Кофе для Яны

Ольга Томашевская, 2023

Наша жизнь – кружево, сплетенное из маленьких и больших решений, верных и ошибочных. Как отличить одно от другого? Хватит ли сил исправить ошибки или не совершать их? Возможно ли это сделать одному слабому человеку? Когда-то давно героиня смогла одним глазком заглянуть в прошлое, изучая предметы старины, принадлежавшие ее предкам. Встретив загадочного незнакомца, она получает возможность наладить связь с представителями другой эпохи. Она знакомится с Александром Пушкиным и понимает, что не все, во что мы верим, правда. Это делает ее сильнее и позволяет разобраться в своей жизни и помочь другим это сделать в прошлом. Разобраться ли? Или запутать все еще больше?

Глава 3 Немного о прошлом

Нашей героине было 32 года. Когда она родилась, родители думали очень долго над самым лучшим именем на свете. У них все должно было быть самое лучшее — квартира, работа, быт и, конечно, дочка. Она была их долгожданным счастьем, плодом их неземной любви, и простое имя ей не пристало носить, поэтому решили окрестить ее Ядвигой. В честь какой-то там прабабушки, которая была и умницей, и проказницей, и легендарной особой во всех отношениях — поговаривают, водила знакомство даже с Пушкиным Александр Сергеичем. Насколько коротко, доподлинно неизвестно, но, возможно, короче, чем это бы было прилично предавать огласке. Конечно, доказательств тому не водилось, но сам факт такой легенды придавал ее личности оттенок порочной загадочности и….

Мало у кого в доме сохранились семейные реликвии из прошлого. Тем ценнее было то, что далеко на антресолях, в фанерной коробке, оклеенной остатками шелка непонятного цвета, хранились ее вещи — черепаховый веер, с частично сломанными косточками и обломками белых перьев, одна длинная кружевная перчатка, почему-то с оторванным большим пальцем и небольшая ажурная вышитая шаль-накидка, с обтрепанным краем. Еще было письмо — точнее, его обрывок, написанный на французском. Мелким аккуратным почерком очень плотно теснились бисерные строчки, уходя в никуда. У письма не было ни конца, ни начала, — видимо, послание состояло из нескольких страниц, и сохранилась одна из середины, к тому же, при каких-то обстоятельствах письмо намокло, и чернила, с одной стороны, расплылись, так, что прочитать было решительно ничего невозможно. Никто в семье не знал французского, но это письмо считалось самой ценной реликвией, возможно, исходя из его состояния — оно выглядело самым древним.

Еще был девичий альбом, в котором подруги и друзья имели обыкновение что-то писать, какие-то стишки и рисунки, но и это все было на французском, обложка была поломана и многие страницы заметно вырваны. Вот и все.

Девочке не разрешали играть с этими вещами, но иногда, когда родителей не было дома, она доставала коробку и подолгу любовалась предметами старины. Рассматривала, любовалась, поглаживала, представляла. Особенно обидно было то, что она знала, какая яркая была жизнь у обладательницы этого веера, что она любила, тосковала, переживала, путешествовала… А теперь все что осталось, это поломанный веер да старая перчатка. Как-то бесславно….

Она любовно гладила старинные вещи, представляла себе тайны прошлого, к которым есть доступ лишь у нее одной, словно они говорили с ней, — она закрывала глаза, сосредотачивалась, представляла себя на балу, в толпе красивых танцующих беззаботных людей. Иногда ей казалось, что ей удавалось подсмотреть втихаря переданную в толпе записку из руки в руку, чувствовала, как свечи нагревают комнату, запах пудры на волосах дам, крепких духов, вперемежку с чем-то неприятным, незнакомым. Старухи в бриллиантах опасливо поглядывали на нее, словно бы чувствовали ее нематериальность, принадлежность к другой эпохе, а у нее всего-то в руках был обломок старого веера и обрывок перчатки. Она слышала обрывки фраз на разных языках, которых никогда не учила, но все понимала почему-то, некоторые обращались к ней, и она отвечала им так свободно и уверенно, словно была здесь своей.

Несмотря на все эти блестящие истории, глядя на восхитительные, но старые поломанные вещи, пропахшие то ли нафталином, то ли духами легендарной прапрабабки, Яна не могла представить их в руках юной девушки. Она представляла себе старую женщину в бриллиантах, с клюкой в одной руке и этим самым поломанным веером в другой. Ей не верилось, что они когда-то были целыми и новыми, что перчатка была надета на надушенную женскую руку, которую кто-то вожделел поцеловать — и тут ей представлялось что-то старое, морщинистое, занафталиненное. Будь у нее хоть один портрет прабабки, ей было бы легко представить ее молодой и красивой, но увы, осталось только старое пожелтевшее потрепанное кружево. Это прекрасное загадочное «тогда» не коррелировалось с новеньким чисто вымытым «сейчас», только родившимся, не по-настоящему наступившим. Там правили старухи в бриллиантах и шелках, пусть они и выглядели молодо… когда-то… Она-то знала, что все они давно состарились и умерли, и даже надгробья многих рассыпались от времени. Здесь им не было места. «ТОГДА» пахло крепкими духами, свечами, потом и пылью. «СЕЙЧАС» пахло «ванишем», свежезаваренным кофе и маминым Kenzo jungle, и это не следовало смешивать…

Так, дав волю воображению, она и имя свое — древнее, прекрасное, но необычное в наши дни, захотела спрятать, замаскировать, и ультимативно потребовала дома и на людях всегда называть себя только Яной.

Коробочка была Яниным секретом. Даже родители не знали, что она знает, где та хранится, один только раз ей показанная и не вызвавшая особого интереса. Тем более не знали, как часто Яна ее доставала и рассматривала. Почему-то она не хотела им об этом рассказывать.

Не было у нее с родителями большой близости. Отец был крупным ученым в своей какой-то там секретной отрасли, которую нельзя было даже называть. Работа была для него всем. А семья фоном, местом, где можно выспаться, поесть и помыться.

Мать работала в Газпроме в юридическом отделе, особой должности там не занимала, была как бы на подхвате, но чувствовала себя на своем месте очень нужной большой стране. Она была патриоткой, состоящей из противоречий.

Мама обожала советскую власть и гордилась своим дворянским происхождением; от всей души ненавидела фашистов, а евреев почему-то еще больше; гордилась своим дедом, бывшим при советской власти каким-то крупным чиновником, но никогда о нем не рассказывала, только лишь одну или две истории, никак его, впрочем, не характеризовавших; купив дачу, неистово вкладывалась в нее упорно всеми силами и финансово, при этом обреченно и устало, и ненавидела туда ездить. Словом, вся была на стыке противоречий, все была переплетена ими, как бабушкина шаль кружевами. Все время сплетничала гадости про свою близкую подругу тетю Лизу, одинокую женщину средних лет, некрасивую болтушку, которая часто приходила к ним пить чай и без устали рассказывала о том, что всех присутствующих мало интересовало — о недельных поездках в дальние леса за грибами, с костром, палатками и песнями, лыжных переходах где-то за Уралом, зимних купаниях на Азовском море. Выглядела тетя Лиза так, словно бы когда-то была хороша собой, и только старость немного подпортила ее нежные черты, однако ж она принадлежала к тому роду женщин, которые, будучи в юности некрасивыми, ленивой неряшливостью маскируют свою некрасоту. Но так и не взявшись в молодости, к старости считают неприличным ни краситься, ни ходить к косметологу, ни даже приводить в порядок волосы и зубы. Старость у тети Лизы, как она решила, наступила лет в 40. Почему она наступила в этом возрасте, никто объяснить не мог, но, наверное, так ей самой было легче согласиться со своей некрасивостью, смириться и не бороться больше с ней, всем своим видом показывая «куда ж в моем возрасте уже…». Вот и выглядело, будто красивая ранее женщина, потеряв пару-тройку зубов, внушительно располнев и отрастив седину, хороша уже тем, что у нее осталось. Если представлять, что ей лет 60, она и правда выглядела очень естественно и мило, а сама она этим уже была весьма довольна.

Яна слегка недолюбливала тетю Лизу, потому что та никогда не слушала ничего и никого, ей откровенно было ничего неинтересно, она приезжала из очередного похода, довольная, полная впечатлений, пила чай, рассказывала о нем во всех подробностях и убегала. Пару раз Яна пыталась поддержать разговор, вставив пару фраз о своей жизни, но тетя Лиза откровенно скучающе тяготилась ими, довольная только лишь своими новостями.

Порой она делала паузы, в которые компактно укладывались мамины рассказы про работу, дачу, зачем-то про ее коллег, которых тетя Лиза никогда не видела, и так они и общались — изливая свои новости вроде как друг другу, а на самом деле, в сущности, самим себе.

Любви большой в ее жизни не сложилось, и тетю Лизу Яне было жаль, когда мама, после очередного визита, возмущенно начинала причитать —

— Нет, ну надо же! Полгода назад у нее был Володька этот бородатый, а теперь с каким-то гитаристом-лыжником поперлась, ни стыда, ни совести. В ее возрасте эти постельные дела пора заканчивать. Стыдно.

— Мам, ну какие постельные дела? Какой возраст? Ей 50 лет, что хочет, то и делает.

— Если до 30 замуж не вышла, что сейчас рыпаться. Противно. — при этих словах мама выразительно поджимала губы, словно лично сама была свидетелем всех «постельных дел» тети Лизы.

— Тогда зачем ты с ней общаешься, раз тебе противно? — не унималась Яна. Вам и говорить-то уже не о чем, вы как с разных планет, уже скоро вообще перестанете понимать, у кого что происходит!

— Да как не общаться, она же ты видишь какая одинокая. Жалко ее. После всего, что она для меня сделала, я должна.

Да, в свое время тетя Лиза очень помогла ее матери. У той был серьезный конфликт на работе с мелким начальником, имеющим большие связи. Ее собирались уволить, да не просто так, а по статье, лишив всех наград, благодарностей и регалий. Тетя Лиза, прознав про беду, не дожидаясь, что ее попросят, замолвила словечко за маму своему какому-то походному другу, который оказался большой шишкой. Уволили маминого оппонента с позором, а маму даже немного повысили. Впрочем, тете Лизе это ничего не стоило, так как она и правда могла говорить с кем хотела, о чем хотела, никогда не испытывала при этом неловкости, даже если дело касалось каких-то просьб и одолжений. Нет так нет, за спрос не бьют. И как-то легко у нее все получалось, ее просьбам обычно внимали, особенно мужчины. А мама ей теперь, получается, должна была быть благодарна, хотя тетя Лиза ни разу об этом не вспоминала. С этих пор Яниной маме стало с тетей Лизой «тяжело» и «все понятно», и она стала особенно внимательно прислушиваться к обильным историям подруги.

В одинокости тети Лизы Яна сомневалась. В ее понимании одинокий человек это не тот, кто живет один. А тот, у кого нет родного, близкого по духу и интересам, который перекатывает вечерами и размазывает по щекам свое одиночество, скуку, ожидание. В молодости это ожидание большого и настоящего, которое настигнет, придет само, живет и подпитывает нас, а в какой-то момент начинаешь понимать, что вот нет, не сбудется, не срастется уже ничего интересного, ждать нечего, и все ждешь по инерции, и устаешь от этого бесконечного ожидания. В большой семье легко затеряться такому одиночеству, когда ты в бытовом угаре мечешься, оторванный от настоящей жизни, как нищий среди богатых людей, которым незнакома твоя нищета. Так порой муж с женой, живущие годами бок о бок, вдруг осознают, что одиноки друг с другом хуже, чем поодиночке, и хорошо, если осознают сами и не очень поздно. Когда есть еще время все исправить — так или иначе — а если осознает только один, то нет предела такому одиночеству, так, что выть хочется. Такое одиночество порождает порой раздражение и даже ненависть, когда каждое сказанное слово идет в пику, каждое движение не на месте. Зато для окружающих ты успешен хотя бы тем, что смог сохранить семью, «продержаться на семейном фронте» как можно дольше. Зачем такие «фронты», Яне тоже непонятно. Семья должна быть тылом.

Конечно, такие разговоры о тете Лизе с мамой у Яны стали происходить уже, когда она вполне выросла, лет в 17-18. До этого она не особенно вслушивалась и не принимала участия в их беседах, молча сидя рядом с куском торта. Благодаря этим разговорам, она пыталась понять, что в ней, в этой странной женщине, такого важного для мамы, и с грустью поняла, что та, наверное, является для мамы единственным источником настоящих новостей, глотком жизни, которой ей самой не жить уж никогда, потому что «нехорошо» и потому что «ни к чему». Мама питалась этими впечатлениями, выискивала в них неприличное, радовалась тому, что «ничего хорошего там нет», рассказывала коллегам по работе «вы знаете, такой кошмар!». Округляла глаза и поджимала губы, покачивала головой, додумывала подробности историй, о которых неизвестно было никому, даже, наверное, самой тете Лизе.

Саму Яну ничуть не интересовали походы, ей был неприятен неряшливый вид маминой подруги, ей претила ее привычка рассказывать, не спросив даже, как дела, и даже то, как она, развалившись в дедушкином антикварном кресле, распластав свой большой старческий живот, рассказывала о вчерашних заплывах в девственных озерах в забытых дебрях сибирских лесов. Было как-то странно и неприятно представлять тетю Лизу в купальнике, или, не дай бог, без него — а ведь та часто намекала, что в тех местах, что они купаются, купальники вроде как ни к чему… Но что-то в ней было такое, что-то очень юное и открытое, что не позволяло вот так вот взять и сказать о ней плохое, за спиной.

Многие мамины противоречия с возрастом были разгаданы. Методом подбора, проб и ошибок.

Самым главным маминым противоречием было отношение к успехам дочери. С детства ей твердили, что она растет в легендарной семье и просто не имеет права становиться посредственностью! Еще бы! Предки дворяне, дедушки-бабушки все герои войны, еще один дед крупный политический деятель, папа ученый, такая семья, такие гены! С таким грузом Яна жила и старалась не подвести ни папу, ни дедов, ни, тем более, одну из бабушек, партизанку, убитую фашистами в далеком Сталинграде. Этот груз давил на нее ежедневно, как и меркли ее успехи в учебе перед лицом подвигов предков, как почивших, так и ныне живущих.

Дабы не опорочить память предков, пришлось Яне уступить материнским уговорам и пойти на экономический факультет ленинградского университета, учиться там с отличием, мало что понимая. По окончании вуза у нее не было не малейшего понимания, кем быть. Не удавалось у нее связать сухие насыщенные теоретические лекции с практическим применением, и даже думать на эту тему было неинтересно. Учиться было легко, работать было еще легче, но совсем неинтересно.

У нее было двое друзей — Маринка, подруга с самого раннего детства, дочка соседей с 3 этажа, веселая, бестолковая, старше ее на год и из-за этого постоянно пытающаяся оказать ей какое-то покровительство. Иногда это выглядело по-детски, иногда выручало. Был еще Сашка, тоже сосед и одноклассник, ставший впоследствии мужем, которого мама откуда-то притащила однажды — встретила его, первоклассника, на улице поздно вечером, гуляющего без родителей, узнала и посчитала своим долгом пригласить домой, отогреть, напоить чаем. Она вела себя с ним как с долгожданным гостем, развлекала какими-то историями, а потом заставила Яну сидеть с ним в комнате, «играть вместе». Тем временем она позвонила домой Сашкиным родителям, потому что «ребенок не должен ходить по улицам один, так поздно. Ребенку надо спать». Пока она это делала, «ребенок», наигравшись в Янины игрушки, действительно уснул в кресле в Яниной комнате. Там его и оставили.

Он стал приходить часто, почти каждый день. Мама всегда принимала его с удовольствием, поила чаем и все время отправляла к Яне «поиграть». Яна считала это маминой блажью, не обращала на него внимания, но со временем они начали потихоньку действительно играть вместе, и это вдруг оказалось весьма забавно. Они строили замки из кубиков, играли в куклы и машинки, ходили вместе гулять. Часто они делали вместе уроки, негласно делая их по очереди, один делает — другой списывает. Почему-то они стеснялись такой дружбы, и несмотря на то, что встречались почти каждый день, в школе будто бы и не были знакомы, даже почти не здоровались. У Сашки была своя компания, у Яны не было никакой, но это было лучше — сидеть на перемене одной, чем на глазах у девчонок дружить с мальчиком! Так продолжалось года четыре, потом их дружба как-то незаметно прервалась — просто пришло время оторваться друг от друга. У Яны осталась одна Маринка. Сашкины родители купили квартиру в другом районе и его перевели в школу поближе к дому. Никто не страдал от таких перемен, но, когда Яне исполнилось лет 15, однажды в метро они случайно встретились. Вместо того, чтобы просто поздороваться, спросить, как дела, и пойти дальше, вдруг страшно обрадовались оба, стали рассказывать наперебой друг другу о чем-то многом-многом, важном-важном. Это было так интересно, что уже и не оторваться. С тех пор каждый день они созванивались, по выходным ходили гулять, иногда с Маринкой втроем, иногда без нее. Никакой любви, никакой эротики не было в этих подростковых отношениях. Сашка был резок и угловат, как железный дровосек. Смуглый, высокий, черноглазый, смешливый. Яне и в голову не могло прийти, что он мог понравиться кому-то из девчонок, это было как-то дико — целоваться с Сашкой? Встречаться с ним? Кто-то способен на это? Фу.

Сашке нравилась Оля, которая училась с Маринкой в одном классе и была ее школьной подругой. Он все просил Яну приглашать их в гости, когда он приходит. Яна сопротивлялась и спорила. Но часто смирялась и уступала.

Дальше были какие-то сложности, роман Сашки то с Олей, то с Мариной, Яна их разнимала, мирила, сводила, ей было интересно во всем этом участвовать. Тут кипела жизнь, люди любили, расставались, страсти бурлили, взрывали мозг, прямо под боком. Она давала советы, она выслушивала и вникала, и получалось, что у нее тоже как бы роман, хотя никого у нее не было.

Еще одним маминым противоречием было отношение к Сашке. С одной стороны, она всячески потакала их дружбе, часто оставляла их как бы наедине в комнате, но это «как бы» было такое громкое, говорящее, что все знали, что она может в любую минуту войти, принести пирожное, или спросить что-то невзначай. Яна не придавала значения этим визитам. С мамой они не ладили, заходила она вроде как к Сашке. Лишь потом в какой-то момент до Яны дошло, что мама таким образом берегла ее невинность, обидно полагая, что она в детской комнате с мамой по соседству зачем-то может отдать ее Сашке.

Это даже звучало нелепо. Сашка друг, подружка. Которому можно рассказать все-все, при котором можно переодеваться и показывать новое платье, спорить о Губке Боб, делиться обидой на родителей. А еще, ей до коликов в животе нравился одногруппник Саши, Стас. Высокий красавец со спортивной фигурой, несколько тяжелым подбородком, но обаятельнейшей улыбкой и короткой стрижкой из вьющихся волос. Ради него она соглашалась ходить на вечеринки одногруппников с Сашкой и Олей; когда он оказывался рядом, у нее теплели ноги и холодели руки. Он курил, и ради того, чтобы быть с ним рядом и как будто бы наедине, она тоже стала курить, невинной фразой «пойдем-покурим» позвав его на улицу, на балкон, во двор. Конечно, их выходила сразу целая толпа, но все же не все, а какая-то часть. Он стоял рядом, давал ей прикурить от своей зажигалки, смеялся, как дрожали у нее пальцы, когда она не попадала кончиком сигареты в огонек, от этого смеха ей хотелось провалиться сквозь землю, но не слышать его никогда больше было бы еще большим наказанием. Когда он приглашал ее на медленный танец, у нее пересыхало во рту и она начинала наступать ему на ноги — не специально, а просто потому, что терялась. И это было так прекрасно. Она чувствовала себя счастливой, такой наполненной этим счастьем, и только из-за того, что Сашка дружил с этим Стасом, и они часто ходили вместе гулять, в кино, в парк, в гости.

Девушки у Стаса постоянной не было, а когда появлялась какая-нибудь, Яна проваливалась в пучину черного безутешного горя. На вид у нее было все хорошо — она ходила в институт, ходила с ними вместе гулять, но внутри у нее все опустевало, как будто стакан был полон счастьем, и вдруг из него вынули дно — и в миг все его содержимое исчезало, превращалось в вакуум, и высасывало из Яны жизненные соки. В такие дни ей не хотелось ни есть, ни спать, ни жить. Но потом Стас снова расставался с девушкой, и стакан снова наполнялся счастьем до краев. Точнее, надеждой на счастье. Но не это ли счастье само и есть — ожидание того, что оно может вот-вот наступить?

Стас не любил того, что в понимании обычного человека называется отношения. Он не считал, что обязан кому-то часто звонить, если ему этого не хочется, назначал встречу девушке и мог не прийти на нее просто потому, что находились дела поинтереснее, при этом он мог быть искренне в ней заинтересован, просто вот по дороге встретил друга, с которым давно не виделся, или набрел на распродажу классных кед, или сильно захотелось вдруг спать. За глаза всех своих девчонок он называл овцами, что и раздражало Яну, и давало ей надежду на то, что «онанетакая». Он любил рассуждать о любви, и в его очень логичных рассуждениях всегда выходило, что он хороший, а все люди вокруг что-то делают не так. И действительно, у него постоянно со всеми не складывалось.

К Яне он почему-то прислушивался, даже мог спросить совета, и ей казалось в эти моменты, что большего счастья уже сложно пожелать. Самым страшным в этот миг казалось потерять его расположение, сказать что-то такое, с чем он не согласен, и разорвать эту связь. Если бы это случилось, она не знала, как сможет это пережить. Однажды она спросила, не кажется ли ему, что если у него не складывается, то не в окружающих дело, а это он делает что-то не так?

На это она услышала долгую лекцию о том, что вот и она его не понимает, что он ведет себя безупречно, и ухаживает, и заботится.

— Вот Нину помнишь? — говорил он ей, — Я ей всегда и руку из транспорта подавал. И звонил каждое утро. И в кино приглашал.

— Но в кино ты же с Катей пошел…

— Конечно. Потому что она любит фантастику, а Нина нет.

— Но Нине же наверное неприятно было, что ты пошел с другой девушкой и ей еще и рассказал об этом?

— Почему ей должно быть это неприятно? Я сказал ей правду, почему не с ней, и с кем пошел. А она закатила истерику. Катя — она мне друг, почему я не могу общаться с другом и ходить вместе в кино?

— Но разве ты не спал с Катей?

— Я не хотел, это она меня попросила, сама захотела. Я не мог ее обижать. Это не считается. И я честно Нине это сказал, зачем истерить-то? Она что, хочет, чтобы я ей врал? Или перестал общаться с друзьями?

Его логика была неуязвимой. Она была круглой, обтекаемой, против нее не было аргументов. Все они либо пролетали мимо, либо отскакивали и больно били собеседника. Ему всегда было что сказать — и правда, выглядело так, что он всегда прав.

Яна тушевалась. Ей очень страшно было потерять расположение Стаса, дать ему понять, что не согласна с его логикой, перестать быть его подругой хотя бы в таком вот смысле. И она молчала, кивала, соглашалась. Говорила, что он умен, и его взгляд на отношения — несомненно, большой шаг человечества вперед. От этого ей было немножечко страшно. Она хранила свой полный стакан надежды на счастье, но чувствовала, что если эта надежда и отольется счастьем, то сомнительным.

Взять назад свои слова об отношениях было бы уже равносильно тому, чтобы их просто никогда не начинать. Но начать очень хотелось, и она соглашалась. Стас стал ей говорить, что она «единственный человек, который меня понимает», «самая нормальная девчонка», «вот бы мне такую девушку».

От этих слов ее ноги теплели до самого бедра, колени ослабевали, а голос начинал прыгать, если она что-то при этом говорила. Она смотрела на него преданным собачьим взглядом, но он упорно продолжал искать «такую девушку», «похожую на тебя».

Так продолжалось больше года. Вокруг у всех ее ровесников что-то происходило — романы, расставания, браки, кто-то даже успел завести ребенка и развестись. Сашка бросил Олю, и вообще ему надоело бегать за девчонками — он получил все, что хотел и о чем мечтал. Ему надоели эти перипетии с отношениями, обидами, страстями. Он заканчивал политехнический университет, был уже очень неплохим программистом, ему очень понравилась философия друга Стаса о полноценности каждого, как самостоятельной единицы, и он считал себя весьма ценной единицей. Янин папа взял его на работу в свой сверхсекретный сверхважный НИИ, и Сашка чувствовал теперь себя сверхважным человеком для страны, для окружающих и особенно для себя. Он продолжал дружить с Яной, мечтать о будущем, обсуждать девчонок со Стасом, а Яна оставалась в тени двух прекрасных парней, вызывая зависть всех девчонок в компании, будучи к этим мальчикам ближе всех. Они не понимали, что она стоит слишком близко, чтобы те ее заметили.

Конечно, любая ситуация может измениться. Однажды, во время бурного студенческого празднества, когда все стояли уже на ушах от дурацких шуток, алкоголя и танцев, а Яна делала вид, что наслаждается тем же самым, пытаясь выпить достаточно, чтобы приобщиться к веселью, она почувствовала, как чьи-то большие теплые руки обхватили ее за плечи, развернули к себе и увлекли в сторону. Конечно, она узнала эти руки, это были те руки, о которых она мечтала уже много месяцев. Пытаясь что-то сказать, она приподняла лицо о приоткрыла рот, и почувствовала очень нежный поцелуй на своих губах. От его дыхания слегка пахло сигаретой и мятной жвачкой, это было какое-то странное, но почему-то очень приятное сочетание, дополненное ноткой пива, которое они только что пили вместе. Поцелуй был теплым, сильным, уверенным, нежным, — таким же теплым, как руки, гладившие ее плечи, а главное, самым желанным на свете. Губы были мягкими, но очень уверенными, и по всему ее телу пробежала дрожь, словно тысячи светлячков одновременно взлетели в ее душе с громким стрекотом. Она ответила на поцелуй, и он целовал ее долго и нежно, словно бы даже не целовал, а пытался слизать с губ все слезы, которые она пролила за последний год. Она жадно ловила его дыхание, и чувствовала, что наполняется счастьем, как воздушный шарик. Что бы ни было завтра, пропади оно пропадом, пусть он даже не вспомнит об этом, это ее счастье, сегодняшнее. Никто и никогда не отнимет этого у нее, теперь можно хоть умереть, хоть в пропасть. Она дышала его дыханием, чувствовала губами его губы и старалась запомнить каждую секунду, запечатлеть ее в памяти навсегда. Яна понимала, чего стоит это счастье. Она не была дурой.

Счастье — это миг. И он уже случился. За ним случилась и близость, перевернувшая ее мир, представление о том, чего она хочет и зачем. Наверное, тот поцелуй был самым большим счастьем за ту жизнь, что она прожила до этого. А близость — самым большим разочарованием. И для Стаса тоже. Теперь им не о чем стало говорить. Ей нечего было ждать, ему некому было жаловаться.

Их отношения сошли на нет через пару месяцев, он просто перестал появляться рядом. Сначала она думала, это случайность, а потом поняла, что нет, что это он так решил. И не захотела быть навязчивой, не захотела портить о себе впечатление, как о всё понимающей «той самой девушке», и просто ушла из его жизни.

Ее мир рухнул. Такие простые слова. Он просто обрушился, как скала. Под которой разверзлась пустота. Как карточный домик, в один миг, и ничего не стало. Раньше стакан ее счастья если и опустевал, то имел обыкновение наполняться вновь; теперь он был разбит, и осколками царапал ей сердце.

Зачем тогда все? Зачем теперь все?

Яна пила кофе и почему-то вспоминала прошлое. Перебирала воспоминания, как тряпочки в старой шкатулке, разворачивала каждую, размышляла, чем та могла бы стать. Сейчас, конечно, ничего не изменишь, но если бы тогда она вела себя по-другому…

Встреча со странным незнакомцем, длившаяся не более 20 минут, потрясла ее, зацепила. Он вроде бы и не сказал ничего, но, по его словам, выходило, что людям важно ее мнение, ее отношение к ним, к ситуации.

Она не очень хорошо сходилась с людьми, но если сходилась, то самое главное для нее было понравится человеку, не потерять его. Она сходилась с людьми близко, крепко, до дна понимая и принимая его, и, если что-то в нем ей казалось неправильным, было сложно возражать и спорить. Если дело касалось характера, тут еще одно, а вот когда дело касалось поступков, она всегда принимала сторону своего друга, во всем. Даже когда Маринка пришла к ней советоваться, изменить ли мужу, сделать ли аборт, — она часто советовалась, вдруг озарило Яну — она всегда ее поддерживала, горячо или нет. Иногда пыталась слабо возражать, но Марина разбивала ее аргументы в пух и прах, и Яне приходилось соглашаться. Получалось, что Марина вроде как советовалась с самой собой, и решения принимала сама, но перед Яной стоял теперь большой вопрос — а не перекладывает ли Марина на нее ответственность? И та история со Стасом — она его так всегда поддерживала, и он так рос в этой поддержке и уверенно себя чувствовал. А надо ли было?

Слова Германа вдруг открыли для нее новый мир, где люди прислушиваются и влияют друг на друга, взаимодействуют, а не просто находятся рядом. Это ощущение дало какой-то новый толчок любви к жизни, она подумала, что это ведь так здорово, ведь можно мир сделать лучше. Ведь если каждый будет стараться взаимодействовать благотворно, то наступит настоящий рай на земле, люди будут помогать друг другу, исчезнут плохие поступки, незрелые, все будет осознанно и правильно.

Какая-то утопия, подумалось тут же. Как коммунизм. Не бывает такого. Останутся те, кто наделает ошибок. Или те, что назло другим будут советовать зло.

Однако же, их будет меньше? Если все светофоры заработают как положено? Интересно, сколько их, этих людей?

В голове роился миллион вопросов, и ей страшно захотелось, чтобы сегодня, сейчас, был уже следующий четверг, и долгожданная следующая встреча с Германом состоялась, чтобы она могла задать их. Конечно, если на них есть ответы.

Ее опять накрыла волна веселости и счастья. Так здорово чувствовать в руках силу на что-то влиять, а не плыть все время по течению.

Тут она стала думать, а есть ли в ее жизни такой человек, дающий ей зеленый или красный свет? Не так много людей было в ее жизни, и она почему-то подумала опять про Сашку…