Zа право жить

Ольга Сноу (2024)

«Zа право жить» — второй выпуск литературно-художественного альманаха «Мы наши». Как и первый, он посвящен борьбе Донбасса и Новороссии за свободу, за независимость от бандеровского киевского режима. Его авторы — писатели, участники боевых действий, жители донбасских городов и сел, уроженцы тех мест. Они рассказывают о тяжелых военных буднях как на фронте, так и в тылу, особенно ближайшем, о жизни под каждодневными обстрелами. Порой только читая их рассказы, осознаешь невероятную степень драматизма, которым насыщены события этой войны.

Надежда Сайгушева

НАД ДОНБАССОМ ВОЙНА

Отделилась душа от тела,

Улетела в рай…

Ну, какое убийце дело,

Что на улице май…

Что дрожит, отражаясь, небо

В чистой глади озер,

Караулит кусочки хлеба

Голубиный дозор.

Что пьянит ароматом нежным

Вишен розовый цвет,

И туманом укрыт безмятежным

Украинский рассвет.

Но взрывается глухо и жарко

Над Донбассом война,

На аллеях цветущего парка

Умирает весна…

Мародер

Несколько лет война тянулась вяло. Где-то грохотало и взрывалось. А потом ударило со всей силы!

Объявили эвакуацию. В спешке собирали сумки и чемоданы. Бежали к месту сбора.Автобус уже стоял. Вокруг выли: в салон пускали только женщин и детей.

Жена вцепилась в него, Аленка и Ванька повисли на руках: «Папа, ты с нами…»

— Я потом приеду, догоню вас…

А водитель уже закрывает двери.

Стряхнул с себя жену, ребятишек. Успел просунуть руку в щель, задохнулся от боли. Кто-то подскочил, стали помогать, открыли. Впихнул своих. Даже не попрощались… Автобус, тяжело переваливаясь, покатил, следом за ним — бабий вой.

Потом протащился еще один, голосящий и плачущий, потом еще…

Некстати подумалось: чемодан тоже уехал, надо пойти домой, взять запасной свитер и бритву.

Подойдя к дому, ничего не понял, вяло удивился: из окна кухни торчало дуло танка. На втором этаже метались темные тени. Окно с треском распахнулось, из него стали махать чем-то белым.

В спину ему ткнулось холодное и твердое. Люди с автоматами повели на площадь.

Подумал: «Расстреливать». Нет, расстреливать не стали. Толкнули в толпу. Всем желающим раздавали оружие. Обрадовался: «Будет чем защитить семью». Потом одумался: с оружием из города не выйти!

Выбрался из толпы. Надо искать своих. «Их же в Одессу повезли? Найду!»

Дороги перекрыли. Он то натыкался на посты, то оказывался в центре перестрелки. Метался между ранеными, кого-то перевязывал. Кого-то вытаскивал из-под завалов. Потерял счет часам, а потом и дням.

А ноги куда-то шли. Все еще надеялся отыскать дорогу к своей семье. Ходить по улицам не боялся: умел правильно произносить проверочное слово: «паланыться».

Неба не было. Вместо неба — черный дым. Оказался возле горящего дома. В изнеможении опустился на грязный ящик. Окоченевшее тело потянулось к огню. Кто-то сунул в руки горячую кружку. Жадно начал глотать мутный кипяток. Зажмурился от восторга. Кипяток быстро закончился. Затуманенное сознание прояснилось от голода. Вокруг на таких же ящиках, понурившись, сидели люди. Молчали. У всех одна история.

Один чудак в ярком костюме лыжника скособоченно, как сорока, мелкими шажками ходит от одного к другому, бормочет, пытаясь заглянуть в глаза:

— Оглянулся, а дома нет… Одни щепки… И горит… А там же Танька, дети… — И так — по кругу, снова и снова, от одного к другому.

Когда сидеть стало невмоготу, пошел… куда-нибудь… Искать дорогу к своим. Наткнулся на широкие ступени. В черном проеме не было двери. Люди выходили и входили. Он тоже зашел. Под ногами хрустело стекло, в разбитые окна налетал ветер со снежной крупой.

Темные фигуры копались в кучах разбитой мебели и посуды. Искали что-нибудь пригодное для жизни. Для жизни? А она где-то есть?

Побродил по захламленным помещениям. В дальнем углу наткнулся на запакованные подушки и одеяла. Схватил подушку: может, получится где-нибудь поспать… Нет, лучше одеяла. Их можно обменять на кусок… хоть чего-нибудь… Поесть.

На крыльце споткнулся. Но не упал. Сильные руки подхватили. Много рук… Вырвали одеяла, потащили куда-то. Какая-то тетка вцепилась ему в волосы и злобно кричала:

— Бей его! Не будет мародерствовать!

Притащили, плотно примотали к дереву. Щекой почувствовал холодную шершавую кору. Кто-то орал в ухо:

— Посмотри на меня! Не отворачивайся от камеры! Скажи, как тебя зовут!

Он бы сказал. Да имя свое забыл. И губы почему-то слиплись и не открывались. Тело превратилось в кровавый кусок боли. Голова на тонкой шее от ударов дергалась и тряслась. Он еще успел подумать: «Господи! Забери меня…»

И ушел… в пустоту.

Дорога

Проехали город. Тяжело переваливаясь, автобусы ползли по рытвинам и ямам. Земля за окном все чаще и чаще фонтаном рвалась к небу.

Остановились — дорогу перекрыли танки. Подошли военные — на груди автоматы. Водитель выскочил, стал что-то кричать, замахал руками. Солдат лениво, не целясь, выстрелил в упор. Водитель упал.

Военный залез в кабину, повел сам.

Свернули на проселочную дорогу. Объехали город. Оказались на шоссе. Автобусы медленно продвигались вперед, за ними прятались танки.

Потом все смешалось: дым, пыль, небо, земля. Самых маленьких затолкали под сидения, постарше — уложили на пол. Женщины нависли над ребятишками, прикрывая их от пуль и осколков.

Рация у военного затрещала, он остановился и выскочил из автобуса. Побежал к своим — совещаться.

Зинка, в детстве бойкая девчонка, прыгнув пантерой, оказалась за рулем. И ударила по газам. Автобус «взлетел». Следом кинулся другой, третий…Вдогонку стреляли танки. Последний автобус перевернулся и загорелся.

Слез уже не было. Ребятишки молча таращили глазенки, полные ужаса. А Зинка все давила и давила на газ.

Кругом выло и взрывалось. Потом стихло. Сколько времени мчались по дороге, никтоне знает. Вдалеке опять показались танки. Другие. С большой буквой «Z». Зинка, не оборачиваясь, рявкнула в салон:

— Что-нибудь белое!

А бабы уже махали в открытую дверь всем, что попало под руку. Медленно, осторожничая, подъехали к танкам. Навстречу вышли военные, сняли руки с автоматов, жестами показали: «Не тронем…»

Дальше автобус вел военный, впереди и по бокам прикрывали танки.

Зинка ввалилась в салон. Ее погодки, пятилетний Сашка и шестилетний Лешка, за все время не проронили ни звука. А тут уткнулись в мать. Она обхватила мальчишек.

Затряслась от беззвучных рыданий.

Въехали в город. Что-то постоянно взрывалось, вокруг падали горящие осколки. Охватила апатия. Как остановились возле кирпичного здания, никто не помнит.

Над дверью — вывеска: «Школа». В спортзале ровными рядами разложены маты и матрасы с подушками. На матрасах — белье в пакетах.

Так и просидели всю ночь молча, сбившись в кучу.

Только через несколько дней ребятишки стали отходить от мам. В углу на ковре стояли коробки с игрушками, детские столы и стулья. На столах — фломастеры и альбомы.

На рисунках этих дней только черное и красное пламя. И среди пламени — маленький горящий автобус.

Мечтали узнать, как там свои. Связи не было. А потом призывно мигнул экран. Один, другой… Заголосили. Дрожащими руками стали тыкать в телефоны.

Услышать бы волшебное слово — ЖИВОЙ…

Фантастика какая-то…

Федька сидел на тучке и весело болтал ногами. Ему было легко и свободно! От полноты чувств он подпрыгнул и сделал сальто. Смутился, присел на место.

Далеко за горизонтом небо обнималось с землей. Отсюда, свысока, все казалось маленьким и незначительным! Федьке хотелось улететь далеко-далеко, ночто-то удерживало его на месте. Какая-то смутная тревога.

Внизу то ли стоял, то ли висел человек, крепко примотанный к дереву скотчем:ноги подкосились, руки упали вдоль туловища.

По серой дороге двигались игрушечные танки с белой буквой «Z» на боку. Между ними — машина с красным крестом.

Танки остановились, из машины выскочили люди в белом, подбежали к дереву, помахали руками. Потом принесли носилки.

— Не хочу!!! — Федька вцепился в тучку, но душа уже стремительно неслась вниз — в холод и боль. Он оказался на носилках, замотал головой, пытался встать, что-то сказать, но тело не слушалось.

Сначала Федька куда-то плыл, потом его резали, кромсали, штопали. Несколько раз онулетал в спасительную темноту, но его возвращали и заставляли дышать. Наконец, спеленали и оставили. Он согрелся и уснул…

Проснулся Федька из-за солнца. Правый глаз щекотал теплый луч. Левый не открывался.

Он хотел сесть, но острая боль заставила притихнуть. Отлежавшись, попробовал оглядеться. Вокруг стояли больничные кровати, на них лежали коконы в камуфляже. Приглядевшись, понял — это люди, с ног до головы замотанные в бинты. По бинтам расползлись пятна от крови, йода и зеленки.

Вокруг шелестели голоса. Прислушался. Какая-то русско-украинская речь.

«Как до Майдана», — мелькнула мысль.

— Мужик, слышь, мужик, — хриплым шепотом позвали справа, — посмотри, у меня ноги есть? Посмотри, а…

Приподнялся, вглядываясь в очертание ног под тонким солдатским одеялом.

— Вроде есть.

— А вы что, Геннадий Александрович, ног не чувствуете? — В палату стремительно вошел врач.

— Да не пойму я… Болит все, мочи нет!

— А вы потерпите, потерпите. Это хорошо, что болит. Было бы хуже, если б не чувствовали ничего.

Врач наклонился к Федьке,

— Ну, вы и поспать, Федор Алексеевич! Вторые уж сутки пошли.

— А где я? — решился спросить.

— В госпитале, в Донецке. Наша машина рейды делает. Раненых, больных собирает. Повезло вам с Геннадием Александровичем. Машина могла и по другой дороге поехать… Да вы вообще счастливчик: вся кожа в клочья разодрана, живого места нет, а кости и внутренности целы! Прямо фантастика какая-то…

— А глаз? — Федька дотронулся до бинтов. — Не видит совсем.

— Так на нем же повязка. Завтра снимем, посмотрим!

— А вы откуда знаете, как зовут меня?

— Да паспорт твой в кармане лежал, откуда ж еще? — усмехнулся доктор.

— А телефон, телефон мой цел? — забеспокоился Федька.

— Ну, это ты у сестры-хозяйки спросишь, когда ходить сможешь…

До вечера лежал тихо, хоть в душе черти плясали: где он, что с ним будет?! Самый главный, самый тревожный вопрос пока отодвигал.

— Эй, мужик, ты как? — снова захрипел Генка справа. — Ты встать можешь? Погляди, а… Ноги у меня есть?

— Тебе же сказали: раз болят, значит, есть.

— Да он, поди, успокаивает.

— Да ты нежная девица, что ли? Успокаивать тебя.

— Не, я строитель. Сюда по комсомольской путевке приехал. Пятьдесят лет уж как… Весь город отстроил. И по области много. Здесь все дома и улицы знаю. А если ноги ампутировали, как буду строить? Надо же восстанавливать все. Молодым некогда, воюют. А детишкам в подвалах жить?

Откинулся на подушку, стал рассказывать:

— Мы на крыше сидим втроем, Колька еще, Игореха. Привязываться нельзя, какая там техника безопасности. В любую минуту может осколками накрыть.

Привыкли уже, обстрел — не обстрел… Людям после бомбежек жить где-то надо. Вот меня и изрешетило. Хорошо, ребята в слуховое окно затащить успели.

— А я семью ищу. — Федька попытался проглотить ком. — Увезли их. Эвакуация… Живы ли, не знаю.

— Ты с той стороны, что ли? Да ты скажи мне, что вам, поганцам, не хватало? — заскрипел зубами старик. — Вылечат тебя, а ты — за автомат?…

— Да раньше воевать не хотел, а теперь пойду. Биться буду, пока семью не отобью. А потом к тебе приду, строить. Примешь в свою артель?

— Воевать-то с какой стороны будешь?

— Да понятно же. Одни меня ни за что убивали. Не спрашивали, русский я, украинец. Другие лечат и тоже не спрашивают. За тех пойду, кто спас…

Потянулись дни, наполненные тревогой. Сначала Федька стал «сидячим», а потомпопробовал передвигаться «по стеночке».

Телефон, лежащий безмолвно, вдруг замигал, затрясся и бочком поехал по тумбочке. Федька замычал, захрипел и нажал, наконец, на вызов.

— Федя, это ты? Федя, Федька! Ты живой?! Ты где?! — Экран рыдал голосом жены, и вдруг… совсем тихо: — Папа, ты живой? Мы в Донецке, в школе. Нас эвакуировали…

— И я в Донецке…