Чёрный атаман. История малоросского Робин Гуда и его леди Марианн

Ричард Брук

Осень 1918 года, разгар Гражданской войны. Молодая вдова Александра Владимирская желает одного: выбраться из пылающей России и оказаться в Париже. Она отправляется в Екатеринослав, к сестре, в надежде вместе бежать за границу. В пути на поезд нападают вооруженные люди. Сашу увозят в Гуляй Поле, вотчину знаменитого атамана Нестора Махно. Необычный человек со свирепыми синими глазами влюбляется в пленницу с первого взгляда. Книга содержит нецензурную брань.

Глава 4. Культпросвет батьки Махно

Ночью Саше снилась степь, поросшая густым ковылем. Она сидела верхом на коне, и конь шел широким галопом, уносил ее все дальше и дальше, медвяный ветер бил в лицо, трепал волосы, и на сердце было жутко и сладко. Солнце, огромное, красное, с пылающими золотыми краями, медленно уходило за горизонт, лучи растекались по земле, точно кровь… Потом она увидела, почуяла, что это и в самом деле кровь — целый поток крови, река… и поднималась все выше и выше, вот дошла коню до груди, вот захлестнула по шею. Конь зафыркал, попытался плыть, и Саша изо всех сил вцепилась в длинную гриву, боясь, что не удержится, соскользнет в кровяную реку, и неведомая страшная сила утянет ее на дно.

Вдруг чья-то тень мелькнула, свирепые синие глаза заслонили свет… все исчезло.

Заиграла гармошка, высокий баритон протяжно запел:

— Подай же, дивчина,

подай же, гарная,

На коня рученьку…

От печальной песни навернулись слезы, защемило сердце. Саша очнулась на тюфяке, под лоскутным одеялом, на подушке, что еще хранила запах табака, кострового дыма и горьких степных трав — запах Нестора. Его не было рядом — конечно же, не было, с чего бы ему тут оставаться?.. — и не во сне, а наяву перед ней стояла Дуня, в щегольском платье, свежая как роза, словно накануне вечером и не пила наравне с мужчинами…

— Ляксандра, вставай, вставай, голуба!. Неча разлеживаться.

— Да, да, сейчас… — Саша, прикрываясь одеялом, села. Она надеялась, что Дуня уйдет и даст ей возможность спокойно одеться, но разбитная баба уходить не собиралась, пялилась с веселым и жадным любопытством, и, кажется, с трудом удерживала на губах вопрос:

«Ну и как оно?»

Нужно было что-то сказать, но Саша не знала — что, и улыбаться через силу ей не хотелось.

К счастью, Дуня не стала играть в молчанку и снова заторопила ее:

— Подымайся, швидче, швидче! Ну ты що обомлела-то опять?.. Боишься, що ноги не сойдутся, али у тебя за ночь хвост русалочий отрос? — хихикнула и слегка подтолкнула Сашу:

— Сорочку твою и прочую одежонку замыть надоть, а другое платьишко я тебе зараз принесу после баньки. Чайку попьем, и велено тебя в кульпросвет сопроводить, голуба.

— Куда-куда сопроводить?.. — Саша предпочла не уточнять, кем это «велено».

— В кульпросвет, к Всеволду Якличу. Он тебе за работу объяснит…

После бани (Саша впервые в жизни мылась в кухонном закутке за печью, с наклонным полом, и поливала себя холодной водой из бочки и теплой — из корыта, но была несказанно рада и такому мытью) и чая (одетые в одни сорочки, они пили его в той же комнате, где вчера был накрыт ужин) Дуня куда-то сбегала и принесла «выходной наряд». На сей раз это было не скромное ситцевое платье и поношенные ботики, а полный дамский гардероб, точно целиком снятый с вешалок и полок французского модного магазина…

Шелковые чулки и атласные панталоны, отделанные кружевом, узенькие сапожки, шнурующиеся крест-накрест, из мягчайшей кожи, юбка и жакет из английского сукна, тонкая белоснежная блузка с треугольным воротом из голландского полотна. Все новое, никем не ношенное, ни разу не надеванное, это Саша увидела сразу. Поняла, покраснела и попыталась протестовать:

— Нет, нет, не нужно! Я не могу такое надеть…

— Чаво те «не нужно»? — рассердилась Дуня и даже ногой притопнула: — Оооох, барышня, и права ж Феня насчет тебя!.. Давай, одевайся зараз, неча мне личики делать — або ты гола по вулице пойдешь?..

— А… а где Нестор… Нестор Иванович? — Саша задала вопрос, не думая, сама себя чуть не ударила по губам, но было поздно — глаза бабы хищно сверкнули, точно лиса кровь почуяла:

— Нестор Иваныч! А я-то откель знаю, где Нестор Иваныч?.. Где ему надоть, там и ходить, мне не докладывается! Люди добре, вы гляньте на нее… вишь, сам батька ей занадобился посередь дня!

— Ты не так поняла…

— Та усе я уразумела!.. И вот шо скажу те, барышня: твое дело — бабье, сидеть да ждать, пока позовут.

Как ни мерзко было на душе, но Саша усмехнулась. «Сидеть да ждать» — это не очень-то согласовывалось с революционной идеей женского равенства, и совсем плохо — с анархией свободной любви, однако нельзя было не признать, что Дуняша права. Именно такое место ей и определил атаман Нестор Махно — той, что сидит да ждет, а в отсутствие «царя и бога» утешается шелковыми чулочками… и «работой» в непонятном кульпросвете.

Не став больше спорить, она молча оделась — все пришлось впору, на фигуру село идеально, как будто Саша сама выбирала себе наряд — и под руку с Дуней, тоже принарядившейся, вышла на улицу…

Не удержавшись, оглянулась.

Дом, где она провела такую странную и жутко-сладкую ночь, был с виду самый обыкновенный крестьянский дом — длинный, белый, с голубыми наличниками, треугольной крышей и низким крыльцом. Снаружи он был окружен небольшим садом, с вишневыми и яблоневыми деревьями, и высоким плетнем. За плетнем лежала длинная и довольно широкая улица, немощеная, пыльная, однако расчищенная для прохода или проезда. По ней в обе стороны деловито сновали бабы и мужики, одетые по-крестьянски, и какие-то непонятные личности, наряженные кто во что — от военной формы до потрепанных городских сюртуков и пестрых цыганских лохмотьев. Порою проезжали подводы, груженые разнообразным скарбом, мешками, корзинами, из-под колес летела желтая пыль.

Саша с непривычки закашлялась, прикрыла лицо шалью, спросила:

— Далеко этот ваш культпросвет?

— Та ни… на Соборной, зараз дойдем, — отмахнулась Дуня. — Думаешь, у меня час есть с тобой возиться? Мне еще до школы надоть… Галю повидать.

— Так я что, одна там останусь? — успокоившееся было сердце снова забилось в тревоге, Саша покрепче ухватилась за локоть своей невольной компаньонки. — Зачем?..

— Ой, да шо ты за трусиха такая! Кто тебя тронет теперь-то?.. И не одна ты будешь, а со Всеволдом Якличем, он тебе и обскажет все, шо надо… и домой опосля проводит…

— А с тобой мне нельзя? В школу, или куда ты собиралась… — сидеть в загадочном «культпросвете» в компании обходительного, слишком обходительного Севы, когда она еще не остыла от ночи с атаманом, из-за нее едва не всадившего Севе пулю между глаз, Саше вовсе не улыбалось.

— Да ты не проспалась, чи шо? — Дуня неодобрительно покачала головой. — В школу ее возьми, або еще куды… Языка не разумеешь? Куды велено, туды и пойдешь.

— А как же человеческая свобода и отрицание принудительного управления и власти человека над человеком?..

— Шо?

— Ничего, пойдем. — пересказывать этой хваткой бабе анархические идеи, что звучали во вчерашних мужских речах за ужином, смысла не было. Как и не было смысла снова пытать Дуню насчет Нестора — он и в самом деле мог быть где угодно, может, вообще уехал из Гуляй Поля, в разъезд или на смотр позиций, или куда еще может ездить батька атаман во время войны и осадного положения… Голова его наверняка занята чем-то поважнее удобств и душевных терзаний «любушки», взятой на одну ночь.

Да ведь и об удобстве подумал, любезный кавалер: не оставил без платья, без белья — преподнес и чулки, и атласные панталоны, и все, что даме потребно, было бы на что жаловаться…

Гнев закипал в душе; чтобы не поддаться ему, Саша опустила голову, посмотрела на подол юбки из дорогого добротного сукна — он успел перепачкаться пылью, запылились и новенькие сапожки. Таким бы ступать по булыжной мостовой, по гранитной набережной в Петербурге или в Париже, а не по малороссийскому проселку, ведущему неведомо куда…

***

По улице скакал верховой — прямо им навстречу, не сворачивая, как будто нарочно хотел напугать, заставить метнуться в сторону, под защиту плетней, или еще пуще закашляться от пыли. Так и надо было бы поступить, убежать скорее с дороги, но Саша замешкалась, засмотрелась на всадника: уж очень колоритным он ей показался, прямо как с картины Васнецова или Билибина… На голове — овчинная шапка, похожая на кавказскую папаху, из-под нее вьются роскошные, до плеч, темные кудри; сам одет в гусарский мундир с позументами, на шее висит кинжал, по боку бьет огромная сабля времен войны с турками, и даже конь под ним, породистый рыжий рысак, весь разукрашен лентами и цветами, и еще какими-то побрякушками.

Бдительная Дуня оказалась тут как тут, зашипела на ухо:

— Шо остолбенела опять? Рот-то закрой, як бы ворона не залетела!

— Да, да, пойдем…

Всадник, гордо подбоченясь, уж было проехал мимо, но вероятно, то был просто маневр, военная хитрость: стоило женщинам сойти на обочину, как он развернул коня и направил к ним, да так, чтобы отрезать путь к бегству.

— Доброго утречка, товарищи женщины! — он оскалился, свесился с седла в аффектированном, театральном поклоне, снова выпрямился, покрутил головой, давая полюбоваться собой: дескать, вы только гляньте, мадамочки, как я хорош. — Куда путь тримайте? Чи немае часа прогуляться с товарищем Щусем, командиром Революционной повстанческой армии⁷?

— Бох с тобой, Федос, шо ты озорничаешь! Какие ишшо прогулки посередь дня! — Дуня как видно, отлично знала этого командира, и посматривала на него хоть и с опаской, но задорно, с лукавинкой. — По делу мы йдемо, по делу. В культпросвет.

— Эвона как! — Федос хмыкнул, качнул красивой головой, снова наклонился, вглядываясь в Сашу. — И что же в культпросвете буде робить така распрекрасна кралечка? Кого просвещать? И об чём?

Тут он залихватски подмигнул, и у Саши душа в пятки ушла. Глаза у него были красивые, но пустые — точно стеклянные, улыбка злая. Как назло, вдруг пришел на ум классический «Курс психиатрии» профессора Корсакова⁸, по которому она занималась на Высших женских курсах, и что такое вот вычурное поведение свойственно истероидному типу личности…

«Ох, и зачем только вспомнила… Не поможет мне сейчас моя наука, только хуже сделает…»

— Да ты немая, чи шо? — соболиные брови Федоса сдвинулись, и он надменно проговорил: — Мне надобно отвечать.

«Мне надобно отвечать…» — эту же фразу ей вчера сказал Махно, но иначе, совсем иначе — так, что не подчиниться не просто было нельзя, но даже и хотелось… А этот Щусь был какой-то пародией, шутом гороховым… но страшным, злым шутом.

Сашины щеки предательски заалели, когда она вспомнила о Несторе, и его имя, произнесенное про себя, сразу придало сил. Она подняла голову, посмотрела Щусю в глаза и сказала:

— Нет. Я не немая.

— Ох ты ж, и впрямь разговаривает, куколка! — картинно восхитился Федос, конь заплясал под ним, Дуняша прянула, закрыла собой Сашу:

— Буде тебе, товарищ Щусь! Буде! Это ж… Всеволда Яклича помичниця новая. Ляксандра Николаевна… С Москвы.

— Та ну? А мне ужо насвистели, що то Нестора Иваныча забава новая! — загоготал Щусь, запрокинул голову, так что с кудрявой головы чуть не свалилась папаха.

Дуня опять вскинулась потревоженной квочкой, замахала руками:

— Да шо ты мелешь, айййй, Федос!.. — хотела еще что-то сказать, но тут Саша решила, что терпела достаточно, и — будь что будет — проговорила громко и четко, как на занятиях риторикой:

— Стыдитесь, товарищ Щусь! Грязными словами вы не меня оскорбляете — вы позорите себя, командира Революционной повстанческой армии, и самого атамана, Нестора Ивановича Махно…

Она сама удивилась, до чего легко с ее губ соскользнуло это грозное имя — и не без злорадства увидела, как Щусь вытаращил на нее блестящие глаза, как приоткрыл рот, и его красивое лицо разом поглупело и сделалось виноватым…

— Да чегось… ладноть… я ж того… пошутил. Помичниця, значит, помичниця. — поднес руку к своей папахе, точно козырнул, и по-свойски предложил:

— А давайте, Ляксандра Николаевна, я вас верхами в культпросвет доставлю! На конике-то моем швидче буде, ниж на своих двоих.

— Нет, спасибо, товарищ Щусь. Я пойду сама.

Конь у него и в самом деле был добрый, на удивление холеный, на таком бы Саша охотно прокатилась, но без Щуся, а как полагается — сидя в седле, ногами в стремени, держа в руках поводья…

— Та горазд, чаво ты ломаешься, як панночка! — он, словно эквилибрист в цирке, резко наклонился, выбросил вперед длинные цепкие руки, ухватил Сашу, как орел — ягненка и втащил к себе на коня — она и охнуть не успела.

Щусь утвердил ее в седле, усадил поудобнее, приобнял одной рукой, вроде поддерживал, и церемонно кивнул Дуне:

— Товарищ Евдокия, Всеволодову помичницу я доставлю куда надобно, а ты вже як-нибудь сама.

Федос пустил коня некрупной рысью. Саше было неловко и тряско. Она отменно ездила верхом — спасибо отцу-кавалеристу и его урокам, что давал дочке сызмальства, едва ходить научилась — но никогда еще не случалось ей сидеть в седле безвольной пленницей… тряпичным чучелом, кулем с мукой.

Хуже всего было чувствовать, как нагловатый красавчик, вообразивший себя рождественским подарком, прижимается к ней, трется, делая вид, что поддерживает на скаку, и слушать его нашептывания, густо пропитанные табаком и водочным перегаром, вместе с неожиданными нотами какого-то резкого одеколона:

— Слышь, панночка, ты не серчай… я хоть от бабской красы дурею, но и нутро ваше бабское насквозь бачу. Знаю я, що ты за така «помичниця», мне товарищ Волин ужо сказывал про вчорашнее-то…

— Что сказывал?

— Известно, що: и як плясала ты з ним, и як батька Махна на нього маузер наставлял… так я про що кажу-то, панночка… мы тут все живем вольно, никто никому не хозяин, и кажна жинка — вона теж людина! Так що, як з Нестором Иванычем нагуляешься, приходь до мене, разумеешь?

— Товарищ Щусь, я ни с кем не гуляю, и я здесь только временно, по ошибке. — Саша решила не отмалчиваться, поддержать разговор, а заодно кое-что сразу объяснить гуляйпольским донжуанам, что оказались сплетниками похуже, чем девчонки в пансионе Куропаткиной.

Она не могла бы сказать, да и не думала вовсе, что Махно ее изнасиловал — этого и близко не было, скорее, она побоялась отказать… но то, что случилось между ней и атаманом, не важно, по согласию или без, не означало, что воля Александры Владимирской окончательно сломлена. Она не собиралась вести себя так, словно готова лечь с любым, у кого при виде нее закапала слюна; предстояло найти тонкую грань между жертвенной податливостью и опасным высокомерием… и удержаться на этом острие, пока Бог или судьба не пошлют возможность сбежать.

Щусь за спиной хмыкнул — видно, сразу не смог сообразить, что ответить «панночке» — а Саше только того и надо было: выиграть время.

Улица неожиданно закончилась, уперлась в площадь, где возвышался собор, а вокруг — каменные дома, в основном в два этажа, на вид довольно приличные, не разграбленные. Повсюду развевались знамена, черные, вперемешку с красными, сама площадь была запружена людьми, пешими и конными, и какими-то странными бричками — Саша таких никогда не видела. Ей даже показалось, что на них установлены артиллерийские орудия, но, должно быть, все-таки показалось…

Люди шумели, кони храпели, ржали, а порой начинала играть гармошка или трубить труба.

— Вот мы и на месте, Ляксандра Николаевна! — важно сообщил Федос. — Здесь у нас, подивись, и штаб — реввоенсовет, и волостной совет, и кульпросвет…

— Спасибо… — она хотела соскользнуть с седла, но он не пустил:

— Куды? Почекай, довезу тебя прямо до входу, а то ще затопчут — бачиш, митинг! Молодые анархысты к нам прибыли, вишь, сколько!

Нужный им дом тоже был двухэтажным, каменным, даже с палисадником, но одно окно внизу было выбито и заколочено наспех досками, а другие такие грязные, что рассмотреть сквозь них ничего было нельзя.

У входа, справа и слева от кривой вывески с надписью «Культпросвет революционной армии батьки Махно», висели два флага — чёрный и красный. На черном было написано: «Власть рождает паразитов. Да здравствует анархия!», а на красном — «Вся власть советам на местах!».

Федос вдруг молодецки присвистнул, вытянул руку с нагайкой, указал налево:

— О, глянь-ко, сам Нестор Иваныч выступает! Ну а чо ж, и правильно, нехай молодняк на батьку видразу и подивится, и послухает!

— Где?.. — пробормотала Саша.

— Да вона. Вишь, на рессорке стоит?

Она взглянула, узнала… Конечно, это был Нестор: в гимнастерке и портупее, с саблей на боку, в бараньей шапке, изрядно придававшей ему росту… Он что-то говорил — горячо, даже зло, толпа преданно слушала, то и дело взрываясь одобрительными криками или гулом.

Саша поспешно отвела глаза, чувствуя, что при одном только упоминании о Махно, не то что от взгляда на него, ее снова как будто сунули в раскаленную печь, и внизу живота предательски разлилась сладкая, влажная боль. Да что же это за наваждение?.. Еще позавчера она его знать не знала, а сегодня тоскует по нему, как по любовнику…

«Ах, так он же и есть — полюбовник!»

Наверное, у нее на лице все было написано крупными буквами, потому что Федос, с любопытством ее разглядывавший, оскалился:

— Ще, екнуло сердечко?.. Вправду? Могем ближче подобраться, тож послухать. Тебе треба, ты ж помооощница по культпросвету!

— Нет! Нет… — Саша улучила момент, спрыгнула с седла, подбежала к нужной двери, дернула на себя — слава Богу, открыто! — и проскользнула внутрь, в длинный коридор, пахнущий мышами, канцелярским клеем и жжеными спичками.

Пробежала до конца, инстинктивно повернула налево, толкнулась в дверь — изнутри важно сказали:

— Да-да, товарищ, входите! — вошла, и оказалась в большой комнате с низким потолком, но с тремя окнами, разделенной пополам ширмой, похожей на театральную. За ширмой было что-то навалено и наставлено в беспорядке, может, мебель, может, сценический реквизит, а на видимой половине стоял громадный канцелярский стол и несколько стульев. Был еще шкаф, несколько полок и столик поменьше, где примостились чайник, спиртовка и стаканы в подстаканниках.

Над спиртовкой колдовал Сева — Всеволод Яковлевич Волин, глава махновского «агитпропа», как успела запомнить Саша из путаных пояснений Дуняши и откровений Щуся. Должно быть, собирался пить чай, но, увидев вчерашнюю партнершу по танцу, оставил свое занятие, принял галантный вид и пошел ей навстречу:

— Александра Николаевна! Очень, очень рад, что вы все-таки решились заглянуть… прошу, прошу, садитесь, располагайтесь!

Он смахнул со стула какие-то газеты и папки, пододвинул его поближе к столу, усадил Сашу и сейчас же вовлек в разговор, вежливо, по-деловому, принялся «вводить в курс дела». Объяснять, что у них в Гуляй Поле прямо сейчас творится история — формируется особая, народно-революционная армия под командованием Нестора Ивановича Махно, полководца от Бога… что крестьянская молодежь, после нескольких громких побед батьки на германскими оккупантами, валом валит под черные знамена, со всех окрестных сел и хуторов.

— Так вот, голубушка моя, Александра Николаевна, извольте видеть — всех их надо не только вооружать, но и обучать, и развивать, приобщать к революционной культуре! Объяснять принципы, по каким существует новое, безвластное общество…

— Да что же вы от меня хотите, Всеволод Яковлевич? Чем я могу помочь?

— Сущие пустяки, Александра Николаевна! На машинке печатать умеете?

— Умею. — в годы войны, и после, когда она осталась совсем одна в Москве, пришлось научиться и этому…

— Ну так это же прекрасно! Замечательно! Значит, будете перепечатывать заметки для стенгазеты, и речи для митингов… речи-то пишет в основном Галина Андреевна, а у нее почерк неразборчивый, не учительский совсем.

— Хорошо, но…

Сева будто не услышал, не понял, что она хочет возразить; игриво понизил голос, склонился к ней:

— Вы, Сашенька, прекрасно танцуете — имел счастье убедиться… уж простите меня за фамильярность… ну а на музыкальных инструментах играете? Поете?

— Да… На фортепьяно, и на гитаре немного…

«Никакое знание не бывает лишним, Сашенька», — наставлял ее отец, еще когда она была гимназисткой и жаловалась на скучные предметы, и в этом папа оказался полностью прав, как и во многом другом. Например, что общность интересов и вкусов — не самое главное в любви между мужчиной и женщиной… Саша всегда с этим спорила, но, похоже, не все понимала.

Она поймала себя на том, что отвлеклась, когда Сева неожиданно умолк, задав очередной вопрос, который она прослушала:

— Простите, Всеволод Яковлевич… Я что-то не очень хорошо себя чувствую. Можно мне глоток воды?

— Конечно, конечно, голубушка! — Сева снова засиял, как начищенный самовар, и от души предложил:

— Может, чайку? Чай — первое дело в военном лагере, а ведь мы, Александра Николавна, на осадном положении! Неустанная, неустанная партизанская война против германо-австрийских оккупантов! Давайте, давайте, выпьем кипяточку, у меня тут и цукерки припрятаны… конфекты по-малоросски…

Он повернулся было к спиртовке, и Саша хотела воспользоваться паузой в разговоре «насчет работы», чтобы все-таки спросить о том, что ее больше всего волновало — неужели нет никакой возможности попасть в Екатеринослав, или хотя бы послать телеграмму?.. Ведь Лена, сестра, не дождавшись ее в положенный срок, наверняка сходит с ума… и кто знает, станет ли дожидаться, искать, или, узнав о нападении бандитов на поезд, сочтет сестру погибшей — и уедет в Париж одна… Но тут громко хлопнула входная дверь, в коридоре затопали сапоги, послышались голоса, и Саша очень пожалела, что ее высокий рост, вкупе с двадцатью пятью прожитыми годами, не позволят ей по-детски спрятаться под столом.

— Товарищ Волин! Сева! Где ты тут заховался промеж плакатов, так твою растак? — это басил Задов, в том не было никаких сомнений, и тут же кто-то незнакомый добавил ехидно:

— Видать, у них полдник…

— Какой к херам полдник! Где плакаты, я спрашиваю? — от этого голоса у Саши внутри все оборвалось, она растерянно посмотрела на Волина, но тот ничем не мог ей помочь — сам был растерян, похоже, он не ждал налета… то есть, делегации во главе с самим батькой Махно.

— Нестор, сюда, — сказала женщина, и сейчас же дверь в комнату распахнулась. Стремительно вошел Махно в окружении своих клевретов, направился прямо к большому столу, где был разложен, как Саша теперь видела, сохнущий агитационный плакат. Над ним Нестор и склонился с большим интересом, на Сашу не взглянул, удостоил только короткого сухого кивка — на двоих с Волиным.

Она все равно покраснела, закусила до боли нижнюю губу, стараясь не вспоминать, как ночью он ласкал ее языком, вцепилась в края стула, ставшего вдруг ужасно неудобным. Если бы могла, то и дышать бы перестала, чтобы не чувствовать его запах: табак, порох, горячая степь.

Зато женщина, пришедшая вместе с Махно, посмотрела на Сашу очень внимательно, пристально… мол, ну-ка, ну-ка, что тут у нас за цаца!

Сама она была стройная, высокая, темноволосая (коса короной уложена вокруг головы), с крупными чертами лица и властным ртом, одетая по-мужски. Под ее взглядом становилось так же холодно и неуютно, как в гимназические годы, пред очами самой госпожи Куропаткиной.

Сева спас: выступил вперед, дружелюбно улыбнулся, сделал широкий жест:

— Галина Андревна! И вы здесь, как раз к чаю!

«Так вот кто эта Галина Андреевна, что махновские речи пишет… и не к ней ли, так похожей на классную даму, собиралась заглянуть Дуняша?»

— Не до чая мне, товарищ Волин, — сдержанно улыбнулась Галина. — Вот, видите, пришли с инспекцией… а то узнать, не нужна ли товарищеская помощь? У нас ведь съезд, концерт для вновь прибывших, и с наглядной агитацией беда — ничего не готово.

— Обижаете, матушка Галина Андревна! Как это не готово? Давайте, я вам все покажу… Рук, конечно, не хватает — надо бы сто, а у меня всего две, — ну да ничего, в редакции «Набата» бывало и хуже, справимся… вот, спасибо Нестору Ивановичу, прислал мне толковую помощницу, позвольте отрекомендовать.

— Да я уж вижу… — голос Галины оставался сдержанным, но улыбка стала откровенно неприятной. — Товарищ Владимирская, Александра Николаевна, из Москвы… между прочим, из дворян…

Она смотрела на «помощницу» в упор и, верно, ждала испуга, смущения, каких-то жалких слов, но Александру, дочь полковника царской армии Николая Владимирского, служившего под началом Скобелева, героя Плевны и Шипки, смутить было куда труднее, чем курсистку Сашу.

Александра ничего не сказала — собственно, ее ни о чем и не спрашивали, обсуждали поверх головы, как вещь, полезную в хозяйстве — и тем самым демонстрировали отсутствие воспитания и манер… — но взгляда не отвела, и на высокомерную улыбку Галины ответила улыбкой самой приветливой… и презрительной. Этот трюк они с подружками по пансиону нарочно придумали, чтобы злить классных дам, не давая формального повода к наказанию, и довели до совершенства.

— Галина! — не оборачиваясь, позвал Махно. — Подь сюда. Не разберу, це Бакунина або Кропоткина слова?

Галина тотчас пошла к нему, словно только и ждала приглашения, и они склонились над плакатом уже вместе… другие товарищи тоже лезли смотреть, толкались у стола. Саше почему-то очень захотелось запустить в них подстаканником, но она строго осадила внутри себя распоясавшуюся гимназистку, и тихо спросила у Севы:

— Кто эта женщина?..

— Ууууу, голубушка моя, это же сама Галина Андреевна Кузьменко⁹! Учительница в местной школе… бывшая, теперь же секретарь и, поговаривают, морганатическая¹⁰ супруга Нестора Ивановича… настоящий анархистский союз!

«Вот как!.. Что же ты мне вчера об этом не сказал!» — едва не вскрикнула Саша, но сразу же признала несостоятельность своей претензии. Ну, сказал бы ей товарищ Волин про «морганатическую» жинку батьки, и что?.. Разве это поменяло бы что-то в намерениях Махно, и разве она в самом деле имела свободу выбора?..

Уложил под себя, использовал, после отдарился платьем и чулками, и вернулся к своей анархистке-классной даме… Она-то совсем не выглядит кроткой цыпочкой, и рука у нее, наверное, тяжелая… может, прикладывает его полотенцем по шее, как заведено у ревнивых жен на Украине… Нет — скорее лупит указкой по пальцам… или ставит коленями на горох…

Представив эту картину, Саша, не успев прикрыть рот рукой, прыснула так громко, что ее услышали у стола.

Нестор обернулся. Брови у него хмурились, синие глаза сверкали все той же свирепостью… и вдруг свирепость исчезла, сменилась искорками юмора, и на губы поползла усмешка — совсем мальчишеская…

— Нестор Иванович! — требовательно окликнула Галина. — Подивися ось сюди.

Он послушался:

— Ну, дивлюся, що там? — но лицо отвернул с неохотой, и с неохотой снова склонился над плакатами.

Саша тоже отвернулась к окну, сделала вид, что интересуется спиртовкой и закипающим чайником, конфетами, что припас Сева — но сердце стучало больно и так громко, что Нестор наверняка его слышал.

***

Пить чай Махно не остался. На радушное приглашение Волина буркнул:

— Часу нема. — и ушел, увел за собой свою банду «вольных анархистов», исчез так же внезапно, как появился. Вместе с ним исчезла и «морганатическая супруга» — на прощание одарив Сашу таким взглядом, что хоть сейчас завещание пиши… но Саша лишь усмехнулась, подумала зло и весело:

«Эх, Галина Андреевна, не учились вы в пансионе Куропаткиной, и с маменькой моей знакомы не были, а то знали бы, что женскими штучками меня не пронять… Может, вы здесь кого и загнали под каблук — вон как Всеволод Яковлевич лебезит перед вами! — но я не боюсь… Вас — не боюсь».

Бес за левым плечом сейчас же усмехнулся ехидно, постарался сбить спесь:

«Вот как, не боишься? А если она шепнет своим „подкаблучникам“ — может, даже самому главному — и выведут тебя в степь, в ковыли, там и прикончат, перед тем как следует потешившись?..»

Бес, наверное, был прав, Галина — опасна, как спящая в траве ядовитая змея, что лишь с виду невзрачная да безобидная, но попробуй-ка, потревожь ее в жаркий летний полдень… Думать в эту сторону не хотелось.

Отпивая чай из предложенного Севой стакана — на удивление вкусный — Саша вдруг поняла, что и Галина считает ее опасной. Настолько опасной, что понадобилось сразу же показывать свои зубы, поддевать, угрожать, что дворянское происхождение может очень даже выйти боком, здесь, в вольной анархической республике… Но почему? Ответ на этот вопрос был очевиден, хоть и казался невероятным. Саша знала силу своей красоты, знала со школьных лет, с первого ученического бала, но не была настолько самовлюбленной или самонадеянной, чтобы поверить, что интерес к ней со стороны такого человека, каким виделся ей атаман Нестор Махно, настолько силен и… заметен, что вызвал ревность боевой подруги.

Против воли она вспомнила его недавний взгляд — пристальный, жгучий, магнетический — и улыбку, по-мальчишески задорную… и нежную, если это слово вообще было применимо к нему.

…Сева все трещал над ухом, вовлекал в разговор, о чем-то расспрашивал, предложил после чая «прогуляться по Гуляйполю, чтобы вы, голубушка, все посмотрели, прониклись революционным духом — так понятнее будет, с чем придется работать…»

— Всеволод Яковлевич… — Саша решила не кривить душой: Волин, хоть к нему все и обращались «товарищ», очевидно тоже был «из панов», или, по крайней мере, из разночинцев, и точно городской — не селянин, значит, способен ее понять:

— Всеволод Яковлевич, ну это же безумие. Неужели вы и впрямь думаете, что я здесь задержусь надолго?..

Сева посмотрел на нее очень внимательно, с сочувствием… и тихо сказал:

— А это уж как Нестор Иванович решит, голубушка… мда… но как он решит — зависит от вас. От вас!

Примечания

7

Феодо́сий (Федо́с) Юсти́нович Щусь (25 марта 1893 — 13 (27) июня 1921) — командир повстанческого отряда, затем один из командиров в Революционной повстанческой армии Украины, начальник кавалерии, «правая рука» Нестора Махно.

8

С.С.Корсаков — русский психиатр, один из основоположников нозологического направления в психиатрии и московской научной школы психиатрии, автор классического «Курса психиатрии» (1893), один из основателей экспериментальной психологической лаборатории в Москве в 1886 году.

9

Агафья (Галина) Андреевна Кузьменко (1892—1978) — украинская националистка, революционерка и анархистка, жена Нестора Махно с весны 1919 года (по некоторым неподтвержденным данным — с осени 1918 года)

10

Морганатический брак — здесь: в значении неравнородный, когда супруги происходят из разных социальных классов.