёр слова молвить, как девушка порывисто и с силой обняла его. Она охватила своими чувственными и сочными губами его губы и так страстно втянула их внутрь и продолжительно задержала там, что Юрий едва не задохнулся. Ощущение сладкого ожога охватило его.

— Вот…как надо…с милым…целоваться, — бурно дыша, выговорила Нина, отпустив юношу. — Ну и как?

— Чуть не помер! — тихо засмеялся тот, ибо к нему на фоне кислородного опьянения нежданно-негаданно возвратилось чувство юмора. — Но здорово! Это была бы самая приятная смерть в мире!

— Так мне тебя ждать, если заберут в армию? — по-женски несколько нелогично вдруг возвратилась первая замараевская краля к их вечернему разговору.

— Ну-у…Ждать, — неуверенно кивнул Кондрашов.

— А ну, давай сюда свой мизинчик, — решительно сказала Самохина, протягивая к нему руку.

— Опять «мизинчик»? А зачем? — глуповато заулыбался парень.

— Затем, — коротко и безапелляционно ответила девушка, беря его за запястье и склоняясь над ним.

Внезапно острая колющая боль пронзила палец Юрия.

— Ты что?! — вскрикнул он, высвобождая кисть. И увидел, что на кончике его мизинца выступила кровь.

— Надо, — деловито сказала Нина.

И она, невесть откуда взявшейся у неё булавкой, проколола кончик и своего пальца. Затем Самохина прикосновением пораненных мизинцев смешала капельки животворящей жидкости и заставила Кондрашова слизнуть кровь у себя, в свою очередь, проделав то же самое с его мизинцем.

— Теперь мы тайно соединили судьбы, — заявила она, покончив с мистическим ритуалом. — И ничто и никто нас не разлучит. Мы — суженые.

Чуть оторопевшему «суженому» мистический церемониал внушал как захватывающую интригу, так и жутковатые переживания. Ему невольно вспомнилась неумирающая молва замараевцев о том, что предки Нины, в том числе бабка и мать девушки, занимались ворожбой.

— Ты меня заколдовала? — пряча за усмешкой противоречивые эмоции, осведомился он.

— Глупыш! — прикоснулась Самохина губами к уголку его рта. — Против любимого заветы не могут иметь силы злого заклятья. Любящее сердце вещуньи не в состоянии нести ничего, кроме добра.

В подтверждение её магического зарока, громадный черношёрстный самохинский кобель теперь не бросался на Юрия в захлёбывающемся свирепом лае. Пёс из-за полуоткрытых ворот дружелюбно вилял ему хвостом, признавая за своего.

Глава вторая

1

Воскресным днём сельская молодёжь собралась на третью

репетицию. Вот она-то не только круто изменила привычный жизненный уклад Юрия Кондрашова, но и подломила его материалистическое мировоззрение или, как нынче модно изрекать, его менталитет. Хотя поначалу ничто подобного не предвещало.

Вслед за распевкой и исполнением хоровых песен, коллектив самодеятельных артистов разбился на группы: Лукин и трио девчонок, которое составили сёстры Гордины и Нина Самохина, отрабатывали музыкальный номер на сцене, привыкая к атмосфере и акустике зрительного зала; Юрий и Виктор Кропотов, устроившись на галёрке, зазубривали роли из юморески; остальные в кабинете заведующего клубом осваивали текст новой песни. Короче говоря, каждый занимался порученным делом.

И в этот момент произошло событие, сыгравшее в судьбе Кондрашова исключительную роль. Входная боковая дверь неслышно отворилась, и в зал вошли две незнакомые девушки. Здесь же, у входа в партер, они присели на зрительские места и превратились в нечаянных слушательниц песни о дождике, исполняемой трио.

На одну из посетительниц Юрий не обратил особого внимания. Зато бросив взгляд на другую визитёршу, он обомлел и, дважды хватанув воздух от удушья, молниеносно впал в прострацию. Он почувствовал себя так, словно после хлёсткого удара обожаемого им бразильского форварда Роналдо мяч угодил ему в голову. Набежавший за феноменальным нападающим атакующий полузащитник Ривалдо прямым подъёмом, тоже наотмашь, вдарил по отскочившему мячу, и тот попал уже в солнечное сплетение живой мишени. И довершил разгром, начатый товарищами по команде, защитник Роберто Карлос, нокаутирующим «сухим листом» отправивший болу³ на вершок ниже того места замараевца, где новорождённым перевязывают пуповину. «Оттаскивай!», — кричат в подобных случаях чокеровщикам лесорубы, отпилившие от дерева бесчувственный комель.

Потрясение, смятение чувств, полуневменяемость, — пожалуй, так наиболее ёмко следовало бы охарактеризовать состояние Кондрашова. И оно объяснялись тем, что гостья (в этом юноша готов был поклясться на Библии, Коране, Талмуде и Уставе ФИФА⁴ вместе взятых) оказалась подлинным воплощением той Девушки-Ночи, что навещала его в снах. Прекрасное, недосягаемое и потустороннее видение чудесным образом превратилось в реальную и утончённую мисс Нежность и Очарование (ведь загадочный флёр уже не прикрывал её дивные черты). И она, подумать только! находилась в двух десятках шагов от него и дышала одним с ним воздухом!

В состоянии ли простой смертный описать женскую красоту? Разумеется, нет! Напрасная надсада! Любой полноценный мужчина сознаёт тщетность таких потуг. И тот, кто утверждает противоположное, в лучшем случае обречённый завистливый и мстительный импотент, а в худшем — дважды кастрированный на гильотине злобствующий евнух. Их напрасные попытки напоминают жалкие поползновения отдельных ущербных чудаков дать сухие логические дефиниции любви, духовному и…кгм…недуховному экстазу, жажде жизни и тому подобным непостижимым для логики феноменам.

Величие художников-импрессионистов, в частности, в том, вероятно, и состоит, что они и не покушались на фотографически безукоризненные слепки с самобытности человеческого бытия или, тем паче, не посягали на то, чтобы превзойти в искусности Творца всего сущего. Гениальные живописцы определяли для себя неизмеримо более скромную задачу: на холстах они ваяли богатой палитрой сугубо индивидуальные впечатления, вызванные созерцанием того, что «зацепило» их. И следуя этой логике, можно только попробовать в ничтожной степени передать тот взрыв эмоций, тот каскад ощущений, что всколыхнули душу неискушённого провинциального парнишки, которому судьба устроила долгожданное рандеву с неподражаемым эстетическим идеалом.

Ах, до чего же она была хороша! Её рафинированная аристократическая красота перманентно напоминала о том, что посланница небес всего лишь на один миг, волею случая, завернула в сей убогий крестьянский уголок. И от этой небожительницы веяли особые флюиды, указывавшие на её неземное происхождение и подтверждавшие, что для простых смертных она доступна ровно настолько, насколько солнечные лучи, рассекающие заоблачную вышину, позволяют через себя прикоснуться к далёкой голубой звезде.

На гостье было модное кепи, элегантное серое укороченное пальто спортивного покроя и тёмные брючки, заправленных в изящные сапожки. В этом одеянии она полноправно олицетворяла собой космическую амазонку, только что завершившую верховую прогулку на Пегасе по Млечному Пути в окружении ангелов.

И то, как она вошла, независимо поведя головой, прошла по залу, невесомо чеканя шаг «от бедра», присела, красиво изогнув лебединую шею, женственно поправила светлый локон, выбившийся из-под кепи, — всё в совокупности свидетельствовало о ней как о представительнице избранной священной породы. Той самой породы, над которой природа по поручению богов поработала не одну тысячу лет, сменила сотни поколений, прежде чем, действуя методом проб и ошибок, сподобилась-таки выдать подобный шедевр. И шедевру имя было — Великолепие и Прелесть, Гармония и Грация, Изящество и Элегантность! Воплощённая Грёза Любви! Мисс Солнечный Блик!

И хотя пришелица не удостоила Юрия хотя бы взглядом, тот был сражён ею наповал, раз и навсегда, словно полевой стебелёк разящим ударом стека амазонки; точно оленёнок, заарканенный на бегу прекрасной богиней Дианой. Юноша тотчас пополнил легион поклонников Её Королевского Величества, беспрекословно встав в строй правофланговым. Отныне она заполучила в свои ряды самого преданного и несгибаемого воина, готового идти за неё в атаку с открытым забралом, парировать кинжальные выпады неприятеля, стоять насмерть в обороне, грудью отражая град стрел и ею же заслоняя зияющие бреши.

Правда, при этом Её Величество обязана была иметь в виду, что юному рыцарю недостаточно было просто её расположения, благосклонного взора, милостивого пожатия руки. Он жаждал заполучить абсолютную ценность белого света — любовь Королевы! Взамен же самоотверженно и беспрекословно он готов был отдать то немногое, чем располагал — свою жизнь…

Виктор Кропотов, сидевший рядом, склонился к дружку, обмершему от волшебных чар, и в своей традиционной ёрнической

манере в ухо выпалил ему:

— Закрой рот, оболтус! Я всё сказал.

— А? — перевёл на него Кондрашов отрешённый взгляд, свидетельствовавший о том, что он не признаёт приятеля.

— Здрасьте, Иванушка-дурачок, — потешался над ним Виктор. — Будем знакомы: я — та самая жаба из болота, к которой прилетела ваша стрела.

Юрий, не реагируя на кропотовские подначки, прерывисто вздохнул, и вновь повернул лицо к феноменальной девушке, что так мимолётно и небрежно полонила его сердце.

— Чё, хороша Маша, да не наша? — не прекращал язвить приятель. — Не дери глаз на чужой квас! Ништяк кадр, да? Ту, что рядом с ней сидит, рыженькую, я знаю — дочка нашего главного инженера, Маринка Шутова. Тоже ничё…Учится в Среднегорске. А вот фифочка — неопознанный летающий объект. Щас подкачу к ним. Стану оправдывать их надежды!

И Кропотов, ничтоже сумняшеся, запросто отправился знакомиться с новенькими. Он, грубая слоновья натура, естественно, не мог уразуметь, к Кому (!) он посмел приблизиться. Юрий даже в спинку стула вжался от срама, представив то, как (!) Виктор будет изъясняться посредством убогого деревенского лексикона с Небожительницей.

Нина Самохина, до того старательно выводившая вокальные рулады в унисон с сёстрами Гордиными, внезапно умолкла, выразительно косясь на Лукина.

— Что? Что такое, Ниночка? — спросил её Аркадий Николаевич, приостановив стремительный бег своих пальцев по клавиатуре аккордеона.

— А что здесь делают…посторонние? — сердито бросила та, и пренебрежительно указала пальцем в зрительный зал.

Заведующий клубом, вникнув в суть недовольства фаворитки, отнёсся к появлению посторонних миролюбиво.

— Ниночка, девочка моя! — укорил он нарождающуюся приму. — Это же твои зрители. Первые ласточки, так сказать. А в дальнейшем у нас и поклонники появятся, и фан-клубы. Будь готова к такому повороту. Договорились?

И из-под искусных пальцев Лукина вновь полилась проникновенная лирическая мелодия. Самохина поморщилась, и нехотя приняла доводы наставника.

К вящему изумлению Юрия Кропотов возвратился целым и невредимым, без увечий и психологических травм. Виктор, проворный и вездесущий, как Паспарту, успел выяснить, что Марина Шутова и её спутница — студентки пятого курса экономического факультета Среднегорского университета и прибыли в село на два с половиной месяца для прохождения преддипломной практики.

— Маринка по направлению от совхоза учится, — нашёптывал он Кондрашову. — В универе они и покорешилась. Фифочку зовут Стеллой. Воображулистая. Не то, что Маринка, та — своя народа. А эта — нос дерёт до потолка. Городская штучка. Ничё, за практику мы её пообломаем.

— Кгм-кгм, — смочил слюной пересохшее горло Юрий.

— Маринка-то и подбила Стеллу к нам мотануть на практику, — продолжал просвещать «разведчик» друга. — Маринкины старпёры в Ильске живут. У них там двухкомнатная хрущоба. Пять лбов на тридцати квадратных метрах ошиваются. Не протолкнуться. Отец-то еёный в нашем конце села коттедж достраивает. Потому девахи прям в Замараевке кантоваться станут — у лога. Знаешь, где хижина дяди Толи? Ну вот, там. Опосля репетиции мы их провожаем. Я уже место забил.

«Хижиной дяди Толи» в селе иронически нарекли заброшенный дом, отремонтированный по инициативе директора совхоза. Жилище использовалось то для размещения прикомандированных, то для различного рода подрядчиков.

Бурдин у селян пользовался непререкаемым авторитетом. На заре «бандитской приватизации» он не дал развалиться предприятию. Да и в последующем, худо-бедно, но совхозники выкручивались в условиях дикого российского капитализма.

2

Исчерпав программу подготовки, сельские артисты засобирались домой. Лукин, что за ним водилось, задержал Самохину. Остальные высыпали на улицу. И уже там, близ клубного крыльца, Кропотов подвёл и представил приятеля гостьям.

— Знакомься, Юрок: Стелла, Марина. А это, девчонки, тот самый замараевский…эта…инте…интеллектуал, про которого я вам рассказывал.

— Ладно тебе, — одёрнул его юноша, и отчего-то назвался по фамилии, поочерёдно протягивая девушкам руку. — Кондрашов. Кондрашов.

— Марина, — сказала Шутова.

— Кораблёва, — произнесла Стелла мелодичным голосом, прозвучавшим так прозрачно и чисто, как свежи и первозданны ландыши в тенистой прохладе нетронутого леса.

— Почему же так официально? — неуклюже осведомился у неё юноша.

— Следую вашему примеру, — пояснила его новая знакомая с доброжелательной улыбкой.

— Ах да! — спохватился паренёк, осознав собственную оплошность.

Он не нашёлся, что ответить, и, быть может, по этой причине, излишне крепко, по-мужски сжал тонкие и длинные пальцы собеседницы.

— Юрий! — уже смеясь, воскликнула Кораблёва, приводя его «в чувство». — Мне кажется, что вы мою бедную руку перепутали с силомером.

— О! Простите! — окончательно смутился тот, ослабляя хватку, но, тем не менее, в странном забытьи продолжая держать девушку за запястье, пристально глядя на неё.

Лучше всего его состояние одним ёмким словом из молодёжного жаргона охарактеризовал Виктор.

— Ты что, в отключке? — помахал он рукой перед глазами друга подобно психиатру, проверяющему, адекватен ли клиент.

— Не тают, — пробормотал тот.

— Что, «не тают»? — с деланной обеспокоенностью переспросил Кропотов, подмигивая практиканткам.

Он картинно приложил тыльную сторону ладони ко лбу юноши, как бы проверяя у того отклонение температуры от нормы.

— Снежинки на ресницах не тают, — отклоняя голову в сторону, так как друг мешал ему смотреть на Стеллу, задумчиво ответил Юрий.

И действительно, снежинки на пушистых изогнутых ресницах девушки не таяли. Её ресницы простирались настолько, что при взмахе ими поднимался лёгкий ветерок, а порхающие в воздухе снежинки, опускаясь на них, образовали красивый ажурный налёт. Теперь и Виктор с Мариной убедились в этом.

— Ёк-карный бабай! — совсем непоэтично воскликнул Кропотов. — Долго мы так ещё будем торчать? — ревниво разнял он затянувшееся рукопожатие застывшей парочки, и уверенно направил квартет от клуба в сторону избушки молодых специалистов.

Компания уж двинулась было вдоль по улице сплочённой группкой, но его монолитность сломала Нина Самохина, о существовании которой Кондрашов и думать забыл.

Она, выскочив из клуба, решительно отстранила Виктора, «маячившего» у неё на пути, и демонстративно взяла Кондрашова «под ручку». При этом Нина с чрезмерной, явно показной заинтересованностью обратилась к нему: «Юрочка! Ты мне так и не дорассказал ту смешную историю…Помнишь, вчера, когда мы стояли около нашего дома?» С этими словами Самохина увлекла его, растерявшегося от стремительной «смены декораций», за собой.

На улице меж тем слякотную оттепель наконец-то сменила зима. Она воцарилась повсюду. И не мудрено: всё-таки на листке календаря значилось уже первая декада декабря. Морозный воздух густо заполнили невесомые мириады снежинок. Они всё более и более укутывали собою, будто белой заячьей шубкой, подмерзающую землю. Затянувшееся межсезонье отступало.

Однако наступивший перелом в погоде не радовал Кондрашова. Он понуро брёл подле Нины, путаясь в собственных ногах, и завистливым взглядом сопровождал Кропотова. Тот подобно журавлю манерно вышагивал впереди на своих длиннющих «ходулях» рядом со Стеллой и Мариной, и, наверное, в сотый раз за последний месяц вещал про казус, что недавно свёл его, ни с кем попало, а с олигархом областного масштаба Сытновым.

Ёрник и балагур Кропотов в прошлом году демобилизовался из армии и устроился работать в совхозе шофёром. Возил он на УАЗике самого Бурдина. И имелась у Виктора забавная привычка, в известной мере отражавшая его проказливый характер. Минуя на трассе встречный транспорт, он, нет-нет, да и вскидывал руку в приветственном жесте, выставляя её из окна. Добро, если бы молодой нахал таким образом салютовал знакомым. Так нет же, он время от времени своими каверзами вводил в заблуждение и совершенно случайных людей, спохватывавшихся, что они не просто проворонили кого-то из уважаемых персон, а и обидели их ненароком своим невниманием. И ехал дальше «нагретый» наглецом шофёр, и ёрзал ожесточённо на сиденье, точно там у него завелись термиты, и сетовал на собственную оплошность, и ругал себя нехорошими словами. Зато Кропотов довольно похохатывал и приговаривал: «Один — ноль в мою пользу».

Ан верно гласит народная мудрость: не мути воду — случится черпать. Минувшей осенью опростоволосился и сам шутник. В страдную пору он следовал из Замараевки в Ильск, чтобы забрать с совещания в райцентре директора совхоза. Навстречу ему попался шикарный «Мерс». И угораздило же чрезмерно шустрого Виктора по укоренившейся дурной привычке задиристо и по-свойски отсалютовать ему словно старому знакомому. Просто так. Наобум. За тонированными стёклами лиц он, разумеется, не различил. И уже «задним числом» проказливый совхозный водитель дал оценку тому факту, что гламурный локомобиль был снабжён проблесковым маячком и следовал в центре кортежа из трёх иномарок.

На несчастье, ехал в том «Мерседесе» собственник могущественной корпорации «Недра Рифея» Сытнов. И привиделся фактическому главе региона в развязном молодом шофёре не кто иной, а «сынок-сосунок» одного из его низвергнутых недругов. И почудилось ему, что тот «сосунок» не с элементарной издёвкой чем-то там жестикулировал, а «на довесок» средний палец особым

торчком выставил. Да к тому ж не на ноге, а на руке…

Нетрудно предугадать, что вельможа отдал энергичное распоряжение, наполненное глубоким смыслом и богатым русским фольклором, воспетым ещё Николаем Васильевичем Гоголем. И догнали олигарховы опричники простофилю-деревенщину необразованную. И умеренно и чисто по-мужски надругались над ним (в смысле, без всяких сексуальных «штучек»). И представили недотёпу пред очи барина.

Долго же и упорно пришлось доказывать перепуганному крестьянскому насмешнику, что в УАЗике он отмахивался от мух, а неизлечимый патологический навык в виде символической фигуры «фаллический перст» достался ему от тяжкого и многотрудного детства, когда он непрерывно сосал средний палец по причине нехватки витаминов в организме, а мозговой жидкости — в полушариях. В подтверждение Кропотов, смачно причмокивая и аппетитно истекая слюной, так усердно обсосал «кормильца», что тот на фоне остальных четырёх замазученных «братьев из пятерни» выглядел одомашненным розовым поросёночком среди диких кабанов.

«Вменив» Виктору для профилактики ещё одно необидное надругательство в виде «американского щелобана», эскорт олигарха даровал ему жизнь. Дорожный же инцидент, не без участия самого Кропотова, впоследствии оброс домыслами и слухами, а бедовый водитель подутратил вкус к «провокациям на асфальте».

Вот про тот самый конфуз Кропотов и вещал в настоящий момент, а Стелла и Марина реагировали на него заливистым смехом. Кондрашов же, напротив, по мере нарастания веселья в лидирующей группе, мрачнел и мрачнел. Нина, без умолку тараторившая о каких-то совершенно третьестепенных вещах, вызывала в нём глухое раздражение. Отмалчиваясь, юноша погрузился в грустное раздумье. Он неоднократно отвечал Самохиной невпопад, а то и вовсе не реагировал на её вопросы. В результате девушка, разобидевшись на него, выпустила руку нетактичного кавалера. Так они и добрели до респектабельного коттеджа: внешне — вместе, по сути — порознь.

У дома Нина, надменно фыркнув, хлопнула перед носом

провожатого массивными воротами, едва не прищемив тому нос. Да и самохинский кобель, проникнувшись состоянием юной хозяйки, также отнёсся к Юрию иначе, нежели накануне. Он «обложил» его таким остервенелым лаем, что у самого Кропотова, обожавшего солёненькое словцо (окажись он на месте друга и будь способен к переводу собачьего средства коммуникации), повяли бы уши.

3

Следующее рабочее утро для Кондрашова началось с разнарядки, которую вёл заведующий гаражом Чайников Фёдор Матвеевич. Завгара подчинённые «за глаза» в зависимости от ситуации называли по-разному: то «Кофейником», то «Федей-третьим», а то и Замараевским Джинном. Если первое прозвище пристало к Чайникову за известную тупость, то второе и третье — за необычайный нюх на дармовую выпивку. Там, где собирались два механизатора и откупоривали пробку у бутылки, неизменно объявлялся, фантомно материализуясь из пустого пространства, заведующий гаражом.

На разнарядке пресловутый Федя-третий дал производственное поручение Юрию и пожилому механизатору Ивану Коколеву: «Поедете в Горское отделение. Начинайте вывозку соломы с полей. Подморозило. Припорошило. Землю прихватило. Дороги стали. Так что — действуйте».

Потому Коколев с Кондрашовым на паре гусеничных тракторов марки «ДТ-75» двинулись походом на Горы. Деревня Горы располагалась в семи километрах от центральной усадьбы, близ крутого и высокого берега великой уральской реки Камы. С полей этого совхозного подразделения и предстояло вывозить солому, заскирдованную в стога. По прибытии на место, трактористы зачокеровали стог, находившийся на краю поля. Технология данной операции выполнялась элементарно: по периметру приземной части стог обхватывался тросом, оба конца которого цеплялись за трактор, и мощный тягач волоком по снегу буксировал гигантскую копну.

С первым стогом справились оперативно. Юрий опоясал его тросом и прицепил к коколевскому трактору. Иван плавно тронул машину, стальной канат натянулся, механизатор прибавил «газку», и груз, стронувшись, медленно поплыл по неглубокой снежной целине. Отъехав метров на двадцать, Коколев остановил трактор и вылез из кабины.

Дальше предстояло «зачалить» второй стог. Юрий подогнал к нему «задом» своего «железного коня», а напарник при помощи металлического пальца застопорил трос на прицепной скобе «ДТ-75». Кондрашов включил скорость, отработанным размеренным движением ноги стал отпускать педаль сцепления, а рукой параллельно нажимал на рычаг «газа». Двигатель зарокотал на средних оборотах, и машина поползла вперёд. Трос натянулся, сообщая тяговое усилие скирде. Ан не тут-то было! Громада соломы не поддавалась ни на миллиметр. Мотор ревел уже с максимальным напряжением; гусеницы, разбросав снег, вгрызались в промёрзшую сверху землю, но груз пребывал в покое, точно влитой.

Молодой тракторист сдал трактор назад и попытался с лёгкого разгона стронуть стог. Две таких попытки успехом не увенчались. Тут Коколев подал знак, и Юрий, поставив рычаг переключения скоростей «на нейтраль», выпрыгнул наружу.

— Дай-ка, паря, я спытаю, — предложил ему напарник. — Эдак технику рвать негоже. Ещё скобу поломаешь, коленвал застучит или чё…

— Попробуйте, — нехотя уступил ему право управления Кондрашов.

Однако и квалифицированные усилия его более опытного коллеги оказались напрасными. Через пару-тройку минут и тот был вынужден выбраться из-за штурвала.

— Должно быть, паря, скирда стеблями к земле примёрзла, — обходя соломенную кучу и тщетно пытаясь заглянуть под неё, вслух рассуждал Иван. — Вишь, её в низинке поставили. В ростепель вода под неё затекла, а как мороз вдарил — застыла. Снизу-то её и прихватило. Да и масса сама по себе глянь какая здоровущая: цельный зарод! Давай-ка, спытаем двойной тягой.

— Дельно, — согласился с ним парень.

Пришлось отцеплять первый стог, а второй сдёргивать с места сразу двумя «аграрными танками». Лишь тогда разыгравшаяся «битва» завершилась победой разума и техники. Трактористы, оба в поту, сошлись между машинами. Коколев достал из кармана спецовки пачку папирос и, будучи наслышан, что Кондрашов не страдает плохой привычкой, шутливо предложил ему:

— Давай-ка, паря, маненько курнём.

— Давай, — подыграл ему тот. — Всяк по-своему: ты, дядя Ваня, оздоровись дымком, а я пока сбегаю к Тёплому ключу — отравлюсь чистым воздухом да водичкой.

И он с высокой кручи стал спускаться вниз, к ручью. Тёплый ключ славился целебными свойствами, а также тем, что не замерзал и в лютую стужу. Вода в нём имела буроватый оттенок, и, как утверждали осведомлённые люди, была богата железом.

Источник располагался у подножья гигантского откоса. Оттуда брал начало ручей, метров через триста впадавший в Каму. Уже с вершины крутояра Юрий заметил крохотный оазис, образованный горячими испарениями и представлявший собой островок из весело зеленевшей травы среди заснеженных полей. Добравшись до истока, разгорячённый и запыхавшийся юноша, готовый бережно ступить на полянку и опуститься на колени, внезапно замер, остолбенев от невиданного зрелища. И было от чего…

— Вот это да! — вслух восхитился Кондрашов. — Природа природу обманула!

Сперва ему на ум пришла тривиальная идея, но почти тут же у него возникла затея поинтереснее. И он, вдохновлённый замыслом, забыв про жажду, выбрался с полянки и поспешил наверх.

4

Придя домой по окончании рабочей смены, Кондрашов принялся названивать Кропотову, но родные Виктора отвечали, что того пока нет. Около семи часов, когда Юрий надел верхнюю одежду, собираясь в клуб, приятель заявил о себе по телефону сам.

— Чего ты аппарат обрываешь? — осведомился он.

— Слышь, Витёк, давай на репетицию вместе пойдём. Разговор есть, — попросил Кондрашов.

— О`кей, — принял инициативу собеседник. — Я как раз свои «скаты» сорок седьмого размера натягиваю. Забиваю тебе «стрелку» у трансформаторной будки.

Спустя пять минут, держа курс на клуб, Кондрашов посвящал дружка в некоторые аспекты своего секретного проекта, попутно выведывая нужные ему детали:

— Слышь, Вить, ты не мог бы завтра, на время обеда, попросить у Бурдина легковушку?

— А зачем тебе? — сквозь зевоту спросил тот.

— Надо махнуть до Тёплого ключа.

— Чё ты там потерял-то? — лениво поинтересовался Кропотов.

— Наоборот, не потерял, а такую…м-м-м…штукенцию откопал — обалдеешь!

— Какую такую штукенцию?

— Пока не могу сказать, — стеснительно признался Юрий.

— Ха! — с вялым сарказмом выдохнул его спутник. — А я «пока» не могу обещать. Чего ты мне кота в мешке толкаешь? Ты конкретно говори, а то какую-то туфту гонишь.

— Витёк, не могу, честное слово! На месте увидишь, — не отставал Кондрашов.

— Не-е! Я в такие игры не играю, — категорично заявил директорский водитель, которого настырный приятель мало-помалу выводил из апатии. — Конкретно говори.

— Мы бы девушек с собой взяли, — не унимался Юрий, пуская в ход наиболее соблазнительный козырь.

— Ка-каких девушек?! — наконец-то «очнулся» оппонент.

— Ну…Марину и…Стеллу, — неуверенно вымолвил инициатор загадочного вояжа.

— Хо!…Так ты что, уже подбил их на это?

— Не-ет. Хотел…Хотел тебя об этом попросить.

— Оба-на! Ну, ты даёшь! — обрёл типичную для него насмешливость замараевский балагур. — Шустрый, как австралийский кенгуру в забеге на сто метров с барьерами! Я и на счёт машины пробей, я и девочек умасли, я же, небось, и чупа-чупс заигрывать купи…А коего рожна вся эта фигня затеяна, не моги знать. Вот что я тебе скажу, умник: тебе приспичило, ты и выкручивайся.

— Легко сказать…Это же…, — мямлил Кондрашов. — А ты практиканток уже провожал. Наверняка, и в домике у них был.

— Не без того! — приосанился Виктор. — Хе-хе. Хотя, при чём тут хижина дяди Толи? Сегодня же они на репетицию причапают. Лукин их тоже…того…сторговал в самодеятельности поучаствовать. Вот ты и лови момент: кадри их.

Некоторое время они шагали молча, и тишину перебивал аппетитный хруст пороши под их ногами. Снежные ноты преобладали в звуковом сопровождении приятелей до тех пор, пока Кропотов, что-то обмозговав, заинтригованно не осведомился:

— Юрк, я чего-то не совсем въехал: ты чё, насчёт блондиночки лыжи навострил?

— Ничего я не навострил, — угрюмо ответил тот.

— Какого ж чёрта суетишься? — недоверчиво ухмыльнулся Виктор. — Вот это фонтан! Юрок, давай без обиды. Парнишка ты, конечно, классный…И всё такое…Но для неё же ты — салажня пузатая. Ей же двадцать два стукнуло. Ей же взрослый мужик нужен, наподобие меня. И к ней я того…кхе-кхе…сегодня примерялся…

— Ты — к ней? — растерялся паренёк.

— Кхе-кхе, сопоставил свой сорок седьмой размер…, — сально ухмыльнулся Кропотов.

— Ты?!…К ней?! — задохнулся Кондрашов, от негодования прикусывая изнутри губу. — Да твоя примерка ей…, — брезгливо сморщился он. — Да нужен ты ей, как…Как самохинскому полкану вислоухому пятая нога или второй хвост!

В общем и целом Кропотов располагал к себе Кондрашова тем, что был весёлым, общительным, спортивным. До призыва в армию он защищал ворота футбольной команды металлургического завода. Неудивительно, что общие темы для разговоров, для совместного досуга у них находились.

Наряду с тем, старшему товарищу были присущи и такие черты характера, что вызывали у Кондрашова неприятие. Родители Виктора по сельским меркам были состоятельными, и до сих пор баловали единственного и любимого великовозрастного дитятю. Кропотов был не без дарований, и многое в жизни ему давалось легко. А ежели не давалось, то он и не утруждал себя.

В итоге, баловень судьбы постепенно привык избегать трудностей. Ленца частенько одолевала его. Допустим, вернувшись из армии, он не утруждал себя тренировками, и, как результат, не восстановился в «основе» городской сборной.

Спортивная неудача не слишком уязвила его самолюбие, которое тешилось иными — более приятными вещами: Виктор пользовался успехом у дам. Счастливчикам склонность прелестниц подчас даётся сама собой, как солнечный свет египтянам, и до известных лет не требует усилий над собой. Нельзя сказать, что Кропотов страдал ярко выраженным нарциссизмом, однако элементы самолюбования в нём, нет-нет, да и давали о себе знать.

Высоченный (под два метра), крупный, атлетически сложённый, с симпатичной физиономией и компанейским характером, Виктор пленял барышень «напропалую», как доходчиво выражались его однопризывники из воинской части. Там он слыл знатным «ходоком». Когда красавчика демобилизовывали (конечно, со слов самого Виктора), то офицерские жёны тихо плакали в чепчики и платочки, супруга командира части рыдала в полковое знамя, а жена прапорщика Подгребалова неделю отказывалась от приёма казённой красной икры и пайкового шоколада, припасённых для Виктора (по уставу, вообще-то, предназначенных на случай «ЧП»).

По возвращении на гражданку избалованный хохмач обнаружил, что в ельцинско-чубайсовской России той поры царил культ рвачества, бандитских «наездов» и расхристанности в сексуальной сфере. Последнее обстоятельство его отнюдь не огорчило, и он принялся, словно охотник глупых рябчиков на волосяную петлю, «снимать» деревенских хохотушек. А те отчаянно бросались в заманчивые объятия местного казановы, как мыши-лемминги — в морскую бездну.

Упомянутые лемминги прославились на весь мир тем, что в известные периоды несметными полчищами с фатальной обречённостью топятся в море, подталкиваемые напирающими задними рядами страждущих сородичей. Аналогично и замараевские девчата, теснясь в очереди, прожорливой саранчой летели в западню прожжённого сердцееда. Сам Виктор по этому поводу самодовольно говорил: «Настал час Кропота!»

Всякая его любовная интрижка, начинавшаяся приятно и красиво, неизменно завершалась тем, что очередная страдалица, в лучшем случае, оставалась с носом (ладно, если не «с пузом»), а её недавний «ангел сердца», свободный, что и прежде, по-ястребиному парил в чувственной вышине и хищным раскосым глазом отыскивал новую жертву.

Сельчане не раз и не два поневоле становились слушателями визгливых возгласов какой-нибудь озабоченной мамаши, во всю ивановскую кудахтавшей встревоженной квочкой над «желторотой и неоперившейся» дочерью: «Галька! Дура! Сызнова к Витьке попёрлася! Ведь спортит он тебя, ой, спортит! Гляди, забрюхатишь, я тебя к порогу и близко не подпущу!»

Однако похотливые притязания приятеля, гипнотизировавшие деревенских простушек, представлялись чушью несусветной по отношению к Стелле, и потому Юрий, оскорблённый в своих убеждениях, упрямо вторично выдохнул, ничуть не сомневаясь в собственной правоте:

— Как же…Нужен ты ей…Как полкану…

— О! О! Чё ты разгундосился-то, ровно Иерихонская труба, изнасилованная ослами? — крякнул Кропотов.

Лихой директорский шофёр мало что знал ( а точнее, ничего не знал) о библейской Иерихонской трубе, над которой безвинно оболганные им лопоухие животные в принципе не располагали возможностью надругаться. Но такая уж у него была привычка: молоть языком что ни попадя.

— Сам ты то место! — продолжал горячиться молодой тракторист.

— Да не кипешись ты, — с миролюбивым превосходством опытного в амурных делах, отозвался его нечаянный соперник. — Чего нам лаяться? Мне ж покеда не обломилось, зато засветилось.

— Как же…Засветилось ему…, — непримиримо ворчал Юрий.

— Да ты послушай, хо-хо, — не без неловкости хохотнул Кропотов. — Я ж сам себе писюн на отсечение дал, что фифочка моя будет. Ну, ты ж мой принцип знаешь: чувак, который тащит тёлку в постель на втором свидании — тормоз. Дык, я-то процесс и не собирался затягивать. Короче, сегодня перед обедом меня с ней в сельхозуправление за бумагами отправили. Представь: снегопад, белые деревья мелькают за окном авто, негромко звучит музон, в салоне уютно и тепло. Всё это на сумасшедшей скорости. Предлагаю ей шоколадку и прочие тыры-пыры. И намекаю, мол,

как много девушек хороших, мечтает втайне о плохом…

— Ну? — напрягаясь, бычком наклонил голову Кондрашов.

— Да какая-то она…непонятная. Настолько фешенебельная, что мне нерентабельная…

— А по-русски можешь сказать?

— Хе-хе, короче, если честно, по таблоиду…конкретно схлопотал. Заставила извиниться, чтоб всё по-хорошему оставалось…

— Здорово! — просиял Кондрашов.

— Чего здорового-то? — пристыдил его Виктор. — Другу по морде дали, а он — кайф ловит…

— Кропот, — перебил его Юрий, — дело не в тебе. Любой схлопотал бы! Это такая девушка! Её ведь не случайно зовут как добрую фею из сказки…⁵

— Э-эх, Кон, — не вытерпел Виктор, называя товарища на футбольный манер. — Фе-ея…Да брезгует она нами. Мы ж для неё — сельпо. У ней в Среднегорске, небось, богатенький буратино на поле чудес крутые башли строгает. А так бы я её…

— Знаешь что, Кропот, заткнись! — наливаясь лютой ненавистью, прервал его пошлые излияния Кондрашов. — Пацан ты, что надо, факт. Но если ты в таком тоне про Стеллу вякать будешь, то я тебе…То я тебе дам в морду!

— О!…Раздался голос из помойки, когда туда упал кондом! — поскабрезничал лихой шофёр, не столько оскорбившись, сколько оторопев от дерзости. — Да я же тебя по стенке размажу…

— Может, и размажешь, — набычился Юрий, доставая руки из карманов. — Но р-р-раза я тебе врежу! А там будь что будет…

— Да ладно, не злись, — добродушно посмеиваясь, похлопал доморощенный хохмач его по плечу. — Я же шутейно. Не буду. Про Тёплый ключ тоже покумекаю. Идёт?

И Виктор, в знак примирения, протянул Кондрашову согнутый

мизинец.

— Идёт, — ответил тот, ударяя мизинцем по мизинцу. — Кстати, и писюн тебе тоже придётся отрезать.

…И после секундной паузы приятели расхохотались.

5

Доброе расположение духа к Юрию возвращалось постепенно, в ходе репетиции, чему в немалой степени способствовало то, что в распевке и в хоровом исполнении песен теперь принимали участие Стелла с Мариной. Кроме того, во время пробного выхода с номерами на сцену, Лукин объявил коллективу, что ведущими предстоящего концерта будут он и Кондрашов. И тотчас приступил к «обкатке» на практике. Эксперимент себя оправдал: конферанс у юного дебютанта получался удачно. Юрий столь энергично входил в новую роль, что и не заметил, как время «подкатило» к полуночи.

И лишь когда артисты-любители засобирались домой, одна загвоздка, о которой некоторые несознательные лица легкомысленно забыли, напомнила о себе. Едва сложившийся квартет весёлой гомонящей ватагой направился к выходу из зрительного зала, как Кондрашов вдруг заметил Самохину, стоявшую у них на пути. Нина не смотрела на Юрия. Но её фигура недвусмысленно выражала ожидание. И юноша замялся на полдороге, не зная, как ему себя вести.

Формально между ним и Самохиной вчера произошёл разлад, недомолвка, недопонимание, но разрыва-то не случилось. И тот эпизод не освобождал Юрия от незримых моральных уз с Самохиной (а лучше бы избавил). Такая вот неприятная двойственность. Кондрашова выручил Кропотов, к громадному облегчению пробасивший приятелю уже от дверного прохода: «Юрок, ты чё застрял? Давай в темпе!»

Н-да! Конспиративно повенчанному жениху надо было бы подойти к девушке и честно и по-джентльменски повиниться: дескать, прости, милая Ниночка, но душа моя всецело принадлежит другой; посему прошу меня считать свободным от простодушной и детской клятвы на крови. Вместо этого он, не по-мужски спасовав, трусовато склонил голову и по-мышиному юркнул мимо неё в коридор. От столь мелочной проделки настроение у него вновь испортилось.

Троицу он догнал уже на улице и молча присоединился к ней. Кропотов по обыкновению по-журавлиному обхаживал девушек, заходя то справа, то слева, то сзади от них, и беспрерывно «сыпал» разными потешными историями. Вскоре выяснилось, что балагура «вполуха» слушал не только расстроенный Кондрашов, но и Кораблёва, потому что она негромко осведомилась:

— Юра, ты что такой…потерянный?

— Да…как сказать…, — и в самом деле растерянно протянул тот.

— Я знаю, как сказать, — по-своему истолковав диалог, ревниво перебил их Виктор. — Завтра я вас везу на Тёплый ключ.

— Тёплый ключ?

— Что это такое? — удивлённо переглянувшись, обратились подружки к Кропотову.

— Это родник возле Камы, — пояснил Виктор. — А подробности спрашивайте вот у него, — переадресовал он любознательность горожанок к Кондрашову.

— Подробности…Извините, но сейчас подробностей не последует. Зато…Зато полный эксклюзив на завтра я вам обещаю, — заинтриговал девчонок Юрий.

6

За окном автомобиля проносились дивные уральские пейзажи, в салоне приглушённо звучала магнитола, фальцетом Владимира Преснякова смакуя то, как популярный певец повезёт к морю всех своих девчонок. Легковушка по подмёрзшей снежно-накатанной дороге мчала пассажиров к берегу Камы. Иначе говоря, всё обстояло именно так, как накануне живописал Кропотов. Существенное отличие состояло в том, что нынче в машине, помимо лихого шофёра и Кораблёвой, находились также Кондрашов и Шутова.

К пункту назначения поспели в мгновение ока. Кропотов так лихо тормознул на границе крутояра, что УАЗик пошёл юзом, а девушки завизжали и заойкали. Выбравшись из машины, экскурсанты оказались на вершине гигантского склона, у подножья которого Кама делала вселенскую дугу, разворачиваясь с северо-запада на юг. Стелла и Марина синхронно воскликнули: «Как красиво!» И засмеялись такому совпадению.

— Когда люди долго живут бок о бок, то у них формируются общие привычки, одинаковые выражения, сходные реакции, — дала комментарий Кораблёва, — а мы с Маришей почти пять лет неразлучны.

— Подтверждаю, — согласно кивнула Шутова.

Стелла повторно окинула взором раскинувшуюся перед ней бескрайнюю перспективу и дополнила впечатления:

— Дух захватывает! Стоишь на этой круче, а представляется, что птицей паришь в вышине. Пьянит, до головокружения. Так это и есть, Юра, твой эксклюзив?

— Начало, — кивнул импровизированный гид. — Ступайте за мной.

И он свернул к относительно пологой складке горы, ведущей в низину. Остальные последовали его примеру.

— А во-о-он там, справа, за излучиной, видите большое село? Это Таборы, — блеснул познаниями местных достопримечательностей Виктор, пытаясь перехватить инициативу.

— Почему оно так называется? — спросила его Шутова.

— Кто ж его знает? — простодушно развёл руками шофёр. — Таборы и Таборы. Старинное село. Нынче уж, как пить дать, ни

одна собака не гавкнет, чего оно так зовётся.

— Не скажи, — вмешался Кондрашов. — Бабушка, когда была жива, рассказывала мне про эти самые Таборы. Коли есть нужда, так я вам доложу.

Четвёрка стала спускаться книзу, медленно следуя по склону за «экскурсоводом-аборигеном». Оборотистый Кропотов успел ухватить за руку Стеллу, так что Кондрашову пришлось довольствоваться сопровождением к ручью Шутовой.

— Преданье старины глубокой, — приступил к повествованию Юрий. — В те давние времена села ещё и не существовало. На месте его расстилалось чистое поле, где каждое лето останавливались цыгане. Становились таборами — отсюда и название поселения. Жили разгульно, весело, шумно; воровали лошадей окрест себя — типичный цыганский быт тех лет. И кстати будет подчеркнуть, что цыгане разбивали свой стан в том поле не случайно — редкостное это урочище, специально созданное богом кочевого племени для любви и продолжения рода. И особливо проявлялось эротическое буйство в пору июльских ливней и цветения луговых трав.

В одном знатном цыганском роду проживала юная красавица Аза. Сам российский цесаревич Владимир — сын царя Александра Второго, — оборачиваясь персонально к Стелле, пояснил Юрий, — совершая поездку в Сибирь, обратил на неё внимание на ярмарке. И до того был очарован её плясками и пением, что пожаловал ей перстень того же цвета грозовой ночи, что и очи у кочевницы. Излишне говорить, что ромалы поголовно были влюблены в Азу. Сама же чаровница была тайно влюблена в лучшего конокрада и отчаянного забияку цыгана Ноно.

Нахлынула и на Азу пора любви. Как говорила моя бабушка, — вновь оглянулся на Кораблёву рассказчик, — никому из рабов божьих не дано избежать подобной участи, ибо жажда её даётся вместе с жизнью. И Аза, похожая на хорошенькую ведьму с распущенными волосами, звеня монистами, выскакивала под июльский ливень, плясала под струями водопада небесного, хохоча и крича: «Хочу любить! Хочу цыгана!…Молодого!… Красивого!…Горячего!…»

Но надо же такому случиться, — сокрушённо покачал головой Юрий, — что Ноно на той самой, упомянутой мной, ярмарке увёл великолепного скакуна. Оказалось, что того коня незадолго до кражи купил сам цесаревич. Пришлось Азе и Ноно бежать. Только следующей весной украдкой вернулись они в Таборы, да не нашли здесь своих соплеменников, которые подверглись преследованиям от властей из-за Ноно.

Ко времени приезда в Таборы Аза была уже беременная. По дороге в урочище любви она простыла, а при родах умерла. Обезумев, дико закричал Ноно и бросил перстень Азы с чёрным камнем в ручей, отчего дно его стало чёрным, а себе вонзил кинжал прямо в сердце. Хлынула из раны горячая цыганская кровь и дала начало ручью, к которому мы с вами приближаемся, — повествовал Юрий уже в мистической тональности.

Проезжали тёмной ночью мимо цыганского стойбища простые крестьяне. Вряд ли бы они услышали издалека слабый плач новорождённой. Да почуяла неладное крестьянская собака, и привела своего хозяина сюда. Сжалились люди, и взяли девочку. Тела её родителей захоронили. Цыганская девочка выжила в русской семье, вышла замуж за русского, дав начало новому роду. От них много лет спустя и произошёл Казимир Самохин — отец Нины Самохиной, — завершил Кондрашов предание.

— Х-хо! Бре-е-хня. Бабьи сказки, — скептически хохотнул директорский шофёр. Его явно коробило то, что девушки приняли историю, поведанную приятелем.

— Легенда, — с достоинством возразил знаток местной истории. — А то и быль. Бабушка меня никогда не обманывала.

— Ой, мальчики, а это что там такое? — удивлённым возгласом прервала их пикировку Марина, завидев впереди островок изумрудного цвета.

— Хе-хе, травка зеленеет, солнышко блестит, — совсем уж по-стариковски покряхтывая, ответил ей Виктор. — Она у родника завсегда дольше растёт.

Практикантки, поражённые редким явлением, переглянулись, а затем с загоревшимися глазами помчались наперегонки к Тёплому ручью, азартно визжа, будто детки малые. Парни степенно двигались за ними. Стелла, поспевшая прежде подружки, присела на краешке полянки и срывающимся от восторга голосом вымолвила: «Мариша, ты только подумай, кто нас здесь заждался!»

Вслед за Кораблёвой и Шутова различила в траве…подснежники, которые, спровоцированные длительной оттепелью, перепутали осень с весной и дали ростки в непригодную пору. Со вчерашнего дня они не только перетерпели мороз, но и раскрыли бутоны в условиях оазиса, отчего возникало впечатление, будто цветы изумлённо распахнули очи из-за прихода гостей.

— Полный улёт! — поразилась Марина.

— Кто же тот граф Монте-Кристо, что обладает этими сокровищами? — проворковала Стелла, опускаясь на колени и ласково касаясь лепестков подушечками пальцев.

— Дарим их вам! — моментально среагировал на её фантазию хитрец Кропотов, тем самым записывая себя, в соавторы эксклюзива.

Молодой тракторист в досаде замер от его выходки. Ведь он так

много надежд связывал с этой блиц-вылазкой на природу. Ну чем ещё он мог очаровать заветную девушку?

Однако Кораблёва, к тайному успокоению Кондрашова, тотчас раскусила фокус самозванца и тактично поставила того на место.

— Мне дарили цветы в декабре, — размягчённо вздохнула она, — но живые подснежники — впервые в жизни. Чудеса! Прямо как в сказке про двенадцать месяцев. И авторы этого чуда — Господь Бог и…Юра. Большущее им спасибо!

— Да ладно, — смущённо возразил помощник Бога на Земле. — Если бы Виктор нас не привёз…

Шутова тем временем выбирала и срывала самые броские подснежники, а Стелла лишь гладила их и вдыхала тонкий аромат.

— Вы ещё родниковой водицы отведайте, — растаяв от высочайшего признания, почти на старославянском наречии подсказал Кондрашов практиканткам. — Она лечебная.

— Да ты чё! — изображая из себя полоумного, поюродствовал над его предложением приятель. — Там же не вода! Там же кровь этого…как его…малахольного цыгана! Тпру-тпру, девчонки! Отведаете, — козюльками станете.

— Ай! — с показной отчаянностью взмахнула рукой Кораблёва, впадая в игривый настрой. — Хочу быть козюлькой! Хочу любить и быть любимой! — кокетливо добавила она. — Хочу принца: молодого, красивого, сильного…

Пересмеиваясь, девушки перебрались к источнику, и припали к нему губами. Стелла, по всей видимости, гораздо более впечатлительная, нежели подружка, заострила внимание той, таинственно понижая голос:

— Мариша, дно ручья и вправду, как глаза у цыганки Азы. Как чёрный агат.

— Угу, — соглашалась с ней та. — А вода на самом деле красноватая…Цыганская кровь…

— Да железо в ней, железо, — с досадой прервал их щебетание водитель. — Дамы, цигель, цигель, ай лю-лю…«Михаил Светлов» ту-ту!…Обед заканчивается. Сворачиваемся. Мне шефа нужно в районную администрацию везти…Хоть бы кто мне тоже сказал спасибо за труды мои праведные.

Словно возвращаясь из былого в эпоху текущую, студентки в очередной раз заторможено вздохнули. Затем они встали, поправили на себе одежду, «почистили пёрышки», и лишь тогда загомонили в адрес Кропотова: «Спасибо, милый Витенька!… Благодарим вас, товарищ водитель!…»

При посадке в УАЗик Юрий поддержал Стеллу под руку, а она нечаянно задела своей прохладной ладонью его щёку. И воспоминание об этом прикосновении ещё долго и приятно отдавало в разгорячённое юношеское сердце.

7

Кондрашову, безусловно, повезло с экскурсией к Тёплому ключу, поскольку через два дня в Замараевку нагрянула лютая зима, от которой не то что подснежники, а снегири мёрзли. Утром тех суровых суток, по заведённому обычаю, Юрия разбудила мама ровно в шесть тридцать.

Юноша поднялся, выполнил традиционные гигиенические процедуры и сел завтракать. За столом он вяло поковырял вилкой гору из пышущих жаром макарон по-флотски. «Русско-итальянское» блюдо Кондрашов не столько поглощал, сколько, по-детски забавляясь, воздвигал из него нечто наподобие вулкана с глубоким кратером.

Неизвестно чем бы завершилось сие малопривлекательное и совсем не динамичное действо, если бы с улицы не вошла его мама, вся запорошённая снегом и принёсшая с собой запах морозной свежести. «Что погода вытворяет! — сказала она, зябко вздрагивая. — До стайки я с боем пробивалась. Позаметало стёжки-дорожки — ни пройти, ни проехать».

Осмыслив это известие, Юрий, пронзённый догадкой, моментально «ожил», и остатки сонного оцепенения тотчас покинули его. Он выскочил из кухни в прихожую, торопливо натянул валенки, накинул на себя старую меховую отцовскую куртку, нахлобучил шапку, схватил рукавицы-шубенки и направился к выходу.

— Ты куда это?! А кушать? — остановила его мама.

— Аппетит ещё не проснулся, а к работе охота уже есть, —

ответил ей сын отцовской фразой.

— Так рано же ещё.

— Неотложные дела, — отворив двери в сени, пояснил Кондрашов, и шагнул в утреннюю мглу.

За порогом на него набросился шквальный ветер, обильно приправленный жёстким колючим снегом и сдобренный тридцатиградусным морозом. На глаза юноши сразу же навернулись слёзы. «Ого! — подумал он, пробираясь через сугробы. — Самочувствие, как у пингвина в Антарктиде!»

Хотя гараж находился метрах в четырёхстах от дома, ранний путник преодолевал это расстояние не менее десяти минут. Под курткой его тело заливал пот, но лицо, руки и ноги основательно закоченели. Наконец и тёплый совхозный гараж! В нём ещё никого не было, кроме сторожа Тряхина, которого в обиходе звали попросту Ефимычем. Он же одновременно был и кочегаром.

— Здорово, Ефимыч! — поприветствовал того Кондрашов, входя внутрь.

— Доброго здоровья, молодец! — ответил сторож. — Никак заколел?

— Ага! — признался парень, подходя к отопительному котлу и протягивая к нему руки.

— Погрейся, погрейся, — радушно пригласил его Ефимыч.

Однако в тепле Юрий пробыл всего ничего, так как приходилось спешить, если он желал выполнить намеченное. Потому молодой механизатор сбегал к своему трактору, припаркованному во дворе гаража, и достал из кабины самодельное резиновое ведро, склеенное из отработанной автомобильной камеры. В него он в котельной набирал горячую воду, которую заливал в радиатор. Обернувшись в три приёма, Кондрашов заполнил систему охлаждения дизеля. Выполнив подготовительные действия, тракторист завёл «пускач», а от него — основной двигатель.

«Порядок!» — довольно сказал Юрий, согревая дыханием кисти рук, и полез в кабину. Там он сделал передышку, давая мотору прогреться, а затем выехал за ворота гаража. Путь его лежал к домику молодых специалистов.

Накануне, провожая с Кропотовым практиканток из клуба, он оговорился, что поутру будет вывозить солому с Конинского отделения. Тут-то и выяснилось, что Стелле также нужно в ту сторону.

— Там перевели котельную с угля на газ, — пояснила девушка. — Мне поручили сделать фотографию рабочего дня. Так, быть может, Юра, я с тобой и уеду?

— Чего тебе трястись на его колымаге? — резво вмешался в диалог Виктор. — Полчаса в диких конвульсиях и припадках! Черти грешников в аду так пытают. Да я тебя, голуба, на своей «ласточке» за три минуты и с полным комфортом подброшу!

— Ничего не на колымаге! — обиделся Кондрашов за своего «стального коня». — Нормально.

— Нет, если у нас с Юрой по времени всё совпадёт, то я поеду с ним, — категорично отвергла Стелла «финт» директорского водителя. — Договорюсь с главбухом, и поеду.

И простого сельского парнишку захлестнула невидимая волна восторга от этого потрясающего «я поеду с ним», произнесённого богиней. Кондрашов уже успел подметить, что Стелла положительно отличает его от остальных. При встречах, девушка ему непременно улыбалась. Поначалу Юрий эту примету принимал за её повседневную привычку, равно распространяющуюся на всех, ибо Кораблёва была приветливой натурой. Но затем убедился, что «так», лукаво поднимая уголки милых губ, она улыбалась исключительно ему. И здороваясь, она невесомо касалась пальцами тоже только его. Конечно, то было не более чем выражение человеческой симпатии, но всё равно это был добрый знак.

Конец ознакомительного фрагмента.

Примечания

1

Фриссон — мурашки по коже, эстетический или музыкальный озноб.

2

Белька́нто (итал. — bel canto) — красивое пение.

3

Бола (португ.) — девушка; именно так, в женском роде и ласково, по-футбольному артистичные, виртуозные и супертехничные бразильцы именуют мяч. Это их вторая любовь. Также как у россиян, с некоторых пор — деньги (или они у нас уже на первом?).

4

ФИФА — Международная федерация футбола.

5

Книга А.Волкова «Волшебник Изумрудного города».