Наследники Византии. Книга первая

Ольга Ранцова

Мы зовем Вас, читатель, в 16-е столетие, когда Москва захватывает целые княжества, берет на щит Казань и велит Крымскому хану громить Киев.Это семейная сага боярского рода Воронцовых – Вельяминовых, история мужа и жены, ставших друг для друга утопающим и соломинкой, больным и припаркой.Из книги в книгу вы станете участникомвизантийских интриг и борьбы олигархических кланов при Московском дворе, сравните век 16-й и век 21-й. Разве что-то изменилось? Книга содержит нецензурную брань.

Глава 2 Дитятко, что тесто, как замесил, так и выросло

«Кто жалеет розги своей, тот ненавидит

сына…»

Притчи 13,25

Господь, хитрец зело великий, уменьем Своим мир сотворил… расписал леса таусинным проблеском, палевое солнце над дорогой поставил. И даже бросил эту васильковую плешь в ржаное поле, чтобы глаз не мог оторваться, так и тянулся любоваться ласковой синевой. Из Старой Рязани в Переяславль дорога не дальняя, и Семен Иванович всё подгонял коня. Поспешали за ним и кмети, дружно, плечом к плечу, следуя за своим господином. Гордились им. Молод боярин, а в великой чести у князя, знатен и богат. Семен Иванович — не скуп, хлеба и соли молодцам его не боронено; и сын у него растет — значит, за днешним будет день грядущий, и их сыновья тоже будут в сытости служить сильному господину.

«Окая-а-анный и убогий челове-е-че,

Век твой ко-о-нчается, и конец приближается,

А Суд Страшный готовится….»

Этот хриплый возглас вместе с встречным ветром хлестнул в лицо, и боярин на полном скаку еле успел сильной рукой сдержать коня, и — Слава Господу! — не зашиб нищеброда.

«Горе тебе, горе душа убогая,

Солнце твое на заходе, а день при вече-е-ре.

И… секира при ко-о-рени…»

Маленький оборванец отшатнулся, но продолжал тянуть писклявым голосочком в нестройном хоре мужиков и баб, таких же оборванных, с серыми исхудалыми лицами. Было их человек семь, покаянников, какие ныне толпами бродили по Рязанским дорогам; бросивших свой дом, землю, шатающихся от деревни к деревне, от города к городу.

Боярская рука потянулась к трехжильному арапнику, висящему на поясе. И разжалась тяжелая длань. Не поймут. Дружинники супясь, отводя глаза, объезжали убогую ватагу, тех, кто перед скорым Концом Света по слову Христа бросили всё и пошли за Ним…

«Душе, душе, почто тлющими печешься?»

* * *

Боярин Семен Иванович торопился домой, ожидая сегодня желанного гостя. Дружинники еще спешивались во дворе, конюхи неторопливо вываживали разгоряченных скакунов, с поварни долетал легкий запах окуневой ухи… а молодой боярин уже взбегал на крыльцо, давая отрывистые и резкие наказы дворскому, слушая и спрашивая одновременно:

— Пошли встречь отцу Алексию двух холопов… Сын где?

По привычке, Семен Иванович спрашивал только о Мише, позабыв о своем болезненном первенце. Дворский всполошено взмахнул руками, ибо не знал что отвечать. Уже битый час няньки искали проказливого боярченка и в саду, и в доме, и не могли найти. Спрятался где-то неслух, шелапут окаянный. Нет никакого сладу с младшим барчуком!

— Приведи сына.

От скорого боярского гнева дворского спасла грамотка из Москвы, которую Семен Иванович принялся читать, мановением руки отпустив холопа.

Четыре года прошло после Великого стояния на Угре. Коварством Державного хан Ахмат той же зимы был зарезан в степи, Орда распалась. Её остатки Иоанн добивал руками ногаев и крымцев.

И развеличалась Москва! Без всякого зазору московские лизоблюды стали именовать Иоанна царем, вещали о Третьем Риме и Новой Византии. А нам куда?! Рязани, Твери, Пскову… В ваш византийский мешок? В холопы к Державному?

Рязанские князья по лествичному праву стояли выше князей московских! Ибо происходили от старшего сына Ярослава Мудрого Святослава, а московские князья — от младшего — Всеволода. Рязань на своем пути многих бед исполненном выстояла, не сломалась! И сейчас не упадет.

С Москвой тягаться силы нужны, и ум большой… Ничего. Великая княгиня рязанская Анна — родная сестра Державного. Сейчас она вящая защита мужу и сыновьям своим. А там дай Бог многих лет жизни князю нашему — переборем Москву.

Еще додумывая свои мысли о будущих московских нестроениях, о вражде сына Державного с мачехой Софией Палеолог, Семен Иванович спускался в гридню, откуда слышал приветливый голос жены и мягкое «Мир дому сему» отца Алексия.

Это инок Алексий вымолил у Бога жизнь его сыну. Семен Иванович свято верил в это. Второй сын боярина Воронцова рос крепышом. Ни во что ему ни мороз, ни жара — озорник, драчун, неслух. Мамки не поспевали за Мишенькой. Что ни день — то проказа: весь в синяках и царапинах. Поглядывая на подрастающего крестника, инок Алексий улыбался:

— Это не Федя. Чадо непокорное.

Мише шел четвертый год.

— Да, не Федя, — соглашалась Анна Микулишна, глядя из окна, как под визг мамок и сенных девок Мишутка лез прямо в пасть цепному кобелю.

Ради летнего зноя все окна в гриднице были распахнуты. Медовый жаркий дух, склоняя день к паобедью, тек в окно, дробился на разноцветных слюдяных ставенках.

— Михаил! — прикрикнула из окна боярыня, и, оборотившись к иноку, сказала уже иным голосом, — и ссадины, и удары ему как с гуся вода. Феденька кровь как только увидит — его из себя воротит, а этот живчик вчера всю щеку расцарапал и не пикнул даже. Все твоими молитвами, отче!

Уважая дорогого гостя, на стол подавали только постное: лососину с чесноком, капусту с сельдью, пироги в ореховом масле, стерлядь на пару. Старая нянька Ершиха, ходившая когда-то за самим Семеном Ивановичем, и поэтому по старости и по близости к хозяевам пользовавшаяся всеобщим уважением в доме, поставила перед иноком рыбный каравай, и сказала совсем некстати:

— А коли баярыня Явлампия са дачуркой к нам жаловали, этат ахальник, прости Госпади, дочурку ихнюю за нос укусил.

— Надо брать его уже в свои руки, — Семен Иванович искоса поглядел в окно.

Няньки, поймав, наконец, барчука, охорашивали его, отряхивали, чтобы вести в хоромы поклониться крестному.

— Разнуздался он совсем. Миша!

Боярин, забыв о том, что у него гость, выскочил из-за стола, и опрометью бросился во двор.

— Ой, Богородице! — взглянув в окно, закричала и Анна Микулишна, — Миша, деточка!

А «деточка» уже успел вывернуться из рук нянек, добраться до собаки, и отстегнуть ошейник. Почуявши нежданную волю, псина взвилась на дыбы, и бросилась с лаем и дикой яростью в толпу дворовых женок. Миша, вцепившись в собачью шерсть, волокся за псом по земле. Девки кинулись в рассыпную, а зазевавшуюся няньку Анисью пес успел ухватить за голень и грыз её, упавшую, орущую. Тут и выбежал боярин Семен из дома, оторвал сына от собаки, и, передав его подоспевшим дворовым, кинулся спасать несчастную няньку.

* * *

Семен Иванович сидел под иконами у стола, облокотившись о подушки. Ныла рука, прокушенная собакой, на душе было скверно, и чтобы умягчить сердце, боярин читал из «Измаграда», а именно «Слово о притче к родителям».

— Накажите измлада дети своя, глаголет Божия премудрость: «Любящий сына своего, жезла на него не пощади: наказуй его в юности, да на старость твою покоит тя. Аще ли измлада не накажещи, то, ожесточав, не повинится тебе».

Отец Алексий недавно ушел. Он ласково, заботливо наставлял крестника, говорил ему о всевидящем Боге. И вот Мишенька, утихомиренный, сидит сейчас на теплом ковре, играет деревянными лошадками, птичками, зверушками, с братцем Федей.

Вечерело. Солнце вразвалочку уходило за небозем, не торопясь забирало последние лучи. Анна Микулишна вышивала тут же в гриднице вместе с сенными девушками. Было тихо.

— Но вы, братие и сестры, наказуйте дети своя измлада, да закон Божий и страх Божий вкоренятся в них. Аще ли не послушает тебя твое дитя, то не щади его — ран шесть или двенадцать сыну или дщери. Аще ли сделает зло — пятьдесят ран плетью.

Семен Иванович читал медленно, продумывая каждое слово. Это была мудрость от отцов — дедов. Так воспитывали его, так воспитает он своих детей, так они воспитают своих. Детей обычно начинали сечь по субботам с трех лет. Феденьку Семен Иванович «наказывал»⁴ шестью ударами розги.

«Пятьдесят ударов для такого младеня, конечно много, — думал Семен Иванович, — ему-то еще и пяти лет нет… однако „вин“ уде накопилось бесчисленно». Боярин поднял взгляд от книги, посмотрел на ковер, на лошадок и птичек, на Федю… Миши не было.

— А где Михаил?!

Боярыня встрепенулась, сенные девки, побросав рукоделие, побежали искать барчука… И почти сразу же из соседнего столового покоя послышался грохот и звон.

Оказалось, что Мишуля исхитрился залезть на самую верхнюю полку поставца с поливной ордынской посудой, не удержался там, и грохнул на пол, разбив добрую сотню дорогущих тарелей и пиал.

Анна Микулишна, как птаха, взмахивая широкими рукавами, оглядывала дитятю и сзади и спереди.

— Головка не болит? Не порезался где? Не кружится головка?

Миша был цел. Будто ангелы укрыли его со всех сторон, когда валился поставец, и сыпалась, билась посуда. Семен Иванович вошел в столовую горницу, остановился на пороге, и смотрел на кудахчущую жену, на толстого младеня, что уже выкручивался из рук Анны, норовя сбежать от родительницы.

— Михаил! — грозный голос отца заставил мальчика притихнуть, — только ведь что крестный вразумлял тебя греховностью непослушания.

Мишутка глядел на отца своими серыми упрямыми глазищами, и в них не было ни раскаянья, ни страха.

— Илларион! Неси розги…

Не смея открыто перечить мужу, несчастная Анна Микулишна закрыла собою младенца.

— Анна, выйди.

В горнице посерело. Солнце ли своротило с красных окон, или это сердце отцовское омрачилось. Не мог он на него гневать… Семен Иванович подхватил на руки сына, прижал его, жизнь свою, кровиночку свою, счастье свое…

* * *

А в начале зимы, умер Великий Рязанский князь, и осиротил рязанскую землю, и жену свою, и двух сыновей.

Рязань заметали снега. В каменном холодном дворце собрались вборзе мужи рати и совета — словутные воины, могучие воеводы, для которых вся жизнь в обороне родимой земли, в вечной борьбе с неспокойной Степью.

На возвышении, на резном позлащенном креслице, рухнувши на подлокотники, сидела Великая княгиня Анна Васильевна — вдова. Она будто и не видела, и не слышала ничего, вовсе не понимала, зачем привели её сюда, оторвали от дорогого гроба.

Гул похоронного звона проникал в палаты через цветные слюдяные окошки, и шубы боярские еще пахли церковным ладаном — воеводы сидели смурые, изредка из под насупленных бровей взглядывая на двух княжичей — шестнадцатилетнего Ивана и тринадцатилетнего Феодора Третного, притулившихся у кресла матери. У них, у бояр рязанских, был только этот день, да еще, может, один… Гонец, посланный в Москву сразу после смерти князя, уже, верно, достиг Кремля. Державный мешкать не станет! Пошлет к сестре лучших своих советников, людей близких, доверенных. Пошлет с утешениями, с советами. И княгиню Анну понять можно. Горе у несчастной женки! Вон, как смерть мужа её подкосила — сидит, будто в истоме. Так не проще ли ей свалить всё на плечи московских наместников, может и в Москву уехать, где любимый брат и утешит, и обласкает, и племянников примет, как родных сыновей.

Но Анна Васильевна не только женка горемычная. Она Великая княгиня! Должна же она уразуметь даже в своем безысходном горе, что дозволить царю Иоанну вмешаться в рязанские дела — значит лишить своих детей Великого Рязанского княжения! Памятью покойного мужа должна уразуметь!

И вот среди общего смятения поднялся боярин Семен Иванович Вельяминов — Воронцов — осанистый, рослый. Хоть был он еще молод, но покойный Великий князь всегда отличал его за ратную доблесть, за мудрые советы.

— Великий князь! — обратился Воронцов к юному Ивану Васильевичу.

Княжич вздрогнул. Темный, невысокого роста, с мелкими чертами лица, Иван никогда, ни в младых летах, ни пришедши в возраст, не отличался решительностью и собственной волей. Он и сейчас недоверчиво поглядел на Воронцова, словно не понимая к кому обратился боярин. Такое поименование заставило и княгиню Анну очнуться. Она обвела заплаканными глазами Думу, зябко передернула плечами, укуталась в соболиный ворс.

— Князь Великий! — еще раз твердо сказал Воронцов, — И ты, княгиня Великая Анна Васильевна! И вы, честные бояре! «От всякого труда есть прибыль, а от пустословия только ущерб» — так глаголет нам в Притчах мудрец. Оттого и я прошу вас: да помним, что в руках наших вся доба земли Рязанской. Господь да укрепит нас! И надлежит исполнить волю покойного князя, определить судьбу княжения. Ведомо вам, что опочившим князем было решено и утверждено вами, отдать города Старую Рязань, Перевитеск, Тулу в удел младшему княжичу Феодору Третному. Иван Васильевич получает главнейшие города: Переяславль, Ростиславль, Пронск. Князю удельному Феодору Третному служить брату своему старейшему честно, грозно, без обиды.

По Думной Палате прошла замять. Слишком уж по-писанному толковал Воронцов. Что за поспех? Может, и грамоты уже изготовлены без ведома Думы?

Но Семен Иванович не остановился на этом. Стал глаголать о составлении между двумя братьями-князьями договора, чтобы одному брату наследовать после другого, если не будет у них детей; и чтобы никаким образом не отдавать своего удела в иной род.

Тут и княгиня Анна, молодая вдова, красивая даже в скорбном своем убранстве, страдальчески изогнула брови, воскликнула:

— Какие дети?! Семен Иванович… Они и не женаты еще…

— И с женитьбой Великого князя нужно поспешить, — веско отвечал Воронцов.

Мешкотно доходили все эти хитросплетения до грубых ратных голов рязанских думцев. Мнили, пересуждали. Только Павел Андреич Коробьин сразу понял мысль Воронцова: решить все разом, спешно утвердить грамотами. Нельзя оставить Москве ни малейшей возможности засунуть свою ложку в Рязанскую кашу.

* * *

Быстро, как горящий уголек под снегом, тухнет зимний день. В белом небе плывут облака, несут ангелов ко Господу. Семен Иванович вышел встречать гостя на крыльцо, и был одет по-домашнему в легкую ферязь, перепоясанную кушаком, и татарские мягкие сапожки — ичиги. На плечи небрежно наброшена дорогая шуба. С заднего двора доносился звонкий Мишин голос и крики дворовых ребят: мальчишки бегали взапуски, метали снеговые комья.

— Зятек мой! — улыбнулся боярин Коробьин.

Он обнял хозяина, облобызался с ним троекратно. Рыхлый, пентюховатый, на вид как жидкое тесто. Борода у Павла Андреича почти не росла, глаза маслены, в словах обкатен. Но не глуп был боярин Коробьин. Ум имел острый, хитрый. За давешнюю мысль Воронцова Павел Андреич ухватился цепко, когтями, выпущенными из мягких лапок. Поэтому и приехал на ночь глядя, но разговора все не начинал. Спросил о Федюшином здоровье, посетовал на свою «коровищу», что не может дочку ему родить. У Павла Андреича был единственный сын Семен — Ждан, Мишиных годов. А хотелось бы еще дочку: «Воронцовым невестку» — шутил Коробьин.

— Поддержи меня, Павел Андреич, — напрямик вдруг сказал Воронцов.

Коробьин не спеша вошел в дом, молвил:

— То, что бояре наши, — улыбка кошачья, — на все согласят… об этом даже не думай! Не дурни ж они совсем: из самовластных бояр в московские холопы идти. Сейчас мы с тобою и всё напишем, и грамоты изготовим…

Семен Иванович кивнул. Великокняжеский дьяк уже дожидался в отдельном покое, созванный Воронцовым заранее.

— Тут бы вот что, — Коробьин опять улыбнулся не то лукаво, не то зло, — за князюшкой нашим как бы заминки не стало.

Опочивший сегодня Великий князь Василий Федорович был очень добрым человеком. Бояре рязанские никогда не знали его грозы, и отцом Великий князь был мягким, потачливым. Он так баловал своих детей, будто никогда не чел слов Писания: «Нагибай выю ребенка в юности, и сокрушай ребра его, доколе он молод, дабы, сделавшись упорным, не вышел из повиновения тебе». Так и сталось. Бояре Воронцов и Коробьин знали, что еще пару лет назад, когда Великий князь стал приискивать жену своему наследнику (14 — 15 лет — самый возраст), то княжич Иван изошелся криками, требуя от отца даже не заговаривать с ним «об этих колодках несносных, цепях острожных». Великий князь не посмел перечить сыну!

А тут и Державный бесконечно слал из Москвы дорогие подарки «возлюбленным племянникам». Казалось, и месяц с неба достанет им, ежели рязанские племянники того пожелают. Эти подарки вызывали постоянные ссоры между братьями, словно московский дядюшка нарочно подгадывал: оделить одного — забыть другого, и наоборот.

Коробьин искоса поглядывал на праведного Семена Ивановича. Тот, честный до испода сердца своего, считал невместным осуждать великокняжескую семью. Но правда-то, вот она — туточки!

— Ладно! — Сказал вдруг быстро Коробьин, — напужаю князюшку нашего! Детки те, что отца своего николи не страшились, других боятся! Расскажу ему, пусть повспомнит, да призадумается, что в их роду с князьями, которые потеряли свои княжества, делали. Дед его одного племянника, другого угробил, а дядюшка сам — то Иоанн Державный зубы на родных братьев точит! Так что пусть не мыслит Иванушко наш, что в Москве его пироги медовые сожидают. Это только вначале пироги, а после — мешок каменный, отрава ли в курице, изгнание ли…

Ох, как не понравились Семену Ивановичу эти речи! Где тут любовь к ближнему, где почтение к князю своему?! Но Коробьин, не дав возразить Воронцову, быстро поднялся, перекрестился на образа, и сказал ни к тому, ни к сему уже на пороге:

— Последние времена. Скоро миру конец, Семен Иванович, али не знаешь?!

Примечания

4

В Древней Руси это сечение называлось «субботки». «Наказать» — значит указать, дать понять власть отца независимо от провины. За серьёзные проступки наказывали 50 ударами розг.