Лина Костенко

Олег Кудрин, 2020

Лина Костенко (1930) – выдающийся украинский писатель, лауреат многих премий и наград, представитель поколения «шестидесятников». Вопреки всем трудностям и запретам ее произведения нашли путь к читателю, навсегда поселились в его сердце и стали классикой украинской литературы. Несмотря на то, что поэзия и проза Лины Костенко переведены на многие языки и известны далеко за пределами Украины, о самом писателе известно немного, ведь она отдает предпочтение более уединенному образу жизни. Эта книга – попытка глубже познать жизнь поэта – ребенка, студентки, жены и мамы, гражданина и патриота своей страны, просто Человека со своими мыслями, волнениями, радостью и болью. Это – попытка постичь ее путь, чтобы лучше понять глубокую суть шедевров, созданных Линой Костенко.

Война — зола для Золушки

Одна Лина не испугалась. Детская решительность требовала выхода, немедленного решения, прямого действия в отместку. «Не бойтесь. Я сяду в самолет, полечу в Берлин, привяжу чернильницу к веревке, да как раскручу ее над Гитлером, как размахнусь! И прямо ему в лоб. И закончится война»^[35], — утешала Лина родных. Но в жизни все было наоборот — немецкие самолеты летели и летели. Фронт быстро шел к Киеву, к Днепру…

Отца мобилизовали сразу. Начальство Облнаробразования постарше эвакуировалось. У семьи Костенко тоже был шанс, но… Приятелю, коллеге отца выделили машину на две семьи. А тот то ли забыл впопыхах, то ли решил не морочиться (это ж Труханов остров — пока туда доберешься), но за Костенками никто не пришел, не заехал.

Есть удивительные по своей кинематографической выразительности описания этих первых месяцев войны: «Мне было одиннадцать. Шел бой за Днепр. Мы сидели в окопе. Все гремело и сыпалось. Немцы палят по Днепру, советские — по немцам, а все летит над головами у нас. По радио передают, что бои идут в белоцерковском направлении, а немцы уже за горой <…> А мне же скучно. Сидишь среди взрослых, кто-то плачет, кто-то молится, кто-то дремлет <…> Темно. Нащупала какую-то веточку и вожу ею по стене, пишу…» Спустя годы Лина Васильевна не могла точно вспомнить, что она писала, но с поразительной силой передала те ощущения.

Мій перший вірш написаний в окопі,

На тій сипкій од вибухів стіні,

Коли згубило зорі в гороскопі

Моє дитинство, вбите на війні.

Лилась пожежі вулканічна лава,

Стояли в сивих кратерах сади.

І захлиналась наша переправа

Шаленим шквалом полум’я й води.

Був білий світ не білий вже, а чорний.

Вогненна ніч присвічувала дню.

І той окопчик —

Як підводний човен

У морі диму, жаху і вогню.

Це вже було ні зайчиком, ні вовком —

Кривавий світ, обвуглена зоря!

А я писала мало не осколком

Великі букви, щойно з букваря.

Мені б ще гратись в піжмурки і в класи,

В казки літать на крилах палітур.

А я писала вірші про фугаси,

А я вже смерть побачила впритул.

О перший біль тих не дитячих вражень,

Який він слід на серці залиша!

Як невимовне віршами не скажеш,

Чи не німою зробиться душа?!

Душа в словах — як море в перископі,

І спомин той — як відсвіт на чолі…

Мій перший вірш написаний в окопі.

Він друкувався просто на землі^[36].

Однажды ночью Лина вышла из окопа и увидела штыковой бой. Как люди в молчаливой ярости дерутся лицом к лицу, бьют друг друга в грудь, в живот, выворачивая живую плоть. Зрелище не для 11-летнего ребенка. Еще через несколько дней — опять «смерть вплотную», но уже несколько иначе. Они тогда добрались до Ржищева. Во время самых тяжелых боев прятались в погребе. А когда шум боя затих, вышли наверх.

«Я забежала в дом моей тетки, как раз той, у которой читала Амброза Бирса. У них всегда было очень чисто, и в кухне пахло сушеными грушами. Я зашла в кухню — а стена белая-белая, и на ней отпечатки окровавленных пальцев [красноармейца]. Как-то так — выше и выше, будто он шел уже на небо. Я поняла, что солдат был ранен, вошел согнувшись, пытался подняться и потому держался руками за стену <…> А во дворе уже играл на губной гармошке немец. А второй сидел на корточках среди гарбузов, и на том “гарбузі, що ходив колись по городу і питався свого роду”, вырезал ножом имя своей девушки: BERTA»^[37].

(И снова хочется отметить небанальный круг чтения девочки Лины — Амброз Бирс. Американский классик конца XIX — начала ХХ века. В СССР он издавался не часто и был не на самом лучшем счету, поскольку взгляды имел не такие левые, как у более приветствуемых большевиками Джека Лондона и Эптона Синклера. В 1926 году в изданной в СССР книге Синклера «Искусство Маммоны: Опыт экономического исследования» Бирс был жестко раскритикован в очерке «Знаменитый весельчак»… Очень интересен и смысловой контекст упоминания Бирса именно в этом фрагменте воспоминаний Костенко. Ведь американец был известен не только как «весельчак», сатирик-юморист, но и как один из основателей «хоррора», автор «страшных» рассказов. Его загадочная смерть — в 1913 или 1914 году он бесследно исчез во время мексиканской гражданской войны, вероятно, был кем-то расстрелян — сделала более весомой вторую чашу весов его творчества. И в этом смысле безымянный красноармеец, умерший в доме Лининой тети, как бы повторил судьбу Бирса. Ассоциативное мышление большого поэта. Даже в интервью, подсознательно, но Костенко назвала совсем не случайного автора… И в «Записках самашедшого» (2010) она воспроизведет одну из самых страшных сцен «несмешного» Бирса — смертельное борение человека с невидимым чудовищем на овсяном поле. Это покажется ей самой точной метафорой актуальной политической ситуации в Украине.)

Перешагнув через Днепр, фронт отправился дальше. Отец попал в котел под Лохвицей. Госпиталь, в котором он был интендантом, разбомбили. Его командир — застрелился. А отец вернулся к семье.

В немецкой оккупации жилось тяжело, голодно. Были то на Трухановом острове, то в Ржищеве. Часто приходилось ходить по селам, менять вещи на еду. Вот стихотворение, биографически ценное точной географической привязкой. Корчеватое — село на берегу Днепра. Но литературно — еще более ценное психологическим напряжением. И здесь тоже скучающий оккупант с оружием в руках:

У Корчуватому, під Києвом,

рік сорок другий, ожеледь, зима.

Маленький цуцик п’ятами накивує.

Знічев’я німець зброю підніма.

І цілиться. Бо холодно і нудно

йому стоять, арійцю, на посту.

А навкруги безсмертно і безлюдно,

бо всі обходять німця за версту.

Лишає мить у пам’яті естампи.

Ворона небо скинула крильми.

Вже скільки снігу і подій розтануло

там після тої давньої зими!

Вже там цвіли і квіти незліченні,

вже там і трасу вивели тугу.

…А все той німець цілиться знічев’я.

…А все той песик скімлить на снігу^[38].

Ледяной холод зимы, леденящий страх войны. Целится немец от нечего делать. Но не стреляет (все же Третий рейх первым из стран мира принял закон о бережном отношении к животным). И вот эта пауза, этот подмерзший вопрос (выстрелит? нет?) держит в напряжении больше, чем возможная печальная история о застреленной собачке.

И еще один поэтический триллер — «Смертельний падеграс». Описав широкими, космического размаха мазками разные виды танцев, поэтесса подходит к сути. Тоже вселенской, потому что жизнь каждого человека равна вселенной.

…Доріг війни смутні подорожани,

ми знали інший — танець бездоріж.

Десь труп коня вмерзає в сизу осінь.

І смерть впритул до мене підступа.

А я іду. А я роблю наосліп

на міннім полі обережні па.

Півкроку вбік — і все це піде прахом.

І цілий всесвіт вміститься в сльозу.

Дрімотні міни — круглі черепахи —

в землі шорсткій ворушаться, повзуть.

О піруети вимушених танців!

Хто йшов по полю мінному хоч раз,

той мимохіть і на паркетних ґлянцях

пригадує смертельний падеграс^[39].

Вновь — напряжение высшего накала. Теперь — звенящий страх сделать неверное движение. И снова мы мерзнем вместе с героиней. Стылая поздняя осень. Просто физически хочется согреться.

Автор дарит нам эту возможность в стихотворении, начинавшемся так грустно и темно.

Колись давно, в сумних біженських мандрах,

коли дитям я ледве вже брела,

старі хатки в солом’яних скафандрах

стояли в чорних кратерах села

<…>

Чужі оселі… Темний отвір хати.

Ласкавий блиск жіночої коси.

А потім довго будуть затихати

десь на печі дитячі голоси.

Уже сидиш зі жменькою насіння.

Уже привітно блима каганець.

Уже в такому запашному сіні

в твій сон запрігся коник-стрибунець!

І ніч глуха. І пес надворі виє.

І світ кривавий, матінко свята!

Чужа бабуся ковдрою укриє,

своє розкаже, ваше розпита.

І ні копійки ж, бо не візьме зроду,

бо що ви, люди, на чужій біді?!.

А може, то в душі свого народу

я прихилила голову тоді?^[40]

Спокойный ночлег и жменька семечек — предел мечтаний для ребенка в военную пору. Впрочем, нет, бывали и более высокие сильные мечты: «Всі ми про щось мріяли у дитинстві. / Хто про іграшку, хто про казкові пригоди. / А я — щоб мати до ранку не збожеволіла. / Вперше казку про Попелюшку я почула на попелищі»^[41].

С этого опаленного огнем детства у Лины осталось еще одно удивительное воспоминание. Пламя над горящими хатами — высокое, создает сумасшедшее завихрение, как то, что позже она увидит над кипарисами, которые так любил изображать Ван Гог^[42].

Білий Фенікс, неспалимі риси!

Тільки — бомба з думкою відра

…В пам’яті вогненні кипариси

хиляться у сторону Дніпра.

Через два года фронт вернулся к Днепру. И когда он покатился дальше на Запад, на землю ее детства вновь пришли мирные дни. Но нужно было еще выжить, не попасть под железный каток фронта.

«Танки отгрохотали. Мы не знали, выходить ли уже из подвала, или еще не выходить. И вдруг услышали над собой музыку. И не абы какую — аккорды “Лунной сонаты” Бетховена. Я вбежала в дом. В комнате за пианино сидел молодой лейтенант. Это он играл. Я удивленно остановилась. Он повернул голову и улыбнулся»^[43].

А где жить? Что там на любимом Трухановом острове? Гармония «Киевской Венеции» развеялась черным дымом. Когда в 1943 году Красная армия возвращалась к Днепру, Гитлер дал команду каждый оборонительный рубеж держать насмерть. А Днепр — река широкая, потому для защитных рубежей — удобная. Готовясь к обороне, немецкое командование решило зачистить Труханов остров, которой мог стать удобным промежуточным плацдармом при штурме Киева. Так 27 сентября 1943 года островной рабочий поселок перестал существовать. Немцы приказали всем жителем переехать на правый берег Днепра. Нескольких человек, отказавшихся это делать, расстреляли. А опустевший поселок сожгли…

И вот оно — окончание стихотворения про «Киевскую Венецию»:

А потім бомби влучили у спокій.

Чорніли крокв обвуглені трапеції.

А потім повінь позмивала попіл

моєї дерев’яної Венеції^[44].

И снова пепел, пепелище, зола для Золушки…

После войны сожженый поселок решено было не восстанавливать, а сделать вместо него зеленую зону, исключительно — место отдыха.

Примечания

35

Дзюба Іван, Костенко Ліна, Пахльовська Оксана. «Гармонія крізь тугу дисонансів…». К.: Либідь, 2016. С. 130.

36

Костенко Ліна. Над берегами вічної ріки. К.: Радянський письменник, 1977.

37

Дзюба Іван, Костенко Ліна, Пахльовська Оксана. «Гармонія крізь тугу дисонансів…». К.: Либідь, 2016. C. 150–151.

38

Костенко Ліна. Неповторність: Вірші, поеми. К.: Молодь, 1980. С. 109.

39

Костенко Ліна. Триста поезій. К.: А-БА-БА-ГА-ЛА-МА-ГА, 2012. С. 85.

40

Костенко Ліна. Неповторність: Вірші, поеми. К.: Молодь, 1980. С. 172.

41

Костенко Ліна. Всі ми про щось мріяли у дитинстві. URL: https://www.rulit.me/books/lina-kostenko-poeziya-read-410864-38.html

42

Дзюба Іван, Костенко Ліна, Пахльовська Оксана. «Гармонія крізь тугу дисонансів…». К.: Либідь, 2016. С. 155.

43

Дзюба Іван, Костенко Ліна, Пахльовська Оксана. «Гармонія крізь тугу дисонансів…». К.: Либідь, 2016. С. 153.

44

Костенко Ліна. Вибране. К.: Дніпро, 1989. С. 71.