Цастроцци. Перевод Александра Волкова

Перси Биши Шелли

Книга издана при финансовой поддержке Министерства культуры Российской Федерации и техническом содействии Союза российских писателей

Глава I

Отторгнутый от всего, что было дорого ему на свете, гонимый тайными неприятелями, отринутый фортуной — таков был злополучный Верецци!

Стояла тишина; густой сумрак окутывал очертания предметов, когда, движимый яростным мщением, Цастроцци появился у входа в трактир, где безмятежно спал Верецци.

Он громко кликнул трактирщика. Трактирщик, которому само имя Цастроцци внушало ужас, с трепетом повиновался призыву.

— Ты знаешь Верецци, итальянца? Он остановился у тебя.

— Он здесь, — ответил трактирщик.

— Его я обрек на гибель, — объявил Цастроцци. — Препроводи Уго и Бернардо в его комнату; я буду рядом, чтобы не допустить вероломства с твоей стороны.

Они осторожно поднялись, успешно выполнили свое коварное намерение и доставили спящего Верецци к карете, которая должна была переправить жертву возмездия Цастроцци в назначенное место.

Уго и Бернардо подняли мирно спящего Верецци в карету. Несколько часов они стремительно мчались вперед. Верецци по-прежнему оставался погружен в глубокий сон, пробудить от которого его не могли никакие передвижения.

Цастроцци и Бернардо были в масках, как и Уго, принявший обязанности форейтора.

Было еще темно, когда они остановились на небольшом постоялом дворе возле отдаленной и безлюдной вересковой пустоши и, едва дождавшись перемены лошадей, вновь пустились в путь. Наконец, наступил день — дремоту Верецци по-прежнему ничто не нарушило.

Уго со страхом спросил у Цастроцци, какова причина столь необыкновенного сна. Цастроцци, хотя и был хорошо знаком с подобным явлением, мрачно ответил:

— Не знаю.

Они быстро ехали в продолжение всего дня, над которым природа словно бы задернула свой самый мрачный покров. Порой они останавливались на постоялых дворах, чтобы переменить лошадей и подкрепить силы.

Настала ночь; они свернули с большой дороги в бескрайний лес и медленно последовали сквозь густые заросли.

Наконец они остановились, вытащили свою жертву из кареты и перенесли в пещеру, зиявшую в лощине неподалеку.

Недолго пребывала жертва несправедливого гонения в сладостном забытьи, не позволявшем ей осознать чудовищность своего состояния. Несчастный пробудился — и, преисполненный ужасом, неистово кинулся искать избавления от рук злодеев.

Они вошли в пещеру; Верецци стоял, опершись на выступавший обломок скалы.

— Сопротивляться тщетно, — объявил Цастроцци. — Следуй за нами в покорном безмолвии — и тогда наказание твое, возможно, будет несколько смягчено.

Верецци поспешил вслед за ними, насколько позволяло его телесный состав, истомленный неестественным сном и ослабленный недавним недугом; однако же, с трудом веря в свое пробуждение, и не вполне убежденный в действительности представшего ему зрелища, он оглядывал каждый предмет с безотчетным ужасом, какой обыкновенно бывает вызван кошмарным сном.

Некоторое время они медленно спускались по неровному склону, пока не достигли железной двери, которая на первый взгляд казалась частью самой скалы. До сих пор все вокруг было окутано непроглядной тьмой; и Верецци впервые увидел облаченные в маски лица своих преследователей при свете факела в руке у Бернардо.

Тяжелая дверь растворилась.

Свет факелов придавал еще больше ужаса царившей внутри темноте; и внутренность пещеры представилась Верецци местом, откуда ему вовек не суждено выбраться — его гробницей. Вновь он вступил в схватку со своими гонителями, но его истощенных сил недостало на борьбу с хладнокровным Уго, и, побежденный, он без чувств рухнул на руки к противнику.

Торжествующий гонитель отнес его в сырое подземелье и приковал к стене. Железная цепь опоясала его туловище; его конечности, даже не подстелив соломы, огромными скобами пригвоздили к жесткому каменному полу; лишь одну руку оставили свободной, чтобы он мог принимать скудную пищу — хлеб и воду, которые всякий день доставляли ему.

Во всем было отказано ему, кроме мыслей, которые, возвращаясь к минувшему, сделались для него величайшей пыткой.

Уго утром и вечером приходил в подземелье, принося хлеб грубого помола и кувшин воды; изредка его сопровождал Цастроцци.

Тщетно молил узник о милосердии, жалости и даже смерти; напрасно вопрошал он о причине варварского посягательства на его свободу — неумолимый тюремщик сохранял суровое молчание.

Томясь в тягостном заключении, Верецци проводил казавшиеся бесчисленными дни и ночи в тоскливом единообразии ужаса и безысходности. Теперь он лишь едва вздрагивал, когда склизкая ящерица пробегала по его оголенным и недвижным конечностям. Огромные земляные черви, вплетавшиеся в его длинные спутанные волосы, почти перестали возбуждать в нем ужас.

Дни и ночи сливались воедино; и время, проведенное там, его смятенное воображение растянуло на долгие годы — хотя в действительности оно составляло несколько недель. Порой ему мнилось, будто его страдания происходят не из земного мира, и за демонским обличьем Уго скрывается грозная фурия, которая разрушает все воскресающие в нем надежды. Таинственное перемещение из трактира близ Мюнхена также смущало его рассудок, и он никак не мог привести свои мысли к какому-либо заключению насчет занимавшего их предмета.

Однажды вечером, обессиленный долгим бодрствованием, он погрузился в сон, едва ли не впервые за время заточения — как вдруг его пробудил оглушительный грохот, словно бы прокатившийся по пещере. Он внимательно прислушался — даже с некоторой надеждой, хотя надежда почти умерла в его груди. Он вновь прислушался — шум вновь повторился; то оказалась сильная гроза, сотрясавшая горние стихии.

Доверившись безумной надежде, он воздал мольбу Создателю — Тому, кто внемлет гласу взывающего к нему из самых недр земли. Его мысли вознеслись выше земных наслаждений; в сравнении с этим муки его обратились ничто.

Пока мысли его были заняты этим, пещеру потряс еще более неистовый грохот. Сверкающее пламя метнулось от потолка к полу. Почти в тот же миг своды пещеры обрушились.

Поперек пещеры упал огромный обломок скалы; одним краем он врезался в твердую стену, другим едва не выломал тяжелую железную дверь.

Верецци был прикован к части скалы, оставшейся незыблемой. Неистовство бури улеглось, но тотчас же сверху обрушился град каменьев, каждый из которых ранил его нагие конечности. Каждая вспышка молнии, хотя теперь и отдаленная, слепила ему глаза, отвыкшие от слабейшего луча света.

Наконец буря прекратилась, громовые раскаты перешли в неясный рокот, и отсверкавшие молнии сделались невидимы взору. Настал день; никто не явился в пещеру; Верецци заключил, что либо они обрекли его на голодную смерть, либо произошло какое-то несчастье, от которого пострадали они сами. Поэтому теперь он самым торжественным образом приготовлялся к смерти, которая, в чем он всецело был убежден, стремительно приближалась.

Кувшин с водой был разбит падающими обломками, и маленькая корка хлеба составляла теперь все, что сохранилось от его скудных съестных припасов.

Пылающая лихорадка свирепствовала в его жилах; и в бреду безнадежной болезни он отбросил прочь от себя эту корку — единственное, что могло задержать стремительное наступление смерти.

О, сколь разрушительное действие произвели совместные усилия болезни и страданий над мужественным и статным обликом Верецци! Кости его едва не проглядывали сквозь кожу, глаза ввалились, а волосы, склоченные от влаги, прядями свисали вдоль поблекнувших щек. День миновал вслед за утром; смерть ежеминутно представлялась его взору — медленная смерть от голода; он предчувствовал ее приход. Спустилась ночь, но не принесла с собою перемен. Его пробудил шум за железной дверью; в это самое время Уго обыкновенно приносил свежие припасы. Шум убавился и наконец вовсе прекратился — и с ним угасла надежда на жизнь в груди Верецци. Озноб пронизывал его члены; глаза давали ему лишь слабое представление о разрушенной пещере; он опустился, насколько позволяла опоясывающая его цепь, на жесткий пол; и в случившемся вслед за тем кризисе лихорадки его юность и крепкое сложение одержали верх.