В городе Е

Ольга Михайленко (2024)

Эта книга — попытка подслушать Екатеринбург через те образы и идеи, с помощью которых он говорит с горожанами. К сожалению, невозможно в черновик поместить иллюстрации, но вы легко найдете в Интернете изображения мест, описанных здесь. Любуйтесь)

РОДИМЫЕ ПЯТНА ГОРОДА

Тело Екатеринбурга покрыто родинками, родимыми пятнами и тату — многочисленными стрит-артами. Одни можно найти прямо на лицах зданий, обращенных к улицам, другие внезапно вспыхивают, стоит завернуть за угол, третьи надежно спрятаны и встречаются только тем, кто должен их увидеть. Но увидеть картины уличного искусства — это только полдела, их следует разгадать. И не стоит следует искать подсказки у других посетителей этой всегородской экспозици — единой разгадки не существует. У каждого свой разговор с городом, и никто не знает, что скажет город именно тебе.

Игорь, заведя свою пробежку дальше обычного, наткнулся на странное граффити на стене. Оно изображало барельеф, как будто выступающий на поверхности бежевого забора, на котором человек, неестественно изогнувшись дугой, стремился нырнуть вниз, в волны, но не мог, руки его безвольно повисли. Он врос в странное костлявое чудовище с черепом древней рыбы. Они делили на двоих плавник и греческий хитон, покрывающий тело человека складками, а тело чудовища оперением, расходящимся от скелета твари в разные стороны. А может быть они делили и хребет?

Надпись в правом нижнем углу мурала гласила «Тропа героя». «Хм, странная у героя тропа, вросла в него чудовищем и не отпускает», — подумал Игорь, и развернувшись, занес уж было ногу продолжить бег. Но вдруг остановился. Фраза «тропа не отпускает» как будто взорвала внутреннюю плотину, мысль на минуту остановилась, пораженная внезапной свободой, и хлынула с бешенной скоростью, заставляя сердце стучать уже не от бега — он смог выразить то, что мучило его уже несколько лет.

«Тропа не отпускает героя. Эта бестия вросла в меня и окостенела, и не дает мне плыть. Не дает плыть.» — Игорь присел на траву.

Сентябрь перевалил за середину, но все еще радовал теплым солнцем. Пустынная в выходное утро улица предоставила Игорю возможность уединения и полного погружения в волны своих мыслей. Теперь он смотрел не на фальшивый барельеф, он смотрел на экране памяти кино о своей жизни, и видел, как тропа постепенно врастала в него, вдавалась всё глубже, лишая других траекторий, которых было тысячи еще лет двадцать, да даже десять лет назад. Его мир сузился до одной беговой дорожки, на которой он и закончит свой забег. Нет, это не худшая дорожка, он не жаловался и мог при необходимости доказать даже самому себе, что является достойным человеком, превосходно реализовавшимся в разных плоскостях жизни. Но его мучило что-то несбывшееся, навсегда оставленное у развилки, и сознание того, что с выбранной тропы уже не свернуть до самого финального свистка.

Холод осенней земли дал о себе знать. «Вставай, герой, застудишь геморрой», — едко усмехнулся Игорь и, завернув за угол, медленно тяжело двинулся вдоль забора, глядя себе под ноги. Сделав несколько шагов, он уловил боковым зрением изображение на стене. Оказалось, что барельеф продолжался и на этой поверхности. Здесь тропа героя тянулась лентой через несколько образов. Ближе к углу были руки с раковиной, в которой лежала жемчужина.

«Жемчужина. Жемчужина — плод долгого пребывания на тропе. Мастерство, нельзя приобрести, прыгая с одной тропы на другую. Видимо мастерство — это и есть плата за прощание с другими возможностями.»

Дальше была изображена раковина, закрученная спиралью, слева в нее ныряли дельфины и безобразная рыба с человеческой рукой, а справа стоял классический Геракл, могучий, широкоплечий, его монументальность подчеркивала колонна, на которую он опирался.

«Да-да, прыгнув личинкой человека в круговерть жизни выходишь мужиком, колонной, на которую всё опирается. Все опираются, семья, общество. Лишился возможности прыгать, чтоб стать столпом»

Последним следовало изображения мужского и женского лица. Умиротворенные, они воплощали покой и единение. Женское лицо походило на лицо жены Игоря. Греческие мотивы мурала напомнили ему, как в юности они с Иринкой, еще будучи на этапе свиданий, забрели в музей. Там он обнаружил сходство подруги со статуей греческой богини, и потом долго в шутку звал ее своей богиней. Она улыбалась, смущенно отводя глаза, и это было умилительно.

Игорь стал думать о том, что за каждой тропой закреплены не только события и достижения, но и люди. И выйдя на другую тропу, возможно, никогда не встретить тех, кто сегодня делает его жизнь. Готов ли он попрощаться с ними, ради манящей неизвестности?

Звякнул телефон. Будильник оповещал, что пробежка завершена. Пора возвращаться домой. Его богиня, наверное, уже заждалась.

Иринка пришла к театру драмы гораздо раньше начала спектакля. Подруга писала ей, что вот-вот будет. На ее языке это означало, что на самом деле до встречи еще минут двадцать, не меньше. Иринка улыбнулась, никакой досады на подругу она не испытывала. Когда любишь человека, его недостатки начинаешь считать особенностями, а раздражение умудряешься предотвратить небольшими хитростями, например, назначая время встречи на час раньше необходимого. Иринка считала, что для сохранения гармонии сложность жизни следует уравновешивать легкостью собственного восприятия. Может быть поэтому к сорока годам она так и не стала Ириной Николаевной.

Двадцать минут — это целая прогулка в компании солнечного сентябрьского предвечерья, а если повезет, то и интересное происшествие. Обогнув театр Иринка увидела на стене изображение барельефа. Ее порадовало то, как гармонично граффити было вписано в этот кусочек города: не нарушая целостности этого места, оно одновременно отсылало куда-то к Древней Греции, к ее узорам и мифам.

Начинался барельеф изображением двух лиц мужского и женского. Это не была сцена поцелуя или объятий, но несомненно речь шла о любви, быть может о самом кристаллизованном ее проявлении, оторванном от необходимости телесного и словесного подтверждения.

Иринка попыталась определить, была ли увиденная картина и о ней тоже, о ее отношении к мужу. Что остается от любви, если попытаться ухватить ее за саму сердцевину минуя проявления в материальном мире? Пожалуй, радостное единение, вера в любимого человека, ясное понимание его красоты, желание быть рядом ровно настолько, чтобы быть спутником, а не возницей или грузом. Да, это о ее любви.

Первое изображение перетекало во второе, где человек, но с головой рыбы в сопровождении двух дельфинов нырял в закручивающуюся спираль раковины, и в конце этой спирали выходил дюжим Гераклом.

«Боже, как это хорошо изобразил художник, — восхитилась Иринка, — когда только ныряешь в отношения, ты еще недочеловек. В раскручивающейся спирали совместной жизни ты, совершив свои надцать подвигов сражаясь с собственными чудовищами и очищая авгиевы конюшни, только научаешься по-человечески любить.»

Следующее изображение продолжало ход ее мыслей. В конце пути рождалась жемчужина. Она являлась из открытой раковины, как сама богиня любви Афродита.

Иринка остановилась у конца стены, чтобы еще раз полюбоваться всем муралом, и завернула за угол. Тут ее ждал сюрприз — последний фрагмент изображенной истории. Здесь человек отделялся от хребта рыбы, который видимо еще сохранился в нем, несмотря на то, что путник окончательно обрел человеческие черты. Неожиданный финал заставил Иринку остановиться, чтобы прояснить свои мысли. Она поняла, что художник пошел дальше, за рамки любви двоих. Это история об изменении человека не только в супружеской жизни, но о его преображении в целом. И как и в отношениях с любимым вопрос «Ты меня любишь?», требующий бесконечного подтверждения, постепенно заменяется утверждением «Люблю тебя», не требующем ничего, так это должно произойти в отношениях с миром.

Телефон подал признаки жизни. Подруга уточняла, что будет уже сейчас через пятнадцать минут. Иринка улыбнулась. Она еще не знала, что подарит ей спектакль, но благодаря подруге, одну жемчужину она уже положила сегодня в шкатулку откровений.

Лучший разговор с городом — это разговор наедине. Не упускайте возможности поговорить с ним по душам, и он поведает что-то ценное.

***

Начало декабря было теплым и переминалось с ленивого снегопада в слегка минусовую температуру на мягкую морось под немного выше нуля. Время не для прогулок, мягко говоря, но это не остановило Марину. Она давно хотела рассмотреть ближе стрит-арты, расположившиеся на боках, плечах и ладонях города. Они только дразнили Марину в окно автобуса, то тут, то там выглядывая из-за угла яркими вспышками и, обозначив свое существование, но не дав рассмотреть себя, оставляли легкую оскомину недосказанности, которая медленно унималась, но вновь возвращалась в следующую поездку по городу.

Но когда Марина отважилась на изучение этих самых картин, ее ждало разочарование. Экскурсовод, обутый не по погоде в кеды, повел свою немногочисленные группу не к ярким муралам, которые влекли Марину, а по подворотням, заверив, что именно там обитает настоящее уличное искусство. Они двигались, останавливаясь у стен гаражей, голубятен, заброшек и площадок для мусорных контейнеров. Марина шла в гости к городу с ожиданием вдохновенной беседы о красоте и дыхании жизни, а дверь ей открыл не джентльмен в галстуке, а малоприятный тип в несвежей футболке с застарелыми пятнами, в выцветших спортивках с вытянутыми коленками и, ничуть не смущаясь своего вида, улыбался, выставляя напоказ свои немногочисленные гнилые зубы.

Марина становилась мрачнее, глядя на стены и ограды красивых, но неухоженных зданий, на разноцветные заплатки краски на их поверхности, которыми коммунальщики не успевали замазывать стихийные граффити. Группа останавливалась среди всего этого, чтобы посмотреть на изображенных уродцев, на густую вязь странных письмён, как будто претендующих на какой-то смысл, но лишенных его ввиду невозможности их прочесть. В увиденном Марина не находила ничего, кроме нарочитого желания подчеркнуть всё то неприглядное, что добрые люди прячут, когда встречают гостей. «Любят ли эти художники город? Любят ли людей, которым шлют свое послание?» — думала Марина глубже зарывая в шарф зябнущее лицо.

Проходя мимо мурала, изображающего подводный мир и его обитателей на стене детского дома творчества, экскурсовод презрительно хмыкнул:

А вот это официальный фестиваль стрит-арта. Разве это искусство?

Но разве это не здорово, что дети завернув за угол, вдруг найдут кусочек волшебного подводного мира, а не блеклую глухую стену? — не поняла Марина.

Им это не надо, они все равно обпишут, — поддержал экскурсовода его товарищ, затесавшийся в группу, указав на пошлые надписи поверх рисунка.

Они двинулись дальше, Марина молчала, но внутри ее бурлило возражение, которое спустя квартал она выразила так: «Раз мы думаем, что дети все равно все испортят, следует ли оставить им тусклую стену с облупившейся штукатуркой, размалеванную неопознаваемой инописью и унылыми пугалами? А что они в свою очередь оставят своим детям?». Но вслух высказывать это было уже поздно, и Марина молча проглотила свое возмущение.

На проспекте Ленина красивые дома эпохи конструктивизма выставляли щеки округлых выступов и прямые профили углов. Местами эти здания были приведены в порядок, другая часть только ждала своей очереди, печально зияя оголенными кирпичами. Группа Марины подошла к ограде, где в прямые черные линии прутьев были впаяны чужеродные желтые кольца, кричащие: «А мы не такие! Мы другие». Выглядела эта композиция, как стайка вызывающе орущих подростков, осмелевших от того, что сбились в кучку. Экскурсовод весело рассказал историю о том, как пенсионер, живущий в доме напротив, возмущался и писал письма в администрацию с просьбой убрать цветное непотребство.

Марина живо представила, как старый могучий Свердловск, оставшийся без зубьев своих ровных оград, выломанных 90-ми, терпеливо ждал, когда окрепнет поколение, которое поможет ему с починкой. И вот когда казалось, что пришла помощь, он обнаружил, что над ним посмеялись. Нет, ему не помогли восстановить поредевшие ряды его черных оград, вторивших своим цветом художественному чугунному литью, не вернули по праву принадлежащую ему первозданную строгость линий. Они влепили туда цветастых фигурок, проистекающих, между прочим, из того же самого авангарда, что и конструктивизм, но это не помогало им прижиться. И дед мог только бессильно браниться на молодчиков, которые гогоча объявили ему, что так нынче модно. Может ли быть в этом искусство? Отгрызть то, что было создано прошлым, и заполнить его своим: «А мы другие»? Можно ли позволить молодому стрит-артеру мазнуть баллончиком на полотне классика? Марину не смешила эта история.

В конце экскурсии они подошли к стене, где была изображена арфистка в средневековом наряде. Особенность этого арта была в том, что арфистка появилась как дополнение к пятну краски, которая, струйками стекая по стене, натянула струны «арфы». Это изображение не радовало красками или высокохудожественным исполнением, но что-то заставило Марину сделать фото, наверное то же, что не дало коммунальщикам закрасить его, обновляя фасад здания — арфистка и ее арфа остались нетронутыми.

Получив оплату за экскурсию, ведущий с приятелем заторопились распрощаться, группа разошлась. Марина какое-то время шла в одну сторону с молоденькой Аней.

Аня, скажи, а как ты думаешь, что такое искусство?

В искусстве главное — сделать что-то новое, скандальное и стать известным, — отозвалась Аня уже готовым ответом.

И всё?

Да, как Дали, например, — уверенно ответила Аня.

«Сделать что-то скандальное и стать известным,» — повторила про себя Марина, как будто пытаясь извлечь из этой фразы какой-то дополнительный смысл, но его не было, как не было в этих словах и правды, и красоты.

Попрощавшись с попутчицей Марина зашла в ближайшую кофейню согреться. Тепло нужно было не только ее телу. После этой прогулки, сырой стала не только обувь, отсырело что-то внутри. Получив горячий кофе, Марина открыла на телефоне последнюю фотографию. Что ее задело в этой арфистке? Во—первых, она сильно выбивалась из ряда того, что видела сегодня Марина. Она пришла не из модных тенденций, не из современных протестных настроений, не из желания прокричать о себе… Она была призвана из другой эпохи, откуда из хранилища вечных женских образов. И призвала ее арфа, которую извлек из пятна художник. Он заставил убогое пятно, чью-то грубую оплошность или странную злонамеренность, петь звуками арфы! Он преобразил низшее в высшее, увидел красоту, и заставил увидеть нас. Вот это магия!

«Нет, нет, — думала Марина, — они ошибаются. Искусство не в новизне, не в умении выделиться, искусство не в бунте, не в желании сделать все наоборот, и первое, и второе, и третье — порождается не самыми высокими человеческими проявлениями и простым умствованием. А искусство протягивает нам красоту замысла и формы, чтобы поднять нас к чему-то не всегда новому, но вечному и высшему. Наверное так.»

Но утвердившись в этой мысли, Марина тут же стала себе возражать. Ведь есть же, есть эти угрюмые, обшарпанные, незаслуженно запущенные дома, есть уродливые стороны жизни и человека. Можно ли их игнорировать в искусстве? Созревший было ответ опять выскользнул из ее рук и ушел под нескончаемые воды противоречий.

Выйдя из кофейни, Марина попала в предвечерний город. Густо-голубое небо, дойдя до горизонта светлело и перетекало в оранжевое, переплетались темные силуэты домов и деревьев. Невольно залюбовавшись, Марина остановилась и через какое-то время обнаружила, что дыхание ее стало глубже, а губы впервые за несколько часов тронула улыбка. «Вот у кого нужно учиться искусству!» — решила она, не назвав у кого именно. Она долго шла по проспекту Ленина. Дом Севастьянова, блики на вечерней Исети, старинные, заботливо обновленные здания, обратившие свои лица к проспекту, огни вечерней иллюминации, щедро залившие улицы…Быстрый шаг сделал легкими тело и мысли, которые приподнялись над дневным возмущением и помирили ее с любимым городом, который снова повернулся к ней любимой стороной. «Любовь, — подумала Марина, — да, любовь, пожалуй, самый лучший маркер настоящего искусства. Если в изображении не живет любовь к людям, к городу, к миру, к красоте ничто не сможет его оживить. Пусть будут бунтари и мраколюбцы, видно они — одна из тех лопастей, что двигают к развитию формы и смыслы, но ось вращения другая. И я буду держаться ближе к оси.»

Родимые пятна не всегда украшают город, но изучая эти его приметы, можно что-то узнать о себе и мире.

***

Существованием красивых муралов, занявших пространство обширных глухих стен, Екатеринбург обязан фестивалю уличного искусства «Стенография». На первый взгляд такое остроумное название происходит от «графика на стене», но на самом деле название отражает не результат, а процесс: художники стенографируют в своих картинах мысли города.

Маша и Степан в силу своего юного возраста неутомимо доказывали себе, друг другу, и всему миру, что они хороши. Лучшим способом доказательства они считали неутомимые споры на ту или иную тему, ведь это прекрасный повод продемонстрировать свою эрудицию, красноречие, оригинальность мышления, а также невзначай подкинуть несколько фактов о своих достижениях.

Излюбленной темой для обсуждения молодых людей была какому полу принадлежит превосходство: мужчинам или женщинам. Если откинуть витиеватость и напыщенность всех их речей, все их диалоги можно было бы заменить двумя фразами, достойными воспитанников старшей группы детского сада:

Мальчики главные! Они сильнее и умнее.

Зато девочки добрее, красивее и вообще.

В саду этот разговор непременно заканчивался бы демонстрацией длины языка. Но молодые люди уже вышли из возраста аргументов такого характера.

Для длительных споров требовалось много времени и пространства. Вечные оппоненты исходили весь город и каждый из них мог похвастаться заработанным в Яндексе статусом знатока города десятого уровня.

Сегодня путь их лежал к муралу, оставленному на доме последней «Стенгорафией». Подойдя к своей цели, они замолчали. Над ними высился Александр Невский высотой в пять этажей. Это была гигантская фреска, по композиции очень похожа на церковную, но лишенная мягкости линий, обычно присущей изображениям на иконах. Контуры изображения были прямыми и четкими, цвета яркими. Князь стоял под стягом со святым ликом, одной рукой опираясь на меч, а другой прижимал к себе церковь, что уместилась на его ладони.

— Как бы ты охарактеризовал его состояние? — спросила Маша вглядываясь в лицо Невского.

— Не знаю… Спокойная решительность… Готовность достойно встретить любые испытания… и защитить то, что для него ценно, — отвечал Степан и, произнося все это, примерял на себя.

— Смирение. Это можно назвать смирением? — задумчиво протянула Маша.

— Скорее, мужество. Мне кажется, смирение — это как раз подчинение обстоятельствам, а не противостояние.

— Смиренное мужество или мужественное смирение, — поиграла словами Маша, пытаясь сравнить оттенки значений полученных словосочетаний.

— Как бы ты не определила, Невский — один из гигантов, на которых стоит вся наша история. И стоит она на мужиках, — завернул Степан на любимую тему.

— В истории нашей страны были и великие императрицы.

— Великие императрицы возможны тогда, когда у них есть великие полководцы, — парировал Степан.

— Ну началось, — мастерски закатила глаза Маша.

— Это невозможно отрицать, — заулыбался довольный собой Степан.

— Это невозможно выносить, — Маша изобразила скуку на лице и добавила, — без чашки горячего чая.

— Идем в монастырское кафе, там прилично, — предложил победитель раунда.

Кафе, оборудованное деревянными столами и стульями и украшенное голубым буфетом, выглядело по-домашнему. За горячим чаем и нехитрой выпечкой молодые люди продолжили беседу в мирном ключе.

— Степ, а какие у тебя любимые стрит-арты? И что они означают для тебя? Ну вот Александр Невский, как я понимаю — это олицетворение мужества.

— Угу, соглашусь, — кивнул Степа, жуя пирожок.

— А вот арт с Юрием Гагариным, он о чем?

— О, — покончив с пирожком Степа готов был к более пространной речи, — Гагарин — это воплощение способности сохранять силу духа и человечность, и уходя в неизвестность и вернувшись героем. И конечно же, о неограниченных возможностях человечества, благодаря научным и инженерным достижениям мужской его половины, — ухмыльнулся Степан.

— Да, только звезды не стали к нам намного ближе, зато мы надостигали такого оружия, которое способно вернуть землю в состояние звездной пыли.

— Нет, такого оружия пока нет, — приспокойно заявил Степан.

— Будет! Мужское эго жаждет достижений, даже если это будет последнее достижение в жизни планеты Земля. А женщины потом выгребают это. Есть женское мужество, когда хочется закрыть глаза, и не видеть всех ужасов, которые происходят на этой планете, но женщина не может себе этого позволить, потому что в этот момент ей надо тащить раненых из окопов, продолжать вытаскивать жизнь на своих плечах. Видел мурал «Фронтовичка»? Там очень точно это передано: женщина в военной форме закрывает лицо руками, а руки прозрачные.

Маша раздухарилась, ее мимика стала выразительнее, а голос задрожал. Степан какое-то время боролся между двумя желаниями: успокоить ее и доказать свою правоту.

— Ох, Машенька, умеешь ты довести до слез. Но с другой стороны, борьба — это двигатель прогресса, а прогресс всегда шел за новым оружием. А без прогресса женщины бы до сих пор развешивали занавесочки в пещерах.

— Но почему прогресс должен основываться на борьбе, а не на любви?

— Пфф, — фыркнул Степа и продолжил деланно ласково, — детка, ты живешь в идеальном мире. Где ты видела, чтобы кто-то что-то делал ради любви?

— Ты не прав, Степаша, — спародировала Маша его тон. — Вот знаешь мурал со Святой Екатериной?

— О, да! Монументальный. Шикарно выглядит в темноте, как настоящая статуя в нише, выдолбленной в доме.

— Знаешь, почему эту женщину объявили святой? Ее казнили, потому что она не отреклась от христианства. А она, между прочим, была богатой и образованной женщиной, с хорошим положением в обществе. И может быть, достигла бы еще большего. Почему христиане гибли за свою веру?

— Фанатики?

— Христианство принесло очень простую идею: люби и будешь счастлив. Люди испытали это учение на себе, и поняли, что это по-настоящему работает. И не могли жить без этой истины. Ради любви можно очень многое! Из любви можно строить, создавать, лечить, помогать… Когда человечество придет к этому — это и будет рай.

Степан молча посмотрел на Машу. Пауза затянулась. Маша пыталась понять, что значит его молчание: он согласен или нет? Степан наклонился к ней, накрыл своей ладонью ее миниатюрную ручку и серьезно сказал:

— Знаешь, Маш, ты абсолютно не права. Но… Мне нравится, что ты в это веришь. Ты — очень светлый человек. Я даже завидую тебе.

Возможно, скептики и мечтатели этого города никогда не придут к согласию. Может быть, город и не стремится к этому, достаточно того, чтоб они слышали друг друга, и происходило взаимопроникновение взглядов, идей и судеб.