Свободная любовь

Ольга Кучкина, 2011

Свободная любовь – на первый взгляд, вещь довольно сомнительная. Обычно за этими словами скрывается внебрачная, а то и продажная любовь. Ею занимались жрицы любви, чью профессию именовали второй древнейшей. Потеряв флер загадочности и даже величия, она дожила до наших дней в виде банальной торговли телом. Не о ней речь. Свободная любовь – вымечтанный личный и общественный идеал. Любовь мужчины к женщине, любовь человека к человеку, любовь к жизни – свободная любовь. Валентина Серова и Константин Симонов, Инна Чурикова и Глеб Панфилов, Сергей Юрский и Наталья Тенякова, Сергей Соловьев и Татьяна Друбич… Их истории составили третью книгу – «Свободная любовь» – как продолжение первых двух – «Смертельная любовь», и «Любовь и жизнь как сестры».

Олег Табаков

Безнадежно испорченный русский человек

30 лет назад на экраны вышел фильм «Несколько историй из жизни И. И. Обломова». Главную роль известного русского ленивца сыграл Табаков, полная его противоположность: скорее Штольц, нежели Обломов.

Энергичный, моторный, мощный Табаков может все и все успевает.

Связка ключей

— Про тебя говорят, что ты любишь носить на брюхе связку ключей — что это значит?

— Это было в процессе освоения подвала, который потом назвали «Табакеркой». Тогда надо было контролировать процесс. А когда прибавилось уже и это, мхатовское, хозяйство — ключи как-то отошли в прошлое.

— Ты себя ощущаешь хозяином? Или, скажем, ребенком..

— Когда человек говорит про себя, что он ребенок, это означает, что у него сохранилась свежесть ума пятилетнего ребенка или нерастраченное жеманство, не канализированное естественным способом. Ни к той, ни к другой категории не отношусь. Хозяином я себя ощущаю — да. Это выкристаллизовалось, когда меня в 73-м году Министерство культуры вытолкнуло в Великобританию ставить спектакль «Ревизор».

— Первая твоя зарубежная постановка?

— Да. Почему я туда попал, не стоит объяснять. Возможно, хотели снизить средний возраст выезжающих режиссеров. И вот там я, практически впервые, понял, что все зависит не от вышестоящей организации и даже не от министра культуры Екатерины Алексеевны Фурцевой, а от тебя самого. Если хочешь, чтобы тебя позвали еще раз, ты должен сделать свою работу качественно, чтобы она долго продержалась в репертуаре.

— Это не чувство хозяина, это что-то другое…

— Чувство хозяина своей судьбы — я в этом смысле говорю. Хотя сейчас, по прошествии лет, я думаю, что я никакой не режиссер, а, наверное, очень профессиональный, квалифицированный актер, который может научить какое-то количество других актеров играть хорошо. Это все вместе не называется спектаклем в моем понимании. Но это очень редкое свойство.

— Как ты их научаешь?

— Просто у меня штампов так много, что я их раздаю. Как Михаил Михайлович Тарханов говорил молодым артистам: у меня шестьсот штампов, а у вас шесть.

— Штамп — это ты пронаблюдал за кем-то и сложил в копилку? Или что-то в себе открыл, что-то сделал и запомнил? Скажем, в знаменитой роли молодого Адуева в «Обыкновенной истории», поставленной Галиной Волчек…

— Не-ет! Адуев — это акт познания… Из идеалиста — в махровые конформисты. Я боюсь показаться патетичным, но это — время, выраженное в человеке. Такое нечасто удается актерам.

— То есть когда речь идет о жанре…

— Когда речь идет о жанре, я скажу тебе, как я поступал. Первая роль в «Современнике», безусловно принесшая успех, была довольно игривая, в пьесе Блажека «Третье желание». Мне было двадцать пять. Ставил единственный спектакль в своей жизни мой любимый актер Женя Евстигнеев. Как говорится: доверил — и не проиграл. Это было 35-минутное антре, последовательно и подробно рассказывающее, как человек пьянеет. С придуманной мною репризой: причина та же….

— Ставшей весьма популярной…

— Да. И в конечном итоге зрители доходили до мочеиспускания.

— Откуда брал, как лепил образ?

— Это был гибрид из моего тестя, отца Людмилы Ивановны Крыловой, и еще одного соседа, так же, как и тесть, печатавшего газету «Правда» по ночам лет пятьдесят.

— Ты в детстве был такой маленький Молчалин. Молчалин, а не Чацкий. Санчо Панса, а не Дон Кихот. Но за жизнь мы кардинально меняемся: в Молчалине каким-то образом прорастает Чацкий, в Санчо Пансе — Дон Кихот..

— Оль, я не склонен рассказывать об облагораживании моей души. Я отношусь к категории тех мужчин, которые совершают поступки. Я помогаю людям не по директивному регламенту или спущенной сверху рекомендации. В свое время, будучи директором «Современника», я отказал племяннице зампреда Совмина: не взял ее в театр. И не одной ей. Ну, в силу того, что я был баловень судьбы и довольно молодой директор, это сходило с рук. Или вот недавно поназывали по телевидению какой-то телевизионный фильм и в нем неосторожно сказали, что я купил стулья для зрительного зала Дворца пионеров. Я действительно купил эти стулья — я больше не буду к этому возвращаться, — но я об этом не говорил. И о других вещах не говорю и говорить не буду. А те, кто говорят, они у меня…

—… проходят по другому разряду?..

— Да. Поэтому кем я стал, Господь ведает. Наверное, сочтемся славою, свое место мне отведут.

— Но ты никогда не хотел играть Гамлета…

— Нет. К слову, и Иннокентий Михайлович Смоктуновский, с его мощным талантом, на мой взгляд, средне играл в одноименном фильме эту роль…

— А «Гамлет» в твоем МХТе тебе нравится?

— Я думаю, это незавершенная работа, но мне нравится.

— Я влюблена в твоих молодых актеров.

— Я тебе еще скажу про Смоктуновского. Когда мы халтурили в одно и то же время на студии научно-популярных фильмов в Алма-Ате и писали текст, я про сахарную свеклу, а он, по-моему, про поголовье бараньего стада — ах, какие дивные у него были интонации! Понимаешь, дело не обязательно в масштабе роли, которую играет актер… Дело в том, как много он может в эту роль вложить.

— У тебя самая масштабная роль — кот Матроскин, всенародный любимец.

— А почему нет? У Бориса Бабочкина — Чапаев. Чем Матроскин хуже? Даже, думаю, Матроскин ширше в сознании народа. Потому что дети сменяются, а там все-таки ограниченный контингент.

Маршал Лелик

— Когда я попросила тебя о встрече, ты сказал: ничего интересного, я удачник…

— Я удачник, выполняющий взятые на себя обязательства.

— Меня как раз интересует философия удачи.

— Восемь лет назад — в зале 40 % зрителей, женщины-актрисы гасят окурки о батареи в гримерных, срач, пьянь, воровство. На приведение в норму понадобилось меньше полугода.

— В чем секрет?

— В неотвратимости наказания и отсутствии индульгенций. Кто бы ни был, как бы ни был — и так далее. Два сезона понадобилось, чтобы появились аншлаги.

— Чего это тебе стоило? Тебе?

— Я не склонен об этом говорить. На все я положил восемь с половиной лет. Я сократил реализацию своих актерских способностей раза в четыре. За восемь первых актерских лет я снялся в сорока фильмах, в результате чего заработал инфаркт в двадцать девять. Тут, видишь, инфаркта нет…

— А давление?

— Нормализовал. Четыре ингредиента, и нормально.

— Ты, когда маленьким писал папе письма, подписывался: «маршал Лелик Табаков». Этот маршальский жезл так и носил всю жизнь?

— Честолюбец? Наверное, честолюбец. Хотя какое честолюбие! Как говорится в одной несовершенной эпиграмме: «Волосы дыбом, зубы торчком, старый м…к с комсомольским значком». Евтушенко — по-моему, про Безыменского. Ну какой безумец мог пойти в этот театр в 2000-м году! Ты вспомни…

— Лелик, очень много причин, чтобы тебе пойти в этот театр. Твоя любовь и роман всей твоей жизни с Олегом Ефремовым..

— Это единственное… Нет, не единственное, конечно. В этом доме мне дали в руки профессию, которая меня хорошо кормила. В этом доме я видел самые удивительные театральные свершения. «Три сестры» Немировича-Данченко… но и руинного состояния «Горячее сердце»… Фантастические работы главного учителя по профессии. Василия Осиповича Топоркова. В «Плодах просвещения» он — профессор Круглосветлов. Верхогляд в смысле науки, Лев Николаевич Толстой пишет профессору Круглосветлову не просто абракадабру, а не знаю что. Но к третьей минуте я себя ловил на том, что я понимаю все, что он говорит…

— У тебя у самого есть такая роль — Нильса Бора в спектакле «Копенгаген».

— Василий Осипович — главный учитель. Хотя и Наталья Иосифовна Сухостав, дочь чешского профессора, руководительница драмкружка в Саратове, тоже, и Олег, конечно — по системе этических координат театра… Василий Осипович приходил, уже совсем пожилой, ширинка иногда расстегнута, и перхоть на пиджаке, а у меня слезы выступали — я так его любил. Он говорил какие-то очень важные вещи на занятиях. А вечером я смотрел спектакль, где он все реализовывал. Вот это и есть самый продуктивный, самый плодотворный способ педагогики. Потому что ремесло наше, оно как у замечательного сапожника — из рук в руки.

— А все-таки — что надо для того, чтобы стать удачником?

— Чтобы стать удачником, им надо родиться. Если ты спрашиваешь, что надо, чтобы стать конформистом, это совсем другой рецептурный справочник и совсем другой смысл.

— Ты человек, принимающий вызовы судьбы?

— Да. Ведь в первые года четыре, если ты посмотришь средства массовой информации, что писали! Ну немыслимо!

— А что писали?

— Буржуазность… а зачем… а где тайна… Писали, что мне дают деньги меценаты, и поэтому все хорошо. Смотри, вот заработанные в поте лица деньги театра — они дают среднюю заработную плату за прошлый месяц. 58,5 тысяч. Это, конечно, с грантом Президента. Я тебе скажу, чем отличается этот театр. Я бы сюда еще и подвал добавил. Здесь наибольшее количество актеров, видеть которых доставляет радость зрительному залу. Так было в «Современнике»…

— Олег, но это твоя стезя — тебя всегда укоряют за что-то. В том же «Современнике» укоряли, что ты клоун, еретик, театр гражданские позиции защищает, а ты эпиграммы по этому поводу сочиняешь. Но поскольку ты не любишь о своем благородстве распространяться, я напомню, как, получив предложение сняться в роли Есенина с Ванессой Редгрейв в роли Айседоры, ты поломал контракт, потому что в этот момент театр боролся за свою знаменитую трилогию «Декабристы», «Народовольцы», «Большевики», и ты посчитал нужным быть с театром.

— Это идеализм «Современника», его последние спазмы.

— Значит, ты тоже был идеалист.

— Конечно. Я боюсь, что я и до сих пор такой. Просто количество защитных средств, путающих моих оппонентов, прибавилось. Я тебе скажу, в моем фундаменте есть несколько опор: мои дети, в диапазоне от сорока восьми до двух с половиной лет, и мои ученики. Если собрать сборную команду, как говорят американцы, dream team, команду мечты, самых интересных, самых значительных актеров этого помета, от тридцати до пятидесяти, потому что я преподавал двадцать пять лет, думаю, половина будет моих. Почему, собственно, я начал заниматься педагогикой? Потому что очаровательная Люся Крылова, моя тогдашняя жена, родив сына и дочь, не захотела больше рожать. Если бы она, вслед за моей бабушкой, родившей семерых, двое померли, а пятеро были живы…

Утин и «Утятница»

— Я тебе еще подскажу, кто твоя опора. Твоя мама-доктор. Твой папа-доктор, похожий на доктора Чехова…

— Да, это то, что было вывезено из Саратова. Это — защищенная спина. Когда какой-то жизненный удар — я чувствовал, что мама как бы подставляет свою руку. И еще был человек — внучка художника Валентина Александровича Серова, Олечка Хортик.

— Ты какое-то время жилу них…

— Был нахлебником. Она вправила мне привычный вывих конформизма.

— Тогда-то Молчалина мы из себя и удалили?..

— Да. Да. Царство ей небесное.

— Как она это сделала?

— Путем любви. Я думаю, она меня любила. Понимай как хочешь. Она была много старше меня.

— Я понимаю как надо. Я вообще думаю, что все в мире делается путем любви.

— А как же, абсолютно. Это ты совершенно права в своем заблуждении.

— Я с некоторым удивлением прочла в твоей книжке «Моя настоящая жизнь», что вы часто совпадали в мыслях с Лилей Толмачевой, не обмениваясь даже этими мыслями, но догадываясь, что они таковы. Лиля — самая светлая душа театра, наивная и чистая, и именно с ней…

— Я об этом сказал в первый раз на стодесятилетии МХАТа. Что я довольно рано узнал так много мерзости, так много дряни театральной и так много прекрасного, возвышенного, нигде больше не встречающегося, что меня уже ничем не удивишь.

— Кроме Лили — Александр Володин…

— Я ему звонил время от времени и говорил, что я его люблю. До слез. Он очень терялся. Это непривычное…

— Хотя, казалось бы, чего проще… А ты часто плачешь?

— Редко. Но плачу.

— Отчего?

— Странные, знаешь, вещи. Вот от девочек, которые в Оренбургской губернии погибли в обрушившейся школе.

От того, сколько я буду видеть Машку, младшую. Это у меня с молодости. Я Отомара Крейчу, чешского режиссера, вез по Московской области, дорогу переходила старушка, и я, глядя на нее, заплакал. Он смотрит: ну ты м… к…

— Сильно развитое воображение…

— Да. Я несколько раз срывался с репетиции, думая, что с мамой что-то случилось — такой импульс, дорисовывающий беду… Знаешь, в детстве мне мой дядя Толя рассказывал: был 18-й год, уже свершился переворот Октябрьский, это было в доме у деда, Андрея Францевича Пионтковского, в городке Балта Одесской губернии. «Балта — городок приличный, городок что надо, нет нигде румяней вишни, слаще винограда». Стук в ворота господского дома, мамин младший брат Толя в нижней рубашке выходит сонный во двор, ему лет тринадцать, вот-вот сломают ворота, и он видит, как старый-старый еврей, с пейсами, бежит, видимо, оттуда, где он прятался в доме моего деда, и с разбегу перемахивает через забор, а высота забора — метр восемьдесят. Этот рассказ мне несколько раз снился… Наверное, это мера страха за свою жизнь… вообще за жизнь…

— И мера сверхспособностей, которые включаются…

— Я тебе скажу про деда Андрея Францевича — откуда начало двойной бухгалтерии, что ли, эстетико-политической. Бабушка рассказывала, как он, владея с 13-го года островом возле Капри, помимо огромного имения в Балтском уезде, спустя два года и два месяца после Октябрьского переворота умер в своей библиотеке, в своем доме, в своей постели. У Менделеевых библиотеку сожгли, а он — в своей постели, его крестьяне содержали и кормили.

— Почему?

— Наверное, делал много добра.

— Он поляк?

— У меня четыре крови — польская, русская, мордовская и украинская. Я даже не Табаков, я Утин. Потому что на самом деле фамилия по папе — Утины. Бедного Утина Ивана богатые крестьяне Табаковы взяли на воспитание. И дедушка, Кондратий Иванович, отец папы, Павла Кондратьевича, уже был Табаков.

— А то была бы не «Табакерка», а «Утятница»…

Паша и Маша

— Скажи, пожалуйста, ты уже научился быть мужем Зудиной? А Зудина научилась быть женой Табакова?

— Да. Я думаю, что рождение Марии завершило не только круг знакомства, но и утверждения себя. Не профессионального, а вот в жизни. Это я думаю о Марине. Что до меня — я довольно рано все понял. По сути дела, такой подарок судьбы! Федор Иванович Тютчев все сказал: «О, как на склоне наших лет Нежней мы любим и суеверней… Сияй, сияй, прощальный свет Любви последней, зари вечерней!» Словом, «на старости я сызнова живу».

— На какой старости… когда вы встретились, сколько тебе было?

— Дорогая моя, когда я решился воспользоваться своим положением профессора, мне было сорок восемь!

— Замечательный возраст.

— Возраст хороший, я с тобой согласен.

— А ей двадцать четыре?

— А ей восемнадцать. Нет, это такая… я даже не знаю, с чем сравнить. В советское время был каламбур: «выиграть „Волгу“ по трамвайному билету».

— Притирались трудно?

— Ну почему, она влюблена была.

— Я имею в виду, когда стали жить вместе.

— Знаешь, видимо, влюбленность компенсировала многие мои недостатки.

— И вот Паша и Маша… Что главное из жизни ты извлек, что мог бы передать им?

— Бессмыслица все. Бессмыслица.

— Передать ничего нельзя?

— Надеешься, что станут интеллигентными людьми, — вот максимум. У Миши Рощина, по-моему, сформулировано: чужое никого не убеждает.

— Любовь можешь передать.

— Конечно. Конечно.

— Много удается перелить в них любви? Часто видишь их?

— Стараюсь. Чем старше становишься, тем больше стараешься. То есть я еду после тяжелого спектакля к Машке — я снимаю дачу, чтобы Машке было, где дышать…

Вчера — тяжелый день, я встал в полвосьмого, клиника, одна встреча, к Магомаеву, царство ему небесное — цветочки положить, здесь дела, вечером спектакль, лег на час поспать, надо же с полной отдачей… люди дорого платят за билеты… А после еду к Машке, чтобы утром с ней побыть, а к двенадцати уже отвалить… Когда я вышел вчера кланяться, и девочка Маняша лет двенадцати преподнесла мне вот такую корзинку со странными полевыми цветами, квадратную… опять почти до слез… ох ты, Господи!.. Ты сама видишь, что Россия с трудом переносит испытание рублем. А это все — это вообще материально трудно оценить. Я приходил, смотрел на Майю Михайловну Плисецкую, на то, как Володя Васильев танцевал, или Корень, или Бессмертнова, когда она махала своими крыльями в «Легенде о любви» из левой дальней кулисы правой передней кулисе. Это можно, понимаешь, до… до полного мужского восторга дойти. Это то, что американцы понимают на Бродвее, регулярно давая людям радость.

— У тебя тоже есть такая радость — «Конек-Горбунок», новая «Синяя птица» для детей и взрослых.

— В зрительном зале МХТ больше чем треть зала — молодые. И ведут себя очень агрессивно: мы здесь, и нам это нравится. Вот это оно и есть — сеять разумное, доброе, вечное. Посильно. То, что театр может. Потому что — что було, то було. И ушло, и не надо делать вид, что вернется.

— Подводя итоги…

— Ты вспомнила про фильм Карела Райша «Айседора». Были еще возможные повороты судьбы. Один — когда был роман с американской прелестной девочкой из семьи миллиардеров. Она мне говорила: у тебя мечта о театре, а у меня — и называла цифру с такими нулями, которые не папа и не мама, а бабушка ей оставила. Половину тебе, делай свой театр… И второй раз — когда американцы хотели приобрести меня как театрального педагога…

— Что помешало?

— Это моя земля — моя… Такая тупая, совсем русская какая-то идея. Река Волга… Все, по сути дела, говорит об одном: что я безнадежно испорченный русский человек. Со всеми вытекающими. Даже расшифровывать глупо.

— Не будем рассчитывать на дураков, которые не поймут, будем рассчитывать на умных.

— Конечно.

Блиц-опрос

— Что значит красиво стареть?

— Достоинство сохранить человеческое. Самоиронию. И уровень воспроизведения профессии.

— Какая у тебя главная черта характера?

— Оптимизм.

— А какая черта характера в других людях тебе нравится?

— Вера в лучшее.

— Кем бы ты стал, если б не стал актером?

— Думаю, мало на что бы я сгодился. Возможно, врачом.

— Есть ли у тебя девиз или какое-то правило?

— Делай, что должен делать, а там Господь с ним.

ЛИЧНОЕ ДЕЛО

Олег ТАБАКОВ, актер, режиссер

Родился в 1935 году в Саратове. Закончил Школу-студию МХАТ, был принят в театр «Современник». Основатель «Табакерки». Художественный руководитель МХТ имени Чехова. Народный артист СССР. Лауреат Государственных премий СССР и РФ. Играл более чем в ста фильмах, включая «Шумный день», «Гори, гори, моя звезда», «Семнадцать мгновений весны», «Неоконченная пьеса для механического пианино», «Несколько дней из жизни И. И. Обломова», «Полеты во сне и наяву», «Президент и его внучка». Женат вторым браком на актрисе Марине Зудиной. Имеет четырех детей.