Мулен Руж

Пьер Ла Мюр (1950)

Одаренный художник, единственный наследник древнего аристократического рода Анри де Тулуз-Лотрек унаследовал от предков не только титул, но и наследственный недуг. Обладая поразительным жизнелюбием и неоспоримым талантом, «маленький граф с Монмартра» с одинаковой страстью постигал тайны живописи и предавался кутежу. Знавший богемную жизнь Парижа как никто другой, Лотрек запечатлел на своих холстах и многочисленных рисунках парижские кабаре, прославил в веках блистательный «Мулен Руж». Портреты танцовщиц, дам полусвета и уличных девиц снискали ему скандальную славу, признание и успех, однако познать счастье искренней взаимной любви коротышке Анри было не суждено… Роман Пьера Ла Мюра — это больше чем описание жизни Тулуз-Лотрека, это — исследование мятущейся души художника, чье пылкое сердце до последнего дня жаждало любви…

© Перевод, «Центрполиграф», 2025

© Художественное оформление, «Центрполиграф», 2025

* * *

Тебе, Долли, со всей моей бесконечной благодарностью и любовью

Занавес поднимается

Глава 1

— Мамочка, ну пожалуйста, не уходи! Я хочу нарисовать твой портрет.

— Что! Еще один?! Но, Анри, ты же вчера уже рисовал меня. — Адель, графиня де Тулуз-Лотрек опустила вышивку на колени, с улыбкой глядя на маленького мальчика, сидящего на траве у ее ног. — Ведь я ничуть не изменилась со вчерашнего дня, не так ли? У меня все тот же нос, рот, подбородок и…

Ее взгляд скользнул по растрепанным черным кудряшкам. Карие глаза, слишком большие и серьезные для детского личика, смотрели умоляюще, костюмчик-матроска был изрядно измят, а карандаш застыл над раскрытой страницей альбома для рисования. Рири, милый Рири! Самый близкий, самый дорогой человечек. Он был для нее всем, и ради него она готова безмолвно сносить любые невзгоды и разочарования.

— А может, лучше ты нарисуешь Рыжего? — предложила она.

— Я уже его рисовал. Целых два раза. — Мальчик мельком взглянул на рыжего сеттера, который дремал под столом, положив морду на лапы. — К тому же он спит, а когда он спит, то становится совсем безжизненным. Нет уж, лучше я нарисую тебя. Ты красивее.

Возразить было решительно нечего, так что ей пришлось повиноваться.

— Что ж, ладно. Но только пять минут, и ни секундой больше. — Грациозным жестом она сняла широкополую шляпу, открывая темно-каштановые волосы, уложенные в аккуратную прическу, — гладко расчесанные на прямой пробор и подхваченные шпильками пряди изящно спускались по обеим сторонам головы, словно сложенные птичьи крылья. — А то нам уже пора выезжать на прогулку. Жозеф будет здесь с минуты на минуту. Ну так куда мы сегодня поедем?

Он не ответил. Карандаш уже стремительно скользил по бумаге.

Они были одни в тишине залитого ослепительным солнечным светом сентябрьского дня осени 1872 года, среди старых привычных вещей, когда ничто не мешает наслаждаться одиночеством и ощущением безмятежного счастья. Вокруг зеленела трава просторной лужайки; ласково пригревало солнце, птицы весело перекликались в ветвях деревьев, то и дело перепархивая с ветки на ветку и стремительно отправляясь куда-то по неотложным птичьим делам. Сквозь желтеющую листву просвечивали очертания средневекового замка с островерхими башенками, зубчатыми стенами и узкими овальными окнами.

Незадолго до этого Старый Тома, кажущийся непомерно толстым и важным в нарядной темно-синей ливрее, убрал со стола чайный поднос и, напустив на себя высокомерно-презрительный вид, больше приличествующий мажордому королевского двора, неспешно удалился. По пятам следовал Доминик, кажущийся несмышленым мальчишкой на его фоне, — ему было пятьдесят восемь лет, и лишь двенадцать из них он провел в услужении. Затем тетушка Армандин — на самом деле тетушкой она никому не доводилась, эта чья-то дальняя родственница приехала в замок семь лет назад «погостить на недельку» — отложила газету, шумно вздохнула и чинно удалилась, чтобы «написать несколько писем», что означало, что она собирается вздремнуть перед ужином.

Вечером кучер Жозеф, как обычно, объявит, что экипаж госпожи графини готов к выезду. Как обычно, старенькие лакеи сервируют по всем правилам стол для скромного ужина в огромной комнате, где всегда царят прохлада и таинственный полумрак, а с развешанных по стенам потемневших от времени портретов сурово глядят предки в доспехах. После десерта юный граф, как обычно, устало поднимется по ступеням крутой каменной лестницы в свою спальню, а следом за ним войдет мать. И как обычно, она присядет на краешек его кровати и расскажет ему об Иисусе, о том, каким хорошим и послушным мальчиком Он был. И о Жанне д’Арк, о Первом крестовом походе и о том, как его пра-пра-пра-пра-пра-прадедушка Раймонд IV, граф де Тулуз, возглавил войско рыцарей-христиан и привел их в Иерусалим, чтобы освободить Гроб Господень из рук неверных. Потом поцелуй, последнее прикосновение прохладной руки ко лбу. И чуть слышное «Спокойной ночи, мамочка». Анри почувствует, как она заботливо поправляет сбившееся одеяло. Еще один нежный взгляд, и она скроется за дверью, ведущей в соседнюю комнату.

Один за другим погаснут огни в стрельчатых окнах. И опять, как и изо дня в день на протяжении нескольких веков, ночь раскинет черный плащ над древним замком графов де Тулуз.

— Ну так куда мы сегодня отправимся? — повторила графиня. — На старый черепичный заводик или в часовню Святой Анны?

Анри с готовностью закивал, и это означало, что ему, в общем-то, все равно.

Она погрустнела. Бедный Рири, он не подозревает, что эта прогулка станет последней. К нему еще не пришло осознание того, что жизнь — это не что иное, как череда встреч и расставаний и что завтра может оказаться совсем не таким, как сегодня. И тогда ему уже не придется забираться в высокий двухколесный экипаж, удобнее устраиваться на сиденье рядом с ней, в то время как она собирает поводья, болтать без умолку, пока экипаж катится по бесконечным проселочным дорогам, подтрунивать над расположившимся на запятках Жозефом, задавать тысячи вопросов, с любопытством глядя на все вокруг широко распахнутыми глазами. Первая в жизни несправедливость. Первая ниточка, вытащенная из любовно сотканного ковра доверительности между матерью и сыном. Со временем за первой ниточкой последуют и другие, и однажды в прочной материи появится брешь. И тогда, подобно всем мальчикам, он покинет ее…

Она вздохнула, и ее губы дрогнули.

— Ну, не шевелись! — возмутился он. — Я как раз рисую рот, а это труднее всего…

И снова ее взгляд остановился на маленькой фигурке: сдвинутые брови, сосредоточенно закушенная нижняя губа… Интересно, от кого он унаследовал эту неуемную страсть к рисованию? Это поражало ее, знавшую все его сокровенные мечты. Анри был упрям, ему хотелось, чтобы им восхищались, чтобы его любили, и это желание было так сильно, что даже в разгар даже самой увлекательной игры он мог броситься в объятия матери. Она знала о сыне все, в том числе то, что он никогда не отличался какими-то особыми художественными наклонностями. Ну да, конечно, со временем это пройдет, как было с его решением стать капитаном корабля…

— Кстати, помнишь, как ты вызвался нарисовать быка для монсеньора архиепископа?

— Того толстого старика, что приходит сюда на обед?

— Не «на обед», Анри, а «к обеду». — Тон ее голоса стал строгим. — И ты не должен называть монсеньора «толстым стариком».

— Но ведь он толстый, разве нет? — Анри поднял на мать удивленные, широко распахнутые глаза. — Он почти такой же огромный, как Старый Тома.

— Да. Но монсеньор служит Господу, и вообще, он очень уважаемый человек. Поэтому мы целуем его перстень и говорим: «Да, ваша милость. Нет, ваша милость».

— Но…

— В общем, — поспешила она положить конец нежелательной дискуссии, — когда крестили твоего братика Ришара…

— Братика? А я и не знал, что у меня есть брат. А где же он теперь?

— Твой братик вернулся на небеса. Он прожил всего несколько месяцев.

— А… — Его разочарование было очевидным, но недолгим. — А зачем его нужно было крестить?

— Потому что так надо. Только крещеные могут попасть на небеса.

— А я крещеный?

— Конечно.

Похоже, это удовлетворило его любопытство, и он вернулся к рисованию.

— Значит, когда умру, я тоже попаду на небеса, — рассудительно изрек он, словно подобная перспектива не выбила его из колеи.

— Может быть… Если будешь хорошо себя вести и возлюбишь Господа всем сердцем.

— Нет, — решительно заявил он. — Я не могу любить Его всем сердцем, потому что тебя все равно люблю больше.

— Анри, нельзя говорить такие вещи.

— А я буду, буду! — упрямо повторил он, поднимая на нее глаза. — Ведь я люблю тебя больше всех.

Адель смотрела на него, беспомощно уронив руки на колени. Ее сын никому не позволит себя переубедить. Хотя вряд ли можно требовать от ребенка любви к неведомому Богу, который никогда не обнимал его, не сажал к себе на колени, не укладывал к теплую постельку…

— Ну ладно, ладно. Я тоже очень люблю тебя, Анри, — проговорила она, чувствуя, что именно это он и надеется от нее услышать. — А теперь слушай и не перебивай, или я так никогда и не расскажу тебе про этого быка. В общем, этот случай произошел четыре года тому назад, ты был тогда совсем крошечным несмышленышем, тебе только-только исполнилось три года…

И тихим бархатным голосом, исполненным нежности, она продолжила увлекательный рассказ о крестинах его брата Ришара, которого он совершенно не помнил. После церемонии архиепископ предложил приглашенным пройти в ризницу, чтобы скрепить подписями приходскую метрическую книгу. Именно тогда Анри, который до того вел себя паинькой, заявил, что тоже хочет расписаться в «большой книге».

— Но, дитя мое, — попытался урезонить его прелат, — ты же не умеешь писать.

На что Анри с достоинством ответил:

— Ну, тогда я нарисую быка!

Теперь же он не проявил ни малейшего интереса к столь курьезной истории, с важным видом нанося на рисунок последние размашистые карандашные штрихи.

— Вот! — Он с гордостью протянул матери свое творение. — Видишь, не прошло и пяти минут.

Адель поспешила выразить бурное восхищение.

— Замечательно! Какая красота! Да ты у меня настоящий художник. — Полюбовавшись, она отложила альбом на садовую скамейку. — Иди сюда, Рири. Сядь рядом.

Он насторожился. Никто, кроме матери, не называл его Рири. Это был своего рода тайный пароль, который знали только двое, он и она, и который мог предвещать как высшую степень похвалы — например, если он примерно вел себя во время службы в церкви или, ни разу не сбившись, досчитал до ста, — так и весьма и весьма неприятное известие.

— Тебе уже семь лет, — начала она, когда сын устроился рядом с ней на скамейке, — ты уже совсем большой мальчик. Ты же хочешь стать капитаном большого корабля, не так ли? Обойти на нем вокруг света и рисовать львов, тигров и прочих диковинных зверей…

Анри неуверенно кивнул, и тогда мать обняла его за плечи, привлекая к себе, словно желая хоть немного смягчить удар.

— А раз так… тебе пора идти в школу.

— В школу? — эхом отозвался он, чувствуя смутную тревогу. — Но я не хочу ни в какую в школу.

— Я знаю, милый, но так надо. Все мальчики должны ходить в школу. — Ее пальцы перебирали темные вихры сына. В Париже есть большая школа, она называется «Фонтанэ». Все хорошие мальчики учатся там. Они вместе играют, веселятся. Ты даже представить себе не можешь, как там здорово!

— Но я не хочу в школу!

В глазах у него стояли слезы. Он плохо понимал, к чему весь этот разговор, но чувствовал, что привычный мир — прогулки в экипаже, уроки с матерью и тетушкой Армандин, поездки верхом на маленьком пони в сопровождении Жозефа, походы на конюшню, где он рисовал портреты конюхов, игра в прятки с Аннет в коридорах замка — начинает рушиться.

— Тсс! — Она коснулась его губ кончиком пальца. — Хороший мальчик никогда не капризничает и не говорит: «Я не хочу». И ты не должен плакать. В роду Тулуз-Лотреков никогда не было плакс.

Она принялась вытирать ему слезы, попутно объясняя, почему мальчик, носящий гордую фамилию Тулуз-Лотрек, никогда не должен хныкать, а всегда только улыбаться и быть храбрым, как пра-пра-пра-пра-пра-прадедушка Раймонд, вставший во главе Первого крестового похода.

— И к тому же, — добавила она, — Жозеф и Аннет тоже едут с нами.

— Правда?

Конечно, это было очень слабым, но все-таки утешением.

Аннет звали старую няню, которая растила еще его мать. Это была маленькая, сухонькая старушка с лукавым взглядом голубых глаз, слишком молодых для морщинистого личика. Зубов у нее совсем не осталось, отчего щеки и губы ввалились, и казалось, что рта у нее тоже нет. С раннего утра до позднего вечера Аннет деловито сновала по длинным коридорам, и оборки ее белой пелеринки развевались подобно крыльям. Когда она пряла у себя в комнате, то усаживала Анри на маленькую скамеечку и тоненьким, дребезжащим старушечьим голоском пела старинные прованские баллады. Мысль о присутствии Жозефа тоже вселяла некоторую уверенность. Он был такой же неотъемлемой частью жизни замка, как и Старый Тома, как сикоморы в саду и портреты на стене столовой. И хотя улыбался кучер нечасто, его можно было считать верным другом. К тому же писать с него портреты было одно удовольствие, ибо его наряд — форменная фуражка с кокардой, белые бриджи и синий кучерский сюртук — подходил для этого как нельзя лучше — И это еще не все! — продолжала мать. — В Париже тебя будет ждать… угадай кто? — Она немного помедлила с ответом, чтобы сынишка прочувствовал важность момента. — Тебя там будет ждать папа!

— Папа!

Что ж, это придавало делу совсем другой оборот! Он был без ума от отца. Всякий раз, когда граф приезжал в поместье, про уроки никто не вспоминал и все в доме шло по-другому. Жизнь била ключом, и казалось, даже сам старый замок пробуждался от его громкого, властного голоса, стремительных шагов, отдающихся множественным эхом от высоких каменных сводов. Отец и сын подолгу гуляли, граф звонко щелкал кнутом и рассказывал захватывающие истории про лошадей, а также говорил про охоту и войны.

— И мы будем жить все вместе в его замке? — Глаза Анри восторженно засверкали.

— В Париже нет замков. Там все живут в отелях или в прекрасных апартаментах с балконами, откуда видно все, что происходит на улице.

— Но мы же будем жить с ним? — настороженно уточнил мальчик.

— Да, по крайней мере какое-то время. Он покатает тебя по Булонскому лесу — это такой огромный лес с озером, которое зимой замерзает, и тогда люди катаются там на коньках. Ведь зимой в Париже выпадает снег. А еще он сводит тебя в цирк. А там живые клоуны, львы, слоны! В Париже столько всего интересного. Карусели, кукольный театр…

Анри завороженно слушал ее, забыв даже смахнуть слезинки, которые все еще дрожали на кончиках его ресниц.

На протяжении нескольких последующих дней в замке царили суета и неразбериха, и деловито сновавшие по дому люди походили на перепуганных кур. Теперь вместо того, чтобы играть с ним, мать о чем-то подолгу разговаривала со Старым Тома, Огюстом, старшим садовником и Симоном, в чьем подчинении находились конюшни. Повсюду в коридорах стояли открытые сундуки. И верховой ездой с ним тоже никто больше не занимался…

Минула еще неделя, и вот наступил волнующий день отъезда. Слова напутствий, рассеянные поцелуи в щечку, грохот железнодорожной станции с пыхтящим паровозом в огромных клубах пара — ну вылитый огнедышащий дракон, готовый в любой момент броситься в атаку. Первый восторг при виде купе с кожаными пружинистыми сиденьями, багажной сеткой и чудными окнами, рамы которых поднимаются и опускаются.

Три пронзительных свистка, громкий лязг железа по железу, — и вот уже многолюдный перрон за окном вздрагивает и медленно плывет назад.

А минуту спустя замелькали окрестности Альби, деревья, речушки, домики под черепичными крышами, которых он прежде никогда не видел.

— Смотри, мамочка! Смотри!

Но постепенно восторг пошел на убыль и глазеть в окно надоело.

Анри уснул.

А когда проснулся, поезд уже шел через предместья Парижа, и мальчик снова прильнул к стеклу.

— Мамочка, смотри! Дождь идет!

Высокие, некрасивые дома с закопченными стенами и покатыми крышами, натянутые между окон веревки с развешанным на них бельем. Дымящие фабричные трубы. Заросшие сорняками крошечные садики за покосившимися, местами сломанными заборами. Груды искореженного железа, ржавеющего под дождем. По грязным улицам, зябко кутаясь в пальто, муравьями снуют угрюмые мужчины и женщины. Вместо высокого голубого неба Альби — низкие грязно-серые тучи над головой. Какое все-таки неуютное место этот Париж…

* * *

Наконец, испустив протяжный вздох облегчения, паровоз остановился. Грубые мужчины в синих толстовках ввалились в купе, похватали чемоданы, словно это были их вещи, и выскочили вон. Мать натянула перчатки и поправила шляпку.

На перроне — море лиц, все кого-то ждут.

А совсем рядом возвышается над толпой и усмехается в аккуратно подстриженную бородку щеголь в сверкающем черном цилиндре. Под мышкой у него зажата трость с золотым набалдашником, а в петлице белеет гвоздика. Отец!

Когда у графа Альфонса де Тулуз-Лотрека выдавалось немного свободного времени, то есть когда ему не приходилось принимать гостей в охотничьем домике или же самому наносить визит в замок одного из многочисленных друзей, отправляться на охоту в Англию, посещать Лоншан, Эскот или дерби в Эпсоме, стрелять куропаток в Шотландии в обществе очередного сиятельного графа, выслеживать оленей в Орлеанском лесу, попивать шерри в «Кафе де ла Пэ» или «Пре-Кателан», шутливо щипать за щечку затянутую в пачку балерину в фойе Гранд-опера или прикладываться губами к ручке прелестной дамы, его можно было отыскать в апартаментах роскошного отеля «Перэ», что близ площади Мадлен. Там он жил на холостяцкий манер, отдыхая от бесконечных праздных развлечений в окружении охотничьих трофеев, слуг и любимых соколов, которые содержались в специальной затемненной комнате.

С приездом жены и ребенка привычный уклад жизни оказался нарушен, однако граф не роптал и стоически сносил все неудобства. Он сводил Анри в «Зимний цирк», а также вывез его на прогулку по Булонскому лесу. Они также исходили вдоль и поперек Большие бульвары, побывали в Тюильри и провели целый день в зоопарке, где познакомились с обезьянами, тиграми и зевающими львами.

В первый же вечер граф вознамерился уделить некоторое время воспитанию сына. Он уселся перед камином, вытянув длинные ноги к огню, поистине неотразимый в своем ярко-алом сюртуке и наглядно демонстрирующий сынишке, что это значит — быть урожденным Тулуз-Лотреком.

— Ну вот, мальчик мой, как-то раз после удачной охоты его величество и твой двоюродный дедушка Пон проезжали на лошадях через лес Фонтенбло, предаваясь воспоминаниям о старых добрых временах, о юности, прошедшей в Версале, и о Марии Антуанетте, которой тогда минуло пятнадцать и которая частенько присоединялась к их играм. Разумеется, это было еще до проклятой революции, будь она неладна. До того как к власти пришел этот негодяй… — Граф потянулся к стоящему рядом бокалу с коньяком. — Внезапно, — он сделал небольшой глоток и вытер усы, — лошадь твоего двоюродного дедушки испугалась и, взвившись на дыбы, сбросила его.

— Ой!

Анри, притулившийся на краешке большого обитого красной кожей кресла, не смог сдержать сочувственного возгласа.

— И он что, умер?

— Нет, он не умер.

— Значит, покалечился?

— Нет, и не покалечился. Такое иногда случается даже с очень искусными наездниками. Так что ничего зазорного тут нет. Подумаешь, лошадь сбросила. Со мной тоже такое бывало. Но в каждой игре есть свои правила. И ты знаешь, что сделал твой двоюродный дедушка, поднявшись на ноги?

— Снова оседлал коня?

Граф покачал головой:

— Нет. Он расстегнул брюки и стал мочиться.

— Ты хочешь сказать… он сделал пи-пи? В присутствии короля? — изумленно пролепетал Анри.

— Именно так, ей-богу, именно это он и сделал! И знаешь почему? А потому, что твой двоюродный дедушка Пон был образованным и хорошо воспитанным господином, прекрасно знавшим, как следует поступать в той или иной ситуации. Он знал придворный этикет, одно из старинных правил которого гласит, что если ты упадешь с лошади в присутствии короля, то тебе надлежит тут же помочиться. Немедленно! Запомни это, Анри. Так что, если его величество снова взойдет на трон и тебе доведется отправиться с ним на конную прогулку и упасть с лошади, ты знаешь, что делать. Тогда всем сразу станет ясно, что ты не какой-то там неотесанный буржуа.

Граф усмехнулся, обнажая безупречные белые зубы, и затянулся традиционной послеобеденной гаванской сигарой, наслаждаясь эффектом, который его история произвела на Анри. Славный он мальчуган, Анри… Застенчивый и наивный, его милая головка забита церковными нравоучениями и прочей чушью, но чего еще можно ожидать с такой-то матерью, которая каждое воскресенье таскается в церковь и даже спальню превратила в молельню? Ну ничего, пройдет несколько лет, парень подрастет, и тогда будет самое время вплотную заняться его воспитанием. Уж он-то сделает из сына настоящего мужчину.

— Да, Анри, в этом и заключается главное отличие аристократа от буржуа. Аристократ всегда знает, как поступить. А буржуа, напротив…

Анри завороженно глядел на отца.

Какой же он замечательный! Ну, у кого еще есть такой умный и красивый отец? Люди на улице даже оборачиваются, когда граф проходит мимо, помахивая тростью. И вообще, ему нравится в отце решительно все: и то, что теперь они вместе живут в этом отеле, и отцовские наставления о том, как следует поступить, упав с лошади в присутствии короля, а особенно что он, Анри, вот так запросто сидит здесь после ужина, совсем как взрослый, и никто не отправляет его в постель — хоть и приходится делать над собой огромное усилие, стараясь не заснуть…

А эта комната! В целом свете не было второй такой комнаты. Оленьи рога на стенах, отделанных дубовыми панелями, серебряные кубки на каминной полке, ружья, аккуратно расставленные на подставках в застекленных шкафчиках. И повсюду рисунки с изображением лошадей! Здесь терпко пахло старой потертой кожей и табаком — запах сказочных приключений. Когда он станет большим, у него тоже будет такая комната. И он тоже станет ходить с изящной тростью, украшенной золотым набалдашником, курить длинные сигары и пить то, что теперь пьет отец.

— Вот так, исполнив предписания придворного этикета, твой двоюродный дедушка снова оседлал коня, и они с королем продолжили приятную беседу о старых добрых временах. Разумеется, король тогда еще не был королем. Его звали графом д’Артуа. Кстати, а ты знаешь, почему его так звали? — Он выждал самую малость, улыбаясь в короткую черную бородку. — Ну, разумеется, нет. Ладно, так уж и быть, расскажу. Но только слушай внимательно и запоминай.

Граф удобнее устроился в кресле, смакуя коньяк.

— В стародавние времена Франция делилась на провинции. Это Артуа, Шампань, Бургундия, Аквитания… ну, и другие. Во главе каждой провинции стоял свой правитель, иногда он носил титул графа, иногда — герцога. И тогда провинции, соответственно, назывались графствами или герцогствами. Иногда же один правитель носил сразу оба титула. Вот мы, например, были графами Тулузы и герцогами Аквитании. Это очень важно.

Он многозначительно замолчал, чтобы сынишка прочувствовал всю важность.

— Никогда, слышишь, никогда не забывай этого. Мы были графами Тулузы и герцогами Аквитании.

Хотя граф и не был привычен к роли педагога, судя по всему, он начинал входить во вкус.

— Ну что, Анри, спать хочешь?

— Нет, папочка.

— Хорошо. Кстати, мы были не только графами Тулузы и герцогами Аквитании. Мы также были графами Керси, Луэрга, Альби. А также маркизами Норбонны и Готии, виконтами Лотрек. Но… — его горящий взгляд пронзил Анри насквозь, а в голосе появились торжествующие нотки, — но прежде всего, мальчик мой, ты никогда не должен забывать, что мы — графы де Тулуз и всегда ими останемся! — Теперь в его взгляде появилась невыразимая нежность. — Сегодня я — глава нашего рода. Придет день, и это место займешь ты. Затем настанет черед твоего старшего сына, а потом сына твоего сына… И эта традиция не прервется никогда, она продолжится до тех пор, пока существует Франция.

Тут он заметил, что у Анри слипаются глаза.

— Ну все, на сегодня достаточно. Тебе давно пора спать. Так что быстро ступай в постель. И не забудь, что я тебе рассказал.

Анри соскользнул с кресла. Он поцеловал отца, пожелал ему спокойной ночи и уже хотел было уйти, как тот придержал его за рукав.

— Ну что, малыш, растешь? — Граф улыбнулся. — Жозеф очень хвалит тебя, говорит, что ты уже уверенно держишься в седле. Замечательно, мой мальчик, просто замечательно. Клянусь бородой святого Иосифа, если на свете и есть что-то, в чем мы, Тулузы, превосходим всех остальных, так это в верховой езде! Следующим летом я возьму тебя на охоту в Лурю. Учиться подобным вещам никогда не рано. А охота на оленя — отличная тренировка для всадника.

В течение следующей недели Анри изучал историю династии Тулузов, попутно постигая нюансы генеалогии.

— Видишь ли, мой мальчик, графы графам рознь. Это все равно что есть разные сорта вин, разные породы лошадей и, как ты сам убедишься всего через несколько лет, совершенно разные типы женщин. К примеру, есть мелкие деревенские помещики, владеющие крохотными замками, выстроенными не более одного-двух столетий назад. Это так, мелкая шушера. Или взять мелких чиновников, судей и прочих старорежимных сановников, не имеющих реального веса в обществе. Тоже мне аристократия! Или совсем уж несуразные титулы, как графы Наполеон или же — подумать только, какая чушь! — папские графы. О них, разумеется, и сказать-то нечего. Их так называемый титул никого не может ввести в заблуждение, разве что богатых чикагских наследниц.

— А что такое Чикаго? — полюбопытствовал Анри.

— Город в Америке, тамошние богатеи любят выдавать дочерей замуж за лжеаристократов. Какая жалость! Американочки, как правило, чертовски милы! И наконец, настоящие графы, такие как Тулуз-Лотреки, представители исконно французских знатных феодальных родов. А это, мой мальчик, как говаривал твой дедушка, две большие разницы.

Вот такие графы были самыми настоящими вельможами, важными птицами. Они управляли своими провинциями, вершили правосудие, сами писали законы, обменивались послами и объявляли войну. Мы объявляли войну самому папе римскому! А чтобы показать ему, как серьезно мы настроены, начали с того, что повесили его посланника. В те времена мы были самым богатым и влиятельным родом во всей Франции.

— Даже важнее, чем монсеньор архиепископ?

— Архиепископ?! — Альфонс расхохотался от души. — Естественно! К твоему сведению, один Тулуз-Лотрек стоит целой дюжины архиепископов да еще парочки кардиналов в придачу! Клянусь бородой святого Иосифа! Да кто сказал тебе такую глупость насчет архиепископа?

— Никто, — быстро отозвался Анри.

В свободное от восхваления династии время граф Альфонс демонстрировал Анри свои ружья и пистолеты — даже разрешал брать их в руки и часами рассказывал об охоте, в первую очередь о соколиной, главной страсти всей его жизни. Да, по части соколиной охоты он был большим знатоком!

Время от времени он все же отрешался от историй о средневековых замках, соколах и оленях, в момент преображаясь в темпераментного парижского франта. Когда граф, попыхивая сигарой, вышагивал по застеленным коврами длинным коридорам отеля, попадавшиеся на его пути горничные восхищенно щебетали: «Добрый день, господин граф!» Если это были молодые, симпатичные девицы, Альфонс игриво щипал их за щечку, если же навстречу попадалась старая карга, то он учтиво приподнимал шляпу и следовал дальше.

Однако вскоре присутствие жены и ребенка стало раздражать графа. Он то и дело кричал на слуг, а за столом почти не разговаривал. Не было больше ни задушевных разговоров о величии рода Тулузов, ни лекций на темы соколиной охоты.

— Твой папа очень занятой человек, — однажды обронила графиня, — боюсь, мы ему мешаем.

В тот же день они перебрались в большой доходный дом на бульваре Малезарб.

Пол в огромном парадном холле был выложен мрамором, наверх вела широкая застеленная красным ковром лестница, на каждой площадке которой красовались пальмы в нарядных кадках. Благообразный лысый господин в красном сюртуке проводил их на второй этаж, распахнул дверь и учтиво отступил в сторону, пропуская постояльцев. Взору Анри предстал широкий коридор, протянувшийся во всю длину квартиры. Разумеется, он не шел ни в какое сравнение с замечательными коридорами замка, где можно было целый день играть в прятки, но тоже вполне годился для игр. Огромная хрустальная люстра одиноко свисала с потолка пустой гостиной.

— А они что, забыли забрать ее? Ну, те люди, что жили здесь раньше? — хихикнул Анри.

Они прошли сквозь анфиладу пустых комнат, и мать сказала:

— Ну вот, Анри, теперь это наш дом. Как ты думаешь, тебе здесь понравится?

Он кивнул: мол, да, здесь очень даже ничего.

Через несколько дней привезли мебель. Анри встречал привычные, знакомые вещи, как старых друзей после долгой разлуки. Вот в комнату матери отправилось ее любимое кресло и персидский ковер, на котором он когда-то делал первые робкие шаги. За ними последовали секретер розового дерева, пастельные рисунки восемнадцатого века. На дубовой полке над камином выстроились безделушки и маленькие алебастровые часики, которые он помнил с раннего детства.

Порой Анри казалось, что он никуда и не уезжал из замка.

Первый день Анри в школе был полон открытиями и волнующими предчувствиями.

Отец Мантой начал урок с чтения Библии. Затем он произнес небольшую речь, сердечно приветствуя мальчиков от имени администрации школы «Фонтанэ», подчеркнув, что им крупно повезло, ведь они получат отличное христианское образование и вступят в чудесное царство знаний.

Затем он неторопливо сошел с кафедры и начал диктовать:

— Небо синее… Снег белый… Кровь красная… Цвета нашего флага — синий, белый и красный.

Остановился возле Анри и через его плечо заглянул в тетрадь.

— Очень хорошо, дитя мое, — пробормотал он. — Очень хорошо!

Все еще улыбаясь, преподаватель продолжил путь между партами, шурша полами рясы и заложив руки за спину.

— Море голубое… Деревья зеленые…

А на перемене Анри остался в одиночестве. Когда же закончится эта злосчастная перемена? Как мать и обещала, здесь было много мальчиков. Они бегали по коридору, кричали, и им было очень весело. Но все они, как оказалось, были давно знакомы и, судя по всему, не горели желанием принимать новичка в свои ряды.

Анри с тоской наблюдал за игрой одноклассников в чехарду, когда к нему подошел белобрысый конопатый мальчишка в штанишках до колен и в курточке с большим белым кружевным воротником.

— Ты новенький, что ли? — заговорил он, остановившись в нескольких шагах от Анри.

— Да.

— И я тоже.

Еще какое-то время они с истинно детской бесцеремонностью пристально разглядывали друг друга.

— А кем ты станешь, когда вырастешь?

— Капитаном корабля.

— А я — пиратом. — Белобрысый мальчик подошел ближе. — А хочешь тоже быть пиратом? Ну, со мной за компанию…

— Даже не знаю. А что они делают?

— Они берут на абордаж корабли и убивают всю команду. — Незнакомец старательно перечислял захватывающие детали. — А потом, когда все кончено, они возвращаются на свой пиратский остров, зарывают сокровища в песок, пляшут и пьют ром.

Столь волнующая перспектива показалась Анри чрезвычайно заманчивой.

— А что, может, мы могли бы даже плавать на одном корабле… А тебя как зовут?

— Морис. Морис Жуаян. А тебя?

— Анри де Тулуз-Лотрек.

— Ну и имечко!

Оба шагнули навстречу друг другу.

Немного помолчав, Морис спросил:

— А тебе сколько лет?

— Скоро будет восемь.

— А зато мне уже почти восемь с половиной! — Победная пауза. — А ты откуда приехал?

— Из Альби.

— Это где?

— Далеко. Очень далеко. Чтобы туда добраться, нужно целый день ехать на поезде.

— А снег у вас там есть?

Анри удрученно покачал головой:

— Бывает иногда. В горах…

— А там, откуда я приехал, зимой всегда выпадает много снега! — объявил Морис.

Превосходство Мориса было неоспоримо, однако он оставался вполне дружелюбен, и голубые глаза на улыбающемся веснушчатом лице смотрели по-доброму.

— Хочешь поиграть?

— Да.

— Тогда побежали наперегонки!

Тем вечером Анри ворвался в спальню матери и, задыхаясь, сообщил, что у него теперь есть новый друг и они собираются стать пиратами.

— Мы будем захватывать корабли и убивать команду. А потом станем танцевать, играть на аккордеоне и зарывать клады в песке.

С тех пор в школе ему было уже не до скуки. Несколько одноклассников также собирались стать пиратами, и данное обстоятельство стало прочным основанием для взаимопонимания. Наконец его приняли в игры. Теперь переменки стали слишком короткими. Он носился по коридору до седьмого пота и громко кричал вместе со всеми. Да и сами уроки не казались скучными. Отец Мантой был доволен.

— Смотри, мамочка! Ты только посмотри!

В тот день отец Мантой вызвал его и перед всем классом приколол к матроске точную латунную копию креста Почетного легиона.

Адель радостно заахала, поглаживая дорогую награду, и все повторяла, что в жизни не видела вещицы прелестней.

— Я горжусь тобой, Рири! — Она крепко обняла его и долго не отпускала. — Я так тобой горжусь!

Постепенно замок, прогулки в экипаже, портреты в гостиной и даже верховые прогулки на верном Барабане отступали в прошлое. Теперь вся его жизнь была подчинена жесткому распорядку, и каждый день начинался со стука Жозефа в дверь спальни.

— Семь часов, месье Анри. Пора вставать!

Сначала торопливое умывание. Столовая, где его уже дожидается улыбающаяся Аннет в кипенно-белом переднике. Чашка дымящегося шоколада. Последний кусок круассана. Мимолетный поцелуй в щечку. Берет с красным помпоном и сорванная с вешалки пелерина. Без четверти восемь! Стремительная пробежка вниз по застеленной красным ковром лестнице, в сопровождении верного Жозефа, поверх синей ливреи которого теперь накинут длинный черный плащ.

Со временем Анри и Морис стали неразлучными друзьями. Во время уроков они постоянно перебрасывались записочками и вместе играли на переменках. А по воскресеньям мальчики отправлялись в парк Монсо, где катали по дорожкам обручи и играли в индейцев среди колонн греческой часовенки у пруда.

Если же на улице шел дождь, они играли в пиратов дома — брали в плен Жозефа, затаскивали его на свое пиратское судно, а потом сбрасывали в море, заставляя идти с завязанными глазами по перекинутой через борт доске. Размахивая игрушечными саблями, они гонялись за горничной, держали в страхе повара и, паля из игрушечных пистолетов, врывались в спальню Аннет.

И вот однажды, когда, устав от игр, они лежали в гостиной на ковре перед камином и на их лицах все еще красовались наведенные жженой пробкой усы, Морис вдруг сказал:

— А как ты посмотришь, если вместо пиратов мы станем канадскими следопытами?

— Следопытами? — пробормотал Анри, пораженный внезапным изменением жизненных планов. Ему очень нравилось мечтать о том, как однажды он станет пиратом и будет брать на абордаж английские корабли. — А что они делают?

— Они живут в девственных лесах, охотятся на медведей и сражаются с индейцами. Мы бы могли выстроить себе бревенчатую хижину на берегу лесного озера…

Анри задумался. Что ни говори, идея была хороша — особенно перспектива провести остаток жизни в обществе Мориса. Но чтобы лишний раз подчеркнуть свою самостоятельность, он все же позволил себе высказать сомнения насчет сего предприятия, которые Морис с ходу отмел.

В конце концов Анри сдался.

— Ладно, мы станем следопытами, но чур уговор — жить вместе и больше никого к себе не принимать. Чтобы уже никогда не расставаться.

— Никогда! — с готовностью подхватил Морис.

Последовала длинная пауза.

— Я знаю, что для этого надо сделать. Другого выхода нет, — в конце концов объявил Морис. — Мы должны стать кровными братьями. Это будет дружба до гроба. — Он вычитал это выражение в какой-то книжке, и оно ему страшно понравилось. — Ну как, согласен? Хочешь стать моим кровным братом?

Анри с готовностью закивал.

— А ты?

— И я тоже. Но помни, что это на всю жизнь. Дороги обратно не будет. И кровный брат может быть только один. Это значит, что когда один из нас в беде, то другой должен немедленно прийти на помощь.

Не мешкая, пока первый унылый мартовский дождь хлестал в окна, они расцарапали запястья булавкой и прижали ранки одну к другой. А затем торжественно пожали руки.

— Теперь нужно произнести священную клятву, — объявил Морис. — За жизнь и за смерть!

— За жизнь и за смерть! — взволнованно повторил Анри, чувствуя, как гулко бьется сердце.

— Надо еще плюнуть в огонь, это сделает клятву более священной!

Сказано — сделано.

— Теперь мы связаны по гроб жизни, — счастливо заявил Анри. — Все равно как если бы мы были братьями. Настоящими братьями!

Вот так закончилась его первая зима в Париже. На бульваре Малезарб раскрыли мохнатые листики-ладошки каштаны. И однажды Анри обнаружил, что вся квартира почему-то заставлена сундуками, ковры скатаны, картины завешены холстинами, а мебель зачехлена.

Он и оглянуться не успел, как учебный год в школе подошел к концу.

Глава 2

Каникулы заканчивались, новый учебный год был не за горами. Анри прекрасно провел лето в замке, нарисовал множество новых портретов его обитателей, увлеченно играл в прятки в длинных, извилистых коридорах, совершал ежедневные верховые прогулки на любимом пони Барабане и, конечно же, писал своему кровному брату Морису длинные сумбурные письма, полные планов их будущей жизни в лесах Канады. Короче, лето выдалось просто замечательное.

В начале сентября они все вместе — мать, Аннет и он сам, разумеется — отправились в гости в Сейлеран, на родину матери. Замок Сейлеранов на самом деле был вовсе никаким не замком, а просто большим домом с зелеными ставнями, выстроенным всего двести лет назад и красующимся в конце длинной тополиной аллеи.

И как обычно, Тапье де Сейлеран встречал внука у парадного входа в неизменном светлом чесучовом костюме и белой панаме. Его пухлые губы, растянутые в широкой улыбке, напоминали перевернутый круассан, застывший между густыми бакенбардами. Как только карета показалась на аллее, дедушка радостно замахал платком и поспешил вниз по ступенькам, так что толстая золотая цепь от часов смешно запрыгала на обтянутом тесной жилеткой животе. Потом наступили привычное замешательство и суматоха — неизбежные спутники встречи: конюх, держащий взмыленных лошадей, Жозеф, бросившийся опустить подножку кареты, объятия, поцелуи.

Следующим утром дедушка на цыпочках вошел в его комнату.

— Пора вставать, малыш! Птицы уже давно проснулись! — Он присел на краешек кровати. — Дай-ка поглядеть на тебя. Подрос, подрос… Вот только бледноват. Ты не болел зимой, а?

— Нет, дедушка.

Старик вопрошающе разглядывал внука.

— Ты непременно вырастешь большим и сильным, Анри, правда? Таким же, как твой отец, да?

Ну что за дурацкий вопрос? Конечно, он станет большим и сильным! Дети непременно вырастают, всему свое время. Возможно, до отца он и не дотянется, но уж дедушку-то догонит и перегонит точно.

В тот день они вместе отправились на виноградники. Время от времени Тапье де Сейлеран осаживал лошадь, чтобы поговорить с фермерами, полевыми рабочими и женщинами, собиравшими виноград.

— А это мой внук, — радостно представлял он Анри. — Милый сорванец, не правда ли?

На винодельне босоногие мужчины и женщины топтались и подпрыгивали в огромных чанах с виноградом, словно исполняющие боевой танец индейцы, и Анри тут же сделал карандашный набросок увиденного. На следующий день они побывали на зернохранилище; еще через день последовала поездка на птичий двор, а потом на маслобойню и конюшни. И везде нашлась масса сюжетов для зарисовок. Старый ослик Туанон, впряженный в воз с удобрениями, петухи, с важным видом расхаживающие по двору, гуси, утки, овцы, коровы…

По вечерам большой дом наполнялся музыкой и смехом. Устраивались грандиозные банкеты, во время которых дедушка неизменно восседал во главе стола, облаченный в нарядный сюртук и парчовый жилет. Он щедро раскладывал угощение на тарелки, задорно смеялся, рассказывал разные истории, настойчиво потчуя гостей своим замечательным вином. А когда наступала очередь десерта, то хозяин, даже в изрядном подпитии, поднимался, чтобы стоя выпить за здоровье собравшихся.

Анри с улыбкой вспоминал о тех счастливых днях в Сейлеране, когда в коридоре раздались шаги матери.

Она вошла с письмом в руке.

— Отец хочет, чтобы ты приехал к нему на охоту в Лурю, — грустно вздохнула она.

— А ты?

Адель ответила не сразу. В ее глазах больше не было той радости, которой они так часто лучились в Сейлеране.

— Ты тоже поедешь, ведь правда?

— Нет, малыш. Но, Жозеф…

— Тогда и я не поеду! Не поеду, не поеду, не поеду! Я не хочу никуда ехать без тебя! Почему ты остаешься? Почему…

Кончики прохладных пальцев слегка коснулись его губ.

— Тсс! Хорошие мальчики никогда не говорят «не буду» и «не хочу». Просто папе очень важно, чтобы ты научился хорошо ездить верхом. К тому же у тебя будет замечательная экипировка: все, что нужно для охоты. И еще отличный розовый охотничий сюртук. Только запомни — ты не должен называть его красным. Только розовым. Ты сможешь участвовать в самой настоящей охоте, там соберется много хороших людей. В общем, чудесно проведешь время. Только не забудь, когда тебя будут представлять кому-либо из гостей, учтиво поклониться и сказать: «Месье, знакомство с вами — большая честь для меня». Если же какая-либо дама захочет тебя поцеловать, то ты уж постарайся не уворачиваться, как обычно. И обязательно расчесывай волосы, чисть зубы и молись на ночь.

В конце концов ее тихий вкрадчивый голос сломил ожесточенное сопротивление Анри, и вскоре он уже с волнением мечтал о скорой встрече с отцом, о том, как они бок о бок понесутся галопом по лесу и на нем будет сногсшибательный красный — нет, розовый! — охотничий сюртук.

Той ночью ему приснилось, будто он возглавляет Крестовый поход и охотится на оленей в лесах Иерусалима со своим пра-пра-пра-пра-прадедушкой Раймондом и его рыцарями, наряженными в розовые сюртуки.

— Ха, а вот и ты, мой мальчик! Дай-ка на тебя взглянуть!

Вот уже минут десять Анри, облаченный в миниатюрный охотничий сюртучок, стоял никем не замеченный на пороге огромной комнаты с дубовыми перекрытиями. Было довольно многолюдно: мужчины в розовых сюртуках и блестящих сапогах, дамы в изящных цилиндрах и платьях-амазонках с длинными шлейфами о чем-то оживленно беседовали, смеялись и пили вино из высоких серебряных кубков. Анри подошел к отцу, казавшемуся теперь настоящим великаном. Граф улыбался и похлопывал кнутом по голенищам высоких сапог.

— Ну-ка, повернись. Что ж, недурно, совсем недурно! Короче, сойдет. Я распорядился, чтобы твоя мать прислала сюда этот костюм. Вот только волосы длинноваты. Когда вернешься в Париж, то скажи матери, чтобы тебя постригли. А то с этими локонами ты как девчонка! Ты ведь не хочешь походить на девчонку, а?

Все еще посмеиваясь, он взял Анри за руку и подвел к группе гостей, стоявших у камина.

— Итак, дамы и господа, это и есть мой сын Анри, — учтиво объявил он. — Я решил, что ему будет полезно увидеть воочию, что такое настоящая охота. Учиться-то никогда не рано, не так ли?

Он наклонился к сыну и принялся по очереди представлять ему гостей.

— Вот, Анри, это госпожа графиня де ла Тур-Жаклен… Это госпожа баронесса де Вобан… Это господин граф де Сен-Ив… А это мой давний друг господин герцог де Дудовиль. Его лошадь выиграла Гран-при в прошлом году! Знаешь, кто он? Председатель Жокейского клуба! Так что в твоих интересах быть с ним полюбезнее, а то он тебя туда не примет!

Анри судорожно вспоминал наставления матери, но на ум ничего не приходило. Он неловко кланялся и что-то бормотал себе под нос, отчаянно краснея и не поднимая глаз, уставившись на носки собственных сапог.

— Стесняешься, да? — улыбнулся герцог. — Но ничего, держу пари, скоро это пройдет. Мальчики сейчас быстро взрослеют.

Знакомство с гостями продолжилось.

— А это, мой мальчик, госпожа герцогиня де Роан… Это господин маркиз де Вилнефф… А это господин граф…

Имена, имена, имена! Длинные имена, которые невозможно запомнить… Усмешки, поклоны, рукопожатия, похлопывания по щеке… С мужчинами все было проще, они произносили пару слов, а затем возвращались к прерванной беседе. Но вот дамы… Те начинали суетиться, присаживались на корточки, поднимали вуаль, лезли целоваться. «Ну какая прелесть, просто душка! Какой миленький крохотный сюртучок… Сколько тебе лет, милый мальчик?.. Какие восхитительные локоны!.. Обещай, что зимой непременно навестишь меня в Париже!» Графини восторженно кудахтали, ворковали и сюсюкали с ним, теребили его волосы тонкими пальчиками с длинными ноготками. А Анри не оставалось ничего иного, как покорно отвечать: «Да, мадам… Нет, мадам… Мне восемь с половиной лет, мадам, почти девять…» И еще ему приходилось постоянно напоминать себе, что нельзя уворачиваться от поцелуев и надо терпеть прикосновения липких красных губ к щеке…

В течение всей недели в Лурю Анри был очень занят. При каждом удобном случае он отправлялся на конюшню, угощал лошадей кусочками сахара и уговаривал конюхов попозировать для портретов. А еще он делал зарисовки разряженных дам с развевающимися на ветру вуалями. И разумеется, он побывал на охоте.

Видел, как егери с трудом сдерживали на поводках яростно лающих собак, конюхи хватали под уздцы бьющих копытом лоснящихся лошадей, а кавалеры подсаживали своих дам в седло. Он уже начинал постигать азы местного жаргона и премудрости охотничьего этикета. Под присмотром Жозефа он следовал за кавалькадой всадников, изо всех сил стараясь не отстать, перепрыгивал через низенькие живые изгороди и преодолевал вброд небольшие ручейки. Он слышал трубные звуки охотничьих рожков и наблюдал, как оленя выгоняют из зарослей. Постепенно мальчик запоминал, когда нужно остановить коня, когда лучше просто осадить его, натянув поводья, а когда резким ударом кнута пустить вскачь. А потом оленя загнали, и Анри услышал протяжный унылый вой охотничьих рожков, сопровождавший ритуал убийства. Но когда задыхающееся животное повалилось на колени, когда он увидел слезы, катившиеся из глаз умирающего оленя, Анри не выдержал и отвернулся, в глубине души решив, что охота ему совсем не по душе.

Он был даже рад, когда настало время возвращаться обратно в Париж.

Отец Жамме оказался очень строгим и нетерпимым к разного рода шалостям и уловкам учителем. Так что пришел конец подсказкам, шпаргалкам и записочкам. Он неотрывно глядел на своих подопечных поверх очков, и взгляд серых глаз был суров и всевидящ.

Жизнь вошла в привычную колею, все шло по уже успевшему надоесть расписанию. Стук Жозефа в дверь: «Семь часов, месье Анри». Ванна, чашка дымящегося шоколада, берет и пелеринка, впопыхах сорванная с крючка, стремительная пробежка вниз по застеленной красным ковром лестнице.

Теперь все вечера посвящались выполнению школьных домашних заданий, которые приходилось делать при свете лампы в гостиной. Мать неизменно сидела в любимом кресле у камина, шила или читала книгу, время от времени помогая с решением какой-нибудь совсем уж сложной задачки. Когда же маленькие часики на каминной полке били девять, графиня объявляла: «Ну, хватит на сегодня! Пора спать». Анри обнимал мать, она нежно целовала его. Едва переставляя ноги от усталости, он плелся в спальню, пытаясь выкинуть из головы задачки по арифметике и спряжения латинских глаголов.

Но были в жизни и приятные моменты. Находилось время и для игры в шарики, и для чехарды на переменках, а по воскресеньям в парке Монсо разворачивались настоящие индейские войны. С Морисом и другими одноклассниками он раскуривал трубку мира у подножия мраморного монумента Корну, строил шалаши среди зарослей кустарника и скакал на воображаемом коне вокруг воображаемых костров. И тогда покой пожилых дам в шляпках и невозмутимых стариков, читающих газеты, нарушался дикими воплями малолетних ирокезов в коротких штанишках и кружевных воротничках.

Так, в трудах и развлечениях проходила вторая зима в Париже, оказавшаяся ничуть не хуже первой. Это было замечательное, беззаботное время.

Анри исполнилось девять лет, и он уже был самым настоящим парижским школяром, привыкшим к уличному гвалту, грохоту повозок, тянущихся бесконечным потоком по мостовой, крикам ссорившихся с возницами жандармов. Иногда он навещал отца.

— А почему вы с папой не живете вместе? — спросил он однажды у матери.

— Ты же знаешь, папа у нас человек очень занятой, — поспешно ответила графиня. — Ну-ка расскажи мне, что вы сегодня проходили в школе…

Постепенно квартира на бульваре Малезарб стала домом. Роскошная церковь Мадлен, у ворот которой стоял служитель с большим золоченым подносом для сбора пожертвований, заменила собой древний и величественный собор Альби, куда Анри каждое воскресенье водили для встречи с Богом. У матери появилось несколько приятельниц из числа дам, живших неподалеку. Иногда, возвратясь из школы, он заставал ее в гостиной с очередной визитершей. У них довольно часто бывала мадам Пруст, супруга известного врача. Вместе с ней обычно приходили двое ее сыновей — Марсель и Роберт. Иногда захаживал и сам эскулап. Анри считал его чрезвычайно умным человеком, ибо гость никогда не упускал возможности восхититься его крестом Почетного легиона.

В том же году было и первое причастие Анри. Это поистине знаменательное событие потребовало самой серьезной теоретической подготовки. Теперь перед тем, как лечь спать, он читал заповеди, а также постигал значение веры, надежды, милосердия и раскаяния, тем самым устанавливая более близкие отношения со Святым Духом, Троицей, Девой Марией, ангелами и архангелами, а также сонмами святых, мучеников, отшельников и прочих благочестивых людей, которые после земных мук и страданий теперь наслаждались райским блаженством на небесах.

Что же касается самого Бога, то тут Анри одолевали тайные — очень тайные — сомнения. Конечно, Он могущественный. Катехизис и Библия описывают Его деяния и грандиозные чудеса. Однако первое же практическое испытание божественной силы не дало никаких результатов. Анри после первого конфуза не раз очень вежливо просил каких-нибудь самых простых чудес, однако Бог его, очевидно, так и не услышал. Или у Него попросту не было свободного времени, чтобы отвлекаться на такую ерунду.

В конце концов Анри пришел к заключению, что Бог щедр и всесилен, однако он крайне рачителен и не демонстрирует свое могущество всем подряд. В этом смысле у Него было много общего с дядюшкой Одоном, слывшим среди родни богачом, однако ни разу не приславшим к Рождеству ничего, кроме скромной открытки.

В Париж снова пришла весна, и каштаны на бульваре Малезарб дружно зазеленели, открыв мягкие листики-ладошки. Граф изъявил желание взять сына на «Конкур-иппик», светское мероприятие, считавшееся самым престижным конным шоу Парижа. И вот после воскресной мессы графиня доставила Анри к отелю, где жил отец, по дороге напоминая мальчику о том, что он должен вести себя прилично: не приставать к взрослым с расспросами и говорить только тогда, когда к нему обращаются.

— Короче говоря, я хочу, чтобы ты вел себя, как воспитанный человек, — заключила мать, разглаживая складки на его белом матросском костюмчике.

Карета остановилась перед входом в отель. Графиня осторожно поправила свою широкополую соломенную шляпку и крест Почетного легиона на груди его матроски.

Анри поспешно поцеловал мать в щеку и спрыгнул с подножки кареты. Добежав до дверей отеля, он остановился и обернулся, чтобы послать ей напоследок воздушный поцелуй и помахать Жозефу, и в следующее мгновение скрылся в холле.

Его препроводили в апартаменты отца, который как раз стоял перед трюмо, поправляя галстук.

— Отличный денек, не правда ли? — усмехнулся он, увидев Анри в зеркале. — О, мать наконец-таки нашла время, чтобы тебя подстричь. Хорошо!

Граф вставил в петлицу белую гвоздику и, приняв из рук камердинера трость с золотым набалдашником, направился к двери.

— В следующем году мы с тобой поедем верхом, а не в этой старушечьей коляске, — объявил он, когда их карета стремительно неслась по Елисейским Полям. — Место настоящего мужчины — на лошади, а не позади нее.

Анри с интересом глазел по сторонам. С обеих сторон бесконечным потоком тянулись вереницы карет, ландо и изящных пролеток. Перестук конских копыт звучал как удары тяжелых капель дождя по мостовой. На улице стоял погожий апрельский денек. Разряженные дамы кокетливо прятались от солнца под шелковыми зонтиками и шляпками, украшенными цветами и лентами, казавшимися особенно яркими на фоне темных ливрей лакеев.

— Я вижу, ты носишь свой крест? — заметил граф. — Замечательно, мальчик мой, просто замечательно! Твоя мать сообщила мне, что ты лучший ученик в классе. — Он снисходительно улыбнулся. — Но надеюсь, ты не собираешься превратиться в книжного червя? Книги — это, конечно, хорошо, но всему свое время. Они вообще-то являются уделом женщин, как живопись или музыка. В жизни есть вещи поважнее.

Время от времени он прерывал монолог, чтобы учтиво приподнять шляпу и церемонно раскланяться со встречающимися знакомыми, каждому из которых адресовалось особое приветствие, соответствовавшее его положению в обществе. Так, герцога и герцогиню де Роан граф приветствовал изысканным поклоном, напоминавшим о старых добрых временах; дочь банкира, недавно вышедшую замуж за аристократа, — подчеркнуто сдержанным кивком; актрису Софи Круазет, гордо восседавшую в карете, запряженной парой великолепных лошадей, — восторженным покачиванием головы, сопровождаемым многозначительным подниманием бровей.

— Да, кстати, ты уже начал брать уроки фехтования? Нет? Как же можно?! Во все времена, мальчик мой, фехтование было и остается куда важнее речей Цицерона и алгебры. Оно дает тебе право открыто высказывать окружающим свое мнение о них. А как насчет танцев? Этим тебе тоже надо серьезно заняться. Нередко решающим фактором в карьере оказывается именно умение танцевать.

Карета миновала Триумфальную арку, и тут граф подался вперед и постучал кучера по плечу тростью с набалдашником:

— В «Пре-Кателан», Франсуа!

Затем, снова с удобством устраиваясь на мягком сиденье, граф обратился к Анри:

— Как я полагаю, тебе еще не довелось побывать в «Пре-Кателан»? — Он широко улыбнулся, обнажая ровные, ослепительно-белые зубы. — Что ж, ничего удивительного. Твоя мать наверняка не одобрила бы такой выбор. В ее понимании там слишком фривольно.

Небольшие группки дам в ярких весенних нарядах и благородных господ в цилиндрах прогуливались по зеленой лужайке или сидели за белыми столиками под большими полосатыми зонтами. Одни лениво потягивали аперитив из высоких бокалов, другие коротали время за легким обедом. Анри с отцом прошли на застекленную веранду ресторана.

— Один херес, — заказал граф, снимая перчатки. — И гранатовый сок для молодого человека.

Анри обвел восторженным взглядом переполненный зал.

Из-за зеленой стены пальм в кадках доносились приглушенные звуки медленного вальса. Потоки солнечного света струились в комнату сквозь стрельчатые окна, яркие лучи искрились в хрустале бокалов и переливались разноцветными огоньками на драгоценностях дам. Царила интимная атмосфера великосветского салона. Мужчины приветственно махали друг другу или же ненадолго подходили к столикам; дамы протягивали им руки для поцелуя, кокетливо смеялись, раскланиваясь со знакомыми.

— Видишь вон того господина с белой бородой, что сидит у окна? — зашептал граф, наклоняясь к сыну через стол. — Это Виктор Гюго. Сенатор. Республиканец, натурально! Сейчас все республиканцы. А еще поговаривают, будто он занимается сочинительством. Подумать только, политика и литература! Бедная, бедная Франция!

Отец встал и подошел к соседнему столику. Анри с любопытством наблюдал, как он медленно целует кончики пальцев незнакомой дамы и, смеясь, обменивается несколькими репликами с ее спутником. Затем граф развернулся и поспешно возвратился к сыну.

— Видишь вон того господина с окладистой бородой и моноклем, — снова заговорил он, пригубив хереса, — вон того, что разговаривает с самой красивой дамой? Это сам король Бельгии, Леопольд!

— Король! — восторженно ахнул Анри, разворачиваясь на своем стуле, чтобы получше разглядеть венценосную особу.

— Перестань! Невежливо вот так таращиться на людей! Кроме того, он здесь инкогнито.

Граф вздрогнул, почувствовав, что чья-то рука коснулась его плеча.

— А, день добрый, Дудовиль! Вы помните моего сына, Анри? Я представлял его вам в Лурю. Вот, приучаю парня к парижской жизни. А вообще мы идем с ним сегодня на «Конкур-иппик».

Анри вскочил и учтиво поклонился.

Герцог улыбнулся ему, потрепав по щеке, перекинулся парой фраз с графом и с непринужденным видом продолжил свой путь.

Минуту спустя у их столика остановился еще один господин. «Быстрее! Встать и поклониться!»

— Это большая честь для меня, господин…

Потом отец снова оставил его, чтобы почтить своим вниманием знакомых в дальнем конце зала. Через несколько минут он вернулся.

— Видишь вон ту даму в длинных белых перчатках? Это Сара Бернар, мой мальчик. Она здесь со своим последним… м-м-м… со своим кузеном!

Что ж, судя по всему, все не так сложно. Нужно просто сидеть за столом, потягивая херес. Мимо то и дело проходят друзья и знакомые, останавливаются, обмениваются приветствиями. Можно и самому подойти к чьему-либо столику, поцеловать ручку даме, обменяться любезностями со знакомым господином, после чего снова возвратиться на свое место. Отпить немного хереса. Потом какой-нибудь еще знакомый задержится возле твоего столика…

— Ну что ж, пора в клуб. Время обеда, — объявил граф, взглянув на часы. — Ты, наверное, уже проголодался.

В гостиной Жокейского клуба тонко пахло воском, старым деревом и гаванскими сигарами. Пожилые услужливые официанты беззвучно скользили между столиками — точно облаченные в ливреи призраки. После десерта граф привычно заказал рюмку коньяка.

— А теперь, мальчик мой, — экспансивно объявил он, осушив большой широкобедрый бокал, — у нас остается время только на то, чтобы переодеться. И вперед — на скачки!

Огромное и безвкусное здание Дворца промышленности было выстроено на Елисейских Полях специально для Всемирной выставки 1855 года и представляло собой чудовищное нагромождение статуй, гипсовых карнизов и колоннад. Дабы оправдать существование подобного монстра, власти города поспешили найти постройке достойное применение, приспособив его для проведения Салона картин и скульптуры французских живописцев, или просто Салона — большого светского события и вожделенной мечты тысяч художников. Здесь также проводились выставки скота, благотворительные распродажи, патриотические собрания и, наконец, очень престижный конный турнир «Конкур-иппик».

— Внимательно наблюдай, как всадники берут препятствия, — наставлял граф Анри, когда они оказались в просторном зале с огромными окнами во всю стену, приспособленном под арену, и направились к ложе, зарезервированной специально для членов Жокейского клуба. — На наездника можно выучиться, а вот дар преодоления препятствий на коне дается человеку от рождения. Гляди, как они подаются вперед, когда направляют лошадь на препятствие!

Они заняли места в ложе, и граф начал настраивать бинокль.

— Это целое искусство. Нужно уметь помогать лошади, как бы самому поднимать и переносить ее через препятствие. Однажды я заключил пари, что смогу на своей Жуно перемахнуть через фиакр, и, ей-богу, мне это удалось!

Тут он внезапно замолчал, увидев в бинокль привлекательную даму, одиноко сидящую в ложе напротив, по другую сторону арены.

— Ты посиди здесь, — заторопился граф, — а мне нужно сходить проведать нескольких друзей. — Он огляделся и окликнул невысокого пожилого толстяка из первого ряда, что-то увлеченно зарисовывавшего в блокноте. — Господин Пренсто! Будьте так любезны, приглядите, пожалуйста…

Старик даже не обернулся, и тогда граф позволил себе повысить голос:

— Эй, господин Пренсто! Будьте любезны… — Он раздраженно передернул плечами. — Черт побери! Глух, как пень! Вот что, Анри, иди сядь рядом с ним, но говорить даже не пытайся. Помимо всего прочего он еще и немой. Вон, посмотри, как он рисует. Этот старик замечательно изображает лошадей. Именно поэтому мы разрешаем ему сидеть в ложе клуба. А я зайду за тобой по окончании турнира.

Господин Пренсто приветствовал Анри радушным кивком. По всей видимости, старик не был избалован общением и был рад любой компании. Первым делом он протянул Анри блокнот с карандашными зарисовками лошадей, и вскоре они уже ощущали себя старыми знакомыми, бойко общаясь на языке улыбок и жестов.

Для Анри это был незабываемый день: духовой оркестр играл бравурные марши, лошади грациозно брали препятствия, шли рысью и галопом. А когда судьи вручали жокеям серебряные кубки и прикрепляли розетки из ленточек лошадям на уздечки, зал гремел аплодисментами. Старый художник продолжал невозмутимо рисовать, даже не подозревая, какой вокруг стоит шум.

Через некоторое время сосед достал из кармана блокнотик.

«Хочешь порисовать?» — написал он.

Анри с готовностью закивал.

Пренсто моментально протянул ему альбом. Анри тут же начал рисовать двух лошадей, идущих рысью в упряжке. Глухонемой художник наблюдал за ним со снисходительной улыбкой, которая очень скоро сменилась откровенным удивлением. Еще несколько мгновений он недоверчиво смотрел на мальчика.

А затем дрожащей рукой выхватил из кармана блокнот и поспешно написал: «Ты замечательно рисуешь!» — слово «замечательно» он подчеркнул несколько раз.

Это было первое, что Анри сообщил матери тем вечером — прямо с порога гостиной, стремительно врываясь в комнату и тяжело дыша после стремительного подъема по крутой лестнице. Глаза его восторженно сияли.

— Мамочка! Мамочка! — задыхаясь, выпалил он, забыв даже поцеловать графиню. — Я познакомился с одним стариком — настоящим художником! — который сказал, что я замечательно рисую! Вернее… он не сказал это, потому что не может говорить, а написал в блокнотике. А еще он глухой, вот…

— Боже мой, какой болтун! — улыбнулась Адель, притягивая к себе сына.

Она нежно провела рукой по его волосам, чувствуя, как часто бьется сердце под белой матроской.

— Сначала как следует отдышись и поцелуй мамочку. Ты что, бегом несся по лестнице, а? Вот, а теперь расскажи мне о старике, который не может говорить. И начни с самого начала — с того момента, как я привезла тебя в отель к папе.

Он принялся сбивчиво рассказывать матери обо всех диковинках, виденных им за день.

— Ну, сперва мы поехали в «Пре-Кателан», где был король инкогнито! — с важным видом рассказывал он. — С ним была дама…

— А ты знаешь, что означает «инкогнито»?

Ну вот, всегда она так! Обязательно ей надо поставить человека в тупик разными вопросами! Анри уныло покачал головой.

— Это означает, что человек скрывает свое имя или титул, потому что стыдится своих поступков или общества, в котором ему довелось оказаться…

— Но дама была самая красивая!

— Не бери в голову! — отмахнулась графиня, переводя разговор на безопасную тему. — Итак, чем еще вы занимались с папой?

Анри рассказал ей и об обеде в Жокейском клубе, и о выступлении всадников, и о встрече со старым глухонемым художником.

— И тогда он вытащил из жилетного кармана маленький блокнотик и написал: «Ты замечательно рисуешь»! — И поскольку ему показалось, что на мать сообщение не произвело должного впечатления, Анри поспешил повторить: — Честно-честно, мамочка! И он даже подчеркнул слово «замечательно»!

— Как мило с его стороны, — спокойно отозвалась мать. — И что было потом?

Ну, в общем, после турнира они отправились в заведение Румпельмейера, где он съел две большие ромовые бабы и один шоколадный эклер. Потом вернулись в отель, где отец переоделся в третий раз за день. Он был очень элегантным. А потом отправились ужинать у «Лару».

— Папа заказал фазана и бутылку «Шато-Лафит». Он сказал, что мне нужно учиться разбираться в винах. Это очень важно. И еще! Я должен брать уроки фехтования и танцев. Папа сказал, что это гораздо важней Цицерона. И что книги — это только для женщин.

Ну конечно же, Альфонс, как всегда, в своем репертуаре! Кто еще мог сказать ребенку подобную глупость? Интересно, почему невежды считают своим долгом высмеять ученость и превознести необразованность, преподнося ее чуть ли не как достоинство?

Вслух же она сказала:

— Разумеется, фехтование и танцы — это хорошо и очень важно, но только настоящий мужчина должен много знать и уметь гораздо больше, чем просто владеть шпагой и танцевать! Современный мужчина читает речи Цицерона, изучает арифметику и грамматику, что позволяет ему быть разносторонне образованным человеком. А теперь поцелуй мамочку и иди спать.

На мгновение она крепко обняла сына, прижавшись щекой к его щеке. Ее мальчик, ее Рири… Никому не удастся его испортить, превратить в никчемного кутилу. Никому — даже его отцу!

— Ну ладно, Господь с тобой! — Она улыбнулась и похлопала Анри по спине. — На сегодня хватит впечатлений. И не забудь помолиться перед сном.

Но так или иначе, с наступлением осени было найдено время и для занятий фехтованием, и для уроков танцев.

Теперь каждую субботу Анри отправлялся в гимнастический зал мэтра Бусико, где облачался в шелковые брючки до колен, тесный защитный жилет вроде панциря и постигал одно из искусств, которым должен владеть истинный аристократ.

Несмотря на подозрительный цвет лица, красный, как ломоть недоваренной говядины, мэтр Бусико был человеком любезным, милым и скромным во всех отношениях, если не принимать во внимание его усы, являвшиеся — вполне оправданно — предметом его гордости. А усы эти были совершенно замечательные — их длина от одного напомаженного конца до другого составляла целых тринадцать дюймов, причем оба кончика лихо закручивались на манер обоюдоострой турецкой сабли. Эти самые усы придавали их обладателю мужественный и даже до некоторой степени свирепый вид. Всякий раз при упоминании мэтра Бусико у знающих его людей возникала ассоциация именно с усами, которые безоговорочно доминировали над личностью. Это надо было видеть — мэтр Бусико, лихо салютующий шпагой и ревущий во всю мощь легких: «К барьеру!» В такие моменты он был поистине неотразим.

А вот мадемуазель Алуэт, владелица Академии танца для юных господ и девиц, была воплощением изящества, добродетели и непорочности. Бог создал ее далеко не красавицей, а оспа безжалостно довершила дело. Но мелодичный голосок мадемуазель был сладок как мед, и к тому же она умела мило улыбаться так, чтобы не было видно пожелтевших зубов, что считалось квинтэссенцией хорошего тона.

Два раза в неделю по вечерам Анри в сопровождении матери приходил на занятия к мадемуазель Алуэт. Он неуклюже переминался с ноги на ногу, кланялся и натянуто улыбался маленьким девочкам в накрахмаленных платьицах, а где-то в глубине комнаты уже играло фортепьяно и мадемуазель Алуэт, облаченная в сиреневое атласное платье, хлопала в ладоши и громко объявляла танцевальные фигуры.

К Рождеству Анри уже мог вполне сносно станцевать польку, шотландку и лансье. Графиня решила, что праздники как нельзя лучше подходят для того, чтобы устроить небольшую светскую вечеринку с танцами. Списки гостей писались, исправлялись, дополнялись и переписывались заново. Просто удивительно, как много знакомых может оказаться у человека! Ради такого случая были заказаны и разосланы специальные приглашения. А также найден небольшой оркестр из четырех музыкантов. Граф с готовностью поддержал идею и даже пообещал прислать в помощь двух слуг и личного повара.

К трем часам дня в кабинете уже стало довольно многолюдно. В четыре гости все еще продолжали прибывать, начав заполнять и гостиную, где ради такого случая был накрыт фуршетный стол.

Приехала и сверх меры взволнованная мадам Пруст. Она принялась тут же извиняться за супруга, который, к сожалению, прийти не смог. «Вы же знаете, на этих докторов ни в чем нельзя положиться! Их всегда вызывают к больным в самое неподходящее время!»

Анри здоровался со школьными приятелями, вместе с родителями проходящими в гостиную. Мальчики скованно обменивались учтивыми репликами и бросали друг на друга смущенные взгляды, стесняясь присутствия родных и чувствуя себя очень неуютно в праздничных нарядах.

Наконец оркестр заиграл лансье. Отчаянно краснея, мальчики побрели приглашать девочек. Пары были подобраны заранее, так что теперь требовалось подойти к своей даме, вежливо поклониться и натянуть белые хлопковые перчатки. Под благосклонными родительскими взорами дети старательно выполняли танцевальные фигуры, разученные под чутким руководством мадемуазель Алуэт. Конец пытки был обозначен громкими аплодисментами. Мальчишки, казалось, только этого и ждали. Подобно стайке птиц, они стремительно выпорхнули из комнаты, устремляясь в столовую, где их ожидало мороженое, птифуры и гранатовый пунш.

К пяти часам в коридоре уже полным ходом шли индейские войны. На девочек уже не обращали внимания, и те робко жались к стенам, с завистью наблюдая, как их братья и кузены снимают друг с друга скальпы. В половине седьмого гости разъехались.

— Ну как, Анри, тебе понравилось? — позже спросила его мать.

— О, мамочка, все было просто замечательно! Вот было бы здорово устраивать такой праздник каждое Рождество!

— Отличная идея, — улыбнулась она.

А на следующее утро Анри не смог встать с кровати.

Глава 3

— Головка болит, да? И боль такая нудная, противная?

Доктор усмехнулся в седую окладистую бороду. Хорошо, сейчас он обо всем позаботится. И боль уйдет… Вот так, запросто! И лихорадка тоже! Ведь это проще простого!

Под пристальным взглядом графини врач старательно исполнял привычный ритуал, демонстрируя заботу и обходительность, которые следовало проявлять к маленьким пациентам — детям богатых родителей. Продолжая что-то непринужденно говорить, он проверил пульс Анри, посмотрел горло, пощупал руки и ноги, а затем приложил холодное ухо к его груди.

«Совсем как индеец из племени команчей, припадающий ухом к земле, чтобы услышать отдаленный цокот копыт», — безучастно подумал Анри.

Наконец врач защелкнул черный кожаный саквояж и повернулся к графине. Нет, ничего серьезного. И все же он немного озадачен. Будет ли удобно, если он чуть позже приведет коллегу для консультации?

— Причин для беспокойства нет, госпожа графиня, но лишняя осторожность не повредит, не так ли? Дети — создания хрупкие и непростые.

У коллеги доктора была точно такая же седая окладистая борода. Он так же говорил о чем-то несущественном, щупая пульс Анри, осматривая его горло, разглядывая язык и прикладывая ухо к груди. В конце осмотра коллега тоже выглядел озадаченным.

После короткого совещания оба врача обратились к графине.

— Мадам, у вашего мальчика анемия. При анемии, особенно когда она возникает у быстро растущих детей, иногда могут возникать необъяснимые побочные явления. Однако причины для волнения нет. Воды курорта Амели-ле-Бен — лучшее средство от анемии. — Сказав это, доктора откланялись и направились к двери, возле которой обменялись неизменно учтивым «после Вас» и, наконец, отбыли.

— Честное слово, я не знаю, что это на самом деле, — признался тем же вечером доктор Пруст. — И будь я проклят, если кто-либо другой сумеет поставить диагноз.

Он сидел на краешке кровати, задумчиво поглаживая бороду, и вид у него был весьма безрадостный. Он только что узнал о болезни Анри и сразу заехал его проведать. Такой известный врач мог позволить себе сказать правду.

— Не нравится мне эта лихорадка, — пробормотал он себе под нос. — Не пойму, с чего бы это? — Он осторожно поправил одеяло. — Постарайся уснуть, малыш. Сон — лучшее лекарство.

Еще раз сокрушенно вздохнув, он обратился к графине.

— Отвезите его в Амели-ле-Бен, — с сомнением проговорил он. — Да-да, обязательно отвезите. Возможно, это и в самом деле анемия. Воды должны помочь. Во всяком случае, хуже не будет.

В течение следующей недели по квартире ходили незнакомые мужчины в синих рабочих блузах. Время от времени они на цыпочках заходили в комнату Анри: скатывали ковры, закрывали чехлами мебель, снимали занавески и картины, выносили тяжелые сундуки. Приехал отец. В петлице у него красовалась розовая гвоздика, а в галстучной булавке поблескивала жемчужинка.

— Поскорее поправляйся, мальчик мой. И не забудь, осенью мы снова едем на охоту в Лурю. — Он неловко положил на кровать томик в кожаном переплете. — Вот, принес тебе книжку о соколиной охоте. Думаю, понравится. В общем, полистаешь на досуге.

Посетил его и отец настоятель. Он мило улыбался Анри, подарил ему медаль и от лица всей школы пожелал скорейшего выздоровления.

И конечно же, Морис, его кровный брат. Он приходил в сопровождении матери.

— Ты ведь не забудешь о Канаде, ведь не забудешь же? — жарко прошептал он, когда они остались одни.

Анри слабо покачал головой. Они пожали друг другу руки и повторили священную клятву, изо всех сил сдерживая слезы. Когда клятва была произнесена, Анри с трудом приподнялся на локте и плюнул на пол, ибо, как известно, это делает клятву нерушимой. Морис обещал писать каждую неделю. Когда за ним пришла мать, мальчик разревелся в голос, ухватившись обеими руками за спинку кровати. Мадам Жуаян насилу выволокла сына из комнаты.

Огромный отель «Амели-ле-Бен» пустовал. Кровать Анри стояла у окна, за которым белели далекие, скованные вечными льдами и снегами вершины Пиренеев. Здесь, на курорте, царила неописуемая скука, словно каждый пациент, уезжая, оставлял после себя частицу тоски и боли. Как только к Анри начали понемногу возвращаться силы, он стал спускаться с матерью к обеду в просторную гостиную, где среди позолоты и плюша немногочисленные пациенты друг перед другом изо всех сил пытались выглядеть здоровее, чем на самом деле. После обеда некоторые даже устраивали подобие танцев. Все они были больны, серьезно больны, иначе вряд ли кто-то из них оказался бы здесь в самый разгар праздников. Немного потанцевав, мужчины и женщины неверной походкой разбредались по своим столикам, а оркестр продолжал играть, и казалось, что по залу кружатся незримые призраки.

Теперь Анри осматривали новые доктора. Как и парижские коллеги, они отпускали разные шуточки, трепали его по щечке, измеряли температуру, хотя вид у них при этом был весьма и весьма озадаченный. Затем они выходили в другую комнату и о чем-то подолгу говорили с матерью, после чего ее лицо становилось более бледным и осунувшимся, чем обычно.

Затем он внезапно выздоровел.

Ему стало очень хорошо. Он чувствовал себя на все сто. Лихорадка исчезла, будто ее и не было. Боль в голове и шум в ушах тоже. Таинственное выздоровление оказалось таким же загадочным, как и сама болезнь. И снова приходили доктора. Только теперь они многозначительно улыбались. Уж они-то с самого начала знали, что целебные воды Амели его вылечат! Это же чудотворные воды, мадам!

Графиня решила, что ласковое солнце Ривьеры пойдет сыну на пользу и ускорит выздоровление. Они строили планы на будущее, планируя вернуться в Париж после Пасхи.

— Я буду много заниматься и обязательно догоню класс, — решительно пообещал Анри.

И написал длинное обстоятельное письмо Морису.

Они приехали в Ниццу вскоре после карнавала. Городские мостовые и тротуары все усыпало конфетти, а с деревьев на авеню де ла Гар свисали длинные ленты разноцветного серпантина. Зимний сезон был в разгаре, и город почтили присутствием по крайней мере трое русских великих князей, а также парочка чопорных английских лордов и несколько американских миллиардеров, путешествовавших более или менее инкогнито. В саду гранд-отеля «Симье» буйно цвели мимозы, и комната Анри была наполнена их терпким ароматом.

Было очень здорово выбежать босиком в соседнюю комнату, запрыгнуть к матери в постель и радостно сообщить, что больше у него ничего не болит, что ему очень хочется есть, а день с утра такой теплый и погожий — как раз для прогулки в экипаже по Английской набережной.

А лучше всего было завтракать на лоджии их апартаментов. Мать неизменно выходила в белом шелковом пеньюаре и снова выглядела молодой и счастливой. На выложенном красной плиткой полу играли солнечные блики, в ветвях деревьев весело щебетали птицы. А видневшийся за раскидистыми листьями пальм, искрящийся на солнце залив Анже был похож на синий ковер, по которому рассыпали пригоршню сверкающих бриллиантов.

В десять приходил недавно нанятый учитель. Он был неплохим человеком, но всегда казался очень голодным. Однажды они пригласили его на завтрак, и тот с жадностью набросился на еду и умял все до последней крошки. Казалось, дай ему волю, так он проглотит тарелку!

Еще одной забавой стали дневные прогулки в экипаже по Английской набережной. Мимо них проносились изящные пролетки, ландо и двуколки, в которых восседали, то и дело пощелкивая кнутиками, нарядные дамы. Их лакеи сидели тут же, невозмутимо сложив руки на груди, словно деревянные истуканы в высоких цилиндрах. Все это было замечательной темой для уличных акварельных рисунков.

Но лихорадка возвратилась. Вместе с ней вернулся и прежний шум в ушах. Все это случилось внезапно, ни с того ни с сего… И больше он уже не врывался по утрам в комнату матери, не было больше ни завтраков на лоджии, ни прогулок по набережной…

Пришел новый доктор. В отличие от предыдущих он не шутил, напротив, казался чем-то очень расстроенным. Он тоже приводил коллегу для консультации. Они долго совещались вполголоса, авторитетно кивали и солидно поглаживали окладистые бороды. Вынесенный ими вердикт звучал как «ярко выраженная органическая слабость; крайняя степень анемии, осложненная лихорадкой. Разумеется, это совсем не опасно, но все-таки понаблюдать не мешало бы». Они снова посоветовали лечение водами. На этот раз выбор пал на курорт Бареже.

Делать нечего, Анри с матерью отправились в Бареже, где все повторилось заново. Вскоре по приезде ему стало немного лучше, он даже смог прогуливаться в саду отеля, а также в сопровождении матери посещал общественный сад, где каждый день выступал городской оркестр. А затем ему снова стало хуже, странная болезнь возвратилась безо всякого предупреждения. Теперь он уже не вставал с кровати… Нечего было даже думать о том, чтобы наверстать пропущенные уроки в «Фонтанэ», не говоря уже о том, чтобы сесть за парту с одноклассниками.

— Госпожа графиня, воды Пломбье творят чудеса! — объявили доктора. — Да, госпожа графиня, вам непременно нужно отвезти мальчика туда!

И они отправились на воды Пломбье. Потом настал черед воды Эвиан. А еще несколько месяцев спустя — Гийон. А потом снова Ницца. А после Ниццы опять Амели-ле-Бен. Кто-то из врачей посоветовал Ломалу-ле-Бен, и там они тоже побывали. Потом последовал второй визит на воды Гийон… второй визит на воды Бареже… третий визит в Амели. В надежде на чудесное исцеление мать и сын побывали на всех известных и малоизвестных курортах. И везде странная болезнь проявлялась одинаково: короткий период кажущегося выздоровления и последующее затяжное обострение.

Теперь Анри большую часть времени проводил в кровати.

Жизнь потеряла всякий смысл, превратившись в тщетную погоню за потерянным здоровьем. Бесконечные переезды, череда сменяющих друг друга гостиничных номеров, похожих как две капли воды, лица услужливых хозяев гостиниц и озадаченных врачей.

Долгие месяцы сменяли друг друга. Так прошел целый год. Потом еще один.

Подобно судну, исчезающему за горизонтом, «Фонтанэ» тихо ушла в прошлое. Бульвар Малезарб, парадная лестница, застеленная красным ковром, парк Монсо, игры в индейцев, первый и последний «вечер с танцами» тоже остались в прошлом, превратившись в призрачные воспоминания. Единственной реальностью теперь была кровать, лихорадка, градусник, сменяющие друг друга доктора, столик у кровати, заставленный многочисленными аптечными бутылочками и пузырьками, и непрекращающийся шум в ушах. И конечно же, мама! Бедная, бледная мамочка, ее усталые глаза. Она всегда была рядом, сидела у кровати, улыбалась, тревожно смотрела на него, молилась…

На протяжении целого года или даже больше Морис, как и обещал, писал ему каждую неделю. Он оставался приверженцем канадской затеи, а потому каждое письмо было подписано не иначе как: «Твой товарищ-следопыт и кровный брат на всю жизнь!» Но потом постепенно письма стали приходить все реже и реже. И в конце концов закончились вовсе. Да и о чем было еще писать-то?

И вот наконец настал день, когда курортов, где они еще не побывали, уже просто не осталось, когда были перепробованы решительно все чудотворные целебные воды и получены консультации всех известных врачей. И тогда, через два года после отъезда из Парижа, они возвратились домой — в замок…

В замке все было по-прежнему — все те же зубчатые стены, угловые башни и башенки, запах сырости под вековыми каменными сводами, огромные камины, библиотека, где со всех стен хмурились закованные в сверкающие доспехи славные сыны рода Тулуз-Лотреков. Да и обитатели замка ничуть не изменились за время их отсутствия, если не считать тетушку Армандин, которая обзавелась каштановым париком и выглядела лет на десять моложе. Как и прежде, в саду порхали бабочки, длинные извилистые коридоры так и манили поиграть в прятки, а в стойле терпеливо дожидался юного хозяина верный пони Барабан.

Но Анри был слишком слаб, чтобы ездить верхом, гоняться за бабочками или играть в прятки. Он не мог удержать в руке даже карандаша. А до террасы он теперь добирался исключительно при помощи матери и Жозефа, которые заботливо поддерживали его под руки.

Однако наступил июнь, и Анри стало лучше. Перемена была настолько заметная, что они с матерью на радостях решили отправиться в гости в Сейлеран. Всю дорогу Анри оживленно болтал с Аннет и даже упросил ее спеть несколько прованских баллад. Восседавший на месте кучера Жозеф весело щелкал кнутом. Кругом все цвело, и расстилавшиеся по обеим сторонам дороги заливные луга ярко зеленели под лучами солнца, словно кто-то совсем недавно выкрасил их в веселый летний цвет.

Дедушка по привычке дожидался их у входа. Как только карета выехала на аллею, он, как в старые добрые времена, взмахнул платком и поспешил вниз по лестнице. Но бедный дедушка, как же он изменился! Заметно постарел и похудел, лицо его осунулось, а парчовый жилет казался слишком большим, словно снятый с чужого плеча. Старик изо всех сил пытался казаться веселым, но когда он хотел что-то сказать, то голос его сорвался, губы задрожали, и показалось, что он вот-вот заплачет.

На следующий день с утра пораньше дедушка, как обычно, пришел в комнату Анри и присел на краешек кровати.

— Ну, как дела, малыш? — хрипло прошептал он. — Хорошо спал? Как ты себя чувствуешь?

Ну вот, теперь он со своими вопросами!

— Прекрасно, дедушка. А мы поедем сегодня на виноградники?

— Ну конечно же! Обязательно поедем. Ведь мы сами себе хозяева, так что будем делать все, что захотим. И ты возьмешь свой альбом…

В его голосе зазвенели знакомые шаловливые нотки, и еще несколько минут он продолжал воодушевленно фантазировать.

А затем вдруг подался вперед и порывисто схватил Анри за руку:

— Ты же поправишься, правда? Ты обязательно поправишься, да, малыш?

Сейлеран задохнулся, не в силах справиться с душившими его рыданиями, и крупные слезы из его покрасневших глаз полились по щекам.

— Пожалуйста, малыш, ну, пожалуйста! — Голос его дрогнул, и последнее «пожалуйста» уже больше походило на стон.

Старик замолчал и крепко стиснул зубы, глядя на мальчика сквозь застилавшую глаза пелену слез. Сердце его сжималось от тоски.

Нет, вряд ли он поправится… Стоило лишь взглянуть на это осунувшееся личико с заострившимся носом, тоненькие слабые ручки, огромные, горящие безумным огнем лихорадки глаза! Этот милый, замечательный ребенок не должен был появиться на свет. Он был слишком благороден, слишком хорош для грубого мира. Да и их семейный врач тогда твердо стоял на своем. «Тапье, ни в коем случае не допускай, чтобы Адель вышла замуж за графа Альфонса. Ведь они кузены». Однако соблазн заполучить для внука титул «граф де Тулуз» и право по-королевски прибавить к имени наследника порядковый номер оказался слишком велик…

— Дедушка, ну пожалуйста, не плачь. Я прекрасно себя чувствую. Правда-правда! Все будет хорошо.

Слабый детский голосок заставил старика встряхнуться.

— Конечно, у тебя все будет в порядке! — Он заставил себя улыбнуться. — Ты обязательно поправишься и уже совсем скоро сядешь на своего пони, и мы будем вместе выезжать верхом…

Он порывисто наклонился, чтобы поцеловать внука, и поспешно вышел из комнаты.

Поездку в гости пришлось существенно сократить. Состояние Анри так и не улучшилось. Напротив, ему стало хуже. Всю обратную дорогу он просидел, прижимаясь к матери и то и дело забываясь тяжелым, тревожным сном. Время от времени он открывал глаза и устало улыбался ей, показывая на проплывавшие за окном вишни, цветущие вдоль обочины. На сиденье напротив дремала Аннет, ее седая голова безвольно покачивалась из стороны в сторону в такт движению кареты.

День клонился к вечеру, и небо приобрело бледно-зеленый оттенок. И теперь темневшие вдалеке холмы Альби походили на окаменевших слонов.

Через три дня в замок пришла новая беда.

Это случилось в библиотеке замка. Графиня выбирала книгу на полке, оставшийся без присмотра Анри соскочил со стула и сделал несколько шагов к матери — и надо же ему было оступиться на натертом до блеска полу… Послышался глухой треск, похожий на хруст сухой ломающейся ветки… И мальчик с удивлением обнаружил, что не может встать.

— Это перелом, госпожа графиня, — позднее объявил доктор, накладывая шину. — Через месяц кость срастется, и мальчик будет бегать, как прежде.

Но через месяц перелом так и не сросся.

— Видите ли, госпожа графиня, это как раз один из тех сложных переломов, где необходимо вмешательство специалиста. Вот в Бареже такие специалисты есть. И разумеется, горячие источники тоже будут как нельзя кстати. Это самое действенное средство для укрепления организма, а именно в этом и нуждается ваш мальчик. Он слаб, мадам, очень слаб. Именно поэтому нога у него никак не заживет.

И они снова отправились в Бареже. Слова доктора оказались пророческими. Сломанная кость и в самом деле срослась. Через два месяца Анри уже мог вставать с кровати и на костылях передвигаться по комнате. Вскоре он уже совершал короткие прогулки по саду.

А потом…

Воскресенье, полдень… На огромных клумбах в общественном саду пышно цветут бегонии… На эстраде играет городской духовой оркестр… Жандармы важно прохаживаются среди пестрой толпы, тихонько напевая веселенький мотивчик. Резиновые наконечники костылей Анри оставляют на песке круглые рельефные отпечатки. А тут этот камешек, какой-то крохотный камешек размером не больше горошины! Костыли вдруг стали неуправляемыми, мир покачнулся…

— МАМА…

В следующее мгновение он растянулся на земле во весь рост.

На этот раз были сломаны обе ноги.

Теперь боль ни на мгновение не покидала его. Она была с ним день и ночь, то слегка утихая, то нарастая с новой силой, принося с собой мучительные страдания, тогда черты его лица искажались в болезненной гримасе, а взгляд становился совершенно безумным. Он даже придумал имя этим приступам — «атаки».

Они продолжались всего минуту-две и неизменно начинались с неуправляемой дрожи в руках. Постепенно боль нарастала, впиваясь в каждый сустав и сухожилие, выгибая дугой позвоночник, жестоко терзая мозг, мучительно распирая готовый взорваться изнутри череп. А затем вдруг острой иглой пронзала все его тело, превращаясь в настоящую агонию, от которой перехватывало дыхание и страшно закатывались глаза. Несколько секунд Анри лежал неподвижно, обезумев от боли, судорожно впиваясь ногтями в руку матери. В следующий момент боль понемногу начинала отступать. Взгляд его снова становился осмысленным, дыхание выравнивалось, а сведенные судорогой пальцы разжимались. Он слабо улыбался матери, склонившейся над ним, чтобы вытереть пену в уголках губ. Приступ заканчивался.

Боль вновь становилась обыкновенной — тупой и ноющей, казавшейся теперь совершенным пустяком. В периоды затишья он ловил на себе исполненный мучительной беспомощности взгляд матери. Время от времени они перебрасывались несколькими фразами; иногда она склонялась над сыном, чтобы поцеловать его, и осторожно гладила по голове.

А затем дрожь появлялась снова, и дыхание его опять учащалось…

Доктора приходили вновь и вновь, только теперь они уже больше не улыбались и не шутили. Они приносили с собой запах хлороформа, и в руках у них блестели скальпели. Они делали ему больно, очень больно, и он кричал так громко, что прогуливающиеся в саду отеля люди невольно останавливались и тревожно озирались по сторонам. В конце концов у него не оставалось сил даже не то, чтобы кричать, и он проваливался в спасительное забытье. И лишь губы его продолжали слабо двигаться, судорожно повторяя: «Мама!.. Мама!.. Мама!..»

После четырех операций специалисты известили графиню, что недостаток кальция и прочих жизненно важных веществ в костях Анри сводит на нет все их усилия.

— Ему необходимо прежде всего укрепить кости… В этой связи, мадам, настоятельно рекомендуем вам курорт Роайян. Его воды принесут несомненную пользу…

И снова начались мучительные переезды. Роайян… Гийон… Мон-Дор… и опять Пломбье… Бареже… Эвиан…

Только теперь ноги Анри сковывал гипс. А долгие же переезды превратились в довольно трудоемкую процедуру, в ходе которой его несколько раз перекладывали с одних носилок на другие. Все начиналось с того, что одетые в белое санитары поднимали его с кровати и несли вниз, к черному ходу отеля, где уже дожидалась карета скорой помощи, в которой его доставляли на вокзал. Затем мальчика переносили в купе поезда; несколько часов спустя поезд останавливался на точно таком же вокзале, где тоже ждала карета, мчавшая их уже в другой отель, где его несли в незнакомую комнату и клали в незнакомую кровать, — и все начиналось сначала. На новом месте все было другим, только мучившая его боль оставалась прежней.

Доктора советовали это, доктора рекомендовали то… Один знаменитый хирург заявил, что до сих пор его лечили неправильно, и настоятельно советовал заново сломать кости и сделать новую операцию. Которая не принесла ровным счетом ничего, кроме новых страданий, оказавшись такой же бесполезной, как и все предыдущие. Другой известный врач в течение целых трех месяцев применял к Анри новую и доселе малоизученную методику лечения, так называемую «электротерапию». Третье светило гарантировало скорое выздоровление от лечебного массажа. Анри приходилось принимать горячие серноводные ванны, после чего его ноги и бедра усердно растирали опытные массажисты, которые хоть и много повидали на своем веку, но все равно неизменно отводили глаза, лишь бы не видеть мучений ребенка. Один врач советовал одно, потом другой рекомендовал что-то другое… Все было испробовано, и все оказалось одинаково бесполезно.

Постепенно доктора стали бывать у них все реже и реже. Когда же они приходили, то тихо переговаривались и многозначительно качали головами, признавая тем самым свое поражение.

К этому времени тупая пульсирующая боль стала для Анри частью его существования. Он попросту привык к ней — так человек, живущий у моря, со временем привыкает к постоянному рокоту прибоя: шум волн может быть то тише, то громче, но его присутствие постоянно. Иногда «атаки» повторялись, но со временем это происходило все реже и реже.

Так прошел год.

В конце концов сын и мать уверились в невозможности выздоровления. Под одной крышей с ними поселился незримый призрак по имени Безнадежность. Она витала повсюду — они ежеминутно, ежесекундно ощущали ее присутствие, тень ее то и дело нависала над кроватью больного. Адель и Анри даже избегали встречаться взглядами, чтобы нечаянно не увидеть в глазах самого близкого человека ее отражения. Мальчик уже привык к мысли, что ему уже никогда не суждено встать с кровати, что он уже никогда не сможет ходить. Теперь костыли, которыми он когда-то пользовался в Бареже, казались ему воплощением какой-то сказочной, недосягаемой свободы. Очевидно, его ноги навсегда останутся закованными в гипс. И он окажется на всю жизнь прикованным к кровати, рисуя на белом листе потолка воображаемые картины и угадывая время по крохотному лоскутку неба, видневшемуся в окне. Иногда к нему приходили воспоминания о «Фонтанэ», Морисе, играх в индейцев — но только теперь все это представлялось чем-то далеким и нереальным, как будто и не было ничего. Внешний мир исчез. Осталась только мама. Мама!.. Ее лицо было последним, что он видел вечером, забываясь тяжелым сном, и первым, что он встречал, просыпаясь по утрам. Ее бледное, осунувшееся лицо с безмолвной мольбой в глазах…

Ему исполнилось четырнадцать. Из-за долгой болезни щеки Анри приобрели восковую бледность, нос еще больше заострился, но вот кожа казалась по-детски нежной и гладкой. Рост его остался прежним, таким же, как и пять лет назад при их отъезде из Парижа. С виду он ничуть не изменился — все тот же мальчик, ученик младших классов «Фонтанэ». Время от времени мать разглядывала его узкую грудь, хрупкие запястья, слабые руки, с ужасом думая о том, что ее сыну суждено жить с телом ребенка.

Чудо произошло в Ницце. Они снова остановились в «Симье», где ему когда-то впервые удалось ненадолго побороть болезнь. И как тогда, через распахнутые окна из сада доносился аромат цветущих мимоз.

— Мама! Мамочка! Представляешь, у меня вчера ноги совсем не болели! — закричал он как-то утром, едва она появилась на пороге. — И сейчас не болят. И еще… — он осекся, внезапно смутившись, — сегодня утром у меня совсем не было температуры.

— Не было температуры! — Адель знала, что за долгие годы болезни он научился безошибочно определять свою температуру и без градусника, однако не смела надеяться. — Откуда ты знаешь? Ведь ты не доктор…

— А ты посмотри сама, — усмехнулся он.

Стараясь ничем не выдать охватившего ее волнения, графиня взяла градусник. Все верно, жара не было. За два последних года это первое утро без жара и лихорадки! Она сделала отчаянное усилие над собой, пытаясь усмирить бешено колотившееся в груди сердце.

— Что ж, посмотрим, что будет к вечеру, — подчеркнуто спокойно проговорила она, сумев взять себя в руки. — Ну, малыш, а что ты хочешь на завтрак?

Вечером температура осталась нормальной. И на следующее утро взгляд Анри был ясен, лоб не горел. Он улыбнулся, увидев мать в дверях.

— Налицо явное улучшение, — осторожно констатировал доктор по прошествии нескольких дней, нервно постукивая пенсне о ладонь.

В течение следующей недели выздоровление шло полным ходом — «замечательно, просто замечательно!». В первый раз за все время переломы действительно начали срастаться, и к концу месяца речь уже шла о том, чтобы снять гипс.

Тем не менее мать и сын все еще не могли поверить такому счастью. Они просто подолгу глядели друг другу в глаза, и их сердца переполняла невыразимая радость. У них было одно заветное желание — одно на двоих, о котором ни он, ни она не смели говорить вслух.

И вот настал день, когда доктор снял гипс и объявил, что лечение закончено. Конечно, его ноги после множественных переломов уже не смогут служить ему так верно, как прежде, но ходить Анри будет. Доктор был готов поклясться своей репутацией. Ходить он будет. Сначала на костылях. А потом — кто знает, что потом? Короче, ходить он будет, как любой нормальный человек. Ну, в крайнем случае, придется пользоваться тростью.

— Да, госпожа графиня, это настоящее чудо, — повторил врач, подхватывая саквояж и направляясь к двери. — Сейчас самое главное для мальчика — это сон. Вот лучшее лекарство для него. Сон укрепит его здоровье и поможет восстановить силы. Я ничуть не удивлюсь, если в скором времени ваш сын снова начнет расти.

После ухода доктора Анри и мать еще долго сидели, крепко обнявшись, и плакали от счастья, оглушенные взволнованным стуком собственных сердец.

Теперь дни уже не мучительно тянулись, как прежде, а стремительно пролетали, сменяя друг друга. Мать много читала ему вслух. Они могли дни напролет играть в шашки, разложив доску на кровати и подолгу обдумывая каждый ход. Она усаживала его на кровати, подкладывая под спину подушки, приносила бумагу с карандашами и позировала для бесчисленных портретов. Она ласково, но настойчиво уговаривала его съесть еще кусочек курицы, еще кусочек хлеба, еще ложечку сливок.

Иногда, коротая полуденные часы, мать предавалась воспоминаниям о детстве, о годах, проведенных в монастыре Священного сердца в Нарбонне. Однажды она рассказала Анри о подруге детства — Анжелике. «Мы с ней были неразлучны, но вскоре после отъезда из монастырской школы она вышла замуж за морского офицера. И с тех пор я так и не получила от нее ни единой весточки…»

Что же касается Анри, он жил как в сказке. Его ноги были освобождены из гипсовых оков! Он снова мог рисовать; он мог двигаться и в самом скором времени собирался снова встать на ноги! Никто другой на всем белом свете не прочувствовал бы в полной мере важность происходившего с ним. Это было невозможно выразить словами, ибо никому из окружающих не дано было понять, как это здорово, когда ты можешь пошевелить пальцами ног, а потом согнуть ноги в коленях, чувствуя, как пульсирует кровь в венах… Подобно жеребенку, нежившемуся на лугу в душистом клевере, он то и дело переворачивался с боку на бок в кровати — просто так, потому что ему нравилось это ощущение. Но замечательней всего было снова видеть мать счастливой, улыбающейся. Эмоции переполняли сердце графини, и она то и дело опускала глаза, не желая ни с кем делиться своим счастьем.

Как и обещал доктор, вскоре Анри действительно начал расти, однако крайне непропорционально. Он стал заметно шире в плечах, в то время как ноги его остались такими же, как прежде, — это были хлипкие ноги ребенка, к тому же изуродованные фиолетовыми синяками и рубцами.

Детство исчезло с его лица, подобно маске, снятой невидимой рукой. Голос его больше не был по-мальчишески звонок. Некогда аккуратный носик превратился в бесформенную выпуклость, зажатую между огромными впадинами ноздрей. Зрение заметно ухудшилось, и доктор велел Анри носить очки. Так что теперь пенсне на шелковом шнурке стало неотъемлемой частью его жизни: это была последняя вещь, с которой он расставался поздно вечером перед отходом ко сну, и первая, которую он нашаривал утром сразу после пробуждения. Его щеки, руки и грудь покрылись черным пушком. И уже ничто не выдавало в нем милого, непосредственного ребенка, которым он был совсем недавно. Он стал мужчиной. Видимо, спеша наверстать упущенное, природа перескочила через юность.

Мать со страхом наблюдала за этой метаморфозой — за тем, как ее сын превращается в мужчину, при этом оставаясь наполовину ребенком. На все ее отчаянные мольбы доктора лишь разводили руками, отвечая, что длительная болезнь вызвала сбой в работе каких-то желез, результатом которого и стало подобное неконтролируемое, одностороннее развитие. В конце концов эскулапы объявили, что наука здесь бессильна.

И тут впервые за все время самообладание ей изменило. Графиню охватила паника. Внутренне она была готова безраздельно посвятить жизнь уходу за прикованным к постели инвалидом. Но даже в кошмарном сне ей не могло привидеться, что сын превратится вот в такого нелепого близорукого уродца.

Ночью, когда Анри засыпал, она склонялась над ним и, закусив губу, с трудом сдерживая слезы, подолгу всматривалась в незнакомое, поросшее черным пушком лицо молодого мужчины, отчаянно пытаясь отыскать в нем хоть какие-то черты милого и славного ребенка, каким он был когда-то. Неужели это ее сын, ее Рири, который резвился с ней на лужайке перед замком, который бросался к ней в объятия, возвращаясь домой после школы? За какие такие грехи им было уготовано такое испытание?

Она написала графу, и тот незамедлительно приехал. Когда отец переступил порог комнаты Анри, его лицо мертвенно побледнело. На какое-то мгновение он застыл в дверях, лишившись дара речи.

— Папа! — закричал с кровати Анри. — Я скоро буду ходить! Доктор говорит, что я встану на ноги! Гляди! У меня сняли гипс!

Он отбросил в сторону одеяло.

Но граф не слышал его. Что это за шутки? Кто впустил сюда этого бородатого мерзкого карлика в дурацком пенсне? Нет, не может быть! Это не его сын! Не может быть, чтобы это был его сын, его единственный сын, наследник древнего рода!

— У меня больше ничего не болит, и доктор говорит…

Все еще не понимая, что происходит, граф машинально сделал несколько шагов в сторону кровати и остановился в замешательстве, по-прежнему глядя во все глаза на Анри.

— Мой бедный, бедный мальчик! — выдохнул он в конце концов.

А затем порывисто развернулся и поспешно вышел из комнаты.

Несколькими секундами позже громко хлопнула входная дверь.

— А почему папа убежал? — спросил Анри у вбежавшей в комнату матери.

— Ну ты же знаешь… папе некогда, у него мало времени. — Она сосредоточенно принялась взбивать подушку. — Он скоро вернется.

Подспудно Анри чувствовал, что мать говорит неправду, и когда несколько дней спустя она упомянула в разговоре, что графу пришлось срочно вернуться в Париж, то он просто вздохнул:

— Ну, ведь у папы столько дел, да?

Однажды утром он собрался с духом и спросил у матери напрямую:

— Как ты думаешь, мои ноги еще вырастут?

— Твои… твои ноги? Ну да, конечно… нужно только немного подождать. Ведь они так долго были в гипсе, что мышцам еще надо окрепнуть. На это уйдет еще какое-то время. Ну, может, год или два…

Ее волнение передалось сыну, и впредь он подобных вопросов не задавал.

Вскоре ему разрешили вставать и выходить на лоджию. Вдали сверкал на солнце скрытый за листьями пальм залив Анж. Все как и шесть лет назад. Снова он слышал щебетание птиц и треск цикад. В саду под окнами царило необыкновенное оживление, ибо в отеле остановилась сама королева Виктория. Несколько раз он даже видел, как августейшая особа в траурных одеждах садилась в карету, отправляясь на ежедневную прогулку.

— Доктор говорит, что недели через две-три ты достаточно окрепнешь, чтобы выходить на прогулку, — как-то раз объявила мать. — Так что самое время обновить гардероб.

К Анри пригласили портного, заранее проинформированного об особенностях юного клиента. Так что когда мастер вошел в комнату, то ровным счетом ничем не выдал своего удивления, а тут же принялся ловко снимать мерки с Анри, будто ему каждый день приходилось шить костюмы для бородатых молодых людей с широкими, мускулистыми плечами и по-детски хилыми ногами.

Вскоре Анри вместе с матерью отправились на прогулку среди холмов Ниццы. Они проехались по Гранд-Корниш, а потом побродили по залитым солнцем аллеям Ферра.

Анри ощущал себя заново рожденным. Он с волнением смотрел сквозь стекла пенсне на окружающий его мир.

— Гляди! Мама, гляди! — то и дело восклицал он.

Иногда ему казалось, что он вот-вот задохнется от счастья.

На глаза то и дело наворачивались слезы радости. Он хватал ее руку и прижимал к щеке.

Однажды они добрались до самого Мантана, откуда сквозь легкую дымку, окутывавшую берег Итальянской Ривьеры, виднелся купол собора Сан-Ремо.

— Давай как-нибудь съездим туда. Только ты и я, — предложил Анри. — Давай поедем в Италию?

На обратном пути они молчали, крепко держась за руки. Над землей спускались сумерки, и на фоне опалового моря черные силуэты кипарисов казались неподвижно застывшими в молитве долговязыми фигурами.

Теперь мать и сын все чаще заводили разговор о возвращении домой. Оба сходились во мнении, что возвращаться в замок не стоит. Слишком уж много безрадостных воспоминаний ждало их там.

Однажды утром мать вошла к нему в комнату и присела на краешек кровати. С минуту она пристально разглядывала сына, безвольно опустив руки на колени. Он подумал, что даже во время тех страшных приступов он не видел графиню столь бледной и расстроенной. Ее блестящие золотисто-каштановые волосы, казалось, потускнели, под глазами залегли темные круги, а уголки губ уныло опустились.

— Рири… — произнесла она наконец. — Доктора говорят, что ты совершенно поправился. Они сделали все, что могли. И если хочешь, мы можем возвратиться в Париж…

У матери перехватило дыхание. Подобно надломленному цветку, она повалилась на кровать и уткнулась лицом в одеяло, так что ему была видна лишь ее белая шея и плечи, сотрясаемые приглушенными рыданиями.