От Голливуда до Белого дома
Олег Кассини (1913–2006) – аристократ русского происхождения, знаменитый американский дизайнер одежды середины XX века. Работал в Голливуде, создавая костюмы для многих фильмов. Был женат на голливудской звезде Джин Тирни. После развода с ней был помолвлен с Грейс Келли, но их брак не состоялся из-за противодействия семьи Грейс. В 1960 году был объявлен официальным модельером первой леди США Жаклин Кеннеди и создал ее узнаваемый неповторимый стиль. По собственному признанию Кассини, ему довелось одевать (и раздевать) многих знаменитых женщин ХХ века. Об этом рассказывается в его увлекательной автобиографии, впервые издающейся на русском языке. В формате PDF A4 сохранен издательский макет книги.
Оглавление
- Предисловие к русскому изданию
- Глава 1. Начало
- Глава 2. Взросление
* * *
Приведённый ознакомительный фрагмент книги От Голливуда до Белого дома предоставлен нашим книжным партнёром — компанией ЛитРес.
Купить и скачать полную версию книги в форматах FB2, ePub, MOBI, TXT, HTML, RTF и других
Глава 1
Начало
Олег Кассини, 6 лет
Мне всегда нравилось, как она выглядит: юная, но без детской наивности, высокая, рыжеволосая, с веснушками и голубыми глазами. Она казалась тоненькой, но на самом деле у нее была превосходная фигура со всеми восхитительными округлостями. Ее звали Нина, и она была датчанкой лет восемнадцати. Мне она казалась идеальной: загадочной, манящей, ласковой, заботливой, но, к сожалению, она была нянькой моего младшего брата.
Тогда мне было три года, и я очень нуждался в заботе и ласке. Я постоянно чувствовал себя несчастным. Наша семья жила в Копенгагене, где отец служил первым секретарем посольства России. Каждый день король Дании проезжал на коне мимо наших окон. На нем был синий однобортный мундир с серебряной окантовкой, и я отдавал ему честь, как меня научили. Король был прекрасен, но вселял ложную уверенность в незыблемости вещей. Я еще не знал, что это были трудные времена для королей.
Мне ничего не было известно о том, что происходит на родине, о последних судорожных метаниях нашего бедного царя Николая II. Уютному, защищенному миру предстояло вот-вот навеки исчезнуть, но мне было всего три года и у меня сохранились лишь обрывки воспоминаний о той поре. Крах нашего мира я не помню. Вот датского короля я запомнил и, конечно, Нину.
Как же она умела меня успокоить! Я был трудным ребенком с самого рождения, синюшным — эта болезнь называется цианоз[1], — и меня постоянно мучили обжигающе-горячими ваннами с горчицей, чтобы улучшить циркуляцию крови. Нервный, капризный, с аллергией на коровье молоко и частой рвотой — это все про меня. Я был тощим, с нездоровым цветом лица, где преобладали оттенки синего, красного, желтого, но только не розового. Розовой была Нина. Помимо ее прямых обязанностей — заботиться о моем младшем брате-везунчике, ей приходилось укладывать меня спать. Задача трудная, почти невозможная, но у Нины были свои методы: она ласково поглаживала сокровенную, самую чувствительную часть моего тела…
Но что это? Почему мама так кричит? Почему плачет Нина? Печально, но впервые я был пойман с поличным во время манипуляций, суть которых понял лишь годы спустя. Впоследствии я не раз попадался в разгар любовных утех, так часто, что уж и не знаю, не сформировалась ли у меня тогда эта подспудная установка.
И Нина исчезла из нашей жизни. Ее уволила моя мать, вполне предсказуемо не сумев вместить пусть не самые невинные детские забавы в рамки викторианской морали. Мама учила меня хорошим манерам, внушала, что, несмотря на наши стесненные обстоятельства, я рожден и должен оставаться джентльменом, аристократом. Мама верила в мой талант, стремилась, чтобы я занял подобающее место в обществе, но в вопросах секса она была излишне строга.
История с Ниной стала первым настоящим скандалом в моей жизни, но Нина не была моей первой победой. Должен признаться, женщины всегда меня обожали. Тут нет моей заслуги — с таким внушительным списком болезней мне требовалось их постоянное и неусыпное внимание. (Это не главная моя тактика для завоевания женщин, но время от времени я к ней прибегал.) Итак, у меня была мама, которая посвятила мне свою молодость. А еще — няня Фаррел, англичанка, и моя русская кормилица Маруся.
На обороте записано для потомков: первое свидание
Няня Фаррел была усохшей, в накрахмаленном платье, типичной чопорной англичанкой с лошадиными зубами, очень строгой, но бесконечно мне преданной. С Марусей у них постоянно шла тайная, но ожесточенная война, которую няня Фаррел, по ее мнению, выиграла в тот день, когда я проглотил иголку.
Мне не было и года, когда однажды няня Фаррел разбудила маму посреди ночи и сообщила, что у меня в желудке иголка. «Как это могло случиться?» — потребовала ответа мама.
«Маруся разрешила ему с ней играть», — ответила Фаррел.
Маруся плакала и все отрицала, но меня отвезли в больницу, где, как ни странно, иголку действительно обнаружили у меня в желудке. Пришлось делать операцию, шрам от которой до сих пор заметен. Тем не менее мама поверила Марусе и решила уволить няню Фаррел. Та умолила маму оставить ее, сказав, что очень ко мне привязана и готова работать даром. Это был убедительный аргумент.
Не знаю, как все было на самом деле, по крайней мере, именно такую версию я слышал от моей мамы. Вероятно, она старалась поднять мою самооценку в годы, когда мы всё потеряли, и истории о нашем былом величии стали нашим единственным уделом.
О, эти бесконечные истории о незапамятных временах, о блестящем прошлом, о родословной, которая, с одной стороны, восходила к крестоносцам, а с другой — к тевтонским рыцарям! Это было мое наследие, вместе с благородным, но неожиданно оказавшимся анахронизмом графским титулом. Истории эти варьировались от семейных преданий и легенд, передававшихся из поколения в поколение, до подтвержденных документами доблестных свершений не столь давнего прошлого. Мой предок со стороны отца, рыцарь фон Лоев (что по-немецки значит «лев»), попал в плен к полякам при Грюнвальдской битве, его потомок Лоевский Белый одно время даже был королем Польши[2]. С самого раннего детства мне внушали, что я веду свой род от благородных рыцарей-воинов.
Мой дед по линии матери Артур Павлович, маркиз де Капиццучи де Болонья, граф Кассини, был известным дипломатом, представлял интересы России в Китае, а потом стал российским послом в США во времена президентов Уильяма МакКинли и Теодора Рузвельта. Артур Кассини подписал Портсмутский мирный договор, завершивший японо-китайскую войну[3], и в его честь назвали город Порт-Артур в Азии и Порт-Артур в Техасе[4]. С портрета на стене моей гостиной строго смотрит Артур Кассини в великолепном мундире, увешанном медалями, и с моноклем в глазу, постоянно напоминая о том, как играет нами судьба: если бы в 1917 году события приняли другой оборот, я стал бы кавалергардом, офицером самого элитного кавалерийского полка в России.
Родители желали для меня военной карьеры. Это был один из трех достойных русского аристократа видов профессиональной деятельности (два других — дипломатическая или научная карьера, хотя последняя считалась не столь престижной). В Императорскую гвардию дворяне записывали сыновей сразу после рождения, так сделал и мой отец. Мое будущее было определено: в 17 лет я был бы зачислен в Пажеский корпус, а потом вступил бы в один из кавалерийских полков, которые служили последней линией обороны и охраняли самого царя. Кавалергарды слыли превосходными наездниками, фехтовальщиками, игроками в шахматы… а также, как я понимаю, страстными любовниками, знатоками языков, танцорами, гурманами. В детстве они были моими героями. Служить в кавалергардском полку считалось большой честью — и в армейской табели о рангах, и в социальном смысле. Кавалергарды принадлежали к знати, они танцевали на великосветских балах, жили ярко и достойно выполняли свой долг. А какая у них была форма, просто загляденье — золоченые кирасы и каски, белые мундиры-колеты, синие брюки с красными лампасами и высокие ботфорты!
И вместо этого я стал дизайнером. Да, мне довелось одевать (и раздевать) самых знаменитых женщин ХХ века. Я работал для президентской четы Кеннеди. Я преуспел в бизнесе. У меня была блестящая жизнь, полная романтики и приключений. Но все это кажется таким незначительным по сравнению с тем, что могло бы стать моим по праву рождения, с моей непрожитой жизнью.
Я родился в Париже 11 апреля 1913 года. Доктор приехал в карете сразу после полуночи. На нем был цилиндр, фрак, белые перчатки, гетры — подобающий наряд для моего появления на свет в великолепной квартире на улице генерала Ламбера, в нескольких кварталах от Эйфелевой башни и Сены. Мне рассказывали, что я родился на белой с золотом кровати, задрапированной розовым шелком; таким же шелком были обтянуты стены, а на полу лежал розовый ковер. Я же пришел в этот мир синюшным (возможно, чтобы оттенить розовую феерию?). Все произошло в два ночи, и впоследствии этот час стал моим любимым временем суток. Моей крестной матерью была знаменитая красавица княгиня Ольга Палей.
Мой отец проводил время в погоне за удовольствиями, это являлось его основным занятием. Граф Александр Лоевский был сыном известного адвоката, специализировавшегося на розыске наследников крупных состояний. Отец был невысок — 5 футов 8 дюймов (около 170 см), с правильными, красивыми чертами лица, которые я не унаследовал. Большая часть его времени уходила на еду или на подготовку к трапезе. Он загодя подробно изучал меню ресторанов, три-четыре часа проводил за столом, ехал домой вздремнуть и просыпался к ужину. Другим его любимым времяпрепровождением были визиты к портному, которые тоже отнимали много сил — примерки могли длиться часами. Отец был настоящим денди и практически жил в парижском бутике Шарве[5], где покупал галстуки и рубашки. Обувь он заказывал у Лёб[6], костюмы у Брандони из Милана. У него было несколько сотен рубашек, все из шелка разных цветов. В 1960-е я произвел революцию в мужской моде, выпустив коллекцию цветных мужских рубашек; источником вдохновения стали для меня воспоминания о гардеробе отца. Для стирки он отсылал свои рубашки в Лондон, по пятьдесят штук сразу. А галстуков, по его рассказам, у него было 552.
Отец Олега Кассини, граф Александр Лоевский
О гастрономических марафонах мне рассказывала мама; по ее утверждению, у нее не было проблем с лишним весом, пока семья не переехала в Париж. Потрясающий гардероб отца я помню и сам, но мне трудно совместить неулыбчивого, сломленного отца, которого я знал, с образом жадного до удовольствий бонвивана парижской поры. Отец был широко образованным человеком, знал несколько восточных языков, хорошо разбирался в философии — такая ходячая энциклопедия. Он мог ответить на любой вопрос, но, к сожалению, был мало приспособлен к жизни после революции. Отец неукоснительно соблюдал все требования гигиены, всегда был безукоризненно одет, даже в самых стесненных обстоятельствах. Если он снимал дома пиджак, то незамедлительно облачался в шелковый халат. Нищета не мешала ему держаться с большим достоинством.
Парижский период жизни семьи резко оборвался вскоре после моего рождения. Дедушка Климент Лоевский понял, что Первая мировая война уже у порога и в таких условиях немецкое правительство никогда не выплатит огромные долги по сложному наследственному делу, которым он занимался семь лет. Поэтому дед решил покончить со всем разом и застрелился в Лейпциге. В России он оставил неплохое наследство, но для поддержания привычного парижского образа жизни отцу этого было мало. Мы вернулись в Россию в июне 1913 года, и отец стал готовиться к экзаменам для поступления на дипломатическую службу. Он считал, что легко их сдаст, и оказался прав.
Мама ненавидела Россию. Там постоянно было холодно и люди слишком много пили. Ей не нравились жарко натопленные комнаты. До конца своих дней она грезила только о Париже. Даже после многолетней успешной карьеры в Италии она говорила: «Я начинаю дышать полной грудью, только когда попадаю в Париж». В семье мы общались между собой на французском. В России я выучил русский, в Дании — датский, в Италии — итальянский, английскому меня научили няня Фаррел и американские фильмы, но для людей нашего круга по всей Европе главным языком был французский.
Первые годы моей жизни совпали с последними днями привилегированного класса, который достиг своего расцвета перед Первой мировой войной, но остался теперь лишь в воспоминаниях. Статус нашего рода был закреплен внесением его в пятую часть Дворянской родословной книги[7], куда записывались иностранцы, получившие свой титул от государя. Поэтому нас принимали в лучших домах Лондона, Парижа, Рима, Мюнхена и в других местах обитания титулованной знати. Мы считали себя гражданами Европы, и, как многие другие русские аристократы того времени, мои родители, особенно мать, предпочитали жить в Европе.
Моя реакция на переезд в Санкт-Петербург оказалась еще более негативной, чем у мамы. Здоровье мое ухудшилось, и доктора настоятельно рекомендовали сменить место жительства. Мы переехали в имение Лоевских в Павловске неподалеку от столицы. Это был большой дом с верандой и белыми колоннами и чудесным ландшафтным парком на двадцати гектарах.
В Павловске я впервые увидел военных вблизи. Рядом с нашим имением находились казармы кавалергардского полка, куда я должен был впоследствии вступить. Очень скоро я научился различать воинские звания и правильно отдавать честь. Мама вспоминала, что я салютовал кавалергардам, когда мой дядя, полковник Георг Менгден, вел сине-бело-золотой полк из казарм на парад. Позже в Севастополе (там во время Первой мировой войны служил мой отец) я тоже по-военному браво приветствовал войска, а они отдавали мне честь в ответ, видимо приняв меня в матросском костюмчике за цесаревича.
Севастополь был лишь одним из мест службы отца во время войны, другие я плохо помню. Знаю, что он занимался дипломатической работой в Севастополе, Рени[8], Бухаресте. Мы постоянно переезжали с места на место в специальных поездах со слугами, в памяти встает успокаивающий стук колес. При себе у нас было штук двадцать дорожных сундуков, мамины собаки (борзые Тристан и Изольда, а потом пудели), и за нашими передвижениями уследить было не легче, чем за перемещениями войск.
Брат Игорь родился в Севастополе в 1915 году. Судьба подарила ему роскошные кудри и жизнерадостный характер. С самого начала мы были полной противоположностью друг другу, в семье нас так и звали: Jean qui rit и Jean qui pleure (Жан, который смеется, и Жан, который плачет)[9]. Родители хотели, чтобы брат стал дипломатом. Мы с ним всегда были рьяными соперниками и лучшими друзьями.
Мои ранние воспоминания связаны с бесконечными переездами. Помню, как мы пересекали ночью на тройке замерзший Ботнический залив из Финляндии в Швецию. Бежали ли мы от революции? Не думаю. Скорее всего, ехали в Копенгаген к отцу северным путем, минуя театр военных действий в Европе. Зима, ночь; мама, Жижи (брат Игорь) и я укутаны в меха. Помню запахи меха и лошадей и маленькие светящиеся огоньки в отдалении. Мама сказала, что это глаза волков. Она почему-то казалась испуганной. Когда на рассвете мы приехали в Швецию, она все повторяла: «Как же повезло, как нам повезло!»
Помню я и как матросы из Кронштадта застрелили моего кузена Юрия. Кронштадтское восстание произошло в июне 1917 года[10]. Оно ознаменовало начало русской революции, после того как царская армия потерпела поражение в битвах при Кёнигсберге и Танненберге[11], где Гинденбург[12] уложил миллион русских. Русские войска вернулись домой. Первым, после обещанной амнистии, восстал флот, разделившись на белых и красных. Всех флотских офицеров, оставшихся верными присяге, застрелили.
Не знаю, почему в это время наша семья оказалась в Павловске, ведь нам следовало находиться в Копенгагене. Возможно, мы вернулись, опасаясь за безопасность бабушки Евгении Евгеньевны, поскольку она вместе с сестрой отца осталась в России оберегать семейное имущество. Но мы там были, и я помню восставших матросов, которые ворвались в наш парк, когда мы собирались спуститься к чаю. В ужасе я наблюдал из окна, как к матросам вышел мой кузен. Юрию тогда было семнадцать, на нем был бутылочно-зеленый мундир Пажеского корпуса. Из-за мундира все и произошло, матросы убивали всех, кто был в него одет. Они отвели Юрия на задний двор и застрелили, как собаку. Я не видел его тела, но это событие глубоко меня потрясло.
Обрывочные копенгагенские воспоминания сплетаются в единое целое: там была Нина, там, в пробуждающемся сознании, рождалось ощущение, что все потеряно. Моего дядю, Георга Менгдена, убили его же солдаты. Помню смятение, слезы, споры — мать с отцом спорили постоянно. «Я должен вернуться, — говорил отец. — Если я не пойду сражаться, значит, я не мужчина. Это бесчестье. Мы должны спасти Россию от большевиков».
Мать умоляла его одуматься, говорила, что главный долг у него перед семьей. Как он может оставить ее с двумя детьми и совсем без денег! Позже она вспоминала: «У Саши на все был один ответ: надо ехать в Сибирь, чтобы присоединиться к войскам генерала Колчака».
Помню, как отец уезжал. Он готовил обмундирование, чтобы сражаться в Сибири в белой армии. Форма и сапоги специально шились для сибирского климата. Особенно мне запомнились сапоги — я всегда был к ним неравнодушен — высокие, по колено, с подкладкой из тигриной кожи. Потрясающие сапоги. А потом отец уехал.
Я все откладывал рассказ о маме, просто не знал, как к этому подступиться. Не хочется повторять за другими расхожие фразы: «Моя мать была уникальной женщиной» или еще пуще: «Моя мать была святой». Это так банально, и маме бы точно не понравилось. Но ее жизнь действительно была наполнена драматическими событиями, и после того как революция пустила нас по миру, она полностью посвятила себя двум сыновьям. Она жила для нас, но эту жертву начинаешь ценить с возрастом, а в молодости материнская опека иногда кажется чрезмерной и сковывающей.
Мама была плодом необычного брачного союза. С одной стороны — дедушка, граф Артур Кассини, последний в роду знатных итальянцев из Триеста, которые служили русским царям (семейная традиция, наряду с титулом восходящая к битве на Мальте в конце XVIII века). С тех пор старшего сына семьи Капиццучи-Кассини всегда отправляли в Россию, где он учился в Императорском лицее в Москве[13] и впоследствии поступал на государеву службу.
А с другой стороны — бабушка, Стефания («Дада») Ван Бетц. Ее слава была иного рода, чем у деда: бабушку, знаменитую артистку варьете по прозвищу Белая кошечка, приглашали выступать в лучших залах и даже на великосветских приемах. Вот на одном таком приеме в Санкт-Петербурге, который давал великий князь Владимир[14], Артур Кассини впервые услышал, как поет Дада Ван Бетц, и потерял от нее голову. А она от него.
Роман хранили в секрете. Кассини раньше был женат на племяннице князя Горчакова, которая в конце концов устала от его постоянных измен и карточной игры (на ее деньги) и развелась с ним. Она вернулась в Санкт-Петербург и, во всей вероятности, пожаловалась на бывшего мужа императрице. Развод и сопровождение хорошенькой певицы в ее разъездах по Европе не могли не сказаться на дипломатической карьере деда. (Удивительно, что ему вообще разрешили остаться на службе, видимо, учли его заслуги.)
В любом случае, женитьба на Белой кошечке могла стать последней каплей, которая переполнит чашу терпения. Поэтому Артур Кассини и Дада заключили тайный морганатический брак в 1880 году. Через два года родилась моя мать, Маргерит Кассини, и начала плестись сложная интрига. Когда деда назначили послом в Китай, мама поехала с ним в качестве «племянницы», а бабушка — как ее гувернантка.
В 1898 году он стал первым послом России в Вашингтоне[15], и президент МакКинли настоял, чтобы хорошенькая «племянница» Кассини исполняла роль хозяйки на посольских приемах. Мама вскоре стала одной из самых популярных юных красавиц американской столицы вместе со своими подругами Элис Рузвельт (дочерью президента Рузвельта), Хелен Хей (впоследствии миссис Пейн Уитни)[16] и Сисси Паттерсон[17].
Мать Олега, Маргерит Кассини, дочь посла России в Соединенных Штатах. Была законодательницей стиля в Вашингтоне на рубеже веков
Мама в те годы была настоящей законодательницей стиля — и в моде, и в обществе. Она сама придумывала себе туалеты (ничего необычного для аристократки в этом нет, Мария-Антуанетта тоже так делала), которые для нее шила армия портних. На фотографиях того времени видно, что она стремилась подчеркнуть свою тонкую талию. С ее подачи в Вашингтоне на рубеже веков вошли в моду широкие пояса, как у мужского смокинга. Мама любила эпатировать и флиртовать. Одной из первых она начала курить в обществе и стала первой женщиной, принявшей участие в автомобильных гонках Вашингтон — Чеви Чейз[18] с головокружительной скоростью пятнадцать миль в час. Спустя много лет Франклин Рузвельт-младший говорил мне: «Знаешь, мой отец был влюблен в твою мать». Не только он. Например, к ней был неравнодушен Джо, брат Сисси Паттерсон, впоследствии издатель «Дейли ньюс».
В 1900 году дед наконец признался царю, что мама — его дочь, а не племянница, и по специальному царскому указу она получила титул графини Кассини, который унаследовали мой брат и я.
Мама не отличалась классической красотой, но, несомненно, была очень привлекательна, с легкой чертовщинкой — отражением ее характера. У нее были тонкие черты лица и выразительные глаза. Природа наделила ее бархатным голосом (много лет она старалась повторить успех своей матери-певицы), и она без малейшего акцента говорила на английском, французском, немецком, мандаринском диалекте китайского и русском. А вот в итальянском мама была не так сильна, потому что ей пришлось выучить его достаточно поздно.
Осенью 1919 года настал переломный момент маминой жизни: ей предстояло выплыть или утонуть. Муж ушел на войну, оставив ее без средств к существованию; она могла рассчитывать только на деньги, вырученные от продажи креста работы Фаберже и других фамильных драгоценностей. (Сумма эта оказалась очень скромной, ведь в те годы рынок был наводнен артефактами из России и «бесценные» вещи стоили совсем дешево.) На руках у нее остались двое хнычущих детей с коклюшем, а то и похуже, как она полагала, и впервые рядом не было слуг.
К трудностям жизни мама была готова не лучше, чем отец, но она обладала неукротимым инстинктом выживания. Опасаясь за наше с братом состояние, мама немедленно повезла нас в Швейцарию, прелестный городок Монтрё на берегу Женевского озера, где пульмонолог заверил ее, что мы абсолютно здоровы. И вот тут мама столкнулась с более серьезной проблемой: а что делать дальше? Много лет спустя она призналась, что были моменты, когда она готова была в отчаянии броситься со скалы, но нам с братом она этого никогда не показывала. Мне мама всегда казалась полной жизни оптимисткой, неистощимой на новые идеи, шутки, меткие наблюдения и предложения.
Сначала мы жили в пансионе, где мама готовила нам спагетти на плитке. Скоро она стала встречать на улицах Монтрё старых друзей — город был наводнен русскими беженцами, как и вся Европа. Русская великая княгиня Елена[19] была там со своим мужем, греческим принцем Николаем. Король и королева Греции[20] временно жили в изгнании в Люцерне. Были в Монтрё и американские туристы, среди них — светские львицы Руфь Ханна (дочь сенатора Марка Ханны) и Марта Хой, хорошие знакомые мамы.
Все они советовали ей начать карьеру в области моды. У мамы не было специального образования, но было врожденное чувство стиля, и она знала главный секрет моды — как быть дерзкой без вульгарности. Она всегда обладала изрядной смелостью в своих модных начинаниях и создавала новые тренды еще в Вашингтоне. В Монтрё на деньги, взятые в долг у греческой королевы Софии, мама открыла в «Гранд-отеле» небольшой бутик. Там продавались шляпки и сумочки, детская одежда, которую демонстрировали маленькие греческие принцессы, и другие очаровательные мелочи. Великая княгиня Елена иногда помогала маме, замещая ее в бутике. Титулованная продавщица привлекала клиентов, и модный бизнес начал приносить небольшой доход.
В один прекрасный день мама повстречала на улице князя Константина Кантакузена[21]. Кантакузены были среди пяти или шести самых богатых семей в России, а теперь у них оставалась только вилла, которую они подарили несколько лет назад своему преданному слуге. Когда семья бежала от революции в Швейцарию, этот слуга настоял, чтобы они поселились на вилле, и снова начал им прислуживать. У Кантакузенов был прекрасный дом в горах рядом с Монтрё, но никаких средств к существованию, а у нас — небольшие деньги, но никакого жилья. Мама с князем заключили сделку, и мы переехали на виллу Кантакузенов. Она представляла собой огромное каменное строение комнат в сорок, не меньше.
Князь Кантакузен был мужчиной с суровым, иконописным лицом, черной вандейковской бородкой, абсолютно лысой головой и горделивой осанкой. Я мог бы представить его в роли средневекового византийского рыцаря, размахивающего мечом. Но в жизни мне приходилось видеть его за куда более скромными занятиями: например, он подносил сундуки с товарами в мамин бутик. Мама говорила мне: «Видишь, Оли, на что способен настоящий джентльмен. Он не боится никакой работы, не считает зазорным носить чемоданы».
Нас с братом работа не интересовала, и в бутике мы бывали редко. Мы были предоставлены сами себе, целыми днями резвясь в горах. Мама всячески поощряла наши занятия спортом. Ее беспокоил мой болезненный вид, и она считала, что энергичные упражнения благотворно скажутся на моем здоровье. Вполне резонно она полагала: чтобы выжить в этом пугающем новом мире, мы должны быть сильными.
Все это время мы не получали никаких известий от отца. Колчака убили в Сибири, белая армия отступила. Больше года мы ничего об отце не знали. Наконец, однажды мама пришла домой в слезах. Отец нашелся в Японии, в Йокогаме. Она послала ему денег, и он вернулся к нам.
Возвращение отца стало еще одним поворотным пунктом в нашей жизни. Мама надеялась, что теперь он снова возьмет на себя обязанности главы семьи, которую станет обеспечивать. Но этого не случилось. Отец вернулся сломленным, абсолютно не способным адаптироваться к новым реалиям человеком; более того, он не хотел признавать, что наш старый мир исчез навсегда. До конца жизни он считал власть большевиков временным явлением, они неминуемо должны были потерпеть поражение. Отец был уверен, что мы обязательно вернемся в Россию и снова займем подобающее место. А он пока подождет и останется джентльменом. Мама вспоминала, что он вернулся к нам в Монтрё в сентябре 1920-го «в прекрасной физической форме с дюжиной чемоданов, полных новых рубашек, галстуков, носков, пижам и костюмов».
Родители начали ссориться. Мама обвиняла отца в том, что он оттягивал отъезд из Японии, потому что у него там был роман с француженкой (отец настаивал, что дама была русской). Мама хотела, чтобы он пошел работать, отец сопротивлялся. Помню, однажды она нашла для него место в Швейцарском банке. Отец был шокирован. «Я не банковский клерк, — кричал он. — Никогда в жизни я на это не соглашусь!» И прибавил, что решил собрать старых друзей для еще одной военной операции против большевиков. Отец об этом мечтал, но в глубине души сознавал, что все потеряно, и его это постоянно мучило. Как-то я видел, что он ударил себя по щеке и сказал горько: «Александр Македонский к тридцати двум годам завоевал мир. Мне тридцать девять, а я…» И стал биться головой о стену.
Жижи и я ждали от отца подробных рассказов о войне. О сражениях он говорить не хотел, хотя однажды признался, что видел, как человека разрубили пополам казачьей саблей. Зато он охотно делился с нами уроками, которые извлек из войны, и среди них — неукоснительное соблюдение правил гигиены. Он мылся каждый день, даже на фронте в Сибири при температуре минус пятьдесят, где ему приходилось обтираться снегом. Рассказы отца и его образ бравого вояки имели на нас с братом огромное влияние. Мы стали собирать солдатиков и продолжили коллекционировать их всю жизнь. Меня завораживали мундиры, оружие и доспехи; коллекция изображений формы различных родов войск и поныне развешена на стенах моего дома. Впоследствии эти образы вдохновили меня на создание многих моделей, я активно вводил стиль милитари в женскую моду — двойной ряд крупных пуговиц, цветовые сочетания бутылочно-зеленого с алым и темно-синим. Военные мундиры стали важной темой в моей дальнейшей работе.
Меня рассказы отца завораживали, но маму приводила в отчаяние его зацикленность на прошлом. Она понимала, что отныне содержать семью придется ей. Да, ее бутик имел успех, но весьма скромный. Она решила, что семье будет лучше переехать в Грецию, где король Константин вот-вот снова должен был занять престол, и для нас открывались неплохие перспективы. Королева София тоже поддерживала эту идею.
И вот в феврале 1921 года мы на поезде уехали из Монтрё и остановились по пути в Милане, где мама встретила еще одного своего старого друга, графа О'Салливана, который отговорил ее от переезда в Грецию. Положение монархии в Греции было шатким, убеждал он, (и действительно, она долго не продержалась[22]), лучше направиться во Флоренцию. Там мама сможет открыть бутик, клиентами которого станут американские туристы. Флоренцию мама всегда ненавидела, но граф дал ей ценный контакт в этом городе, порекомендовав обратиться к графине Артуро Фабрикотти.
Наше прибытие во Флоренцию, город, где я проведу свою юность, было запоминающимся. Отец познакомился на вокзале с русским эмигрантом Куртом Овчинниковым, диковатового вида дурно пахнущим вегетарианцем. Они тут же стали громко строить грандиозные планы (контрреволюционного переворота, разумеется). В каких-то сферах жизни отец мог не проявлять особых талантов, но у него была почти сверхъестественная способность немедленно находить русских эмигрантов в любом новом месте.
Мама между тем потащила нас с Жижи осматривать этот каменный город — статуи, памятники, старинные мосты. Напоследок мы зашли в маленькую церковь на пьяцца Антинори, где было полно народа и нас чуть не затолкали. И вот, когда мы собрались уходить, раздался оглушительный взрыв. Казалось, что здание сейчас рухнет, начались крики и паника. Толпа увлекла нас вниз по лестнице, и мне тогда даже показались забавными вся эта беготня и переполох. Позже выяснилось, что в церкви взорвалась бомба, несколько человек погибли. Так мы узнали, что в Италии практически шла гражданская война, коммунисты и фашисты Муссолини боролись за власть. На улицах убивали. Можно было увидеть бегущих людей, стать свидетелем избиения. Несколько раз я видел, как фашисты прямо на улице вливали в глотку коммунистам касторовое масло с его взрывным слабительным эффектом. По крайней мере, я думал, что это коммунисты.
Внешне я ничем не проявлял реакции на все, что творилось вокруг — взрыв в церкви, насилие на улицах. Любопытство даже превалировало над страхом, но в душе вновь проснулась тревога. Я рос нервным ребенком, с раннего детства — убийства моего кузена Юрия — был свидетелем ужасных событий. Чувство постоянного беспокойства стало моим уделом. Все это не могло не сказаться на формировании характера, а еще у меня не было уверенности в том, кто мы и какое место занимаем в мире. Наша семья, конечно, была знатной. «Помни, ты Лоевский-Кассини, — всегда говорила мама. — Ты джентльмен». Но при этом мы были бедны, очень бедны. Мы были одновременно лучше и хуже других, и, соответственно, моя самооценка постоянно менялась.
Возбудимому ребенку трудно с этим жить, но дальше стало еще сложнее, потому что мама отдала меня в иезуитскую школу, когда я совсем еще не знал итальянского. Это был ее любимый метод: бросить ребенка в холодную воду, чтобы он научился плавать. В моем случае вода была просто ледяной.
Колледжио делла Кверсе располагался в реконструированной вилле XV века на вершине холма, окруженной высокими стенами и величественными соснами. Школа стала для меня тюрьмой. Моего учителя звали дон Луиджи. Он носил хорошо скроенную черную сутану (я уже тогда обращал внимание на крой), только весь эффект портила обильная перхоть на плечах и нечищеная обувь. Я старался добиться его расположения приветливой улыбкой и изображал пристальное внимание, хотя едва понимал, о чем он говорит. (Даже если бы я знал итальянский, я бы вряд ли добился успеха, потому что постоянно витал в облаках и спал на уроках с открытыми глазами.) И конечно, дон Луиджи скоро вывел меня на чистую воду.
Однажды он вызвал меня к доске и задал несколько вопросов. Я так испугался, что мой мочевой пузырь не выдержал напряжения и, что еще ужаснее, моча попала на сутану учителя. Он рассвирепел, схватил меня за волосы и несколько раз ударил головой о стену. Случай этот, разумеется, наделал шуму, и я стал предметом насмешек своих одноклассников.
Избиения меж тем продолжались. Дон Луиджи вызывал меня в свой кабинет, ударял головой о стену, бил линейкой по рукам и грозил: «Не смей никому об этом говорить, или ты об этом сильно пожалеешь».
Причин для беспокойства у него не было. Я боялся сказать хоть слово маме, чтобы она не сочла меня неженкой и нытиком. Месяцами я жил в страхе, и это стало сказываться на моем здоровье. Я худел, потерял сон, глаза покраснели. Когда я все-таки набрался мужества рассказать обо всем маме, она, надо отдать ей должное, ни на секунду не усомнилась в моих словах. Так будет всю жизнь: она всегда безоговорочно верила нам с братом, принимала нашу сторону и защищала. Разгневанная мама явилась в школу, в резкой форме пожаловалась на иезуита и забрала меня из этого заведения. Она отдала меня в другую католическую школу с не такими суровыми правилами. Несмотря на мое католическое образование, я, как и вся семья, периодически посещал православную церковь. Нас с Жижи водил туда отец, чтобы мы не отрывались от своих корней.
Между тем мама начала налаживать свой бизнес во Флоренции. Ей повезло во многом благодаря удивительному совпадению: графиня Фабрикотти оказалась Корнелией Рузвельт Сковел, подругой мамы еще по Вашингтону. Она охотно помогла маме сделать первые шаги.
У графини Фабрикотти был модный бутик на виа Торнабуони. Их семье принадлежала великолепная мраморная вилла, один из самых красивых домов, которые мне доводилось видеть. Участок вокруг виллы казался ландшафтным парком посреди города: 15 акров ухоженных садов с водоемами, скульптурами, цветниками и порхающими птицами. Величественная мраморная лестница вела к дому, насчитывавшему не меньше шестидесяти комнат. Вилла была обставлена прекрасной мебелью, которая восхитила и маму, и меня.
Нас пригласили на чай, и за чаепитием было решено, что первым модным проектом мамы станет коллекция шляпок, которые графиня будет продавать в своем бутике. Ничего толкового из этого не вышло: под порывами ветра все декоративные элементы со шляпок облетали. (Идеи у мамы были замечательные, а вот опыта для их воплощения очень мало.) Но графиня Фабрикотти продолжала ее поддерживать. Следующим проектом стала коллекция платьев, вариации на тему парижской моды, и она имела значительно больший успех.
В это время свой первый настоящий успех познал и я. Мама настаивала, чтобы мы с Игорем воспитывались как настоящие джентльмены, а джентльмен просто обязан уметь ездить верхом. Мы были знакомы практически со всеми русскими аристократами во Флоренции; большинство из них работали шоферами. Самым импозантным был известный наездник князь Джорджадзе, который знал, где мне можно было научиться верховой езде.
Когда меня впервые посадили на лошадь и дали несколько элементарных инструкций, случилась удивительная вещь. «Мальчик, — едва успел сказать мне тренер, — опусти пятки, держи спину прямо…» — и вот я уже не только еду шагом, но и пускаю лошадь в галоп. Чувствую себя при этом абсолютно уверенно.
«Я такое вижу в первый раз, — сказал тренер маме. — Вы уверены, что ваш мальчик никогда раньше не ездил верхом?»
«Никогда в жизни», — ответила мама.
«Что ж, — сказал тренер, — учить мне его нечему. Он все уже умеет».
И тут отец засмеялся: «Индеец! Я же говорил, что он был индейцем!»
Он имел в виду — в прошлой жизни. Отец все больше тяготел к мистицизму, верил в реинкарнацию, переселение душ. (Наверное, его недовольство своей участью было столь велико, что он поневоле верил — в следующей жизни все пойдет иначе.) Он часто говорил мне, что я был американским индейцем в предыдущей реинкарнации, возможно даже вождем. Мне это нравилось, как нравилось слушать его рассуждения о религии и мистике, да о чем угодно, на самом деле. Когда отец ненадолго отвлекался от своих несчастий, он рассказывал нам увлекательнейшие истории о кругосветных путешествиях, дальних странах, о Бразилии, Дальнем Востоке…
Но, к сожалению, чаще всего отец нас с братом просто игнорировал. Он потерял свою гордость, свой статус и деньги. Мама была так поглощена работой, что все больше отдалялась от него, а ведь он был еще молодым человеком. Их сексуальная жизнь закончилась, она не хотела новых детей. Мамино отношение было очевидно: она вздрагивала и уклонялась от любых его прикосновений. «Нет, Саша, нет, не нужно», — говорила она. Отца это приводило в ярость, и он стал ревновать ее, потому что мама все еще была очень привлекательной женщиной.
Мама и сама была высокого мнения о своей внешности. Она попалась на банальную уловку и наняла местного «режиссера», который должен был снять короткометражку с мамой в роли женщины-вамп. Потом этот фильм якобы покажут римскому продюсеру, который может предложить ей роли в своих картинах. Эта затея казалась мне отвратительной: толстый, бородатый итальянский Ромео (режиссер сам исполнял роль главного героя) бегал за мамой по парку виллы Фабрикотти. Сюжет фильма напоминал «Любовника леди Чаттерлей»[23], только без порнографии. Я был в ужасе, когда этот человек целовал маму. Отец тоже. Родители много ссорились из-за фильма, отец говорил, что мама зря тратит деньги и выставляет себя на посмешище. Так и было.
У отца были и другие поводы для ревности. Маму часто навещал бравый кавалерийский офицер по фамилии Ферручи. Он приезжал на велосипеде с саблей, пристегнутой к рулю. Однажды мама устроила коктейль для своих друзей, и Ферручи привел приятелей-кавалеристов. Появился отец, сел в кресло и, сохраняя полное молчание, стал грозно на всех поглядывать. Атмосфера накалилась, и гости поспешили ретироваться. Разразился грандиозный скандал. Родители часто ссорились — она умела его поддеть, у него был взрывной характер, — но на этот раз криками дело не обошлось. Отец в ярости гонялся за мамой по комнатам, зажал ее в углу на кухне и начал душить. Мы с Жижи были в панике, и, не помня себя от ужаса, я схватил тарелку и разбил ее о голову отца. Это привело его в чувство, и он отпустил маму.
Теперь, по прошествии многих лет, я гораздо больше сочувствую отцу, чем в детстве. Он был потерянным человеком и стыдился своего положения. Но тогда роли распределялись так: отец — монстр, мама — несчастная жертва, и мы с братом всегда были на ее стороне.
Летом 1922 года мама решила отправить отца, Жижи и меня на море, пока она будет готовить коллекцию и подыскивать новое жилье для семьи. Она сняла несколько комнат в домике лесника в pineta — сосновом лесу рядом с Виареджио. С тех пор мы не раз проводили лето в этой глуши (теперь это популярный курорт). Позже мама арендовала виллы в Форте-деи-Марми, где нашими приятелями стали Эмилио Пуччи и Джанни Аньелли[24]. Для семьи Аньелли, владельцев компании FIAT, на пляже был сооружен собственный шатер в экзотическом вкусе. Он был целиком сделан из тисненого сафьяна, а внутри пол устилали ковры и подушки, как в арабских сказках. После того как набегаешься по пляжу и напрыгаешься в волнах с Джанни (он на несколько лет меня младше), было особенно приятно получить приглашение на ланч в эту страну чудес.
Но в то первое лето с отцом в доме лесника жизнь была и не такой роскошной, и полной сумбура, как это обычно при нем бывало. Он ненавидел солнце и отказывался покидать дом. Еще больше он ненавидел быть при нас нянькой и делать любую, самую простую работу по дому. Отец все злился и злился, и однажды поздно вечером выгнал меня на улицу, велев идти к другу за забытой игрушкой. Я боялся темноты и не хотел никуда идти, но еще больше я боялся отца, как и Жижи, который стоял вместе со мной во дворе, пока в доме не стихли отцовские крики. Но временами он бывал спокоен и сосредоточен, и тогда мы с братом наслаждались его рассказами о Тарасе Бульбе, русско-турецкой войне, об Александре Македонском. Мой неослабевающий интерес к истории — это заслуга отца.
Осенью во Флоренции у нас началась новая жизнь. Мамины дела пошли успешно. Идея была проста: дважды в год она ездила в Париж, изучала новые коллекции, высматривала лучшие модели и производила их во Флоренции за значительно меньшую цену. Кроме того, она начала проводить дефиле с участием манекенщиц, как это делали в Париже, и это стало настоящим событием во флорентийском обществе (особенно учитывая наплыв американских туристов, путешествовавших по Европе в бурные двадцатые).
Квартира у нас теперь тоже была новая, с эффектным, хотя и весьма причудливым интерьером. Она занимала треть дома в фешенебельном районе на бульваре Америго Веспуччи на набережной Арно. В качестве декоратора мама наняла русскую девушку, которая называла себя Ла Барцова и принимала участие в оформлении спектаклей Дягилева. Ей нравились драматические сочетания красных, фиолетовых и розовых оттенков. Например, в комнате, которую отвели нам с Жижи, были красные стены, а на белых карнизах расцветали алые маки. Шторы были сделаны из белого льна, тоже вышитого маками. На полу лежал снежно-белый ковер (по крайней мере, таким он оставался первые два дня). И — вишенка на торте! — Ла Барцова декорировала комнату дорогими куклами в костюмах народов разных стран. Позже мы с братом развлекались, устраивая казнь кукол — отрубали им головы и бросали в воды Арно прямо из окна.
Жижи и я были неразлучны и пользовались дурной славой. Нас, заядлых драчунов, называли «маленькими казаками». Мы возобновили русско-турецкую войну, а в качестве армии неприятеля использовали Нахад-бея, флегматичного толстого сына турецкого консула. Жижи атаковал его с одного фланга, я с другого, и мы задавали ему хорошую взбучку, полностью приводя в негодность его матроску.
Больше всего мы любили играть в ковбоев и индейцев. Я придумывал костюмы для нас обоих — мой первый опыт в этой области (сам я, конечно, был индейцем). Устраивали мы и другие костюмированные представления. Так несколько раз мы играли в нищих: стояли на улице недалеко от нашего дома, одетые в лохмотья, с грязными лицами, и просили милостыню. Потом эти деньги тратили на кино. Это продолжалось, пока однажды нас не засекла негодующая мама.
Участвовали мы тогда с немалым энтузиазмом и в более зловещей костюмированной драме: мы с братом были balilla, членами фашистской молодежной организации. Все школьники должны были пройти в ней подготовку, и, должен признаться, нам это нравилось, хотя на деле наши сборы были похожи на обычные занятия бойскаутов с военным уклоном. По воскресеньям мы организованно играли в войнушку, и нам внушали, что мы должны быть готовы сражаться с коммунистами. Вот это для меня было очень важно, потому что кто, как не коммунисты, отняли все у нашей семьи.
Форма членов организации тоже привлекала: черная рубашка, шорты хаки и маленький черный берет. Черные форменные ботинки мне сшили на заказ. Приятно было выглядеть так элегантно, хотя глупую пропаганду, которой нас пичкали, я уже тогда умел распознать. Ну какая, в самом деле, из нас «первая линия обороны от коммунизма», когда мы ничего толком не умели? Я был командиром отделения, но никак не мог научить десятерых моих подопечных маршировать в ногу, они постоянно расползались кто куда. Я понимал, что если Италию придется защищать нам, у страны возникнут серьезные проблемы. День ото дня пропаганда становилась все массированнее и жестче, хотя в самом начале Муссолини многим казался чуть ли не героем. Он победил коммунистов и восстановил порядок, он боролся с мафией, и, самое главное, поезда стали ходить по расписанию. В обществе его поддерживали лучшие люди.
К тому же фашисты научили нас кататься на лыжах. Они уделяли много внимания всем спортивным соревнованиям. Зимой по выходным у нас бывали лыжные гонки, и мы с братом показывали немалые успехи. Этот вид спорта только набирал популярность за пределами Скандинавии, снаряжение еще было весьма примитивным, как и лыжные костюмы. Мама снабдила меня русской меховой шапкой, толстым свитером и курткой из шотландки, что хорошо предохраняло от холода. А вот ниже пояса дела обстояли хуже. Брюки были сшиты из армейского сукна и промокали, как и ботинки, которые, подозреваю, были сделаны из папье-маше. Ноги замерзали буквально за несколько минут. Было очень некомфортно, зато весело.
Мы садились в открытые грузовики, которые везли нас в местечко Абетоне в Апеннинах. Сейчас из Флоренции можно добраться туда за пару часов, но тогда путешествие занимало большую часть дня. Мы некоторое время катались на лыжах и пускались в тех же грузовиках в обратный путь, все еще потные и разгоряченные. Не самая полезная для здоровья ситуация, но она помогала воспитывать настоящих мужчин — так считали фашисты.
Я никогда не ходил спокойно, не мог устоять на месте, а вечно носился сломя голову. Мне нравилось бегать, прыгать, исследовать все вокруг… и однажды, когда мне было одиннадцать лет, эта привычка чуть не привела к трагедии. Это случилось днем после школы. Я направлялся в недолго просуществовавшую маленькую чайную, которую отец открыл вместе со своим другом Куртом. (Они назвали ее «Дейзи», после чего отца во Флоренции еще долго называли синьором Дейзи.) Я часто ходил туда лакомиться пирожными. В тот день я бежал по улице, где шли строительные работы. Там была навалена огромная груда гранитных плит, чтобы мостить тротуар, целая гора, на которую я конечно же должен был взобраться. Я взлетел на эту гору, и она развалилась подо мной, опрокидывая меня в яму. А сверху на меня упала тяжеленная плита и рассекла ногу над коленом до самой кости. Ручьем полилась кровь, показались перебитые мышцы, ужас, одним словом. Я был в полубессознательном состоянии.
Меня спас сторож. Он вытащил меня из ямы, поймал такси и отвез в ближайшую больницу, которая оказалась лучшей во Флоренции — Сан Джованни ди Дио. Меня немедленно отправили в операционную и собирались ампутировать ногу (нынешних чудо-лекарств еще не существовало, а заражение столбняком было смертельной угрозой). Мне дали завернутую в марлю деревяшку, чтобы я зажал ее между зубами — вот и вся анестезия.
Но как только хирург собрался приступить к делу, в операционную ворвалась мама. Кто-то успел ей рассказать о несчастном случае со мной. Сквозь пелену невыносимой боли я понимал, что она находится рядом, но не мог ничего сказать из-за деревяшки во рту, и только слезы катились по моим щекам. Но в полузабытьи я понимал, что она спорит с врачом. «Мы будем ампутировать», — сказал он.
«Пусть лучше умрет, чем останется без ноги», — заявила мама.
Врач продолжал настаивать, и мама дала ему пощечину. Это оказалось весомым аргументом, и он вызвал другого врача для консультации. Тот сказал, что, если не начнется гангрена, шансы на спасение ноги есть, но процесс заживления будет очень долгим.
Целый год я провел в постели, каждый день в смертельном страхе ожидая прихода врача: вдруг он отрежет мне ногу. Врач приходил, обрабатывал рану, что было очень болезненной процедурой, да и рана выглядела ужасающе, и каждый раз существовала опасность, что он скажет: «Все, придется ампутировать». Мне нельзя было двигаться. Рану зашили, и ситуация долго оставалась нестабильной. Наконец стало ясно, что опасность миновала. Я сохраню ногу, но до выздоровления было еще далеко. Мне казалось, что это длилось целую вечность.
Этот год вынужденного бездействия оказал, как мне кажется, решающее влияние на формирование моего характера. Я перестал бегать и начал думать. Я принялся жадно глотать книги, особенно по истории. Я изучил историю России и Италии. Мне нравилось читать о крестовых походах и рыцарях, подвигах и чести. Меня заворожила старинная одежда и символика в костюме. Любимой моей темой стали американские индейцы. Начал я с Джона Фенимора Купера и скоро перешел к более серьезным документальным книгам. Я знал все племена: великолепных наездников команчей, суровых красавцев навахо, элегантных кроу — настоящих денди равнин, благородных обреченных сиу — моих любимцев. В том году я погрузился в их мир.
Из своего заточения я вырвался, как человек, попавший на яркий свет из темной комнаты: ослепленный, сбитый с толку и безмерно счастливый. Я одновременно и обогнал, и отстал от своих одноклассников, так что теперь мне нужны были репетиторы, особенно по математике. Долгое время я вообще не подозревал о существовании такого предмета.
Между тем жизнь нашей семьи переменилась. Теперь мы были хорошо обеспечены: мамин бизнес приносил около двух миллионов лир в год (в те годы один доллар стоил двадцать четыре лиры). Мы переехали в роскошную виллу из двадцати пяти комнат на бульваре деи Милле. При ней был парк, конюшня и много прислуги. Нам с братом купили двух пони, на которых мы катались по парку. В школу мы теперь ездили в легком кабриолете на бесшумных рессорах, отделанном лакированным черным деревом и кожей, и смотрелись очень внушительно.
Мама также купила загородное поместье в Рибойе[25], на вершине холма, окруженного сорока четырьмя гектарами элитных виноградников; знаменитые виноградники Антинори располагались у нас по соседству. Мама настаивала, чтобы я принимал участие в изготовлении вина вместе с давильщиками винограда, и мне никогда не забыть непередаваемое, блаженное ощущение лопающихся ягод под босыми ступнями. В то же время я недоумевал: Мы давим виноград грязными ногами, кто же захочет пить такое вино? Внутри наш загородный дом был прохладным, с выложенными терракотовой плиткой полами, при нем была маленькая часовня XV века. Там мы проводили уик-энды, а лето — в Форте-деи-Марми. Теперь у нас было три машины — Stutz, Alfa и Fiat.
Это было время, когда нас активно обучали всем необходимым джентльмену премудростям. По настоянию мамы мы посещали уроки бокса, фехтования и игры на фортепьяно. Кроме того, мы занимались бальными танцами с известным маэстро Далькрозом (я был неплох) и чечеткой с черным танцовщиком из Фоли-Бержер (я был лучшим в своей группе). Спортсменом я тоже считался хорошим, занимался в школе футболом и бегом, а еще постоянно рисовал карикатуры, мало обращая внимание на происходящее в классе. Мама считала, что у меня есть художественные способности.
Но, несмотря на все эти достижения, меня преследовало чувство неуверенности в себе. Я был маленьким, хрупким, выглядел младше своего возраста, и расти мне пришлось долго. Помню, как однажды в лучшем своем костюме, довольный и счастливый, я шел в воскресенье по улице, и какой-то парень окликнул меня: «Эй, Пиноккио!»
Мне тогда было лет двенадцать, мои сверстники быстро превращались в мужчин. А я был среди самых маленьких ребят в классе и выглядел совсем мальчишкой.
Мне наняли домашнего наставника, который должен был помочь мне стать настоящим мужчиной. Этот джентльмен, полковник Зборомирский, оказал большое влияние на всю мою последующую жизнь. Он был офицером Преображенского лейб-гвардии полка и держался с подобающим достоинством. Это был высокий плотный мужчина с коротко стриженными седеющими волосами и ухоженными усами с подкрученными кончиками. Голубые глаза с длинными ресницами и прямая осанка довершали портрет. Говорил и двигался он степенно и раз-ме-рен-но — вот это мне в нем нравилось больше всего. Я все еще был очень нервным и, когда мама, как товарный поезд, на всех парах налетала на меня с очередными распоряжениями, мог подскочить от неожиданности. Но Зборомирский всегда действовал на нее успокаивающе: «Графи-и-иня, графи-и-иня, пожа-а-алуйста…»
Я готов был следовать за ним повсюду, думаю, что и он был ко мне сильно привязан — как отец к сыну. Я часто думал: Вот таким я стану, когда вырасту. Мне ни в коем случае не хотелось походить на своего отца, который терял самообладание в самых обычных житейских ситуациях. Я мечтал быть человеком действия, как отважные герои книг: Айвенго, д'Артаньян, Ричард Львиное Сердце. Мужчиной, который с улыбкой встречал все невзгоды. Даже мама мне говорила: «Только не будь таким, как отец». А Зборомирского окутывала аура величавости и достоинства.
Он жил с нами на бульваре деи Милле и участвовал в строгом ритуале семейных обедов. Мы с Жижи должны были принять ванну и сменить бриджи и свитеры на рубашки и галстуки. Зборомирский проверял чистоту наших рук и следил, чтобы мы почистили зубы.
Во время обеда следовало поддерживать вежливую беседу, каждый из нас должен был рассказать, как прошел его день. Зборомирский давал нам наставления: «Олег, не говори с полным ртом. Это не принято» или «Вино надо пить бесшумно, маленькими глотками, чтобы распробовать». И учил более тонким вещам: «Когда вы будете курить сигару после обеда, не зажимайте ее зубами. Флиртуйте с ней».
Днем он, как многие русские, предпочитал стиль английского помещика — одежду из твида и трубку. «Олег, — говорил он мне, — одежда и внешний вид имеют решающее значение для твоего положения в обществе. Но не менее важно и то, что хорошая одежда создает настроение и придает уверенность в себе».
Зборомирский учил меня как азам этикета — вставать, когда дама входит в комнату, приподнимать шляпу при встрече, — так и разбирал более сложные ситуации. Например, что делать, если ты пришел в гости с девушкой, а она предпочла тебе другого кавалера.
«Надо вызвать его на дуэль, — отвечал я в соответствии с рыцарским кодексом чести. — На кулачный бой».
«Ни в коем случае, — веско говорил Зборомирский. — Джентльмену следует поступить так: не бить этого мужчину, но всем видом выказывать вежливое, холодное безразличие. Это будет лучшей местью. С другой стороны, в твоих словах тоже есть правда: если соперник напрямую бросает тебе вызов, никогда не следует по-христиански подставлять другую щеку. Это для слабаков. Такое нельзя спускать с рук, на оскорбление обязательно нужно дать ответ — и не слушай женщин, которые начнут тебя отговаривать. Мужчина должен защищать свою честь».
А самое главное, понятия о чести и этикете исходили из строгих моральных принципов Зборомирского. «Обладать хорошими манерами недостаточно, — говорил он. — Надо чувствовать их сердцем».
Моя первая реальная возможность опробовать джентльменскую стратегию Зборомирского в отношении женщин представилась летом 1927 года, когда мама вывезла всю семью на летний сезон в Довиль. Представьте: мне четырнадцать лет, и я впервые пришел на чай с танцами в знаменитом казино. На мне превосходно сидящий синий блейзер (сшитый моим портным), белые фланелевые брюки, белая шелковая рубашка и галстук в полоску. Волосы зализаны назад, как у аргентинского танцора с помощью gomina[26]. Я всеми силами стараюсь выглядеть солидно, в стиле Зборомирского. Оркестр играет танго, популярный тогда танец. Танго я танцевать не умею, но какое это имеет значение: я чувствую себя волком в поисках добычи. Замечаю красивую девушку, беседующую с подругой. Она на голову выше меня и старше, очень модная, с короткой стрижкой. Зовут ее Жаннет Арран, как я потом узнал. Это достойный трофей!
Я на превосходном французском приглашаю ее на танец: Mademoiselle, voulez-vous dancer avec moi?[27]
Pourquoi pas?[28] — пожимает плечами она. Энтузиазма в ее голосе нет, но я не обращаю на это внимания и веду свою даму на танцпол. Остается важный вопрос: как танцуют танго? Я двигаюсь под музыку строго по прямой. Когда мы таким манером обходим весь зал, она вежливо говорит merci beaucoup[29], кивает мне и возвращается к подруге.
Я страшно горд собой и решаю попытать счастья с другой девушкой. Намечаю себе новую жертву и направляюсь к ней, по пути минуя Жаннет Арран, и слышу, как она говорит: «О нет, только не это малолетнее дерьмо».
И я уничтожен одним махом.
Тем летом 1927 года я поставил себе целью иметь в обществе оглушительный успех, именно оглушительный, подлинный триумф. Жаннет Арран дружила с Ольгой и Карлосом Гомесами, детьми венесуэльского диктатора. Я был по-настоящему влюблен в Ольгу и полон решимости добиться ее расположения. И не важно, что она была намного меня выше и видела во мне только приятеля ее младшего брата.
Хуан и я развлекались в Довиле вместе. Ему тоже было четырнадцать, и он водил «роллс-ройс». Мы ездили по казино, заказывали шампанское и икру. Мама не возражала против таких трат: в правильной компании все было дозволено. У нас случалось много приключений тем летом, и я немало узнал о себе самом. Это был некий поворотный пункт в моей жизни.
Во-первых, я понял, что не боюсь драться. Однажды, когда Жижи, мой кузен Лелло и я возвращались домой с пляжа, к нам привязались мальчишки, подносящие клюшки в гольф-клубе. Это были крепкие ребята, и они прижали нас к стене. Лелло заплакал, и они, в типичной для всех хулиганов манере, выбрали его главной жертвой и стали отвешивать ему тумаки. Этого я стерпеть не мог. Я выхватил «железо»[30]из их сумки и замахнулся на них, как заправский дуэлянт. К моему изумлению, они отступили. И тут я понял очень важную вещь: в драке я один стою нескольких человек, потому что начисто лишен страха. В ярости я впадал в своего рода транс, который позволял мне действовать, не испытывая никаких эмоций.
В то лето мама открыла во мне еще один талант, который мог ей пригодиться. В казино устраивались маскарады для детей, и я придумывал наряды для брата и кузена. Когда проходил конкурс на лучший костюм, мои творения — русские костюмы с меховыми шапками и кожаными сапогами — получили первый приз. Я по сути выступил их дизайнером, а шила костюмы портниха по моим указаниям. Мама была довольна, но еще больше порадовали ее итоги парижского модного дефиле, которое мы посетили с молодыми Гомесами. Это был показ Люсьена Лелонга[31], и он произвел на меня такое впечатление, что я зарисовал увиденное. Сделал это прямо на показе, быстро и, судя по всему, очень точно. Маму мои рисунки восхитили, и она даже включила их в свою новую коллекцию. Она сказала, что я могу понять платье с одного взгляда.
Позже она начнет посылать меня в Париж под видом итальянского журналиста. Я буду ходить по модным показам и зарисовывать для нее все новые модели. Мне было приятно помогать маме, и будет правильным сказать, что мой интерес к моде зародился именно тогда.
А еще он возник из моей искренней любви к женщинам. Я их обожал, меня завораживала их внешность и пластика. Мне всегда будет важно придумать, как помочь им выглядеть еще лучше, как доставить им удовольствие. Я создавал свои модели как истинный ценитель женской красоты. Желание сделать женщинам приятное родилось, я думаю, во время долгих прогулок с Ольгой Гомес по набережной в Довиле. Я понимал, что, раз другие парни превосходили меня физически, мне нужно прикладывать больше усилий, чтобы добиться желаемого. Для этого я собирался стать чемпионом по теннису. Тем летом я увидел свой первый теннисный матч и был очарован элегантностью этого вида спорта, красивыми костюмами, грацией движений. Эти воспоминания несколько лет спустя сподвигнут меня на активные занятия теннисом, в результате которых я стану серьезным игроком и одержу победы во многих теннисных турнирах Италии.
Но в Довиле я еще не был увенчан этими лаврами, и мне приходилось полагаться на другие, более изощренные способы удержать внимание Ольги. Чтобы она просто согласилась прогуляться со мной по набережной — а ни на что большее рассчитывать не приходилось, — я должен был ее развлекать. Мне нужно было научиться беседовать о том, что интересно ей, уметь ее рассмешить. Элементарные, казалось бы, вещи, но позже я понял, что большинство мужчин развлекают женщин разговорами о себе. Мой успех у женщин, равно как и успех в качестве дизайнера, зиждился на готовности ублажать их. В любви, как и вообще в жизни, хорошо выполненная работа всегда дает свои плоды.
Мои старания не остались незамеченными мамой, и она пыталась меня строго предупредить: «Cochons! Свиньи! Все мужчины свиньи! Видишь этих мужчин в инвалидных креслах на набережной? Хочешь знать, почему они в них оказались? Потому что они свиньи! Они занимались любовью со многими женщинами. Все мужчины свиньи. Твой отец был свиньей… и ты тоже будешь!»
Пока нет, мама, пока нет. Но скоро…
Оглавление
- Предисловие к русскому изданию
- Глава 1. Начало
- Глава 2. Взросление
* * *
Приведённый ознакомительный фрагмент книги От Голливуда до Белого дома предоставлен нашим книжным партнёром — компанией ЛитРес.
Купить и скачать полную версию книги в форматах FB2, ePub, MOBI, TXT, HTML, RTF и других
Примечания
1
Цианоз, синюха — синюшная окраска кожи и слизистых оболочек, обусловленная высоким содержанием в крови карбогемоглобина. — Здесь и далее примечания переводчика.
3
Портсмутский мирный договор завершил Русско-японскую войну 1904–1905 годов. С российской стороны его подписали С.Ю. Витте и посол России в США Р.Р. Розен. Японо-китайская война завершилась в 1885 году заключением Симоносекского договора, который подписали представители Японии и Китая.
4
Английское название Port Arthur город Люйшунь получил в 1860 году, когда в тамошней гавани ремонтировался корабль английского лейтенанта Уильяма Артура. Позже это название было принято в России и других европейских странах.
5
Шарве (Charvet) — люксовый французский бренд, выпускавший рубашки, галстуки и другие предметы мужского туалета. Был основан в 1838 году.
7
Иностранные роды, то есть иностранцы, приехавшие в Россию, уже имея дворянское достоинство, заносились в IV часть Дворянской родословной книги. В V части книги были «титулами отличенные роды, которые имеют наследственное или по соизволению коронованной главы название».
8
Рени — город в Одесской области на Украине, где в годы Первой мировой войны работала военная промышленность.
9
Jean qui pleure et Jean qui rit — стихотворение Вольтера «Жан, который плачет, и Жан, который смеется».
10
Кронштадтское восстание матросов произошло в марте 1917 года. Взбунтовавшиеся матросы убивали офицеров.
12
Г и н д е н б у р г, Пауль фон — немецкий военный и политический деятель. Видный командующий Первой мировой войны: главнокомандующий на Восточном фронте против России (1914–1916).
16
У и т н и, Хелен Хей (1875–1944) — американская поэтесса, светская львица, жена миллионера Уильяма Уитни.
17
П а т т е р с о н, Сисси (1884–1948) — американская журналистка, редактор и издатель. Возглавляла газету «Вашингтон таймс геральд».
19
Великая княжна Елена Владимировна Романова, внучка Александра III, жена греческого принца Николая.
20
Король Греции Константин I занимал престол с 1913 по 1917 год. Из-за прогерманских симпатий оставил бразды правления своему сыну Александру I, а после его смерти вновь вернулся на престол в 1920 году.
23
«Любовник леди Чаттерлей» — роман Дэвида Лоуренса (1928). Публикация романа вызвала большой скандал в связи с откровенными описаниями сцен сексуального характера.
