Тайга, море, человек. Рассказы

Павел Ткаченко

…Я вышел в морозную тишь, запрокинул голову и замер. Касаясь верхушек лиственниц, надо мной повисла черно-прозрачная, мерцающая бездна. Она поражала воображение, как открытие, захватывала дух, как падение…

Редактор Владимир Вещунов

© Павел Ткаченко, 2018

ISBN 978-5-4490-4317-7

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

ЛЕСНОЙ ЧЕЛОВЕК

Далеко за горизонт, во все стороны света раскинулись ослепительная зимняя белизна таёжного безмолвия. К центру этого нетронутого покоя гигантской гадюкой тянулась исковерканная борозда, в изголовье которой суетились мы — два измотанных маршрутника.

Застряли мы в сугробах основательно. По вечерам едва хватало сил, чтобы расчистить полутораметровый снег под палатку и заготовить дрова на ночь. За пять последних дней — тридцать километров! Если принять во внимание тот факт, что на дорогу мы использовали весь световой день (а это около десяти часов), то после несложных расчётов получалось шестьсот метров в час. Можно подумать, что мы ползли по-пластунски. Если бы… Мы мчались на снегоходах. Правда, удавалось это лишь вначале, когда под резиновыми гусеницами мелькал утрамбованный ветрами наст и за день на нём оставались десятки километров ровно прочерченной колеи. А как только мы спустились с редколесного плато в густозалесённый распадок, наст исчез. Трехсоткилограммовые «Бураны» начали зарываться в рыхлое покрывало. Ровный гул моторов сменился надсадным рёвом, вместо дыхания воли мы обрели удушье каторги, а радость вытеснилась отчаянием. Маршрут, к которому мы долго и тщательно готовились, оказался под угрозой. Мы ещё не сдавались, упорно месили снег и вызволяли своих «коней» из плена, но всё чаще в наших эмоциональных возгласах проскальзывали намеки на тщетность усилий.

Здесь-то, в первозданной глуши, на исходе терпения и состоялось моё знакомство с Тимохой — непримечательным внешне человеком. За полторы недели я привык, что кроме нас двоих вокруг никого нет и быть не может. Поэтому незнакомая человеческая фигура, показавшаяся вдруг из-за деревьев, была настолько неожиданной, что я даже слегка оторопел — будто увидел не русского таёжника в зимней амуниции, а гвинейского папуаса в набедренной повязке.

Невысокий, широкоплечий мужик со спокойным зорким взглядом и поседевшей бородой, неторопливо переставляя широкие лыжи, подошёл к застрявшему снегоходу; невнятно что-то пробурчал собакам, подбежавшим обнюхать диковину, и уж потом, не изменяя интонации, заговорил со мной:

— Эк, занесла тебя нелёгкая!.. Один буксуешь?

— Вдвоём. Второй позади малость.

— И далёко собрались?

— Вёрст на пятьсот. Если вырвемся…

Потом мы вместе гоняли чаи в палатке, делились новостями, вспоминали забавные случаи — всё как обычно. Тут уж ничего не поделаешь. Куда бы нас не тянуло, где бы не носило — результат всегда один и тот же: накопленное в душе требует выхода. Хотя в тайге, когда долго не видишь новых лиц, знакомство всегда интереснее, чем в других местах. По сути, это и не знакомство вовсе, а хорошая психологическая разгрузка и, кроме того, всегда полезно что-то узнать, чтобы облегчить дальнейший путь.

Да, всё, как обычно, но не совсем.

Один Тимохин поступок показался нам необычным. Когда мы уже укладывались спать, вдалеке раздался едва слышный лай.

— На соболя лают, — заговорил Тимоха о собаках.

— До утра всё равно держать не будут, бросят, — на правах бывалого человека отозвался из спальника мой коллега.

— Не бросят…

— Погавкают с часик-другой и прибегут, — опять буркнул приглушённый спальником голос.

— Не-е…

Когда я почти уже спал, Тимоха вдруг начал одеваться.

— Ты чего?

— Схожу, гляну… Может, из-под фонаря стрельну…

Некоторое время я прислушивался: не бабахнет ли? Но, не дождавшись, уснул.

Проснулись мы затемно. Трещал мороз; от печки веяло вселенским холодом; Тимохина лежанка пустовала. Пока мы разгоняли кровь в жилах, кипятили чай — рассвело, и в палатку втиснулся ночной скиталец с подстреленным соболем в руках.

— Ты что, всю ночь за ним гонялся?

— Утра ждал… Батарейки слабые, не видно было из-за веток.

— Пришел бы поспал. Или побоялся, что собаки от добычи убегут?

— Сказал бы караулить — не убёгли б.

Мы молча уставились на Тимоху, но, видимо, выражения наших лиц были красноречивее слов, и он, прихлёбывая обжигающий чай, пояснил:

— Нехорошо ведь: одним службу нести — другим дрыхнуть.

— Но они ж отдыхают, когда ты им жрать готовишь.

— Не отдыхают, а ожидают. Ждать ещё тяжелее, чем работать. — Помолчав, он иронично добавил: — Они рады бы помочь, да не умеют. А я в их глазах высшее создание, значит, и поступать должен по-человечески.

Вот так вот! Признаться, тогда мне показалось это специальным приёмом с целью похохмить, поднять настроение.

Но самое примечательное не в этом эпизоде. После встречи с Тимохой нас покинули напасти. Точнее сказать, мы ещё не раз попадали в неприятные ситуации, но сомнения в том, что маршрут может прерваться, исчезли. Каким-то образом та непродолжительная встреча помогла нам…

А без малого через год случился ещё один эпизод с участием Тимохи. Произошёл он в маленьком аэропорту, под вечер, когда надежда на полёт катастрофически таяла. С час мы поторчали у диспетчерской, подкарауливая какой-нибудь невероятный случай, а потом, беседуя о том о сём, пошли устраиваться на ночь в привокзальную гостиницу. Свободным оказалось всего одно койко-место, и я удалился на ночёвку обратно в аэропорт. А через полчаса, сидя в кресле, неожиданно увидел своего недавнего собеседника, входящего в зал ожидания.

— Тимоха, ты чего припёрся?

— Во-первых, не Тимоха, а Тимофей Тимофеич, а, во-вторых, вдвоём-то веселее будет.

Меня обескуражили эти «во-первых» и «во-вторых». А ведь и впрямь, когда человеку за пятьдесят, именоваться Тимохой несолидно. Я же, хоть и был моложе лет на пятнадцать, обращался к нему запросто — с этого началось наше знакомство. И вот теперь оказался в затруднении. А Тимофей Тимофеевич, заметив мою озадаченность, рассмеялся и расшифровал первую половину фразы:

— Соответствую ранжиру в людных местах! Меня счас так дежурная в ночлежке назвала — вот я и попал под её влияние. — Он положил ладонь на моё плечо. — Тимоха я.

Но вторая половина фразы меня удивила ещё больше первой. Поменять нормальную постель, к тому же оплаченную, на вокзальную «перекантовку»! Ради чего? Чтобы скрасить несколько часов обыкновенному знакомому, коих десятки? Это выпадало из современных представлений о порядке вещей.

Вновь не смог я вникнуть в Тимохину натуру. Более того, сказал ему, что, мол, ни к чему это напрасное неудобство. Наверно, другой бы начал объяснять понятие солидарности или вообще обиделся бы на бесцеремонность. Но Тимоха молча опустился в соседнее кресло, не обратив внимания на глупые слова.

Нудную ночь в неуютном холодном зале мы коротали за традиционной поллитровкой. В числе прочего, я узнал, что обстоятельства вынудили Тимоху временно охотиться в знакомых мне местах. Несколько лет назад там пролегали мои маршруты. Места весьма удалённые, но когда-то освоенные полевиками, от которых осталось несколько избушек, разбросанных по распадкам. Эти два фактора — удалённость и избушки — привлекали меня возможностью побывать в шкуре промысловика: и угодья не заняты, и строиться не нужно. Единственная проблема — добраться. Впрочем, для экспедиционника — это не проблема. И в следующем охотничьем сезоне я намеревался осуществить затею за трехмесячный отпуск. Поэтому, когда услышал, что Тимоха собирается вернуться на старые угодья, упомянул о своём намерении и ляпнул:

— Может, оставишь там чего-нибудь ненужное?

Вот оно, влияние градусов! Будто кто меня за язык потянул. Бывает ли за сотни километров от посёлков и магазинов ненужное? Вопрос, ответ на который готов заранее. Тимоха скользнул по мне взглядом и дипломатично пояснил:

— Да там делать нечего. Кругом одни гольцы.

Спросил-то я случайно, мимоходом, не рассчитывая на отклик. И потому, приняв ответ как естественную форму отказа, перевёл разговор на другую тему.

— Тебя не тянет к благам цивилизации, — спросил я Тимоху.

— Лучшее благо — это женщины. Вот к ним и тянет. Как только выйду из леса — глаза разбегаются. Сплошь одни царевны-красавицы.

— Так и жил бы среди них, — поддел я его.

— Не-е… Как только начинается «поди туда, да принеси то» — красота исчезает.

Какая простая формула, включающая весь диапазон явных и тайных взаимоотношений мужчины и женщины. До чего краткое пояснение сути наших патриархальных отношений! От услышанного (а может, от водки) мне вдруг стало весело, захотелось послушать об остальном. И будто читая мои мысли, Тимоха продолжил:

— Остальное благо находятся вдали от цивилизации.

— Ты подразумеваешь чистый воздух, спокойствие?..

— Скорее, среду обитания. Вот я в какой среде живу? В натуральной. А в какой — горожанин? В искусственной. В этом вся разница. Он вынужден спешить, нервничать, хотеть больше, чем требуется, потому как не хочет отставать от других. От этого он становится ненасытным, вредным типом.

Неожиданный выпад. Для меня, эпизодического горожанина, пожалуй, даже обидный. Стараясь быть беспристрастным, я заметил:

— С такими взглядами недалеко и до ненависти. Ведь этих вредных типов большинство.

— Что ты! — запротестовал собеседник. — Откуда в тайге ненависть?.. Здесь все как на ладони, и потому шелупонь всякая не приживается… Городские — несчастные люди. Случись что — передавяться. Неприспособленные они…

Так мы «философствовали» до тех пор, пока не проснулся аэропорт. Нам сразу повезло: удачно втиснулись в дряхлый, но ещё летающий аппарат и под гул мотора утомлённо задремали…

На подготовку к охоте я потратил не меньше месяца. И вот наконец договоры, хлопоты, сборы, двухнедельный путь — всё позади. После изнурительного перетаскивания полуцентнерного рюкзака, который и взгромоздить-то на спину удавалось лишь с подставок-валежин, обустройство охотничьего путика казалось отдыхом. Поглядывая на рослого, белоснежно-пушистого напарника с туго закрученным хвостом, я блаженствовал.

Воля! Что может быть лучше?! Деньги? Это рабство. Власть? Это лицемерие. Любовь? Это жар-птица. А воля — это счастье. Хотя, как говорится, каждому своё. Несомненно одно: там, где есть воля, — нет рабства и лицемерия. Но есть любовь к жизни.

Лыжня от моей базовой избушки к другому такому же затерянному пристанищу шла через перевал. Завалило его снегом чуть не по пояс, хотя календарная зима ещё и не начиналась. Продвигался я медленно, петляя в густом подлеске и бесшумно уминая камусными лыжами податливые сугробы. О пристанище, в отличие от «базы», я знал приблизительно, и где-то в подсознании зудило: «Отыщется ли? Цело ли? А вдруг его раздавило упавшей лесиной? Или развеяло по тайге пожаром?» Но тут же самоутешался: «В случае чего — вернусь на базу».

Во второй половине дня в воздухе закружились снежинки, горизонт затянуло пеленой; растаяли вершины сопок, и вскоре обвальный снегопад сжал видимое пространство до десятка метров. Ориентиры исчезли. В такой ситуации представить путевые подробности нетрудно, поэтому задерживаться на них нет необходимости. Упомяну только об одной детали. Перевал Природа устроила так, что если не держать ухо востро, обязательно свалишься в сторонний распадок.

Однако как я не вглядывался в снежную мглу, неприятности не избежал. Нужная речушка появилась лишь под самый вечер, после досадной дорожной петли и окончания снегопада. Хотя я и знал, что зимовье располагалось где-то здесь, нужно было выбирать, куда двигаться дальше. Вверх по речке? Или вниз?

Между тем надвигались сумерки, и с расчистившегося неба повеяло морозом. Нависла незавидная перспектива провертеться ночь у костра в промокшей от снега и пота одежде.

В таких случаях можно поступать по-разному: полагаясь на интуицию или жребий, искать призрачную крышу или терпеливо устраиваться на сидячий ночлег. Мой внутренний голос в тот момент молчал, и по жребию выпало — вверх. Глупо ведь не попытаться устроиться с удобством, когда есть хотя бы небольшая возможность. Жребию, в общем-то, следует доверять меньше, чем интуиции, так как он обеспечивает вероятность события всего на пятьдесят процентов, а у интуиции, опирающейся на гены и опыт поколений, шансов всегда больше.

Всматриваясь в каждую тень леса, я шёл, пока рельеф не слился в единую серую массу. По недосмотру сполз вместе с сугробом с невысокого обрыва и, когда под лыжами захлюпало, с ужасом понял, что вляпался в талик. К сырой одежде добавились мокрые чуни. Я вылез из воды и огляделся. Как назло, вокруг ни одной сушины для костра. Рыскать же в тяжёлых, как гири, лыжах — занятие изматывающее. И пока я воевал со смерзающейся на лыжах снежной кашей, встала колом одежда, закоченели суставы, пальцы рук перестали сгибаться. Включился внутренний голос, половину фраз которого проще изобразить троеточиями: «…Что делать?…Ночевать? Ни дров, ни хрена… Нет, сначала надо согреться… Бегом, назад по лыжне… Она исключит неожиданности».

Лыжня закончилась быстро. Слегка разогревшись, я сбавил темп и весь обратился в зрение, надеясь ещё вырвать из темноты контуры воображаемой зимовьюхи. К каждому навалу снега приближался, затаив дыхание, но обнаруживал или выворотень, или бурелом.

Сказывалось десятичасовое пропахивание лыжни. Через каждую сотню метров тяжелели ноги, молотило по рёбрам сердце и требовался перекур. Но стоило чуть остановиться, как под одежду змеился колючий холод, и разгоряченное тело быстро остывало. Мягкая уютная обувь превратилась в колодки, сдавившие ступни ледяной хваткой. Нужно было табориться, разводить огонь и сушиться, пока долгая морозная ночь не отняла остатки тепла.

Я начал приглядываться к деревьям, чтобы выбрать на дрова сухую лиственницу и устроить ночной привал. Вскоре сквозь деревья проявилась светлая прогалина, чуть обширнее других лесных полян. Меня вдруг опалило: «Неспроста она здесь». Но тут же, защищаясь от возможного разочарования, подавил вспышку. Зачем обольщаться понапрасну?

Так оно и вышло. Ничего, даже отдалённо напоминающего избушку, я не обнаружил, хотя высматривал окрестности до рези в глазах. Правда, неподалёку проглянулась ещё одна опушка. И скорее по инерции, чем из здравого смысла, я двинулся к ней. Сразу за опушкой взгляд зацепился за неуловимо смутную форму, которая постепенно вырисовалась в занесённую снегом… поленницу. Никогда бы не подумал, что восторгаться можно обыкновенной кучей дров. Впрочем, если бы за ней через секунду не обозначился заснеженный силуэт двускатной крыши… Нет, не зря вспыхнула во мне догадка.

В тайге часто встречаются зимовья, которые только снаружи выглядят заманчиво. Внутри же оказываются разрушенными временем и непригодными для ночлега. Раздираемый предчувствиями, я раскидал снег у входа в зимовье и вошёл внутрь. Пламя спички высветило небольшую аккуратную поленницу рядом с печкой, лучину для растопки, перевёрнутую кастрюлю, чайник, банку тушёнки, спальник, огарок свечи… Если бы не девственный снег перед входом и не иней на стенах, можно было бы подумать, что избушка обитаема. Первые секунды я восхищённо осматривался, и из вороха мыслей внезапно всплыли слова почти годичной давности: «Может, оставишь что-нибудь ненужное?..»

Через час тепло разлилось по избушке, и я, разнежившись поверх спальника, вспоминал под ароматное бульканье в кастрюле бородатое Тимохино лицо и думал: «Лесной человек. Ему виднее и понятнее жизнь, чем самому великому грамотею. Он ничего не обещал, но знал, что мне будет туго, и оставил всё самое необходимое в этом заброшенном краю…»

А за стеной избушки разгулялся мороз градусов этак за тридцать. Тот, кому приходилось замерзать, знает, как приятно тепло, когда среди десятков километров зимнего леса нет ни единого прибежища. Вот и для меня, ещё совсем недавно похожего на сосульку, уют избушки был желаннее всех сокровищ мира. Вторично за день я блаженствовал. Мне хотелось продлить это состояние.

Разомлев от жары и горячего супа, я вышел в морозную тишь, запрокинул голову и замер. Касаясь верхушек лиственниц, надо мной повисла черно-прозрачная, мерцающая бездна. Она поражала воображение, как открытие, захватывала дух, как падение. И я ринулся ей навстречу. Я помчался среди неисчислимых галактик, пьянея от абсолютной воли и наслаждаясь дыханием вечности, кружась в хороводе планет и цивилизаций, тысячелетий и мгновений. Вдруг в сплетении пространства и времени пылинкой мелькнула наша голубая Земля. Вякнуло рёвом динозавров, бряцаньем кольчуг и грохотом взрывов. Мне хотелось истины, и я мчал всё дальше и дальше, пока в хаосе созвездий не истончились мысли, не переполнилась Душа. «Боже мой! Куда я? Немедленно назад: бесконечность неподвластна уму». И я рухнул в свою закоченевшую на морозе плоть. А ещё через мгновенье грелся у полыхающей печки.

Но не мог я спокойно уснуть и ещё несколько раз выскакивал из избушки, чтобы вникнуть в безмолвное пророчество небывалой ночи.

Зачем ты, человечество-мгновенье? Твоё величие — не что иное, как мыльный пузырь тщеславия и гордыни; ты всего лишь субстанция материи и предназначено для производства духовной энергии, с которой начнется следующий этап Космоса… Нет, не может быть! Ум — это постоянное свойство материи, без которого Мир не имеет смысла… А вдруг Вселенная — это всего лишь ворох атомов и молекул какой-нибудь песчинки из неведомого нам Мира? Но тогда и мы топчемся по мирам, живущим под нашими ногами…

Вскоре я окончательно выдохся и, чтобы сбросить груз вопросов, завалился на нары. Напоследок дремотно промелькнуло: «Надо жить среди открытых пространств, а не в суете квадратных метров… Глядишь, и приоткроются тайны бытия…»

Странное дело, наутро от запредельных мыслей не осталось и следа. Исчезли проблемы Мироздания. Вчерашнее мудрствование вспоминалось, как сон. Я радовался искрящемуся утру, обжигающему морозу, просохшей одежде, подбрасывал дрова в огонь и пил ароматный чай. Где-то далеко-далеко, за тридевять земель, гремела музыка и кипели страсти, отказывали тормоза и шелестели купюры, рождались и умирали люди… А рядом со мной незримо витал Дух, содержащий в себе сокровенный смысл бытия. Дух лесного жителя Тимохи.