Товарищи офицеры. Смерть Гудериану!

Олег Таругин (2015)

Самый необычный «попаданец» на Великую Отечественную! Георгиевский кавалер становится Героем Советского Союза. Белый офицер поднимает красноармейцев в атаку «За Родину! За Сталина!». Еще вчера он дрался против «комиссаров» в охваченном Гражданской войной Крыму, а сегодня принимает бой против еще более страшного врага — гитлеровского Вермахта и войск СС. Перенесенный в 1941 год, готов ли поручик Дроздовского полка жертвовать жизнью за ненавистный СССР? Изменит ли прежнее отношение к «краснопузой сволочи», встав плечом к плечу с бойцами Красной Армии против «коричневой чумы»? Сможет ли сделать самый трудный выбор в жизни и ради спасения Родины поступиться былыми принципами? Сорвет ли вместе с товарищем из будущего немецкий Блицкриг, убив Гота и Гудериана? И будут ли красноармейцы идти на смерть под белогвардейский марш: Смело мы в бой пойдем за Русь Единую И как один умрем за Неделимую!

Глава 4

Затеряйся где-то, похоронка, если до рассвета доживу…

Г. Глазов

Идти и на самом деле пришлось недалеко, от силы километр. Правда, по лесу, отнюдь не походящему на городской парк. Повезло, что у меня на ногах оказались кроссовки, а у Гурского — более-менее нормальные летние туфли. А то ведь в шлепанцах по такой местности особенно не побегаешь: или ногу распорешь, или обувь потеряешь. А босиком, да по лесу, даже летнему — это, знаете ли, то еще удовольствие.

То, что мы близки к цели нашего недолгого путешествия, первым, как ни странно, понял именно поручик: внезапно остановившись, Гурский принюхался и негромко сообщил:

— Виталий, по-моему, газолином пахнет? И дымом? Там определенно что-то горит.

— Угу, — согласился я. — Только не газолином, а самым настоящим бензином. И горит тоже, причем весьма сильно. Вон там, где кусты пореже, просвет заметен, видишь? Похоже, дорога или просека. Ладно, ты пока посиди, я схожу гляну.

О том, что именно там горит, я предпочел пока не думать и с поручиком не обсуждать: уж больно мне запах не понравился. Очень не понравился, знаете ли…

— Может, все же я? — воспротивился поручик. — Я все-таки боевой офицер, ветеран, а ты, прости, просто доктор.

Хмыкнув — смотри-ка, меня, простого «фершала», уже в доктора произвели. Можно сказать, через звание прыгнул. Приятно, конечно, но… — я покачал головой:

— Коля, лучше я. Подозреваю, сейчас твоих ветеранских умений не потребуется. А ты за окрестностями пригляди, мало ли.

— Думаешь? — серьезно спросил Гурский.

— Уверен, — невесело кивнул я. — Девяносто из ста, что мы на войне. И, увы, догадываюсь, на какой. Так что будь внимателен.

— Жаль, оружия нет, даже револьвера. Впрочем, ступай, вероятно, ты прав.

Согласно кивнув головой, я двинулся вперед, делая небольшой крюк, чтобы не ломиться напрямик через заросли. Когда до дороги — а теперь уже было ясно, что впереди именно дорога, — оставалось метров пять, я пригнулся, преодолев остаток расстояния по-пластунски. Не особо умело, конечно, да и футболку с джинсами о траву изгваздал, но береженого, как известно…

Осторожно разведя в стороны ветки и стараясь особенно не высовываться, я огляделся. Ну да, именно дорога — самая обычная грунтовка, не особенно сильно и накатанная. А вот на ней… на ней все, увы, оказалось примерно так, как я и предполагал. Метрах в двадцати косо стояла, съехав правыми колесами на обочину, самая натуральная полуторка, «ГАЗ-АА», та самая, которая в девичестве «Форд». Причем еще довоенного выпуска, с металлической кабиной и нормальными дверями. Ага, вот именно что «довоенного»!

Выглядел грузовичок, правда, не очень: стекла разбиты, тонкий металл крыши и капота изодран пулями, борта кузова тоже зияют свежими пробоинами. Из-под задравшейся боковой створки капота — вроде так она называется? — струится сизый дымок от простреленного двигателя; разбитые фары отблескивают на солнечном свете сколами стекла. Правая дверца распахнута, и из кабины свешивается, зацепившись за что-то рукавом, труп в военной форме РККА — отчетливо видны петлицы на потемневшей от крови гимнастерке. Уткнувшийся в руль водитель тоже мертв, хоть я и вижу лишь коротко остриженный затылок: остатки лобового стекла обильно забрызганы алым. Наверное, именно так и выглядит результат атаки самолета на замеченную пилотом одинокую машину. Прошел на бреющем, прочесал из пушек и пулеметов, развернулся, делая еще один заход, и, удовлетворенно качнув крыльями, убрался восвояси. Отчего-то я был уверен, что все так и произошло — честное слово, перед мысленным взглядом словно документальное кино прокрутилось. К сожалению, цветное…

Переведя взгляд дальше, я глухо выругался. Твою мать, угадал-таки! То-то мне запах странным показался. Нет, я, разумеется, не раз читал, как прославленные асы «люфтваффе» с упоением расстреливали санитарные колонны и топили транспорты с ранеными и беженцами, но вот чтобы самому увидеть…

Короче говоря, метрах в ста от расстрелянного грузовика замер поперек дороги санитарный автобус, передком весьма похожий на полуторку — как он назывался, я понятия не имел, как и о том, на какой именно базе строился. Важным было иное: просевший на простреленных скатах угловатый автобусик с четко различимым красным крестом на борту горел. Горел вовсе не как в американском кино: из окон не вырывалось ревущее пламя, и бензобак не стремился немедленно взорваться. Лениво, скорее, горел: тлели, постепенно разгораясь, покрышки, под днищем весело скакали отдельные всполохи горящего бензина из пробитого бака, из выбитых окон и повисшей на одной петле двери тянулся подсвеченный пламенем темно-серый, вязкий дым. Вокруг валялись какие-то тлеющие тряпки или обломки, не знаю.

Но главное — запах.

Ветер, словно решив расставить все точки над «i», внезапно изменил направление, прибив грязные дымные космы к дороге и погнав их в мою сторону. И вот тут меня накрыло. Нет, блевать я все-таки не стал, хоть, признаюсь, и очень хотелось, но несколько секунд лежал, зажимая нос рукавом футболки. Этот запах я знал. Или помнил, хоть и ощущал всего один раз, когда помогал вытаскивать из сгоревшей «братской могилы» экипаж и десант: кумулятивная граната влепилась точнехонько в основной бак. Соляры там оказалось относительно немного, да и боекомплекта на борту практически не было, так что горела БМП, в полной мере оправдывая свое мрачное прозвище, не особо и долго. Но запах, когда бойцы отковыряли ломами прикипевшие к корпусу десантные люки, стоял вокруг именно такой… Когда это было? Да вот во время моего выезда на боевую, о котором я уже, помнится, упоминал, и было.

До автобуса я все-таки дошел. Нет, не так: «заставил себя дойти». Отчего-то мне это казалось важным: увидеть все своими глазами. Близко подходить не стал, просто не имело смысла. В том, что живых внутри не найду, я и так нисколько не сомневался. Просто должен был, понимаете?

Похоже, «санитарку» — в отличие от грузовичка — доблестный немецкий ас разнес не из пулеметов, а из бортовых пушек: уж больно здоровенными оказались пробоины в крыше и бортах. Впрочем, и отверстий от пуль тоже хватало. И водитель, и раненые, которых там было, судя по всему, битком, так и остались внутри — сначала нашинкованные пулями и осколками снарядов, затем сгоревшие. Точнее — горящие.

Наружу успела выскочить лишь одна медсестричка, ныне лежащая ничком на заросшей пожухлой травой обочине метрах в пяти от неторопливо разгорающегося автобуса. Вывернутое набок миловидное, но уже неживое, словно у восковой куклы, личико с широко распахнутыми голубыми глазами, в которых навеки застыло не передаваемое словами удивление. Прилипшие к роговице пылинки. Рассыпавшиеся в пыли русые волосы. Приоткрытый рот и отчетливо заметная на пыльной коже ниточка слюны, тянущаяся куда-то под щеку. Нижняя часть тела, начиная от поясницы, лежала под явно не предусмотренным человеческой физиологией углом к верхней: двадцатимиллиметровый — или какие там пушки устанавливались на долбаных «Мессершмиттах»? — снаряд попал в нижнюю часть спины, практически разорвав девчушку пополам. Пропитавшаяся кровью юбка задралась, оголив нелепо разбросанные, заляпанные алыми брызгами бледные ноги в аккуратных кирзовых сапожках. А под животом, на потемневшей от крови дорожной глине…

Меня все-таки вывернуло. Блин, неужели смерти не насмотрелся?! Или вывалянных в дорожной пыли человеческих кишок не видал — в хирургии ж ассистировал? Хотя, да, такой смерти, пожалуй, именно что и не насмотрелся: все-таки там, где я побывал, погибали в основном мужики. Пусть молодые ребята, пусть срочники и контрактники, но все ж мужики.

А потом я на коленях подполз к погибшей девчонке, которой от силы было лет семнадцать-восемнадцать, вряд ли больше, и накрыл не тронутое войной лицо валявшейся тут же пилоткой. И, поднявшись на ноги, двинулся в сторону полуторки, совершенно автоматически подобрав и перекинув через плечо брезентовую медицинскую сумку с красным крестом на боку. Ей уже без надобности, а вот нам с поручиком может и пригодиться.

Вернувшись к «газону» и немного придя в себя, свистнул Гурскому. На душе было пусто, мерзко и откровенно тоскливо. Да, и еще жутко хотелось надраться до изумления. Кстати, интересно, какой сейчас месяц? Июнь? Или все-таки уже июль? Вопрос, какой год, меня отчего-то вовсе не волновал: и без того понятно, что сорок первый. Одна тысяча девятьсот который. Вот же, блин, и почему я, спрашивается, эту фиговину с поддельным рубином сразу у поручика не отобрал? Заныкал бы в доме — и ничего б не случилось.

«Угу, — как водится, не к месту, немедленно отозвался внутренний голос. — Тогда б ты уже потихоньку остывал с пулей в груди в той кафешке. Или, допустим, не ты, а прикрывший тебя поручик. Так тебе легче б стало? Нет, ну вот ответь, хоть самому себе, но ответь — легче?»

Кстати, да, тоже верно. Как ни крути, но Гурский мне жизнь спас. И выжил он исключительно оттого, что, уходя из дома, запихнул в карман свою «счастливую» брошку, чтоб ее… Бли-ин… Все одно к одному…

— Виталий, ты… — Выбравшийся на дорогу поручик перевел удивленный взгляд с меня на расстрелянный грузовик и горящий автобус и негромко охнул: — Значит, все-таки война, да?

— Причем самая настоящая, настоящее некуда. Какая именно, объяснять, или сам догадаешься?

Гурский неопределенно пожал плечами:

— Я видел подобные авто в хронике по телевизору. Полагаю, Вторая мировая?

— Правильнее уж говорить Великая Отечественная, — буркнул я. — Живых тут нет, но грузовик давай осмотрим. Погляди, что в кузове, только быстренько. Особо задерживаться не стоит.

Подозрительно косясь на горящий автобус, Гурский встал на заднее колесо и довольно ловко забрался в кузов, заставив полуторку едва заметно качнуться. Я же занялся кабиной. С трудом — то ли замок заедал, то ли подобное здесь считалось нормой — распахнув скрипнувшую петлями дверцу, перевалил тело шофера назад, на дерматиновую спинку сиденья. Мертв, конечно. Судя по изодранной на спине вылинявшей гимнастерке с белесыми следами пота, как минимум две пули из авиационного пулемета. Отстегнув пуговицу, забрал из кармана порядком истертую по углам солдатскую книжку — водила немолод, определенно не срочник. Пожалуй, что даже за тридцатник мужику перевалило. Прости, боец, большего сделать не могу… Оружие? А нет, или не возил с собой, или в кузове — с «трехой» в кабине не особо развернешься. Вроде бы где-то читал, что в начале войны оружия шоферам (ударение, согласно местным реалиям, на первый слог) вовсе не выдавали.

Опустив взгляд, наткнулся на висящую на узком черном ремне флягу. Ну, пожалуй, пригодится… поколебавшись, снял вместе с ремнем. Фляжка оказалась непривычного мне по армии дизайна — стеклянная, со смешной резиновой пробкой-затычкой.

Торопливо обойдя грузовик, склонился над офицером… ну, то есть командиром. Судя по эмалевым кубарям, при жизни тот числился лейтенантом, а вот каких именно войск, я не разобрал — эмблема оказалась незнакомой. Пехота, скорее всего. Не знаю, как водила, но этот умер сразу: пуля попала точно в затылок. Поскорее отведя взгляд от наполовину снесенного черепа, аккуратно извлек из кармана документы. Кобура на поясе? Отлично, надеюсь, что «ТТ». А вот и нет, облом — самый что ни на есть легендарный «наган». Ну и ладно, Гурский порадуется. Интересно, запасные патроны где? А я бы на его месте как поступил? В кармане таскал или в полевой сумке?

Стараясь не особенно тревожить погибшего, снял с него планшетку. И, чуть подумав, портупею. Таскать револьвер в кармане или за поясом — глупость, причем редкостная. Так, с этим разобрались. Интересно, отчего Гурский подозрительно затих?

И тут же, словно отзываясь на мой мысленный призыв, из кузова раздалось сдавленное:

— Виталий! Он еще жив!

Мгновенно взлетев на спущенные задние колеса, я глянул через борт. Поручик сидел на дощатом полу, держа на коленях голову красноармейца. Боец лежал поперек кузова, согнув в коленях ноги в обмотках. Гимнастерка в области живота и на груди потемнела, обильно пропитавшись кровью. Спустя секунду был уже в кузове — медик все-таки, клятву Гиппократа давал. Да и вообще, это первый встреченный в этом времени живой человек. Живой, но и не жилец, увы: одного взгляда под задранную гимнастерку хватило, чтобы это понять. При такой жаре, отсутствии квалифицированной хирургической помощи и банальных антибиотиков — не жилец. Что такое перитонит, все знают? Так вот, это именно он, начальная стадия. Кишечник наверняка разорван пулями или осколками снаряда, внутрь попали обрывки ткани и перебитого ремня — вон он, рядом валяется, вместе с подсумками и еще одной флягой в вылинявшем чехле. Да, собственно говоря, до перитонита и не дойдет. Наверняка раньше умрет от потери крови и болевого шока, тут, как говорится, к гадалке не ходи. Не жилец.

Встретившись взглядом с Гурским, я отрицательно качнул головой. Поручик понял, кивнув в ответ:

— Пить все время просит. Бредит, полагаю. Но нам, помнится, говорили, что раненным в живот пить давать нельзя.

— Ему уже все можно, — я кивнул на флягу. — Вообще все. Напои его.

— Точно?

— Без вариантов, Коля. — Я отвернулся. Захотелось курить, впервые за десять лет, прошедших с того времени, когда я всеми правдами и неправдами бросил эту гадкую привычку. А еще сильнее — нажраться в хлам, лелея слабую надежду очнуться с похмельем уже в своем времени. Угу, прямо счас…

За спиной раздались судорожные глотки, и я поспешил отвлечься от происходящего, разглядывая несколько брезентовых тюков, разбросанных по кузову. Интересно, что ж они такого везли? Вряд ли что-то ценное, уж больно вид непрезентабельный. В мою армейскую бытность в подобных баулах разве что форму перевозили, причем бэушку. Например, из госпиталя после прожарки в автоклавах. О, а вот это уже интересней: под самым бортом валялась трехлинейка с примкнутым по-походному штыком, видимо, шофера или умирающего бойца. Ну, уже что-то, оружием мы, похоже, на первое время разжились. Жаль, ни одной гранаты нет — кстати, интересно, почему так?

— Виталий…

Оглядываться я не спешил. Знал ответ.

— Он… умер…

Я оглянулся:

— Коля, забери из нагрудного кармана документы. Что в мешках, не смотрел?

— Кажется, обувь или нечто подобное, не успел внимательно рассмотреть, право. Увидел раненого, решил, что он нуждается в помощи… ну, вот и…

— Понятно. — Я решительно склонился над ближайшим баулом.

Ого, именно что форма, гимнастерки и галифе вперемешку. Ну, в смысле не совсем вперемешку, каждые пять пар крест-накрест перетянуты бечевкой, но сам факт, как говорится. Не новая, правда, то самое «хб-бу», скорее всего, из госпиталя после спецобработки и везли, верно я угадал. А ведь переодеться нам ой как требуется, поскольку в реальности сорок первого года щеголять в джинсах и футболках несколько опасно для физического здоровья, причем в самом прямом смысле. Теперь бы еще обувь отыскать, не в кроссовках же рассекать. А к ботинкам или сапогам еще и портянки нужны, между прочим, или эти, как их там, обмотки?

— Наверное, пора уходить? — тусклым голосом осведомился из-за моей спины поручик. — Ты ведь говорил, не стоит надолго задерживаться?

— Согласен, Николай Павлович. И, ежели ты мне поможешь отыскать обувку, так и поступим. Только вопросов пока не задавай, хорошо? Все — потом.

— Вон тот тюк, у заднего борта. Его я раскрыть успел, там сапоги. После уж раненого увидал.

— Тогда уходим. — Перекинув через борт тюк с одежкой, я отправил следом указанный белогвардейцем баул с обувью. — Давай вниз.

Поручик безропотно спустился на обочину.

— Держи. — Я протянул винтовку и перебитый, заляпанный кровью ремень с патронными подсумками. — Вон там, возле колеса, еще планшетка и портупея. Оттащи все в кусты и жди меня. Я скоро. Только к автобусу не ходи, ладно?

— Почему, Виталий?

— Сказал же, вопросы — потом. И так задержались. Просто не ходи.

— Не понимаю…

Я мысленно пожал плечами: а, собственно говоря, кто я такой, чтобы ему что-то запрещать?

— Да не знаю я. Подумалось вот, что не стоит тебе это видеть. Но если хочешь — иди и смотри. Только быстро.

Более не глядя на поручика, я опустился на колени перед умершим бойцом и закрыл ему глаза, невидяще глядящие в лазуревое небо, выбеленное летним солнцем. Посидел несколько секунд, но молитва не выходила. Потому просто размашисто перекрестился: «Прощай, братишка. Все вы прощайте. Извините, но нам эти шмотки нужнее. А помочь я вам ничем бы не смог, так что просто простите. И вы, и те, кто в автобусе сгорел, и та девчонка. Покойтесь с миром, а мы отомстим, обещаю». В глубине души я понимал, что нужно вернуться к автобусу и забрать у безвестной медсестры документы. Но не мог. Вот как хотите понимайте, но не мог заставить себя вернуться туда еще раз; не мог, и все тут! Как там говорится: «Это было выше его сил»? Вот именно. Выше моих сил…

Несколько раз сильно сморгнув, я перепрыгнул через борт.

Гурский медленно возвращался от автобуса. Ветер стих, и шлейф ставшего черным, поистине похоронным, дыма почти вертикально поднимался в небо — автомашина наконец разгорелась по-настоящему. Что ж, возможно, так даже и лучше. Пусть видит. Это не черно-белая хроника на экране телевизора или компьютерном мониторе. Это цветная жизнь, и цветная война… впрочем, ему ли не знать? Полагаю, он и на той войне вдоволь насмотрелся.

— Уходим, иначе нарвемся на свою голову. Кстати, держи, возвращаю долг. — Я протянул Гурскому портупею вместе с кобурой. — «Наган», практически как твой.

— Спасибо, — вяло прореагировал тот. — Виталий, я видел…

Так, вот только этого сейчас не хватало! Хотя несколько минут назад и я, помнится, тоже был несколько, гм, неадекватен…

— Так, а ну-ка, поручик, взялись. — Я кивнул ему на один из баулов. — Уйдем подальше от дороги, там и поговорим. Ну?!

Гурский послушно подхватил мешок, закинув за плечо винтовочный ремень. И потопал первым, прокладывая дорогу. Я же, идя следом, совершенно неожиданно подумал, что наше с ним появление в прошлом определенно началось с самого настоящего «рояля в кустах», как называли подобное сетевые «литературные критики» моего времени: едва попали, так сразу и одежка нам, и сапоги, и оружие какое-никакое! Вот только ухмыляться отчего-то не хотелось: мешало увиденное возле горящего санитарного автобуса. Да и руки стоило б вымыть: чужая кровь неприятно стягивала кожу, и, казалось, я ощущал ее острый железистый запах. Еще по той, прошлой (или теперь уже будущей?), войне я помнил и это ощущение, и этот запах. Даже с учетом того, что до ее начала оставалось более семидесяти с лишним лет…

Наверное, именно поэтому, таща вместе с поручиком сквозь заросли два тяжеленных брезентовых мешка, я вдруг с какой-то холодной расчетливостью окончательно понял: шутки кончились. Я — на войне. На той самой, Легендарной и Великой, память о которой завещана нам дедами и прадедами и которую мы порой теряли… и снова находили. Всего три слова. Я. На. Войне. Остальное, собственно, уже неважно. По фиг, если проще сказать.

Вот только отчего ж так хочется выматериться?! Страх? Да, именно страх. Неожиданно я ощутил, насколько мне страшно, и внезапно успокоился. Вот не поверите, вообще успокоился! Эдакий парадокс. Просто принял происходящее — и все встало на свои места. Единственное, что радовало: пожалуй, я знал, что делать. Нет, я не собирался прорываться в Москву и рассказывать товарищу Сталину о коварном Хрущеве, подонке Гудериане, необходимости введения промежуточного патрона и командирской башенки на «Т-34» или убеждать Лаврентия Павловича ускорить разработку атомного проекта. Все это предки прекрасно сделали и без нас. Да и песен глубокоуважаемого мной Владимира Семеновича я почти не помнил. Любить — любил, слушать — слушал, но наизусть не заучивал.

Мне оставалась, собственно, самая малость: попытаться сделать так, чтобы дата Великой Победы приблизилась хоть на несколько дней, недель или месяцев. Поскольку цена этому исчислялась десятками, сотнями и тысячами жизней советских бойцов.

Правда, еще оставалась семья. Моя семья, жена, сын и живущие в сотне километров от города старенькие родители. Угу, вот именно, что «оставалась». В будущем. Пока еще не состоявшемся. И вовсе не факт, что теперь оно вообще состоится. Ну, ежели мы, конечно, не в параллельном мире, о котором так любят рассказывать наши писатели-фантасты.

«Так, стоп, — одернул я себя. — А вот об этом — не думать. Вообще не думать! Не забыть — просто не думать! Временно. Слишком страшно, слишком тяжело, слишком непонятно. Сначала нужно выжить и понять, что происходит. Разобраться, есть ли возможность вернуться в конце концов, есть эта непонятная брошка, которая хрен пойми каким образом перебрасывает людей во времени. Но это — после. Пока же необходимо просто выжить. Главное — не думать о семье, не вспоминать, иначе сойду с ума. Причем быстро и качественно».

Ну а поручик? Пусть поступает, как сочтет нужным. А «сочтет» он очень и очень скоро: я, конечно, не психолог, но то, как он ведет себя после нашего переноса, однозначно говорит о ведущемся в его душе внутреннем споре. С одной стороны, проклятые большевики, расстрелянный вместе с семьей государь и попранная империя, с другой — вероломное нападение и чудовищные преступления «продвинутых европейцев». Да и недавно просмотренная документалистика пошла впрок, не говоря уж об увиденном сегодня. Полагаю, та неведомая девчушка возле автобуса сумела, сама о том не подозревая, неслабо вправить ему мозги. А я? А я трус. Я струсил, хотя должен был вернуться туда и забрать ее документы…

Но в одном я был абсолютно убежден: воевать против столь нелюбимых «краснопузых комиссаров» он уже никогда больше не станет.