Укус ангела

Павел Крусанов, 2000

Роман «Укус ангела», как византийская мозаика, собран из разноцветных кусочков. Однако предъявленный автором мир получился осязаемым, цельным, завораживающим и живым. Историей блистательного воцарения в России священного императора Павлу Крусанову удалось задеть самые глубокие и сокровенные струны русского читателя постимперской эпохи. Не только Арктика и Северный морской путь – в пространстве романа Босфор и Дарданеллы тоже наши.

Глава 3

Треугольник в квадрате

(за четыре года до Воцарения)

Согласование судьбы со свободой человека уму недоступно.

Истина

«Ирий — это область, стянутая петлями изотерм: январь +18, июль +26. Ирий — это море под носом, отсутствие зловония и чистые колодцы с вулканчиками ключей на дне. Ирий — это место, где нельзя посадить занозу, потянуть связки, подавиться костью и подхватить насморк. Ирий — это такие края, где запрещено трястись горам, где не бывает самума и где дождь не может лить дольше получаса. Ирий — это зона отсутствия естественных врагов, паразитов и кровососущих. Людей там, конечно, тоже нет, ибо человеку отчего-то важно быть правым. Даже в извержении пустоты. А ирий не терпит соперничества…»

Оторвавшись от своего философического дневника — толстой, переплетенной в коричневый опоек тетради, — Петр Легкоступов извлек из кармана жилета часы и взглянул на эмалевый циферблат. Князь звал к семи, однако по пути следовало зайти к гадалке, стало быть, из дома выйти придется в пять. Часы показывали половину пятого.

Петр не доверял расхожим астрологическим прорицаниям, ибо знал, насколько в действительности кропотлив и долог труд составления индивидуальных гороскопов. Не верил он и в возможность прозреть будущее путем исследования ладони, птичьих кульбитов, потрохов и костей домашней скотины, да и бобы с гадальными прутьями, равно как волхования на воде, зеркале и огне, вызывали у него лишь рассеянную улыбку. Также казалась ему сомнительной осведомленность всякого рода спиритусов, шалящих с блюдцами и шельмоватыми медиумами. И тем не менее, забраковав звездочетов, хиромантов, знатоков ауспиции, гиероскопов, скапулимантов, дактилиомантов и прочих папюсов, раз в месяц Петр Легкоступов навещал гадалок, раскладывавших перед ним колоду Таро, арканам которого он отчего-то верил.

С нынешней провидицей Петр прежде не знался, хотя та имела весьма широкую клиентуру в Петербурге и уже давно была отрекомендована ему вполне положительно. Сегодня наконец он набрал ее номер, и ему назначили время.

Гадалка жила на Мастерской, куда, наняв такси, Легкоступов добрался менее чем за четверть часа. Стояла середина мая — пора бодрая и чистая, словно недавно из душа. Конфетная фабрика «Жорж Борман», что на Алексеевской, заливала окрестности коричневым запахом шоколада.

Дверь открыла сухощавая, точно грифель, дама. Ее пышные пепельные волосы, начесанные шапкой и спадающие до плеч, выглядели странно неподвижными, — вероятно, на них не пожалели лака.

Легкоступов представился.

— Милости прошу. — Хозяйка, шурша фиолетовым платьем, причудливым и старомодным, отступила в глубь коридора. Вся целиком — пепельная прическа, фигура, платье, браслеты и перстни с минералами — она производила впечатление одновременно чего-то роскошного и жалкого, как мокрый павлин.

По длинному узкому коридору, где Петр прошел, точно поршень, гоня перед собой ветер, гадалка провела гостя в комнату. Там не было ни воскуренных фимиамов, ни таинственного полумрака, ни эзотерических гравюр на стенах, что Легкоступову определенно понравилось. Посредине, под вишневым шелковым абажуром, стоял круглый стол, покрытый скатертью из тяжелого гобелена; стулья подле стола благородно возносили высокие готические спинки. Прочая мебель также была старинной и добротной, а мелкие изъяны, свидетельствующие о честной, непрекращающейся и поныне службе, лишь добавляли ей того обаяния и породной основательности, какие присущи всякой старине, будь то чеканный потир или окаменелый трилобит. В книжном шкафу, на ореховом буфете, с краю массивного стола и даже на подоконнике (Легкоступов улыбнулся такому нарочитому чернокнижию) в кожаных переплетах, с махрами по краям желтых страниц и поблекшими мраморированными обрезами стояли и лежали всевозможные фолианты, кварты и октавы. Однако в целом, включая разведенные опоясками портьеры, все было довольно стильно. Только лучащийся куб террариума, подсвеченный сверху люминесцентной лампой, выпадал из интерьера всей своей стеклянной геометрией — там, на песчаном дне с камнями и декоративным валежником, застыли в безучастном созерцании прозрачного узилища несколько пятнистых эублефар.

Присев по приглашению хозяйки на готический стул, Петр не заметил, как на столе возник поднос с двумя рюмками и графином, полным — в тон платью — чего-то фиолетово-тягучего.

— Отведайте моей ежевичной, — радушно предложила гадалка и не удержалась от похвальбы: — Прелесть что такое.

— Извольте, — немедленно согласился Петр.

Хозяйка наполнила обе рюмки всклень и, аккуратно отпив из одной, положила перед собой колоду карт. Легкоступов тоже пригубил «ежевичной», сосредоточенно отследив путь наливки по пищеводу.

— Ну-с, на что же гадать? — разминая пальцы, поинтересовалась хозяйка. — На суженую, на сделку или так — что в жизни будет?

— Что будет, — кивнул Легкоступов. — Развеем мрак грядущих дней.

Хозяйка удовлетворенно пожевала губами.

— У вас ловкие руки, — заметил Петр.

— Вы правы. Мои руки могут скопировать любой почерк и отличить на ощупь пять разновидностей льда, соответствующих пяти степеням одиночества. — Ворожея помолчала. — Скажите, знакомы ли вы с Таро?

Петр ожидал, что гадалка спросит об этом, и заранее решил не настораживать ее своей осведомленностью.

— Так… — Он неопределенно повел рукой в пространстве. — Петь не умею, но люблю.

Большею частью пребывая в области довольно конкретного знания, Петр Легкоступов, тем не менее, на рубежах своих чувств и мыслей постоянно замечал какие-то тени, движения и шорохи — что-то вроде призраков бокового зрения, потусторонней музыки в гудящем тоннеле подземки. При этом таинственность и неуловимость пограничных движений странным образом выступали гарантами их истинности: ведь чувства непосредственные — Петр полностью отдавал себе в этом отчет — постоянно обманывают человека: язык наделяет перец качеством огня, зрение приписывает чашке свойства отраженного ею света, слух жалует рояль особенностями колеблемого воздуха — и так во всем. Но что-то иное грезилось порой Легкоступову за привычным фасадом предметов — невнятный пожар в недрах всякого вещества. Это иное манило и пугало его, ибо он, имея подчас способность с холодным вниманием взирать на червя, будильник, сурепку, понимал, что увидеть сущее во всех его проявлениях таким, каково оно есть, — своего рода самоубийство.

Гадалка проворно отделила двадцать два старших аркана от колоды «малого ключа» и принялась — по правилам, левой рукой, — раскладывать их на середине стола. Вскоре на гобеленовой скатерти сложился треугольник по семи карт в каждой стороне, а оставшийся Безумец лег в центр фигуры.

— Это — Божество, непознаваемая сущность мира. — Хозяйка очертила треугольник ножкой рюмки, которую только что допила до конца. — А это — человек. — Она указала на Безумца.

Отставив рюмку, она взяла колоду младших арканов и начала выкладывать вокруг треугольника большой квадрат — по четырнадцать карт в стороне, сообразно мастям: чаши, пентакли, жезлы и мечи. Легкоступову все это было в общих чертах известно — и по оккультной литературе, и по практике прошлых гаданий, — однако он не перебивал ворожею, стараясь отметить малейшую фальшь, чтобы определить для себя меру доверия к предсказанию.

— Квадрат — это ощутимый и зримый физический мир, — продолжала хозяйка, — он равен ядру — Безумцу, и это значит, что весь зримый мир отражается в сознании человека — он есть сумма его представлений о мироздании. Но помимо сознания в Безумце заключена душа — она есть центр треугольника непознаваемого мира. Выходит, что Безумец окружен двумя мирами, и оба они, в свою очередь, отражены в нем. Таковы представления Таро о сакральных связях между Божеством, человеком и Вселенной.

Точным движением, с каким-то первобытным магизмом (так обезьяна ловит на лету стрекозу, небрежно вынимая ее из воздуха) гадалка взяла графин и наполнила свою рюмку. Петр, не жалуя торопливость в подобных делах, качнул головой и от «ежевичной» отказался.

— В Таро нужно входить осторожно, маленькими шажками, как Аладдин входил в город духов, — доверительно сообщила ворожея, — чтобы величие лестницы миров не показалось новичку безосновательным, обещающим, но не дающим. Или же, наоборот — чтобы Таро не взорвало своим великолепием слишком узкий мозг. — Хозяйка поднесла рюмку к губам и, запрокинув голову, выпила, причем пепельная ее прическа, словно шлем Агамемнона, не шелохнулась ни единой прядкой. — Чтобы понять Таро, нужно знать главные положения герметичных наук: алхимии, магии, каббалы и астрологии. Нужно понимать их четверичность — тетрада стихий алхимии, все эти ундины, эльфы, сильфы и гномы, все эти «йод», «хе», «вау», «хе» и астрологические стороны света… Словом, четырем мастям «малого ключа» соответствуют четыре первоначала, четыре класса духов, четыре части человека, четыре апокалиптических зверя и четыре буквы имени Божества. Кроме того, в каждой масти фараон означает огонь, сивилла — воду, всадник — воздух, а вестник — землю. И также по числам. Но без старших арканов вся эта карусель…

— Я признателен вам за то, — не выдержал Легкоступов, — что вы обошлись без оккультной французской басни об иерофантах, доверивших сохранение мудрости Тота карточному пороку, однако нельзя ли ближе к делу: я, право, спешу.

Гадалка посмотрела на гостя как на большое и вредное насекомое.

— Быстро, конечно, только кошки… — заметила она. — Вижу — гадать вам не на любовь и венец…

Хозяйка поднялась из-за стола, подошла к террариуму и, запустив руку в хрустальное нутро («Опытная модель ирия, — отметил Петр. — Рай для рептилий»), одну за другой выудила оттуда три эублефары. Нежно-бархатистые, словно припудренные пыльцой, с шоколадными пятнами по кремовому фону, ящерицы недвижимо замерли на столе. Они лениво моргали на свет, обманчиво неуклюжие со своими толстыми, как бутылки, хвостами, и сквозь их ушные перепонки розовато — навылет — просвечивались порожние черепушки.

— Карты выберут темнотники, — сказала гадалка. — Только прежде подержите каждого в руках и нашепчите обещания.

— Какие обещания? — удивился Легкоступов — никогда прежде он так карты не загадывал.

— Кому — ириску, кому — щей миску. — Хозяйка удовлетворенно улыбнулась. — А я думала, и объяснять ничего не надо… Обещайте что хотите — выполнять не придется. Память у темнотников короткая: видите — в темечке-то пусто.

Петр по очереди взял каждую эублефару — податливые тельца мягко, точно шелк, пластались в ладони — и, стыдясь своей оторопелости, весьма неоригинально посулил одной ириску, другой — арбуз, а третьей — свиной хрящик. Пока он дурачил доверчивых зверушек, гадалка выключила лампу над террариумом и распустила на портьерах опояски. Как только Легкоступов вернул на стол последнего темнотника, хозяйка предупредила:

— Теперь — полминуты ночи. — И плотно задернула окно.

Ослепленный не столько густотой, сколько внезапностью сумрака, в первые мгновения Петр ничего не видел. Потом он разом уловил на столе невнятное движение и упругий шорох, точно спорхнул со скатерти бражник. Но тут гадалка вновь развела портьеры, и оказалось, что эублефары уже переместились в центр стола, где была разложена (в виде заключенного в квадрат треугольника с Безумцем посередине) колода Таро — там ящерицы, тревожно вздымая и опуская бока, замерли каждая на своей карте.

— Смотрите, все три выбрали, — искренне удивилась хозяйка. — Иной раз они, бестии, и одну-то не загадают! — Она вынула из-под темнотников карты. — Надо же, все черные — воля и сила…

Ворожея бережно вернула помощников в террариум, зажгла им лампу и села к столу на прежнее место. Запомнив выбранные арканы и отметив один как сигнификатор, она собрала и тщательно перетасовала колоду. Следом хозяйка сняла четыре карты, и Легкоступов понял, что, коли карты сняты по количеству букв в его имени, то раскладываться будет «Голубь». И это действительно оказался «Голубь», но несколько иной, особенный. Петр знал примерные значения всех «ключей», однако это были прямые значения, в случае же комбинаций — «с кем карта вышла», — которых было превеликое множество, он не осмеливался давать свои толкования, поэтому, ничего в раскладе не поняв, вид принял нарочито безучастный. Гадалка, напротив, изумленно выгнула брови и отчего-то внимательно, как в трактирный суп, вгляделась в гостя. Затем она, опять на собственный лад, разложила «Жемчужину Исиды», хотя повторное гадание, насколько знал Петр, не приветствовалось и даже считалось вредным, потом — «Чашу судьбы», следом — «Кельтский крест», который просто был черт знает что, и в завершение по всем дотошным правилам исполнила «Яшмовую скрижаль». По ходу расклада, в мельтешении двоек, Всадников, Колесниц, шестерок, тузов и Повешенных, ворожея, казалось, удивлялась все больше и больше, пока наконец не впала в форменный столбняк. Глядя на нее, Легкоступов ощутил какую-то нестрашную тревогу, словно проглотил кусочек льда.

— Вот что я скажу вам, милостивый государь, — очнулась хозяйка. — Быть вам скоро в большой силе и славе — высоко взлетите, не всякая птица на те небеса посягнет… Но будет это черная слава. Перемены в судьбе вашей наметятся со дня на день после одной знаменательной встречи. — Гадалка выразительно замолчала. — Вы сами стремитесь к своему жребию — в нем ваша судьба и погибель. Великая судьба — страшная погибель… А больше вам знать ничего и не надо — только хуже выйдет.

По Офицерской улице несся трамвай — железный грохот под номером тридцать один. Легкоступов ускорил шаг и поспел к остановке как раз вовремя. Двери за его спиной сошлись, и он задумчиво присел у окна. «Пожалуй, в ближайшее время следует отнестись внимательно к новым знакомствам…» — это все, что пришло на ум искушенному герменевтику. Петр имел изрядное представление о повальном недуге всех ворожей — пафосу и страсти к гиперболе, поэтому пророчество не слишком его озаботило. Напротив, оно ему польстило: как человек артистический, а стало быть, немало подверженный гордыне, внешне в повседневье он был весел, подчас — до легкомыслия, общителен, иногда — до вымогательства чужого мнения, любил казаться самобытным, порою — до каприза, однако вместе с тем он был совершенно уверен в своем превосходстве над окружением, случалось — до надменности.

Впереди Петра ждал приятный вечер у князя Феликса Кошкина — креза и повесы, ввиду неокончательной умственной и душевной состоятельности слепо, до обожания благоволящего богеме и вообще людям сколь-нибудь знаменитым. (В свое время, желая прослыть оригиналом, Феликс подсчитал цену человека: он разложил тело на элементы и вывел их суммарную стоимость. Оказалось, что средняя цена человека весьма невелика — около четырех рублей ассигнациями.) Впрочем, общество князя вовсе не было тягостным, ибо несостоятельность его отнюдь не являлась глупостью, но лишь затянувшейся юношеской готовностью очаровываться, в результате чего князь был склонен скорее соглашаться с собеседником, нежели возражать ему и высказывать собственное суждение, к которому, тем не менее, внутренне вполне был способен. Сегодня Кошкин устраивал прием по случаю выхода двенадцатого номера (из неудержимой тяги к особенке он по-шумерски объявил его юбилейным) литературно-философского журнала «Аргус-павлин», на издание которого время от времени давал деньги. Петр Легкоступов был в приятелях с князем и к тому же являлся постоянным автором журнала, так что нынче он выходил не только гостем, но отчасти и шумерским юбиляром.

За окнами трамвая, резво шелестя всеми своими липами, бежал в сторону лета Конногвардейский бульвар. Легкоступов смотрел за стекло и чувствовал себя счастливым наблюдателем, очевидцем, истинным свидетелем жизни. Он любил это чувство: когда оно было полным, он почти видел, как едва уловимо пробивается в мир сквозь завесу обыденности внутренний огонь вещей и явлений. И всякая мысль отступала. И на душе становилось отрадно и чисто. За рядами лип синий троллейбус тяжело, как утюг, гладил брючину бульвара. По гравийной, почти замшевой, дорожке меж стволов бежал престарелый физкультурник, и на его футболке отчетливо проступали темные пятна пота — слезы подмышек. У подошвы колонны Славы с крылатой столпницей Нике на вершине сидел пыльный серый кот, голодный и вольный, как карбонарий. Петр видел это так. И навсегда оставался единственным свидетелем.

Трамвай, обогнув Александровский сад, вразвалку двинулся в гору и натужно оседлал Дворцовый мост. Открывшийся простор воды, неба и сияющего города посередине внезапным содроганием ударил Петру в сердце и остановил кровь. Петербург походил на запаянную хрустальную сферу, в которой менялись лишь оттенки холодного внутреннего свечения. Петербург походил на влюбленного, отвернувшегося от действительности, — потому что та для него прокисла, потеряла соль, смысл, — на влюбленного, безоговорочно извергнутого из мира, но ничуть не сожалеющего о своей извергнутости, ибо она стала для него желанным откровением. И не важно, чего вожделел этот влюбленный — воды, власти, корюшки, тополиного пуха или ночи, которая летом ходила налево, а зимой так наваливалась на него грудью, что порой казалось — она вот-вот заспит город. Не важно. Возможно, он — Нарцисс. Возможно, ревность к зеркальному двойнику, дьявольски изощренная фантазия влюбленного и породила всю петербургскую метафизику, весь сонм разномастных невских бесов…

После Дворцового моста, колесовав стрелку Васильевского и Биржевой мост, трамвай повернул к Кронверкскому. На углу Зверинской Петр торопливо вышел — часы показывали без двух минут семь.

Под дверью князя бесстыже шелушился слюдяными чешуйками высохший плевок. Легкоступов не опоздал, однако получил повод поморщиться: в прихожей, куда впустила его опрятная горничная, ему тут же повстречался двоюродный дядя Феликса — сухопарый и седенький Аркадий Аркадьевич. Это был беспутный злокозненный старик, овладевший вершиной коварства: он научился смеяться внутри себя. Любая исполненная им гнусность выглядела великолепно — случалось, из глаз его текли слезы раскаяния или он давал ужасные клятвы в подтверждение своей невиновности и, однако, при этом изнутри его раздирал хохот. («Уж не его ли карты показали?» — криво усмехнулся Петр.) Аркадий Аркадьевич был своего рода шут, аретолог — из тех густопсовых стоиков и киников, каких римская знать приглашала на пиры занимать гостей бесстыдными сентенциями и забавными спорами о пороке и добродетели. Однако всякий раз, когда Легкоступов пытался представить себе предел его цинизма, он чувствовал себя опустошенным.

Года полтора назад Петр, сам склонный к розыгрышам, позволил Аркадию Аркадьевичу ловко себя одурачить и в душе поныне досадовал на это. Тогда он почти ничего не знал о сей отъявленной персоне, кроме того, что Аркадий Аркадьевич весьма эксцентричен, живет со щедрот князя Кошкина и вхож в его дом, где Легкоступов пару раз мимоходом с ним и виделся. Однажды они как будто случайно столкнулись у кафе «Флегетон» на Литейном — в тот день там что-то происходило, кажется, заседала Вольная Академия Видящих имени какой-то нечисти — вроде бы Вия. Затея вполне удалась, и Петр с двумя приятелями вышел на проспект в весьма приятном расположении духа. Тут они и повстречали Аркадия Аркадьевича, который сердечно обрадовался знакомцам и сразу же пригласил Легкоступова и бывших с ним на празднование своей помолвки с Оленькой Грач — известной в городе экстравагантной певичкой, некогда прославившейся шлягером с такой припевкой:

Он снимает пальто,

Я снимаю свой мех,

И начинается то,

Что называется грех.

Учитывая изрядную — лет, пожалуй что, в сто — пропасть между нареченными, событие обещало быть забавным, да и трогательная доверчивость жениха, который заявил, что вначале хотел полной тайны, однако сердце его настолько преисполнено счастливым волнением, что если он сейчас же не поделится им с друзьями, то непременно схлопочет инфаркт, делала отказ от приглашения попросту невозможным. Словом, они отправились к Аркадию Аркадьевичу, где невеста уже накрывала праздничный стол. Пешком добравшись до места — Аркадий Аркадьевич жил в Свечном переулке, — на дверях квартиры они обнаружили записку: «Милый! Я все приготовила, но мне непременно хочется пахлавы, карбонаду и крабов. Пошла к Елисееву. Жди. Целую от корки до корки». «Экие капризы…» — умилился Аркадий Аркадьевич и влажно облобызал записку. Однако следом выяснилось, что ключи он оставил дома и к накрытому столу до возвращения Оленьки Грач им решительно не попасть. К счастью, на другой стороне Свечного в полуподвале разместился кабачок, где можно было скоротать время, благо из окон заведения прекрасно обозревалась нужная подворотня.

Сокрушаясь по случаю внезапной заминки и своей стариковской рассеянности («Вам — жить, нам — умаляться», — поминутно вздыхал он), Аркадий Аркадьевич провел гостей в кабачок, где открылось, что, помимо ключей, в запертой квартире остался и его бумажник. Теперь, задним числом, Легкоступов, разумеется, сознавал, что в зловредном мерзавце погиб артист, но тогда забывчивость его никому не показалась подозрительной, наоборот, гости принялись утешать сконфуженного жениха и едва уговорили его не возвращаться на улицу, а подождать невесту в уютном трактире за их счет. Заручившись столь любезным участием, Аркадий Аркадьевич сам сделал заказ. Мигом возникли закуски и графин с водкой. «Не прядет мужик, а без рубахи не ходит, а и прядет баба, да по две не носит», — произнес виновник события загадочный тост и с пугающей решимостью опростал рюмку. Стоит ли говорить, что за первым графином появился второй и старый селадон совсем распоясался — то щипал смазливую подавальщицу, усердно предъявлявшую посетителям богатый улов своего корсажа, то бдительно вглядывался в окно и энергично, но уже с нарочитой фальшью восклицал: «Где же ты, касаточка моя? Где, голубонька сизокрылая?..» На третьем графине Аркадий Аркадьевич запел про ворона и долю казака, а Легкоступов почувствовал, что как ни крути, а физиономию он потерял.

Разумеется, никакая Оленька Грач не появилась — ни с пахлавою и крабами, ни без. Разумеется, ключи от квартиры лежали у старого хрыча в кармане, а казачья драма ничуть не мешала ему одновременно содрогаться от внутреннего хохота. Ну и само собой, на следующий день каждая собака знала, каким занятным манером дядюшка Феликса Кошкина погулял давеча в трактире…

— Право, мне было бы интересно узнать ваше мнение, — безо всякого приветствия обратился к Легкоступову в прихожей Аркадий Аркадьевич. — Не кажется ли вам, что идеал женщины в действительности это не столько мать и хранительница газовой конфорки, сколько не утомленная развратом, соблазнительная и искусная проститутка для одного? Только этим, пожалуй, и можно объяснить престранный обычай дарить женщинам цветы — половые органы растений.

— Сразу внесу мертвящую нотку в наш живой разговор, — хмуро предупредил Петр. — Часом, не одолжите ли денег?

— А сколько вам надо?

— А сколько у вас есть?

— Какой вы забавный… — Энтузиазм Аркадия Аркадьевича угас, и он поспешил ретироваться в гостиную.

Легкоступов не торопясь прошел следом. В просторной комнате уже собрались человек семь-восемь — в основном все люди знакомые. Справа, вдоль стены, помещался стол под лиловой скатертью, уставленный бокалами, бутылками, тартинками со всякой всячиной, салатами в тарталетках и серебряными ведерками со льдом. За столом, с очевидным намерением услужить, стоял рослый афророссиянин в кремовом жилете и белых перчатках — должно быть, родом из тех цветных, что выступили с янки против Юга и после окончательной виктории конфедератов бежали во множестве в Россию, Европу и Китай, да так и прижились на чужбине, хотя лет семь спустя после подписания Грантом капитуляции все чернокожие рабы получили вольную.

По пути приветствуя публику, Легкоступов подошел к Феликсу, занятому беседой с каким-то вертким, московского вида, господином. Князь пожал Петру руку и хитро сощурился.

— А у меня сюрприз припасен — невидальщина! — сообщил он и спохватился: — Да, познакомьтесь, господа.

Феликс представил Легкоступову своего собеседника, который и в самом деле оказался московским критиком — не шибко известным, однако имя его где-то Петру уже встречалось.

— Недавно прочел вашу статью, — сразу же сообщил ухватливый критик. — Называется… как-то по-ратному.

— «Роскошная вещь — война», — осведомленно подсказал князь.

— Совершенно верно. Сильная штука. И написана со вкусом. Скажите, а что вы имели в виду, когда утверждали, будто добро есть не более чем законная апология зла? Или что-то в этом роде. Мысль, безусловно, эффектная, однако ее, мне кажется, следовало бы развернуть. Несколько укрепить, что ли.

— Тогда бы возникла угроза общего места. Не нашего ума дело — прописи строчить, — возразил Легкоступов. — А в виду я имел следующее. Давно бы пора уяснить, что добро и зло, как любовь и ненависть, как наслаждение и боль, — не противоположности, а, так сказать, звенья одной цепи, которая сковывает человека разом, как кандалы. Вспомните Гельдерлина: вместе с опасностью приходит и спасение. Что по-русски попросту: нет худа без добра. Подумайте сами: с изгнанием зла выравнивается общий рельеф бытия — вершины добра вслед за вершинами зла изглаживаются в равнины, и мы получаем прискорбную песочницу, где кулич — событие. С устранением опасности начинается общее оскудение духа — исчезновение злодеев ведет за собой исчезновение праведников, на смену которым приходят новые пастыри — шушера, инославные апостолы со своим Христом, который умеет пепси-колу превращать в кока-колу, да психоаналитики, знатоки заклятий супротив мелких бесов. Духовность подменяется прогрессивной культурностью. Вот и выходит, что великое благочестие оправдывает, прости Господи, дикое лихо.

Критик быстро очертил зраком фигуру Петра.

— Признаться, когда читаешь ваши работы, складывается иное представление о стати автора. Мнится этакий богатырь, Гектор Троянский…

— Что поделать. Зачастую личное присутствие человека значительно преуменьшает его истинное значение.

— Какая мысль! — восхитился князь Кошкин. — Точно Цицерон с языка слетел!

Московский щелкопер Петру не понравился. Взяв восторженного хозяина под локоть, он отвел его к столу и — имея в виду отнюдь не бутылки с закусками — полюбопытствовал:

— Что же ты нам приготовил, душа моя Феликс?

— Нет, нет, — поспешно закрутил головой князь, — не порти праздник, дружок. Сам увидишь.

Негр по жесту Легкоступова налил в бокал бессарабского вермута. Помимо щелкопера, князя Феликса и его двоюродного дяди, с рюмкой и корнишоном в руках выбиравшего себе жертву, среди гостей были два худощавых, точно из проволоки, щеголеватых поэта — интеллектуально-медитативных лирика, редактор «Аргус-павлина» Чекаме (Черный Квадрат Малевича), прозванный так за коренастую кубическую фигуру и страсть к немаркой одежде, плюс «сестренки» — две подружки, отчаянные художницы жизни — украшение всякого события богемной питерской жизни. Вскоре в гостиной появился и писатель Годовалов с женой. Завидев рыхлого, изнеженного сибаритством Годовалова, Аркадий Аркадьевич тут же его торпедировал, однако Легкоступов уже не следил за разыгрываемой насмешником драмой, так как увлекся беседой с Чекаме, по-приятельски озорной и, на посторонний слух, немного шарадной.

Все собравшиеся мужчины, за исключением московского критика, Аркадия Аркадьевича и, разумеется, черного лакея, составляли своего рода открытый философский кружок. Петр в свое время был одним из вдохновителей этой затеи, но в глубине души всегда считал ее не более чем милым озорством: по его убеждению, сочинитель, написавший обстоятельный труд о том, когда и как следует брать грибы в Псковской губернии, был органичнее и сокровеннее всей университетской кафедры философии, куда Легкоступова время от времени приглашали в качестве приват-доцента читать на семинарах возмутительные лекции. В разговорившемся грибнике сохранялись ясность намерения и спокойное человеческое упрямство, в то время как ученое любомудрие выглядело суетливым в своем недостойном устремлении оспорить божественное право на последнее слово, в своем «я тебя переболтаю». Порой Петру казалось, что философия в целом есть результат некоего осквернения ума. Ведь и вправду, старинное пособие по мраморированию бумаги со всеми своими, ныне памятными лишь штукарям, секретами: грунтом из отвара льняного семени, квасцами, бычьей желчью и фарфоровыми ступками для красок — в куда большей степени способствовало становлению мировоззрения, нежели пять аршинов защищенных за год диссертаций, густо засеянных «корреляциями», «дискурсами» и «модусами бытия». Возможно, в таком складе мыслей Легкоступова сказывалась наследственная тяга к пассеизму. Что же касается философского кружка, гордо нареченного «Коллегия Престолов» (под Престолами вроде бы подразумевался седьмой ангельский чин), то Петру он был нужен единственно затем, чтобы, как говорится, оставаться на виду. Проводимые регулярно заседания «Коллегии», на которых рассматривались вопросы и велись изыскания зачастую откровенно провокационного нрава, писались на диктофон, расшифровывались и публиковались в «Аргус-павлине». Однако это было не то дело, которое занимало тайные помыслы Легкоступова. В заповедной келье души он вынашивал иные планы.

— Уйди, вредный старик! — взревел невдалеке Годовалов.

«Рановато», — отметил про себя Петр. Где-то Аркадий Аркадьевич перегнул. Определенно, сегодня был не его день.

К Легкоступову подошел интеллектуально-медитативный лирик, тот из двух, что был и вовсе нетелесный.

— Как здоровье Татьяны? — поинтересовался он со сверхчеловеческой учтивостью, на которую способны разве что французы.

— Благодарю, — сказал Петр, — безукоризненно. Но в силу оригинальности моих чувств к ней…

— А вот и сюрприз, господа! — уловив поданный горничной знак, воскликнул Феликс.

И в тот же миг, сминая будничную тщету реальности, густая тень накрыла гостиную. Раздался тихий листвяной шелест, стенотреск, мышеписк, ухозвон, и тягостная тишина повисла в воздухе. То явилась Надежда Мира. Явилась и тут же неприкаянно ушла прочь, таинственно отметив это место.

Двери гостиной отворились, и ледяное дыхание судьбы окатило Легкоступова. На пороге, не по сезону загорелый, в новом генеральском мундире стоял Иван Некитаев.