«Яйцо от шефа»

Петр Альшевский

Данный том составили пьесы: «Нарисуй мне пистолет», «Клеевары-кукловоды», «В Амстердаме корабли», «Во власти нехороших чувств», «Кронос помнил Офиона» и «Мы уже простились».

© Петр Альшевский, 2021

ISBN 978-5-0055-0692-4

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

«Нарисуй мне пистолет»

Действие первое.

Промерзая у своих, выставленных на улице картин, воронежские художники Гурышев и Устинов принимают на себя все минусы холодной зимы.

У остролицего Устинова три неброских пейзажа. Произведение пучеглазого Гурышева замысловато — на пьедестале Чебурашка, космонавт и богатырь, под ними сваленные в кучу символы не устоявшего зарубежья: Эйфелева башня, Биг Бен и т. д.

Устинов. Лицо что ли замотать.

Гурышев. Подумают, что физиономии мы скрываем.

Устинов. Никто не подумает. С морозами кто как может борется. Рыбаки поддатыми у проруби сидят.

Гурышев. Мы — художники. Хочешь, чтобы и от нас перегаром разило? Людям должно казаться, что мы какими-нибудь ангелами в эмпиреях витаем, а мы водку жрем. Полбокала виски, наверное, допустимо, но на виски у нас нет. Твои картины дороже, чем бутылка виски хорошего?

Устинов. Безусловно.

Гурышев. Надо снижать.

Устинов. Ты давно о снижении долбишь… послушайся я тебя, я бы «Ранние маки» за копейки продал.

Гурышев. Этими маками ты мне вечно, думаю, тыкать будешь. Ну повезло тебе с клиентом, выручил за них что-то…

Устинов. Целый месяц стояния здесь окупил!

Гурышев. Что значит, окупил? Для перевода времени в деньги у тебя особенный курс имеется?

Устинов. Я на зарплату среднего офисного служащего ориентируюсь. За маки мне где-то месячную заплатили. Тебе за картину такая сумма когда-нибудь падала?

Гурышев. Случалось, мне неплохо платили. В кафе у памятника Никитина чаю бы в долг урвать.

Устинов. А они что, в долг могут?

Гурышев. Мне наливали. Они знают, кто я. Деньги за прежний чай еще требуют, но неровен час придут… расплатиться с ними жене первым делом скажу.

Устинов. Чего-то сегодня ты без супруги. Обычно вместе торговлю ведете. но сегодня из-за холодрыги ты ее, видимо, пожалел. Чем она сейчас дома занимается? Живописью?

Гурышев. Я оставил ее у холста. В тяжких мыслях сидящей. Ладно бы творческий кризис, но ее лакокрасочный материал — масляные краски в тягостность раздумий ввели. Некоторые заканчиваются, а цены на них…

Устинов. Увы нам, увы. Хоть танцорами диско становись.

Гурышев. Мне переучиваться в падлу.

Устинов. А ты в теме, о чем я тебе говорю?

Гурышев. Да видел я, видел… кто умеем определенным образом танцевать, милости просим. На ночном клубе вывесили. Заманчиво, конечно.

Устинов. Без половых и возрастных ограничений.

Гурышев. Танцоры им, вероятно, и для потехи нужны.

Устинов. Днем я бы полотнами занимался, а по ночам танцевал. Пластика у меня еще с юности осталась. Вполне пластично я двигаюсь.

Гурышев. А я из-за холода ничем пошевелить не в состоянии.

Устинов. Но мозгами ты шевелишь.

Гурышев. Ничего потрясающего. Ты о мозгах, чтобы услышать, к чему я ими пришел? Что о твоем танцевальном будущем они мне сказали?

Устинов. Ты будешь меня высмеивать.

Гурышев. Бог с тобой, зачем мне. Ступай к ним пожалуйста, иди — иди и проверься.

Устинов. Проверься?

Гурышев. Себя проверь. Поскольку они разбираются, они, возможно, тебя обнимут и скажут, что как раз к этому ты и предназначен — горячее диско ночи напролет выдавать. Ой, ощущаю, шапка у меня натянулась — уже не уменьшается у меня в голове навязываемый ей бред. С Буйняковским ты созванивался?

Устинов. Он подойдет.

Гурышев. Опять возле нас расположится?

Устинов. Ну в десяти метрах от нас…

Гурышев. Попрошу в двадцати!

Устинов. И что, ему там стоять и с нами перекрикиваться? Поговорить с коллегами ему непременно захочется.

Гурышев. С коллегами бы ему о Густаве Климте пристало поговорить.

Устинов. О нем молчок.

Гурышев. О дороговизне растворителей тоже приемлемо. О чем-нибудь, с живописью сколько-нибудь связанном! А он нам о своем смертельно больном брате, по которому всей вафельной промышленности рыдать не перерыдать.

Устинов. Да он не о брате…

Гурышев. О ниссане!

Устинов. Ниссан же к нему перейдет. Он и делится, что у него с планами на использование. Дальние поездки. Романтические знакомства.

Гурышев. Буксировка в ремонт!

Устинов. Он говорит, что ремонт его не разорит.

Гурышев. А для подстраховки у умирающего брата денег попросит. Сбережения он не ему, а сестре, но из доли сестры ты давай мне выдели… гнусно!

Устинов. Довольно справедливо. Ниссан в его нынешнем состоянии чистая обуза, и если ты его завещаешь, ты и ценность ему придай. Иначе что это за наследство?

Гурышев. Обременительное. Получил и с достоинством поморщился. Но не деньги же у умирающего вымогать.

Устинов. Но надо же с уходящего родственника что-то поиметь.

Гурышев. А ниссан? За него и без ремонта некоторую сумму выручить можно. За границей такие машины под пресс, а у нас продают, восстанавливают и кто-то катается. Находит в них вечный покой.

Устинов. Да, они небезопасны.

Гурышев. Постыдно он с умирающим братом… будь я его брат, завещать ему ниссан я бы передумал. Не желаешь дара сомнительного, ничего от меня не получишь!

Устинов. А ниссан кому завещать? Сестре?

Гурышев. С их сестрой я едва знаком. Машину она водит?

Устинов. Она и черта, если понадобится, оседлает. У нее четверо детей.

Гурышев. Про кучу детей я слышал.

Устинов. А что двое из них приемные?

Гурышев. Ее семейная ситуация мною очень издалека наблюдается. Без пристальности. Трое детей, четверо — до абсурда довела…

Устинов. Двое детей приемные.

Гурышев. Своим есть нечего, а она еще подобрала…

Устинов. Она за мужика с двумя детьми выскочила. Его предыдущая жена на батарее повесилась. Принимала гостей, а после ушла в комнату и с собой все. О том, какие основания, не знаю, что сказать.

Гурышев. Помешательство. Усталость. Ипотека. В секту самоубийц ненароком попала.

Устинов. Руки на себя наложишь и белой голубицей в рай полетишь?

Гурышев. Наверно.

Устинов. Тогда почему ты от помешательства отделил.? Это и есть помешательство.

Гурышев. А прочие пути до рая добраться? Где-то имеется некий рай, и я его заслужу, буду здесь голодать, чтобы вкуснейшей пустотой там объедаться… всякая религия — помешательство чище некуда.

Устинов. У овдовевшего мужика на поминках женщина к нему приставала. Гурышев. Да я смотрю, набор психов в его окружении мощный!

Устинов. Народ разошелся, а она посуду, постирать, подмести, он просит ее удалиться, а она говорит, что одного его не оставит. В оборот его взяла. Нормальный мужик, холостым ставший! Зевать тут не следует.

Гурышев. А судьбы его прежней жены она не испугалась? Себя, дорогую, на той же батарее упокоившуюся, в воображении не нарисовала?

Устинов. Меня-то он не доведет. Я замуж выйду и совершенно счастливой буду. Никак иначе я ее позицию истолковать не могу. Но ты за нее не беспокойся — он на ней не женился. С сестрой Буйняковского жизнь связал и еще двое детей по планете Земля забегали. От Буйняковского знаю, что согласие у них редкое. Творческие стремления раздор не вносят. Что у тебя за картина-то? Что за Чебурашка, богатырь и космонавт?

Гурышев. Русский мир. Они на пьедестале, а под ними поверженные неудачники. Эйфелева Башня, Эмпайр-Стейт-Билдинг, китайской стены кусочки. Мы наверху, а под нами все нам чуждое. Побежденное! Опрокинутое!

Устинов. Философию русского мира ты, кажется, не разделяешь.

Гурышев. Из меркантильных соображений я эту картину написал. Куда-нибудь в Администрацию ее продать или в патриотических кругах ею прославится — меня бы узнали, заказами на что-то похожее заваливать бы принялись, я бы малевал и жене с дочерью любое их пожелание безотказно… когда ее закончил, изрезать ножом захотел. По отношению к себе такого паскудства не припомню… я не в высях парю, но и не ползаю же. Картину на радость идиотам! Какая же удачная мысль посетила! Я собирался ее уничтожить, но тут подумал, что потраченные на нее краски и время вознаграждения требуют. Большая карьерная ставка отменятся, а за работу мне пожалуйста заплатите. Если здесь кого-то впечатлит, пусть забирается и домой — публичная демонстрация мне противна, а для домашней коллекции сколько угодно.

Устинов. Подпись под ней не твоя.

Гурышев. Ну разумеется, я ее не своим именем подписал. Чтобы никаких привязок ко мне — мне деньги и как загаженный песок с рук отряхну.

Устинов. Покупателя я тебя, наверное, подгоню.

Гурышев. Патриота?

Устинов. Твою картину помимо патриота едва ли кто купит. На кого ты рассчитываешь?

Гурышев. На того, у кого в сознании не патриотизм, а сюрреализм. Требованиям сюра моя картина, думаю, отвечает.

Устинов. Покупатель, которого я подразумевал, работы Буйняковского тут недавно разглядывал.

Гурышев. Да какой Буйняковский сюрреалист!

Устинов. Буйняковского он отмел. Мои картины ему совсем не показались, а в буйняковские чего-то пялился… не талант же в нем углядел.

Гурышев. Не может быть.

Устинов. По мере рассмотрения очевидное он увидел. О намерении недорогой талантливой живописью разжиться он не Буйняковскому — мне сказал. Телефонный номер мне дал. Что, устроим ему просмотр?

Гурышев. Приглашай.

Устинов. Сюда?

Гурышев. А куда мне с картиной, за Чернавский мост на автобусе ехать?

Устинов. У тебя же не «Мадонна со змеей».

Гурышев. Караваджо?

Устинов. Два метра на три. Ты со своим богатырем в автобус вполне влезешь.

Гурышев. К нему приду, а он поглядит и за кошельком. Я подумаю, что он картину у меня приобретает, но оптимизм ты, художник, души. На обратный проезд мне сунет!

Устинов. Проезд подорожал.

Гурышев. И вафли вверх поперли! О вафлях я из-за Буйняковского

Устинов. Умирающий брат у него, да, на руководящем посту вафлями ведал.

С перевязанными картинами представительный Буйняковский.

Буйняковский. Голодающим Черноземья многие лета. Финскую одежду у нас открыли.

Устинов. Мы утеплились.

Буйняковский. А что-то единое нам не прикупить? Встали бы втроем в одинаковом!

Гурышев. Как городская уборочная служба?

Буйняковский. За три куртки скидку дают. Обещают десять процентов, но я бы и пятнадцать выторговать.

Гурышев. А за три разные скидку дадут?

Буйняковский. Скорее, да.

Гурышев. Меня дочка замучила верхнюю одежду выпрашивать. А тут и жене возможность.

Устинов. Третью отцу?

Гурышев. Себе.

Буйняковский. Все в обновах, а заслуженный дедушка в драном тулупчике выбегает порыдать на мороз…

Гурышев. Наигранная истерика. Тулупчик-то накинул!

Устинов. Отец у тебя похитрее. Задумает отцовскую обиду изобразить — в майке и тапочках под снег вынесется.

Гурышев. И помрет. Нет, у меня к себе бережно. У него женщина, остужаться ему, как мужчине, риск… славное боевое настоящее. Об отце я без закипания не могу. Твой умирающий брат на выздоровление не пошел?

Буйняковский. Врачи ему месяц. Я бы им не верил, но видок у него, их неблагоприятные прогнозы подтверждающий. Скоро смерть… важный рубеж. Он думает, что со смертью его существование не закончится.

Гурышев. В предсмертном ужасе и не то подумаешь. Чтобы, умирая, материалистом оставаться, дух нужен крутой.

Устинов. Святой дух. Умирать и ни за что не цепляться, любую человеческую смелость превышает. Если он настолько смел, это у него откуда-то свыше, извне… ключи от ниссана уже у тебя?

Буйняковский. У меня. Словно от царства небесного для меня они. Я с грубой, очевидной для всех иронией.

Гурышев. Ты же путешествовать собирался.

Устинов. О путешествиях он мне воодушевленно вещал.

Буйняковский. Мысль взошла на солнце предвкушений, но в темени раздумий засохла она. На бензин тратится, ночевать где-то…

Гурышев. В машине ночуй.

Буйняковский. А бриться где? Небритый, в нестираной одежде, кого, интересно, я приворожу? Можно взахлеб говорить, что меня влекут места, города, но женское общество — составляющая незаменимая. Я качусь на ниссане, а на дороге девушка, я ее подбираю и у нас с ней возникает контакт… она ко сядет, а от меня несвежестью веет.

Устинов. Байкеры и грязными девок находят.

Гурышев. Кожаная куртка у тебя есть.

Буйняковский. Оставил бы мне брат мотоцикл, выглядеть цивильно я бы не старался, но мужчине, в машине едущему, ему для привлечения женщины менее свински смотреться надо. Произвести впечатление. В машину заманить и до придорожной гостиницы довезти. На номер я бы наскреб, но заплатив, расстроился.

Устинов. А если женщина того стоит?

Буйняковский. Красотку, что в моей машине проехаться согласится, я за женщину с дурными намерениями сочту. Обокрасть меня планирующую.

Гурышев. Ниссан у тебя отобрать.

Буйняковский. Меня усыпит, а сама на нем в известный ей пункт продажи краденых авто.

Гурышев. В пункт металлолома.

Буйняковский. Мой ниссан не…

Гурышев. Шоколад! Ты его любишь.

Буйняковский. Да.

Гурышев. Ума от шоколада прибавляется только у некоторых людей. Вообразить, что на его развалюху позариться кто-то способен… дьявол, как холодно!

Устинов. Я кальсоны поддел.

Буйняковский. А я под брюки зеленые тренировочные. От спортивного костюма, что Елизавета подарила.

Гурышев. Жена твоя?

Буйняковский. Она самая.

Гурышев. Да ты пятнадцать лет в разводе. Что, до сих пор не изорвались?

Буйняковский. Штаны на пробежку уже не наденешь. До дыр на мягком месте протерлись. А курточка вполне сохранилась. Я ее в комплекте с черными джинсами летом ношу. Джинсы леви-страусс. Курточка от фирменного костюма пума. Вид достаточно стильный.

Гурышев. Когда к нему прибавится ниссан, девушки все глаза проглядят. С Елизаветой вы сколько прожили?

Буйняковский. Полгода.

Гурышев (Устинову) А ты со своей?

Устинов. Мы не в разводе. Мы в разъезде. Она от меня съехала, но я к ней, бываю, езжу. О восстановлении супружеских отношений потолковать. Не так давно в давку попал.

Буйняковский. В автобусе?

Устинов. В час-пик от нее поехал и помяли меня основательно. И овсяное печенье раскрошили! У нее в магазине попить чаю себе купил. Домой принес пакет, в котором одни крошки.

Гурышев. Птичкам скормил?

Устинов. У наших воронежских птичек от дорогих овсяных крошек животы заболят. Из чашки глоток и горсть крошек в рот… я убогие чаи гоняю, а над ней чернокожий мальчик красный зонт держит. Над маркизой Еленой Гримальди, супругой маркиза Николо Каттанео.

Гурышев. (Буйняковский) У него дома репродукция Ван Дейка висит.

Буйняковский. Ван Дейком я не восхищаюсь. Его на деревенском кладбище прикопали?

Гурышев. Он торжественно захоронен в лондонском соборе святого Павла.

Буйняковский. Умел, вижу, дела обделывать. Творчески он мне безразличен, но его хватку я бы на вооружение взял. С моим продвижением к успеху нерешенных вопросов у меня тьма… картины мне сегодня распаковывать?

Гурышев. Но ты их притащил. Думал, что в мороз косяком покупатель попрет?

Буйняковский. Мне бы и тоненький ручеек ничего. Но совсем ведь никого нет.

Гурышев. Мы картины расставили. Кто появится, наши рассмотреть сможет.

Буйняковский. Твоя по мне любопытная…

Гурышев. Услышанная от тебя похвала во мне, честно, значительный трепет будит.

Буйняковский. Богатыря ты, кажется, переделывал…

Гурышев. Вчера последними мозгами дооформил.

Буйняковский. У меня вчера поработать не вышло. Уже приготовился, но не кистью, а нитью работал. Между передними зубами что-то застряло, и я нитью извлечь пытался. Навязчиво мне мешало! Мне бы дальний план чем-нибудь заполнить, а глаза моей мысли не вдаль, а как бы к передним зубам скосились — уставились и не двигаются. Пока застрявшее не вытащу, никакой возможности вдумчиво кистью водить. Начал вслепую, после к зеркалу подошел, губы рукой опустил и узрелось мне, что практически у всех моих зубов основания черные. Ошарашило мне это, должен сказать, до неподвижности. Раззявившимся изваянием у зеркала вечер провел. Мозги действовали. Вспоминал, что Елена Пичужина ногти в синий цвет красит. Что за девушка! Каждый раз сюда заявляется и говорит, что ее Еленой Пичужиной зовут.

Гурышев. Зимой она в варежках. Какой под ним лак, не увидишь. Девушка она не в себе, но проявления минимальны.

Устинов. Людей на картинах целует.

Гурышев. Иконы целуют и нормально. Сложностей у меня из-за нее не возникает.

Буйняковский. Но не когда ты с женой здесь стоить. Здесь твоя супруга не выступает, но дома от ее ревности тебе, наверно, не спрятаться.

Гурышев. Ревность она придумала, чтобы зависть укрыть. Кто из художников здесь, у нас, выставляющихся, наименее у Елены в почете?

Буйняковский. Твоя жена.

Гурышев. А в противоположную сторону кто для нее первый?

Буйняковский. Я.

Гурышев. Не ты, а я! С чего ты, не понимаю, себя назвал?

Буйняковский. Серия моих кедров Елену покорила. Она мне сказала, что кедры у меня просто сказочные.

Гурышев. Потому что на настоящие не похожи.

Буйняковский. Реалистично я не пытался, у меня…

Гурышев. У тебя всегда сплошной реализм. Тираническое чувство реализма! Тебе от него не освободиться. С кедрами похожести достичь не удалось и теперь ты нам рассказываешь, что замысле дальше шел. Скрупулезный подход к шишкам и стволам отбросил, а неведомый тебе образный мир занырнул, воспринимайте меня, господа. творцом собственного измерения… что до меня и меня моей жены, то ревновать к Елене она меня в принципе может. Елена девушка симпатичная.

Устинов. К нам сюда она на электричке добирается. Из Синицыно.

Гурышев. Ты у нее спросил?

Устинов. Обеспокоился тем, что она затемно задержалась. Помните, однажды в ноябре до одиннадцати мы не расходились?

Гурышев. Пьяную компанию ждали.

Устинов. Сильно поддавшая интеллигенция на кураже картину, возможно, и купит.

Гурышев. Фадеев нам наговорил, что народ он приведет, на покупки крайне настроенный. Выпивали, на его увешанные картинами стены пялились, под коньяком убеждались, что иметь дома живопись — это культурно. И Фадеев им нас. Достойную живопись за скромные деньги. Вы думали, что за бесценок хорошую картину не приобретешь, но у меня есть ребята… а нам сказал, чтобы не уходили. Немалый бакшиш для вас намечается! Гостей еще распалю, в нужную кондицию их введу и к вам мы пойдем. Фадеев — трепло!

Устинов. Бывший художник все-таки. Что мы простоим сколько надо, он не сомневался. Перед нами денежный знак в воздухе черкни и мы как вкопанные. Он-то кисти сжег и в предприниматели, а нам живописью пробавляться до скончания века нашего тяжкого…

Буйняковский. Фадеев много работал.

Гурышев. Над полотнами?

Буйняковский. Дело свое поднимая. Живописью он по верхам овладел, а там, вероятно, до сути добрался. Доходы, естественно, скакнули. Себя обеспечил — о бедных товарищах вспомнить пора. Мне кажется, что звоня тогда на твой телефон, Фадеев благим руководствовался. Ты, наверно, склоняешься, что кого-то к нам приводить он и не собирался. Напился и шанс повеселиться узрел.

Гурышев. Голос у него трезвый был. Якобы украдкой шептал еле-еле, но четко. В четыре дня позвонил…

Устинов. И мы его семь часов…

Гурышев. Я нас буквально ненавижу за то, что нам так заработать хотелось!

Устинов. А за что тут… ты на нас, не на Фадеева злишься?

Гурышев. У Фадеева могло и не получится. Интеллигенцию перепоил, и она уснула. Если сон ни при чем, смену настроения предположим — после пятой рюмки о покупке картины задумался, а после шестой на девочек потянуло.

Устинов. За деньги девочек накладно.

Буйняковский. А вдова художника Николаева на что? Комнату девушкам она и сейчас сдает?

Гурышев. А ты не знаешь…

Буйняковский. Я к ней года три не заезжал. Да и не входил я особо в число тех, кого она у себя принимает. (Гурышеву) С тобой ездил, а без тебя поехал и у двери остался. Слишком приземленная я фигура, чтобы дверь мне открыть. Ты ее мужа в живых застал?

Гурышев. Булыжник булыжником.

Буйняковский. Картины у него топорные, но, может, в личном общении возвышенное впечатление он производил.

Гурышев. Его витание в высших сферах в глаза, конечно, бросалось. Рыгающий и блюющий старик, с бутылкой не расстающийся! От государства ему громадная квартира, светозарный статус классика областного, он рисовал дерьмо, но дерьмо идеологически совершенное. Сам из пролетариев и жена с обувной фабрики…

Устинов. О ней она помнит. Жилье лишь девушкам с той фабрики сдает. Безденежных провинциальных девушек выручает.

Гурышев. И власть над ними приобретает. Устинов. Заставлять их с мужчинами спать за ней, по-моему, не водится.

Гурышев. Это они и без ее нажима не против. Ее психологическая власть в том, что они сельские дурочки, а она из такого же села, но давно горожанка. Посетительница театров и устроительница банкетов, куда почтить ее супруга первейшие люди воронежской партократии и богемы наведывались. Когда она в свою нелепую ностальгию пускается, девушки с фабрики в рот ей смотрят. Для этого они ей и нужны.

Буйняковский. У девиц с образованием отклик был бы не тот. Принялись бы язвить, и сознание бы у нее дрогнуло — баба она вроде как непрошибаемая, но некоторые толстые стены толкнешь и развалятся. В ее четырех комнатах девок восемь живут?

Гурышев. И до десяти доходило.

Буйняковский. А сколько их сменилось! И все в согласии и в поддакивании? Ни одна с нее спесь не сбила? Нахамила бы, и сознание у вдовы бы посыпалось!

Устинов. О ее сознании ты больно настойчиво. Словно бы для тебя краеугольно, ясное оно у нее или нет. Надеешься, за то, что она тебя не пустила, безумием ее Бог накажет?

Буйняковский. А что, наехавший на меня прокурор со справочкой же ходит. Недееспособным стал.

Гурышев. У нас вся страна недееспособная.

Буйняковский. Всей стране справку не выпишешь, а ему дали. Ни к чему ему было мои пляжные зарисовки окриком прерывать. И с места, где я никому не мешал, как собаку сгонять!

Гурышев. А-ааа, ты о твоем краткосрочном увлечении полуобнаженной натурой. (Устинову) Он на пляж в Боровом приезжал и женщин в купальниках запечатлеть старался.

Устинов. И какой-то прокурор за похотливого вуаейриста его принял?

Гурышев. Он, видимо, был с женой, а Буйняковский его жену со всеми ее грудями и ягодицами…. вдову Николаева он ненавидит, но ягодицы у нее, думаю, сногсшибательны. Попросил бы зарисовать — юбку бы задрала.

Буйняковский. В интересных просьбах она не мне — тебе не отказывает. Ее мужа ты презираешь, девки, что у нее живут, достойны тебя быть не могут, однако к вдове Николаева за милую душу ты ездил! Что тебя привлекало? Со вдовой чему-нибудь неочевидному предаться?

Гурышев. Ее муж меня выделял. Из молодых ни о ком так не говорил. С твоим, сынок, дарованием тебе до звезд два шага идти… продвигать меня не думал, но наедине обнадеживающе похвалить — что трудного. Галерейщикам обо мне ни слова, а жене, видимо, молвил. Он умер, и она меня к нему на похороны. Я сходил, но не отделался — зазывание в гости, длинные горестные тирады с указанием ее не забывать, у нее уже девки живут, а она все меня к себе тянет. А чего мне не звать, если только по шерстке ей глажу. Смерть вашего мужа — для искусства утрата, в художественном пространстве без него до сих пор брешь…

Устинов. Сказал бы ей, как есть — сердце бы ей разбил.

Буйняковский. Она бы тебя прогнала, а у тебя там девки. С водочкой поужинают и поблудить готовы!

Гурышев. По-трезвому стыдливые, а выпивка их на плот и в открытое море.

Буйняковский. А мужской орган — тот шест, при помощи которого они от берега отгребают. Читаю на твоем лице, что свой ты им предоставлял.

Гурышев. Ты со мной туда ездил. При тебе я с какой-то из девок в комнате закрывался?

Буйняковский. Они тебе намекали, что ты говорил, что женитьба тебя остепенила, на стороне ты теперь ничем не занимаешься, наверно, меня опасался. Поссоримся с тобой, и я о твоем загуле супруге твоей мстительно выложу.

Гурышев. По-твоему, девок я на постели заваливал, а когда со мной приезжал ты, заставлял себя с ними на расстоянии быть. Тебя с собой брал и тем самым секса себя лишал. Ответь мне, Буйняковский, будь так любезен, какого хрена мне было тебя с собой брать, если отсюда лишение себя секса железно следует?

Устинов. Как варианты ни перебирай, ответ один. Его туда не секс. Со вдовы денег стрясти?

Гурышев. В аферисты ты меня неосмысленно. Моя натура и мои принципы для тебя открытая книга и приписывать мне вытягивание денег у человека, искренне ко мне расположенного… да и она не дура. Ваш муж был великим дворцом, безусловным достоянием целого региона, и дайте мне поэтому денег? Я буду ему льстить, а она за это купюрами стол мне завалит?

Буйняковский. Взаймы она бы тебе дала.

Гурышев. Взаймы другое дело.

Буйняковский. Ты просил?

Гурышев. Планомерно к одалживанию мне денег я ее не подводил. Мои картины не продавались, жена из-за очередного переосмысления свои картины продавать не хотела, деньги у нас абсолютно кончились. До последнего оттягивал, но относительно займа к вдове обратился. Она, всплеснув руками, сказала, что невозможно, ты, милый, не знаешь, но я сама вся в долгах, от мужа мне имя и гордость, но не деньги, их у меня и новое траурное платье для вечера памяти нет — я ее слушаю и чувствую, что нервы накаляются, весь внутренний мир от перелома через колено трещит и искрит, раздирает ненависть к себе, к ней, еще бы немного и тронулся. Как твой прокурор. Достоверно известно, что с ума он сошел?

Буйняковский. Мне из его окружения говорили. Женщина, у них, в прокуратуре, уборкой занимающаяся.

Гурышев. Женщина она, тебе близкая?

Буйняковский. Мне она… ты не отклоняйся. Мы о твоих затруднениях беседуем. Из той материальной ямы что тебя вытащило?

Гурышев. Продали, слава богу.

Буйняковский. Картину?

Гурышев. А что еще?

Буйняковский. Из отцовских вещей что-то.

Гурышев. У него особо нечего, да и устрой он распродажу, деньги не нам. Объект его привязанности у него сейчас не семья. Его бы в реабилитационную клинику — выбить из него дурь, что ему не по возрасту. Дойдет и того, что расписывать стены купидонами мне он скажет.

Устинов. С твоими навыками для тебя не вопрос. А женщина, что у него появилась, она чем ужасная?

Гурышев. Конфликтную ситуацию она самим своим появлением спровоцировала.

Устинов. Потеряв жену, без женщины ему…

Гурышев. Пять лет ничего, держался!

Устинов. Вам она, разумеется, ни к чему, но ему-то она нужна. Без женского тепла и старику мерзко на свете жить. Прописная истина, но куда денешься. Интеллектуально она с ним наравне?

Гурышев. Он в магазине разливного пива с ней познакомился.

Буйняковский. И он бухает, и она уважает! Различия в умственном уровне тогда побоку.

Гурышев. Мой отец и пиво-то пьет не слишком. А она в магазине от ливня скрывалась. Могла соврать, но должен признаться, что на пьющую она не похожа. Наружность у нее весьма благообразная. Отец вокруг нее прыгает, а она в кресло усядется и, потупившись, знаки внимания принимает. Внучка к нему зашла, а он разозленно за дверь девочку выпроводил!

Устинов. А она постучалась?

Гурышев. А чего ей, заходя к деду, стучать?

Устинов. У него женщина.

Гурышев. В этом все дело и обстоит… зачем она в его комнате по полдня проводит? Она его моложе лет на пятнадцать, но из всех мужчин старик ей интересен?

Буйняковский. Видится мне, в некоторой меркантильности она у тебя под подозрением.

Гурышев. Отец мне сказал, что она живет у подруги.

Буйняковский. Волнуешься, что к вам переедет?

Гурышев. Мне не сегодняшний день, меня дальнейшее… когда отец нас оставит. Не к подруге же ей снова перебираться.

Устинов. А у отца ваша квартира в полной собственности?

Гурышев. В абсолютной. Кому захочет, тому и отпишет.

Устинов. Ты в голову не бери. Тебя с женой и ребенком он на улицу не отправит.

Гурышев. А ее? Она осветит собой его последние годы, а он умрет и ей выметайся? Этого даже я ей не пожелаю. Чучела идут…

Устинов. К нам.

Гурышев. Надеялись на покупателей, но небесные покровители воронежских живописцев вот кого нам прислали…

Двое драных замызганных молодых людей с девушкой, что чуть почище.

Чачин. Слушайте, дядьки, на закуску нам не подбросите?

Гурышев. А почему не на бутылку?

Чачин. Бутылка у нас есть. Мы из Калача автостопом.

Дусилин. В Москву на попутных гоним. Девушка с нами. У вас ее встретили.

Клымова. Я к ним ненадолго прибилась. Немножко, может, проеду, но не до Москвы. Еще чуть-чуть с парнями покручу, а потом им скажу, и они от меня отвянут.

Гурышев. (Буйняковскому) Какая calos.

Буйняковский. Что?

Клымова. Какая я?

Гурышев. Calos по-гречески — прекрасная. Живопись вы, девушка, любите?

Клымова. Слегка рисую.

Гурышев. Я о настоящей живописи.

Клымова. О вашей что ли?

Устинов. По заслугам и почет.

Гурышев. Мы гамадрилы у пюпитра, макаки с тюбиками, на нас отблеск чего-то истинного не лежит. Поменять профессию нам говорили, но помощь опоздала. Чересчур нас уже затянуло. За нас наше желание творить, а против столько всего, что силы слишком неравны. В битве нас подчистую. Щуплая команда псевдо-творцов разбита до состояния молекулярности. Здорово я нас пнул?

Дусилин. В вашем Воронеже меня, спящего, так пнули…

Чачин. Попали бы по роже, посинела бы она у тебя.

Гусилин. Меня по спине. Я клубочком и рожа у меня прикрыта была. Свет над столом посередине партии выключили!

Чачин. Мы только за час заплатили.

Дусилин. В хороших бильярдных партию дают доиграть! Видят же, что мы бедные, ну и дайте доиграть, чего вам… за час, гниды, содрали — в Калаче и то более по-божески.

Клымова. Воронеж Калач заткнет — и в штанах не сыщешь. На ваши цены вы здесь не надейтесь. А вы мне не говорили, что у вас даже на биллиард деньги имелись.

Гурышев. Они терпеливо случая ждали.

Устинов. Из тебя деньги вытрясут, а затем на свои жить придется.

Чачин. Да мы в биллиардной деньги без остатка оставили. На деньги сыграли, и мои деньги он у меня выиграл. Я бы отыграл, но у нас время вышло. За продолжение нужно заплатить, а чем платить, когда у него денег нет, а мои деньги он у меня выиграл? Выиграл бы я, он бы в Калаче мне отдал. А я расплатился с ним сразу. А он, когда свет у нас погасили, за другой стол отошел и как-то моментально поманившему лосяре все слил!

Дусилин. Ты за меня не болел.

Чачин. А я не одобрял! Догадывался, что неспроста он тебя приметил. Ты плюгавый в сравнении с ним! Играть с тобой на одном столе стыд для него явный. Перед приятелями его извинит лишь то, что как карасика тебя он разденет. Чешую с твоего тельца сдерет!

Дусилин. Я упирался.

Чачин. Да нечего мне тут — без всяких он тебя укатал.

Дусилин. Ощущай я твою поддержку, борьбу бы я нереальную завязал. Его приятели нас обступили, а тебя не видать… он подпитывался, а мне от кого?

Чачин. Я недалеко находился.

Дусилин. Поближе к двери.

Чачин. Там воздух посвежее.

Дусилин. И убежать легче. Если бы я у него выиграл, он бы наверняка мне не деньги, а по шеям! И ты бы не ко мне, а юркнул и поминай как звали!

Чачин. Играть с ним я тебе не советовал.

Дусилин. Ну да, прошипел чего-то…

Чачин. А ты несмотря ни на что полез.

Дусилин. Он меня вызвал, и поджимать хвост мне… не по-нашему это.

Буйняковский. Не по-калачски?

Дусилин. Мы в Калаче голову не прячем. Не отпускаем ее, когда… когда нас…

Гурышев. Когда кирпич в голову бросят.

Чачин. Кидаться кирпичами у нас принято. (Дусилину) В тебя давно не кидали?

Дусилин. Надо вспомнить. О броске или именно попадании ты мне задал?

Чачин. Вопрос я, похоже, о броске. В Гошку Тыкина сколько бросали, столько и попадали! Нам, случалось, везло, а ему везения никакого!

Дусилин. С девушкой ему повезло.

Чачин. Ну, наперед тут не скажешь.

Дусилин. Она у него обалденная. Нашим подружкам не чета!

Клымова. В меня плевок был?

Дусилин. Ты нам пока не подружка. С нами тусуешься, но до чего-то такого не доходило. О подружке во взрослом значении я говорил. Не по улицам шляться, а близко друг друга знать. Об этом ты еще подумаешь?

Клымова. Ты хочешь, чтобы я при всех ответила тебе да?

Чачин. Я бы закуски купил и дальше поехал. Мы не кочевряжимся — на закуску нам всякий продукт пойдет.

Дусилин. За вычетом сыра.

Чачин. Естественно. Чем кусочек сыра в рот класть, ничего в него не положим.

Буйняковский. А неприятие сыра у вас вследствие чего сформировалось? Мне известно множество сортов сыра, которые во всем мире на прекрасном счету.

Чачин. У нас в Калаче сырзавод. Если припрет, мы на нем подрабатываем.

Дусилин. На подхвате.

Чачин. Мы не директора и не технологи, но из чего наш сыр делается, мы в теме.

Дусилин. Сущий кошмар!

Чачин. Вы бы охренели, узнай вы правду. Нет, к сыру я не притронусь… я сам, считай, с производства — сведения у меня верные. Тот, кто у нас что-то выпускает, свою продукцию, не будь дураком, не ест.

Буйняковский. Мой брат выпуском вафель занимается.

Чачин. Сказанное мною он повторит.

Буйняковский. Вафли у нас великолепные!

Чачин. И он их ест?

Буйняковский. С превеликим удовольствием!

Чачин. И как себя чувствует?

Устинов. Брат у него умирает.

Чачин. Понятно.

Буйняковский. Его тяжелая и продолжительная болезнь на тот свет! К вафлям она никакого отношения!

Чачин. А вы проверяли?

Буйняковский. Мне с вами говорить… у него рак желудка. Само собой, от вафель он у него…

Гурышев. Рак легких на вафли не спишешь, а рак желудка…

Буйняковский. Херня! Праздная неприкрытая подгонка под факт горестный!

Клымова. Ваши чувства, конечно, оскорблены. Смерть брата — грустная штука. Вижу, сильно по вам ударит.

Устинов. Ему от брата машина достанется.

Буйняковский. Машину ты сейчас не вставляй! Мне от его машины…

Чачин. А какая машина?

Устинов. Ниссан.

Чачин. Нормально. У нас в Калаче ниссан у этого… у него с Чулубеевым дела…

Дусилин. Шурка Саныч.

Чачин. Да! Александр Александрович Перечагин. Стрижется наголо, но по бровям ясно, что брюнет.

Гурышев. Выдающийся человек он у вас, вероятно.

Чачин. Из выдающихся у нас уродился только… щеки вспомнил, а полностью… Краснощеков.

Дусилин. А кто он?

Чачин. Ну академик Краснощеков.

Дусилин. А-ааа, математик… но он не в Калаче.

Чачин. Разумеется, что в Москве. К тому же он уже умер. А ваш брат когда? Если не сегодня-завтра, мы бы подождали.

Буйняковский. В последний путь проводить?

Чачин. В процессию встроиться мы без проблем, ну а на следующий день на перешедшем к вам ниссане вы нас подвезете. Какое расстояние сделаете, за то и поблагодарим. Вообще не повезете — не обидимся. (Клымовой) Может, ты его попросишь?

Клымова. Немного попутешествовать с вами я думала, но ушло у меня. чего хорошего с вами ехать?

Дусилин. Мы новые места тебе покажем!

Чачин. Сама увидишь их из окна. Без нас бы не увидела, а с нами сможешь.

Клымова. Горизонты, на танец вполне приглашающие. Вновь проснулось у меня вроде бы.

Чачин. Ну и проси его.

Клымова. Он ко мне не прислушается.

Гурышев. Ну почему. (Буйняковскому) Возить девушек ты вынашивал и вот тебе первая. Ниссан на ремонте, но на несколько дней машину тебе Котенев одолжит.

Буйняковский. Гоночную? Чтобы счеты со мной свести? С управлением не справлюсь и машине капут. Но вместе с машиной и мне.

Гурышев. А за что ему тебя так ненавидеть?

Буйняковский. (Клымовой) Котенев — это раллист. Из богатеньких понторезов, что сами себе спонсоры. Машину собрал серьезнейшую, но дрянное вождение все ее возможности коту под хвост. Плохие выступления желание соревноваться из него не вытравили — какая гонка проходит, на ту и заявляется. Каким бы к финишу ни пришел, оценивает себя высоко. Ладонь на машину положит и фотографируйте меня, рисуйте… до меня его не рисовали. Ему было достаточно фотографий, но я о его глупости прослышал и нарисовать предложил. Картина его до того разозлила, что он мне вне себя чего только ни наговорил. Не запроси я с него предоплату, гонорар бы мне не светил. Мы договорились, что тридцать процентов он мне до работы, а семьдесят после, но когда мы прощались, он неожиданно всю сумму мне в руку сунул. С высказанной уверенностью, что на мои старания это не повлияет. Тут я его не разочаровал. С чрезвычайным усердием над гонщиком и машиной работал.

Устинов. Недовольство клиента тем ни менее зашкаливающее. Машина не получилась?

Гурышев. С машиной и он бы справился. Ярость гонщика вызвал он сам. Перенесение на холст его фигуры. Пропорции тебе не дались?

Буйняковский. Что передо мной предстало, я без искажений. Неплохим копировальщиком себя проявил. Пропорции не в картине — они в раллисте Котеневе неидеальны. Вы иной, но я увидел вас так! Переосмысления рассматриваемого объекта я не делал. За шокировавшее вас полотно предъявляйте, пожалуйста, не мне, а маме с папой.

Устинов. Как бы он ни выглядел, худшее в нем ты могла не подчеркивать. К чему нарываться?

Буйняковский. Я следовал каноном классического искусства. В деревьях я не силен, но гонщика и его машину я воспроизвел так, что на законченное полотно поглядел и закачался. Умопомрачительная точность деталей! Увеличить мелкие глаза или отсутствующей стройности придать, мне уже было себя не заставить. Я поразительный прорыв совершил, а мне его своими руками бери и изничтожай?

Клымова. Грязь надо стирать, а не наносить.

Гурышев. Отлично, девушка. Чудесно сказала.

Клымова. Я с заднего стекла грязь вытирала. У нас тут о машинах, и я тоже вставлю. Прижатая к тротуару машина, а на ее заднем стекле наклейка, что в машине инвалид. Стекло очень грязное. Инвалид, наверное, не замечает, а протереть ему некому… у меня в сумочке рекламка об открытии пиццерии была. Всем раздавали, и я взяла. Сходить туда вряд ли когда по карману мне будет.

Гурышев. Буйняковский тебя пригласит.

Буйняковский. Я ничего не обещаю. Я, девушка, не из-за вас — преграды не эстетические, а денежные.

Клымова. А эстетически вы… вы меня унижаете? С приличной художник бы прошелся, а мое место — с ними толкаться?

Буйняковский. С кем мы компанию водим, нас, я полагаю, характеризует. Но путь куда бы то ни было вам не отрезан. Девушка вы сердечная, об инвалиде похвально обеспокоились, я бы, откровенно говоря мимо прошел, а у вас екнуло. Протерли и дальше пошли?

Клымова. Протерла и отпрянула. В машине кто-то лежал. Он приподнялся и на меня через стекло поглядел — скажу вас, что мне словно лед за шкирку насыпали… ужаснее физиономии я не видела. Что это было, я…

Чачин. Это был инвалид.

Гурышев. (Клымовой) А лицо в самом деле нетипичное?

Клымова. Адское!

Гурышев. Зарисовать его что ли… на какой улице его машина стояла?

Клымова. На Донбасской.

Дусилин. А к нам ты на какой прибилась?

Клымова. Дворняжки прибиваются…

Дусилин. А ты у нас хохлатка китайская. (Чачину) Эту породу Мартыгин завел. Ну тот, что нижний зуб выбил. Деньги на собаку ему Голубая Женька дала.

Буйняковский. Голубая Женька?

Дусилин. У нее пальто болоньевое голубое, ну и она волосы под пальто перекрасила. Весной, сказала, блузку под волосы купит. Не знаешь, с чего ей деньги Мартыгину давать?

Чачин. А она ему просто так или именно на собаку? Дусилин. Да чего ей вообще деньги давать… да твою же мать!

Чачин. Чего?

Дусилин. Не давала она ему ничего! У Мартыгина свои денежки появились! Совсем немаленькие, если он таких собак покупает. Голубую Женьку он приплел, чтобы мне за яванский ром не возвращать! На бутылку рома у меня занял и той линии, что он на нуле, не отступая, держится! С собакой он прокололся! Хлебальню, что во Втором Газовом переулке ты помнишь? Супы в ней закуской!

Чачин. Закусок у них целая колонка. Супом кроме тебя, не знаю, кто заедает.

Дусилин. Мне же не только заесть, но и поесть. Пьяным и сытым из нее выхожу. Конечно, не наевшимся, но суп деньги, что за него, отдаю, хорошо заполняет. Мартыгин в скандал без меня влетел. Я что-то покушать стараюсь а он, ничем не закусывая, бутылку всосал. Всосал и всосал, ничего тут плохого, но Мартыгин не заплатил!

Чачин. Сказал, занесет попозже? Мы там люди постоянные и нам позволительно. Если не затянешь, тебе и в другой раз морду бить не станут. Принес тогда — и сейчас принесешь. Мартыгин там свой, и к нему, думаю, с доверием бы отнеслись.

Дусилин. Заговори он об отсрочке, они бы поладили, но окосевший Мартыгин заорал, что за водку здесь платил он уже достаточно.

Чачин. Холод страшный…

Устинов. Очень холодно.

Чачин. За бычью наглость Мартыгину грозило до полусмерти быть обработанным. Устинов. Он бегал, всем, что ему попадалось, размахивал, на обезумевшего они решили не набрасываться.

Чачин. Найти Мартыгина им…

Дусилин. Как ногу почесать! Мартыгин, когда проспался, это глубоко осознал. Чем загладить, не придумаешь — шкуру не спасешь. В квартиру вломятся и сколько ни визжи, никто тебя не пожалеет!

Буйняковский. За поллитра водки не чересчур?

Дусилин. А они поддерживать обязаны. Злющими беспредельщиками считать перестанут — быстро на кафе лапу наложат. С низов рванут и под себя подгребут. Ценного у нас в Калаче немного, а резких парней, свой шанс вынюхивающих, как микробов на унитазном очке. Мартыгина не изувечишь — готовься. Клыки в горло получать! Мартыгин понимал, что его проблема разрешится для него довольно ужасно, и придумал с бутылкой рома на поклон к ним идти. Опережая их появление у себя, в хлебаловку прийти, в ноги пасть и в вытянутой руке ром. Не заплатил за водку — принес, что подороже… может, не тронут. И его не тронули. С ромом у него прокатило. Ром он купил на мои — денег у меня и на макароны не всегда хватает, но Мартыгина я выручил. (Чачину) Когда я пойду с ним серьезно разговаривать, ты со мной?

Чачин. Чем самому в драку лезть, мы наймем. Они за треть долга работают. Причитаться им будут крохи, но они и на это согласятся. На праздники они что-то зарабатывают, а так голая степь. Ветер засвищет, но кошелек с деньгами перед тобой не упадет. Не осуществляют наши ветра денежных переводов. Кого послать к Мартыгину мы с тобой, думаю, определили.

Дусилин. Ты не о Колдаеве и его сутулом кореше говоришь?

Чачин. Ну а для кого праздники у нас прибыльные. (Гурышеву) Колдаев и его ущербный друг Витя российские флаги на домах в праздники развешивают. Колдает с охапкой древков, а Витя с лестницей. По городу ходят и празднично обрамляют. Ребята гнилые и никчемные, но в этом деле у них сноровка. Поэтому им и доверяют.

Гурышев. В праздники у них флаги, а в будние дни… каким инструментами на должников воздействуют?

Чачин. Да не буду я вам. Для любителей ужасов специальные фильмы снимаются. Топором наметят и пилой доделают! До конца света мороз не ослабнет… заморозился я тут у вас.

Дусилин. Рыбка в кубике льда. Рыбка размером с ноготь.

Чачин. Что это за рыбка…

Дусилин. Рыбы что раздувают?

Чачин. Щеки.

Дусилин. Щеки раздую и кубик рванет, лед разлетится…в торговом центре обогреюсь и на дорогу голосовать. (Клымовой) Так что у тебя на уме? Ты с нами?

Буйняковский. (Клымовой) Проветриться тебя подмывает, но я бы подождал. Пока я ниссан не починю.

Клымова. Вы меня куда-нибудь отвезете?

Буйняковский. К твоему подъезду ниссан подгоню. Бак израсходуем — вновь зальем. Надеюсь, скучать нам не придется.

Клымова. А что может быть скучного в езде там, где ты не был. Вы руль уверенной рукой крутите, а я новый впечатлений набираюсь! Передо мной проходит, мелькает, я на сиденье откинулась и не отрываясь… не предложи вы мне, я бы даже с ними уехала.

Гурышев. Но он тебя у них отбил. Говорить о своих достижениях он не любит, но это говорит само за себя. (парням) С девушкой без предъявлений расстанетесь? Устинов. При расставании с ней благожелательность, считаю, они к ней проявят.

Гурышев. А к Буйняковскому? В споре самцов на него не попрут?

Устинов. В чужом городе я вел бы себя весьма осмотрительно. Девушки у вас уже нет, а бутылка осталась. Денег на закуску мы вам не дали, да и девушку умыкнули… я за примирение. Ваш Мартыгин яванским ромом, а мы тем, что есть. Ради укрепления богоугодного мира и согревания бренных тел вашу бутылочку мы не разопьем?

Гурышев. Они нам скажут, что девушку забирайте, а за бутылку мы насмерть. Заметили, насколько они подобрались?

Дусилин. Расслабленными мы и не были.

Чачин. Мы не буддисты!

Устинов. Бутылку по кругу, значит, не пустим?

Дусилин. Девушку переманили и вам еще последнее, что есть подавай?!

Чачин. Претендовать не смеете!

Буйняковский. Ну и ступайте прочь с бутылкой вашей. С художниками постояли и благополучно обратно в вонь.

Чачин. Художники вы никакие.

Дусилин. Вот эта с космонавтом, по-моему, в чем-то клевая.

Гурышев. Спасибо.

Чачин. (Дусилину) И чего ты? Чего ты перед ним заискиваешь? Думаешь, на приятеля он надавит и тот нам девку отдаст?

Дусилин. А она тебе нужна?

Чачин. Да с бабой нас скорее в машину посадят!

Дусилин. Тогда и бутылку им отдай.

Чачин. Ты охренел?

Дусилин. Мы же не удержимся — бутылку прямо сейчас выпьем.

Чачин. А чего тянуть?

Дусилин. Выпьем и окосеем. Постараемся на шататься, но этого не хватит. Кто нас, надравшихся, в машину к себе возьмет? Ты же сам убеждался!

Чачин. Отдать им бутылку тебе меня не уговорить. Они навеселе по уютным квартирам, а мы трезвыми дрожащими сусликами машину ловить? Да как морпеху дудочка мне это надо!

Действие второе.

Застарелая захламленность, все в пятнах краски; в их общей спальне-мастерской Гурышев с миниатюрной, затоптанной изнутри супругой Анастасией.

Гурышев. Поведение монахов остро выписать надлежит… над монашеским застольем поработала? Молчишь, потому что и эта картина заброшена?

Анастасия. Отложена.

Гурышев. Прибралась бы, раз не работаешь. На улице парень обмолвился, что мы, художники, в уютных квартирах живем. Ты бы услышала — рассмеялась.

Анастасия. Ну а ты смешного не видишь. Квартира у тебя как разгромленный блошиный рынок и укоряешь ты, разумеется, меня. У меня недовольство собой из-за высшего, а твое недовольство мной от приземленного идет. Ты и я. И оба мы кого-то мордуем. Меня, мой дорогой. К отрицанию всего сделанного неприбранность квартиры с саблей из леса выскакивает. Саму себя я взрывами разношу, а ты сталью добавляешь. С тобой мне веселее, чем без тебя. Отвлекаешь ты меня от кромешности.

Гурышев. Я не знаю, как тебя успокоить.

Анастасия. Обычно ты говоришь, что это пройдет и я снова смогу работать.

Гурышев. Будем ждать.

Анастасия. А воодушевить? Сказать, что хорошие времена скоро придут. На твои слова реагирую я не особенно, но они мне необходимы. Когда ты произносишь их от души, у меня словно всполох. Блеск от надреза. Я за края ухватываю и раздираю. Но ножом провел ты. По жирному брюху мрака полного.

Гурышев. Кесарево я ему.

Анастасия. Да родится картина великая у художника сомневающегося… продать сегодня ничего не удалось?

Гурышев. Я только патриотическую на продажу носил. Люди ее хвалили, но с покупателями у тех людей ничего общего. Дочь у Арининых пропадает?

Анастасия. Ночевать бы пришла.

Гурышев. Ранняя у нас девушка. Всего тринадцать, а дома зачастую не ночует.

Анастасия. И мы ни слова упрека.

Гурышев. Сестры Аринины ее подружки, и они уроки поделают, поиграют и спать… квартира у них просторная. Родители милейшие люди. Дочь говорила, что на ужин у них главное блюдо и к нему в тарелочках корейка, грибы… за внимание к нашей дочери им бы картину преподнести.

Анастасия. Мою?

Гурышев. Ту, у которой быть проданной меньше шансов. О «Покое лепестков» что скажешь?

Анастасия. «Лепестки в покое» — моя картина.

Гурышев. Я за лепестки не берусь…

Анастасия. Еще бы, от многого, технического совершенства требующего, нос воротишь.

Гурышев. О твоих художественных особенностях я из боязни усугубить твой кризис не выскажусь.

Анастасия. Да говори! Скажи, что я до того плоха, что человеком искусства называться недостойна. Ну скажешь и что? Я и сама так думаю.

Гурышев. Во мне таится стремление признать тебя…

Анастасия. И кем же?

Гурышев. Феноменально одаренной.

Анастасия. Больше, чем ты?

Гурышев. Воронежское руководство по семейной жизни учит нас жен не баловать.

Анастасия. Ты какое-то руководство читал?

Гурышев. Черт знает когда Буйняковский при мне листал. Издано в Воронеже. Для местного пользования, вероятно.

Анастасия. Сегодня-то Буйняковский стоял?

Гурышев. Мы все там стояли. И ничего не выстояли. А что тут… стояние возле картин — расходование времени у нас целевое. До потепления, я считаю, ловить нечего. Стоять буду, но как тот волк, что уже не принюхивается. Охоту не заканчивает, но охотится с убеждением, что добыча нынче не про него.

Анастасия. Мы и в мороз продавали. У меня зубы от холода заныли, пока я с ним торговалась! Сколько он хотел, я не сбросила.

Гурышев. Ты «Самовар» вспомнила?

Анастасия. Да он золотым дождем над нами пролился! И название у картины не «Самовар», а «Собравшиеся у самовара крестьяне и по-свойски подсевший к ним князь Трубецкой». Князя я, кстати, писала, от его настоящего портрета отталкиваясь.

Гурышев. Картина, помню, душу радующая.

Анастасия. Чересчур лубочная для тебя.

Гурышев. Я бы, наверно, кинжал князю в руку вложил. Чай из блюдечка попивает, а в свисающей руке кинжал у него.

Анастасия. Хлебосольных крестьян резать?

Гурышев. Князь, если он не душевнобольной, к крестьянам на чай не придет.

Анастасия. Гадость. Крестьяне к нему нараспашку, а он на них наброситься и…

Гурышев. Крестьяне его топорами. Кого-то он заколет, но и ему живым не уйти.

Анастасия. Женщинам столь жестокая живопись не присуща…

Гурышев. Но у тебя бы этого и не было. Из диспозиции бы вытекало, но рисовать страшную сцену тебе бы не пришлось.

Анастасия. Простирайся мой замысел, куда ты мне говоришь, я бы и мирно сидящие фигурки написать не смогла. Потом они должны сцепиться, занесенный топор отвернувшемуся князю в череп втыкается… такой финал до начала работы меня бы отвратил. Я бы к ней не приступила. Я и без того за кисть взяться не могу, а ты замолчавшей во мне творческой птичке шею к чертям скручиваешь!

Гурышев. Ну давай князь будет у нас не чокнутым. У крестьян он появился с кинжалом, чтобы их защищать. Прознал, что крестьян собираются веселить из их избушки и ради недопущении оного кинжальный ответ приготовил. Анастасия. За противодействие постановлению о выселении князя, пусть он и князь, не помилуют.

Гурышев. Конечно, он на себя на навлекает. Но совесть приказала вступиться! Не разум безумный, а совесть, богом нам данная. Разницу надо видеть…

Анастасия. Кого-то он остановит, но если есть решение выселить, крестьянам в их избушке не жить. Все равно к ним явятся и погонят.

Гурышев. Побоятся.

Анастасия. Князя испугаются? Он, увы, в заключении. В колодках под замок этапирован.

Гурышев. Нет.

Анастасия. Скрылся князь? Под видом рыбака в Архангельск и невод тягает?

Гурышев. От деревни он не отдалился. В лесных дебрях обитается, за ситуацией зорко следя. Что происходит в деревне, из леса особо не разглядишь, но благодаря близким ему крестьянам, с ним сообщающимся, у него в деревни и глаза, и уши. Очередной исполнитель с указом о выселении к крестьянам приедет, и они весточку в лес. Исполнитель обязательность покидания избы крестьянам втолковывает, а на пороге князь-партизан. Ваша светлость, не убивайте меня, вошь государеву, не отнимайте у семьи кормильца и государства раба безропотного! Я между своими о вас разнесу и к этим крестьянам никто не сунется. Молю вас, ваша светлость, позвольте мне от дальнейших вторжений этих крестьян уберечь! Отпустите меня, ваша светлость! Не забирайте жизнь, родному православному государству смело отданную!

Анастасия. Князь за кинжал и мольбы обрываются.

Гурышев. А почему ты думаешь, что он непременно убьет?

Анастасия. Да психопат он, твой князь…

Гурышев. Он народный заступник! Человек в высшей степени совестливый!

Анастасия. На твои крики ему бы прибежать.

Гурышев. Кому?

Анастасия. Батюшке твоему. Что у нас случилось, с чего ты на меня разорался… через стену он же не поймет, что ты в роль вошел. Для него лежит на поверхности, что ты орешь на меня. Раньше не орал, а сейчас разошелся. Развитием допустил мордобой. Причинение увечий скребком для краски. Ему бы попытаться предотвратить, но он в нашу комнату не врывается.

Гурышев. Он у себя не один.

Анастасия. Не до нас ему, разумеется! Чем бы мы с тобой друг друга с криками ни пыряли, от своей Елены Константиновны он не оторвется.

Гурышев. С Еленой Константиновной, я не думаю, что он обнимается.

Анастасия. Его рука у нее между ног.

Гурышев. Ладно тебе! Не говори, чего нет.

Анастасия. О его руке я тебе больше скажу. Его руку она себе туда сама засунула.

Гурышев. Сделаться для него особенной, она, конечно, преследует, но старика бы ей не распалять, а заботой его, пониманием… сын у него художник. Те же крылья и жену сына несут. Нам, художникам, до кого дело есть?

Анастасия. Ни до кого.

Гурышев. А до дочери?

Анастасия. Я, не поразмыслив, не ответила. Как же замечательно, что она не услышала. Ой, и закатила бы она нам, будь ее ушки рядом. Объясняй ей потом, что вырвавшееся не всегда идет от души. На мать, дурочка, обозлится, а ей бы не на меня.

Гурышев. На дедушку?

Анастасия. Ненаглядной внученьке, ты знаешь, кого он предпочтет. Елена Константиновна затмила ее на раз-два.

Гурышев. Ты не смешивай. Борьбу за его сердце придумала… кого бы он ни полюбил, любовь к внучке у него прежней останется. Кусок не отколется. Елена Константиновна при всем старании его не отгрызет.

Анастасия. Любить он может сразу нескольких. Но квартира у него всего одна. При мысли, что он ее не нам завещает, жутковато тебе не становится?

Гурышев. Страх во мне со смерти мамы сидит. Кого-то повстречает и судись потом с ним.

Анастасия. Суд обязан нашу сторону взять.

Гурышев. Какой судья попадется. Мне лицо закрыть хочется, когда судебное заседание я представлю.

Анастасия. А чего его закрывать?

Гурышев. От стыда. На весь зал утверждать, что отец у тебя невменяемый — это, мать твою, больно… перед памятью матери я не благоговею, но с отцом-то мы всегда ладили. И мне всенародно выжившим из ума его выставлять!

Анастасия. Я мечтаю о сладком. О крепком.

Гурышев. Чае?

Анастасия. Сне. Чтобы отрубиться и порвать с кризисом, с Константиновной, с ценами… за мое «Опоздание на паром» Константиновна немало мне предложила.

Гурышев. Твою картину купить вознамерилась?

Анастасия. Я ей кое-что показала, и «Опоздание» ей приглянулось. Ты, разумеется, думаешь, что достоинства моей картины тут ни при чем. Сама захотела или надоумили, но деньги она мне лишь для того, чтобы бурчание наших животов приглушить. Нашу бедность по мере возможностей менее насыщенной сделать. Ну да, да… я припоминаю, что «Опоздание на паром» твой отец из всех моих работ как-то выделил. Он-то ее и попросил.

Гурышев. И денег ей дал?

Анастасия. Покупкой симпатии называется. Я к Константиновне потеплею и сгущение атмосферы на убыль.

Гурышев. Елену Константиновну совсем пешкой ты выставляешь.

Анастасия. Она для себя старалась!

Гурышев. У нее собственный вкус. А он ей как тупой девке на конкретную картину указал — не чем-то, а «Опозданием на паром» восхищайся. Паром на картине присутствует?

Анастасия. Я твои картины помню.

Гурышев. Есть паром или нет парома?

Анастасия. Я причалом ограничился. И опоздавшими людьми в богатстве человеческих типов. Философски смотрящий турист с рюкзаком за плечами. Беснующаяся мамаша с двумя детьми. Преступного вида гражданин, щетину озабоченно почесывающий.

Гурышев. Я бы космонавта подрисовал. Он приземлился, а его не встретили. Он на паром, но и тут неудача.

Анастасия. По космонавтам ты у нас спец.

Гурышев. В данный момент я вообще к глобальному космическому полотну примериваюсь… ну и что же он ей сказал? Троих на причала увидишь — в нее пальцем и тыкай?

Анастасия. Не троих, а пятерых.

Гурышев. Ааа-а, да, еще и детишки… изображая их мать, ты представляла, что она мать-одиночка?

Анастасия. Устроенную в жизни женщину она ничем не напоминает.

Гурышев. А у нашей дочери оба родителя при ней. Однако у нас такие возможности, что мы ее и на пароме, наверное, не прокатим — на праздник детвора в цирк или на музыкальный спектакль, а наша девочка провела праздник дома.

Анастасия. В цирк мы ее водили… что за гадость у тебя сейчас вырвалась?

Гурышев. Я сказал это к тому, что наше пребывание в нужде Катеньку безусловно расстраивает.

Анастасия. И ты меня обвиняешь? Женщину? Какие бы изменения ни происходили, кормить семью — мужская забота!

Гурышев. Без тебя я ее не прокормлю. Вдвоем мы как-то справлялись, но в том-то и дело, что вдвоем.

Анастасия. Я свою лепту вносить не отказываюсь.

Гурышев. Мною обратное наблюдается. Откровенное отлынивание с твоей стороны. Разве ты что-нибудь пишешь? Продолжаешь на рынок что-нибудь поставлять?

Анастасия. У меня творческий…

Гурышев. Кризис?

Анастасия. Ну да.

Гурышев. Ссылки на кризис, извини меня, не наш уровень! Мы не принадлежим к творцам, которым из-за прежних огромных продаж в хандру позволено впасть. Мы постоянно должны работать, приносить и выставлять!

Анастасия. На пятачке для неудачников…

Гурышев. Амбиции, дорогая моя, вещь для нас совершенно непозволительная. Мы профессиональные живописцы. С живописи мы живем! Неделями ходить у холста, о божественном вдохновении мечтая, потерей трудового рубля для нас чревато. Малевать то, что тебе претит, я не говорю. Пиши, что тебе по душе, но пиши.

Анастасия. Да уже столько написано…

Гурышев. И продано немало.

Анастасия. А денег нет!

Гурышев. Напиши что-нибудь новое и будут.

Анастасия. Опять копейки какие-то…

Гурышев. Создай потрясающую картину, что мировой ценовой рекорд побьет.

Анастасия. Что подобное невозможно, художнику никто не вправе сказать.

Гурышев. Ну разумеется, прорыв всегда реален. Кисть схватишь и поезд тронется, тебе по привычке покажется, что ты едешь в темный тоннель, но на выходе все закачаются! Цель я тебе обозначил?

Анастасия. Недостижимая цель.

Гурышев. Не получится — нестрашно.

Анастасия. Почему?

Гурышев. Объяснять мне… у тебя, я уверен, получится.

Анастасия. А если нет?

Гурышев. Тебе надо считать, что ты приступаешь к работе, которая прославит тебя в веках.

Анастасия. А зачем мне столь нескромно…

Гурышев. Иначе к работе ты не приступишь!

Анастасия. Так ты прельщаешь меня величием, чтобы я вновь на продажу клепать начала…

Гурышев. Что мною руководит, разобралась ты не до конца. Твоих непроданных картин у нас сейчас хватает. Около двадцати, по-моему. Торопить тебя с написанием новых резон у меня не особый.

Анастасия. А в чем он тогда у тебя?

Гурышев. Из твоей жестокой хандры тебя вызволить. Смотреть на твою былую увлеченность и всем сердцем чувствовать, что с женой мне повезло.

Анастасия. Я постарела…

Гурышев. А это откуда приплыло? У тебя из-за этого кризис?

Анастасия. У меня из-за живописи, но каждую женщину и это царапает. Как же молодо недавно я выглядела! Курила, а выглядела шикарно.

Гурышев. Курить ты правильно бросила. Здоровье расшатывала, прорву денег спускала, дочке вот дымом дышать приходилось… о мужчинах я уже не говорю.

Анастасия. Твой отец меня как девочку распекал. При нем закуришь и брюзжащего воспитателя на себя натравишь. Доводил до того, что я горящую сигарету в него бросала. Он весь такой рассерженный на меня попер… я из комнаты выбежала. Куда глаза глядят, идти хотела. Ты бы меня вернул. Гурышев. Ты бы сама пришла.

Анастасия. Наверно…

Гурышев. Мы женатые люди. Да и любим друг друга, я думаю. Когда ты швырнула в отца сигаретой, просить у него прощение я тебя не заставлял.

Анастасия. А он требовал?

Гурышев. На его ярое возмущение я сказал, что тебе, человеку, ради своего творчества нещадно напрягающемуся, курить для снятия стресса нужно. А к человеку, снимающему стресс, лучше не подходить.

Анастасия. Так и есть. Я курю, а он занудными нотациями эффект к чертям перебивает… сейчас бы покурила и полегчало, быть может.

Гурышев. Назад к сигаретам ты даже в мыслях, прошу тебя, путь не держи. Психологически тебе тяжелее, но внешне, скажу тебе, ты преобразилась. Цвет кожи просто великолепный.

Анастасия. Несерьезны твои попытки с моей позиции меня сбить. Раньше я лучше выглядела.

Гурышев. Ты моложе была.

Анастасия. Конечно, я же говорила, что постарела…

Гурышев. Да не вставляй ты в нормальный разговор завихрения свои депрессивные! Господи, она добьется того, что и я рисовать не смогу… завтра опять очень холодно, но продавать ты пойдешь.

Анастасия. С тобой хоть в огонь.

Гурышев. Мы пойдем на полюс. Колоссально одаренными художниками. Позитивными молодыми людьми.

Анастасия. Лет пять назад что ли…

Гурышев. Что?

Анастасия. Мне сигареты продавать отказались. Сказали, чтобы я паспорт им показала. У меня дочери восемь лет, а они считают, что мне восемнадцать еще не исполнилось.

Гурышев. Ну и ублажили они тебя… думаю, от блаженства ни слова вымолвить не смогла. Анастасия. Бессловесным чурбаном я не застыла. О возрасте моей дочери им сказала, впрочем, без раздражения — откуда ему у польщенной женщины взяться. Но сигареты покупать надо, а для этого Катьку им привести. Она у магазина в наказание околачивалась.

Гурышев. А в чем она провинилась?

Анастасия. Ветеран со сникерсом.

Гурышев. Unforgettable…

Анастасия. Да, история незабываемая. Она выпрашивала сникерс, я сказала ей нет, и она шоколадку ветерану в карман пальто подложила.

Гурышев. Воровство, если что, на него.

Анастасия. Я стараюсь ее оправдать, но с трудом получается.

Гурышев. А что тут может быть оправдательного?

Анастасия. Наша бедность. Я не из-за того, что зубки она испортит, сникерс ей не купила.

Гурышев. Тогда не купила, а накануне, наверное, деньги были… чем сигареты себе покупать, ребенка бы шоколадкой порадовала!

Анастасия. Поэтому я слишком ее не ругала. Даже похвалила, что она мне лишь потом — не в магазине призналась. Знай я, что ветерана подставили, я бы не удержалась, с него на нас перевела.

Гурышев. И все бы посмеялись. Хитра девочка, ха-ха, и как она, ха-ха, додумалась деду в карман, а затем на улице подбежать и сказать: угости меня, дедушка сникерсом! О чем ты, внученька, никакого сникерса у меня… ох, внученька, глупости ты говоришь… здесь он у меня! Юная волшебница ты, детка! Забирай, конечно, забирай, ох, чудо-то какое! Но дед полез в карман не на улице, а у кассы — за кошельком.

Анастасия. Вытащил сникерс, машинально убрал обратно, погодите, что у вас за сникерс? — кассирша у него поинтересовалась. Ошарашенный ветеран не отвечает, кассирша поднимает скандал… ветеран, очухавшись, кричит, что сникерс не его. За сникерс платить он не будет.

Гурышев. Выложил бы его и пошел.

Анастасия. Он выложил. Кассирша поглядела и сказала, что такой сникерс принять не может.

Гурышев. Такой — это какой?

Анастасия. Пока он был в кармане, ветеран на нервах в лепешку его сжал.

Гурышев. Сильная кисть.

Анастасия. Из того, как он выглядел, у меня создалось впечатление, что до пенсии он каким-то рабочим ремеслом на жизнь зарабатывал.

Гурышев. Закалка, видно, серьезная.

Анастасия. После отказа смятый сникерс принять буча там заварилась… мы с Катькой ушли. Знаешь, что Катька на днях мне сказала? Относительно нашей торговли нашими собственными полотнами.

Гурышев. Посоветовала нам поберечься и на морозе не торговать?

Анастасия. Заботливость присутствовала, но в ином плане. Она сказала, что возле нас станет ходить и к нам зазывать.

Гурышев. На всю округу тонким голоском голося? Чтобы приведенные ею с нескрываемым презрением на нас смотрели?

Анастасия. Ты забываешь, что девочка она у нас довольно зажатая.

Гурышев. И как же она собирается народ к нам скликать?

Анастасия. Преодолеет себя.

Гурышев. Родителям помочь?

Анастасия. Она процент хочет.

Гурышев. Один?

Анастасия. Пять. Если благодаря ее взываниям к нам подойдут и что-то у нас купят, пять процентов ее.

Гурышев. Так она скажет, что любой покупатель к нам подошел, ее услышав. Чересчур много для маленькой девочки у нее набежит.

Анастасия. Да с чего набежит-то… думаешь, что с ее участием продажи у нас валом повалят? Весь Воронеж около нас столпится?

Гурышев. Столпятся-то запросто, а вот купят ли что… а с другими художниками какой договор заключим? Скликать будет к нам, а купят не у нас, а у них! Насчет процентов и с ними надо условиться.

Анастасия. Кто-то согласится, а кто-то…

Гурышев. Буйняковский согласится.

Анастасия. Кто-то нас пошлет и общайся с ним потом…

Гурышев. С таким человеком нормально общаться я не смогу. Пославшего меня я, возможно, прощу, но зажавшему долю, по всей справедливости нам причитающуюся, отношения со мной не восстановить! Девочка по морозу бегает, голосок напрягает, а он за это нашей семье ничего… как бы в драку я с ним ни полез.

Анастасия. Каждый день приходит и матершина, мордобой… отвращение меня чего-то берет.

Гурышев. Да. Видя подобное развитие, и начинать ни к чему. Мысль о привлечении Катерины мне сразу неудачной показалась. Ты с ней поговори, и пусть она и думать забудет зазывалой при нас быть.

Анастасия. Ее, как ты понимаешь, не горло на морозе драть привлекает.

Гурышев. У нее и без денег жизнь неплохая. Ты — ее мать и ты ее отговоришь.

Анастасия. Попробую сказать, что ее идея пуста в том плане, что никаких денег ей не прибавит. Нынешнее состояние общества у нас не то, чтобы на призывы повестись и картины у нас купить. Во всем городе картины интересуюсь человек пятьдесят, а они нас и без ее помощи стороной не обходят.

Гурышев. Поглазеть они с удовольствием. Обсудить стили, тенденции… предложишь что-то купить — засмущаются и к следующему творцу, с ним бестолково чесать.

Анастасия. Ты на них не дави, иначе даже подходить к нам перестанут.

Гурышев. Я и так до перенапряжения сдерживаюсь. Ради потенциальных покупателей я любезен, прилично одет… не в задрипанной шерстяной шапочке свой товар на их рассмотрение представляю. Про шапку я потому, что мужичка в ней увидел. Невзрачный мужичонка в петушке и жеваной куртке подошел к помойке, мусор в пакете выбросил, я бы о нем и не вспомнил, но когда я переходил дорогу, лексус передо мной разворачивался. И за рулем мужичонка в шапчонке! Мусор выкинул и в лексус залез.

Анастасия. Лексуса он, наверно, владелец.

Гурышев. А кто, шофер? Шоферы столь погано одеваться дозволения не имеют. Анастасия. А если угонщик?

Гурышев. Да и угонщик бы попристойней одеться озаботился. Что за отброс, товарищ лейтенант, лексус ведет… тут же ведь свистнут и тормознут. Как ни верти, а такой рваниной только хозяин руль крутить может.

Анастасия. Из людей искусства он, думаю. Они за собой не особо… я об отмеченных Богом говорю.

Гурышев. Я с дырой на боку не хожу, нижнее белье меняю, типичный человечек, которого Бог не поцеловал.

Анастасия. Забавный ты мой и любимый… корабль, что носом в волну.

Гурышев. Затопит меня?

Анастасия. Прорвешься.

Гурышев. Сквозь плеск воды до меня… не ослышался.

Вслед за шагами распахивается дверь и в комнату заходит долговязый, напряженный, довольно древний Петр Игоревич Гурышев; с ним пожаловала полувековая, подстриженная под мальчика Елена Константиновна Лыбова.

Гурышев. Чего, отец? Оленя выслеживаешь? Натянутый весь какой-то.

Анастасия. Не тесть, а струна.

Гурышев. И кто же на ней, ты думаешь, играет?

Петр Игоревич. (Лыбовой) В тебя струю яда он выпустил.

Лыбова. Основной перепалки нам не миновать, но разогреваться перед ней мне не хочется.

Петр Игоревич. Нравственные установки он топчет! Отца ни во что! Про оленя тут брякнул…

Анастасия. Олень и его выслеживание на высмеивание, по-моему, не похожи. Дело по всей своей сути мужское, ума и физической готовности требующее — оленя увидели и острым наконечником к нему.

Петр Игоревич. Копьем?

Гурышев. Из ружья и трясущийся старик с пяти-шести выстрелов подстрелит.

Анастасия. У вас, конечно, копье. В единственном точном броске у вас шанс.

Петр Игоревич. У меня тоже воображение есть. Муж и жена были художниками и за их художества их к ответу призвали!

Анастасия. Кто?

Петр Игоревич. А ты кого сейчас рисуешь?

Анастасия. Никого.

Петр Игоревич. Не уродуешь никого и то людям польза… рисовала бы рыболова, он бы с рыбьей головой у тебя получился. Рисовала бы человечью, но она больше рыбью бы напоминала!

Анастасия. (Гурышеву) Это у него юмор?

Гурышев. Его предел в этом смысле очень близок к нулю. (Лыбовой) Целуется-то он сносно?

Лыбова. Мне противно вас слушать.

Гурышев. А мне противно вас видеть. Не вас, а вас вместе с ним. Ему бы у мамы на кладбище скорбно сидеть, а он с вами в комнате закрывается… и всю пенсию на вас спускает. Катька сказала, что в день пенсии ты ей привычную сумму в ладонь не вложил.

Анастасия. Девочка даже работать вызвалась. На морозе, между прочим.

Гурышев. Когда с температурой сорок рухнет, я тебя к ней подведу.

Анастасия. Сами же вы к ней не подойдете. Что вам теперь внучка, в лихорадке мечущаяся.

Гурышев. Он и у гробика ее постоять минутку не выкроит. Похороним мы ее рядом с бабушкой. Место для него предназначалось, но теперь я его туда не опущу.

Анастасия. Про дочь ты так не говори. Перехватил ты несколько. Если она заболеет, то обязательно выздоровеет.

Лыбова. В доме, где говорят такие вещи, добрый ангел не появится и беду не отведет. На собственную дочь не бояться накликать… в ком-то червоточину поискать надо, а в вас она во весь ваш размер. Я вас жалела, но сейчас, чувствую, как рукой сняло.

Гурышев. (Анастасии) У нее к нам жалость, оказывается, была.

Анастасия. Из-за чего?

Гурышев. Из-за квартиры.

Анастасия. Из-за нашей квартиры?

Петр Игоревич. Из-за моей!

Анастасия. Квартира-то ваша, но в ней и мы с дочерью живем. Нам в ней тесновато, но жалеть нас… вы чего к нам пришли? О чем нам сказать?

Гурышев. Мне думается, наш с тобой кошмар реальностью сейчас станет. Анастасия. Квартирный кошмар?

Гурышев. Конечно!

Анастасия. Мы опасались, что после его смерти квартира может ей отойти, но он еще жив. Раньше его смерти наследница в права не вступит.

Гурышев. Ну хорошо. Какое-то время с крышей над головой еще побудем.

Петр Игоревич. Нет, сын. Три дня у вас, чтобы мою квартиру покинуть. За пару дней, думаю, подыщите, а на третий переедете. Недалеко от Катиной школы квартиру искать вам советую. Сейчас она пешком добирается и пусть так и останется. Елена Константиновна мне сказала, что в старом доме квартиру за малые деньги снять можно. Вдвоем заработаете. Живописью не потянете — метлами махать пойдете.

Гурышев. Лопатами. Петр Игоревич. Зимой, да, не листья, а снег. Ты сгребаешь, а отдыхающая жена тебя зарисовывает. Вечером краски наложит и готовая картина.

Гурышев. Отлично пошутил.

Петр Игоревич. А ты говорил, я не могу.

Гурышев. Неожиданно прорезалось. И кому мы обязаны тем, что нас выгоняют? (Лыбовой) Вам?

Лыбова. Я его наоборот отговаривала.

Петр Игоревич. Накатывай лишь на меня. Она от скандала старалась меня удержать, но я решил, что раз без скандала не обойтись, поскандалим. Когда бежать от выяснений некуда, я не побегу! Ну говорите. Из-за чего вы меня тварью сейчас считаете?

Анастасия. Бездомными вы нас делаете.

Петр Игоревич. Вы взрослые, здоровые, вполне способные на собственное жилье заработать. На съемное уж точно. Несколько картин продадите и нужные деньги у вас на руках. Вы что-то же продаете, правда ведь?

Анастасия. Деньги от продаж к нам, если и поступают, то тут же тратятся.

Петр Игоревич. На питание?

Анастасия. Как и все люди мы и на это тратим, но мы художники и расходы у нас на краски, холсты, столько выходит, что и в ноль не всегда уйдешь. Окупить — проблема. Отдашь — по-любому отдашь, а получишь ли…

Петр Игоревич. Трезвый расчет для вас в том, чтобы не рисовать.

Анастасия. Я и не рисую.

Петр Игоревич. Почему? Из-за денег? На краски у вас совсем нет?

Анастасия. На них мы наскребли, но желание их куда-то наносить чего-то выветрилось.

Гурышев. У нее творческий кризис.

Петр Игоревич. Сочувствую.

Гурышев. Ей очень плохо, а ее к тому же из дома гонят!

Лыбова. В новой обстановке ее кризис, возможно, преодолеется.

Петр Игоревич. Возможно.

Лыбова. Гоген на Таити переехал.

Петр Игоревич. Великим стал.

Гурышев. А мы с женой к Мехзаводу переедем и его величие перешибем?

Лыбова. А зачем к Мехзаводу?

Гурышев. Жилье там, по-моему, самое дешевое. На наше место с картинами ездить, ох, не близко нам будет…

Лыбова. У нас оставляйте. Непроданные приносите и на следующий день забирайте. Снова пытайтесь продать. (Петру Игоревичу) Ты не возражаешь?

Петр Игоревич. Свое добро целиком они все равно отсюда не вывезут. Эту комнату, ладно, под хранилище ваших ценностей я вам предоставляю. Жить в ней вам нельзя, а вещи храните. Краской, конечно, воняет — не продохнуть… но ничего, я потерплю.

Гурышев. (Анастасии) Вонищу он потерпит, а нас с тобой моему батюшке, видишь, не вытерпеть. Спускает нас папочка. Пэрикулум ин мора! Опасность в промедлении!

Петр Игоревич. У меня загорелись глаза. Встреченная мною женщина стремлением пожить их зажгла. Ни на кого не озираясь, пожить. Не выслушивая упреков и на улаживание споров не растрачиваясь. С вами я по вашим правилам жил.

Гурышев. Объяви, в чем твои, и мы поглядим, чем они для нас…

Петр Игоревич. Я и она. Тут будут жить только я и она. Для возведения нашего чертога свобода от вас условие для меня очевидное. Разумно взгляните и поймете.

Гурышев. Со спокойной убедительностью говорить он пытается.

Анастасия. Успокоился.

Гурышев. Для меня вопрос, чего он вообще психовал. По съемным квартирам не тебе, папочка, с ребенком мотаться. Когда ты решил нас выгнать, умиротворение на тебя должно было сойти, и тебе бы к нам в комнату улыбчивым, благодатным, уже ощущающим, как же изумительно вы без нас заживете. Исход за порог раздражителей, непрекращающаяся радость тихой жизни вдвоем, внучке на новом месте неуютно — бог с ней, нас за неуплату откуда-нибудь выселили — бог поможет, в крайних обстоятельствах попросим нас впустить — скажешь, что свое слово ты сказал. Об изгнании нас восвояси Катьке ты сам скажешь?

Петр Игоревич. Как ей втолковать, я…

Гурышев. Жалостливую линию поведения избери. Скажи ей, что ты старенький, но женщину еще хочешь, и какая подвернулась, перед той расстилаться обязан. Я же, Катенька, старенький, с женщиной, что гораздо моложе, мне остается не хозяином, а покорным рабом… ни в коем случае не говори, что выгнать нас не она потребовала. Если ее бесчувственной гадиной выставишь, внучки, может быть, не лишишься.

Лыбова. Сливай на меня.

Петр Игоревич. Да я ему… он…

Лыбова. Он грязно себя ведет.

Гурышев. Не я, а он! Внучку кто из квартиры вышвыривает — не он? Кому ее чувства абсолютно по боку, нам с женой? Во дворе у нее друзья, но эту дружбу придется забыть, сказать вам, кто за ее слезы в ответе? Чудесная чистая девочка, жалко ее…

Анастасия. Девочка она обычная.

Гурышев. Она майку ему стирала! Много ты знаешь внучек, своих дедов обстирывающих?

Анастасия. Она всего однажды что-то ему постирала. И майку испортила.

Лыбова. Желтые пятна?

Анастасия. Как после мочи.

Лыбова. Воронежская вода, если не фильтровать, всегда такие пятна делает.

Анастасия. Я-то в курсе, а она по малолетству упустила. (Петру Игоревичу) С чего у нее желание-то проснулось? Ее и собственные вещи стирать не заставишь. Как вы сумели на работу по дому ее настроить?

Петр Игоревич. Я бы майку еще поносил, но она сказала, что от моей майки…

Гурышев. Запашок?

Петр Игоревич. На пенсии человек нередко ощущение приличий утрачивает. Поблизости лишь родня, а ради родни и майку менять лень. Да и зачем менять, когда вы сами мне говорили, что от стариков ничем не пахнет?

Гурышев. От опрятных старичков нет, а от запустивших себя не приведи как потягивает. Старую бомжиху у «Спортмастера» недавно видел — аромат от нее лился сшибающий. Твердую грушу она грызла.

Анастасия. Зубы сохранила.

Гурышев. И деньги на грушу имеет!

Анастасия. Сколько сейчас груши стоят, я знаю. Не подступишься к грушам.

Лыбова. Грушу ей могли добрые люди дать.

Петр Игоревич. А зубы у нее, наверное, не свои — вставной челюстью она грушу.

Гурышев. На твою челюсть мы, папа, всем миром еле набрали. Откуда у нее на челюсть?

Лыбова. Она же не с детства бомжует. Еще недавно, скорее всего, по-человечески жила. Не с теми связалось и квартиру отжали.

Анастасия. У вас так же было? Мы слышали, вы у подруги живете. А ваша квартира куда подевалась?

Лыбова. Говорить о моих невзгодах мне…

Петр Игоревич. Не выпытывайте у нее!

Гурышев. Ты, отец, снова в психоз не впадай. Пусть расскажет — убудет от нее, думаешь?

Петр Игоревич. Что бы там ни было в прошлом, вопрос с квартирой для нее решен!

Гурышев. Жить она будет с тобой, но собственной квартиры у нее…

Петр Игоревич. Эта!

Гурышев. Эта квартира твоя. Ты же не настолько обезумел, чтобы на нее ее переписать?

Петр Игоревич. Документ еще не составлен, но позвольте вам заявить, что после моей кончины квартира перейдет не вам, а ей.

Гурышев. Тебе, отец…

Петр Игоревич. Безапелляционно заявить!

Гурышев. Ты, отец, сейчас дикость творишь. Как бы у нас с тобой ни складывалось, мы тебя любим! А она нет!

Петр Игоревич. Возможно. Но я-то ее люблю. И что вполне адекватно, желаю создать ей условия. Я умру, а моей любимой женщине, значит, броди и у подруг уголочек ищи?

Гурышев. Не заслуживает она твоего дара…

Анастасия. Ты про нас скажи! Скажи, что остаться без наследства мы не заслуживаем!

Гурышев. Что бы я ему ни сказал, не разогну я его, любовью скрученного.

Петр Игоревич. Ты, сынок, в безысходность не погружайся. После моей смерти и вам кое-что достанется.

Гурышев. Буйняковскому от его умершей матери красивые коробочки от конфет и печенья достались. Старуха их собирала и из-за слабоумия дорожила. Буйняковскому хотя бы брат машину завещал.

Петр Игоревич. Вам от меня подороже машины кое-что перейдет.

Гурышев. Да нет у тебя, отец, никаких ценностей… ну что ты болтаешь, не чокнулся же ты в самом деле!

Анастасия. Так и есть, мне кажется. Предназначенной нам собственностью он как полоумный разбрасывается. Ваше завещание мы в судебном порядке, возможно, оспорим.

Гурышев. Не будем мы этого делать.

Анастасия. Без борьбы отдавать ей квартиру нам с тобой…

Гурышев. Привлекать посторонних я не стану! Пусть себе живут.

Петр Игоревич. Спасибо, сын.

Гурышев. Тебе все-таки повезло, что я художник.

Действие третье.

Петр Игоревич подрагивающей рукой расставляет на столе чашки, размещает у чашки по шоколадной вафле, сидящий сын усмехается.

Петр Игоревич. Невообразимая гнусность, сынок… на склоне лет меня подкараулила.

Гурышев. Вещи завтра можно ввозить?

Петр Игоревич. Конечно. На съемной жить не понравилось?

Гурышев. Меня беспокойство за тебя назад гонит. Одного тебя сейчас бросишь, потом приедешь и труп найдешь. Твои черные мысли в белый саван тебя обернут.

Петр Игоревич. Самоубийство я не совершу.

Гурышев. А я не о нем. Дерево облетевшее, жуком тоски поедаемое… с Катькой тебя объяснится придется. Она на тебя действительно взъелась.

Петр Игоревич. С ней у меня на поправку быстро пойдет. Ей бы старика пожалеть! Ее жизнь еще тряханет, а меня она только что, как в блендере она меня… для восстановления мне сейчас все ваше сочувствие необходимо.

Гурышев. Ты нас словно грязь с ботинок стряхнул, а она вокруг тебя становись и руки на твои трясущиеся плечи клади? На такое великодушие тебе бы, отец, губы не раскатывать.

Петр Игоревич. Ну топите меня… злобно высмеивайте и ране зажить не давайте! Квартира теперь все равно ваша — кому мне ее теперь…

Гурышев. То, что квартиру мы не потеряли, случившееся с тобой в трагедию лишь для тебя самого превращает. Это мы тебе зачтем. Не слишком сильно третировать тебя будем. В помутнении ты, помню, о каких-то ценностях говорил, но тебе и за квартиру спасибо. Поволновались мы с женой, что заработки отныне на съемную жилплощадь спускать… с распухшими головами ходили, но всего-то десять дней на съемной провели. Как-то маловато с Еленой Константиновной проворковать вы сумели. С ее стороны вашу связь мимолетным увлечением я бы назвал, но чтобы увлечением был старик… расстались вы тихо? Крикливых просьб во имя любви у тебя задержаться ты себе не позволил?

Петр Игоревич. Я бы, наверно, ее умолял. Но она меня избавила — тайком ушла. Сегодняшней ночью.

Гурышев. Ох ты, ночью… Петр Игоревич. Если бы я проснулся, я бы в ее сволочные глазенки глубоко заглянул.

Гурышев. Жить с тобой она расхотела и, конечно, она сразу сволочь…

Петр Игоревич. Она воровка!

Гурышев. И что же у тебя, папа, пропало? Вазочка из поддельного хрусталя? Петр Игоревич. Изумруды, сынок.

Гурышев. В пенсионерскую лотерею тобой выигранные?

Петр Игоревич. Подстреленный бандит мне их передал. Два года назад я шел через Митькин двор, а со стоянки джип выезжал и…

Гурышев. Что за Митькин двор?

Петр Игоревич. В нем на Дмитрия Поликарпова сосулька упала. Про Дмитрия Поликарпова спрашивать будешь?

Гурышев. Я его, кажется, не знаю.

Петр Игоревич. Ну и нечего его знать. Как разозлится — клокочущий горшочек с дерьмом просто… ну вот — джип выезжал, а легковая ему перекрыла, из нее выскочили и сидящих в джипе из автоматов. Она уехала, а я постоял и к джипу пошел. Убедиться, что живых не осталось. Водителю попали в голову и он, конечно, мертв, а тот, кто рядом с ним, окровавлен, но воздух ртом хватает. Меня увидел и лицо из отрешенного смышленым стало. Прохрипел мне: «Слушай, дед, мешочек у меня возьми и у себя подержи. Сейчас сюда приедут менты, врачи, меня обыщут и мешочек отберут, а мне сберечь его надо. Возьми его и унеси! Позже мой человек к тебе забежит. Мешочек ему отдашь, и он тебе денег сколько захочешь отвалит». Я, ничего не соображая, киваю, и мне мешочек — бархатный такой из кармана вытащил. В ладонь мне он замечательно лег.

Гурышев. При обыске у него бы, да, мешочек изъяли.

Петр Игоревич. У него выхода не было.

Гурышев. А в машину под сидении спрятать?

Петр Игоревич. И машину обыскать могли.

Гурышев. По инструкции им, думаю, положено. Похоже, кроме как довериться первому встречному, ничем он не располагал.

Петр Игоревич. Касательно меня немножко снизить риск он пытался. Я к мешочку руку тяну, а он меня спрашивает, какая у меня фамилия, где я прописан… я со страха ему и выложил.

Гурышев. Ну и дурак.

Петр Игоревич. Не дурак.

Гурышев. Наврал ему?

Петр Игоревич. Что сказал, не помню, но ко мне отношения никакого. Он захотел документы мои посмотреть, однако здесь я ему честно. Нет у меня при себе никаких документов.

Гурышев. Изумруды ты унес и все два года они где-то у тебя пролежали. Нам и не обмолвился…

Петр Игоревич. Чтобы и у вас от всякого звонка в дверь сердце выскакивало?

Гурышев. Ты этим не прикрывайся. Втайне от нас ты не поэтому держал. Нашел бы кому продать и Воронеж со всеми его обитателями внизу под крылом.

Петр Игоревич. Подозреваешь, что на самолете бы от вас улетел? Поселился бы на курорте и алкогольный коктейль через трубочку пил? Вы Катьке сапоги купить не можете, а я официантке в лифчик сто долларов сую?

Гурышев. Наши денежные проблемы тебе всегда были до лампы. Говоришь, что, фешенебельно устроившись, ты бы из-за нашей бедности слезами обливался? Будь у тебя богатство, ты бы, отец, прекрасно бы наслаждался — того незнакомого, жертвой разборок ставшего, ты обдурил, но я-то тебя всю жизнь знаю. Катьку бы, может, вспомнил и вызвал… недельку на море хорошо бы ей провести.

Петр Игоревич. Я сделаю.

Гурышев. Путешествие ей оплатишь?

Петр Игоревич. Ближайшим летом. На двухнедельный отдых сумма с меня целиком.

Гурышев. А из каких средств?

Петр Игоревич. Из пенсионных.

Гурышев. А у тебя накоплено или только собираешься? Ты говорил, что пенсия у тебя уходит от и до.

Петр Игоревич. У каждого старика что-то отложено.

Гурышев. На похороны?

Петр Игоревич. Ну…

Гурышев. Ты что же, выделишь ей на поездку из тез пенсионных, что похоронные?

Петр Игоревич. Может быть.

Гурышев. Ха! А хоронить нам тебя на какие? Не очень-то желательно, чтобы нам на голову это свалилось. И по поводу поездки — с кем ей на море ехать? Вдвоем с подружкой ей рановато, а если не с подружкой, то с кем?

Петр Игоревич. Вы заняты живописью. У меня особых занятий нет.

Гурышев. А ты и себе, и ей поездку оплатить в состоянии?

Петр Игоревич. Нет, на нас обоих у меня не наберется.

Гурышев. И выход ты видишь в том, что ты оплачиваешь Катьке, а мы с женой оплачиваем тебе?

Петр Игоревич. За себя я и сам заплачу.

Гурышев. А за Катьку? За нее нам платить? Дедушка разобещался внученьку на море, но имеем мы то, что дедушка платит за себя, а девочкой пускай родители озаботятся! Я все думал, в кого же я такой умный… в отца.

Петр Игоревич. Не обворуй меня эта тетка, мы бы из-за копеек не грызлись.

Гурышев. Не знаю. Изумруды у тебя столько времени пролежали, а ты из них ничего не извлек.

Петр Игоревич. Я всегда мог пойти и покупателя поискать. А сейчас сиди и сразу всеми извилинами осознавай, что окошко надежды захлопнулось и в нужде мне уже до смерти…

Гурышев. Елена Константиновна воображаемые тобою дворцы бульдозером без снисхождения к тому, что любил ты ее.

Петр Игоревич. Старческий пыл к более молодой. Не более того.

Гурышев. Урок ты должен усвоить.

Петр Игоревич. По вашим присмотром не разовьется у меня, думаю… у меня к кому-то понемногу пойдет, а вы меня напоминаниями. Ошпарите меня ими!

Гурышев. Ледяной водой закаляется тело, а кипятком дух.

Петр Игоревич. Индусы балуются?

Гурышев. Наглому покупателю я подкинул. Он смерти побаивается, а когда тебя кипятком обливают, смерть тебя не пугает, мечтаешь ты о ней — у меня на картине кровавая сцена была, и он мне говорит, что вы не правы, изображать смерть ни к чему, с трясучими маргиналами я обычно не разговариваю, но он замечательным художником меня назвал. Развивать свой талант изображением того, что я хочу, старался мне отсоветовать.

Петр Игоревич. У тебя твои картины, а мне чем забыться? Я же ей замуж выйти предлагал!

Гурышев. Отвергла?

Петр Игоревич. Сказала, что подумает.

Гурышев. В ослеплении чувствами кого ни попадя замуж, а она тянет, ничего определенного не говорит… что ей от тебя было нужно, мне, отец, не понять. Петр Игоревич. С подругой, наверное, жить утомилась.

Гурышев. А ушла почему?

Петр Игоревич. Она с изумрудами ушла.

Гурышев. Потрясающе удачно с бедненьким воронежским старичком у дамы сложилось. Где ты их прятал, ты мне скажешь?

Петр Игоревич. Прости, сынок, но свой тайник я и твоей матери не раскрыл.

Гурышев. А у тебя и до изумрудов в нем что-то лежало?

Петр Игоревич. Что и сейчас лежит. Всякая дребедень, за которую и ломаного гроша не дадут.

Гурышев. Для тебя это дребедень, но старики часто истинную цену не знают.

Петр Игоревич. Она ее не взяла.

Гурышев. Твою оценку это, думаю, подтверждает. С изумрудов мы бы, конечно, поднялись…

Петр Игоревич. Наследство я вам готовил потрясающее!

Гурышев. Квартиру ей, а изумруды нам? В том направлении, что ей все, а нам ничего, уверен, что не переиграл бы?

Петр Игоревич. Изумруды никому кроме вас. Я и квартиру ей обещал, исходя, что вам куда больше достанется. Но изумруды от меня ускользнули…

Гурышев. И от нас.

Петр Игоревич. Я — то старость и на кефиру проведу, а вам обидно, так обидно…

Гурышев. Да. Увидев ее на улице, к ней не подойдешь и не скажешь… не потребуешь.

Петр Игоревич. Изумруды не наши.

Гурышев. А когда что хорошее нашим было…

Действие четвертое.

Елена Константиновна Лыбова у леденящего своим добродушием Лазаря Фальца; при их разговоре присутствует прямосидящая супруга скупщика Анна.

Фальц. Самых разных масштабов, Леночка, люди ко мне приходят. Но ты принесла то, что сюда и первые из первых не доставляли.

Лыбова. Сумму за такое богатство попрошу соответствующую. Процентов десять вы собьете, но дальше в своих уступках я не пойду.

Фальц. А кого ты, милая Леночка, знаешь из тех, кому продать это можно? Если у нас с тобой сделка не состоится, к кому ты пойдешь?

Лыбова. Муж мне про ростовского скупщика говорил.

Фальц. И скупает он забавные фигурные камешки, на берегу Азовского моря подобранные.

Лыбова. Муж мне говорил, что обороты у него миллионные. В долларах, понятно.

Фальц. (Анне) Не верить знаменитому воронежскому бандиту, к его вдове, наверное, непочтительно.

Анна. Он проиграл.

Фальц. Ну да, его организация под корень изведена. От сгоревшей избы и фундамента не осталось.

Анна. А ее без фундамента построили. Несколько чумазых собрались и на скорую руку кое-как сколотили. Подбирающейся к ней пожар не заметили.

Фальц. Увы, им, увы, словно котят мужчин перестреляли… всего миг, Леночка. Страшно короткое время твой супруг силу из себя представлял. Едва в собственный джип залез, в катафалк ложиться пора. Под Гришей ходил — не тужил, а откололся, и зарыдала ты по нем, мертвом… между прочим, я к твоему мужу всегда добр был.

Лыбова. Он мне говорил.

Фальц. Положительно обо мне говорил?

Лыбова. Говорил, что если пистолет на тебя не наставишь, цену ты даешь борзую. Настолько заниженную, что его распирает пулей в плечо тебя проучить. Но когда пистолет вытащен, нужда стрелять пропадает. Приемлемый вариант ты тогда предлагаешь. Цену не настоящую, но достаточно подходящую. Выстрели в тебя он разок, ты, мне кажется, настоящую давать бы начал.

Анна. (Фальцу) Он пистолетом тебе грозил?

Фальц. Помахивал, не без этого. Верный своей натуре, он и в молочном отделе пистолет, думаю, доставал. (Лыбовой) В семейных конфронтациях аргументом не делал?

Лыбова. Я его успокаивала. Фальц. Конечно, ты же старше его была. Сказал бы, что женила его на себе, но твоего горячего Михаила заставить, наверное, невозможно. Прочухает, что здесь что-то не от и голову интриганке снесет. (Анне) Я человек сдержанный, но и я бы крутить собой не позволил.

Анна. В брак со мной ты без нажима.

Фальц. Я с иронией сказал… а ты ее не поняла и очевидно погрешила против истины.

Лыбова. Женились вы на ней, получается, не полностью добровольно?

Фальц. Не оказывайся на меня некоторого рода давление, я трепетал бы не меньше… Анна. От чего трепетал?

Фальц. От счастья!

Анна. Ты изумруды рассмотрел и приступай… цену ей говори.

Фальц. Психологически момент для этого еще не настал. (Лыбовой) Твоего уважаемого супруга два года назад убили. Его смерть, как нам известно, тебя не озолотила — что от него перешло, у тебя, знаем, изъяли, жизнь вдовы какого-нибудь школьного учителя ты вела, а сегодня неожиданно такое количество изумрудов приносишь. Об их происхождении нам не поведаешь?

Лыбова. От мужа они у меня.

Фальц. Изумрудами он занимался, но они спустя два года у тебя нарисовались… прибрать их у тебя пытались, но не добрались?

Лыбова. Они были не у меня. Когда в мужа выстрелили, он, чтобы сберечь, их отдал. Он их куда-то вез, в него выстрелили, двигаться он не мог, а мимо прохожий. Михаил выспросил, кто он есть, и изумруды ему в руку. Не расстался бы с ними — легавым они бы достались. Мне он о том прохожем в больнице рассказал. Минут пятнадцать со мной пообщался, а потом умер.

Анна. К людям в критическом состоянии врачи никого не пускают.

Лыбова. Мне они поговорить с ним дозволили, поскольку не сомневались, что мне ему не навредить. Ничем не спасти его было. В современном медицинском центре, возможно бы, вытащили, но его же в районную привезли.

Фальц. Загубили сокола ясного.

Лыбова. К врачам я без зубовного скрежета. Тяжелейшие многочисленные ранения — диву даешься, что вообще до больницы довезли. Голосом говорил умирающим… прерывисто в агонии мямлил.

Фальц. О прохожем, об его отличительных чертах…

Лыбова. Он назвал мне его имя и адрес.

Фальц. Ну и как, совпало? С действительностью не разошлось?

Лыбова. По тому адресу женщина из мэрии проживала. О старике она ничего не слышала.

Фальц. Прохожий, я понимаю, старик, и старик растворился. Какое-то описание муж тебе дал?

Лыбова. Да.

Фальц. И ты по нему искала?

Лыбова. В районе, где стрельба произошла.

Фальц. За неимением лучшего я бы походил, повыспрашивал… данных нет — по интуиции ищут.

Лыбова. Глупость.

Фальц. Это, конечно, так… тогда что — плакали твои изумруды.

Лыбова. Я о них не забыла, но всплывали они у меня не от переживаний, а от внешнего: зеленую травку увижу и в голове изумруды сверкнут.

Анна. Летом травку каждый день видишь. Устанешь от их сверканий.

Лыбова. От мыслей об изумрудах не продохнуть иногда было… одергивая, говорила себя, что на других вещах сосредоточиться мне надо. Стало удаваться — честное слово. На старика плетущегося смотрю и не об изумрудах, а о собственной подступающей старости думаю. На зеленую скамейку присяду и почти не расстраиваюсь, что в магазине из всех яблок мне лишь некие «Сезонные» по цене подошли. Моя бабка правительство жутко крыла. А нынешние бабушки охают, но власть не ругают. Колоссальным доверием пенсионеров наша власть пользуется.

Фальц. Ты, Леночка, в свою сферу давай. Старика ты в конце концов как-то вычислила?

Лыбова. Взглянула на пожилого мужчину и у меня мелькнуло, не он ли… по писанию подходит. Район тот, что надо. По истечению недели или чуть больше выяснилось, что познакомилась я с ним не впустую. Он изумруды унес.

Фальц. А выяснение ты проводила…

Лыбова. Про изумруды спросила.

Фальц. В лоб?

Лыбова. У кого есть изумруды, изумрудным принцем в Саратове считается… он вздрогнул. Нервно потер нос. Разговор я быстро перевела, и сомнения на мой счет у него не зародились. Лиса уже пасть открыла, а зайчику, на ее хвост засмотревшемуся, невдомек.

Анна. А что за изумрудный принц? Что в Саратове за понятия такие?

Фальц. Мне думается, она старичку немного, скажем так, выдумки, которая к саратовским реалиям ни передом, ни задом. Ну хорошо, Леночка — старичок тобой выявлен, изумруды, вероятно, у него, но овладеть данной информацией совершенно не означает сами изумруды захапать. Закрома требуется обнаружить, затем изловчиться руку в них запустить, крайне грамотно работу следует тут проводить. Когда ловишь рыбу, чем крючок глубже, тем надежнее, а здесь нужно помягче, а не то сорвется старик.

Лыбова. Я это учитывала. Понимая, что он может быть настороже, нисколько не напирала. Временами хотелось впрямую и закончить… меня грызло подозрение, что изумруды у него были, а теперь их у него нет.

Анна. Я бы их давно продала.

Фальц. Ты в криминальном мире, что жаба в болоте, а старичку с улицы кому изумруды нести?

Анна. Жабой ты меня опрометчиво… запомню я тебе.

Фальц. Но я же исключительно для яркости. Твоих личных качество не касаясь. Для тебя привычная среда, а он что к чему не разберется….

Анна. Из-за того, что он не жаба.

Фальц. Он обыкновенный тупой пенсионер. Изумруды куда-нибудь спрятал и ни малейшей выгоды ему от них. (Лыбовой) Камни он дома хранил?

Лыбова. Я надеялась, что дома.

Фальц. Ну и чего, оправдались твои упования?

Лыбова. Я в нем не ошиблась.

Фальц. И за свою прозорливость отхватила. Если не секрет, изумруды твоему мужу откуда пришли?

Лыбова. С изумрудных копей Урала.

Фальц. А место, где их добыли…

Лыбова. Малышевский рудник.

Фальц. Основательно твой мужик руку засунул. А перед этим широко ею повел. Связи наладил и они после его убийства не оборвались — работает народ, переправляет. Наивно было думать, что столь хлебный канал под собой удержать он сможет. И что у нас старичок? Легко ты в его квартиру проникла?

Лыбова. Легче не бывает. Он меня полюбил.

Фальц. Какой же милый старик! Баба его обчистить намеревается, а он к ней всем сердцем воспылал. Изумруды сам тебе выложил?

Лыбова. Мне он квартиру хотел оставить.

Фальц. А изумруды?

Лыбова. О них молчал.

Фальц. Маразматик он, я смотрю, относительно конченый. Будущей хозяйкой на отклеившиеся обои гляди, а драгоценности я от глазок твоих подальше. Квартиру он тебя оставлял, поскольку наследников у него нет, вероятно?

Лыбова. У него трое. Сын, невестка и их дочь. Они с ним жили.

Фальц. Своей квартиры у них не было?

Лыбова. Они эту своей считали. А он меня заселил, а их за порог. Я его отговаривала, но он пошел на скандал, впалой грудью всех вытолкал… мне требовалось в его квартиру проникнуть и в ней пошарить, а он меня замуж, целую историю с признаниями развел, от его распаленности не по себе мне становилось.

Анна. Он и секса добивался?

Лыбова. А куда без секса…

Анна. Вступала, получается, с ним?

Лыбова. Не отвертеться в той ситуации.

Анна. Попросить подождать до свадьбы ты его не могла?

Лыбова. Наверно, могла.

Анна. И чего же ты? Самой близости со стариком захотелось?

Лыбова. Закрепить привязанность я преследовала. Семья уговаривала его со мной расстаться, и если бы я ему отказала, маятник качнулся к тому, что к семье он бы прислушался. Эмоционально воспылал, эмоционально охладел, когда все на эмоциях, полный поворот весьма допустим. А я тогда камешки еще не нашла. Задержаться в его квартире мне было необходимо, а способ…

Анна. Любой!

Лыбова. Да.

Анна. Подкладываться под старика это… по омерзительности равных себе не имеет.

Лыбова. Знаете, приступим к обсуждению цены, а то у нас…

Анна. Омерзительно это!

Лыбова. Ну что ты вороной тут раскаркалась… ты что ли через постель никогда своего не добивалась?

Анна. (Фальцу) Она собирается меня опорочить.

Фальц. В каком соотношении утрачена вами ваша женская честь, расследовать мы не будем. Женщины вы пожившие, с разными сменявшимися натанцевавшиеся…

Анна. Я порядочнее ее.

Фальц. Доставать ваши досье и проходится по пунктам, вы меня избавьте. Какова твоя начальная цена?

Лыбова. Если твоя жена не перестанет меня доставать, мой гнев на себя навлечет.

Анна. И чем же ты меня, ножичком? У старика помимо камней и ножичек сперла?

Лыбова. Трубка-калейдоскоп. В ней узоры. Переливы, перетекания — возникновение и умирание. Лишь сегодня познакомившаяся со мной баба возникла и умерла. Еще нет, но умелым взором и будущее цепляешь.

Анна. Мы с ним вдвоем! Мы у нас дома! Мы тебя похороним! Фальц. Меня не приплетай… говори, Леночка, свою цену.

Елена Константиновна Лыбова достает их сумочки пистолет.

Фальц. Это ты к переговорам о цене приступаешь? По стопам мужа идешь?

Лыбова. Царь приехал к кавказскому князю. Уезжая, сказал, что шашлыка было мало.

Фальц. Про шашлык ты нам, чтобы на недостаток чего указать?

Лыбова. Шашлык ничто иное, как мертвое мясо. Ее плоть еще жива.

Фальц. Ну и пускай себе дальше живет. Ваш конфликт, по-моему, исчерпан. Не станет же она с тобой конфликтовать, пистолет в твоей руке наблюдая.

Лыбова. Благоразумие может ее спасти.

Фальц. За продолжение нападок ты бы в нее выстрелила, но она замолчала и прощена. Вердикт однозначен! Убирай пистолет.

Лыбова. (Анне) Снова его вытаскивать мне не придется?

Анна. Пистолет у тебя боевой. А сердце цыплячье. Пойду на тебя — и отступишь. Лицом к лицу выстрелить — не старика обмануть. Откуда в тебе такая твердость… подстилка ты стариковская. Ну говори, что за изумруды ты хочешь. Старому козлу в постели губами она и руками… а нам с ней, как с равной, торг веди. Впрочем, дела, да, дела, какая уж тут брезгливость, когда дела…

Фальц. Значит, переходим к делу. За твои изумруды я могу тебе предложить…

Анна. Да пошли ты ее! Не имей с ней дел! Она для нас как из индийской касты этих… неприкасаемых! Скажи ей сейчас же отсюда свалить.

Лыбова. Я не уйду.

Фальц. А я давить на нее не буду. Из-за пистолета законы гостеприимства я обязан свято блюсти… я, Леночка, сделку намерен с тобой завершить.

Лыбова. У меня те же намерения.

Фальц. Ну и попробуем осуществить, внимание на некоторые превходящие не обращать… нас сбивают, а мы непреклонными деловыми людьми на курс встанем правильный, вспышки вашей бабской несовместимости отложим до времени фуршета… в ознаменование обоюдовыгодной сделки его проведем.

Лыбова. На фуршете полагается выпить.

Фальц. Что плеснуть, у меня изыщется. От скотча до пастиса алкогольные напитки у меня.

Лыбова. Напившись, она еще сильнее на меня попрет.

Анна. Я и трезвая, с тобой не закончила. Перед стариком, ха-ха, на колени встанет и давай ему…

Лыбова. Приехали.

Елена Константиновна Лыбова стреляет. Анна падает.

Фальц. Да что же ты, грохот же от выстрела… что, единственной пули ей хватило?

Лыбова. Без проверки не скажешь.

Фальц. Мертва она, что проверять. Определенно бездыханной валяется.

Лыбова. Прости за доставленное огорчение.

Фальц. Расстроен я весьма мало. Тяжело мне с нею жилось. В объятиях стальных был. Переспал с ней, и насела, под венец чуть ли не ударами по морде привела… теперь Савушкин выйдет — на кладбище его свожу. Цветочки на ее могилу положим. Савушкин — ее бывший. Его за грабеж на семь лет, и она с ним развелась. Его возвращение на свободу меня слегка напрягало. Стал бы вонять, что я воспользовался ситуацией, его красавицу у него умыкнул… поплачем, Савушкин. Женщина нас разъединила, а горе объединит! За то, что ты для меня сделала, цену за изумруды я тебе отличную дам.

Лыбова. Я тебе свою назову.

Фальц. На твоей цене, наверное, и сойдемся… немножко поторговаться мне можно?

Лыбова. Можно.

Фальц. Пистолет ты не убирай, я его не боюсь… о трупе я сам позабочусь.

Лыбова. Надеюсь, справишься.

Фальц. Чего тут особенного — методика отработанная. Из Воронежа уезжать тебе нужно.

Лыбова. Я бы и так уехала. Но за совет благодарю.

Фальц. Что за женщина — и здравость у нее, и манеры!

Лыбова. В цивилизованном месте отсутствие манер не простят.

Фальц. Езжай отсюда куда-нибудь на запад… с хорошими деньгами поедешь.

Лыбова. С максимально хорошими.

Фальц. Ох, оберешь ты меня, Леночка, не помилуешь… отдам. Заработала! Лыбова. Звезды за меня были.

Конец.

«Клеевары-кукловоды»

Действие первое.

На пупырчатом лице Вячеслава Беряева редкая, ухоженная растительность. Импульсивно рухнувшая на диван супруга Вячеслава Беряева презирает. Красотой она несильна, но характер у Нины сила.

Беряев. Духовку включить?

Нина. Пирога захотелось?

Беряев. Тесто ты замесила, и пирог… на ужин, ты сказала, у нас пирог. Пока духовка греется, тесто бы раскатала и что там дальше… начинку. Он с мясом будет?

Нина. С икрой.

Беряев. Я бы и с капустой поел.

Нина. Капуста сейчас тоже недешево стоит. Какие сейчас цены ты знаешь? Ты в курсе, что если в семье работает один человек, этой семье тяжко приходится?

Беряев. Работу я скоро найду. Ну не в грузчики же мне наниматься. Делать пирог ты намерена?

Нина. Я же тебе говорила, чтобы ты в Москву вместе со мной не тащился. Работал бы, где работал и за детьми смотрел! Нет, без меня в Ростове он не останется, жена уезжает — и мужу ехать положено… но у меня-то насчет работы все договорено было, а ты на удачу поперся. Рабочих мест в столице, конечно, полно, но ты почему-то здесь еще копейки не заработал!

Беряев. Квартиру мы снимаем и на твои, и на мои.

Нина. Это ты с твоих былых доходов. За прошлые два месяца за квартиру ты внес, ну а за следующий? Наберешь у себя в закромах?

Беряев. Свою долю я выплачу.

Нина. Ну а месяцем позже? Из каких источников черпать думаешь?

Беряев. Из заработанного.

Нина. Где заработанного, в Ростове?

Беряев. Ростовские деньги у меня почти кончились. Но когда что-то кончается, что-то должно начаться. Я и в Москве зарабатывать начну.

Нина. Ох, твой рот…

Беряев. А чего он?

Нина. Безвольный он у тебя!

Беряев. Характер у меня довольно мужественный. Пристающих к тебе хулиганов я бы отогнал.

Нина. Словами бы ты постарался, но они могли бы и не отстать. Неужели бы ударить осмелился?

Беряев. Было бы необходимо, ударил.

Нина. И возись потом с тобой, в кровь избитым. А ножом бы пырнули? У тебя, не забывай, дети!

Беряев. Ты хочешь, чтобы я в драку не лез? Хулиганов не осаживал? Они к тебе свои руки тянут, а мне о детях думай?

Нина. Приемами надо владеть. Защитником быть умелым!

Беряев. А если я не владею, мне… что мне делать?

Нина. Клей варить!

Беряев. Я клеевар и мне моя профессия…

Нина. Ну и устроился бы в Москве клееваром!

Беряев. Тебе прекрасно известно, что я этого всеми фибрами. Вчера вакансию обнаружил.

Нина. На собеседование съездил?

Беряев. Ехать бы пришлось в деревню Лешково, где-то в Истринском районе находящуюся. В Москве жить, а в деревне работать? Такой длинный путь меня бы изматывал.

Нина. В ней бы и поселился.

Беряев. Ты в Москве, а я в деревне Лешково?

Нина. А ты у нас парень звездный? Тебе обязательно в Москве жить?

Беряев. Я не в Москве — я с тобой жить желаю. По-моему, ты все-таки понимаешь, что я тебя очень люблю.

Нина. А с космическим центром Хруничева почему у тебя не вышло? Из-за чего конкретно тебя не взяли, ты мне не говорил.

Беряев. Меня охранник в помещение не впустил. Он наш земляк, из Ростова.

Нина. Земляку бы тебе поспособствовать, а он, гнида, препятствует! Ты ему сказал, что ты к ним на работу наняться? Ростовский клеевар, бесцельно по Москве шляющийся… ну кто в солидное учреждение тебя впустит? Тебе непременно надлежало сказать, что ты по поводу работы пришел.

Беряев. Я и сказал. Снизу мне полагалось позвонить — мне бы выписали пропуск и…

Нина. Ты не позвонил?

Беряев. Охранник мне сказал, что с этим космическим центром лучше не связываться. Делишки нечистые с космосом тут имеют…. он взаимовнедрением меня напугал.

Нина. В сотрудников центра из космоса что-то внедряется?

Беряев. А сами сотрудники тех, кто в них вошел, в космосе замещают. Ты можешь думать, что он надо мной подшучивал или доверчивым придурком меня считал, но взглянув на того охранника, ты бы ему поверила. По речи мужчина он малограмотный, но взгляд у него удивительно ясный и мудрый. Словно бы за миллион лет своей жизни все перевидел, все для себя уяснил, в его душе несоизмеримая ни с чем целостность. Космос вечен, а он принадлежит космосу, и зачем ему из-за чего переживать. Он из космоса, а обитающим в космосе…

Нина. Он не космоса, а из Ростова!

Беряев. Ростовчанин в нем голос слегка подает, но в положении он подчиненном. Что не по нраву ему, конечно. Если ты меня не накормишь, я совершу на тебя поцелуйный наскок! Буду тебя целовать и на кухню подталкивать.

Нина. Пирог ты не заслужил.

Беряев. Ну риску мне свари. Тарелочка риса и рыбный консерв. Практически как в Японии.

Нина. В Японии делают харакири. Убил бы ты себя что ли.

Беряев. А дети?

Нина. За потерю кормильца мне, полагаю, выплатят. Или на самоубийство не распространяется?

Беряев. Ты у юриста уточни.

Нина. Юриста мне оплачивать нечем. Тебя корми, за квартиру плати, на детей в Ростов высылай… и не говори мне, что ты деньги на них оставил.

Беряев. Я и вправду…

Нина. Проели они твои деньги! Сейчас они живут исключительно на мои. Вместе с твоими родителями половину моей зарплаты прожирают.

Беряев. Тебе бы моим родителям в ножки поклониться. Не согласись они детей к себе взять, уехала бы ты в Москву, как же.

Нина. Я бы уехала.

Беряев. А детей бы на кого?

Нина. На тебя. С твоей прежней ростовской зарплаты ты бы их худо-бедно обеспечил. И помимо этого, с отцом бы они росли! Варил бы клей и варил, куда тебя в Москву, дурака…

Беряев. Я и в Москве варить буду.

Нина. Когда первый сваришь, мне пожалуйста понюхать дай. Не смогу не прослезиться я, видимо! Огромными счастливыми слезами зальюсь!

Беряев. Клееваров в Москве достаточно, но каких? Случайных. А у меня образование.

Нина. О-ох…

Беряев. Лаборант химического анализа.

Нина. Звучит как-то жалко. У него двое детей одиннадцати и тринадцати лет, а он все лаборант.

Беряев. Я на него учился. У многих и того нет! Не грызи ты мне печень, добротой удиви… в твоем мебельном центре ты тоже не главная.

Нина. Безусловно, но как бы там ни было, я администратор, а ты лаборант. Ну не сравнить наши должности, ну глупо же спорить.

Беряев. Лаборант у меня не должность. Я по образованию лаборант, а работал я клееваром и…

Нина. Когда ты работал?!

Беряев. В Ростове.

Нина. А в Москве работаю я! И тебе, если ты у нас безработный, не вдаваться бы в то, кто ты у нас по образованию — тебе бы сесть и в лоб себя кулаком. Ой, идиот я, ой, ничтожество, в Москве всякая шушера работу находит, а я, лаборант и клеевар, свою семью каждую копейку считать заставляю! Ты, кажется, не понимаешь, что без твоей зарплаты на детей и на квартиру денег у нас не хватит.

Беряев. Зарплату я тебе принесу. Сейчас подожмемся, но я думаю, что не позже, чем дней через пять, клееваром я…

Нина. Не нужно мне твоего бреха! Я поговорю с шефом. Пристрою тебя мебель таскать.

Беряев. У меня желудок больной. Мне ни в коем случае не надрываться предписано.

Нина. Он мужчина и у него желудок, а я женщина и кому какое дело, что у меня за проблемы и недомогания… нестерпимо мне с тобой, Слава. Иди отсюда.

Беряев. Из квартиры?

Нина. Я не могу тебя видеть. Да, Слава, да, я на улицу тебя выгоняю!

Беряев. У меня в Москве никого. У кого мне твой дикий порыв переждать? Нина. К кому-нибудь постучись.

Беряев. К кому?!

Нина. Ты не ори! Хочешь, чтобы у нас с тобой все навсегда закончилось, можешь орать и оставаться, но я бы, будь я тобой, без разговоров отсюда ушла.

Беряев. Унося с собой мысль, что у нас с тобой ничего еще не кончено?

Нина. Скорее всего, у нас с тобой финиш.

Беряев. Тогда я останусь, чего мне по морозу без надежды бродить. Если я уйду, ситуацию я поверну к выправлению?

Нина. Своим уходом некоторые шансы ты сохранишь.

Беряев. Я уйду. Попробую согреваться упованием, что у нас с тобой не разрыв, а… как бы…

Нина. Паузу в отношениях взяли.

Беряев. Это гораздо позитивнее.

Действие второе.

В помещении вокзала, на скамейке придвинувшись в уголок, к сморщенному Вячеславу Беряеву подсаживается простонародная, подтащившая неподъемный чемодан Чичеватова.

Переведя дух, безмолвствует она недолго.

Чичеватова. Москва у вас сумасшедшая.

Беряев. Город разный.

Чичеватова. Люди все в заботах, а она с плакатиком стоит… девка. Оппозиционно настроенная.

Беряев. На плакате что-то политическое?

Чичеватова. Я не вчитывалась. Нас, обыкновенных русских людей, политика не интересует. В Москве мы проездом — проедем и… живите, как знаете.

Беряев. Знать-то я знаю, но… не выходит чего-то. Совершенно не представляю, куда мне с вокзала идти. Я ее, главное, очень люблю, но вот поссорились. Из дома меня выгнала. Я бы к друзьям или родственникам, но они у меня в Ростове.

Чичеватова. Ты что же, голубчик, на билет до Ростова выманить у меня хочешь?

Беряев. В Ростов я без жены не поеду. И чего вы, чего я у вас выманиваю? За вокзального мошенника меня приняли?

Чичеватова. Вы о деньгах, и у меня, естественно, закралось, что вы…

Беряев. О каких деньгах? С чего вам взбрело, что я деньги у вас прошу?

Чичеватова. А вы не просили?

Беряев. Я своих родственниках упомянул. О том, что мне не на что к ним доехать, речи не было.

Чичеватова. Ну не разобралась я… на вокзале я с мужем.

Беряев. А что вы мне о вашем муже, я что, грабить вам собираюсь?

Чичеватова. Он покурить вышел. Мужик он у меня — лошадь кулаком свалит.

Беряев. А быка не свалит? Черт знает что в беседу вы вбрасываете… общаться не умеете — и разговор нечего начинать. У меня желудок болит, а она мне то про мошенничество, то про грабеж… все более и более непросто мне в Москве пребывать.

Чичеватова. Ваша жена, наверно, уже одумалась. Ступайте и верьте. Впустит она вас, не в подъезде же спать оставит. А живот у вас от чего? Несварение?

Беряев. Я варю клей. Испарения, выделения — для здоровья малополезно. Мою кожу на лице видите?

Чичеватова. Да мужчине-то что? Вы же не девушка, чтобы из-за плохой кожи страдать.

Беряев. Я не о привлекательности. Такая кожа показывает, что в организме у меня неполадки. За кожей и желудок доказательством прет. Сейчас из-за переживаний боль разошлась. Не подергивает, а схватила и таскает.

Чичеватова. Таблетками по ней вдарьте. Небось забыли их впопыхах?

Беряев. Деньги я взял. Киоск с медикаментами тут, думаю, есть.

Чичеватова. Ну идите и купите.

Беряев. Мне бы не таблетки — мне бы, пока не поздно, скорую вызвать.

Чичеватова. Она вас в больницу.

Беряев. Я этого и хочу.

Чичеватова. Не понимаю я вас. Без твердых оснований я ни за что в больницу не лягу. Очень мне нужно себе не принадлежать. Что скажут, делай, скажут, не вставать — лежи и не рыпайся… дома у меня все под рукой и руки, что приятно, не связаны. Когда на меня не давят, я и к лечению ответственно. Если срочная операция вам не требуется, всегда лечитесь дома.

Беряев. В Москве у меня дома нет.

Чичеватова. Жена вас, и умирающего, не примет?

Беряев. Но умирающему же место в больнице, причем тут дом… говорит что-то, а что говорит, н задумывается… для меня больница единственная возможность, а она меня отговаривает!

Чичеватова. Вам необходимо с мужем моим посоветоваться. Его, как и вас, желудок беспокоит. У него язва. Он покурит и к нам сюда. Не одну он что ли выкурить решил…

Беряев. Он там, где нельзя, закурил.

Чичеватова. И его арестовали?

Беряев. Повели, наверно, куда-нибудь.

Чичеватова. Он у меня из любой ситуации выкрутится. Я и звонить ему не буду — так я спокойна. Давайте о вас, о вашем Ростове, приехать бы к вам погостить! Какими деликатесами нас накормите?

Беряев. Морковки вам накопаю.

Чичеватова. Морковки?

Беряев. У родителей за городом участок, и я на нем морковь посадил.

Чичеватова. Но сейчас же зима.

Беряев. Зима.

Чичеватова. Посаженную морковь вам уже выкопать было надо.

Беряев. Я выкопал.

Чичеватова. А для меня вы что накопаете, если выкопана она уже?

Беряев. Следующий урожай. Вы же ко мне летом приедете. Чего у нас зимой делать?

Чичеватова. В современном городе и зимой есть куда податься. У нас в Барнауле мы с мужем в выходные не дома сидим. По поводу желудка вам с ним обязательно посоветоваться следует! Я за ним схожу и к вам его приведу.

Беряев. Сходите.

Чичеватова. Пойду.

Беряев. Только не надо меня убеждать, что вас к нему забота о моем желудке тащит.

Чичеватова. Я к нему, чтобы вы с ним посоветовались. Ничего другого у меня…

Беряев. Не из-за меня вы к нему. Вы за него тревожитесь и это весь ваш мотив.

Чичеватова. За мужа как не волноваться. А может, он вместе с той девкой загремел… ее повязали, ну и его, поскольку он рядом курил. О девке с плакатом вы помните?

Беряев. Одиночный пикет. Для него разрешение не требуется. А вдвоем встали и…

Чичеватова. В каталажку?

Беряев. Заметут.

Чичеватова. Ой недаром я политику ненавижу… сколько ни сторонились, а задела она нас! Не знаете, куда в Москве политических свозят?

Беряев. Желудок у меня совсем разрывается…

Чичеватова. Вы мне ответите или нет?!

Беряев. Вам бы скорее не политику — вам бы романтику предполагать. Около той девушки покурил и с ней закрутил.

Чичеватова. Городите вы, по-моему, несусветное. До девок мой муж не охотник! Он жизнью со мной удовлетворяться привык. Иногда мы с ним не ладим, но он и в такие периоды на молодых не заглядывается.

Беряев. Вы видите одно, а в действительности… все вокруг лишь иллюзия.

Чичеватова. А ваша боль?

Беряев. Она не вокруг, она во мне. Мне сейчас не до любовниц, а ваш муж телефонами, думаю, обменялся.

Чичеватова. Он через сорок минут со мной в Барнаул уезжает. Зачем ему девка московская?

Беряев. А быть проездом в Москве вы больше не планируете?

Чичеватова. Собираемся.

Беряев. Тогда-то она ему и понадобится.

Чичеватова. Ну ладно, он на ее свежесть клюнул, но он-то ее чем прельстил? Он типичный барнаульский мужик с животом и лицом не очень. С чего бы столичной барышне подкладывать под него свою молодость?

Беряев. Заинтересованность у него может быть материальная. Богатые дяденьки девушек, я слышал, привлекают. На жену богатого человека вы, правда, не похожи.

Чичеватова. Он еще хуже меня одет. Я-то гардероб временами меняю, а у него куртке с поддевкой лет пятнадцать, а вязаной шапочке все сто дашь. Я считаю, что я вас убедила. Теперь вы тоже думаете, что столичную девку зацепить ему нечем.

Беряев. Тут возможен политический интерес.

Чичеватова. Да бросьте вы молоть… в политическую активность его заманивает?

Беряев. В оппозицию вербует. У вас в Барнауле вы всем довольны?

Чичеватова. Я бы так не сказала. Но счастье каждого отдельного человека от властей не зависит. Мое личное женское счастье у меня имеется, ну а что до власти… она всегда будет властью. Для обычного человека напастью. Когда у вас сейчас желудок горит, о власти вы думаете? Ну или женщина, когда рожает, или шофер, когда у него машина на гололеде скользит… истинные переживания у нас не о том, какая власть нами правит. Раздумия о смене власти в безболезненном состоянии лишь приходят. Нужно ни от чего физического не изнывать, нужно…

Беряев. Ясный ум нужен.

Чичеватова. Разумеется. Без него разве задумаешься о том, что… давайте я не об этом, а о вас подумаю. С желудком у вас все хуже?

Беряев. Кровоизлияние у меня… по прикидкам моим. На вокзале же врач, кажется… на вокзале положено быть медпункту.

Чичеватова. Мне за врачом?

Беряев. Вы его приведете, и он меня в медпункт. Если вы его застанете, с вами пойти он должен.

Чичеватова. Осмотрит вас и в медпункт. Медпункт вам что, не устраивает?

Беряев. Пока меня в медпункт, а из медпункта в больницу, помереть я точно успею. Медпункт бы нам, ой… ой, Боже!… медпункт исключим. Напрямую в больницу меня повезем. Позвоните и назовите, где мы сидим… поторопиться попросите.

Действие третье.

Дама она лучистая, с Ниной Беряевой сидящая расслабленно, взор Анны Малеевой на стене — на термометре в виде груши.

Анна. А термометр, смотрю, по-прежнему на месте.

Нина. Долгожитель. При всех жильцах, наверное, был.

Анна. До меня не был. Я его купила и повесила.

Нина. А почему с собой не увезли?

Анна. Хозяйка попросила оставить. Обстановка, сказала, без него потеряет.

Нина. Если он ваш, она не может ничего говорить. Я бы его увезла. С чего мне ее просьбы выполнять?

Анна. Она нас не трогала. Не разрушала неожиданными инспекциями наш покой. За четыре года, что мы здесь прожили, цену лишь однажды подняла. Помню, боролась с собой, тоном разговаривала смущенным, такие сейчас почти перевелись.

Нина. Ваша нынешняя пожестче?

Анна. Мужчина у нас теперь. Не добрый, но и не злой. Бурчит, а мы смеемся. Смешная у него присказка есть. И на трубе, говорит, не наигрался, и жар-птицу валенком не сбил… терпимый дядька. Но с Тамарой Васильевной у нас, конечно, как-то нежнее было. Не появись у нас возможность переехать в двухкомнатную, отсюда бы мы не уехали.

Нина. А больше зарабатывать кто, вы или ваш муж, стали?

Анна. Я.

Нина. Муж, выходит, у вас ни то, ни сё…

Анна. Да прекрасный у меня муж. С чего вы о нем столь нелицеприятно?

Нина. Я без конкретики — я вообще. У вас муж, у меня муж… мой до недавнего времени клей варил.

Анна. Весьма любопытно. Эй, Паша! Ну что там у тебя? Не нашел?

Павел. (из коридора) Уже отыскал.

Анна. Ну здесь изучай. Побудь с нами, чего в коридоре торчать.

Павел. Приду, не волнуйся.

Анна. Никогда сразу не послушается. Блюдет свое мужское достоинство, послаблений себе не дает.

Нина. А бумаги, за которыми вы сюда явились, они к чему относятся? К документам?

Анна. Ну кто же, съезжая, документы бросает. Литературные записи там у него. На их основе он книгу сделать хочет.

Нина. А что же он их, когда уезжали, не забрал? Из головы вылетело?

Анна. В коридорный шкаф он их засунул, не думая к ним возвращаться. Он же не писатель — его наброски от избытка свободного времени были. Наблюдения, что за день произошло. Лист бумаги на стол и вечерами частично исписывал. Вечерами, если не пить, в гостинице чем заняться?

Нина. Если жене не изменять, что нечем.

Анна. Фактов мне не добыть. Не имея фактов, обвинять некультурно. (мужу) Эй, ты, дорогой, ты мне скажи, в Ольховатке ты вечерами не бедокурил?

Павел. (из коридора) Я записи вел.

Анна. (Нине). Видите. Литературному труду он вечера отдавал. Может, вы считаете, что этим он лишь измену прикрыть пытается? Какие девочки, мне не до них, я в номер войду и пишу… а потом записи в шкаф и не вспоминал о них ни хрена.

Нина. А вы в них заглядывали?

Анна. Нет.

Нина. А вы убеждены, что он… где он был?

Анна. В Ольховатке.

Нина. Что в Ольховатке он действительно что-то писал?

Анна. Не вернись он за записями, я бы задним числом его заподозрила. Будучи осененной вами. Но раз записи ему понадобились, подозрения с него сняты. Эй, дорогой!

Павел. (из коридора) Я слушаю.

Нина. Веру в тебя стремительно я теряла!

Павел. Себе на беду вы, женщины, глупым мыслям чрезвычайно подвержены.

Анна. Он о нас строго, но увы, весьма правильно. От домашних дел отвлекаем мы вас не слишком? Время после работы летит незаметно и не успеешь опомниться, как спать пора. Сегодня я до семи, а случается, до девяти засиживаюсь. Когда по дому что-нибудь делать?

Нина. Я поесть приготовлю и на том все. Вслед за поеданием у меня отдых.

Анна. Словом, вы домашние заботы на выходные откладываете.

Нина. В выходные у меня отдых особенный.

Анна. Но отрывать от него на стирку и глажку вам ведь приходится.

Нина. Небольшие кусочки, очень небольшие.

Со свернутыми в трубочку листами в комнату заходит усатый и невеселый Павел.

Павел. Мне бы в Ольховатке без всяких сомнений вечерние часы отдыху отдавать, но в меня позаписывать вбилось. Люди вокруг меня новые, событий не круговорот, но зацепиться можно… на сахарном заводе по работе я был. (жене) Сотрудника поавторитетнее в Ольховатку бы не забросили, а меня послали.

Анна. И ты привез оттуда твои записи.

Павел. Зря я надежды на них возлагал. Похоронил и пусть бы лежали!

Анна. Ты и прежде о них неуважительно отзывался, но затем мнение изменил. Уговорил меня за ними приехать. Так ярко вещал, что я по-твоему поступила.

Павел. Ну пришли и в чем твоя жертва…

Анна. Мы человеку докучаем. А я не выношу быть кому-то в тягость. Думаешь, ей очень по душе нас у себя принимать?

Павел. Принимают не так. Когда принимают, непременное условие — за стол посадить.

Анна. Ты что же, хочешь, чтобы она нас еще и накормила?

Павел. Я лишь говорю о своем понимании того, когда принимают, а когда нет. (Нине). Уязвить вас я никоим образом не стремлюсь. Ничем угощать нас не нужно. Записи я забрал и мы с ней сейчас отбудем. Какой-нибудь напиток нам не предложите?

Анна. Чего?

Павел. Ладно, я из-под крана попью. (Нине) Вы уж извините меня за желание хотя бы кипяченой водой горло смочить.

Нина. Я дюшеса могу вам плеснуть.

Павел. Прекрасно!

Нина. Но он выдохшийся. Бутылку я плотно закручиваю, но газ все равно выходит. Полтора литра в бутылке — мне одной ее надолго…

Анна. Ваш муж дюшес не пьет?

Нина. Что он пьет, мне… такая у нас жизнь. С обилием отрицательного опыта. Семьи сломя голову создаем, а присмотревшись, хлебаем. (Павлу) Из ваших записей вы нам не почитаете?

Павел. Да не заслуживают они на суд публики быть представленными. Глазами по ним пробежался и опять на удивление плоскими их нашел. Я и раньше в них разочаровывался, но с недавних пор меня стало преследовать, что, возможно… написал, прочитал и недооценил. Надежда, само собой, оказалась ложной. Записи я унесу, но им не жить.

Нина. Сожжению их предадите?

Павел. Слишком пафосно. В помойный бак брошу.

Нина. Зачитайте из них сначала чего-нибудь.

Павел. Зачем?

Анна. Реакцию слушателей проверь. Есть небольшая вероятность, что она для тебя неожиданной будет.

Павел. Да зачем мне чего-то читать… зачту вам со страницы… у меня на всех страницах серость схожая… «День шестой. Проснулся и пошел завтракать. Завтрак, как и в предыдущие дни, был скудным. Кормят в гостинице плохо. Блюда немногочисленны. Продукты, из которых готовят, несвежие. Об этом я, кажется, уже писал». Я сейчас погляжу, писал ли… ну разумеется. «День четвертый. После завтрака пошел на завод. Вчерашнюю изжогу сегодняшний завтрак не убавил. Дали какое-то подобие творога, но он, наверно, состоит из такого, что и в удобрение не кладут». У меня не только про завтраки, у меня и… «День одиннадцатый. На ужин кормили рыбой. Я поел, но настроение у меня от нее испортилось. Рыбу поймали, убили, разделали и все это, чтобы подобную дрянь приготовить?». Глубокомысленные вопросы еще задаю… ни на мизинец таланта нет, а уподобляюсь.

Нина. А помимо еды вы о чем-то писали?

Павел. О людях.

Нина. Прочитайте о людях.

Павел. Да там опять повтор на повторе. Ну вот послушайте. Так, откуда бы мне… «У познакомившегося со мной сегодня технолога фамилия Погаров, но рабочие передали ее в Перегаров. Специфический запах от него, конечно, идет, но этим ароматом здесь от всех, даже от женщин, потягивает. Перегаров мужик неплохой, съездить к нему на дачу меня позвал…». Я не поехал.

Анна. А в записях у тебя что?

Павел. Он меня позвал, и я отказался. Компрометирующие меня факты я бы в записи все равно не включил.

Анна. Ты о загородном приключении с сопровождавшими вас дамами?

Павел. Ни с какими дамами я в Ольховатке дел не имел.

Анна. А рядом с ней? На даче господина Перегарова. Нетребовательных женщин вы там не попользовали?

Павел. Не был я на его даче. Что я на следующий день написал, тебе прочитать?

Анна. Давай.

Павел. Как найду, тут же прочитаю. Где он у меня, день следующий… начиная с утра читать?

Анна. Давай с утра.

Павел. «Неважно позавтракав, я поднялся к себе в номер, упал на кровать и затосковал о жене. Без нее здесь, Ольховатке, мне все более грустно становится. Сколько я смогу мое одиночество терпеть, мне неведомо. Временами думаю, что предел уже наступил». Ну что, теперь ты уяснила?

Анна. А почему ты в кровати валялся? Почему на заводе не пошел?

Павел. А он не работал. Перегаров меня к себе на дачу перед выходным приглашал.

Анна. Надоело. К истине мне по-любому не подобраться. Но как-нибудь к ней подлезть меня тянет… ты свои записи не выкидывай. Я их потом внимательно просмотрю.

Павел. В удобный для тебя момент ты для экспертизы их у меня получишь. (Нине) Вы к вашему мужу так же цепляетесь?

Нина. Близость наши отношения поутратили. На расстоянии мы с ним. Трудно допекать того, кто не то что не со мной, а неизвестно где.

Анна. Он и сегодня не придет?

Нина. Без понятия.

Анна. А давно он ушел?

Нина. Не он ушел, а я его выгнала.

Анна. Почему?

Нина. Он не работал, денег в дом не приносил… да что говорить — опротивел он мне и погнала я его.

Павел. Квартиры обычно иногородние снимают. Вы с ним такие?

Нина. Из Ростова мы с ним.

Павел. А в Москве он на какой-нибудь угол помимо этого рассчитывать может?

Нина. Да нет у него никого в Москве.

Павел. Ну и где же он живет?

Нина. В Ростов, наверно, уехал… хотя я туда звонила, и о его приезде мне никто не сказал.

Анна. А вам не страшно, что ваш муж от вас вышел, где-то в парке на лавку присел и околел?

Нина. Обогреться он сумеет. Персонажем жалостливых романов вы его не выставляйте! Если бы стало невмоготу, он бы назад сунулся, но он не идет. Умудрился как-то устроиться.

Анна. Получается, вы абсолютно уверены, что он жив.

Нина. Жив, конечно. Чего ему замерзать в городе, в котором столько мест, где тепло. В парке околел, говорите? Ледяной ночью в парке на ночлег расположиться — сам, идиот, в своей смерти виноват. На меня вам ее не повесить.

Павел. Мы-то ничего, мы же не суд…

Нина. И прокурор не повесит!

Павел. Перед прокурором вы, конечно, чисты, но с христианской точки зрения вы преступница.

Нина. Ну уж религией-то вы меня не проймете. Мне до Бога, как до землетрясения в Бурунди… религия ими в ход пущена! За мою женскую эмоцию проклята я, видите ли… пустое это, господа — по моему глубокому убеждению муж у меня был и есть вне опасности. В норме мой клеевар.

Действие четвертое.

В больничной палате пять коек — занято три. Все пациенты вроде спят. На крайней тревожно храпит кучерявый Мехницкий, на кровати, что рядом с кроватью свернувшегося Беряева, похрапывает на спине молодой и красивый Антон; войдя к ним в палату, напряженный доктор Альтищев оглядывает лежащих и к кровати Антона — руку под одеяло и водит, облизывается, нащупывает.

Беряев. Вы, доктор, что с ним сделать хотите?

Альтищев. Я ему… осмотр.

Беряев. Мне показалось, что вы к нему не как врач. Вы думали, что я сплю?

Альтищев. А что вам было рекомендовано? Больше спать, не я вам говорил?

Беряев. Если бы я спал, я мог бы проспать.

Альтищев. Вы о чем?

Беряев. Он после операции на сильнейших таблетках, а вы его беспомощность в своих целях… разбудите его.

Альтищев. Ему нельзя просыпаться. Зачем, скажите мне, будить его требуется?

Беряев. Чтобы он жалобу на вас написал. Я ему все расскажу, и он главврачу накатает. Главврач у вас женщина?

Альтищев. Мужчина вас чем-то не устраивает?

Беряев. Глядя на вас, наверное. Женщине я бы охотнее расследование вашего дела доверил. Впрочем, я и мужчинам… не все же они… позовите сюда кого-нибудь из руководства.

Альтищев. Попытка меня обвинить неприятностями для вас обернется.

Беряев. Вот вы какой.

Альтищев. Какой?

Беряев. Интересный мужчина. Не в вашем смысле, а в том, что вам бы меня умолять и стараться меня задобрить, а вы еще сильнее меня против себя настраиваете. Задним ходом въехал бронетранспортер, а по нему из засадной батареи… сейчас часов одиннадцать вечера. Главврач, как я понимаю, уже ушел?

Альтищев. Безусловно.

Беряев. Ну тогда завтра. Завтра я до него обязательно достучусь.

Альтищев. Вы что-то про задабривание сказали.

Беряев. Моя совесть говорит мне вас не щадить.

Альтищев. Но возможность договориться вы упомянули. Чем я могу вам служить?

Беряев. В нашей палате тихо. Того мордатого вчера выписали и настала долгожданная тишина. Вам бы самому послушать, какой шум тут от него стоял. Со мной по малейшему поводу в выяснения лез, с кем-то по телефону ругался… я желаю, чтобы к нам в палату никого не докладывали.

Альтищев. Если в других палатах койки не закончатся, в вашу я никого…

Беряев. В нашу ни при каких условиях.

Альтищев. А куда?

Беряев. Кладите в коридор.

Альтищев. При наличии свободных коек в коридоре больных размещать? Предлагая это врачу, вы, милейший, не многовато ли на себя берете?

Беряев. Бронетранспортеру бы не выезжать, но он выкатился и под снаряды… у нас здесь трое полуживых людей. Наш нужна тишина, а не соседи сомнительные. Наше здоровье вам не безразлично?

Альтищев. Мне каждый пациент дорог. Поэтому и я не хочу по вашей прихоти кого-то в коридоре оставлять. Решительно мне претит!

Беряев. Поскольку вы личность высокоморальная, я из уважения к этому позволяю вам себя не ломать. Можете подкладывать к нам в палату кого вам заблагорассудится.

Альтищев. А что за ваше молчание вам взамен?

Беряев. Тысячу долларов.

Альтищев. Ну…

Беряев. Жалко? А больных в коридоре не жалко? Сейчас, я чувствую, жалость к ним уже не та.

Альтищев. На вымогательство я не поддамся.

Беряев. Значит, им в коридоре лежать.

Альтищев. Ничего не попишешь. Прохладительный напиток вам принести?

Беряев. И я чем-то обязан вам буду?

Альтищев. На нашу сделку стакан апельсинового сока не повлияет. Довеском к вашей победе его расценивайте.

Мехницкий. Испытание огнем!

Беряев. Еще и он раскричался… от мордатого избавились, но замена ему объявилась. Он во сне?

Альтищев. Спит, по-моему. Его я от вас не переведу! Даже не просите.

Беряев. Я располагаю сведениями, любую мою просьбу допускающими.

Альтищев. Ты, знаешь что — ты…

Антон. Что?

Альтищев. Да то, что… извините. Мы что же, вас разбудили?

Антон. Из сна я вырван. Ужином нас уже кормили?

Альтищев. Сейчас двенадцатый час, какой сейчас ужин. Если вы проголодались, улучшение налицо.

Антон. Я за себя очень рад, но голодным я чувствую себя плохо. Вы обо мне позаботитесь?

Альтищев. В своем ящике посмотрите. Вас кто-нибудь навещает? Посетителей у вас я не видел, но я же здесь не всегда. Вам определенно должны фрукты, печенье… что у вас в вашем ящике?

Беряев. У меня ничего.

Альтищев. Относительно вас я не удивлен, но вопрос не вам задан. (Антону) Ну и что же вы мне скажете? Родители, любимая девушка, я не поверю, что все о вас позабыли.

Антон. Девушки у меня нет.

Альтищев. Ага…

Антон. Последней, которая у меня была, лет тридцать пять исполнилось. Не то, чтобы я постарше люблю — так вышло. В больницу ко мне она не придет.

Альтищев. А родители?

Антон. Мать у меня на гастролях.

Альтищев. А она у вас кто?

Антон. Кукловод.

Альтищев. А отец?

Антон. И отец кукловод. Но он спроважен на пенсию. У меня крайне старый отец.

Альтищев. Неходящий?

Антон. Ногами он еще передвигает. Прийти ко мне он хотел, но я сказал ему, что позже увидимся. Умирающий сын… зажившийся отец, над его холодеющим телом рыдающий… высокой трагедии стиль.

Альтищев. Умирающим вы себя безосновательно. Операция вполне успешно прошла. Да что там говорить — изумительно мы ее провели.

Антон. Мои аплодисменты. Едва отсюда выйду, поздравительную телеграмму вам отправлю.

Альтищев. Чтобы наши усилия не пропали, вам непременно следует восстановлением не пренебрегать. Здесь мы все проконтролируем, но дома вы останетесь безнадзорным и что с вами станется, зависеть будет от вас. К родителям вы прислушиваетесь?

Антон. По всякому пустяку совета у них прошу.

Альтищев. Я вижу, что авторитетов для вас не существует. Попить чего-нибудь желаете?

Беряев. Апельсиновый сок вы и мне предлагали.

Альтищев. Да не денется он от вас никуда, сок ваш. Лежите и в ожидании сока помалкивайте.

Беряев. Ну надо же, грубить мне он смеет… вы, доктор, пожалуйста вспомните, что у меня на вас есть, и больше такого себе не позволяйте.

Альтищев. Я вас оставлю. (Антону) Скорейшего вам выздоровления.

Антон. А что за тайна-то? Чем он вас шантажирует?

Альтищев. Он полагает, что у него на меня компромат.

Антон. Убийственный?

Альтищев. Да нет… ничего у него на меня. Сам натворил и на меня переводит. Он пример человека уличенного, но вместо покаяния на позицию обвинителя вставшего. Его застали, а он говорит, что это он меня застал. (Беряеву) Нехорошо себя ведете, больной.

Беряев. За ваше лживое утверждение я вас сейчас со всей моей яростью…

Альтищев. Спокойно, больной! Будете безобразничать, мы вас быстренько в ум введем. (Антону) Хочу вам признаться, что частично тут и на мне. Не те лекарства я ему, видно, давал. (Беряеву) Прежде за вами водилось? Что-то схожее вы когда-нибудь вытворяли?

Беряев. Чтобы на вас не наброситься, я руками изо всех сил за кровать схватился.

Альтищев. Но ответить-то вы мне можете. До начала медикаментозного лечения тягу к мужчинам вы за собой замечали?

Беряев. Я подам на вас в суд.

Альтищев. За клевету?

Беряев. Или за неправильное лечение, преступные грани во мне открывшее.

Альтищев. Гомосексуализм сейчас не преступление.

Антон. (Беряеву) А вы что, голубой?

Беряев. Вы не у меня — вы у него спросите. Спросите нашего доктора в лоб!

Антон. Считайте, спросил.

Беряев. Ну не так же надо! Смотрите ему в глаза и строгим голосом спрашивайте.

Антон. Вы, доктор, у нас из гомосексуалистов?

Альтищев. Я вас не трогал.

Антон. Меня нет, а кого-то…

Альтищев. Нет. И из моего «нет» следует, что вас не я, а он. Под одеяло к вам он забирался.

Антон. Целиком забирался? Ложился рядом со мной?

Альтищев. Он вас рукой. Я его застал, а он на меня переводит. И про бронетранспортер говорит.

Антон. (Беряеву) Про бронетранспортер вы говорили?

Беряев. О бронетранспортере я как раз с таблеток. Меня ими напичкали и среди обычных образов бронетранспортер мне иногда видится. Он выезжает и по нему залп… бронетранспортер я не отрицаю, но прочее совершенно беспочвенный наговор. У меня жена и два ребенка! К чему мне, нормальному мужику, руку к вам под одеяло совать?

Павел. Из-за таблеток.

Альтищев. Естественно, из-за них. Печально, что он у нас их не выхватывал — сами давали… мы и не догадывались, что они так на него. Вызванное ими помутнение к сексуальным похождениям привело… ваш желудок, любезный, мы теперь народными средствами восстанавливать будем. Вам бы, конечно, таблеточек еще попить, но у вас от них изменения неприемлемые. Апельсиновый сок я вам принесу.

Альтищев уходит.

Беряев. Мое очернение он провел блистательно, но я все-таки рассчитываю, что вы поверите мне, а не ему.

Антон. Вы ли меня трогали, он ли — урон мне не нанесен. Если только психический. Капля влилась вонючая, но у меня там и до того целое водохранилище.

Беряев. Смердящее?

Антон. Я молод, но я натерпелся.

Беряев. Операция у тебя была тяжелая.

Антон. Солнце надо мной и до болезни светило весьма относительно. Чего-то поддерживающего Бог в меня не вложил. Никаких целей, талантов… ты-то чем занимаешься?

Беряев. Я клеевар. Клей варю.

Антон. Нанюхался ты порядочно. Плюс таблетки…

Беряев. Ты к чему?

Антон. К проблемам в твоем разуме. Ты не голубой, но из-за всего этого потрогать меня ты мог.

Беряев. Да не я — он тебя трогал! На меня он возвел потому что я свидетель, и ему меня опорочить потребовалось. Себя из-под удара убрать, а меня подставить. Меня виноватым выставил и дело в шляпе, не пожаловаться мне теперь на него. Он уважаемый врач, а я клеевар под таблетками… ясно, на чью сторону независимая комиссия встанет.

Антон. Они ее не соберует.

Беряев. А начни я права качать?

Антон. Тогда я в другую палату проситься буду.

Беряев. Для чего?

Антон. Для того, чтобы меня по ошибке не придушили. Ночью придут и впотьмах напутают. Такую операция я не для того выдержал.

Беряев. Сейчас-то самочувствие ничего?

Антон. Как кишки выпустили состояние. От мертвого отличает лишь то, что я жив.

Беряев. Немало.

Антон. Но и боль немалая. И голод к тому же. Аппетит откуда-то взялся…

Беряев. После операции есть тебе, наверное, вредно. А чем вас, послеоперационных, кормят? Ваш прием пищи мне как-то не припоминается. Кормят вас в палате?

Антон. Я лежащий. Мне кажется, было нетрудно увидеть, что я не встаю.

Беряев. Да я всего несколько часов в уме нахожусь. Таблеток мне насовали и воспаление погасили, но от них же действительно мозги будто пробки вышибаются. Пробки не от шампанского.

Антон. Вы об электричестве.

Беряев. Вспышка электричества в небе.

Антон. Молния? Беряев. Бронетранспортер выезжает, по нему лупят и в небе молния… пушки гремят, а она сверкает.

Антон. Скоро вслед за пушками и гром прогремит.

Беряев. Это будет, разумеется, будет… у нас в Ростове так гремит — Москве и не снилось.

Антон. Из Ростова ты сюда от нищеты спасаясь?

Беряев. В нищете мы не жили. Если бы не жена, хрен бы я из Ростова уехал. Вопрос нехватки средств возникал, но остро не стоял — кое-как мы, слава богу, перебивались. Меня не напрягало, но жену жесткая экономия мучила и она в Москву. Я безусловно за ней. В Москве она администратором мебельного салона, а я работу не нашел.

Антон. Найдешь.

Беряев. Не в Москве. Я бы и в Москве поискал, но в Москве у меня жилья нет.

Антон. Своего нет, но вы же с женой, вероятно, снимаете.

Беряев. Жилья у меня нет никакого. Ни своего, ни съемного. Что тебе непонятно? Выгнала меня жена из квартиры, что мы с ней снимали.

Антон. В ее отсутствие ты привел женщину и жена вас накрыла?

Беряев. Смешно… женщину домой привел… будь я настолько крут, черта с два она бы меня выгнала. Но силу воли я проявлю.

Антон. Нагрянете и взашей?

Беряев. А чем мне за квартиру платить? Сумей я завестись, жену я бы выкинул и местами нас поменял, но помимо того, что жену я люблю, мне за квартиру, увы, платить нечем. Ее изгнание отменяется, но она тем ни менее мне заплатит. Где я сейчас нахожусь, я ей не сообщил и сообщать не собираюсь. Мобильный я отключил. Любит она меня, конечно, несильно, но от волнения, думаю, изведется.

Антон. А после больницы ты куда? Если ты решил твою жену основательно растревожить, к ней тебе нельзя.

Беряев. В Москве мне не к кому и, получается, что… в Ростов, наверно, поеду. Приеду, и кто-нибудь точно ей скажет, что я приехал! Она успокоится, а мне бы в беспокойстве месяца два подержать.

Антон. За два месяца она тебя совсем разлюбит.

Беряев. Ты не до конца понимаешь…

Антон. А когда воскреснешь, убьет. Твою двухмесячную затерянность ты чем оправдаешь?

Беряев. С телефоном под рукой объяснить ей, из-за чего я столько не звонил и знать о себе не давал… а при уменьшении срока? Не два месяца, а пять дней. Тогда я смогу честно сказать, что я ее воспитывал. На пятидневный демарш право я имел!

Антон. Ладно, пять дней я тебя потерплю.

Беряев. Чего?

Антон. Разрешаю пожить у меня.

Беряев. А я у тебя никого не стесню?

Антон. Было бы кого, я бы таким гостеприимным не был.

Беряев. Пожить у тебя я не возражаю. Ох, Нина, неосторожно ты меня выгнала… дороговато нервишкам твоим обойдется.

Действие пятое.

Завернувшая в подворотню Нина Беряева встречается взглядом с опирающимся на палку бродягой Тубилиным — на нем изгвазданное драповое пальто и завязанная под подобродком меховая шапка.

Тубилин. Деньгами не поможешь?

Нина. Это ограбление?

Тубилин. Я как проситель к тебе обращаюсь. Смиренно о какой-нибудь купюре прошу.

Нина. А почему в подворотне? Алкоголики у магазина деньги стреляют.

Тубилин. Стыдно мне у всех на виду. И я у тебя не на выпивку.

Нина. Пытаешься мне внушить, что ты не алкаш?

Тубилин. Человек я, конечно, спившийся, но сейчас я у тебя не на пропой, а на пропитание. Накатить водки готов я всегда, но если что-то мне дашь, на них еды я куплю. По-скромному, не мясо на шашлык… шашлык я когда-то жарил.

Нина. В парке, наверное. Кошку поймал и зажарил.

Тубилин. Шашлык я у себя в загородном. У меня там и кошка была. Змей развелось, помню… мертвую змею притащила и к вечеру умерла. Ужалила ее змея перед смертью.

Нина. Слабый у змеи яд, если твоя кошка до вечера протянула.

Тубилин. Яд смертельный. Как можно смертельный слабым называть? Душевная женщина о кошечке бы загрустила, а ты мне про слабость яда зачем-то. Кошек ты не любишь, а ты цветы? В этом дворе психически сомнительная бабушка клумбу высаживает. Уборщица лестницу мыла и из лестничного окна мыльную воду на клумбу выплеснула. Цветочки увяли. К цветочкам ты жалость чувствуешь?

Нина. Не особо.

Тубилин. А я вот их жалею. Зато бабку, которая их сажает, мне совершенно не жаль.

Нина. Подозреваю, тут личное.

Тубилин. У нее цветы обрывали, ну и она на меня — увидит меня и орет, что догонит меня и убьет. Я к ее цветам не притрагивался, но она почему-то на меня думает. Я в Москве цветы огромными букетами покупал. Кому их дарить, не переводясь, у меня было… бездомным калекой на многие вещи с другой стороны посмотрел. Меня машина сбила.

Нина. Пьяного?

Тубилин. Естественно. А твой что, не употребляет? Нина. Моего я выгнала. На улицу его спровадила, и он запропал… что с ним, не знаю. На работе рассказала и теперь выслушивать приходится. Бог тебя не простит, за себя не боишься — за детей опасайся… в мебельном центре, где я работаю, самая истовая православная тетка одна невзрачная. Ко мне подберется и в страх меня вогнать норовит. Про грехи мне вещает, про Христа-карателя… возможно, и про тебя говорила.

Тубилин. Про меня?

Нина. Она мне сказала, что Христос ко мне под видом не пойми кого может явиться. Хоть пьяницы, хоть бомжа.

Тубилин. Я и то, и то. А зачем он к тебе явится? За грехи тебе навешать? Нина. Да нет, шанс искупления он мне даст. К пропащему и пропахнувшему я отнесусь милосердно, ну и Христос ко мне так же. Спросить что ли у тебя, не Христос ли ты…

Тубилин. Если я отвечу, что не Христос, ты меня на хрен пошлешь?

Нина. Я думаю, что хитрость в том, что Иисус бы и не сказал, что он Христос.

Тубилин. Я и не говорю.

Нина. Сумасшедший дом просто… но за детей я волнуюсь. Перинку я им подстелю. Не верю, но как верующая сделаю. Однако знай, алкоголь тебе у меня не обломится.

Тубилин. У тебя в квартире?

Нина. Живу я, прости, не во дворце.

Тубилин. Я бы и в квартире неплохо время провел. В прихожей бы присел и погрелся. А со мной у тебя ничего не произойдет? Бродягу к себе в квартиру, где у тебя деньги, имущество, ты или блаженная, или мне к тебе лучше не идти. Мой знакомый бездомный с Красных Ворот повелся и в западню угодил. Бездомный, но претендует на респектабельность. Обноски на нем заграничные, будет мерзнуть, но что ни попадя не натянет, в канцелярские принадлежности зайдет и дорогие перьевые ручки внимательно рассматривает. Его гонят, а он говорит, что назло судьбе купит сейчас что-нибудь. У него и на банку пива нет, а он на ручку за пять тысяч глаза пялит… будто бы на нечто из жизни, которую он прежде вел. Эпического размаха она у него была! Да ни хрена! Это я и Армани носил, и перьевыми ручками документы подписывал, а он и до бездомности по мелочи перебивался. Моих историй наслушался и на перьевые ручки засматриваться начал… а у меня интерес иссяк. Мне бы выпить и из реальности выпасть, а через витрины глядеть и ностальгировать желания никакого. Когда зима и продрогнешь, первое, конечно, не выпивка, а тепло. Волосатого Сергея с Красных Ворот на тепло и подцепили. В теплую ночлежку пообещали отвести. Недавно открыли, пойдемте, мы вас проводим… с приличными людьми только в случае форс-мажора идти следует! Чревато для нас в доверие к вам впадать. Не к добру для нас на ваше участие в нашей злой судьбе покупаться. Волосатый Сергей на наш кодекс начхал и за благодетелями, дубина, поплелся. Сплошной забор, в заборе калитка, ее для него отворили, и он в калитку, а калитку за ним. На ключ. И что же, по-твоему, в том дворе было?

Нина. Думаю, не ночлежка.

Тубилин. Двухэтажный дом типа офиса и несколько крупных деревьев. Волосатый Сергей замолотил в калитку, закричал, что происходящее его не устраивает, назад его, конечно никто не выпустил. По двору заметался, но выхода нигде нет. И тут из-за дерева… женщина.

Нина. Ну с женщиной-то он…

Тубилин. Громадная женщина. И в руке у этой женщины громадный нож.

Нина. Да прими его земля…

Тубилин. Волосатого Сергея? Ты что, убивать она его не собиралась.

Нина. Шла на него с ножом и не собиралась?

Тубилин. Женщина, как ты, наверно, поняла, она безумная.

Нина. О чем-то таком я догадывалась.

Тубилин. Наступала на него с ножом, но не дойдя метра три, нож бросила и к раздеванию приступила.

Нина. Ну и ну.

Тубилин. Догола обнажилась и снова схватилась за нож. Подняла и с ножом в руке сказала, что близости хочет. Сию же минуту!

Нина. И Волосатый Сергей приступил?

Тубилин. Женщины нечасто ему достаются. Ночь темная, но на ее могучих грудях фонарные отблески… днем во дворе служащие покуривают, а ночью в него безумную запускают. И откуда ее привозят…

Нина. Соитие-то у них случилось?

Тубилин. Волосатый Сергей честно признался, что для него было проще в бой с ней вступить. Перемещался он вертко, и порезы она оставила на нем неглубокие. Она за ним носилась, но вскоре выдохлась и с опущенными плечами за дерево ушла. Он подтащил к забору какой-то бак, через забор перебрался… я называю его Сергеем с Красных Ворот, но со своим скарбом на Сухаревке теперь. На лицо я его симпатичнее. Мне хочется думать, что ты меня и поэтому приглашаешь. Вести меня к себя готова ты по-прежнему?

Нина. Не из-за лица.

Тубилин. Ты, знаю, перед Богом отмыться желаешь, но я буду считать, что я для тебя и как мужчина ничего. А то, знаешь, Бог, религиозные фанатики и душегубы… хоть не иди.

Нина. Но ты пойдешь.

Тубилин. К попавшему в зависимость от Бога мужчине я бы не пошел, но ты женщина, вдобавок женщина без мужа… в пятнадцатом доме у нас здесь химчистка. Завтра мое пальто отнесешь.

Нина. А сам ты его…

Тубилин. А возвращаться мне в чем? Пальто я отдам и по морозу в протертом свитере мне хромать?

Нина. Пальто тебе почистят и из моей квартиры ты исчезнешь.

Тубилин. Скажешь уйти — отвалю. А чего ты заранее настраиваешься, что мы с тобой не уживемся?

Нина. Я тебя к себе не для жизни. Христианское благодеяние я тебе. Помоешься у меня, покушаешь и ступай-ка ты…

Тубилин. Уйду. Глазом поведешь, и я уже не у тебя. Глаза у тебя что, фиалковые?

Действие шестое.

Надевший одинаковые с Антоном футбольные трусы Вячеслав Беряев рассматривает в его квартире индейца — сувенирный отпечаток с флага Массачусетса повешен головой вниз.

Антон. Девочку по вызову не хочешь?

Беряев. А к двоим она поедет?

Антон. А мы ей не скажем.

Беряев. А это порядочно?

Антон. Девочку мы пока отложим. Протертой клюквой тебя угостить?

Беряев. С чаем я бы поел. Моя жена бубнила, что на джемы и варенья цены в Москве — не подступишься.

Антон. На клюкву мы не тратимся. Ее отцу из Спрингфилда присылают. Спрингфилд, штат Массачусетс. У отца там перебравшийся в Америку ученик.

Беряев. Отец у тебя кукловод.

Антон. И ученик у него кукловод.

Беряев. Я понимаю, но до меня доходило, что в Америке по специальности не устроишься. Поедешь и в закрытую дверь будешь стучаться. Ученика твоего папы дискриминация не коснулась?

Антон. Если в своем предмете ты разбираешься, мыть посуду тебе не грозит. Национальная специфика, разумеется, существует, но кукловод профессия универсальная, во всех странах и на всех континентах на единые основы опирающаяся.

Беряев. Как и клеевар.

Антон. Вероятно. Но профессия профессией, а уровень уровнем. Прижившийся в Америке мужик, он кукловод по-настоящему превосходный.

Беряев. Но и я клеевар квалификации безусловной. Почему тебе кажется, что в Америке я бы ничего не добился?

Беряев. Чтобы в Соединенных Штатах чего-то добиться, в Соединенные Штаты надо сначала попасть. Ему рабочую визу дали, а тебе… пожалуйста, можешь дерзнуть.

Беряев. В Америку я не поеду. И американскую клюкву не стану есть.

Антон. Ты побудь в обиде на Соединенные Штаты, а я отцу позвоню. Все же полагается сообщить, что я из больницы вышел. (набирает номер) С отцом у меня напряженно, но отец у меня пожилой, радостей у него с медный грошик… здравствуй, папа. Из дома звоню. Подайте мне трубку, я отцу перед смертью звякну — получше у меня, не бойся. Ой, не хочу я в медицинские детали вдаваться. В больнице меня не удерживали, значит, критическое позади. Это ты у нас кипучая натура, а мне бы сказали, и я бы еще в больнице полежал. Да, мне сказали, свободен. Поберегу я себя, конечно, поберегу. В секцию бокса не буду записываться. Потому что в боксе и в живот бьют. Область живота мне надо беречь, да-да… и питанием, да… твоей клюквой я поделиться собрался, но придется съесть самому. Клюквой, что Бескудниковым из Америки тебе прислана. Она очень полезная, но ты ее почему-то не ешь. И клеевар не желает. Клеевар из Ростова. Он мне не то что друг, он… ему жить негде. Давай, отец, без озадаченности. Человек он достойный, вполне положительный, у меня немного поживет и в Ростов уедет. Поглядеть на него? (Беряеву) К отцу в гости пойдем?

Беряев. А он меня расспросами не замучает?

Антон. А о чем ему тебя спрашивать? (отцу) Хинкали нам накрутишь — придем. (Беряеву) Хинкали отец классно делает. (отцу) Ну что такое… руки не те. Ты же мне говорил, что с кукловодом по части рук лишь фокусник и карманник сравнятся. Ты постарел, но я же от тебя не с трехчасовой сольной программой выступить требую. Хинкали для сына организовать. А-ааа, вот ты куда повел…

Беряев. Хинкали мы не отведаем?

Антон. Папа говорит, что после операции такая пища для меня недопустима. Свою лень прикрывает. (отцу) Я слышу, что ты говоришь. Ты бы расстарался, но тяжелую пищу мне нельзя, она камнем ляжет и желудок мне прорвет… приготовь нам солянку. С мясом, естественно. От постной пищи меня сильнее перекрутит. Мяса жалко — колбасы в нее покроши. Печешься обо мне, понятно, что обо мне… какие напитки? (Беряеву) Он спрашивает о том, какую выпивку к столу подавать.

Беряев. А врачи тебе не сказали, что тебе можно, а что нет?

Антон. Рюмку водки, сказали, можно. (отцу) Бутылку ледяной водки поставь. К солянке ты и собирался, ну конечно… водка-то дешевле всего. Марочное вино или десятилетний виски ты бы ни под какое блюдо не выставил. Пенсионеру, да, не купить, но имейся у тебя что-то из старого запаса, ты бы для застолья со мной пожертвовал? Не зажал бы, ладно, возможно… угу. (Беряеву) Завтра на ужин нас приглашает.

Беряев. Я только за.

Антон. Завтра у него поужинаем, а послезавтра с утра ты уедешь.

Беряев. Меня вышвырнуть — твое право…

Антон. Угу. Да, отец, не раньше шести мы к тебе. (Беряеву) Насчет сроков поглядим еще.

Беряев. Я в путь, а куда… представляю не особо, но отправлюсь.

Антон. Неопределившимся я тебя не спроважу. Ну пока, отец. Целую. Чего спрашиваешь, как у мамы дела? Ну про маму мы сейчас не начнем. У тебя в гостях наговоримся. Ну целую, отец, до встречи.

Беряев. Отец тебя не растил?

Антон. Мама от него ушла, когда мне восемь исполнилось.

Беряев. Подгулял?

Антон. Отец? Она от него не из-за измены. Из-за его возраста с ним порвала. Ей двадцать три, а ему шестьдесят один! А к моему восьмилетию шестьдесят девять. Какое ей удовольствие от столь древнего мужа?

Беряев. Но она же понимала, на что идет.

Антон. Она с ним переспала, а потом родила. Он ее наставник, она его ученица — преклонение перед его мастерством, наедине с ним долгое пребывание… обучение искусству куклами управлять — процесс кропотливый и очень личный. Тут не в аудитории выступать, а близко стоять, прижиматься… она еще девчонка и девчонка поплывшая, но он-то? Мог бы и позаботиться, чтобы секс безопасным был.

Беряев. Ты бы тогда не родился.

Антон. А мне от того, что я родился, восторг что ли нескончаемый?

Беряев. Ты живешь, а это…

Антон. И ты живешь. У малознакомого парня на птичьих правах ютишься. А приехал ты ко мне откуда?

Беряев. Из больницы.

Антон. Лежал сутки, вторые, третьи… и никто тебя не хватился! Мне-то отец каждые пару дней звонит, интересуясь, что у меня.

Беряев. А ты его ненавидишь.

Антон. Мне двадцать один год. А моему отцу восемьдесят два! Что-то комментировать надо?

Беряев. Такого старенького папу тебе бы не проклинать, а беречь. Здоровье у него, наверно, на исходе.

Антон. Помирать он пока не собирается. Не свежачок, но и не скрюченная немощь. Знаешь, что его больше всего поддерживает?

Беряев. Лекарства?

Антон. Оптимизм! В нем буквально купается, а мне ни капли не передал. Всякой мелочовки мне от него вдоволь, одних трусов на целую команду, а оптимизм в распоряжение не предоставил.

Беряев. Каких трусов?

Антон. Футбольных. Сам в них хожу, тебе для переодевания дал и еще с десяток в шкафу сложено. Он как-то ко мне наведался, а я с мальчишками в футбол во дворе гоняю. В дворовых баталиях славой я себя не покрыл, но поигрывал с настроением. Где оно, то настроение… отец увидел, что мы играем, и когда подошел, заявление сделал. В футбол играют в форме, а вы кто в чем, но я вас, ребята, со дня на день экипирую. И правда, форму он нам довольно скоро принес. И той формой меня абсолютным посмешищем выставил. Трусы-то ничего, а на майках целующаяся парочка в одеждах средневековых. Принц Флориан и прекрасная Банцефория! Моя четырнадцатилетняя компания настолько меня засмеяла, что я во двор и носа не высовывал. Ох, и благодарил я отца, ох, и вырывалось у меня в его адрес… комплект формы он в своем театре спер. Их футбольная команда в первенстве московских театров участвовала.

Беряев. А Флориан и Банцефория кто?

Антон. Действующие лица кукольной постановки, которую в числе первых развитые иностранцы на отсталую Русь привезли. В царствование Анны Иоанновны вроде бы. С подобных Флориана и Банцефории наша учеба и началась. Подучились и в мировые кукольные сверхдержавы выбились. Так или не так, у отца поинтересуюсь.

Беряев. А форму он стащил, что думая? Что пойманным он не будет? Команда приготовилась на матч ехать, а форму пропала. Кто взял?

Антон. Мой отец.

Беряев. Ему вопрос, и он признание? Надеясь, что за признание и многолетний стаж кражу ему спустят?

Антон. Он полагал, что форму он унесет незаметно, но свидетель, как всегда, был, и на собрании труппы отец не отпирался. Говорил, что футбольная форма пустяк, изготовление новой я профинансирую… отца выслушали и сказали, что уволят.

Беряев. Заслуженного ветерана кукольного цеха из-за паршивых трусов и маек…

Антон. Если у работника старческий маразм, зачем им его держать? В спектаклях стал все путать, майки с трусами ворует — зачем он им, такой. Со скандалом, но из театра его убрали.

Беряев. Ну и пропади они с их театром. Пошел бы и в другой театр устроился.

Антон. У тебя очаровательное чувство юмора.

Беряев. А что я смешного сказал?

Антон. На день увольнения ему почти семьдесят пять было. Умственно и физически обессилевший старик с репутацией вора. Сколько ни рыпайся, а карьере, увы, финиш.

Беряев. И как он перенес?

Антон. Поражение он принял спокойно.

Беряев. А скандалил кто? Из театра его ведь со скандалом.

Антон. Скандалил он на собрании, проигравшим себя еще не считая. Когда расчет на руки получил, смирился. Без повода театр не поминает.

Беряев. А я, пожалуй, без повода скажу.

Антон. О чем?

Беряев. Нет, повод у меня, конечно, имеется… чего я у тебя кукую?

Антон. Жена тебя выгнала.

Беряев. В одиночку идти по жизни она поторопилась. Почувствовала бы хмурь, я бы ее приголубил, и потеплело бы у нее. Родили с ней детей, квартиру в Ростове купили… прочное основание для семейного счастья нами заложено. Ради покупки квартиры мы нашу старую продали и в долги влезли, но с тем долгом к нам же не пристают. Люди нормальные, потерпят… в новой квартире мы почти и не жили. У нас в ней носорог. Толстенный и длиннющий — во всю комнату. Шутники-приятели на новоселье удружили. Из-за носорога нам даже диван не разложить, но избавиться от него дети нам запретили. Разумеется, он же не их комнату оккупировал. Прижался бы я сейчас к носорогу…

Антон. Вообразив, что он твоя жена?

Беряев. Хотел бы я прижаться к жене, так бы и сказал. К этой женщине у меня не то отношение, чтобы в нежности разливаться.

Действие седьмое.

Помывшийся и запахнувшийся в простыню бродяга Тубилин, приглаживая волосы, наслаждается. Самоощущение растет, уверенность крепнет, появившейся в комнате Нине он полушутливо показывает, что простыню он настроен сорвать.

Тубилин. Он меня поманила, и я к ней зашел.

Нина. Не понимаю я себя иногда…

Тубилин. Она не понимала, и он ей ничего не объяснял. Провел с ней ночь и удалился.

Нина. Говори, что угодно, но той ночи, о которой ты говоришь, у нас не будет.

Тубилин. Ночи любви?

Нина. Мне показалось, что ты о ней. Головой ты в порядке? С чего ты смеешь надеяться, что у меня в мыслях с бомжом переспать?

Тубилин. Ты приняла меня за Христа. Может, не за него самого, но за его посланника.

Нина. И что же мне, спать с тобой поэтому? Мне помнится, Христос был противником секса.

Тубилин. А я был преуспевающим мужчиной, недостатка в женщинах не испытывающим. Ты ко мне пренебрежительно, говоришь, что я бомж…

Нина. Необоснованно говорю?

Тубилин. Мерзкое чувство, когда слышу. Шел на это по сути сам, но когда дошел, не смирился… меня деловые партнеры кинули. Весь бизнес медным тазом. Непьющий бы не рухнул, но я и раньше неслабо выпивал. Страдаю я, о ней говоря!

Конец ознакомительного фрагмента.