Три желания, или Дневник Варвары Лгуновой

Регина Рауэр (2023)

«Напиши свои желания до полуночи, и они исполнятся к сентябрю», — пообещал мне один настырный парень в мой самый невезучий день.«Хочу найти жилье, ручного енота и встретить парня, что окажется любовью всей моей жизни», — старательно и послушно вывела я в состоянии нестояния за пять минут до полуночи. А на следующий день… я нашла квартиру, обзавелась енотом и познакомилась с любовью всей моей жизни.И совсем неважно, что квартиру я теперь снимаю со самым странным типом на свете, енота мне дала на время подруга, а на роль «любви всей моей жизни» претендуют сразу три парня.Я, Варвара Лгунова, справлюсь со всем!

8 июня

— Варя?

— М-м-м?

— Варвара, вы меня слышите?

— Угу, — я, медленно разлепляя ресницы, подтвердила неохотно.

Зажмурилась тут же быстро, и свободной рукой глаза для надежности прикрыла. Солнечный свет, ослепивший враз и до слёз, скорости этому придал неплохо, разбудил куда лучше, чем звонок.

И птички.

Что за окном чирикали мерзопакостно, пели до противного жизнерадостно. Залетал, играя невесомым тюлем, в комнату ветер, приносил запах лета и раннего утра, прохладу. И около уха сопели тихо и умиротворённо, щекотали шею.

Что…

Я попыталась сесть.

Сообразить, что происходит, где я и кто это рядом пыхтит. Впрочем, с последним я разобралась быстрее всего. Признала по влажному носу и жаркому меху вконец обнаглевшего и потолстевшего — диета ждёт тебя, поганец! — Сенечку, что на мне удобно растянулся, вякнул недовольно, когда с себя я его спихнула. Попыталась распутаться в не пойми откуда взявшемся пледе, попутно соотнося знакомый голос с именем, которое тоже вроде знакомое, но… в памяти оно всплывать отказывалось.

И, чувствуя, как трещит голова от всего и сразу, я постаралась поддержать разговор бодро-задорным голосом, ибо как я могу спать в… в…

Да, а, собственно, который сейчас час?!

— Варя, простите, что звоню в столь раннее время…

Я, наконец-то выбравшись из огромного и теплого пледа, села на полу, провела рукой по лицу, пытаясь проснуться окончательно. Поежилась, сразу замёрзнув и потянувшись обратно к пледу, от холода, а в голове от этого же холода щёлкнуло, и знакомый голос таки соединился с именем, точнее сначала из памяти вынырнула фамилия.

Гордеев.

–…надеюсь, что я вас не разбудил…

Ноутбук, по которому было стукнуто почти на ощупь, включился своевременно, загудел тихо, показывая привычную заставку с прозрачными мыльными пузырями, за которыми белые цифры времени я всё одно разглядела.

Подавилась, резко просыпаясь, зевком.

Полшестого утра?!

Он надеется, что не разбудил меня в полшестого утра?!

–…хотя, скорее всего, вы ещё спали.

Какой догадливый!

Ответить и ласково, и убийственно: «Ну что вы, Ярослав, я давно встала. Алексей Михайлович — мой кумир!» тянуло сильно, но исторический сарказм вряд ли был бы оценен и понят, поэтому вслух сказала я другое, спросила обеспокоенно:

— Что-то случилось, Ярослав?

Честно, зубами я скрипела только мысленно.

Материлась тоже.

— Я улетаю в Берлин на две недели, — Гордеев проговорил негромко, странным тоном, в котором извинения мне почудились. — Перед вылетом захотелось услышать ваш голос…

Злобный и охрипший со сна?!

Правда, это было бы мило, не будь на часах пять тридцать утра!

Очень злая, но уже далеко не такая сонная, я молча переваривала признания явного романтика и слушала повисшую между нами тишину. Странную тишину, ибо в ней призрачным эхом шумел и гудел далёкий аэропорт.

У которого свой, особенный, голос.

— По работе летите? — я всё же спросила.

Произнесла, когда молчать и слушать этот гул стало больше невозможно, а от обоюдного молчания появилось чувство неловкости.

Собственной дурости.

— Да, — он подхватил, заговорил торопливо и бодро, — планируем подписать контракт с немцами. Полгода шли переговоры и вот…

Контракт.

Ясно и понятно.

Он, смазывая объяснения, заразительно зевнул.

— Извините, — Гордеев, кажется, смутился.

А у меня возникли подозрения, что принцип: «Не спишь сам — не давай другим» люблю и претворяю в жизнь не только я.

Есть у нас что-то общее, да.

— Так и быть, — я, зевая в ответ, согласилась охотно.

— Всё-таки я вас разбудил.

— Да.

— Простите.

— Прощу, — я, снова зевая, головой согласно мотнула, уточнила мстительно, — часам к двенадцати. И даже индульгенцию вышлю. Голубиной почтой. Ждите.

— Варвара, вы всё же очаровательны, — Гордеев рассмеялся.

А я… я улыбнулась.

Сердиться на него долго как-то не получалось. Хотя с очаровательностью я бы и поспорила, не видел он меня по утрам, особенно во время сессии.

— А я эгоистичный дурак, — продолжал он, пожалуй, шутливо. — Готов каяться и извиняться. Просите что угодно, привезу из Берлина то, чего душа желает.

— Мне?! — я уточнила.

И растерялась.

От щедрости невиданного масштаба.

— Да, Варя, вам.

В голосе Гордеева послышалась улыбка.

А у меня перед глазами показался длинненький такой, как в мультиках, свиток, что мысленно раскатился на всю комнату. Привиделись соборы и дворцы, аккуратные улочки и старинные фахверковые дома.

Музейный остров.

И зоопарк со слоновьими воротами.

— Фотокарточку рейхстага, — в итоге буркнула я.

И вакцину от зависти.

Гордеев помолчал, а после скорее утвердил, чем спросил:

— Сердитесь?

Он издевается, да?

Конечно, я сержусь!

Мало того, что разбудили, можно сказать, ночью, так ещё и сообщили, что кто-то сваливает в Берлин со всеми его достопримечательностями и красотами, а кто-то остается в нашем родном и любимом городе, где каждый музей и здание, имеющее хоть какое-то историческое значение, изучено вдоль и поперек.

— Нет, не сержусь, — я, прогоняя остатки зависти, выдохнула и ответила уже серьёзно. — Ярослав, мне ничего не надо.

— Хорошо, — он отозвался после паузы, и его голос обиженным сделался, превратился в лёд. — Я вас понял, Варвара. Объявили посадку…

— Я поняла, — улыбку, что, кажется, вышла грустной, я скривила открывшему глаза еноту и показала язык. — Удачного полёта и мягкой посадки.

— Спасибо… Варя?

Он позвал.

Когда я почти отключилась, скользнула по экрану пальцем, но в последний миг замерла, застыла, чтобы, подумав не больше пары секунд, спросить:

— Да?

— Не исчезай из моей жизни.

***

Уснуть в этот день я больше не смогла, поэтому по-утреннему хмурого и сонного Дэна на завтрак ждала овсянка и сырники. На кашу он брезгливо поморщился и отодвинул, а сырники, всю тарелку, придвинул к себе.

— Сначала каша, — я выдала улыбку великого тирана и назидательным тоном проговорила. — Будущий врач должен знать о пользе правильного питания и овсянки, которую подают на завтрак всех английских аристократов.

Тарелка сырников уехала обратно на середину стола, а каша была водружена ему под нос.

— Кушай и наслаждайся.

— Варвара, ты не Варвара, а жестокий варвар, — печально констатировал мой сосед.

— Знаю, — жестокий варвар в моём лице оскалился безмятежно.

И мило.

И что я могу сделать, если овсянку в отличие от многих любила всегда?

Вообще считаю, что в садике меня недолюбливали именно из-за этого, а не потому что, как утверждает мама, я отбирала куклы у девочек, постоянно дралась с мальчиками и не давала никому спать в тихий час.

Вот.

— Ты… — Дэн, беря ложку, протянул тоскливо.

Не договорил.

Ибо зазвонил неожиданно мой телефон, заставил вздрогнуть, а высветившийся знакомый номер, что когда-то давно и невзаправду был подписан именем Геродота, заставил побледнеть, перестать язвительно улыбаться.

И из-за стола я вышла поспешно, сбежала в свою комнату, не обращая внимания на удивленный взгляд соседа и его неразборчивое восклицание. И дверь я закрыла плотно, посмотрела на вибрирующий телефон, который побелевшими пальцами сжимала.

Геродот.

Отец истории, как известно.

Тот, кто столь настойчиво звонил, для меня тоже отцом истории являлся. А ещё он был профессором археологии и куратором моей группы, что носился с нами уже два года, решал всевозможные проблемы и переживал, как за своих детей.

И я долго медлила прежде, чем ответить, но… за свои поступки ответ держать надо.

— Илья Германович? — я произнесла первой, проговорила непривычно робко.

И внутри что-то ухнуло.

Оборвалось, будто я с разбегу и вышки прыгнула в ледяную воду реки, как было однажды в детстве. Мы тогда искренне считали, что двадцать седьмого мая после трёх дней жары под тридцать вода успела прогреться, можно купаться.

Спас меня в тот день Ромка, вытащил.

— Варвара, здравствуй.

— Здравствуйте.

— Через час у вас начнется экзамен. Средние века, кажется?

— Да.

Я, пусть он и не мог видеть, кивнула осторожно. Почувствовала, как в голове противно и трусливо зазвенело, похолодело всё внутри.

Первый экзамен из пяти.

И если я передумаю, то ещё есть и шанс, и возможность. Только сесть на трамвай и проехать три остановки, перейти дорогу и зайти в корпус, а там пятый этаж и знакомая до боли большая аудитория.

— Варя…

— Илья Германович, я уже всё решила, — я перебила его быстро, решительно, пока эта самая решительность меня не покинула.

— Варя.

— И заявление я уже написала, — вот это я проговорила совсем скороговоркой.

И зажмурившись.

Я боюсь того, что он может сказать?

Да, боюсь.

Потому что я точно знаю, что он может… уговорить. Геродот убедит в своей правоте, разложит по полочкам всю мою глупость, и я… останусь. Ещё на год, а там мудрый отец истории снова найдет правильные слова или их даже не потребуется, потому что я смирюсь, напомню сама себе, что до окончания всего курс.

Поздно рыпаться.

— Заявление не проблема, — он говорит спокойно и вдумчиво.

Как всегда, как на лекциях, которые он нам читал на первом курсе, а мы, завороженно слушая, никогда их не пропускали.

Он же умеет говорить интересно, убедительно.

И я, оттолкнувшись от двери, выхожу на балкон.

Мне нужен свежий воздух.

— Нет.

— Варя… — в его голосе слышится горечь.

И я до боли и онемевших пальцев сжимаю телефон, что кажется обжигающе горячим, невозможно тяжёлым. Отшвырнуть бы его, выкинуть, чтобы не говорить, не травить себе душу и в выборе своём не сомневаться.

— Илья Германович, я не могу.

— Не хочешь, — он возражает проницательно, усмехается.

Да.

Так… честней.

Мочь могу, но больше не хочу.

— Что ж… зайди хоть со стариком попрощаться, Варвара Алексеевна, — Геродот вздыхает тяжело и, кажется, смиряется.

— Зайду, — я, не обращая внимания на слёзы, моргаю и обещаю.

Честно.

Я ведь ещё не забрала академическую справку и аттестат.

***

Второй день Мила не отвечала на звонки, не заходила в сообщения, сети. Она не подавала признаков жизни, и на неё это было совсем не похоже. Молчал и телефон Юрки, до которого дозвониться я тоже пыталась.

И поэтому к обеду, расхаживая по дому и роняя всё подряд, я начала волноваться, а к пяти вечера уговорила Дэна остаться с Сенечкой и, в сотый раз безрезультатно набирая номер, поехала к пропавшей со всех радаров подруге.

Открыла она не сразу, а как раз в тот момент, когда я уже была готова звонить Ромке, МЧС и бог знает кому ещё.

— Привет. Чего долбишь? — безжизненным голосом спросила Мила, отступая вглубь прихожей и кутаясь в не по-летнему махровый халат.

А я опустила руку, прекратив давить на дверной замок, и уставилась на неё.

— Милка… — это было единственное, что я смогла выговорить, разглядывая мою лучшую подругу детства и юности.

То, что стояло напротив меня, совсем не было похоже на Милу.

Нет.

Мила не такая.

Она весёлая, жизнерадостная, целеустремленная, немного циничная. Господи, да она любая, но только не поникшая и равнодушная!

У вот этой бледной копии моей Милы даже ярко-рыжие волосы потускнели, перестали виться задорными кудряшками, за которые ещё в детстве её дергал Ромка. Выцвели пронзительно голубые глаза, покраснели красноречиво.

— Мил, что случилось?! — оглядев её и отогнав промелькнувшие за секунду ужасы, едва слышно прошептала я.

Закрыла, наконец, зайдя, за собой дверь.

— Юрка ушёл.

— Куда ушёл? — я моргнула непонимающе.

Подумала заторможено про хлеб и магазин через дорогу, в крайнем случае, за углом. Там ассортимент больше.

Это же Юрка.

Юрец, как называл его, пренебрежительно кривясь, Ромка. Он Милку обожает, сооружает алтарь в её честь и молится ежедневно, как фыркает тот же Ромочка!

Куда он мог уйти?!

Только за хлебом…

— Не знаю, он не сказал, — Мила пожала безразлично плечами, пошаркала тапками в сторону кухни, уточняя раздельно и обстоятельно. — Собрал вещи. В чемодан. Из кожи. И ушёл. Вчера. Утром.

— Как?

— Ногами.

— Мил, я серьёзно!

Я, пойдя следом, взгромоздилась напротив неё за барную стойку, огляделась по сторонам, и такая знакомая кухня мне первый раз почудилась незнакомой.

Заброшенной и неуютной.

— Я тоже, — она отозвалась угасающим эхом.

Опустила, замолкая окончательно, голову на сложенные замком руки.

Тупиковый разговор.

И вздохнула уже я, подумала и встала, чтоб кофе сварить, ибо, когда всё плохо, мы покупаем красное полусладкое и грузинское, но, когда всё хуже некуда и жизнь летит в тартарары, как сегодня, мы варим кофе.

Чтоб зёрна сильной обжарки.

Горький шоколад.

И апельсиновая цедра.

Панацея ото всех проблем и разбитых сердец у каждого своя.

— Он сказал, что я не соответствую его уровню, — Милка заговорила негромко, начала рассказ, когда я, уже обжарив зёрна, в кофемолку их высыпала. — У него впереди карьерный рост и светлое будущее, а у меня… я сижу без образования в захудалом магазине затюханой продавщицей. Это мой потолок. Я же дура тупая.

Язык, чтоб не высказаться, я прикусила.

С-с-су… сумчатый.

Идиот.

Мила умная.

Просто дико упрямая и принципиальная. Либо всё, либо ничего. Ещё в десятом классе она решила быть клиническим психологом, грезила идеей людям помогать. И было бы всё легко и просто, по плану и мечте, поскольку экзамены она сдала хорошо, просто отлично. Ту же биологию лучше неё только Ромка написал, но… имелась одна проблема.

Единственная загвоздка.

Дорогая.

На клинических психологов в нашей областной столице учили только в медицинском и только платно. И цифра там значилась даже за один год такая, какой у Милы и ба никогда не было и быть не могло. И уезжать в другой город, ещё дальше от ба, Милка отказалась сразу и категорично, как и рассматривать другие варианты и институты.

Гордо задрав нос, она пошла зарабатывать на мечту. Мыла полы, сидела с детьми, раздавала листовки, работала в магазине.

И врезать Юрке за «затюханую продавщицу» я хочу сильно и лично.

— Ещё он в Турцию хотел, в июле, — Мила шмыгнула носом, — билеты уже заказал, а я… я не могу. У меня же ба, я ей обещала приехать. Помочь. Там грядки и картошка. Ба хорохорится, конечно, но ты же знаешь… Я ему сказала. И что он может поехать со мной. Решила позвать в деревню. Дура. У нас с этого всё и началось…

Ну да, в принципе, логично.

Где Турция, а где огород в деревне у ба.

У Анны Николаевны, что Милу и вырастила. Забрала в небольшой районный город из столицы, когда Милкина мать после первого сентября уехала за лучшей, а главное свободной жизнью. Она повязала с утра дочери банты, а после обеда, когда Милка с приехавшей по случаю торжества ба вернулись из школы, её уже не было.

Ни в квартире, ни в городе.

Осталась на память только записка.

И Анне Николаевне пришлось забирать внучку с собой, устраивать в школу, мою и Ромки. Так, в нашем классе во вторую неделю сентября, в общем-то, и появилась рыжая, веснушчатая и улыбчивая Мила Залесская.

Её посадили перед нами.

И за кудрявую прядь в первую же минуту Ромочка её дёрнул. Получил в ответ пеналом по вихрастой голове.

И вендетта была начата именно тогда, да.

Когда же мы закончили школу и уехали покорять столицу малую, то Анна Николаевна как раз вышла на пенсию, решила переселиться в деревню, благо там имелся чуть ли не двухсотлетний дом.

Так сказать, родовое гнездо.

— Просто, Варька, он же полгода ухаживал, — она, заторможенно подняв голову, уставилась на меня беспомощно и растерянно, — а теперь оказалось, что это я за ним бегала.

Чего?!

От изумления я чуть не проворонила кофе, успела с тихим, но прочувственным чертыханьем снять турку в последний момент.

И к столу я привалилась.

Обалдеть.

Я… я никогда не забуду этих в лучших традициях всех романтиков ухаживаний. Надписи на асфальте, милые и огромные пылесборники, признания с рупором во дворе дома, красивые стихи, охапки роз.

Поездка в Питер, когда Юрец, встав у одного из разведенных мостов на колено, кольцо жестом фокусника вынул, позвал чуть дрожащим от волнения голосом замуж.

Милка, расплываясь в счастливой и потому идиотской улыбке, рассказывала подробно.

— Вот же…

Это, пожалуй, было всё, что я не менее растерянно смогла протянуть в ответ.

Она же в который раз вздохнула.

И слёзы по щекам покатились бесшумно, брызнули.

— Ми-и-и-л, — я протянула жалобно, подошла, чтобы к себе её притянуть и по голове, как маленького ребёнка, погладить, предложить. — Хочешь, я Ромке позвоню, а? Он этому козлу мозги прочистит и на место вставит.

— Не хочу, — Милка, всхлипывая и утирая нос, улыбнулась сквозь слёзы. — Этот дурак в прямом смысле слова Ю-Юре мозги прочистит. И кости заодно переломает.

— Подумаешь, — я фыркнула безжалостно, махнула рукой и отошла, чтобы кофе по вытащенным кружкам разлить, поставить их на стойку. — Юрца не жалко.

— Варька, — Мила, шмыгая и моргая слипшимися ресницами, прошептала тихо, — как хорошо, что ты приехала…

— Пей давай, — я, садясь на своё место, вздохнула.

Подумала, что Ромочке всё же пожалуюсь.

Втихую.

И про сломанный нос Милка никогда не узнает. Не первый, в конце концов, нос её поклонника, который окажется сломанным.

— А я решила документы в этом году подать, — она, послушно обхватив кружку обеими руками и посмотрев поверх неё на меня, призналась одним губами. — У меня на год хватит.

— Значит, не всё так плохо в нашей жизни? — я, подмигнув, улыбнулась широко и про собственный институт мысли задавила.

Не сегодня.

Сегодня очередь перетирать кости Юрочке.