Черный цветок

Ольга Леонардовна Денисова, 2023

В городе Олехове не казнят преступников, их превращают в «ущербных» при помощи волшебного медальона. Но вольные люди – разбойники – много лет ищут способ его открыть, чтобы повернуть вспять содеянное с их товарищами. Из года в год исполняется последняя заповедь вольных людей: слова «Когда-нибудь Харалуг откроет медальон» рано или поздно победят заклятие. И разбойники простодушно верят, что давно умерший их предводитель поднимется из могилы и восстановит справедливость.Есеня Жмуренок по прозвищу Балуй шестнадцати лет ничего не знает о последней заповеди – он пьет, гуляет и развлекается, пока медальон случайно не попадает ему в руки…

Часть первая. Сын кузнеца

Глава I. Балуй. Золотая монетка

Есеня Жмурёнок по прозвищу Балу́й, веселый шестнадцатилетний парень, возвращался с базара в компании друзей, собираясь приятно провести время за кружкой пива. Настроение было отличным: не так часто ему отламывалось столько медяков сразу, чтобы можно было не только выпить самому, но и угостить товарищей. Лавочник Жидята в этот раз оказался щедрым — так ему понравился кинжал, который отец Есени выковал по его заказу.

— Жидята должен отдать тебе один золотой и четыре серебреника, — напутствовал его отец, зная, как безалаберно Есеня относится к деньгам. — Если даст меньше — нож не отдавай, я сам к нему пойду. Если сверху добавит медяков — оставь себе, так и быть.

Есеня слушал, вызывающе позевывая. Конечно, он и не думал отдавать медяки отцу, даже если бы тот потребовал: соврал бы, что Жидята их не дал. Сказали — золотой и четыре серебреника, чего еще надо? Жидята же отсыпал десяток медяков сверху и долго восхищенно рассматривал кинжал, наклоняя лезвие под разными углами к свету. Еще бы! Ведь этот булат варил сам благородный Мудрослов! Есеня, правда, считал, что в рецепте есть некоторые изъяны, но кто бы стал его слушать? Он раз-другой заикнулся отцу о своих мыслях на этот счет, но тот только топал ногами и орал что-то про свиные рыла и калашный ряд.

Не то чтобы Есеня ненавидел отца. Может быть, он его даже и любил, просто никогда не думал об этом. В детстве он как-то мирился с его существованием; став же постарше, с трудом стал выносить крутой отцовский нрав: отец считал, будто Есеня должен его уважать. И чем больше отец прилагал к этому усилий, тем сильней Есеня старался выразить ему презрение. Хотя, несомненно, отец его был человеком уважаемым, и всякий в городе знал, где живет кузнец Жмур. Но Есеня плевал на других: он имел собственное мнение обо всем на свете, и этого отец тоже никак не мог ему простить.

Единственное, что Есеня хотел бы унаследовать от отца, — это рост и телосложение. Но как назло родился похожим на мать — хрупкую, тщедушную женщину маленького роста. От матери же достались ему и глаза — цвета темного янтаря с зелеными прожилками. Конечно, ни хрупким, ни тщедушным Есеня не был, да и на рост не жаловался, но до отца недотягивал целой головы.

Ребята проталкивались сквозь толпу на базаре, посматривая по сторонам и принюхиваясь к ароматам копченой рыбы, горячих пирогов и жареного мяса. И хотя Есеня был голоден всегда, тратить деньги на еду считал серьезной ошибкой: дома худо-бедно накормят. А вот пива точно не нальют. Впрочем, не так уж худо и бедно его кормили: если бы он чаще появлялся дома, а не старался убежать оттуда при первой же возможности, то, наверное, давно бы растолстел. Среди простых людей едва ли нашлась бы семья богаче кузнеца Жмура, и дом их был выше всех на улице.

— Ой, лишенько-о-о-о! — раздался вой совсем рядом с Есеней. — Ой, детушки мои, детушки-и-и-и! Ой, украли, украли, все украли!

Маленькая худенькая горшечница с жидкими белыми кудряшками под смешным чепцом, наверняка приехавшая из деревни только чтобы продать свой нехитрый товар, заламывала руки и показывала всем обрезанный ремешок — все, что осталось от кошелька. Она уже свернула свой лоток — несколько горшочков стояло на маленькой тележке рядом с ней. Базар ей посочувствовал: со всяким же может случиться!

— Житья от воров не стало!

— Последнее заберут и не поморщатся!

— Сволочи, нигде прохода нет!

— Что ж ты, мать, за деньгами не смотришь?

Люди трогали руками свои кошельки, убеждаясь, что их сия чаша миновала, вздыхали с облегчением и старались отойти подальше от рыдавшей горшечницы.

— Все, все до медяшечки последней! Целый месяц работы! Чем я буду детушек теперь кормить! Мало я вдова горемычная, и за мужика и за бабу в семье, так ведь еще надо же!

Горшечница опустилась на колени и зарыдала без слов — громко, надрывно, хватаясь руками за свои жидкие волосы и царапая лицо.

— Пошли, — Звяга дернул Есеню за руку. — Чего глазеть-то?

Есеня вырвал руку и ничего не ответил.

— Да что ж ты так убиваешься-то! — Какая-то женщина обняла горшечницу за плечи. — Еще посуды сделаешь и продашь, не помирать же теперь!

— Целый месяц! Целый месяц! — захлебывалась та. — Завтра за молоко надо деньги отдать, шестеро детей у меня! Шестеро, и все есть просят! И мужика нету-у-у…

Есеня ненавидел воров, и это было единственным, в чем его мнение совпадало с отцовским. Пожалел ли он несчастную вдову? Наверное. Он знал, что стоят горшки дешево, а делать их не очень-то легко: их сосед напротив был гончаром и частенько жаловался на это. Смотреть, как горшечница валяется в пыли и рыдает, было глупо, стоило уйти, и поскорее. Вот уже и жалостливая женщина поспешила скрыться в толпе, а Есеня как дурак таращил на горшечницу глаза и чесал в затылке.

— Слышь, мать… — наконец решился он, — ты это… кончай.

Он присел перед ней на корточки и легко подтолкнул в плечо. Иногда — впрочем, очень редко — на него находило желание быть хорошим.

— Как же мне… как же мне… — всхлипнула она.

— Да прекрати реветь, сказал! — рявкнул Есеня и снял кошелек с шеи. — Смотреть тошно!

— А мне не тошно? Мне не тошно? — вскинула горшечница зареванное лицо.

— На, возьми. Корми своих детушек, — Есеня протянул ей золотой. — На месяц, может, и не хватит, но как-нибудь протянешь, а?

Ее лицо на миг окаменело, рот приоткрылся. Она робко протянула грязную дрожащую руку и вцепилась в монету мертвой хваткой.

— Детонька… — прошептала она, — детонька… Как же мне тебя благодарить-то?

— Да брось ты! — фыркнул Есеня, поднялся и кивнул ребятам: — Пошли отсюда! Нашла тоже детоньку!

Он был доволен собой и видел, что ребята, хоть и не одобряют его, смотрят с восхищением и завистью. Подумаешь — золотой! Отец не бедный человек, нож за три дня сделал — и еще сделает. Конечно, в месяц он едва ли зарабатывал больше трех золотых, но ведь зарабатывал! И, между прочим, Есеня тоже хлеб ел не даром — отцовская кузня осточертела ему хуже горькой редьки.

Горшечница молча и быстро поднялась и потащила свою тележку прочь, положив монету за щеку — уж оттуда не украдут! Ребята же выбрались наконец из толпы, в которой и поговорить-то толком не было возможности, и направились в город.

— Ну чё, Балуй? Небось, боишься домой идти? — насмешливо посмотрел на Есеню Сухан, когда тот попытался повернуть в сторону кабака. Сам Сухан был маменькиным сынком — розовощеким, с большими глазами и длиннющими ресницами, немного ниже ростом, чем Есеня. Но во всем брал пример с товарищей, чем заслужил их снисхождение.

— Чего это я боюсь-то? — Есеня пожал плечами.

— Ну те батька и всыплет за золотой! — кивнул Звяга.

— Чё, в первый раз, что ли? — хмыкнул Есеня и повернул к дому. — Подумаешь!

В их троице главным, несомненно, считался Звяга. И хотя Есеня казался со стороны заводилой, на самом деле Звяга просто не лез вперед. Он был старше Есени почти на год и в жизни разбирался гораздо лучше.

Конечно, домой идти вовсе не хотелось. Никакой вины за собой Есеня не чувствовал, но отцу ведь этого не объяснишь. А раз кто-то считает, что он боится отцовского гнева, то кабак придется отложить.

— Ты чокнутый, — Звяга сплюнул на пыльную мостовую. — Какого рожна ты ей золотой-то отдал? Щас бы уже в кабаке сидели, а теперь дождешься тебя, как же!

— Не твое дело. Захотел и отдал, — ответил Есеня. — А вообще, можете и подождать — у вас-то, небось, своих денег сегодня нету.

— Подождем, подождем, не боись. Я вот нарочно у ворот встану, послушаю, как ты у батьки будешь прощения просить.

— Когда это я у него прощения просил? — Есеня вскинул голову.

— А что, никогда не просил?

— Никогда! — Есеня смерил товарища взглядом.

— Ври больше! — расхохотался Сухан.

Есеня обиделся и пошел быстрее. Он на самом деле никогда не просил у отца ни прощения, ни пощады, когда тот драл его всем, что попадалось под руку, — зачем доставлять ему удовольствие? Еще лет в десять он понял, что отца его молчание выводит из себя, и получал от этого злорадное наслаждение, отлично зная, что жалобным криком мог бы и смягчить суровое родительское сердце.

Пока друзья смотрели ему в спину, Есеня шел быстро, гордо расправив плечи, но как только калитка за ним захлопнулась, решительности у него поубавилось. Да из-за золотого отец взбесится так, что, чего доброго, и вовсе убьет.

— Ну, — услышал он голос отца из конюшни, — чего ты там встал? Давай быстро, я тебя давно жду!

Услышал, наверное, как хлопнула калитка… Ничего не поделаешь. Есеня почувствовал, как дрогнули колени, и зашел в конюшню. Отец чистил Серка — собирался куда-то ехать, не иначе.

— Ну? — снова поторопил отец.

Есеня не спеша снял с шеи кошелек и вытряхнул на ладонь четыре серебреника — медяки он давно припрятал поглубже. Отец похлопал коня по шее, постучал скребком по стене и вышел из денника, вытирая руки об штаны. Есеня молча протянул ему деньги, стараясь, чтобы лицо выражало исключительно презрение к происходящему, а не волнение или страх.

— Эй, а где золотой? — миролюбиво спросил отец.

— Потерял, — Есеня пожал плечами.

Отец посмотрел на Есеню, хлопая глазами, потом лицо его вытянулось от огорчения, он не удержался и растерянно спросил:

— Как это «потерял»?

— Очень просто. Потерял — и все.

— Ты что говоришь? Ты… оставь свои дурацкие шутки! Быстро давай сюда деньги! — лицо отца перестало быть удивленным и постепенно наливалось кровью.

— Да говорю же — потерял, нету у меня больше ничего, — хмыкнул Есеня как можно более равнодушно.

— Ты соображаешь? Ты сам понимаешь, что делаешь? Где золотой, я тебя спрашиваю? Куда ты мог деть такие деньги?

— Говорю же — потерял.

Отец сгреб воротник Есени своей могучей пятерней, прижал его к стене и зашипел прямо в лицо, брызгая слюной и вытаращив покрасневшие глаза:

— Ах ты змееныш! Мало того, что ты лентяй и неумеха, мало того, что ты родителей ни во что не ставишь, ты еще деньги у меня воровать будешь?

Есеня решил промолчать.

— Ты представляешь, сколько это денег? Ты понимаешь, что нам две недели придется жить впроголодь? Твоей матери и твоим сестрам! Я бьюсь с утра до ночи, а ты будешь гулять где-то целыми днями, а потом таскать у меня деньги? Так, что ли? Мать каждый медяк бережет, выгадывает, как отложить хоть немного на будущее, а ты мне говоришь, что потерял золотой?

С этим Есеня не мог не согласиться — они оба, и отец и мать, были помешаны на деньгах и отложили на будущее столько, что не стоило и беспокоиться: десяток накопленных золотых он считал сказочным богатством. Рука отца между тем потянулась к стене, где висели вожжи, и Есеня сощурил глаза — он ничего другого и не ожидал.

— Убью щенка паршивого! — отец толкнул его на пол — силищу он имел необыкновенную, Есеня же, хоть и был крепким пареньком, но с отцом сравниться не мог. Поэтому растянулся посреди конюшни и поспешил отползти и забраться в угол, пока отец наматывал вожжи на руку.

Поначалу он еще отбивался руками от узких, тяжелых ремней, но быстро спрятал голову в коленях и обхватил руками ребра — отец всегда бил так, словно хотел вышибить из него дух, и не особенно заботился о том, куда попадает. Серко, услышав свист вожжей, забился в деннике и жалобно заржал — ему было страшно. Есене тоже. Страшно и очень больно. Он стискивал зубы и сжимался в комок все тесней. Это просто надо пережить, перетерпеть… Серко стучался об стены денника так упорно и ржал так надрывно, словно это его хлестали вожжами, а не Есеню.

На шум скоро прибежала мама и, как всегда, не посмела приблизиться — когда-то, когда Есеня был еще маленьким, отец оттолкнул ее в сторону, и она сломала ключицу. Потому теперь и сама боялась попасть мужу под горячую руку.

— Жмур, не надо так, не надо! — кричала мама. — Ты глаз ему выхлестнешь! Ты убьешь ребенка!

— Убью, точно убью когда-нибудь, — приговаривал отец.

— Пожалуйста, Жмур, перестань! Хватит, я прошу тебя, хватит!

— Мало! Сколько ни бью — все мало! Сволочь. Паршивец.

Есеня закусил губу — лучше бы мама не приходила, отец от ее слов злился только сильней и сильнее бил, и терпеть это стало почти невозможно. Отцу бы уже надоело, если бы не ее уговоры. На этот раз он, похоже, вообще никогда не остановится. Впрочем, так Есене казалось всегда.

— Жмур, хватит! — мама расплакалась. — Я умоляю, не надо больше, Жмур!

— Я его научу, поганца!

Предательские слезы комом встали в горле — Есеня больше не мог терпеть. Он выдохнул и задержал дыхание, чтобы не вскрикнуть, но не мог не вздрагивать от каждого удара, все тесней прижимаясь к стене. Его затошнило, и поплыла голова, когда отец отбросил вожжи в сторону и, оттолкнув маму, вышел вон, бормоча под нос ругательства.

— Есенюшка, — мама склонилась над ним и осторожно тронула его за плечо пальцем. От ее легкого прикосновения по телу пробежала дрожь, — сынок, ты живой?

— Живой, живой… — проворчал Есеня, с трудом освободив закушенную губу.

— Сыночка, что ж ты опять наделал-то?

— Ничего. Золотой потерял, — Есеня не решался поднять голову и очень хотел перестать дрожать.

— Как? — бестолково спросила мама и убрала руку.

— А вот так, — от злости захотелось рассмеяться. Деньги она, похоже, жалела сильней, чем сына.

— Как же так… Целый золотой?

— Не, половинку тока, — Есеня усмехнулся и пошевелился — ух, как это было больно!

Отец прошелся по двору туда-обратно — его тяжелые шаги и ругательства слышались и в конюшне. Видно, что-то пришло ему в голову, потому что он быстро вернулся, отпихнул в сторону мать и ухватил Есеню за шиворот. Признаться, Есеня испугался чуть не до слез — вдруг отцу захочется всыпать ему еще немного? Но отец поднял его на ноги и потащил во двор, к калитке.

— Убирайся с глаз моих! Ищи деньги где хочешь! И пока не найдешь, не смей возвращаться!

Он распахнул калитку и швырнул Есеню вперед, к ногам Сухана и Звяги, которые и вправду никуда не ушли — то ли подслушивали, то ли надеялись на пиво. Есеня проехался носом по твердой пыльной дороге, а оба товарища дружно расхохотались. Да, что и говорить: выход получился блистательный. Калитка захлопнулась, Есеня вдохнул пыль, с трудом поднял голову и хохотнул, надеясь встать на ноги так, чтобы ребята не заметили, как ему больно шевелиться, — удалось ему это превосходно. Он залез в потайной карман, собственными руками пришитый к штанам, негнущимися дрожащими пальцами вынул звонкие монетки и подкинул их на ладони.

— Ну чё? Пивка? — улыбнулся он, довольный собой. — Надеюсь, вы ждали меня не слишком долго?

— Ну ты даешь, Балуй! — Сухан хлопнул его по плечу так, что Есеня поморщился. — Я думал — все, отлеживаться будешь до утра, и никакого пива нам не светит.

— Ерунда! — презрительно ответил Есеня. — И похуже бывало. Пошли отсюда, а ну как батя передумает меня отпускать.

— Отпускать? — рассмеялся Звяга. — Мне показалось, тебя вышвырнули из дома!

— Ну да. А какая разница? — спросил Есеня и захохотал, глядя на непонимающую рожу Звяги.

В кабаке сидели долго. Обычно Есеня находил себе приключение до наступления темноты — а любил он подраться и потискать пухлых девок, — сегодня же драться ему что-то не хотелось, а девки шарахались от его окровавленной рубахи и распухших посиневших пальцев. Нет, конечно, вечер зря не прошел — сама по себе возможность сидеть за кружками пива так долго и гордо выставлять на показ остатки мелочи, зажатой в кулаке, уже чего-то стоила. За их столом сидели приезжие сомнительной наружности, которые достаточно выпили для того, чтобы не пренебрегать обществом мальчишек.

— И вот представь себе, — говорил Есене один из них, заросший кучерявой бородой и пыльными густыми волосами, — представь. Забирают Тугожира в тюрьму. Ни за что: со стражником он подрался у ворот, тот с него хотел денег взять за проход. Так вот, забирают его в тюрьму, через десять дней он выходит, и что бы ты думал? Если это Тугожир, то я — благородный Огнезар! Он какой-то стал… ну, помешанный вроде. Работать, говорит, буду! За всю жизнь и дня не работал, с вольными людьми с двенадцати лет якшался, и тут — на тебе! Веселый раньше был, а теперь — серьезный такой. Нанялся в подмастерья к плотникам, бревна распускать. Я его спрашиваю: что с тобой там сделали, Тугожир? Он отвечает: тебе этого не понять, я счастливым человеком стал. Женюсь, говорит, деток заведу.

Есеня откровенно скучал. Всем известно, что преступников выпускают из тюрьмы ущербными, дядька просто не местный и никогда об этом не слышал. Или не встречался с такими… ущербными. Все эти разговоры про счастье — чушь и вранье. Никто никогда не видел, как они улыбаются, а тем более — смеются. Мало кто знал, что происходит за стенами тюрьмы на самом деле, и чего только об этом не рассказывали… А ущербных в городе было навалом — например, сосед Есени, гончар. С такими люди общаться не любили и относились к ним с жалостью, смешанной с отвращением, как к калекам. Ни один отец не отдал бы дочь замуж за ущербного, и невест они себе искали далеко от города.

— Слышь, дядя, — Есеня не знал, как избавиться от навязчивого рассказчика, — мне отлить надо. Погоди немного, а?

— Нет, это ты погоди. Дай рассказать!

— Серьезно надо, — Есеня поднялся. — Да я вернусь!

Он выскользнул во двор. Погода испортилась, накрапывал мелкий дождь, и на улице почти стемнело. Есеня был достаточно пьян, чтобы не думать о том, куда пойдет ночевать, — домой он, конечно, не собирался. Дождь немного его отрезвил — не спать же на улице? Есеня обошел кабак и хотел пристроиться к забору, как вдруг из сумерек навстречу шагнул человек. Он был одет в широкий черный плащ с опущенным на лицо капюшоном.

— Стой, — шепотом велел он и взял Есеню за плечо — сегодня все сговорились хватать его за плечи.

— Тебе чё надо? — Есеня смерил незнакомца взглядом.

— Помоги мне, парень. Возьми вот это. — Незнакомец быстрым движением снял что-то с шеи, на секунду откинув капюшон, и протянул Есене руку. В сумерках мелькнули светлые, чуть вьющиеся волосы, блестящие залысины и костистый нос на широком плоском лице.

— Зачем оно мне?

— Возьми. Только не продавай. Дня через три я его заберу, три золотых заплачу, если сохранишь. Ты и за золотой не сможешь его продать.

Есеня протянул руку и посмотрел: это был медальон, маленький, довольно заурядный, серебряный, в форме сердечка с двумя камушками на обеих створках: с одной стороны красным, с другой — зеленым. Может, память о чем-то? Но зачем тогда отдавать его кому-то на хранение?

— А есть у тебя три золотых? — недоверчиво спросил он и тут же понял, что спросил напрасно: перед ним стоял благородный господин. Незнакомец посмотрел на Есеню так, что мурашки пробежали по телу.

— Где тебя искать?

Есеня и сам не понял, почему сразу ответил:

— Спроси кузнеца Жмура. Я его сын.

— Возьми задаток, — губы благородного изогнулись в подобии улыбки. — Если продашь — найду и убью.

Он полез в карман, выудил оттуда монету и, подкинув ее ногтем большого пальца, уронил к босым ногам Есени. Жест был презрительным, даже оскорбительным, и в ответ Есеня хотел швырнуть медальон незнакомцу в лицо, но не успел — тот шагнул в темноту так же неожиданно, как и появился оттуда. Есеня от удивления потряс головой, постоял немного и двинулся следом — ничего волшебного в появлении и исчезновении благородного не оказалось: в заборе зияла широкая дыра, прикрытая снаружи тенью толстого дуба. Он выглянул на улицу и увидел, как человек в плаще бежит вперед, путаясь в его полах, а из-за угла на красивых тонконогих конях выезжают трое благородных.

— Это он! — сказал один из них, остальные молча кивнули и пришпорили лошадей.

— Остановись, Избор! — крикнул тот, что ехал впереди. — Остановись, или мне придется действовать силой!

Есеня не сомневался, что конные догонят своего товарища, и ему очень хотелось посмотреть, что будет дальше. Человек в плаще добежал до поворота, конные свернули за ним, через несколько секунд оттуда раздался звон клинков. И только когда все стихло, Есеня, так и не удовлетворив до конца своего любопытства, вернулся во двор. Было бы глупо не поискать монетки, которую ему под ноги кинул благородный господин, — серебреник мог бы сейчас очень пригодиться. Есеня пошарил руками в траве, без труда нащупал монетку, поднес ее к глазам и, не очень им доверяя, попробовал монетку на зуб. Незнакомец кинул ему золотой!

— Ничего себе! — пробормотал Есеня. Такого задатка он не ожидал. Кто их знает, этих благородных — может, у них других денег и не бывает?

Мелькнула мысль вернуть монетку отцу, но он тут же ее отбросил: тогда отец решит, что он и вправду украл у него деньги, а потом испугался и захотел все исправить. Нет, если бы Есеня и вздумал воровать у отца, то уж сдаваться так легко не стал бы точно. Он прикинул, сколько пива можно выпить на один золотой, — цифра получилась внушительная, а считал он всегда хорошо. Да весь город можно угостить!

Есеня сел на землю и задумался, разглядывая золотой, поблескивавший в руке. Интересно, на что еще его можно потратить? Ну, наесться от пуза. Жареной гусятины. И еще… еще купить леденчиков. Девчонок угощать. О! Ножик можно купить! Не такой, конечно, как он сегодня отдал Жидяте, — тот был булатным, с камнями на рукоятке. Камней на рукоятке Есене не требовалось, но булат с ними по цене сравниться не мог. А обычный ножик он себе и сам мог выковать — даром, что ли, в кузнице с малолетства торчал?

Сколько Есеня ни размышлял, больше чем полсеребреника истратить с пользой не получалось, разве что действительно устроить разгул и напоить половину города. Неожиданно выяснилось, что деньги ему вовсе не нужны. То, чего ему по-настоящему хотелось, за деньги купить было нельзя. А хотелось ему жить так, чтобы его никто не трогал. Есеня и сам толком не мог объяснить, чего он хочет. Ходить по кабакам? Весело, конечно. Но, например, сегодня уже надоело. И дядька этот бородатый к нему привязался, хоть назад не возвращайся! Зато он точно знал, чего не хочет: жить, как отец. Работать с утра до ночи и подсчитывать деньги — и то, и другое вызывало у Есени только отвращение.

Однажды отец велел ему наделать дужек для ведер — не ахти какая сложная работа, если прутья уже вытянуты. Но даже это Есене делать было противно. Чтобы не скучать, он сначала долго размышлял о том, для чего ведрам дужки, почему их надо делать обязательно железными и почему именно полукруглыми — ведь руке же неудобно? Вместо того чтобы работать молотком, он вычерчивал на земляном полу разные формы дужек, убеждаясь в том, что рано или поздно их форма превратится-таки в полукруг, если не сделать ее верхнюю часть жестче. Потом он вспомнил, что ведра носят чаще на коромысле, чем в руках, и это в корне изменило его точку зрения: нужны разные дужки! Одни — для рук, другие — для коромысел. Есеня изрисовал весь пол, и когда отец пришел взглянуть на его работу, с гордостью продемонстрировал ему рисунок самой совершенной дужки для ведра, которое удобно носить в руках и можно легко цеплять за коромысло.

Отец не оценил, врезал Есене по затылку и сказал, чтобы тот занимался делом, а не выдумывал ерунду. После этого Есеня понял, что выдумывать ерунду — самое интересное на свете занятие. Еще ему нравилось смотреть на звезды — подолгу, целыми ночами. Не для того, чтобы любоваться, нет! Он хотел понять, почему они движутся так, а не иначе. С солнцем все было просто, с луной — гораздо сложней, а звезды и вовсе делали, что хотели. Однажды ясной зимней ночью Есеня чуть не замерз — заснул, сидя в сугробе и глядя в небо. Батя выдрал его, не дожидаясь, пока он отогреется.

К шестнадцати годам Есеня неплохо разбирался в качестве и выплавке стали — гораздо лучше отца, потому что тот никогда ни на шаг не отступал от готовых рецептов и слушал лишь благородного Мудрослова: именно в его присутствии выплавляли булат, по его команде ставили тигель в горн, по команде вынимали, по команде охлаждали — Есеня давно понял, чего Мудрослов добивается и как, но и тут отец Есене не доверял; наоборот, его почему-то раздражали попытки сына усовершенствовать процесс. Отца сильней волновало умение делать что-то руками, а тут Есеня явно подкачал: за что бы он ни брался, все выходило у него кособоким.

Поэтому больше всего на свете Есеня ненавидел кузницу и больше всего любил убегать из дома. Ночку-другую побродить вокруг города, посмотреть на звезды, подумать о том о сем. Жаль, что ни за какие деньги нельзя было сделать так, чтобы никогда не возвращаться домой.

Лучше бы незнакомец дал ему серебреник. Золотой и разменять-то будет трудно. Есеня уныло посмотрел на медальон, болтавшийся на цепочке: продать за пару серебреников, что ли? Благородный обещал найти и убить… Ну да выкрутиться всегда можно.

Дождь насквозь промочил рубаху, с волос текло за шиворот, спина болела, пальцы плохо гнулись, и Есеня совсем приуныл. Зачем незнакомец дал ему этот золотой? Только душу растравил. На улице стемнело окончательно, и Есеня подумал, что пора возвращаться к ребятам. У него оставалось еще четыре монетки, хватило бы всем по пиву и завтра на хлеб.

Но как только он поднялся на ноги, у ворот раздался топот копыт, и не меньше полутора десятков стражников, с факелами и криками, въехали во двор. Бояться Есене было нечего, но ему почему-то совсем не хотелось, чтобы на него смотрели подозрительно или хватали за руки, расспрашивая, что он тут делает. Однако и пересилить любопытство он не мог: что это понадобилось стражникам в кабаке так поздно вечером?

Есеня осторожно подкрался к окну: стража что-то искала, и искала так упорно, что всех, кто сидел за столами, раздевала донага и перетряхивала одежду. Сверху вытащили голую девку с престарелым любовником, подняли на ноги вусмерть пьяных приезжих разбойничьей наружности. Когда обыск ничего не дал, перевернули вверх дном весь кабак, перебив гору посуды.

— Кто тут еще был сегодня вечером? — спросил старший из стражников у хозяина. Тот и так трясся, как мокрая мышь, а тут и вовсе начал заикаться.

— В-в-возняк был… Еще двое де-деревенских, я их не знаю… Но они давно ушли, днем. Жмуренок куда-то делся, весь вечер тут торчал, и пиво не допил — вон его кружка стоит. А больше… в-в-вроде, все еще тут…

И тут до Есени дошло: они ищут медальон! Не так трудно было сложить два и два. Незнакомец спихивает ворованную вещицу первому встречному, через пять минут его хватают, медальона не находят — куда он мог его деть? Только спрятать или отдать кому. Есеня поспешил оторваться от окна и пробрался к дырке в заборе. И вовремя: стражники, ругаясь, выпроводили всех за ворота и принялись искать во дворе. Смотреть на их бесполезное занятие Есене стало скучно, и он быстренько догнал ребят, направлявшихся к дому.

— Ты где был? — спросил Звяга.

— Стражников видал? — Сухан был полон впечатлений.

— Видал, как они у вас в заднице чего-то выискивали, — хохотнул Есеня.

— Сволочь. Сам, небось, на дворе прятался?

— Ага, — Есеня расплылся в довольной улыбке. — Эх, приключений мне хочется! А то просидели, как придурки, весь вечер.

— Какие приключения, ночь уже. Домой пора, спать. — Звяга посмотрел по сторонам.

— Ну и иди спать, тебя никто не держит. А мы с Суханом к белошвейкам пойдем. Я тут узнал кое-что.

— Что? — хором спросили оба приятеля.

— У них с чердака можно в спальню спуститься, ночью чердак не запирают. Они там белье сушат — и окно, и дверь открыты.

— Ага, — недоверчиво посмотрел на него Звяга, — а как ты на чердак-то влезешь?

— Я-то влезу, не боись!

В швейной мастерской работали молодые девицы — не столько городские, от которых проку было маловато, сколько деревенские. Иногда одна белошвейка кормила пяток своих братьев и сестер, принося в дом больше, чем отец семейства. В деревне жили бедно, гораздо хуже, чем в городе. Поэтому и замуж они не торопились. Правила в мастерской действовали строгие: после заката выходить на улицу девушкам запрещали, чтобы не гуляли по ночам, а потом не спали за работой. Впрочем, белошвейки свободой нравов мало отличались от продажных девок, только денег за любовь не требовали. Охраняла их старая ведьма по имени Жура. Говорят, в молодости звали ее Журава, но, глядя на нее, трудно было в это поверить. Это она придумала запирать мастерскую снаружи, а на окна вешала тонкую нить, чтобы утром проверять: открывали их девушки или нет.

Влезть в мастерскую через чердачное окно и вправду было непросто и рискованно. Но Есеня давно хотел испробовать одну маленькую хитрость: воспользоваться колодезным журавлем. Звягу подняли наверх вдвоем, он закрепил веревку на потолочной балке, и по ней благополучно поднялись Есеня с Суханом.

— Ну Балуй! Ну ты голова! — сказал Сухан, последним влезая в узкое окошко.

Есеня подмигнул ему и с победным кличем кинулся по лестнице вниз:

— Девки! Просыпайтесь! Балуй пришел!

Несмотря на то, что некоторые из них были старше Есени лет на десять, а то и больше, мальчишек они все равно принимали за серьезных поклонников. В ответ раздались радостные визги, дверь в спальню распахнулась, и Есеня ввалился в объятья теплых и румяных со сна белошвеек.

В первый раз его привел сюда знакомец, давно искушенный в таких похождениях. Есене тогда едва исполнилось пятнадцать лет. Он еще не знал, зачем мужчины ходят к женщинам, чувствовал себя не в своей тарелке, отчего бычился и грубил. Пухленькая Сияна, старшая среди белошвеек, увлекла его за ширму — имела она такую привилегию, — и там Есеня впервые познал любовь.

Теперь же он приходил сюда как завсегдатай, которому неизменно радовались. Есеня готов был любить каждую из них и всех сразу — юношеская кровь кипела, и страсть плескалась через край.

— Девушки, я вас люблю… — томно выговорил он и состроил самую обаятельную физиономию, на которую был способен. Впрочем, в темноте ее никто не оценил.

Сухан и Звяга, не менее любимые белошвейками, тоже оказались в спальне, кто-то зажег лампы, девушки занавесили окна поплотней и усадили дорогих гостей на кровати.

— Кушать будете, мальчики? — спросила молоденькая Ивица.

— Да! — хором выкрикнули герои-любовники. Пиво пивом, а Есеня даже не обедал.

Их кормили рыбным пирогом, который они уминали за обе щеки, млея в объятьях соскучившихся по ласке красавиц.

— Балуй, а что это у тебя кровь на рубашке? — спросила Голуба, осторожно проводя рукой по его лопаткам.

— Да так, — равнодушно ответил Есеня, — со стражниками на базаре поцапался.

— Ой-ой-ой! — засмеялась она. — Небось, батька выдрал!

— Да честно говорю. Во, смотри, все костяшки ободраны, — он продемонстрировал ей разбитые руки. — Он, гад, к деду какому-то прикопался, что тот не на месте встал. А у деда стекло расставлено — красота неописуемая. Стражник хотел лавочку его смести, а тут — я. Ну, подрались, вломил я ему за его наглость, но он, сволочь, своих позвал! Пока их трое было, я еще отбивался, а против восьмерых не устоял…

Есеня скромно опустил глаза. Белошвейки, пряча улыбки, кивали, Звяга зажимал рот, чтобы не расхохотаться, а Сухан непонимающе хлопал ресницами и даже открыл рот, чтобы что-то спросить, но Звяга ткнул его локтем в бок.

— Геройский ты парень, Балуй, — сказала, поднимаясь, Прелеста (ей было лет тридцать). — Пострадал, значит, за правое дело?

— Ага, — не моргнув глазом ответил Есеня.

— Снимай рубаху, промою, а то все простыни нам перепачкаешь. Чего, и мамка не пожалела?

— Да некогда было домой заходить, — он стащил рубаху через голову.

— Ой, а что это у тебя? — Голуба ткнула пальцем в медальон, который Есеня повесил себе на шею.

— Это мне девушка одна подарила. На память.

— Богатые у тебя девушки. Работа-то тонкая, — она взяла медальон в руки и нагнулась, разглядывая его в полутьме. Есеня не удержался и схватил ее за крепкую грудь, которая была так хорошо видна в широком вырезе рубашки. Голуба выпустила медальон, взвизгнула и расхохоталась.

— Спиной повернись! — велела Прелеста. — Успеешь еще наиграться!

— Ой, девчонки, я никогда наиграться не успею! — вздохнул Есеня, покорно отворачиваясь.

Прелеста взлохматила ему вихры и рассмеялась — звонко, словно колокольчик.

— Маленький, бедненький… — Ивица села перед ним, прижала его лицо к своей груди и поцеловала в макушку. — Больно было?

— Ерунда, — фыркнул Есеня и вдохнул ее запах — пирогов и свежего белья.

Девушки собрались вокруг него впятером и жалели трогательно и искренне — нерастраченная нежность всегда проливалась на мальчишек в избытке. Не столько по мужчинам они скучали, сколько по неродившимся сыновьям.

— Тише, Прелеста, — шипели они на подругу, — корочку сорвешь.

— Балуюшка, тебе не больно?

— Живого места нет… надо ж так ребенка…

— Девки! Кончайте выть! Я кое-что придумал! — Есеня вскинул голову и попытался повернуться, но Ивица прижала его шею покрепче.

— Не дергайся. Что ты придумал?

— Как мы вас на троих делить будем, а? Я вот всех люблю, не знаю как Звяга.

— Я тоже, — поддакнул Сухан. Звяги слышно не было, зато в противоположном углу кто-то возился и шумно дышал.

— Давайте глаза мне завяжем, и я вас на ощупь буду узнавать. Кого первой узнаю — ту и возьму. И Сухан тоже. Звяга-то, поди, занят уже.

— Выдумщик ты, Балуй. Смотри, довыдумываешься, заберут тебя в тюрьму, — вздохнула Прелеста.

— За что это?

— А им не надо искать за что, они повод-то найдут придраться. Брат мой старший тоже умницей был… И пел так красиво. И забрали-то за безделицу — серебреника недоплатил, когда налоги собирали. А как выпустили, так он и не пел больше. И вообще стал… не такой.

«Вот твари, — подумал Есеня, — в ущербного превратили…»

— А слышали вы про медальон? — спросила Голуба. — Говорят, у благородных есть какой-то медальон. Хранится он в спальне самого Градислава. Кто тот медальон откроет, на всю жизнь счастливым станет. Поэтому благородные такие счастливые, а мы — нет.

— Ты, наверное, его в спальне Градислава видела, — рассмеялась Прелеста.

— Нет. Мне рассказала служанка в доме благородного Мудрослова, когда я ездила к ее хозяйке платье примерять. Она много про благородных может рассказать, она же там все время живет…

— Ну вас с вашими благородными, — Есеня снова попытался вырваться. — Давайте играть. Схватили, мучают, жить не дают!

— Терпи, немножко уж осталось, — Прелеста легко ткнула его кулачком в затылок. — Тебе все бы играть. Совсем еще мальчик…

— Щас я тебе покажу, какой я мальчик, — Есеня изловчился и хотел ее схватить, но у него ничего не получилось.

На рассвете белошвейкам еле-еле удалось его поднять и выпроводить вон — Есеня, как всегда, не рассчитал сил. Звяга и Сухан давно разбежались по домам, и больше всего Есене хотелось спать. Внутри было пусто, колени дрожали от усталости, лицо горело, как и натертые простынями кровоточащие ссадины — он все равно перепачкал белошвейкам белье, несмотря на старания Прелесты.

Есеня зашел в пивную около базара, не рискнув пойти в тот кабак, где стража искала медальон, потихоньку забрался на сеновал и проспал до самого ужина. Идти никуда не хотелось, зато хотелось есть. Есеня вылез с сеновала, пока его не заметил хозяин и не потребовал платы за «ночлег», и вышел на базар. На три монетки можно было взять три кружки пива, угостить ребят, а четвертой ни на что, кроме ржаного хлеба, не хватило бы. Есеня угрюмо прошел мимо лавки со сластями, понюхал жареных гусей, с отвращением посмотрел на сырую рыбу и встал напротив молочных лотков. Как, оказывается, ему хотелось молока! Гораздо больше, чем пива. Но большая кружка стоила два медяка, а такой роскоши Есеня себе позволить не мог. Он почесал в затылке, проглотил слюну и побрел дальше. В конце концов, жертвовать дружбой ради брюха он не собирался, ведь обещал вчера ребятам угощение.

Звягу и Сухана он нашел в условленном месте, они уже сходили в кабак, и хозяин прогнал их взашей — во дворе до сих пор толпились стражники, упорно перекапывая землю. Есеня благоразумно промолчал, хотя его так и подмывало рассказать друзьям про медальон и благородного незнакомца.

Не успели они усесться в пивной у базара и отхлебнуть по глоточку из больших глиняных кружек, как в дверях приоткрылась щелочка, и в ответ раздался дружный свист и гогот.

— Давайте к нам!

— Не боись, двигай сюда!

— Эй, красотулечка, ну чё ты там прячешься?

Не иначе в пивную заглянули девки — кому бы еще тут так обрадовались? Есеня вывернул шею, оглядываясь на дверь, — долгий сон и плотный, хоть и дешевый, ужин вернули его в прежнее состояние, и от нового приключения он бы не отказался. Несмотря на то, что в пивной и без него хватало удальцов — постарше, посильней и побогаче, — Есеня не считал себя не заслуживающим женского внимания.

— Эй, малышки, не ломайтесь! — улюлюкали со всех сторон.

— Иди ко мне на ручки, моя курочка!

— Лапочка, плюнь ему в наглую рожу, иди ко мне!

Есеня хотел выкрикнуть что-нибудь эдакое, что, несомненно, привлекло бы внимание девчонок именно к нему, и привстал, разворачиваясь к двери лицом: у входа, теребя передник, краснея и не смея ступить вперед ни шагу, стояла его сестренка Цвета, а за ее спиной пряталась ее подружка, имя которой Есеня никак не мог припомнить.

Есеня вскочил на скамейку:

— А ну-ка заткнитесь все! — гаркнул он. — Чего, не видите — они мелкие еще!

— Ой-ой! — ответил ему парень, сидевший у входа. — Нашелся тут защитник девичьей чести! Не слушайте его, девчонки. Здесь о возрасте не спрашивают.

— Я сказал — заткнись! — Есеня запрыгнул на соседний стол, а с него — на следующую скамейку.

— Молчи, щенок, — отмахнулся парень, — или давно по заднице не получал? Молодой еще мне рот затыкать.

Есеня преодолел последний стол и спрыгнул на пол перед обидчиком — все вокруг поняли, что девчонки имеют к Есене самое непосредственное отношение, и перестали к ним цепляться. Этот же наверняка искал, обо что почесать кулаки. И Есеня подраться был не прочь — он таких случаев никогда не упускал.

Парень, как и большинство гостей пивной у базара, наверняка приехал из деревни, поэтому Есеня чувствовал себя уверенно: свои не дадут пропасть просто так. И точно: не успел парень подняться на ноги (а роста он оказался огромадного — ну почти как отец Есени!), из-за стойки раздался недовольный бас хозяина:

— Оставь Жмуренка, Гутора. Или я тебя отсюда вышвырну.

— Да я сам с ним разберусь! — Есеня презрительно сощурился и поднял голову, но потом спохватился и оглянулся на сестренку. — А ну марш отсюда! Быстро!

Девчонки не заставили себя ждать и юркнули в приоткрытую дверь.

— Не люблю наглых щенят, — хмыкнул Гутора, закатывая рукава.

— Смотри, наглые щенята тоже кусаются! — ответил Есеня и хотел ударить первым, но не понял, как его рука оказалась заломленной за спину. Он вообще не успел ничего понять — все произошло за одну секунду. Парень ухватил его за волосы на затылке, со всего размаху приложил лицом об стол, а потом пинком отправил в сторону двери. Она распахнулась от удара головой, Есеня пролетел по ступенькам вниз и рухнул под ноги сестренке и ее подружке.

Гутора ничего не сказал ему вслед, только подошел к порогу, отряхнул ладони друг о друга и захлопнул двери поплотней.

Во рту было солоно от крови, сильно болел нос, голова трещала по всем швам. Да. Не получилось. Есеня приподнялся и потряс головой.

— Есеня… — над ним склонилась сестренка.

— Ты чего сюда приперлась! Дура! — рявкнул он и сел.

Из-за двери раздался шум драки, звон разбитых кружек и грохот опрокинутых столов. Не иначе хозяину не понравилось поведение Гуторы — он вообще недолюбливал деревенских и частенько ворчал: «Понаехали тут».

— Ты видишь, что из-за тебя делается? — Есеня кивнул на дверь и размазал рукавом кровь из носа. — Ты что, не знаешь, какие женщины сюда ходят?

— Меня батя за тобой послал, — сестренка покраснела так, что пятна расползлись и по шее.

— А ты батю больше слушай! Чего ему надо?

— Он сказал, чтобы ты возвращался. Он ничего тебе не сделает…

— Очень я его боюсь! — фыркнул Есеня.

Дверь распахнулась, со ступенек вниз слетел Гутора и растянулся на земле рядом с Есеней. Хозяин вышел на крыльцо и пробормотал:

— Сказал — не трогай Жмуренка, так нет… Слышь, Балуй, ты как? Живой?

— Нормально.

— Девчонка твоя, что ли? — хозяин кивнул на Цвету.

— Сестренка.

— Иди, я тебе бесплатно кружку налью. Твою-то опрокинули. Будут они к нашим девкам цепляться, твари… понаехали тут…

Хозяин вздохнул и закрыл дверь.

— Пошли, провожу, — Есеня встал, отряхнулся и еще раз вытер нос рукавом. — А батьке скажи — когда захочу, тогда и вернусь. Тоже мне, одолжение сделал…

Он мельком глянул на подружку Цветы — та оказалась ладненькой, кругленькой, беленькой и румяной. Но Есеня отлично понимал, что это не незамужняя белошвейка и не продажная девка. За один невинный щипок можно от ее отца или братьев получить по шее так, что больше щипать не захочется. Не то чтобы Есеня боялся получить по шее, нет. Просто выглядело это как-то не по-людски. Хорошие девушки — они и есть хорошие девушки. Если бы его сестренку кто ущипнул, он бы тоже взбеленился.

Они вышли с базарной площади и свернули с мостовой на пыльную улицу, в сторону дома.

— К нам стражники сегодня приходили… — вздохнула Цвета.

— Да ну? Чего хотели? — удивился Есеня.

— Тебя спрашивали. Батя перепугался — убью, говорит, если он опять чего натворил! Но они его успокоили, сказали, что просто расспросить тебя хотят про одного человека. Вроде как они его ищут, а ты мог его видеть.

Медальон! Медальон они ищут! Ничего себе, уже и до дома добрались! Ну да, ведь хозяин кабака сказал, что Жмуренок был и ушел. Конечно, его быстро нашли.

— Ну, еще чего нового? — спросил он равнодушно.

— А мы не обедали сегодня. И вчера не ужинали. Батя сказал, что это из-за тебя. Хлеба только дал. И квасу. Даже молока не дал маме купить.

— Вот сволочь! Как будто у него в кубышке нету ничего! — Есеня сплюнул.

— Да ладно, мы потерпим. Ты только возвращайся, пока он добрый. А то потом опять взбесится.

— Вот еще! Очень надо. Взбесится, не взбесится! Если только об этом думать, вообще жить невозможно будет.

— Ты бы слышал, как он вчера ругался. Своими руками, говорит, стражникам сдам, пусть в тюрьму сажают. Сколько, говорит, ни бью — все как об стенку горох.

Есеня ухмыльнулся и почувствовал себя непобедимым.

Глава II. Балуй. Дороже золота

Всю ночь он болтался за городской стеной и размышлял о бытие. Тогда ему и вспомнился рассказ Голубы о медальоне, который хранит в спальне благородный Градислав. А что если это и есть тот самый медальон, который висит у него на шее? Если его так ищут, наверное, это не простой медальон! Это же можно всех — всех! — сделать счастливыми! Не только благородным счастья хочется, простым людям оно тоже не помешает.

Есеня вынул медальон из-за ворота, покрутил в руках и поковырял ногтем — медальон не открывался. Есеня подозревал, что в крохотном замочке есть какой-то секрет, но, сколько ни старался, найти его не смог. Он и на камушки нажимал, и зубами его покусывал, и с обеих сторон пытался открывать — ничего не вышло. Но раз медальон так ищут, наверное, не стоит таскать его с собой на шее: если стражники найдут Есеню, то обыщут и отберут хорошую вещь. И дело не в двух оставшихся золотых — глупо отдать его просто так, не узнав, что это за полезная штука.

Есеня спрятал медальон в лесу, в старом дубе, взобравшись на самую его верхушку. Он частенько туда лазил: с дуба можно было глядеть не только на окрестности, но и на звезды. Есене казалось, что с такой высоты они видны гораздо лучше. Там, где вершина дерева раздваивалась, была глубокая темная трещина — лучшего тайника для медальона и не сыщешь.

В эту ночь звезды спрятались за тучами, и Есеня спустился: ему нравилось просто гулять, и мысли в это время приходили к нему в голову интересные и захватывающие.

Размышляя о том, на что потратить золотой, он снова подумал о кинжале, который отдал Жидяте. Да, иметь такой было бы здорово, даже без камней на рукоятке. Может, и вправду попробовать выковать такой для себя? Только отец ни за что не даст ему отливку, которую варил Мудрослов. Булат — это для благородных, слишком трудно его изготовить, хотя, казалось бы, — из старых гвоздей и подков!

И тут Есене пришла в голову мысль: а что если самому сварить булат? Он сотни раз видел, как это делает Мудрослов, и даже знал, как можно сделать лучше! Неужели отец пожалеет лома, который валяется в кузнице? Нет, лома отец, конечно, не пожалеет, а вот угля…

Остаток ночи Есеня размышлял о своем ноже — и о том, как он будет разрезать шелковый платок, подкинутый вверх, и о том, как можно будет рубить гвозди без всякого вреда для лезвия. Он его сделает еще лучше, чем тот, что отдал Жидяте, и не кинжал, а нож. Кинжал — слишком уж благородно для нормальных людей. Вот нож — это по-мужски, это вещь дельная. Еще у того кинжала баланс был рассчитан на бросок, не на удар, а Есеня давно придумал, как можно совместить и то, и другое. И потом, бросаться такими клинками — все равно что бросаться золотыми монетами.

Дело оставалось за малым: вернуться домой и убедить отца в том, что Есеня может это осуществить. Он нащупал в кармане золотой. Если его не отдать, отец так и будет морить сестренок голодом — только для того, чтобы Есене стало стыдно. Стыдно Есене не было, он прекрасно знал, что без этих голодовок можно обойтись. Если золотой вернуть, то договориться про нож будет проще. Но отец точно решит, будто Есеня его украл. А не все ли равно? Пусть думает, что хочет!

Есеня вернулся в город, когда рассвело. В животе урчало от голода, во рту стоял противный металлический вкус. Денег у него не осталось, и единственное место, где он мог рассчитывать на завтрак, был все же родной дом. Идея с ножом отбила всякий сон — обычно он домой не спешил, а тут захотелось бежать вприпрыжку.

Он зашел в кухню, когда вся семья сидела за завтраком. Лицо мамы просияло, сестренки — все четверо — оживились, а отец оглянулся через плечо и спросил:

— Где был?

— Гулял, — ответил Есеня.

— Я когда тебе сказал домой идти?

Есеня решил не лезть в бутылку, молча вынул из потайного кармана золотой и, подбросив на руке, кинул на стол. Монетка прокатилась по гладким доскам и со звоном остановилась, ударившись в горшок с кашей. Есеня невозмутимо сел на свое место, мама тут же начала суетиться, а отец, убрав золотой в карман, спросил:

— Где взял? Украл?

— Нашел, — Есеня пожал плечами.

— Да ну? Сколько лет живу на свете, ни разу не видел, чтобы золотой на дороге валялся.

— Тебе просто не везло, — усмехнулся Есеня.

— То-то за тобой стражники приходили. Смотри, узнаю, что украл, — своими руками убью, понял?

— Не сомневаюсь, — Есеня скривился.

Мама навалила ему полную тарелку горячей каши с постным маслом и отрезала кусок теплого белого хлеба. Есеня впился в него зубами, как будто месяц ничего не ел.

— А молочка? — спросил он с набитым ртом.

Мать вопросительно посмотрела на отца.

— Ладно, пусть Клёна к молочнице сбегает, так и быть, — добродушно разрешил отец.

Ведь ни на секунду не поверил, что Есеня мог золотой найти, но взял, и подобрел, и за молоком сестренку послал! Жадина!

— Я сегодня поеду к углежогам, вернусь вечером, — сказал отец. — А чтоб ты не скучал без меня, в кузне прибери и почисти там все от сажи.

— Бать, — Есеня решил, что лучшего времени не будет, — у меня тут мысль одна есть…

— Слушать не желаю про твои мысли! — отец хлопнул ладонью по столу.

— Ну бать, ну ты же не слышал еще!

— Ничего хорошего тебе в голову прийти не может. Ну?

— Я хочу нож сделать. Как ты Жидяте выковал.

— Делай, кто мешает. Заготовок навалом.

— Нет, бать. Я булатный хочу сделать.

— Чего? — отец посмотрел на него, как на ненормального. — Нет. Не дам отливки переводить. Им цены нет.

— Я сам отливку сделаю… — Есеня прикусил губу.

— Сам? Булат сваришь? Ладно, гвоздей не жалко, — отец презрительно покачал головой. — Уголь, конечно, денег стоит, но уж лучше ты уголь будешь переводить, чем по улицам шататься.

Он поднялся из-за стола и посмотрел на Есеню то ли подозрительно, то ли удовлетворенно.

Есеня проторчал в кузнице весь день, и впервые ему не хотелось оттуда уходить. С одной стороны, в одиночестве там было не так уж плохо — гораздо лучше, чем на пару с отцом, который поминутно делал замечания и давал подзатыльники. А с другой — идея захватила его целиком.

Разумеется, его ожидало разочарование: как ни старался он повторить действия Мудрослова, первая отливка оказалась обычным — и довольно посредственным — чугуном. Впрочем, как и вторая, и третья, и четвертая. Он нарочно сделал маленький тигель, чтобы провести побольше опытов за короткое время: ждать всегда противно. Может, все дело было в этом?

К обеду, испортив две отливки, Есеня хотел бросить это глупое занятие. С него лился пот, он устал раздувать мехи и обжег пальцы, по глупости потрогав тигель, вынутый из горнила, — был уверен, что тот достаточно остыл. А главное — ничего не получалось! Куда уж ему! Со свиным рылом в калашный ряд! Мудрослов — благородный, ученый и талантливый. А он кто? Балуй, одно слово. Мысль о том, что отец нисколько не удивится, увидев чугунные отливки, которые Есеня наплодил в изобилии, привела его в бешенство. Он отказался обедать, и Цвета принесла ему кринку молока прямо в кузницу.

К вечеру, на четвертой отливке, он в первый раз… увидел. Он увидел движение шлака, он понял, что происходит внутри тигля, он заметил даже узор! Мудрослов переставал раздувать мехи в тот момент, когда тигель начинал проседать, и именно этого мига Есеня и ждал. Но вдруг что-то произошло: узор, все более и более заметный, начал растворяться, исчезать, и можно было не сомневаться — в тигле теперь варился низкосортный чугун.

Поздно! То ли он раздувал мехи не слишком хорошо, то ли, наоборот, чересчур старался. Он вынул тигель из горна и поставил его в угол — можно не смотреть, ничего не получилось. Одна секунда — и вместо бесценного булата получается чугун. И эту секунду надо почувствовать!

Отец, вернувшись от углежогов, посмотрел на результат, многозначительно кивнул и ушел ужинать. Есеня загубил еще пару штук — теперь он неправильно охлаждал отливку. Это был уже не чугун, но еще и не булат: как он ни старался, остывание сверху шло быстрей, и «грязь» уходила в центр отливки.

Он все делал, как Мудрослов! Он таращился на остывающие угли до боли в глазах! У него обгорело лицо — он силился рассмотреть, что происходит внутри тигля. Он чувствовал, как подрагивают угли, ему казалось, он слышал, как потрескивает металл, превращаясь в мягкие кристаллы, и как дорожки этих кристаллов бегут от стенок тигля внутрь.

— Ты спать пойдешь? — спросил отец, заглянув в кузницу, когда совсем стемнело.

— Пойду, — ответил Есеня со злостью.

— Хватит. Столько угля коту под хвост!

— Да!

Только к исходу вторых суток, к утру, у него получилось. Не хуже, чем у Мудрослова! Он снова обжег пальцы — ему не терпелось пощупать отливку, хотя Есеня уже знал, что это — булат. Он чувствовал это по тому, как тот остывал. Он чувствовал, он понял и теперь мог наконец исправить те ошибки, которые допускал Мудрослов. Тигель — толще, стенки — чуть более шероховатые. И горячей, в горниле должно быть намного жарче!

— Сколько можно? — отец зашел к нему перед завтраком. — Иди прочь отсюда!

— На, — Есеня кинул ему в руки отливку, похожую на только что выпеченную булку. — Теперь угля не жалко?

Отец долго рассматривал кусок металла, стучал по нему, даже попробовал получить искру на точиле. Он ничего не сказал. Он не столько удивился, сколько задумался. Есеня считал, что отец разозлится на него, начнет орать — его всегда раздражали попытки Есени добиться чего-то сверх положенного. Но отец задумался и… огорчился. Не из-за того, что Есеня доказал ему свою правоту. Из-за чего-то другого. Есене даже показалось, что отец жалеет его. Это было так необычно, так неожиданно, что Есеня подумал, будто ошибается.

— Делай что хочешь, — проворчал отец и ушел.

Лечь спать сейчас, когда дрожащие руки чувствовали металл, когда наитие тонкой иглой кололо грудь, когда в воздухе витало понимание? Есеню слегка потряхивало от волнения и недосыпа, в голове что-то сдвинулось, и происходящее казалось не вполне реальным. Он смотрел на стены кузницы, на открытую широкую дверь, на солнечные лучи, падавшие на утоптанную землю двора, и думал, что все это сон. Настоящим был горн и белый огонь в нем. И тонкие жилки, пронизывавшие металл.

Есеня сделал две отливки. Он не стал показывать их отцу — тот бы все равно не понял, чем они лучше отливок Мудрослова. Даже если бы распилил. А всего-то и надо было, что обложить горнило кирпичом со всех сторон да чуть-чуть изменить форму тигля — сделать его ниже и шире. Почему Мудрослов этого не понимал? Ведь это же так просто!

Время подошло к ужину, и Есеня, ковырнув кусок курицы в тарелке, уронил голову на стол и уснул. И не почувствовал, как отец отнес его в постель.

Проспал он без малого сутки, а потом принялся за клинок. С кувалдой он управлялся неважно, молотком-ручником владел и вовсе отвратительно, зато в закалке и заточке ему не было равных, да и протравка у него всегда получалась отлично.

Приходили стражники, спрашивали про вечер в кабаке, но Есеня соврал, что подобрал на улице девку и провел с ней остаток ночи. Наверное, ему поверили: выглядел он солидно, в кузнице, с молотом в руках — ни дать ни взять, опора матери и надежда отца.

С клинком он возился долго, примеривался перед тем как ударить: испортить отливку было жалко. Рисунок, который он изобразил прямо на полу, несомненно, выглядел совершенней, чем то, что вышло на самом деле. Еще день Есеня потратил на рукоять.

То, что получилось у него в конце концов, привело его в отличное расположение духа. Может, выглядел нож не так красиво, как хотелось, но гвозди перерубал с легкостью и был острым, как бритва. Отец издали посмотрел на его работу, но даже не взял ножа в руки, презрительно смерив сына взглядом. Обидно стало до слез. Чтобы как-то утешиться, Есеня решил сходить к Жидяте — кто еще понимает толк в оружии? Он еле дождался утра и выскочил из дома, наспех позавтракав.

На базаре уже собирался народ, день начинался солнечный, но Есене было не до того. Он и сам не понимал, почему ему так важно, чтобы кто-то оценил его работу. Если и Жидята не поймет, придется бросить все это и никогда больше не браться за такую ерунду.

Есеня постучал в оружейную лавку; Жидята поднимался поздно, поэтому встретил его заспанным и недовольным.

— Ну? — спросил он, когда Есеня сунул голову в дверь.

— Ножик принес посмотреть.

— Заходи, — проворчал Жидята.

Есеня вынул нож из-за пазухи, развернул тряпицу и протянул его лавочнику. Жидята мельком глянул на его детище и поморщился.

— Сам делал?

Есеня кивнул.

— Оно и видно, — Жидята хотел уйти в лавку.

— Погоди. Ну посмотри поближе-то! — Есеня и вправду чуть не расплакался.

Жидята вздохнул и пожалел его: взял нож в руки и тронул лезвие пальцем. Он послушал, как звенит металл, попробовал его согнуть, погладил пальцами, словно слепой, пытающийся определить, что за предмет перед ним. Лицо его постепенно стало меняться — от равнодушия к изумлению, а потом — возмущению, и Жидята прошипел:

— Ты… Ты, сучонок косорукий! Ты понимаешь, какую отливку ты испортил? Где ты ее взял? Ты представляешь, каких денег она может стоить? Ты представляешь, что из нее можно было сделать, а? Отец знает?

Есеня кивнул.

— И что? Ты до сих пор жив? Где ты ее взял, отвечай!

— Я… — промямлил Есеня, — сам сделал…

— Как это?

— Ну, сам сварил.

— С Мудрословом, что ли? Не думал, что Мудрослов когда-нибудь найдет… Всю жизнь ищет…

— Не, я без Мудрослова, один…

Лицо Жидяты вдруг окаменело. Он посмотрел на нож, на Есеню, снова на нож и на всякий случай спросил:

— А ты не врешь?

— У меня еще одна есть, — Есеня полез за пазуху и выудил кусок металла.

Жидята ухватился за него, как неделю назад горшечница вцепилась в золотой, который ей протянул Есеня. Даже ногти побелели.

— Пошли, — коротко велел Жидята и быстрым шагом направился внутрь лавки.

Он смотрел на отливку через толстое стекло, он сделал срез и осторожно протравил его кислотой, он гладил ее и любовался ею, и Есеня, глядя на Жидяту, мог только глупо улыбаться. Жидята не улыбался. Наоборот, с каждой секундой лицо его становилось все мрачней.

— Сядь, — он указал пальцем на стул и тяжело вздохнул.

— Чего? — не понял Есеня и сел.

— Мальчик. Никогда никому не показывай этой отливки, слышишь? А лучше всего — переплавь ее в сковороду.

— Почему? — Есене снова захотелось расплакаться.

— Потому что. Если бы руки твои росли не из задницы, ты бы сделал клинок, за который любой из благородных отвалил бы тебе десяток золотых и был бы очень доволен сделкой. Такой булат привозили когда-то из дальних стран, и никто — никто! — не смог изготовить такого же. Теперь и из дальних стран его не привозят — говорят, рецепт утерян навсегда.

— Так я могу стать богатым?

— Нет. Погоди. Дослушай. Обладатели таких клинков вешают их на стены и оставляют рядом собак, чтобы никому не пришло в голову их украсть. Никакие драгоценные камни не могут сравниться с этими клинками. Не потому что они дороги, а потому что они — редкость, иметь которую почетно, понимаешь?

Есеня кивнул.

— Но это не главное, хотя никто бы не позволил тебе наводнить базар таким булатом. Сколько времени тебе понадобилось, чтобы добиться такого? Сколько отливок ты испортил, прежде чем у тебя получилось?

— Много… — Есеня пожал плечами.

— Я понимаю, что много. Сколько? Сто? Тысячу?

— Да не, штук пятнадцать, наверное…

— Что?

— Ну да, сначала чугун получался, потом получилось, как у Мудрослова. Но я же сто раз видел, как он это делает! Я давно хотел попробовать, думал, сразу получится…

— Мальчик, — Жидята закрыл лицо руками, — это… Уходи от меня, слышишь? Я знать тебя не хочу, понял?

— Чего?

— Убирайся! — Жидята встал и затопал ногами. — Убирайся прочь! Я не хочу этого видеть, я не хочу этого знать! Убирайся! Твой отец… не говори ему об этом, не показывай отливку никому, может быть тогда…

На глазах лавочника блеснули слезы.

— Жидята, я ничего не понял.

— Они уничтожат тебя! Они отберут у тебя… Как отобрали у твоего отца. Как у всех отбирают, даже малости отбирают, а такой талант… Они уничтожат тебя! Я не могу этого видеть! Я не желаю этого знать! Иди, гуляй, пей — только никогда больше не вари булата!

— Знаешь что? — Есеня посмотрел на лавочника с жалостью. — Ты, наверно, сумасшедший.

Он вышел из оружейной лавки, уверенный в том, что надо поучиться ковать булат, чтобы выходило не хуже, чем у отца.

Звягу и Сухана он встретил на краю рыбного ряда: те пытались продать живых раков. Надежды у них не было никакой — рядом стоял торговец с кипящим котлом и продавал раков вареных. Их изредка покупали. Живые раки не интересовали никого.

— О! Балуй! Ты здесь откуда? Мы думали, тебя стражники забрали. Или батя так прибил, что ты без сознания валяешься.

— Не, дело одно было. Чё вы тут стоите? Пока этот своих раков не продаст, он у вас ничего не купит. А это до вечера. Пошли в пивную, продадим хозяину — он возьмет по медяку за пяток.

— Дешево. Вон этот по медяку за штуку продает, — пожал плечами Звяга.

— Котел раздобудь, дров купи и продавай. По медяку.

— Правда, Звяга, надоело уже тут стоять, — согласился с Есеней Сухан. — Раки на солнце передохнут.

Они побросали раков обратно в ведро и направились к пивной. Как вдруг Есеня услышал:

— Ой, лишенько-о-о-о! Ой, детушки мои, детушки-и-и-и! Ой, украли, украли, все украли!

— Погодите-ка, — сказал он ребятам и протолкнулся в сторону, откуда раздавался крик.

— Все, все до медяшечки последней! Целый месяц работы! Чем я буду детушек теперь кормить! Мало я вдова горемычная, и за мужика и за бабу в семье…

Худенькая горшечница ломала руки, сидя на земле, и показывала прохожим обрезанный ремешок от кошелька. Есеня тряхнул головой — не сошел ли он с ума? Но в прошлый раз они встретили горемычную горшечницу у мясного ряда, а теперь она валялась в пыли у хлебного.

— Целый месяц! Целый месяц! — захлебывалась она. — Завтра за молоко надо деньги отдавать, шестеро детей у меня! Шестеро, и все есть просят! И мужика нету-у-у…

Какой-то толстый дядька сунул ей в руки серебреник и тут же исчез, словно застыдившись своего поступка. Серебреник пропал за корсажем так же быстро, как и появился. И тут до Есени дошло. Добрая женщина вложила в ладонь несчастной несколько медяков, а булочница, проходившая мимо, накинула ей на шею вязанку сушек и смахнула слезу со словами:

— Хоть этим деток порадуй.

Есеня стоял и смотрел на горшечницу. Он ни о чем не думал, не испытывал злости, но внутри что-то затвердевало, как остывающий металл, и тонкими нитями разбегалось от центра груди в стороны. Ему не было жалко золотого. Просто… из героя в собственных глазах он превратился в лопуха, которого обвели вокруг пальца. И если сейчас друзья посмеются над ним, то будут правы. И, наверное, стоило начать первому смеяться над собой, но Есене не хватило на это сил.

— Балуй, ты чего? — Сухан робко тронул его за плечо. — Ты что, плачешь, что ли?

Нет, он не плакал.

— Да наплюй ты на нее! — Звяга дернул его за руку. — Стерва она. Пойдем.

К ужину следующего дня он сделал три отливки, но почему-то никакой радости от этого не испытал: процесс превратился в рутину, ничего нового в нем не было, и Есеня охладел к идее научиться булат не только варить, но и ковать. Он и так знал, что нужно делать, чего же зазря стараться? Тем более что никто не оценит его умения. Есеня не понял, почему так разволновался Жидята, да и отец вроде как смотрел с жалостью. Неужели плохо, если в городе будет много хороших булатных клинков?

Плюнув на кузницу, Есеня собрался пойти в кабак: за раков они выручили немного денег, и ребята обещали его дождаться. Но по дороге к калитке его остановил отец:

— Куда пошел?

— Погулять, — сплюнув, ответил Есеня. Надо было, конечно, уйти потихоньку, не через калитку, а через чердак, но чердачное окно выходило на крышу соседей, и те обязательно подняли бы шум. Кому понравится, если по твоей крыше кто-то скачет?

— Марш за стол. Мать даром на кухне корячится?

— А я есть не хочу.

— А я тебя не спрашиваю — хочешь ты есть или нет. Марш за стол, я сказал.

Настроение и без того было отвратительным, и гордость не позволяла вот так просто развернуться и пойти на кухню, поэтому Есеня все же предпринял попытку сбежать — иногда ему это удавалось. Но в этот раз отец ухватил его за шиворот у самой калитки, встряхнул, как кутенка, и прижал к забору:

— Ты долго кровь мою пить будешь, стервец?

— Это кто кому кровь пьет! — злобно ответил Есеня. Отцу попросту не к чему было прицепиться, а прицепиться, видно, хотелось. Повод всегда найдется.

— Смотри, ты доведешь меня когда-нибудь, — отец встряхнул его еще раз, так что Есеня стукнулся лбом о забор, а потом швырнул к крыльцу. — Я сказал — марш за стол. Пока ты в моем доме живешь, будешь делать то, что я говорю.

Есеня, ободрав ладони, едва не врезался головой в ступеньки. И именно в эту секунду дверь из дома распахнулась — Цвета провожала свою аппетитную подружку, которая в последние дни зачастила к ним в гости. Есеня даже выяснил, как ее зовут: Чаруша. Он немедленно развернулся к отцу лицом и сел на земле.

— А я могу у тебя в доме и не жить! — выкрикнул он. — И неизвестно, кому от этого лучше будет!

— Да? Пить-гулять станешь? Воровать начнешь? Нет уж. Сиди дома. И только попробуй уйти — найду, можешь не сомневаться!

— И попробую, — огрызнулся Есеня.

Испуганные девчонки стояли на пороге и боялись шагнуть вперед. Цвета, вообще-то, привыкла к таким столкновениям, Чаруша же побледнела и прижала руки ко рту.

— При людях меня позоришь, — буркнул отец. — Быстро ужинать, все!

К ним вышла испуганная мама, но, увидев, что все в порядке, обняла девочек за плечи:

— Пойдем, Чаруша, поужинай с нами. Темнеет поздно, можешь еще посидеть, а потом наши девочки тебя домой проводят.

Есеня очень удивился — откуда такая щедрость? Обычно ни отец, ни мама не приглашали других детей к столу, считали, что самим не хватает. Ему, например, не приходило в голову позвать на обед Звягу. Он был уверен, что Чаруша вежливо откажется, но она, видно, так напугалась, что могла только кивать головой.

За столом Есеня демонстративно ничего не ел, выпил кружку молока и быстро ушел в спальню, хлопнув дверью. Оставаться дома он не собирался, поэтому открыл окно и был таков — пока отец хватится, он будет уже далеко. А там — пусть ищет. Может, и найдет.

Приключения начались еще в кабаке, где местные играли в кости с деревенскими. Мальчишек, за неимением денег, в игру никто не взял, но они внимательно смотрели и желали удачи городским. Есеня долго присматривался к одному деревенскому, которому несказанно везло: чуял, что тот мухлюет, но не мог понять как. А не пойманный, как известно, не вор. Если бы он кидал свой набор фишек, все было бы понятно, но ведь одни и те же фишки кидали по очереди!

Играли двое надвое, сначала кубики бросали двое деревенских, потом — двое городских. Есеня смотрел, ругаясь про себя, когда подозрительный тип снова выкидывал одиннадцать или сразу двенадцать — ну не могло такого быть, не могло! Он перебрал в голове все варианты и разгадал хитрость только под самый конец, когда у городских заканчивались деньги. Везунчик кидал свои фишки, а его товарищ незаметно менял их на общие. Есеня потихоньку сполз под стол, и его догадка подтвердилась: пока городские трясли кубики в руках, деревенские под столом передавали свои фишки один другому. Работали они ловко, ничего не скажешь, и даже присматриваясь подлог заметить было трудно. Есеня не очень здорово умел прятаться, но в этот раз азарт явно ему помог: на последнем кону он схватил жуликов за руки. Как бы там ни было, а своего он добился: все сидевшие за столом сразу заметили неладное. И хотя деревенский сбросил фишки под стол, никто не поверил в то, что их туда подложил Есеня.

Разумеется, у жуликов отобрали все деньги до последнего медяка, наподдали для памяти и вытолкали взашей.

— Ну, Жмуренок, и глаз у тебя! Никто ведь не заметил! Все смотрели, все знали, что дело нечисто! — едва не проигравшийся в пух и прах Даньша похлопал его по плечу. — На, держи, заслужил!

Он сунул Есене половину серебреника, и у того от удивления раскрылся рот — такой щедрости он никак не ждал.

— Жмуренок вообще слишком умный, — кашлянул хозяин, — и слишком шустрый. Долго не протянет.

— Чего-о? — протянул Есеня.

— Ничего. Тебя даже батька не научил сидеть тихо и помалкивать в тряпочку, куда уж мне.

— А чего это я должен помалкивать в тряпочку? — набычился Есеня.

— Дурак ты, Балуй. Хоть и умный, а дурак. Вечно ты везде лезешь, вечно тебе больше всех надо. Не любят у нас таких.

— Да и пусть не любят! Я, чай, не девка, чтоб меня любили! — он хохотнул, довольный своей шуткой.

Даньша посмотрел на Есеню и обнял за плечо:

— Хозяин верно говорит. Ты бы не высовывался, парень. Или не знаешь, что с такими, как ты, бывает?

— Не знаю и знать не хочу.

— Напрасно. Никогда не видал, какими они из тюрьмы выходят?

— Ну, видал, — Есеня насупился, — а я-то тут при чем? Это же преступники! Я ведь не вор, не разбойник.

Даньша похлопал его по плечу:

— Ребенок ты еще.

Глава III. Избор. Углем на белой стене

Прозрачный ручеек журчал и булькал, сбегая по камням в выложенную песчаником ванну, так похожую на тенистое лесное озерцо. Избор любил смотреть на воду, и этот маленький живой ручей в гостиной составлял предмет его гордости — вместе с карликовыми соснами, лишайниками, которыми послушно поросли камни, густой зеленой травой и кувшинками, плавающими на поверхности озерца. Следил за ручейком смуглый, сухой садовник, привезенный из Урдии, а его сын качал воду с рассвета до заката — вечером ручеек иссякал, чтобы утром снова бежать в озеро.

Избор пытался писать, задумчиво глядя на мольберт, но то, что он видел из окна, — великолепный сад, ступенями спускавшийся к подножью городской стены, свинцовая водная гладь, золотое хлебное поле за рекой, мельница с черными крыльями и зубчатая полоска леса на горизонте, — все это было им написано неоднократно. Он хотел другого, чего-то сложного, чувственного, мрачного даже, что вылило бы на холст рвавшиеся наружу эмоции — отчаянье, ненависть, сомнения, страх.

Вот уже неделю он не мог покинуть этого узкого пятачка пространства: спальня и гостиная — вот и все, что ему оставили для жизни. Его чудесный дом превратили в тюрьму, и Избор тосковал. Потому что не мог, не мог сидеть запертым в четырех стенах!

Он прошелся по гостиной, резко повернул в спальню и с минуту стоял, опираясь на подоконник, отделанный серым мрамором. Темные гардины с золотой каймой дышали пылью, толстый шелковый шнур, цепляясь за бронзовый карниз, обвивал их блестящим боа и прятался в тяжелые складки. Отчаянье иногда так туго сжимало пространство вокруг, что Избору казалось, будто оно сейчас расплющит его: он задыхался, воздух становился тягучим, затхлым, в глазах темнело и хотелось распахнуть окно, вдохнуть хотя бы раз… Но окна заколотили снаружи. Неволя стала для него худшей из пыток.

Они до сих пор не нашли медальона. Наверное, мальчишка-оборванец, которому он пообещал три золотых, давно продал его, не дождавшись платы. Интересно, они говорили с ним? Расспрашивали? Такому достаточно посулить денег или припугнуть тюрьмой, и медальон вернется на место. Значит, мальчишку они не нашли.

Избор скорым шагом вернулся в гостиную, снял с мольберта испорченный надоевшим пейзажем холст, вынул из камина уголек и прочертил на ослепительно белой стене жирную черту. Вот так. Еще две черты, и жирная полоса напомнила изломанную тень человека. Ребенка. Избор рисовал грубыми прямолинейными штрихами, и через две минуты на стене появился рисунок, который напугал его самого: жадные глаза и костлявые руки, поднимающие ребенка вверх. Несмотря на то, что фигура ребенка была изображена схематично, в ней просматривались черты вырождения — слишком большая голова, слишком узкая грудь, чересчур тонкие и короткие ноги.

Да! Их дети — вырожденцы. Ослепленные любовью родители не хотят этого замечать, но он, Избор, у которого не было своих детей, — он же отлично видел это!

Примерно месяц назад его пригласили к Мудрослову, и он приехал чуть раньше, чем позволяли приличия. Десятилетний мальчишка, ростом почти догнавший отца, неестественно толстый, встретил его у парадного подъезда. Его одутловатое лицо расплылось в улыбке, и в глазах Избор с удивлением увидел проблеск мысли — ему вначале почудилось, что мальчик не вполне нормален. Нет, он оказался сообразительным и тонко чувствующим — ему просто не повезло с внешностью.

Мудрослов — низенький плотный человек с круглым лицом — вышел навстречу Избору и с нежностью взглянул на своего младшего отпрыска.

— Это хорошо, что ты приехал так рано. Я давно хотел показать тебе рисунки мальчика. По-моему, он талантлив. Пойдем.

Взглянув на рисунки, Избор ничего не сказал Мудрослову — таланта у ребенка не было.

— Расскажи мне, что ты хотел этим сказать? — спросил Избор, рассматривая домик и радугу над ним. Домик состоял из квадрата и треугольника сверху. Радугу мальчик изобразил семью карандашными линиями, не удосужившись заштриховать широкие просветы между ними.

— Неужели ты не понимаешь? — вмешался Мудрослов. — Это же… этот рисунок — в нем умиротворение, и уют, и яркость красок…

— Погоди, — прервал его Избор, — я же не у тебя спрашиваю. Так что же?

— Ну, — мальчик пожал плечами, — это умиротворение… и яркость красок…

— Понятно. А мне показалось, что тебе подарили новую коробку цветных карандашей, и ты попробовал, как рисует каждый из них.

— Точно! — рассмеялся ребенок.

Оказываясь в обществе, Избор то и дело слышал рассказы о детях: каждый, каждый хвастался успехами детей, они словно доказывали самим себе и друг другу, какими необыкновенно талантливыми рождаются их дети. Один научился бегло читать к пяти годам, другой играл на клавесине простенькие пьесы в семь лет, третий умножал в уме двузначные числа, четвертый в двенадцать прочитал пятитомник урдского философа и составил его конспект.

Они хвалили своих детей и не забывали восхищаться чужими. Они убеждали самих себя, что неординарные способности давно стали их неотъемлемой частью и передаются по наследству.

Ерунда! Они не передавались по наследству! Это были обычные дети, не лучше и не хуже остальных, только с пеленок их начинали развивать, обучать, выискивать таланты. И, конечно, находили. А когда наступал момент Посвящения, чужие способности, как семена, ложились в благодатную почву.

Избор хорошо помнил свое Посвящение. Как открылись глаза, как вместо цветов и линий он увидел за картиной третье измерение, как рука сама потянулась к мольберту. И вместо натюрморта с кувшином и фруктами он тремя штрихами нарисовал женское лицо — испуганные глаза лани, прядь волос и приоткрытые губы. Его отец плакал, глядя на эту женщину.

Тогда Избор был юн и ему хотелось узнать, у кого он «украл» талант художника. И отец не стал ему препятствовать — в тюрьме, на голой кирпичной стене тот «художник» оставил свой след: мужские половые органы в человеческий рост. Рисунок был не только скабрезным, но и отвратительным с точки зрения техники исполнения — учитель рисования Избора поставил бы ему весьма посредственную оценку даже в первый год обучения.

— Теперь ты понимаешь, сынок? — спросил его отец, когда они покинули то мрачное и смрадное место.

Избор кивнул.

— Талант, как драгоценный камень, требует огранки. Но не только это! Красоту души, ее порывы, ее смятение не заменишь ничем. Можно взять ребенка подлого происхождения и воспитать в роскоши, дать ему образование, но научить его тонко чувствовать нельзя, ты меня понимаешь? Все равно на выходе получится та самая пошлость, которую ты только что видел.

Избор не возражал против этого. Он и теперь не возражал против этого. Талант должен служить высоким и благородным идеалам, талант должен созидать, оставлять след на земле, нести людям пользу. В чем бы он ни выражался. Мудрослов занимается химией, и никто не сомневается, что когда-нибудь он научится обращать железо в золото. Но даже если это невозможно, его опыты уже обеспечили город непревзойденным оружием — нигде металлурги не достигли таких успехов, никто не знал сплавов, которые с легкостью изготавливал Мудрослов.

Огнезар — талантливый военачальник, и армия города непобедима. Зачем кому-то из подлорожденных талант военачальника? Разве что творить разбой. Градислав благодаря своим способностям смог обеспечить городу безбедное существование. Всему городу! Он ведет торговлю, он знает, во что выльется падение налогов и повышение пошлин, он умеет обращаться с казной, он понимает, что не терпит отлагательств, а что может подождать. Зачем такие способности подлорожденному? Чтобы с умом распоряжаться жалкими медяками?

А сколько книг, сколько музыки, сколько картин никогда бы не увидели света, если бы благородные не пользовались чужими способностями? Разве это не оправдывает существующего положения вещей?

Избор и сейчас думал, что оправдывает. Он не жалел простолюдинов, он понимал, что стоит неизмеримо выше их. Настолько выше, что не только имеет права, но и несет ответственность за них. Он не станет пинать ногой свою кошку за то, что она не умеет говорить. Он будет кормить свою собаку, потому что растил ее со щенячьего возраста и не научил охотиться. Точно так же, взяв право решать, как жить людям подлого происхождения, нельзя позволять себе жестокости, нельзя переходить границ дозволенного!

Когда он был юн, таланты забирали лишь у тех, кто преступал закон. И теперь — тоже, только законы постепенно менялись. Сначала Избор думал, что люди подлого происхождения, наделенные талантом, не могут удержаться в рамках, их дарования требуют выхода, но, кроме преступлений, они ни на что другое не способны. И действительно, преступниками редко становились серые посредственности. Однако со временем Избор догадался, что это не всегда так. Благородные охотились за талантами, как пьяница тянется к бутылке с пойлом. Из средства это превратилось в цель; Избор заметил и за собой, что хочет еще. Еще немного. Он умел выражать себя через живопись, но этого ему показалось мало, и его эссе — призрачные и туманные, как и картины — вызывали восхищение многих знатоков литературы. Он пробовал рифмовать написанное, и не мог, и мучительно хотел, чтобы его вирши обрели стройный ритм. Только тогда… тогда они станут бессмертными. А еще он хотел уметь писать пьесы — так, чтобы у зрителей захватывало дух; донести до них то единственно правильное, что он осознавал сам и не умел выразить словами. И играть в этих пьесах главные роли. И еще, еще, еще! Он хотел так много, а получил пока так мало!

И когда в городе он случайно услышал непристойные частушки, которые распевали две девицы легкого поведения, он понял, что место этих девиц — в тюрьме. А вместо частушек… О, он расскажет миру о том, что он видит! Расскажет гораздо лучше, потому что его словарный запас много больше, его чувства — тоньше и острей, его мысли простираются к горизонту. А зачем этой девке уметь рифмовать слова? Чтобы зазывать любовников, таких же безграмотных и неотесанных, как она сама?

Избор понял, что переступил черту. Он готов отнять то, что ему не принадлежит. Не взять по закону, а именно отобрать. Он готов вторгнуться в то, что называется равновесием, провидением, мировым законом. Как хищник, по праву сильного. И, взглянув на своих собратьев, догадался: они давно это делают. Они одержимы. Средство давно превратилось в цель. Это потрясло его. И все, что он делал до этого, показалось ему мелким, ничего не значащим. Он не умеет донести до мира то, что понимает сам. Он не в силах кого-то убедить. Он не сможет ничего доказать.

Иногда, когда заточение доводило его до исступления, он начинал сомневаться в сделанном выборе. И понимал, что всего лишь хочет найти оправдание для выхода из золотой клетки.

Шум у ворот заставил его вздрогнуть. Избор понимал: они не остановятся на том, что запрут его в его собственной гостиной, — но не знал, что еще они смогут предпринять. Он подошел к окну, выходящему к воротам, — слуги принимали коней у Огнезара и начальника стражи, но с ними приехал еще один человек, его Избор никогда не видел. Худой, оборванный, его привезли издалека: слишком темные волосы, слишком смуглая кожа, и форма глаз не такая, как у местных. И, разумеется, человек этот имел подлое происхождение: достаточно было взглянуть на его походку и выражение лица. Осанку благородного нельзя изобразить.

Избор сел в кресло напротив входа и приготовился встретить «гостей» с достоинством. И они не заставили себя ждать: щелкнул замок, распахнулась дверь, и по паркету зазвенели шпоры грубых сапог начальника стражи. Избор поморщился: этот человек столько лет служит Огнезару, но не стыдиться грязной обуви.

— Здравствуй, Избор, — церемонно кивнул Огнезар, вошедший следом.

Избор ограничился коротким кивком.

— Мы не можем больше ждать. Твое упорство не имеет смысла, и я в последний раз прошу тебя: скажи нам, где медальон. Иначе… Ты же понимаешь, мы будем вынуждены…

— И что ты предложишь мне, если я этого не скажу? — улыбнулся Избор.

— Мы привезли с собой человека, который может заглянуть в твою душу. Ему нужно лишь взять тебя за руку. Я не хочу делать этого с тобой, но, пойми, ты не оставил мне выбора!

Избор напрягся и сжал подлокотники кресла. Это слишком. Это… это гораздо отвратительней, чем обыск, которому его подвергли прямо на улице, надеясь отобрать медальон.

— Ты же понимаешь, какая это мерзость, Огнезар? — спросил он, стараясь сохранить хладнокровие.

— Понимаю. Но у тебя есть выбор, а у меня нет.

— Делай что хочешь. Пусть это останется на твоей совести.

— Послушай, Избор… — Огнезар смешался. — Я должен это сделать. И… он обещал… Он постарается не вторгаться в твое личное… в то, что не предназначено для посторонних.

— Все, что не предназначено для посторонних, я могу сказать вслух, — ответил Избор.

— Ты передергиваешь. И я в последний раз спрашиваю тебя: куда ты дел медальон? Или… Это мой долг, Избор. Мы все равно это узнаем, но можно обойтись без унизительных процедур.

— Нет, Огнезар. Я оставлю свою совесть чистой, позволив тебе запятнать твою.

— Что ж, это твое решение. Эй, как тебя… — Огнезар вопросительно глянул на начальника стражи: — Как его?

— Мудрила, благородный Огнезар.

Огнезар кашлянул, прежде чем назвать незнакомца по имени. Тот подошел и почтительно пригнул голову.

— Я хочу узнать, куда этот благородный господин спрятал одну вещь. Попробуй заглянуть ему в душу, может быть, ты найдешь там ответ на этот вопрос.

— Это слишком сложно, господин. Но если ты станешь задавать ему и другие вопросы, я, возможно, смогу уловить, чем этот вопрос отличается для него от других. Ты можешь задавать простые вопросы, например, какого цвета трава или сколько стоит каравай хлеба.

Мудрила опустился на корточки перед креслом Избора, и тот инстинктивно отодвинулся: от человека дурно пахло немытым телом. Тот протянул к подлокотнику серую от грязи руку с черными каемками вокруг ногтей, и Избор подумал, что сейчас его вытошнит. И вот этот мерзкий тип станет ковыряться в его душе, как перед этим ковырялся в помойной яме в поисках пропитания?

— Не бойся, благородный господин, — Мудрила посмотрел на него ясными умными глазами, — я никому не скажу, что ты прячешь от чужих глаз. Кроме того, что от меня требуют.

— Спасибо, — Избор не смог удержать дрожи, которая пробежала по телу от прикосновения оборванца.

— Спрашивай, благородный Огнезар.

Огнезар спрашивал, а Избор всеми силами старался не думать. Не думать о сыне кузнеца Жмура, не думать, не думать, не думать. Ведь если мальчишку найдут, все напрасно. Все напрасно! Избор не готов был проиграть. Он пожертвовал слишком многим, он не побоялся стать изгоем, он мог принять даже смерть — но не поражение. Не думать о сыне кузнеца Жмура! Смешные имена у этих подлых. Мудрила. Жмур. Правда, быстро запоминаются. Не думать! О сыне кузнеца Жмура…

— Сколько я еще должен задавать эти глупые вопросы и слушать ваше молчание? — взбесился наконец Огнезар.

— Простите, благородный Огнезар. Но если бы вы могли продолжать еще хотя бы несколько минут… Я уже нащупал кое-что, но я не уверен…

— Что ты нащупал?

— Я пообещал благородному господину не говорить о том, что не имеет отношения к делу.

— Ничто не мешает тебе нарушить обещание, — проворчал Огнезар.

— И все же мне бы хотелось… убедиться.

Испуганный, но твердый голос оборванца удивил Избора: он не ожидал от простолюдина выполнения обещания.

— Ладно, — кивнул Огнезар. — Так сколько лет было твоей матушке, когда она произвела тебя на свет? И куда ты спрятал медальон? Куда ты ездил прошлой зимой?

Через минуту Мудрила убрал свою руку и сделал знак Огнезару.

— Ну?

— Возможно, вы не удовлетворитесь моим ответом, но я предупреждал: я имею дело с мыслями, а не со словами. Это сложные цепочки образов, и расшифровать эти образы мне не всегда под силу. Ведь я в первый раз в жизни вижу этого благородного господина.

— Что еще? Ты так и не понял?

— Выслушайте. Когда вы задаете вопрос о медальоне, я вижу один очень четкий образ и один — немного расплывчатый.

— Ну?

— Благородный господин думает о сощуренных глазах, и… мне трудно передать это словами. Кони… железо… подковы… Если вы не сможете понять этих образов, мы продолжим.

— Ты, убожество! — не удержался начальник стражи. — Что ты несешь? За этим тебя везли за тридевять земель?

Мудрила втянул голову в плечи и промолчал.

— Погоди, — Огнезар прошел по гостиной, ступая легко и почти неслышно. — Дай мне список всех, кого вы допрашивали по этому делу.

Начальник стражи вынул из-за пазухи растрепанную стопку бумаг и выдернул из нее исписанный лист. Огнезар мельком пробежался по нему глазами, потом сел за стол и принялся внимательно изучать список, останавливая палец на каждом имени. Избор замер. Проходил ли мальчишка по списку? Или успел уйти до того, как его заподозрили? Огнезар умен, и если мальчишка есть в списке, этого будет достаточно.

Огнезар шептал что-то одними губами, а потом вдруг лицо его осветила довольная улыбка.

— Это Жмуренок. Сын кузнеца. А? — он торжествующе глянул на Избора. — Я прав? Что еще благородный Избор может знать о кузнице, кроме того, что там подковывают коней! Мальчишку допрашивали?

Огнезар повернулся к начальнику стражи.

— Да. На месте его не нашли, но дважды приходили к нему домой. В первый раз он еще не возвращался, а во второй раз ответил, что с благородными не встречался. Сказал, что ту ночь провел с девицами.

— Девиц спрашивали?

— Да. В мастерской белошвеек. Они подтвердили, что он провел ночь у них.

— Он мог провести ночь где угодно! — Огнезар презрительно изогнул губы. — Он мог взять медальон, а потом отправиться к девицам! Или это непонятно? Девиц — всех — допросить, может, кто-то видел на нем медальон. Он же не чай с ними пил, наверное!

Значит, мальчишка промолчал… Почему? Надеялся на деньги?

— Жмуренка этого немедленно доставить ко мне. Желательно, чтобы он побыстрее понял, что на мои вопросы надо отвечать правду, — Огнезар повернулся к Избору. — Спасибо, Избор. Извини, что так получилось. Как только медальон окажется у нас, ты станешь свободным.

Огнезар поднялся и направился к выходу, начальник стражи подхватил под руку Мудрилу, который все еще сидел на корточках, и потащил за собой. Тот несколько раз оглянулся на Избора — глаза у него были виноватыми.

Избор дождался, когда за ними захлопнется дверь, и опустил голову на руки. Все. Нет никакой надежды. Разве что этот Жмуренок продал медальон случайному прохожему, и тогда его след потеряется на многолюдном базаре. Впрочем, с человеком подлого происхождения Огнезар церемониться не будет, и Мудрила ему не понадобится: парень вспомнит и случайного прохожего в таких подробностях, что родная мать не даст лучшего описания.

Лучи заходящего солнца окрасили белую стену с черным рисунком в багровый цвет, и от этого рисунок стал еще более зловещим.

Глава IV. Балуй. Домой вернуться нельзя

Половину серебреника истратили в тот же вечер: взяли по три кружки пива с сушеной рыбой и набрали цветных фигурных леденцов, надеясь поближе к ночи повторить поход к белошвейкам, поэтому за следующий день Есеня успел сильно проголодаться и подумывал, не пойти ли ему домой. Но, взвесив все «за» и «против», решил, что потерпит до утра. Он отлично выспался и выдумал замечательное приключение. Если раздобыть где-нибудь белую простыню, то можно устроить представление для стражников в сторожевой башне — вот они обрадуются, когда к ним в окно заглянет настоящее привидение! Надо только найти длинную палку, надеть на нее тыкву и накинуть сверху белое полотно. Можно даже нарисовать на нем что-нибудь страшное — оскаленную пасть, например.

Дело осталось за малым — тыква и простыня. Впрочем, вместо тыквы можно было использовать горшок. То, что пугать они собирались именно стражников, делало приключение еще более захватывающим. Когда-то стражу набирали из городских, но вскоре убедились, что это не очень хорошо, когда за соблюдение закона отвечают соседи тех, кто его нарушает, и теперь в стражники брали деревенских — чаще всего безземельных младших сыновей в семье. Вечное противостояние деревенских и городских приводило, конечно, к излишним стычкам, и стражников в городе сильно недолюбливали, но зато и поблажек стража никому не делала.

Ребятам мысль понравилась, и Сухан притащил простыню из дома, но попросил ничего на ней не рисовать: мать сразу бы это заметила. Гнилую тыкву нашли на помойке — воняла она преотвратно. Прежде чем идти к сторожевой башне, испробовать шутку решили в кабаке: свои, по крайней мере, бить не будут, если и поймают.

Они едва дождались темноты, стараясь не попадаться никому на глаза, но когда настал решительный миг и все трое, высоко подняв палку с «привидением» над головой, начали подкрадываться к окнам кабака, оглушительный визг испортил все представление. Визжали девки, которых угораздило войти в ворота именно в эту минуту! Девок было две, и орали они как резаные, схватившись друг за дружку, вместо того чтобы быстро убегать.

— Ну чё орете! — Есеня опустил простыню. — Это я, Балуй.

— Да перестаньте, наконец! — Сухан зажал уши. — Сил же нет.

Девчонки покричали еще немного, но так и не сдвинулись с места.

— Успокойтесь! — Звяга намотал простыню на руку, чтобы она не развевалась на ветру. — Это всего лишь простыня!

— Есеня? — робко спросила девочка, и только тогда он узнал сестренку — в темноте не так просто было ее разглядеть, а визжат они все одинаково.

— Опять ты? — расхохотался он. — Батя прислал?

Он подошел поближе — точно, и аппетитная Чаруша тоже притащилась с ней. Наверное, опять ужинала у них дома.

— Нет. Есеня, меня мама прислала. Тебя стражники ищут.

— О то великая печаль! — хмыкнул Есеня.

— Нет, дурак! Мама велела уходить из города. Она и денег тебе дала на дорогу, велела идти к ее сестре, на хутор. Помнишь, мы там были маленькими?

— Помню. Только не пойду. Чего я не видел на этом хуторе?

— Ты не понимаешь. Они говорили с отцом, а мама подслушала у двери и меня послала. Меня выпускать не хотели, но мама их уговорила, сказала, что мне Чарушу проводить надо домой, что уже темнеет и потом поздно будет.

— И что она подслушала?

— Она мне не успела сказать, но что-то очень страшное. Говорят, что у тебя какая-то вещь спрятана. Есеня, уходи, пожалуйста. Когда все утихнет, мы тебя на хуторе найдем.

— Да не пойду я на этот хутор!

— Слушай, ты что, что-то украл? — сестренка прижала руки к губам.

— Нет! — рявкнул Есеня. — Я ничего такого не делал! Так батьке и передай, поняла? Ничего я не воровал!

Он успел забыть про медальон — ему было не до того. А вот стража, видно, не забыла. Наверное, кто-то все же видел, как благородный отдал медальон ему, и теперь вспомнил об этом. Может, отдать его — и дело с концом? Ну нет, раз он такой ценный, что стражники за ним уже неделю бегают, значит, стоит попытать счастья.

— Есеня, ну пожалуйста, — сестренка заплакала, — я очень тебя прошу. Вот, денег возьми.

Он машинально подставил ладонь — Цвета высыпала на нее пять серебреников. Ничего себе! Какой хутор! Да тут так можно развернуться!

— Ладно. Из города уйду, но на хутор — ни за что. В лесу поживу, тут, недалеко.

— А где же ты спать будешь? — спросила молчавшая до этого Чаруша.

— В лесу и буду. В первый раз, что ли? — спать Есеня пока не хотел, и его этот вопрос не сильно заботил.

— А есть? В лесу еды не продают…

— Найду что-нибудь. Звяга принесет.

— Не дело это. В лесу тебя найдут, — вздохнула Цвета.

— Не найдут. Если ты не расскажешь. А матери скажи, что я на хутор пошел, ладно?

— Ладно, — подумав, согласилась сестренка. — Только прямо сейчас уходи. Они тебя здесь в первую очередь начнут искать.

— Хорошо, хорошо, уговорила, — хмыкнул Есеня. Ему вовсе не было страшно, ему даже нравилось это приключение — пожить в лесу он всегда мечтал. Впрочем, встречи со стражниками Есеня тоже не боялся — он вовсе не собирался рассказывать им про медальон, хоть на куски его режь! Он окончательно решил, что оставит медальон себе: такие вещи на дороге не валяются.

— Ну иди! — Цвета потащила его за рукав. — Иди же скорей!

— Уже иду! — Есеня подмигнул Чаруше, которая стояла и комкала передник: у нее на глазах тоже были слезы, как и у Цветы. Он развернулся к ребятам, скорчил торжественную мину и помахал им рукой: — Прощайте! Неизвестно, что меня ждет. Буду я у старого дуба, так что завтра еды приносите — я уже сейчас есть хочу, а завтра и вовсе помереть могу от голода.

— Простыню возьми, — щедро предложил Сухан, и Есеня не стал отказываться.

Он высыпал серебреники в руку Сухану, хлопнул Звягу по плечу, вышел со двора и направился к городской стене — выходов хватало, даже если ворота были заперты. Не успел он пройти и десятка шагов, как услышал цокот копыт: а сестренка оказалась права, во двор кабака въезжали стражники с факелами. Если они увидят Цвету, то догадаются, зачем она здесь была! Есеня остановился и подкрался поближе к воротам. Нет, сестренка успела уйти. Он выдохнул с облегчением и, не особо таясь, направился своей дорогой.

Вдруг сзади него раздались торопливые шаги и шумное дыхание: Есеня остановился и прижался к забору. Интересно, кто это? Если стражник, то почему без огня? Он присмотрелся, замерев неподвижно, и фигура в белом платье остановилась прямо перед ним, растерянно оглядываясь по сторонам, — Чаруша!

— Эй, — шепотом позвал Есеня, и она подпрыгнула от неожиданности.

— Ой… Это ты, Есеня?

— Ага, — ответил он и шагнул в просвет улицы. — А зачем ты меня догоняешь?

— Я… послушай… Ты только не смейся. Возьми меня с собой, — прошептала она и опустила голову.

— Чего? — Есеня заорал в полный голос.

— Возьми, ты не пожалеешь. Я тебе еду стану готовить. И вообще…

— Иди домой! — рявкнул он. — Только тебя мне не хватало. Тоже мне…

Она всхлипнула, подняла на него печальные глаза, покорно развернулась и пошла назад. Плечи ее дрожали, и это было заметно даже в темноте.

— Эй. Не реви, — сказал он ей вслед, и она сразу же остановилась и оглянулась. — Я не со зла. Просто девчонкам в лесу делать нечего. Что про тебя подумают, если ты дома ночевать не будешь?

— Да мне все равно, что обо мне подумают! — со слезами выкрикнула она и побежала прочь.

Почему-то это ему понравилось. То, что ей все равно.

К старому дубу он не пошел. Во-первых, старый дуб стоял близко к краю леса, и это несколько снижало остроту ощущений: Есене хотелось в чащобу, где не ступала нога человека. Во-вторых, слишком близко к медальону: если стражники его найдут, то могут и медальон поискать в окрестностях. А в-третьих… в-третьих — чересчур много людей знает, где он собрался ночевать.

Есеня шел по лесу долго, изредка посматривая на звезды — ясной ночью он бы не заблудился: звезды он изучил хорошо и мог по ним безошибочно определить время. Наконец чащоба вокруг него стала такой непролазной, что он остановился у маленького пруда с черной водой. Ему хотелось пить, поэтому место он нашел подходящим. Комары, вившиеся вокруг головы на ходу, набросились на него целой тучей, стоило только перестать двигаться. Об этом Есеня не подумал: в городе комаров не было вообще, а на краю леса они не проявляли такой злости. Он сорвал ветку и, отмахиваясь от назойливых тварей, начал осматриваться по сторонам. Спать все еще не хотелось, сидеть было невозможно, а босые ноги, исколотые и избитые о лесные дорожки, ныли и требовали отдыха.

Через час непрерывной работы веткой Есеня понял, что жизнь в лесу — это увлекательно, но, пожалуй, чересчур, и отправился искать место посуше. Но, куда бы он ни шел, комаров не убывало. В конце концов, он догадался залезть на дерево и посмотреть, нет ли поблизости какого-нибудь лесистого холма, где этих тварей, наверное, будет поменьше. Холм он увидел так далеко на горизонте, что отчаялся добрать до него к утру. Но на дереве, как ни странно, комаров было немного, и Есеня понял, что́ может его спасти. Елка, которую он выбрал, явно не подходила для отдыха: слишком шершавая и колючая, да и ветви ее клонились вниз, сидеть на них было неудобно. Он осмотрелся еще раз и увидел неподалеку подходящую сосну — она стояла на краю поляны и разрослась в ее сторону густыми и длинными ветвями.

Вот тут-то и пригодилась простыня: Есеня взобрался наверх, с трудом преодолев часть ствола, где не было сучков, и привязал ее к раскидистым ветвям за четыре угла. Риск только придал ему азарта; впрочем, плотная ткань и крепкие узлы выдержали его вес. Шевелиться в этом гамаке Есеня опасался, но после комариного ада и долгого путешествия ложе показалось ему роскошным. И все было бы ничего, но через полчаса он так замерз, что у него начали стучать зубы.

Заснул Есеня только после того, как солнце стало пригревать его правый бок, а проснулся ближе к полудню, с опухшим лицом и заплывшими глазами. Очень сильно хотелось есть. Настолько сильно, что живот скручивало болезненными спазмами. Он не ел без малого двое суток, если не считать кружки молока и выпитого в изобилии пива. Но и пиво в последний раз случилось позавчера.

Есеня почувствовал себя несчастным, голодным и одиноким. Никто его не любит, никто не найдет его в этой глуши и не принесет поесть! Мысль о путешествии к тетке, маминой сестре, уже не казалась вздорной. Но деньги он отдал Сухану, а идти туда придется дня два. Да он умрет от голода за это время! И явиться к тетке с пустыми руками, наверное, было не совсем хорошо.

Мысль о том, что он совсем один здесь, в глуши, почему-то напугала его. Ночью, спасаясь от комаров, он не подумал о зверях, которых запросто мог встретить. Но не это показалось ему страшным. Просто… если с ним что-то случится, никто не поможет. Если он всего лишь сломает ногу и не сможет идти, он умрет тут, умрет по-настоящему. И никто его не найдет. Если он провалится в болото по колено, то никто не подаст руки и не протянет палки. И он утонет. От этих мыслей защипало глаза, и Есеня понял, что сейчас разревется, как девчонка. Ну и пусть. Никто не увидит. И никто никогда не узнает, что он, Балуй, плакал от страха и одиночества, оставшись в лесу всего на одну ночь.

Есеня пробрался в город через один из потайных лазов, которые были известны ему в изобилии: под старым дубом прогуливался стражник, и Есеня не знал, кого подозревать в предательстве. Сестренка не могла такого сделать — все же родная кровь. Может, Чаруша? Обиделась на него и рассказала страже. Интересно, чего ее потянуло за ним в лес? Приключений, что ли, захотелось? У девчонок скучная жизнь — рукоделие да кухня. А может, и Сухан — тот еще маменькин сынок: влетело за простыню, он и раскололся. Есеня собирался забрать у него деньги, поесть и после этого подумать как следует, так ли ему нужен теткин хутор или комариный лес. Впрочем, в тюрьму ему вовсе не хотелось, хотя потом можно было бы хвастаться на каждом углу, что он там сидел.

Есеня не таясь добрался до дома Сухана, подпрыгнул и заглянул через забор. Товарища он не увидел, зато его сразу заметила мать Сухана, подметавшая двор. Лицо ее исказилось до неузнаваемости, и она не то чтобы закричала — взвыла, указывая пальцем на голову Есени, торчавшую из-за забора. На ее крик из дома выбежал отец Сухана, стеклодел Надей, бледный и перепуганный. Есеня не понял, чего они так волнуются, и хотел об этом спросить, но Надей замахал на него руками и зашипел:

— Вон! Вон отсюда! Быстро! Чтоб духу твоего здесь не было!

— Чего такое-то? — все же спросил Есеня. Висеть на заборе было неудобно.

— Я сказал — убирайся! — рука Надея потянулась к чугунному горшку, из которого кормили собаку.

Есеня не стал дожидаться, когда горшок полетит ему в голову. Может, зайти к Звяге? Может, он объяснит, чего на него так взъелись родители Сухана? Сухан и Звяга жили по соседству, Есеня пошел вдоль окон Сухана по улице, как вдруг услышал стук над головой — за закопченным стеклом торчало зареванное лицо товарища. Тот приложил палец к губам и начал открывать окно, стараясь делать это как можно тише.

Есеня помог ему выбраться на волю, и они бегом припустили вдоль по улице.

— Надо спрятаться где-нибудь, — запыхавшись, выдохнул Сухан, когда они оказались там, где их голосов не могли услышать.

— Чего случилось-то?

— Пойдем, к Бушуихе в сарай залезем, там нас не увидит никто… — Сухан нервно оглянулся по сторонам.

Бушуиха, старая бабка, не нажившая детей и давно похоронившая мужа, не очень заботилась о своем имуществе, и залезть к ней во двор труда не составляло. Они прокрались туда задами и плюхнулись в старое, слежавшееся сено — после гамака на дереве оно показалось Есене мягким и уютным.

— Ну давай, не томи. Чего там такое?

Сухан набрал в грудь побольше воздуха и хотел что-то сказать, но не выдержал и расплакался.

— Ты чё? — не понял Есеня.

— Ща, погоди. Я щас. Я только…

— Да ладно, не реви… — Есеня не стал над ним смеяться — он сразу почувствовал что-то нехорошее.

— Звяга… К нему первому стражники пришли, мать моя услышала и меня в сундук спрятала. Рано утром, спали еще все, — Сухан всхлипнул и размазал слезы по щекам.

— Ну?

— Ему руку сломали. Я в сундуке сидел, окна все закрыты, я и то слышал, как он кричал… — Сухан вздрогнул, и слезы снова побежали у него по щекам, — сломали молотком — его мать моей рассказала. А потом крутили. Звяга… Ты не подумай про него плохо… он не хотел. Но ты представь себе, каково это…

— Да я ничего про него плохого не думаю… — прошептал Есеня. Мурашки пробежали у него по спине, он закусил губу. Звягу было жалко до слез.

— Он им рассказал, что ты к старому дубу пошел прятаться, и что сестренка тебе денег дала на дорогу, и что мать тебе велела на хутор идти к тетке.

— А ты откуда знаешь?

— Мать рассказала, — Сухан шмыгнул носом.

— А Звяга?.. Он как? Его в тюрьму забрали?

— К лекарю увели. Когда в себя пришел. Меня дома заперли, стражникам сказали, что я гуляю где-то. Но им уже не очень надо было, поэтому они не стали меня искать…

— А мои как? Не знаешь? — Есеня вдруг испугался. А что если они так же с мамой… или с сестренками…

— Откуда? Я же дома сидел, говорю, заперли меня.

— Мне надо к ним сходить, — Есеня начал выбираться из сена, но Сухан схватил его за рубашку.

— Куда? Ты с ума сошел? Давай я сбегаю, узнаю.

— Не. А если тебя поймают? Погоди.

— Да чего им теперь меня ловить, если им Звяга все уже рассказал?

— Кто их знает, — упавшим голосом сказал Есеня, сел и обхватил колени руками. Он бы не признался и самому себе, как страшно ему стало. Если со Звягой, который ни в чем не виноват, поступили так жестоко, то что же сделают с ним, когда поймают?

— Я быстро, ты тут меня подожди. Все сараи в городе они обыскивать не станут, правильно? — Сухан поднялся.

— Погоди, — остановил его Есеня. — Ты лучше попробуй найти подружку Цветы, Чарушу, которая с ней приходила. Она в конце нашей улице живет, у ее отца кожевенная мастерская, по запаху найдешь. Пусть она сходит, ее, наверное, не заподозрят. И тебя около ее дома ловить не будут.

— Отлично! — улыбнулся Сухан: ему, похоже, тоже было страшновато соваться к Есене домой. — Ты голова, Балуй!

— Только побыстрей. Вдруг там что… так я лучше это… стражникам сдамся, — он сглотнул и понял, что другого выхода у него и не будет.

— Деньги возьми на всякий случай, — Сухан порылся в кармане и вытащил пять серебреников, — мало ли, вдруг не вернусь…

Есеня кивнул и вспомнил, как давно не ел. Но есть почему-то совсем не хотелось. Когда Сухан убежал, он свернулся на сене клубком и хотел заснуть, чтобы не ждать: ждать он всегда терпеть не мог.

Но через минуту-другую невеселые мысли подкинули его с уютного ложа, и он прошелся по сараю из угла в угол. Зачем ему этот медальон? Звягу подставил, неизвестно еще, что с матерью будет, с сестренками… Отдать его — и дело с концом.

А если и правда: стоит только его открыть — и станешь счастливым на всю жизнь, как благородные? Недаром же они его ищут. Вся стража в городе с ног сбилась! Вот так счастье свое отдать им обратно? Не сопротивляясь? Есеня пожалел, что раньше не вспомнил о медальоне: теперь и забрать его не получится, если у старого дуба стражники стоят. Он просто невнимательно его изучал: теперь, когда медальона у него в руках не было, Есеня не сомневался, что смог бы его открыть. Зачем он перебил Голубу, когда она рассказывала про медальон? Может, стоит сходить к белошвейкам и спросить у них — они бывают у благородных, может, слышали что еще? И что с тем человеком, который отдал ему медальон? Как его звали? Имена у этих благородных больно заумные, запомнить невозможно. Есеня помнил только, что имя его начиналось на «З». Что-то вроде забора.

Идея разузнать у белошвеек о медальоне и его владельце настолько захватила его, что Есеня забыл о матери и сестренках. Нет, отдавать медальон еще рано! Чтобы потом всю жизнь жалеть?

Он не услышал шагов около сарая и попытался спрятаться только в тот миг, когда заскрипела перекошенная дверь. Он и сам не ожидал, что так испугается: сердце ушло в пятки и на секунду стало нечем дышать. Есеня присел за полуразвалившуюся тачку и с ужасом понял, что от двери не видна только его голова, а все остальное отлично просматривается сквозь большое колесо с выломанными спицами.

— Есеня? — услышал он шепот. — Ты здесь?

Он пригнулся еще ниже, чтобы посмотреть на дверь из-под тачки, и увидел, что пришла к нему Чаруша, а не Сухан. Он выдохнул с облегчением и поднялся.

— Да тут я, тут, — он отряхнулся. — А где Сухан?

— Домой пошел. Вдруг стражники его увидят?

— А тебя?

— А я-то тут при чем? Я тебе поесть принесла. Мама твоя беспокоится, что ты ничего не ел.

Есеня плюхнулся в сено.

— Как они? Что там у них?

— Ты ешь, а я тебе все расскажу, — она развернула узелок и вытащила ломоть белого хлеба и толстый кусок домашней колбасы.

Есеня, который минуту назад про еду совсем не помнил, вдруг почувствовал дрожь и вцепился в хлеб с колбасой ногтями. Живот скрутило спазмом, разве что слюна изо рта не закапала. Он оторвал зубами огромный кус, так что сжевать его было невозможно, и поперхнулся.

— Тут еще молоко, — она протянула ему тяжелую флягу. — Я знаю, ты молоко любишь.

«Вот еще», — хотел сказать Есеня, но снова поперхнулся.

— Не торопись ты так, я ж не отнимаю, — Чаруша улыбнулась, — я вечером еще принесу. Когда стемнеет.

— Нечего так поздно по улицам разгуливать, — ответил Есеня с набитым ртом, — я как-нибудь перебьюсь.

На самом деле, он уже решил, что с наступлением темноты пойдет к белошвейкам — расспрашивать.

— Да ладно, мне не трудно, — она снова улыбнулась и вздохнула. — Ты не бойся, даже если стражники меня поймают, я ничего им не скажу.

— Ага. Слыхала, что со Звягой сделали?

Она кивнула и поморщилась:

— Я не боюсь. Я правда никогда тебя не выдам.

— Не выдумывай, — рядом с ней Есеня чувствовал себя взрослым и умудренным опытом. — Рассказывай, что там у моих?

— Все в порядке. Только их из дома не выпускают, и стража у них во дворе все время. Я к ним не заходила, мы с Цветой через окно говорили. Утром к ним приходил начальник стражи, очень злой, что они тебя предупредили, но твой отец не позволил трогать твою маму и Цвету. Сам рассказал, где хутор находится, где твоя тетка живет. Так что туда тебе ходить нельзя. Цвета говорит, она думала, что стражники твоего отца убьют, но он как-то с ними договорился. Так что ты за них не бойся.

— Ага? А если они меня не найдут и мучить их начнут?

— Не начнут. Зачем? Если бы стражники были уверены, что ты об этом узнаешь, тогда да. Но они-то думают, что ты уже далеко. Так что ты не бойся. И потом, там твой отец, он за них заступится.

— Заступится, как же, — проворчал Есеня.

— Конечно, заступится. Ты что? Он же вас любит. Да он сегодня утром против сабель с голыми руками вышел, когда стражники в дом вломились. На тебя он только злится. Вляпался, говорит, в какую-то историю, все пьянки твои и гулянки виноваты.

Есеня кивнул, довольный.

— А ты правда в какую-то историю вляпался? — спросила Чаруша.

Есеня помотал головой: незачем ей знать про медальон.

— А зачем они тебя ищут?

— Не знаю, — ответил он, не переставая жевать, — может, кто-то про меня сказал что?

Едва стемнело, Есеня направился в швейную мастерскую. Сегодня поднимать его журавлем было некому — пришлось карабкаться по стене, цепляясь за хлипкие наличники окон и скользкий карниз. Но охота пуще неволи. Есеня едва не сорвался, понадеявшись на подоконную доску чердачного окна, но выбрался, сорвав два ногтя и, ругаясь про себя и посасывая кровоточащие пальцы, спустился с чердака вниз. На этот раз кричать он не решился, а очень даже вежливо постучал в дверь, чем сильно белошвеек напугал.

— Кто там? — шепотом спросили из-за двери.

— Это я, Балуй, — так же шепотом ответил он.

— Ой, — пискнули за дверью и замолчали. Но через минуту дверь распахнулась: на пороге стояла Прелеста.

— Ну заходи, — она пропустила его внутрь и посмотрела по сторонам. — А если кто боится, может сделать вид, что спит. Ну что, добаловался, Балуй?

Она взлохматила ему волосы.

— Да я тут совершенно ни при чем, — попытался отболтаться Есеня.

— Ври больше. Медальон-то все мы на шее у тебя видели. Есть хочешь?

— Ага. Я всегда хочу.

— Да я знаю. Садись. А рожа чего исцарапана?

— В лесу ночевал, комары сожрали.

— А я думала, опять против восьми стражников за правое дело сражался, — Прелеста рассмеялась. — Ну, рассказывай, как тебя угораздило? К нам сам начальник стражи приходил, про тебя и про твой медальон спрашивал.

— И чё, рассказали? — презрительно усмехнулся Есеня.

— А ты думал? Конечно, рассказали. Нам тут жить еще. И работать. Нам из-за тебя неприятностей не надо, — Прелеста ласково похлопала его по плечу.

— Да ладно, Балуй, не сердись, — обняла его Голуба с другой стороны, — что ты приходил, мы никому не скажем.

Глава V. Мудрослов. Мастера и разбойники

В лаборатории со вчерашнего вечера висел едкий запах двуокиси азота — или Мудрослову это только казалось? Его старший сын накануне экспериментировал с протравкой металлов едкими кислотами, и Мудрослов нервничал: мальчик мог отравиться или обжечься — он никогда не старался быть осторожным. Он во всем, во всем брал пример с отца! Как в хорошем, так и в плохом. И теперь на лабораторном столе в беспорядке валялись куски металла, инструмент; фитиль пустой опрокинутой спиртовки, не закрытый колпачком, прожег листы дорогой книги по химии, поставленной на ребро; из треснувшей пробирки под массивный корпус микроскопа подтекало масло. Мудрослов не мог не усмехнуться: он сам оставлял после работы такой же кавардак! Это сходство и льстило его отцовским чувствам, и заставляло укоризненно качать головой.

Мудрослов так тщательно готовился к Посвящению старшего сына, с таким нетерпением ждал его! Считал дни и, просыпаясь по утрам, мечтательно вздыхал: скоро… Скоро в городе будет два выдающихся металлурга. Вдвоем они свернут горы, вдвоем они разгадают все секреты. Едва Вышемир появился на свет, счастливый отец увидел в нем свое продолжение, своего помощника, ученика. Мальчик рос болезненным, худеньким и больше всего на свете любил отца. Их близость сложилась так рано, насколько это вообще возможно между сыном и отцом. Ее поколебало только появление младшего сына, Остромысла. Но Остромысл стал для отца предметом восхищения и гордости — мальчик должен был вырасти художником: химия, а тем более металлургия, оказались для него слишком грубыми материями, его утонченная душа требовала полета чувств, а не мыслей.

А Вышемир, с младенчества проводивший время в лаборатории отца, с радостью впитывал в себя отцовские знания. Единственное, чего ему не хватало, — это наития. Он не чувствовал структуры вещества, не видел металла насквозь, его эксперименты лежали в области готовых алгоритмов, он никогда не пытался отступить от них ни на шаг. Мудрослов был терпелив, он ни разу не посмел обвинить сына в отсутствии смелости — а для того, чтобы пробовать на вкус неизведанное, надо иметь смелость. Это придет. Придет после Посвящения. И тогда жизнь их станет совсем другой: из учителя и ученика они превратятся в единомышленников. Мудрослов страдал оттого, что ему не с кем посоветоваться, не с кем поделиться сомнениями и страхами, не с кем разобраться в неудачах. Никто не мог помочь ему, никто не превзошел его, и он, хотя и гордился успехами, чувствовал себя уязвимым, ощупью пробираясь по запутанным коридорам науки. Вышемир превзойдет его, Вышемир станет великим металлургом, его имя останется в истории. Он не только вернет людям утерянный рецепт «алмазного» булата — он найдет способ превращать железо в золото! Он, его сын, достигнет таких высот, которые не снились отцу!

Мудрослов узнал об исчезновении медальона за три дня до шестнадцатилетия Вышемира. Он нисколько не сомневался в возвращении медальона, но эта досадная отсрочка подкосила его: ожидание растянулось на неопределенный срок, и Мудрослов не находил себе места. Он говорил с Избором, он умолял его, он рассказывал ему о своих мечтах, но Избор остался глух к его уговорам.

Прошла неделя, а медальона Огнезар вернуть не смог. Мудрослов заходил к нему ежедневно, расспрашивая о том, как продвигаются дела, но Огнезар не торопился делиться с ним секретами. Мудрослову казалось, что Огнезар недостаточно тщательно ищет, не прилагает к этому тех усилий, которые мог бы потратить, и рад был бы ему помочь, посоветовать, объяснить, как нужно действовать, но Огнезар отверг его помощь. Он уважал и побаивался Мудрослова, но на этот раз оказался тверже камня: поиски медальона стали тайной от всех, и Мудрослов не стал исключением.

Ранним утром, когда Мудрослов рассматривал пластинки различных сплавов, с которыми вчера работал его сын, в дверь к нему робко постучался старый Лобан — преданный и любимый слуга.

— Благородный Мудрослов, я прошу извинить мою дерзость.

— Заходи, Лобан. Что-то случилось? — слуга не всегда осмеливался потревожить его во время работы.

— Посыльный принес записку от кузнеца Жмура, я прочитал ее и подумал, что Вам нужно это знать. Ведь если с ним что-то случится, Вы лишитесь опытного ремесленника.

— Что там? — Мудрослов пожал плечами. Потеря кузницы действительно стала бы для него болезненным ударом: Жмур, как никто точно, научился воспроизводить в металле его чертежи.

— Их семью преследует стража, им угрожают пытками и смертью.

— Это невозможно. Жмур — законопослушный человек, он никогда не позволит себе ничего дурного, — мягко ответил Мудрослов.

— Насколько я понял, беда с его старшим сыном. Он скрылся от стражников, и теперь они давят на семью в надежде, что родственники знают, где он прячется. Мальчишка всегда был шалопутом, — это Лобан добавил от себя: он хорошо знал семью Жмура и надеялся женить своего сына на одной из дочерей кузнеца, когда настанет время.

— Хорошо. Я поговорю со Жмуром и попробую что-нибудь сделать для него. Лучший кузнец в городе может рассчитывать на мое покровительство, верно? — он улыбнулся слуге.

— Конечно, благородный Мудрослов, — благодарно улыбнулся Лобан.

Мудрослову, как никому из благородных, приходилось часто бывать в городе и работать с подлорожденными вместе, бок о бок. Он руководил рудокопами, плавильными мастерскими, доменными процессами, кузницами. В городе и в его окрестностях все, кто имел дело с металлом — от ювелиров до тех, кто выплавлял дешевые чугунные горшки, — все зависели от него, все нуждались в его советах. Как ни старался Мудрослов быть снисходительным к людям подлого происхождения, как ни стремился изобразить искреннюю заинтересованность в их делах и заботах, но так и не научился преодолевать некоторого отвращения, презрения к их образу жизни, а главное — к образу мыслей. Эти люди ничего, в сущности, не умели, они не стремились получать новые знания, а тем более — пробовать, добиваться, экспериментировать. Они знали ремесло, не больше и не меньше; любая необычная ситуация могла стать для них неразрешимой задачей. Мудрослов и тут был терпелив. В молодости он пытался им что-то объяснять, но вскоре понял: они его не понимают, хотя и кивают головами. Не объяснять, а показывать — вот что им требуется. И он показывал. Он давал точные и готовые рецепты — в какой пропорции смешивать шихту, какого цвета должен быть огонь в доменной печи, под каким углом и с какой частотой нужно ударять по заготовке молотом, сколько флюса требуется засыпать в тигель. И не мог не презирать их за это.

Кузнец Жмур — угрюмый и работящий человек — благоговел перед Мудрословом. Он хорошо владел ремеслом, отличался хорошей памятью, и, пожалуй, его руки можно было назвать золотыми. Но что толку в золотых руках, если им не помогает голова? Мудрослов презирал их всех, и, наверное, кузнеца Жмура — в особенности. За его подобострастие, за его ограниченность, за его нежелание хоть немного отступить в сторону от привычных методов. Надо же: имея верную руку и наметанный глаз, этот человек ничего — ничего! — не мог создать сам. Не мог и, главное, — не хотел.

Отец Мудрослова умер рано, едва дождавшись Посвящения сына. Посвящение стало переломом, откровением: перед Мудрословом распахнулось столько дверей, что он не знал, куда шагнуть. Он хотел всего: выращивать алмазы, варить булаты, искать богатые руды. Отец однажды спросил, не хочет ли он взглянуть на тех, от кого получил способности к горному делу. Мудрослов отказался: его это не интересовало, он не желал этого знать. Разбойнику не нужно чувствовать металл, на вкус и на ощупь определять качество руд, по цвету угля знать температуру в горне. Одних способностей мало: к ним нужно прикладывать знания. Знания и стремление знать. Мудрослов не хотел признаваться самому себе, что стремление знать и та самая смелость, которую он так желал увидеть в своем сыне, пришла к нему только с Посвящением: смелость идти вперед, решать и пробовать.

Став постарше, он и вовсе утратил чувство вины, которое поначалу испытывал перед теми разбойниками, которых лишил возможности делать открытия в горном деле. И никогда не отказывался усилить свои способности, если обнаруживался преступник, который мог поделиться с ним чем-нибудь похожим. Лет в тридцать он начал присматриваться к детям рудокопов и металлургов и никогда не ошибался в прогнозах: подростки, которых он выделял из общей массы, через несколько лет оказывались за решеткой. Однажды он сам указал начальнику стражи на одного паренька — и снова не ошибся: тот оказался фальшивомонетчиком.

Он выехал в город верхом и в одиночестве: ему не нравилась помпезность, которой его собратья обставляли выезд на пыльные улицы, принадлежащие простолюдинам. Он старался хотя бы сделать вид, что подлорожденные не вызывают у него брезгливости. За много лет можно было привыкнуть, но каждый раз, вернувшись из города домой, Мудрослов велел готовить ванну и только после нее переставал чувствовать запах горожан — засохшего прогорклого жира, сальных свечей, сырой рыбы и душного пивного перегара.

Узкие улицы, неструганые доски заборов, помойные ямы, вырытые там, где удобно, мозолящие глаза и распространяющие смрад… Ему казалось, подлых вообще не волновала эстетика их жизни. Он и сам не придавал большого значения внешнему, но все имеет предел! Не настолько же они бедны.

Во дворе у кузнеца действительно сидели трое стражников, развлекавшиеся игрой в кости. Они вскочили, увидев благородного, но Мудрослов сделал им снисходительный знак и попросил позвать хозяина дома: входить в его жилище было для него слишком серьезным испытанием.

Кузнец склонился в глубоком поклоне, приложил обе руки к груди и покачал головой от избытка чувств:

— Благородный Мудрослов… Чем я могу…

— Оставь, Жмур, — Мудрослов улыбнулся. — Расскажи, что произошло?

— Я не знаю, благородный Мудрослов, — кузнец снова склонил голову. — Моего сына ищет стража, но что им нужно от него и что он совершил, я не знаю. Но я прошу лишь защитить мою жену и дочерей. За сына я просить не смею…

— Я поговорю с начальником стражи, — кивнул Мудрослов. — Раз уж я приехал сюда, зайдем в кузницу. Один приезжий господин заказал мне комплект булатного оружия, ножны уже делаются, а до тебя я добраться не успел. У тебя достаточно отливок?

— Да, благородный Мудрослов.

— Пойдем, я посмотрю. Может быть, надо изготовить еще пару.

Кузнец неожиданно замялся, словно вспомнил о чем-то; ему почему-то не хотелось в кузницу, и это не ускользнуло от взгляда Мудрослова. Но Жмур не посмел спорить и распахнул дверь.

Отливки для ковки булата Жмур хранил отдельно, они лежали на полке напротив входа, на вышитом полотенце, словно кузнец гордился тем, что имеет их у себя. Мудрослов глянул в его «красный угол»: слитки металла были аккуратно сложены в пирамидки.

— Да, этого, конечно, хватит. Мне почему-то казалось, что я в прошлый раз оставил меньше отливок, — Мудрослов подошел к полке поближе и неожиданно рядом со слитками увидел короткий четырехгранный клинок. Он не сразу понял, что показалось ему странным. Клинок, очевидно, ковали по его рисунку, только рукоять оставалась голой.

— А это что? — он с любопытством взял клинок в руки.

Жмур за его спиной засопел.

И тут Мудрослов увидел, что́ держит в руках. Он не поверил своим глазам. Этого не могло быть. В этой грязной кузнице, на заляпанном сажей полотенце… Древний булат, тот самый древний «алмазный» булат! Почти черный фон, испещренный крупным золотистым узором. Он был удивительно красив, он был совершенен!

— Где ты это взял? — спросил он Жмура, не оглядываясь, все еще не веря, что держит в руках не подделку. Ему не надо было пробовать остроту клинка и его гибкость — он по узору видел, что перед ним. Никакой косой ковкой из его отливки нельзя было получить такого. Это лезвие можно согнуть пополам.

— Где ты взял его? — Мудрослов оглянулся.

Жмур стоял, потупив глаза.

— Я выковал его по твоему чертежу, благородный Мудрослов. Как ты учил.

— Что? Этого не может быть… Неужели это возможно? Ты все делал как обычно или придумал что-то новое?

Мудрослов спросил и сам понял: ничего нового Жмур придумать не мог. Он не способен на это. Но… это обычная косая ковка. Никакая ковка не может переместить кристаллы металла так, чтобы они легли в этот рисунок. Это отливка. Это совсем другой булат, это тот булат, который он искал всю жизнь…

— Я все делал как обычно, но…

Мудрослов снова поднялся на приступок и потянулся к полке — отливок было больше, чем он оставил здесь в прошлый раз, ему не показалось. Где кузнец взял другие? Бесценные… Мудрослов присмотрелся и безошибочно выбрал свои. Еще три плавили в другом тигле, не в том, который обычно делал он. Меньше по размеру. Кто принес их кузнецу? Игла ревности слегка уколола Мудрослова, но мысль тут же понеслась дальше: а что если в город приехал кто-то равный ему — нет, кто-то, кто явно превзошел его в варке булата? Ему надо встретиться с этим человеком, поговорить с ним, пожать ему руку. Ревность? Это глупое, недостойное чувство. Мудрослов, в сущности, был так одинок, он ни с кем не мог поделиться ни своими победами, ни неудачами.

— Кто привез тебе эти отливки, Жмур? — лицо Мудрослова осветилось надеждой. — Я хочу видеть этого мастера…

Жмур замялся и опустил глаза еще ниже. Он был на голову выше Мудрослова, но тот стоял на возвышении, смотрел сверху вниз и не видел его лица.

— Ну же? Или ты боишься, что я не потерплю здесь еще одного заказчика? Это ерунда, я должен знать, кто это. Я должен пожать ему руку.

И тогда кузнец вскинул лицо. Невероятная мука исказила его черты, Жмур боролся с собой. В этот миг Мудрослов отчетливо понял: кузнец не может не ответить. А это значит… Это значит, он один из тех… Один из тех разбойников, которые… у которых… Лишь они не могут противиться воле благородного. Того благородного, который… Мудрослов не желал об этом думать. Он не хотел этого знать! На секунду глаза кузнеца вспыхнули, и Мудрослов подумал, что ошибся: у «тех» не вспыхивали глаза. Жмур поднял подбородок, лицо его осветилось странным внутренним светом, его борьба с собой достигла высшей точки, и он разомкнул плотно сжатые губы.

— Эту отливку сделал мой старший сын, — хрипло сказал он.

Перед Мудрословом стоял разбойник. Разбойник с большой дороги, с наглой ухмылкой на устах, с огромными кулаками и высоко поднятой головой. Он слегка выпятил и без того мускулистую грудь — гордость была в его словах. Гордость и отсутствие страха. Ничтожество, которое только что кланялось и боялось поднять глаза! Он посмел сказать это с гордостью!

Всего секунду длилось наваждение, но за эту секунду Мудрослов успел испугаться.

— Мальчик просто попробовал… — плечи Жмура давно согнулись, и глаза давно уперлись в пол. — Он баловался, у него это вышло случайно…

— Случайно? Четыре отливки — случайно? — проворчал Мудрослов и спустился с приступки на пол.

— Он не умеет. Он просто попробовал… — бормотал кузнец.

Никакого разбойника не было и в помине — жалкий ремесленник. Жалкий, перепуганный. Чего он боится? Или он не хочет для сына своей судьбы — хорошей семьи, детей, достатка?

Мудрослов откинул свои отливки в сторону и завязал три бесценных слитка в грязное полотенце. Бесценных? Надо еще проверить, что у них внутри, распилить, попробовать выковать клинок… Но клинок Жмур уже выковал.

Он молча направился к калитке, а кузнец шел за ним и повторял:

— Он просто попробовал. Это случайно… Это случайно…

Мудрослов не мог ничего сказать. Ноги еле-еле несли его, он еще не понял, как к этому надо относиться. Он еще не вполне разобрался. Пройдет немного времени… Ему надо остаться одному.

— Мальчик не умеет, он баловался… — то ли вздыхал, то ли всхлипывал Жмур. — Это случайно.

Мудрослов вышел со двора, убрал в седельную сумку сверток, а кузнец услужливо взял коня за повод и придержал высокое стремя.

Он посмел сказать это с гордостью! Его мальчишка сварил булат, который Мудрослов искал всю жизнь, сварил походя. Он баловался! Пустоголовый шалопай, который напрасно торчал в кузнице отца столько лет, который не научился держать в руках молоток! Грязный оборванец, едва умеющий читать! И кузнец посмел сказать это с гордостью!

Перед глазами стояло лицо ухмыляющегося разбойника.

Ревность стиснула Мудрослову кулаки, конь под ним остановился и принял назад. Его сын должен был сварить этот булат. Его сын, а не сын этого разбойника. Этого ничтожества, во дворе которого воняет кухней и нечистотами. Его сын, который учился металлургии с пеленок, который знает о металлах больше, чем все ремесленники вместе взятые! Почему судьба так несправедлива? Откуда у подлорожденного может взяться талант? От кого он может наследовать способности? От своего отца-ничтожества? Отца-разбойника…

Мудрослов ехал к сторожевой башне и не помнил зачем. Это злая шутка провидения! Такого не должно было случиться. Мальчишка всегда крутился возле Мудрослова, когда тот варил булат. А Мудрослов, уверенный, что никто его не понимает, всегда растолковывал свои действия: ему нравилось объяснять, а не показывать. Мальчишка даже пробовал задавать вопросы, которые доставляли Мудрослову удовольствие: он любил отвечать на вопросы. Но отец неизменно бил того по затылку — чтобы не мешал благородному господину.

Нет, это невозможно! Такого не бывает! Этому нужно учиться, это нужно понимать, одного наития мало! Нужны знания, фундаментальные знания, понимание природы вещей! Мудрослов вспомнил, как после Посвящения первый раз зашел в мастерскую отца. Он увидел Вселенную словно сквозь увеличительное стекло. В кристалле металла он разглядел весь мир. Мир распахнулся перед ним, мир раскрыл ему объятья, мир ничего не скрывал от него. Шевеление крыльев бабочки — и плазма, обращающая камень в текучую ртуть. Голубизна над головой — и слюдяной блеск земли… Мир стал прозрачным, как хрусталь.

Нет! Он учился, он знал это с самого начала! Природа вещей не может открыться ребенку, но количество знаний рано или поздно переходит в качество! Произошел скачок — все в этом мире развивается скачкообразно. Нужен был небольшой толчок, сдвиг.

Сторожевая башня показалась из-за поворота. Зачем ему туда? Ах да…

И тут глаза Мудрослова загорелись, и он подтолкнул коня вперед. Мальчишка — преступник! Такой же разбойник, как его отец! Яблоко от яблони! В глубине души шевельнулось что-то вроде сомнения, что-то вроде стыда. Нет. Ему нечего стыдиться. Талант, как и драгоценный камень, требует огранки. Способности должны прилагаться к знаниям. Как не вовремя пропал медальон! Но к Посвящению Вышемира сына кузнеца должны найти. Талант требует огранки. Бездельнику и оборванцу это попросту не пригодится, он не сумеет им воспользоваться. Что-то внутри говорило ему, что сын кузнеца уже воспользовался талантом и результат лежит у него в седельной сумке. Но эту мысль Мудрослов постарался забыть, загнать обратно внутрь. Мальчишка — преступник, и это неудивительно.

Он нашел начальника стражи без труда. Он еще не решил, о чем станет его просить, поэтому начал с расспросов. Начальник стражи мялся и тужился: он не хотел обидеть благородного Мудрослова, но и нарушить приказ Огнезара побаивался. Мудрослов поступил нечестно, он не должен был давить на подневольного простолюдина. Но ему очень хотелось знать, за какое преступление разыскивают сына кузнеца. И, глядя на то, как упирается начальник стражи, неожиданно понял: мальчишка как-то связан с медальоном. Иначе какой резон молчать об этом? Какое преступление подлорожденного может касаться государственной тайны? Он пустился на хитрость и без труда проверил догадку:

— Я знаю, что сын кузнеца замешан в деле с медальоном, мы с Огнезаром говорили об этом. Я хотел выяснить, как он связан с Избором?

Начальник стражи выдохнул с облегчением и после этого легко ответил:

— Избор отдал ему медальон, и мальчишка бежал.

— И какое преступление вменяется ему в вину?

— Укрывательство краденого и пособничество вору.

Мудрослов кивнул. Все правильно. Он подумал немного: все складывается как нельзя лучше! Пока мальчишку не найдут, не найдут и медальона. А это значит, ему некуда спешить. Он подождет. Он не станет марать свою совесть: лишние несколько дней не стоят жизни проклятого кузнеца и его детей. Мудрослову захотелось выглядеть великодушным в собственных глазах. Он не станет подличать.

— Я хотел попросить тебя, — Мудрослов, содрогнувшись, взял начальника стражи под локоть. — Не надо трогать семью кузнеца. Это лучший кузнец в городе, мой надежный помощник. Мне бы не хотелось его лишиться. Ты меня понимаешь?

Начальник стражи кивнул.

— Можешь сказать Огнезару, что я запретил тебе применять к семье кузнеца суровые меры. И если он будет против, то пусть обратится ко мне. Я и сам сейчас поеду к нему и поговорю. Ты меня понял?

Начальник стражи кивнул еще раз.

Перед глазами снова мелькнуло лицо разбойника, его внутреннее свечение, его гордость — и Мудрослова передернуло. Что ж, великодушие иногда требует перешагнуть через самого себя…

Глава VI. Балуй. В башне на холме

Белошвейки опустили Есеню с чердака на простыне — боялись, что он переломает ноги. Любопытство толкало его вперед: девушки ничего не смогли рассказать о медальоне, зато об Изборе поведали много интересного. Ой, как они смеялись над «Забором»! Есене долго еще было стыдно.

Вот почему благородный не пришел за медальоном — он сидел взаперти, и об этом, оказывается, знал весь город! Все, кроме Есени, разумеется! Белошвейки рассказали ему, что высокий замок Избора стоит на холме и найти его нетрудно — Избор один из самых родовитых людей города, его огромный сад спускается к городской стене. Он художник и, говорят, писатель.

Вместе с хозяином заточение делила и прислуга. Днем из замка выпускали только садовника — в сад и кухарку — на рынок; она и рассказала белошвейкам, что происходит в замке ее хозяина. Ночью же замок запирался, и стража ходила под окнами до рассвета.

Есеня еще не придумал, как будет действовать, но ему очень хотелось встретиться с этим Избором — уж он-то наверняка знает о медальоне все! Есеня без труда нашел замок на холме, а присутствие стражи за витой, фигурной решеткой и вовсе убедило его в том, что он не ошибся. Есеня обошел замок со всех сторон и увидел освещенные окна в башне, обвитой плющом, на самом верху. Он почему-то не сомневался, что глубокой ночью благородный пленник не спит; ему даже померещился силуэт на фоне освещенного окна. И, увидев темную фигуру, Есеня еще сильней захотел поговорить с этим человеком. Зачем он украл медальон? Почему все так всполошились? И, главное, что ему, Есене, теперь делать?

Нечего было и думать перелезть через решетку: стража освещала факелами красивую лужайку перед входом, и дорожки, посыпанные гравием, и белую ажурную беседку перед входом в сад. А вот в саду было темно. Но, присмотревшись, Есеня понял, что туда можно попасть, лишь миновав городскую стену; он почесал в затылке и побежал к ближайшему лазу. Не может быть, чтобы стена, к которой прилегал сад, не имела ни одного просвета — наверняка в ней есть отверстия и для забора речной воды, и для сточных вод.

Есеня выбрался на берег реки и направился к замку с другой стороны. Пришлось закатать штаны повыше: вода плескалась вплотную к стене. Есеня прошел вдоль стены до того места, где, по его мнению, заканчивался сад, но ни одной дырки так и не нашел. Штаны он все равно промочил — местами вода доходила до пояса. Есеня двинулся в обратный путь, на этот раз прихватив с собой палку — проверить стену под водой. Его расчет оказался верным! Он нашел не одну, а две дыры, как и предполагал! Только чтобы проникнуть в сад, нужно было нырнуть, а этого ну очень не хотелось. Есеня не любил узких проходов и камня над головой, а уж под водой — тем более. И вынырнуть в сточную канаву показалось ему неудачным исходом такого приключения — от него будет вонять так, что стражникам и факелы не понадобятся!

Но со сточной канавой он разобрался быстро: одно из отверстий имело ток внутрь, а другое — наружу. Очевидно, внутрь текла чистая вода! Есеня осмотрелся, примерился и опустился под воду, надеясь разглядеть в темноте, куда отверстие выходит. Конечно, он ничего не увидел, и, набрав побольше воздуха, начал пробираться внутрь ощупью. Днем это показалось бы не таким страшным и опасным, ночью же он не мог предположить, сколько ему надо проплыть под водой и когда подниматься наверх, чтобы не расшибить голову. Он трогал ладонями стены и потолок, пока наконец не почувствовал, что над ним открытая вода. В общем-то, ничего страшного в этом не оказалось: ширина стены не превышала двух саженей. Только в нос набралась вода — ему приходилось поворачиваться лицом вверх, чтоб нащупать потолок. Есеня вынырнул и посмотрел по сторонам: это был даже не пруд, а маленькое озерцо. Хорошо живут благородные! Он представил озеро у себя во дворе — на речку ходить не надо, раков можно ловить прямо из окна! Интересно, тут есть раки?

Он выбрался на берег, разделся и отжал одежду. Не было видно даже света факелов, замок черной тенью поднимался очень высоко, и приходилось задирать голову, чтобы увидеть освещенное окно в башне. Есеня с отвращением натянул мокрые, мятые штаны — до утра не высохнут точно. Рубаху он постарался отжать тщательней, но это не помогло — она все равно осталась холодной, и по спине побежали мурашки. Да еще и ветер поднимался все сильней. Даже внизу, под холмом, рядом с высокой стеной это чувствовалось, а что же будет, если забраться выше?

Сад поднимался наверх ровными ярусами, между которыми лежали широкие лестницы с мраморными ступенями и толстобокими вазами на белых перилах. Есеня подозрительно смотрел по сторонам — красиво, конечно, но как-то… не по-людски. Деревья слишком правильные, кусты пострижены под одну линеечку, дорожки прямые, ровные. Трава, как ковер, словно и не растет вовсе, а пришита намертво к земле.

Разумеется, ни лестницы, ни веревки к башне не вело. Есеня грустно посмотрел на стену, поросшую плющом, — как высоко! Замок поднимался над землей в пять ярусов. С досады он дернул зеленые стебли, устремленные вверх, и оказалось, что они не такие уж и хлипкие, как он думал вначале. Если браться не за одну, а сразу за несколько, пожалуй, лучшей лестницы и не придумаешь! Есеня попробовал — плющ держал его вес. Рискованно, конечно, ну да что же делать? Не зря же он нырял под стену. Ветер здесь дул гораздо сильней. Холодный ветер, осенний, и Есеня почувствовал, что начинает дрожать.

Оказавшись на крыше первого яруса, он увидел каменные ступени, ведущие вверх. Это прибавило ему уверенности. Лестница шла с террасы на террасу и обхватывала замок с четырех сторон. Есене дважды пришлось пройти с освещенной факелами стороны, и, конечно, если бы стража смотрела вверх, то без труда разглядела бы его светлый силуэт на фоне стены. Но кто же мог подумать о такой наглости?

Разочарование ожидало Есеню на последней террасе: ступени кончились, а до башни оставалось не меньше двух саженей. Но освещенное окно манило его, и пришлось снова воспользоваться плющом. Только на этот раз вылезать на крышу Есеня не собирался.

Пыхтя, он добрался до окна и нащупал ногами довольно широкий уступ — не меньше трех вершков. Словно строитель замка нарочно постарался для тех, кто соберется лезть в башню через окно.

Надо было постучать: наверно, благородный Избор сжалится над ним и откроет. Есеня заглянул внутрь: человек сидел в кресле спиной к нему, так что видна была только его макушка и откинутая в сторону рука, сжимавшая высокий пустой бокал. Столько свечей Есеня не видел никогда в жизни! Да все в этой огромной комнате с окнами на три стороны было удивительным! И блестящий деревянный пол из дощечек, уложенных ромбами, и мебель, и тряпочные стены, тоже блестящие.

Отпустить руку он побоялся и стукнулся в стекло лбом. Человек не пошевелился. Есеня стукнул в стекло еще несколько раз, прежде чем тот догадался посмотреть на окно. Благородный Избор оглянулся недовольно, словно Есеня оторвал его от какого-то чрезвычайно важного занятия, но через секунду досада сменилась удивлением. Он тряхнул головой, как пес, который вылез из воды, а потом вскочил на ноги и успел тряхнуть головой раза три, прежде чем добежал до окна. Есеня думал, что Избор сам догадается открыть окно человеку, который висит на ненадежном плюще безо всякой опоры под ногами, но тот почему-то не спешил это сделать. Кричать Есеня не решился и носом показал на красивую золотую защелку в форме ящерки с собачьей головой.

Избор крикнул что-то, но Есеня его не услышал. Теперь рассмотреть благородного господина он мог отлично: высокий, какой-то нескладный, с широким некрасивым лицом, глубокими залысинами, безбровый и с маленькими белыми глазами почти без ресниц. Он был одет в длинный, до пола, халат темно-коричневого цвета, который чуть расходился на впалой безволосой груди.

Есеня снова показал на задвижку, и Избор наконец отодвинул ее, но окно не открылось. И тогда Есеня понял, что́ благородный господин хочет ему сказать: окно было заколочено снаружи! Теперь он сразу увидел два грубых костыля, изуродовавших гладкую раму из дорогого дерева.

Он едва не сорвался, освобождая руку, но успел уцепиться за плющ покрепче. Выламывать из твердого дерева костыли голыми руками оказалось не так просто, но забиты они были не слишком аккуратно, раскрошили дерево тонкой рамы — Есеня расшатал и выдернул сначала один, а потом с его помощью расковырял и другой. Избор легко толкнул окно вперед — оно распахнулось без скрипа и, ударив Есеню по носу, чуть не сбросило его вниз.

— Осторожней надо! — зашипел он и с трудом спустился чуть ниже.

— Давай руку, — предложил Избор.

— Да я сам! — фыркнул Есеня и ухватился руками за подоконник. Да, по сравнению с чердачным окном швейной мастерской это была надежная штука!

— Как? Как тебе это удалось? — Избор отступил на шаг, давая Есене возможность залезть в комнату.

— Да очень просто, — Есеня отряхнул ладони.

Избор вернулся к окну, взялся руками за наличники и глубоко вдохнул.

— Ветер, — тихо сказал он.

— Чего? — не понял Есеня.

— Вольный ветер.

— Холодно там, — пожал Есеня плечами. — Лучше бы ты его закрыл, пока стража не увидела.

Избор оглянулся и пристально посмотрел на Есеню. И не только пристально, а как-то… заносчиво. Словно Есеня его чем-то оскорбил. Но окно закрыл и, не обращая внимания на гостя, прошел внутрь комнаты.

— А что, ты никогда не слышал, что к благородным господам чернь должна обращаться на «вы»? — спросил он, не оглядываясь.

— А хочешь, я щас вылезу обратно и костыли на место вставлю? — хмыкнул в ответ Есеня. Ему не нравилось, когда кто-то учил его, как надо себя вести, — для этого вполне хватало отца.

Избор резко оглянулся и смерил Есеню взглядом.

— Ах ты… Жмуренок… — посмеялся он.

— Меня зовут Балуй, — гордо ответил Есеня.

Лицо Избора на миг исказилось гримасой отвращения, и он качнул головой:

— Балуй… Надо же… Ну заходи, Балуй. Садись.

Есеня растерянно осмотрелся — куда тут садиться? Но решил не ударить в грязь лицом и выбрал наиболее похожее на лавку сооружение, только низкое и с высоким зеркалом сзади.

Избор поморщился:

— Погоди. Во-первых, здесь не сидят. Это трюмо. Во-вторых, ты слишком мокрый и грязный.

— Под стеной проплыл, вот и мокрый, — обиженно буркнул Есеня. — А грязный — так это у тебя такие стены, не у меня.

— Пойдем, — Избор направился к двери, и Есеня увидел белую стену, измазанную углем. Наверное, это был рисунок. Несколько секунд он рассматривал странное изображение и спросил на всякий случай:

— Это ты сам нарисовал?

— Нравится? — Избор снова чем-то остался недоволен.

— Вообще-то не очень… Непонятно ничего. — По спине пробежали мурашки: в рисунке Есене почудилось что-то нехорошее.

Избор махнул рукой и распахнул дверь в другую комнату. Там тоже горели свечи, она оказалась еще более роскошной, чем первая: много мебели, странное сооружение посередине — всё в занавесках. Избор открыл следующую дверь, за которой было совершенно темно, и пока он возился с масляной лампой, Есеня разглядывал обстановку. Да, благородные жили, конечно, хорошо, но он бы и дня не протянул в таком месте. Слишком… чисто.

— Иди сюда, — позвал Избор, и Есеня оглянулся.

Такого он не видел никогда в жизни. Маленькая комната без окон со всех сторон была отделана цветными изразцами, они отражали свет яркой масляной лампы, сияли, блестели… Золотые ручки, подставки, крючки — там сияло все! У дальней стены стояло белое каменное корыто на ножках — глубокое и широкое. И тоже сияло. Есеня пригляделся — на каждом изразце была нарисована картинка, маленькая, но очень красивая. Он подошел поближе: грудастые девки с козлятами, деревья, пастухи, одетые как благородные, целующиеся парочки…

— Вот это да! — выдохнул он.

— Что тебе так понравилось? — поинтересовался Избор.

— Девки, — Есеня облизал губы. — Это тоже ты сам рисовал?

— Это называется «пастораль», — вздохнул Избор, — и я такого не пишу.

— А корыто зачем?

— Это ванная комната. Тут моются. Раздевайся, вода еще не остыла.

— Моются? — Есеня озадаченно посмотрел вокруг. Однозначно, благородные не вполне нормальные люди.

— Да, моются, не вижу в этом ничего удивительного. Или ты никогда не мылся?

— Мылся, конечно.

— Раздевайся, я наберу тебе воду.

— Да зачем? Сейчас обратно полезем, опять весь испачкаюсь.

Избор остановился и присел на край ванны.

— Обратно? Я… я не подумал об этом. Мне даже в голову это не могло прийти. Как странно. Я так хотел свободы, а когда у меня появляется возможность освободиться, я не знаю, что делать… Как странно.

— Да я вообще не понимаю, почему ты не высадил эту раму и не ушел, — пожал плечами Есеня.

— Действительно… Но ведь высоко? — лицо Избора было задумчивым.

— Да две сажени до террасы, а потом лестница. Можно подумать, здесь я живу, а не ты! — Есеня хохотнул.

— Послушай, а медальон все еще у тебя? — неожиданно спросил Избор.

— Я его спрятал, — Есеня хитро прищурился.

— Почему? Зачем? Почему ты не отдал его страже?

— Ну, не они мне его дали, не им и забирать. А надо было?

— Нет, конечно не надо. Ты что, хотел получить от меня деньги?

— Да зачем мне твои деньги! Золотой и разменять-то трудно, не то что потратить. Дал бы тогда серебреник, вот я бы развернулся!

Избор посмотрел на него с жалостью, но все же продолжил расспросы:

— Тогда почему? Я не понимаю.

— Что почему? Почему не отдал страже? Сказал же — не они мне его давали.

— Это что — кодекс чести? — усмехнулся Избор.

Есеня не понял, что тот имеет в виду, и равнодушно посмотрел в потолок. Избор поднялся, засунул руки в карманы халата и вышел в большую комнату.

— Знать бы, сколько осталось до рассвета…

Есеня пожал плечами и подошел к окну, выходящему на север.

— Ну, примерно два часа. Сейчас четыре с четвертью.

Избор остановился у окна рядом с ним и долго всматривался в темноту.

— Я думал, ты увидел часы на башне. Но башню отсюда не видно. Откуда ты знаешь, что сейчас четыре с четвертью?

— Знаю, — пожал плечами Есеня. — Вон там, на севере, яркая звезда, видишь? Она всегда на севере. А остальные вокруг нее движутся. А дальше — дело техники.

— А тот, кто научил тебя определять время по звездам, не сказал тебе, как эта звезда называется?

— Меня никто не учил. Откуда мне знать, как она называется? — Есеня почувствовал что-то вроде укола. Почему этот человек все время хочет его задеть?

— Но ты ведь умеешь, значит, тебя кто-то учил?

— Я же сказал — никто меня не учил! Чего, непонятно что ли? — Он отошел от окна. Ему было неуютно. Слишком чисто, все сверкает, страшно ногами на пол наступать, и этот Избор говорит с ним так, как будто Есеня — полное ничтожество. А сам-то? Не догадался раму выломать… Надо уходить отсюда. Спросить про медальон — и уходить. Но спрашивать про медальон он почему-то боялся — вдруг Избор снова начнет над ним издеваться? Надо с ним поосторожней.

— Пойду я, — угрюмо сказал Есеня и вышел в комнату с открытым окном. Зачем он вообще сюда забрался? Только промок напрасно, а на улице ветер, и ночи становятся холодными. Скоро осень…

— Погоди. А зачем ты вообще сюда залез?

— Захотел и залез. — Тут Есеня увидел уголок с махоньким озером между сосен: настоящие скалы, настоящая трава, только все совсем маленькое. — Ух ты! А это что?

— Нравится?

— Ага, — Есеня на секунду забыл, что решил быть с Избором осторожным.

— И что тебе понравилось здесь? Девок вроде нет.

— Ничего, — он отвернулся от волшебного уголка и решительно подошел к окну.

— Ты что, обиделся? — рассмеялся Избор.

— Нет, — коротко рыкнул Есеня и приоткрыл окно. Холодный ветер окатил его с головы до ног: мокро.

— Погоди. Ты мне так и не сказал, зачем ты приходил.

— И не скажу, — Есеня забрался на подоконник.

— Послушай… Я не хотел тебя обидеть, честное слово, — Избор не двинулся с места, будто боялся его спугнуть, как зверька, который может убежать от одного неосторожного движения.

— Какая разница, хотел или не хотел, — проворчал Есеня.

— Мне… мне надо пойти с тобой.

— Зачем?

— Я должен закончить то, что начал. Погоди, я переоденусь.

— Ладно, — снисходительно вздохнул Есеня и слез с подоконника.

Глава VII. Жмур. Две жизни

Кузнец Жмур сидел в лавке Жидяты и пил третью кружку чая подряд. Никогда ему не хотелось напиться так отчаянно, но его нутро не принимало хмельного.

— На, возьми, погрызи… — Жидята подвинул ему вазочку с орехами в меду.

— Да не нужны мне твои сласти! — Жмур хлопнул по столу ладонью.

— Давай-давай. Помогает.

Жмур сжал кулак и снова ударил по столу.

— Мало я его драл? Все как об стенку горох, все без толку! Волчонок проклятый! Что я сделал не так, Жидята? Почему он так и не понял? Сидел бы тихо, не высовывался, и все было бы хорошо.

— Он такой же, как ты, только и всего, — вздохнул Жидята.

— Вот именно! Ну что мне надо было сделать? Что еще?

— Учить его надо было, чтобы все баловство в ученье пошло.

— А я что, не учил?

— Да чему ты мог его научить? Молотом махать? Ты что, не видел, каким он растет? Ты что, не видел, как он звезды считает, как чертежи рисует?

— В том-то и дело, что видел! Видел! И к чему это привело? Я с самого начала знал, чем все закончится! Звезды он считает! Досчитался! — рявкнул Жмур и добавил почти шепотом: — Что он сделал, а? За что его ищут?

— Знаешь, я могу и ошибиться. Но в городе рассказывают, будто у благородных пропал медальон. Тот самый. Ты его видел, в отличие от меня. Благородный Избор под домашним арестом, и вся стража в городе ищет только медальон. Я думаю, это Избор его украл. И спрятал.

— А мой-то паршивец при чем?

— Может, он с Избором виделся, может, помог ему в чем-то. Иначе они бы с ног не сбивались.

Жмур подумал немного и вздохнул. Если Жидята прав, есть только один выход.

— Знаешь, у нас история была дней десять назад… Он мне золотой не принес, который ты ему дал за булатный кинжал.

— Да он его попрошайке отдал, — засмеялся Жидята, — весь базар об этом говорил. Обвела дурачка вокруг пальца, стерва.

— Правда? Я думал, потратил на что-нибудь.

— Да на что он может золотой потратить, подумай сам!

— Не в этом дело. Я его тогда из дома вышвырнул и сказал без денег не возвращаться. Он две ночи где-то околачивался, а вернулся и отдал мне золотой. Где он его взял? А главное, стража тогда в первый раз приходила, его еще дома не было.

— Вот что я тебе скажу: золотой ему мог дать только благородный. Наверное, Избор отдал ему медальон и велел спрятать. И денег заплатил.

— Да надо было сразу страже его вернуть! Он что, совсем дурак у меня? — Жмур привстал.

— Это тебе так кажется. Не забывай, какой ты и какой он. Сам в шестнадцать лет отдал бы что-нибудь страже, а?

Жмур опустил голову. Его жизнь разделили на две половинки, и он с трудом мог вспомнить ту, первую. Он помнил, как померкли краски, как захлопнулись двери, как погасло что-то внутри. На место противоречий и жгучих желаний пришло умиротворение. Он чувствовал, что счастлив. Он и теперь думал, что счастлив. Он любил жену, детей, ему нравилась его работа, он гордился своими успехами: все его уважают, здороваются на улице, и дом его выше и богаче других. Благородный Мудрослов считал его лучшим кузнецом в городе. О чем он мечтал до этого? Перевернуть мир? Переделать его по своему образу и подобию? Теперь это казалось мелким, смешным. И его жизнь среди вольных людей — опасная, кровавая — не шла ни в какое сравнение с уютным домом.

Жмур не хотел другой жизни. Он был благодарен за эту перемену в себе, он глубоко уважал благородного Мудрослова, который помог ему в самом начале. Он глубоко уважал Закон, он считал преступление закона самым бессмысленным и предосудительным поступком.

И все же… он помнил, как померкли краски. Он помнил, как что-то оторвалось, исчезло. Что-то очень важное. Он помнил, как на него смотрели его знакомые: для них он стал «ущербным», они чурались его, брезговали жать ему руку. Он и жену привез из деревни, потому что ни один отец здесь не отдал бы за него свою дочь. Он пробовал говорить с бывшими друзьями, но они избегали разговоров или прятали глаза. Он пытался им объяснить, как все изменилось, как надо жить правильно, как это важно — семья, закон, уважение. Только Жидята не брезговал им, но и не слушал. Жидята — хитрый, изворотливый, жадный до дрожи, — один остался с ним из прошлой жизни.

Прошло время, и его друзьями стали такие же, как он, ремесленники. Ущербные. Они понимали и уважали друг друга. Но, что удивительно, им самим было скучно друг с другом. Впрочем, горожане вскоре забыли о том, что Жмур ущербный. Если он выходил на улицу, то уже не встречал презрительных и сочувствующих взглядов. Он превратился в отца семейства, он хорошо зарабатывал, он стал лучшим в городе кузнецом.

Жмур помнил, как померкли краски. Догадывался, что с ним не все в порядке, но не понимал… Иногда ему очень хотелось вспомнить, что он чувствовал раньше. На секунду ощутить огонь внутри, на секунду сквозь раскаленный металл увидеть весь мир. Он и до тюрьмы неплохо владел ремеслом, только ему этого было мало, ему было скучно. Он тогда, наверное, не знал, чего хочет. Он помнил, что любил смотреть на звезды, но не мог вспомнить зачем.

Жмур чувствовал себя счастливым. Но больше всего на свете боялся, что его сын станет таким же, как он. Ущербным. Жмур пытался совместить несовместимое. Он хотел, чтобы мальчик стал примерным семьянином, хорошим кузнецом, но чтобы при этом огонек у него внутри продолжал гореть. Потому что стоит этому огоньку подняться чуть выше положенного, и его расценят как пожар. И погасят. Он изо всех сил дул на этот огонек, но, похоже, только раздувал его сильней.

— У твоего сына нет другого выхода, — сделал вывод Жидята. — Если бы не булат, они бы нашли его рано или поздно, отобрали медальон, высекли и вышвырнули вон. Как ты мог! Ну как ты мог держать у себя отливки! Почему не переплавил?

Он встал и прошелся по лавке.

— Как ты мог, Жмур? Зачем они тебе понадобились? От жадности, что ли?

Жмур пожал плечами. Как объяснить, что у него не поднялась рука? Когда Мудрослов сказал, что хочет пожать руку этому мастеру, Жмур на секунду представил, как тот жмет руку его мальчику, его волчонку. Его сын — его кровь, его продолжение. На самом дне души шевелилось злорадство вольного человека — не удалось! Не удалость погасить до конца, не удалось отобрать — вот он, его сын, и огонек горит. Не он сам, так его сын видит краски, видит мир сквозь раскаленный металл! Он бы никогда не выдал мальчика, если бы мог не выполнить приказа благородного Мудрослова, но раз уж ему суждено было предать сына, он сделал это с гордостью.

Почему он не переплавил отливки? Он часами смотрел на них, они стали для него ниточкой, которая связывала его с безвозвратно потерянной способностью видеть. Воплощение самых дерзких его мечтаний — доказать благородным свое превосходство.

— Ему надо уходить к вольным людям. Больше ничего ему не остается, — сказал Жидята.

Жмур склонил голову. Все рухнуло за несколько дней. Медальон, отливки… Он уже выбрал сыну невесту и сговорился с ее отцом. Он думал о внуках. К вольным людям? Навсегда? Оттуда есть лишь один способ вернуться к нормальной жизни — через тюрьму. Впрочем, разницы никакой. У мальчика и сейчас есть только один способ вернуться — через тюрьму.

— Я… я своими руками… — Жмур сжал виски пальцами, — я своими руками… Но я доказал им, я доказал, понимаешь? — он посмотрел Жидяте в глаза.

— Понимаю, — невесело усмехнулся Жидята. — У тебя есть с ним связь?

— Позавчера его видела дочка нашего Смеяна. Но вчера его там уже не было. Ему вообще некуда идти. Я думаю, он вернется на то самое место, ему надо что-то есть. У него, конечно, есть немного денег, но куда он может с ними сунуться?

— Если вернется, пришли его ко мне. Я отведу его, куда надо. Другой возможности нет, Жмур, ты меня понимаешь?

— Понимаю.

Глава VIII. Избор. Снисхождение

Они сидели на солнечной поляне в глубине леса, и мальчишка уминал холодного цыпленка за обе щеки. Избор с отвращением смотрел на его грязные руки и чавкающий, перепачканный жиром рот. Балуй. Ну что за имена у них? Как собачьи клички. А этот, похоже, своей очень гордится.

— А правда, что если открыть медальон, можно стать счастливым на всю жизнь? — не переставая жевать, спросил парень.

Избор сжал губы. Какая-то беспросветность была во всех этих вопросах, какая-то удивительная тупость, ограниченность! Как он себе это представляет — «стать счастливым на всю жизнь»? Циничная мысль неожиданно рассмешила Избора: говорят, что преступники, которых с помощью медальона ставили на праведный путь, начинали чувствовать себя счастливыми.

— Хочешь попробовать? — спросил Избор, стараясь не смотреть на жующий рот.

— Конечно! — оживился тот.

— Если нас поймают, непременно попробуешь.

— Не понял, — парень помотал головой.

— Боюсь, мне будет трудно это объяснить.

— А ты попытайся.

Откровенное хамство иногда ставило Избора в тупик: он жил в окружении воспитанных людей и со стороны подлорожденных видел или подобострастие, или глубокое уважение. Да и это общение — в основном с прислугой — он всегда старался свести к минимуму.

— Послушай… почему ты так разговариваешь со мной? — мягко спросил Избор. — Я сделал тебе что-нибудь плохое?

И сразу осекся: ведь он же подставил мальчишку…

— Да обыкновенно я разговариваю, как со всеми. Чего тебе не нравится-то?

«Как со всеми»… Неужели он не видит разницы между «всеми» и благородным господином? Не в лесу же он вырос?

— Ты что, никогда не встречался с благородными? — спросил Избор удивленно.

— Встречался. Благородный Мудрослов часто бывал у нас в кузне.

— И что, с ним ты говорил так же?

— Не знаю. Я с ним не разговаривал. Ну, иногда спрашивал кое-что, но батя этого не любил.

Избор улыбнулся — наверное, отец мальчика знал, как надо говорить с благородными, еще бы ему понравилось, что его неотесанный отпрыск задает вопросы его благодетелю!

— А как твой отец говорил с благородным Мудрословом?

— Мой батя ничего не понимает! Если б Мудрослов только намекнул, он бы меня утопил ему на потеху! Он ему кланяется, разве что в задницу не целует. Но если бы тот разрешил, непременно бы целовал. Но я-то тут при чем?

Избор поднял брови:

— Твой отец из тех, кого поставили на правильный путь?

— Чего? Из ущербных, что ли? Да ты что! — Балуй перестал жевать. — Ты чего такое про моего батьку говоришь? Сам ты ущербный, понял? За такое и по роже можно схлопотать!

Избор рассмеялся: парень секунду назад говорил об отце гораздо более порочившие его слова, но чужаку не позволил даже невинного предположения. Впрочем, может, для них это действительно оскорбительно? Он слышал, что к «ущербным» отношение в народе было странным — от них, словно от заразных больных, старались держаться подальше.

— Чего смеешься? — Балуй вскочил на ноги, сжимая в кулаке недоеденный кусок курицы.

— Я смеюсь над тобой, а не над твоим отцом. Сядь.

— Странный ты человек, Избор, — парень посмотрел на него сверху вниз. — Тебе, значит, можно говорить все что хочешь: про меня, про батьку моего, смеяться, а мне, значит, нельзя? Так, что ли?

— А ты не видишь разницы между мной и собой? — удивленно спросил Избор.

— Разницу я вижу. Ты лысый, а я нет. Могу много отличий назвать, и все не в твою пользу. — Балуй глумливо хохотнул и сел на траву, откусив внушительный кусок курицы. — Расскажи лучше про медальон.

— У тебя такое правило? Презирать благородных?

— Чего? — парень насупился. — Да не презираю я тебя. За что? Но и тебе меня презирать не за что. Расскажи про медальон, а? Должен же я знать, ради чего меня стража из дому выгнала.

Он же совсем ребенок! Только хочет казаться взрослым. И почему так трудно преодолеть в себе это отвращение? Какое-то физиологическое, врожденное отторжение, неприятие, желание соблюдать дистанцию. Наверное, это несправедливо: мальчик подарил ему свободу, он был честен и смел, хотя и глуп. И никто, кроме Избора, не виноват в том, что стража выгнала его из дома. Почему не быть к нему хотя бы снисходительным? Почему не рассказать о медальоне хотя бы ту сказку, которую ему в детстве рассказывал отец? Легенду о медальоне знали все дети благородных… Но дотянет ли Балуй до уровня пятилетнего благородного отпрыска?

— Ну, слушай. Есть легенда, будто недалеко от города когда-то жил могущественный волшебник. Он никогда не вмешивался в жизнь горожан и был добрым чудаком. Жизнь в городе тогда шла совсем не так, как сейчас: городом самодержавно правил жестокий и тщеславный человек. Его звали Харалуг. Подчинив своей воле город и соседние деревни, он начал готовиться к войне. В те времена и возвели городскую стену. В кузницах ковалось оружие, весь город работал только на войну: люди нищали, дети умирали от голода, а оружейные склады росли и росли. Но когда Харалуг начал собирать армию, горожане не выдержали: они упали в ноги волшебнику и попросили избавить их от Харалуга. Матери не хотели терять сыновей, а жены — мужей. Волшебник был таким добрым, что не мог убить никого, даже тирана. И тогда он придумал медальон: если человека нельзя убить, можно лишить его внутреннего жара, который толкает его к несправедливостям и преступлениям. Но этот внутренний жар не может жить внутри медальона, он должен быть передан кому-то, кто воспользуется им для чего-то хорошего. И с тех пор, в память о доброте волшебника, в нашем городе никогда не казнили преступников. У них отнимали их внутренний жар и передавали достойным — тем, кто не обратит его во зло.

Избор вздохнул, посмотрев на разочарованное лицо Балуя.

— И все? — обиженно спросил тот.

— А чего бы тебе хотелось?

— И счастливым стать нельзя?

— Нет, — Избор снисходительно улыбнулся.

— А зачем ты тогда его украл?

— Понимаешь, я считаю, что в последние годы медальон используют не по назначению. Ведь вместе с тем самым внутренним жаром человек теряет таланты, способности, интуицию, и они переходят к достойному. И те, кто раньше считался достойным, теперь накапливают этот жар. И не очень-то считаются с теми, у кого его отбирают.

Балуй задумался… Даже поднял к небу глаза и что-то зашептал.

— Погоди. Так это медальоном разбойников делают ущербными? — он привстал и отбросил обгрызенную куриную кость в кусты.

— Ну да…

— Знаешь, по мне — лучше бы их убивали! Ты видел когда-нибудь ущербного?

Избор покачал головой.

— Они… — Балуй с трудом подбирал слова, — они и не люди вовсе. Они не смеются никогда. Жадные делаются и глупые. С ними не здоровается никто.

— Но они же преступники! — попытался объяснить Избор.

— Ну и что? Все равно. Преступник преступнику рознь. Разбойник там или вор — это да. А если человек просто налогов не смог заплатить? Он что, тоже преступник?

— Вот поэтому я и украл медальон, — вздохнул Избор. — Я же сказал — мы злоупотребляем медальоном.

— Мы — это кто? Благородные?

Избор кивнул.

— Так это значит… — Балуй вскочил на ноги и посмотрел на Избора как-то странно — то ли испугавшись, то ли возмутившись. — Так благородные такие все из себя умные и талантливые, потому что забирают себе этот, как его… жар?

— Нет, это не совсем так. Благородные от природы устроены не так, как простолюдины. Они с детства обучаются наукам и искусствам, они по-другому чувствуют, по-другому воспринимают мир. Они никогда не пользуются полученными талантами во зло.

— Да откуда тебе знать, как я чувствую? — закричал парень. — Почему ты решил, что ты лучше меня?

Избору показалось, что тот сейчас расплачется. Но Балуй неожиданно сел на траву и обхватил колени руками, сцепив их в крепкий замок. Жалкий, взъерошенный, он был похож на воробья, попавшего под дождь.

Балуй помолчал, скрипя зубами, а потом спокойно спросил:

— И что ты собрался с ним делать?

— С медальоном?

— С медальоном, с медальоном! С чем же еще! — в этих словах проскользнула такая сумасшедшая злость, ненависть даже. И вместо воробья, попавшего под дождь, Избор увидел хищного зверька — мелкого, но зубастого. Соболя. Да, Балуй напоминал соболя, загнанного в угол.

— Я хочу увезти его отсюда. Сначала я думал добраться до моря и выбросить его с лодки, чтобы никто не видел, куда он упадет. Но потом подумал, что в хороших руках он мог бы принести пользу.

— Лучше бы ты бросил его в море. Я сам брошу его в море! — Балуй неожиданно вскочил с места и пошел прочь.

— Эй, погоди! — Избор неловко поднялся: он не привык сидеть на земле. — Погоди же!

Но парень не оглянулся, и Избор направился за ним, надеясь удержать. Почувствовав его приближение, Балуй побежал, не разбирая дороги. Избор вдруг испугался: а ну как он действительно уйдет? И не покажет, где спрятал медальон? Что способен натворить безмозглый обиженный мальчишка? А что если медальон попадет в руки к тем, кто знает, как его открыть? «Когда-нибудь Харалуг откроет медальон…» Что если мудрецы разгадали эту загадку? И сила Слова победила заклятье? Страшно представить, к чему это приведет!