Серебряный город мечты

Регина Рауэр, 2023

Извилисты и тихи улицы серебряного города Чехии, спокойна и размерена его жизнь. Ушли в прошлое и величие, и старые тайны.Забылись.И темные страницы истории стали всего лишь легендами, до которых, потерявшему всё и сбежавшему от мира, Диму Вахницкому нет никакого дела.Его жизнь окончена.Даже если Кветослава Крайнова считает иначе.Но старинная кукла, которую получила в подарок Квета, заставит его изменить свое мнение, узнать забытые легенды Кутна-Горы и правду о серебряном городе…

Глава 10

Квета

Дом огромен.

Мрачен.

И за провалами панорамных окон клубится темнота. И цепочка фонарей вдоль каменной дорожки к дому эту темноту лишь подчёркивает. И пани Гавелкова за моей спиной испуганно затихает, перестает бормотать взволнованно и недовольно.

Не требует больше не соваться одной.

Не причитает, что Дим — мощь загробная — совсем почернел и что сердце её при виде мальчика разрывается от жалости, посему свичкову на сметане по-семейному рецепту и с клюквой она ему принесла.

Подкормить.

Ибо всё равно Йиржи — беспутный и бестолковый — уехал столь не вовремя в Брно, хотя пани Магда, как чувствовала, не хотела его отпускать.

— Вы совсем неразумная молодежь, — пани Гавелкова сетует.

Подытоживает.

И я, взбегая на террасу, согласно киваю.

— Вечно мчитесь куда-то, не остановитесь.

Остановимся.

Остановлюсь и даже повернусь от дверей, чтобы улыбнуться и застывшей около ступеней соседке сказать:

— Пани Магда, спасибо вам, но дальше я сама.

Одна.

Пусть она и собирается возразить в который раз, сводит тонкие линии бровей к переносице, сверлит взглядом, не давая уйти и отнимая секунды.

— Кветослава…

— Пани Магда…

— Кветослава!

— Пани Магда, в доме собака и вас она не знает, — я говорю.

Быстро, поскольку время ощущается почти физически. И оно, время, ускользает, убегает, как убегают капли недавно закончившегося дождя с покатой крыши.

Торопит.

— Ты безбожно упрямая! Ребёнок так и не стал взрослым человеком!

— Стал, пани Магда, — я возражаю.

Едва слышно.

И дверь открываю.

Оставляю шевельнувшийся в груди страх за порогом, шагаю во мрак, разорванный светом полумесяца и подсветкой террасы, и дорожка лунного света стелется из гостиной в прихожую, упирается в лестницу.

Ослепляет.

Осколками стекла.

И Айт, сидящий на нижней ступени, вскакивает, пятится неловко задом, чтобы на пол не ступить, скулит тоскливо, и глядит он на меня блестящими глазами, в коих плещется человеческая растерянность.

— Где Дим, Айт? — я спрашиваю.

Беззвучно.

Но умная собакен понимает, поворачивает морду к черноте кухонного проема и снова смотрит на меня.

Ворчит глухо, говорит на своём, собачьем, языке.

Объясняет.

— Он тебе запретил спускаться, да?

Да.

Ведь иначе Айт пошёл бы за ним, не бросил, и на лестнице, тревожно вслушиваясь в звенящий грохот, а затем в ещё более звенящую пугающую тишину, он бы не остался. Но Дим приказал, рявкнул непривычно зло и металлически.

Опасно.

Так, что шерсть на загривке встала дыбом.

Захотелось заскулить.

Впрочем, он и заскулил, завыл отчаянно, когда тишина окончательно поселилась в доме, расползлась по углам вместе со страхом и едким удушающим запахом тёмного пойла, которое так любил Дим.

Но сегодня почему-то бутылки с этим пойлом разбил.

Запретил быть рядом.

И я должна понимать, что он, Айт, не мог ослушаться приказа.

— Я понимаю, Айт, понимаю, — я шепчу тихо, треплю его по похожей на медвежью голове, и жесткая шерсть под пальцами придает храбрости, успокаивает, и в глаза, приседая, я ему заглядываю просительно. — Ты молодец, ты умница у нас, Айт. Потерпи ещё немного, хорошо?

Хорошо.

Он понимает.

Он посидит и подождет.

Он ведь умеет ждать, лучше всего на свете умеет ждать. Айт вздыхает шумно, обдает горячим дыханием, умещается немыслимым образом на одной ступени, что для него слишком узка, и голову на передние лапы он кладет.

Наблюдает за мной.

И в кухню, дыша через раз от сладковато-пряной вони рома, я иду по миллиарду сверкающих осколков, что сухо и колко хрустят под каблуками.

— Дим!

Я зову.

Щёлкаю выключателем, который заливает кухню белым светом, бьёт по глазам, заставляя неловко попятиться, удариться о перевернутый стул и покачнуться.

— Дим!!!

Ни одной целой бутылки.

Посуды.

Стоящих стульев.

И ступать по белоснежным обломкам фарфора получается как-то отстранённо. Огибаются стулья и рассыпанные по чёрному полу зелёные яблоки, что на контрасте, и я лишь выдыхаю, когда не обнаруживаю Дима, лежащим за барной стойкой.

— Димо!!!

Где ты?

Айт не мог ошибиться.

Дверь в погреб не заперта.

И по верхнему — кухонному — выключателю я ударяю, не дышу, пока трещит и моргает старая лампочка, освещает всё же неохотно широкую лестницу и сутулую неподвижную фигуру на середине.

— Дим…

Он не откликается.

И семь ступеней до него растягиваются в лестницу Иакова, на которой подкашиваются ноги, и за шершавую ледяную стену, царапая ладонь, приходится держаться.

Спускаться слепо.

Опускаться, не касаясь, рядом.

Чтобы зажатую полупустую бутылку в его руках заметить, скорее почувствовать, чем увидеть, как он её поднимает и, запрокинув голову, пьёт.

Молчит.

И можно было не мчаться, нарушая все писанные и неписанные правила дорожного движения. И можно было не появляться от слова «совсем». И можно не вести, отстраненно и вежливо, светские беседы.

У нас не получится.

Поэтому виднеющуюся в проёме часть погреба я рассматриваю молча.

Тоже.

— Там, в гостиной, ваза разбилась. И остальное… — Дим заговаривает спустя бесконечность, сообщает безразлично, — …я заплачу твоему отцу.

Не заплатит.

И пальцы, сдерживая дрожь, которой прошивает враз от его последней фразы, приходится сцепить. Выудить в зашумевшей голове слова, протолкнуть их, физически ощущая, как они карябают горло:

— Папа умер, Дим.

Ещё в октябре.

Когда Прага стала золотой, а над Влтавой пред рассветом поплыли самые белесые и густые туманы в году. Когда гремел фестиваль света, мерцали старинные дома радужными цветами, плясали и играли тени, делая сказку былью. Когда утро началось со звонка папы и его трубного голоса, которым он читал лекции, слышимые отчётливо даже на самом последнем ряду, и который пани Власта, страдальчески морщась и прикладывая тонкие пальцы к вискам, называла «иерихонским».

Папу пани Власта не любила.

А он в то утро шутил и требовал вечером быть у него, обещал фирменные драники и лучший во всей Праге бурчак¹³, что имел идеальное соотношение сахара и алкоголя и что был привезен старинным приятелем.

Ибо он, приятель, увлекся на пятом десятке винодельем, и вечные дискуссии двух профессоров египтологии разбавились жаркими обсуждениями сортов винограда, в которых они оба — по моему вредному мнению — ничего не понимали.

В пять вечера семнадцатого октября, когда я прощалась с Любошем и смеялась, что придется бессовестно врать, соглашаясь, что бурчак на этот раз вышел идеальным, позвонил именно старинный приятель.

Сообщил.

— Прости, — Дим вырывает из памяти.

Что холодна и мертва.

Не больно.

Почти.

— Сердце. Обширный инфаркт миокарда. Бывает.

Так сказали.

Кто-то.

И кто сказал, глядя равнодушно и выговаривая безразлично, словно обливая ушатом ледяной воды, не вспомнить. Не сообразить, где я потеряла туфли, побежав, не поверив, от редакции до Философского факультета Карлова университета.

— Ты не говорила, — Дим произносит неловко, после очередной паузы, пьёт, усмехается после криво и горько непонятно чему, — а у меня у Алёнки сегодня день рождения.

И «почему» можно не спрашивать.

И сказать хоть что-то я не могу, нечего: знание наперёд, что все слова выйдут картонными и неловкими.

Ловко у нас получается только молчать.

— Почему она, а не я?.. Она… она ведь боялась, понимаешь? Алёнка говорила, что мы слишком счастливы, что так не бывает, что что-то обязательно случится, а я… я же смеялся и… я только смеялся, отмахивался, даже злился, что она придумывает себе глупости. Надуманные страхи. Они бы не умерли, если бы я не отмахивался, да?

Нет.

Но мой ответ ему не нужен.

— Мы не остались тогда… — он выдыхает, и от его тона внутри индевеет. — Я ездил. Перед тем, как уехать, я ездил к Алёнкиным родителям. Я знал, что они не хотят меня видеть, просили передать, чтобы я даже на кладбище не смел появляться, но…

Он поехал.

Появлялся на кладбище далёкого Загорского.

Не раз и не два.

И, если бы дядя Владя с Кириллом ему дали, то он бы остался там жить. Вот только они не дали, и по физиономии, забирая силком и таща до машины в первый раз, Кирилл был вынужден ему съездить.

Дарийка рассказывала.

— Мне надо было поговорить, попросить прощения, сказать… Лариса Карловна сказала, что она просила меня в тот чёртов вечер остаться, но мы не остались. Она спросила, как я с этим буду жить дальше… Они отказались брать деньги. Я понимаю, но пенсии маленькие и им некому больше помогать. Я пытался объяснить, что не откупаюсь, что помочь…

Вот только его помощь им не нужна.

И понять их можно.

И нельзя.

Мы по разные стороны баррикады, где у каждой стороны своя правда, и винить у меня выходит как раз их и Алёну. Не будь её в его жизни, и ни в какой Загорск Дим бы не поехал, и в аварию ни в какую бы он не попал.

— Она сказала, чтобы я жил, если смогу… жить. Только я и не могу… — он говорит яростно, тише с каждым словом, и последнее получается призрачным шелестом.

Который я, впрочем, слышу слишком отчётливо.

Остро.

А Дим швыряет бессчетную бутылку, что вдребезги и тоже… остро.

— Жить не могу и умереть не могу, — он кривится.

Поднимается и шатается.

Кажется, что свалится, покатится по длинной лестнице вниз на каменный пол, разобьется, осуществляя самую заветную мечту, на этот раз окончательно.

— Дим!

Крик вырывается сам, раскатывается звонко и отчаянно.

И хватаюсь я за него не менее отчаянно.

До судороги.

— Пойдем наверх, пожалуйста…

— Зачем?

Он отступает.

Спускается на пару ступеней ниже, покачивается и затылком к стене приваливается. Оказывается совсем близко, лицом к лицу.

И его лицо я рассматриваю жадно.

Вглядываюсь в знакомо незнакомые черты.

В глубоко впавшие щёки, заострившиеся сверх приличий скулы, колкую даже на вид тёмную щетину. Появившиеся морщины в уголках глаз и черноту под провалами этих самых глаз, тёмных, почти чёрных, в которых, как в бездну, и смотреть, и падать.

— Больше не нравлюсь? — Дим ухмыляется.

Смотрит пристально, и взгляд для вдрабадан пьяного у него слишком трезвый.

Холодный.

— Нравишься.

— Ты зачем приехала, Север? — он спрашивает желчно.

Отдирает мою руку от своей футболки, сжимает запястье, на котором уже расцвели чёрные узоры синяков от хватки Марека, отводит мою руку в сторону, и от боли я все же шиплю и рукой дергаю, но Дим держит крепко.

— Пусти. Пани Гавелкова, соседка, принесла свичкову и услышала шум. Она мне позвонила. Хотела в полицию, но решила сначала мне.

— И ты, конечно же, примчалась, — он заключает издевательски, рассматривает, тянет к себе, и сантиметры между нами становятся миллиметрами. — Иди, иди за мной — покорной и верною моей рабой¹⁴…

— Замолчи, — я прошу.

Закрываю, не выдерживая его взгляда, глаза.

А над головой, спасая и разряжая напряжение, раздается мужской голос, интересуется насмешливо, давая признать Йиржи:

— Алоха, друзья мои! Вы чего мне Магдичку пугаете?!

— Мы не пугаем, — Дим кривится.

Отталкивает меня и сам от стены отталкивается.

Раскачивается.

И удержать от пересчета ступеней я его успеваю в последний момент.

— Дим!

— Я сижу в господе, потягиваю пиво и жду свой ужин, когда мне звонит Магдичка и шумит, что ты сошла с ума, а твоего жильца убили, — Йиржи сообщает буднично, сбегает, грохоча берцами, стремительно.

И Дима, который обмякает как-то враз, он подхватывает, резюмирует проницательно, глядя на меня поверх его головы:

— Что у вас здесь произошло, я так понимаю, лучше даже не спрашивать.

— Не спрашивай, — я соглашаюсь.

Мешаюсь под ногами, пытаясь помочь, и Йиржи на меня сердито шикает:

— Ветка, я в состоянии дотащить до кровати эту немощь. В нём живого веса меньше, чем в туше вепря, купленного мной сегодня для свадьбы. Не косись даже левым глазом! Свадьба в «Аду», а не у меня. Тьфу на тебя, Ветка! Молодые хотят королевский размах гуляний.

— И национальную кухню?

— А как же, — Йиржи пыхтит согласно, прислоняет Дима к кухонной стене, закрывает ногой дверь погреба и уточняет деловито. — Спальня на втором?

— На третьем, мансарде.

— Прелестно. Двери открой.

Открою.

Придержу за ошейник Айта, который при нашем появлении вскакивает, обнажает молчаливо белые острые зубы.

— Айт, нельзя. Йиржи — друг.

— Друг, — друг пыхтит охотно.

Игнорирует недовольный оскал, и по скрипучей, рассохшейся ото времени, деревянной лестнице его шатает на пару со что-то бормочущем себе под нос Димом. И поднимаются они долго, собирают, приглушенно матерясь, все косяки и углы.

И на кровать ничком они падают вместе.

— Всё, — Йиржи перекатывается на спину.

Раскидывает руки, дышит тяжело и шумно, и сообщает он, глядя в потолок, флегматично:

— Кто б сказал, кто б рассказал, что я буду таскать твоих мужиков, Ветка.

— Спасибо.

— Пожалуйста. Я Магдичку успокоил и отправил домой, но завтра она явится, — он смачно и заразительно зевает, приподнимается на локтях, чтобы на посеревшее небо за окном посмотреть, взглянуть на часы и удивленно-печально констатировать. — Верней, уже сегодня. Пять утра, Ветка.

— Угу, — я подтверждаю.

Подхожу к кровати, чтобы окончательно уснувшего Дима перевернуть, уложить на бок.

— Что «угу»?

— Что надо накормить Айта, выгулять, — я перечисляю послушно, тяну Дима за руку, — прибрать дом, дабы твоя тётя не пришла в ужас, придя за подробностями и объяснениями.

— Тебе поспать надо в первую очередь, Ветка, — Йиржи тянет жалостливо.

Взирает.

И стукнуть его хочется, как в детстве.

— Я посплю.

— Когда? — он фыркает.

Перестает наблюдать за моими тщетными попытками сдвинуть Дима и сам его переворачивает, подкладывает заботливо подушку и сунувшегося под руку Айта самоубийственно щелкает по носу, посылает его за поводком и мне возразить не дает.

— Ты спать, я кормить и выгуливать собаку. Остальное после обеда, — он приказывает и пальцем мне грозит. — И не беси меня, Ветка, иначе я тебе снова подложу в кроссовок крысу.

— Не подложишь, — я улыбаюсь невольно.

— Конечно, не подложу! — Йиржи признает возмущенно. — Ты тогда не стала визжать, как положено всякому девчачьему созданию. Ещё достала эту мерзкую гадость за хвост и разглядывала.

— Я провела детство в Каире. Город Мусорщиков¹⁵, вот где настоящие крысы, Йиржи.

— Избавь от подробностей, — он просит с показной брезгливостью и поводок, принесенный Айтом, берет, чешет сообразительного друга человека за ухом. — У меня и так от тебя психологическая травма на всю жизнь.

— Ты так с ней и не справился?! — я ужасаюсь.

Выхожу следом за ними в коридор, прикрываю дверь и… мешкаю.

Думаю.

— Тазики обычно хранятся в ванной и да, его лучше одного не оставлять, — Йиржи, словно читая мои мысли, своим пониманием злит. — Кровать огромная, тесно не будет. Да и…

— Без «и», — я его перебиваю.

И соглашается, пожимая плечами, он глубокомысленно:

— Ну да.

— Йиржи…

— Мы ушли, Ветка, нам ещё из дома выбираться, — Йиржи расплывается в самой обаятельной и невинной улыбке, коих у него сотня.

Удаляется, насвистывая.

А я… возвращаюсь.

Оставляю найденный в ванной таз на прикроватной тумбочке и на край кровати, отворачиваясь от Дима и не раздеваясь, всё же ложусь. Даю себе обещание, что проснусь и уйду раньше, чем он встанет и увидит меня.

Примечания

13

Бурчак (burčak) — молодое вино из чешского винограда, которое можно продавать с сентября по ноябрь. Бурчак — главный герой и напиток праздника сбора винограда (Винобрани), который приходится на начало осени.

14

А. Блок «Демон»

15

Город Мусорщиков — квартал на окраине Каира, население которого занимается сбором мусора по всему городу с целью последующей его переработки и утилизации.