ГОРА РЕКА. Летопись необязательных времён

Павел Яковлевич Тиккоев, 2019

Это история человека, делающего свою жизнь с начала 50-х годов прошлого века и по настоящее время. Но это одновременно и разнообразие судеб людей, встречающихся на пути главного героя и история формирования взглядов и жизненных принципов. Но это и философия трактовки ответа на вопрос: Зачем? Такие ответы дают себе разные люди, убеждая себя различными обоснованиями или обоснованными обстоятельствами. И ведь на самом деле – всё зависит от всего… Не разрушаема лишь ГОРА времени. И неиссякаема РЕКА жизни… Возможно, читателю будет интересно взглянуть глазами главного героя на события, происходившие в стране, а может быть, кто-то обнаружит похожесть на себя кого-то из героев и это подвигнет его к тому, чтобы ещё раз задуматься над вопросом: Зачем? Автор же – это лишь сторонний наблюдатель, а его главный герой нетипичный представитель менявшегося неизменного общества… Это летопись времён, обязательность или необязательность которых каждый решает для себя сам. Содержит нецензурную брань.

2

Пусть твоё “да” будет “да”, а твоё “нет” будет “нет”. Тот, кто не привык держать данное слово, совершает столь же тяжёлое преступление, как и нарушение запрета поклоняться идолам.

Талмуд

По мере продвижения работ по строительству колымского тракта Мика с семьёй перебрасывали из одного в другой небольшой посёлок при дороге.

Сталин умер несколько лет назад и зоны начинали потихоньку пустеть. Зэка освобождались и те, кому выдавался паспорт, уезжали на «материк».

Мика же, сколько не хлопотал, но получить паспорта не мог. Начальник его успокаивал: «Разрешение на проживание в Карелии ты всё равно никогда не получишь. Поэтому живи уж здесь. Своё ты отсидел. Работник ты хороший. Живёшь себе со своей семьёй… Опять же тут хорошая охота, рыбалка. Чего ещё надо? А, может, когда и вообще в “чистую” будут выпускать, тогда и уедешь — куда тебе надо». Мика хмурился и скрипел зубами, но молчал. Он не должен был никому говорить, что это не его край родимый, не его жизнь, и он не желает такой жизни своему сыну. Мика боялся… Он боялся всего, что связано с разговорами о жизни…

Был разгар холодного колымского лета. Тойво с отцом и соседским пареньком Алексеем, который своими года́ми был постарше Тоя, перешли отсыпанную мелким гравием дорогу и направились вдоль небольшой речушки, бежавшей к сопке.

Отец впервые взял Тойво на охоту и, учитывая возраст пацанов, Мика решил идти на слияние реки Разведчик с рекой Аратукан, — а это не больше двух километров от посёлка.

Река Разведчик в месте слияния с Аратуканом образовывала несколько проток, густо заросших кустарником. В этих протоках и кормились водоплавающие — утки, гуси, кулики. Аратукан — река много больше Разведчика, её ширина достигала восьмидесяти, а в некоторых местах и ста метров.

Охотники остановились на плешке у одной из проток и смотрели на хмурую тягучесть колымских холодных вод. Низко над рекой, метрах в пятидесяти летела небольшая группа гусей.

Тойво с Алексеем принялись махать руками и указывать Мика на эту стаю, но он спокойно продолжал стоять и даже не вскинул ружьё. Гуси тем временем удалились за поворот реки, а парни недоумённо посмотрели на отца Тойво, который снял с плеча ружьё, поставил прикладом на землю и, внимательно оглядев парней, сказал:

— Сбить крупного гуся с такого расстояния — очень просто… а что дальше?

Парни переглянулись и даже не стали ничего обсуждать. Им теперь было очевидно, что сбитая дичь неизбежно должна была упасть в реку, а единственной возможностью её достать — это надо было сбросить одежду и прыгнуть в довольно бурное и холодное течение и вдобавок попытаться догнать дичь вплавь. Но их внутреннее убеждение определённо указывало парням на то, что это было бы не очень приятное и даже, скорее всего безрезультатное действие. И поэтому такой выстрел оказался бы не охотой на гусей, а просто убийством.

Этот случай настолько прочно втемяшился в голову Тойво, что впоследствии он всю пойманную рыбу всегда обязательно использовал. Пусть это была и маленькая мисочка ухи из нескольких рыбок, или одна единственная пойманная рыбёшка, которая обжаривалась на костре, или в самом крайнем случае оставленная в мешке на опарыш верхоплавка. Но любой улов должен был непременно пойти в дело, его следовало обязательно применить. Расточительность и изъятие из природы чего-либо ради удовольствия стали для Тойво неприемлемыми. «Возьми только то́, что тебе крайне необходимо для жизни… иногда для выживания. Не переедай» — так он сформулировал для себя одно из своих обязательных правил…

Охотники шли вдоль одного из рукавов реки, осторожно ступая на сыпучую гальку, медленно и бережно раздвигая ветви кустарника и обозревая небольшие зеркальца воды, свободной от густорастущих водорослей. Алексей шёл впереди, Тойво за ним, последним шёл Мика.

Вдруг Лёша, раздвинув лапы кустарника в направлении одного из «окошек», замер… потом присогнулся в коленях, повернул голову в сторону Тойво, приложил палец к губам, призывая к тишине, и жестом поманил его к себе. Тойво очень медленно сделал шаг в сторону, чтобы пропустить отца вперёд и когда тот совершенно неслышно проплыл мимо, сам в нетерпении, но ещё более осторожно, последовал за отцом.

Алексей, как завороженный, почти не дыша, показывал глазами, чтобы другие охотники посмотрели в узкое отверстие, образованное его раздвинутыми ладонями в плотной завесе веток кустов. А там открывалась великолепная по зрелищности картина: метрах в тридцати от охотников на поверхности воды плавали три кряквы и селезень. Никак не взаимодействуя между собой, они просто кормились водорослями.

Охотники стояли и, не шелохнувшись, смотрели на это завораживающее зрелище. Так продолжалось две, может быть, три минуты. Потом Лёша и Тойво зыркнули друг на друга. Было заметно, что в них взыграло хищное чувство охотника и они, не сговариваясь, одновременно посмотрели на Мика, который не скрывал свой хитрый изучающий пацанов взгляд. Он очень плавно снял с плеча двустволку и бережно приблизил её к рукам Алексея, а глазами показал на плавающих уток.

Зенки у Лёхи округлились, но он внутренне с этим справился, принял ружьё и взял его наизготовку. Потом внимательно и с выражением гордости на лице прицелился куда-то в направлении уток…

А дальше произошло то, чего ни Лёша, ни Тойво не ожидали… Алексей сначала плавно, потом судорожно, затем уже другим, “более сильным” пальцем, а потом двумя пальцами — и совсем уже не глядя в сторону дичи — безуспешно пытался хотя бы просто произвести выстрел. Нужно было видеть выражение его лица в этот момент: недоумение, обескураженность, любопытство и, в конце концов, мука — всё в эти секунды обнаружилось на его физиономии. Наконец, психологически обессилев, Лёша опустил руки, в которых он продолжал держать ружьё и виновато поднял глаза на отца Тойво.

Мика тоже очень внимательно и с лукавым прищуром наблюдал за потугами Алексея.

За всё это время никто не обронил ни единого слова, даже Лёша — хотя бы уж со злости и обиды. Отец Тойво тоже молчал и очень демонстративно, но только глазами, переводил взгляд с одного места ружья на другое.

Алексей сперва недоумённо, а потом уже осознанно и с большим энтузиазмом глотал этот беззвучный урок, всасывал его в себя. И вот уже лицо его совершенно преобразилось, а мимика зафиксировалась на выражении безоговорочного победителя. Он в “профессиональной манере” взвёл оба курка, вновь вскинул ружьё, приложил двустволку к плечу, картинно повернул голову в сторону Мика, беззвучно хмыкнул, медленно прицелился…

Выстрел бабахнул глухо и звук вместе с пороховым газом улетел в сторону горы над рекой и через несколько секунд аукнулся, отразившись от скалы. Лицо Мика просто сияло от удовлетворения результатом преподанного им урока.

Стайка уток взлетела с поверхности воды и помчалась в сторону кустов на той стороне протоки, где стояли охотники. И, о ужас! На поверхности воды не осталось ни одной птицы…

Мимо! Лёша растерянно опустил руки и готов был провалиться под землю от стыда или скорее взорваться гневом от досады. Но вдруг селезень резко спланировал в кустарник. Отец Тойво, изменившись в лице, очень громко крикнул: «Подранок», а кивком головы привил беспримерную прыть ногам пацанов.

Алексей и Тойво, как им казалось уже впоследствии, целую вечность носились по хлёстким кустам за селезнем, не обращая внимания на боль и кровь от царапин на лице и руках. Был момент, когда они, окружив, почти догнали селезня, но, в последний момент, видимо, собрав остатки сил, тот буквально вспорхнул с кочки и, пролетев пять-шесть метров, плюхнулся в ряску соседней протоки. Судорожно загребая лапками, селезень стал стремительно уходить по змейкам свободной воды в заболоченный рукав.

Парни на секунду приостановились, потом, решившись, бросились к берегу “окна”, но резкий окрик: «Стой» — буквально придавил их к зыбкой почве. Мика подошёл к парням и, ничего не говоря, стал изучающее на них смотреть…

Смятение… Вина… Беспомощность и бесполезность… Всё это последовательно отображалось на лицах парней.

Мика заговорил спокойно, но было видно, что он крайне недоволен произошедшими событиями:

— Стрелять легко. Отвечать за выстрел тяжело. Нет умения у самого, имей рядом друга. Другом, в данном случае, будет собака или лодка, — он помолчал, с минуту разглядывая мальчишек, и продолжил. — Сегодня вам повезло… этот подранок дробинку из крыла “выплюнет”. Но на будущее запомните: портить птицу или зверя, или рыбу — нельзя! — сказав это, он помолчал, и глаза его снова стали добрыми, а для Тойво — родными…

Много времени минуло после этого случая, но Тойво так никогда и не стал охотником, так и не взял в руки ружья. Впрочем, он через много лет стрелял «по живому», но это были уже иные обстоятельства и совсем другая история…

«Достал ствол, — стреляй и стреляй тогда уже наверняка или не доставай его вовсе» — это правило Тойво усвоил для себя твёрдо и был с ним согласен… поэтому и ружья в своём хозяйстве никогда не держал…

“Вчистую” Мика освободили только в самом конце 50-х. Ему дали разрешение для выезда на “материк”, но без права проживания в Карелии и городах: Москва, Ленинград, Киев, Минск, Рига, Вильнюс, Таллинн.

Однако при получении паспорта отъезд с Колымы чуть было не сорвался. Причиной же всему была подлость местного нквдшного начальства.

Когда Мика пришёл получать документ, он обнаружил, что секретарь управления ДальЛага предлагает ему расписаться за получение паспорта на имя Михаила Ивановича Карелина. Мика выразил недоумение по этому поводу, но секретарша брезгливо-нервно спросила: «Фотография ваша? Ваша! Чем тогда не устраивает?». Мика попытался объяснить, что у него другое имя, другое имя и у его отца и у него совсем другая фамилия. Тогда секретарша обозвала Мика “фашистским чухонцем” и, ткнув вытянутым пальцем в дверь кабинета начальника, занялась выдавливаем прыщей на своем лице.

Мика постучал костяшкой указательного пальца в дверь, чуть выждал и зашёл в кабинет. За столом сидел белобрысый плюгавенький человек в погонах подполковника госбезопасности. Он хмуро выслушал Мика, подержал в руках паспорт и, нахлобучив на глаза ненависть, произнёс:

— Неужели ты, вошь барачная, думаешь, что тебе кто-то позволит проживать в нашей любимой стране со своим оскорбительным для русского человека именем? Ты должен гордиться, что будешь носить настоящее имя! Но вас, прихвостней фашистских, только могила и исправит. Была б моя воля, ты бы у меня падла… В общем, так: или ты убираешься отсюда к ё… матери и живёшь, как советский человек, или… садись, пиши бумагу о твоём отказе получать паспорт, — сказав это, нквдшник пихнул по столу жёлтый лист обёрточной бумаги.

— Но знай, гнида, что в твоём деле лежит твоё собственноручное заявление на смену имени, которое угнетает тебя как гангрена на теле твоего финско-фашистского прошлого, — нквдшник сплюнул на пол и хлопнул хилой ладошкой по столу.

Вот тут-то и могло произойти то, что вернуло бы Мика в лагерь, а скорее всего он залёг бы уже навсегда в стылую колымскую землю. Мика стоял, сжав кулаки, прикусив до скрежета зубы, и сомневался лишь в том, сколько ударов и куда следует нанести этому плешивому нквдшнику.

Наблюдая за реакцией Мика, коротышка видно прочувствовал всю опасность своего положения, а потому вскочил со стула, подбежал к сейфу и, достав оттуда бумажку, бросил её на стол:

— Вот, убедись! Ты сам и накалякал это заявление, а в твоем деле уже вписаны твои новые данные…

Мика разжал кулаки, не сгибая спины, взял со стола паспорт и вышел из кабинета. Оказавшись на улице, он плюнул на дверь и со всей силы пнул её ногой. Мика понял, что и теперь у него по-прежнему нет ни возможности, ни права… а есть пока лишь надежда на свободу и её нужно попытаться сохранить.

Вечером, когда они вместе с женой рассматривали паспорт, то обнаружили и ещё одну подлость: на странице, где указываются дети, было вписано — сын Той.

Так Мика Карьялайнен стал Михаилом Ивановичем Карелиным, а Тойва — Тоем.

Семья покинула ДальЛаг и переехала в небольшой город с четырьмя военными заводами, десятью винными магазинами, тремя общественными банями, двумя больницами и полудюжиной одряхлевших колхозов вокруг города…

Жизнь нужно было начинать сызнова, стараясь ни в коем случае не допускать — пусть даже и в редких общениях с кем-либо — разговоров о прожито́м прошлом. Клеймо зэка, как и подчас ненавидящий взгляд Мика Карьялайнен ощущал на себе многие-многие последующие годы…