Квантовая психология. Как программное обеспечение мозга формирует вас и ваш мир

Роберт Антон Уилсон, 1990

Человеческие мысли, ценности и правила поведения всегда находились в сильной зависимости от языка и господствующих воззрений на устройство Вселенной. «Квантовая психология» заставляет читателей по-иному воспринимать самих себя и Вселенную.

Вместо предисловия. Исторический глоссарий

Опасно понимать новые вещи слишком быстро.

Джосайя Уоррен. Истинная цивилизация*^[1]

Многим читателям отдельные части этой книги покажутся «материалистическими», а тот, кто не любит науку (и «понимает» новые вещи очень быстро), может даже решить, что книга имеет научно-материалистический, а то и «сциентистский» уклон. Что любопытно, другие части другим читателям покажутся «мистическими» (или даже «хуже чем мистическими»), и эти люди могут счесть, что книга имеет уклон оккультный или даже солипсический.

Эти мрачные предсказания я делаю с большой уверенностью, основываясь на опыте. Я так часто слышал, как меня называли материалистом и мистиком, что в конце концов понял: как бы я ни менял свой «подход» от одной книги к другой, стараясь избежать этого, всегда найдутся люди, которые сильно преувеличат или чрезмерно упростят то, что я пытался сказать. С этой проблемой, похоже, сталкивался не только я — нечто подобное происходит в большей или меньшей степени с каждым писателем. Как доказал Клод Шеннон в 1948 году, «шум» проникает в любой канал коммуникации, как бы ни был устроен последний.

В электронных средствах коммуникации (телефон, радио, ТВ) шум принимает форму интерференции, наложения каналов и т. п. Когда по ТВ показывают футбольный матч, именно по этим причинам в самый решительный момент в трансляцию иногда может вклиниться голос какой-то женщины, объясняющей молочнику, сколько галлонов молока ей нужно будет на этой неделе.

При печати шум появляется в первую очередь как «опечатки» — пропавшие слова, части предложения, которые вдруг оказываются совсем в другом абзаце, неправильно понятые авторские правки, изменяющие одну ошибку на другую, и т. п. Как-то мне рассказывали о сентиментальном романе, который в авторском варианте оканчивался словами: «Он поцеловал ее под безмолвными звездами» (He kissed her under the silent stars). Каким же было удивление читателей, когда в напечатанной книге они увидели такую концовку: «Он дал ей пинка под безмолвными звездами» (He kicked her under the silent stars)! Есть еще один вариант концовки этого старого анекдота, более забавный, но менее правдоподобный: «Он дал ей пинка под лестницей в подвале» (He kicked her under the cellar stairs).

В одной из моих предыдущих книг профессор Марио Бундж превратился в профессора Марио Мунджа, и я до сих пор не понимаю, как это случилось, хотя сам я виноват не меньше наборщика. Я писал книгу в Дублине (Ирландия), где статья профессора Бунджа была передо мной, а гранки правил в Боулдере (штат Колорадо, США) во время лекционного турне и статьи у меня с собой не было. Цитаты из Бунджа в книге переданы правильно, но его фамилия превратилась в «Мундж». Так что я прошу прощения у профессора (и очень надеюсь, что в этом абзаце его имя будет напечатано правильно, — иначе такой ничтожный типографский шум еще больше обидит старого доброго Бунджа, да и читатель ничего не поймет…).

В разговоре шум может возникнуть из-за отвлекающих внимание звуков, оговорок, иностранного акцента и т. п. Когда человек говорит: «Я просто ненавижу этого напыщенного психиатра» (I just hate a pompous psychiatrist), слушателям может показаться, что он произнес: «Я только что съел напыщенного психиатра» (I just ate a pompous psychiatrist).

Любого рода коммуникационные системы преследует также и семантический шум. Человек может искренне сказать: «Я обожаю футбол». Слушатели могут нейросемантически сохранить эту информацию в своем мозгу под совершенно разными категориями, хотя каждый расслышит его правильно. Кто-то воспримет этого человека как любителя поиграть в футбол, а другой — как завзятого болельщика.

Из-за семантического шума вас даже могут принять за сумасшедшего, как это случилось с доктором Полом Вацлавиком (он приводит этот пример в нескольких своих книгах). Доктор Вацлавик впервые обратил внимание на психотомиметическую функцию семантического шума, когда устраивался на работу в одну психиатрическую больницу.

В приемной перед кабинетом главного психиатра за столом сидела женщина. Доктор Вацлавик решил, что это секретарь.

— Я Вацлавик, — объявил он, предполагая, что секретарю известно о том, что он должен прийти.

— А я вас так не называла, — ответила женщина.

Немного обескураженный, доктор Вацлавик воскликнул:

— Но это я!

— Тогда почему вы это отрицаете?^[2]

Доктору Вацлавику в этот момент ситуация представилась совершенно не так, как было на самом деле. Женщина вовсе не была секретарем. Он классифицировал ее как пациентку-шизофреничку, которая случайно забрела в помещение для персонала. Естественно, он стал «обращаться» с ней очень осторожно.

Его новое предположение кажется вполне логичным, не так ли? Только поэты и шизофреники изъясняются на языке, который не поддается логическому анализу. Причем поэты, как правило, не используют этот язык в будничном разговоре, да еще так спокойно и непринужденно. Поэты произносят экстравагантные, но при этом изящные и ритмичные фразы — чего в данном случае не было.

Но забавнее всего то, что и сам доктор Вацлавик показался этой женщине явным шизофреником. Дело в том, что из-за шума она услышала совершенно другой диалог.

Странный человек подошел к ней и заявил: «Я не славянин» (I am not Slavic). Многие параноики начинают разговор с такого рода утверждений — для них они имеют жизненно важное значение, хотя остальным людям могут казаться странными.

— А я вас так не называла, — ответила она, стараясь успокоить его.

— Но это я! — парировал странный человек и сразу же вырос в ее понимании от параноика до параноидального шизофреника.

— Тогда почему вы это отрицаете? — резонно спросила женщина и начала «обращаться» с ним очень осторожно.

Каждый, кому приходилось разговаривать с шизофрениками, знает, как чувствуют себя оба участника подобного разговора. Общение с поэтами обычно не причиняет такого беспокойства.

В дальнейшем читатель заметит, что у этого коммуникационного сбоя гораздо больше схожести со многими известными политическими, религиозными и научными дебатами, чем нам обычно кажется.

Пытаясь свести к минимуму семантический шум (и зная, что не смогу избежать его совсем), я предлагаю своего рода исторический глоссарий, в котором объясняется «технический жаргон» этой книги. Я надеюсь, из него станет ясно, что я не придерживаюсь ни одной из точек зрения, которые оспариваются в традиционных (доквантовых) дебатах, постоянно раздирающих академический мир.

Экзистенциализм берет начало от Сёрена Кьеркегора. Для него это слово означало: 1) отказ от абстрактных терминов, столь любимых большинством западных философов; 2) предпочтение определительных слов и понятий в отношении конкретных индивидуумов и их конкретного выбора в реальных жизненных ситуациях; 3) новый хитроумный способ защиты христианства от нападок рационалистов.

Например, фраза «Правосудие — это когда люди стараются как можно точнее исполнять волю Божию» содержит в себе как раз ту абстракцию, какую экзистенциалисты считают помпезной тарабарщиной. Кажется, что-то сказано, но если вы попытаетесь рассудить какое-то дело, руководствуясь только этой фразой, то обнаружите, что она скорее запутывает, чем помогает. И вам захочется чего-то более практичного. Даже фраза «Правосудие в принципе может свершиться, когда суд искренне пытается мыслить непредубежденно» вряд ли удовлетворила бы экзистенциалиста. А вот предложение «Люди используют слово «правосудие», чтобы обосновать оскорбления, которые они наносят друг другу» звучит уже вполне приемлемо для экзистенциалиста-ницшеанца.

Связь между Ницше и Кьеркегором остается исторической загадкой. Ницше жил позже Кьеркегора, но никто не знает, читал он его или нет; сходство между ними может быть чистым совпадением. Экзистенциализм Ницше 1) также атаковал поверхностные абстракции традиционной философии и многое из того, что кажется «здравым смыслом» (например, он отвергал такие термины, как добро, зло, «реальный мир» и даже эго); 2) также предпочитал анализировать ситуации реальной жизни, но делал упор на волю там, где Кьеркегор большее значение придавал выбору; 3) скорее нападал на христианство, чем защищал его.

Говоря коротко — слишком коротко, и потому, наверное, не совсем точно, — когда вы решаете, как поступить, и убеждаете себя и других, что вы «обдумали все логически», у экзистенциалистов тотчас возникают подозрения. Кьеркегор настаивал бы, что вы сделали выбор, полагаясь на «слепую веру» того или иного рода (например, веру в христианство, веру в научно-популярные статьи, веру в Маркса и т. д.). Ницше сказал бы, что у вас как у биологического организма есть воля к определенному результату и вы просто «рационально обосновали» свои биологические устремления. Задолго до Доказательства Гёделя^[3] в математике экзистенциализм признавал, что мы никогда не «доказываем» свои предположения полностью, мы всегда останавливаемся где-то на ступеньках бесконечной лестницы, которую нужно преодолеть для тотального логического «доказательства» чего бы то ни было. Вот простой пример. Вы пытаетесь доказать утверждение «я имею столько-то долларов в банке». Вроде бы никаких проблем, но какая бездна разверзается перед вами, если вы задумаетесь, что означает «иметь что-либо»! (Я думаю, что я «имею работающий компьютер», но в любой момент может оказаться, что я «имею компьютер неработающий».)

Фраза «Джордж Вашингтон был президентом два срока» обычному человеку кажется доказанной, если ее подтверждает справочник. Но такое «доказательство» требует веры в справочники — а эта вера как раз и отсутствует во многих теориях, «пересматривающих» историю.

Сартр тоже отвергал абстрактную логику, придавая большое значение выбору, но он склонялся к марксизму и пошел дальше Кьеркегора и Ницше в критике терминов, на которые нет конкретных ссылок. Например, в одном знаменитом (и типичном для него) пассаже Сартр отвергает фрейдовскую концепцию «латентной гомосексуальности», заявляя, что человека можно называть гомосексуалистом только в том случае, если он совершает гомосексуальные действия. Мы неправильно используем язык, когда предполагаем, что в тех, кто не совершает гомосексуальных действий, есть некая ненаблюдаемая «сущность гомосексуальности».

Придавая большое значение выбору, Сартр также заявлял, что человека нельзя называть гомосексуалистом (вором, святым, антисемитом и т. д.), не ссылаясь на конкретные случаи. «У Мэри в прошлом году была лесбийская связь», «В пятницу Джон стащил шоколадку», «Робин трижды подал монетку нищему», «Ивлин что-то сказала против своих квартирных хозяев-евреев два года назад» — все это, согласно Сартру, правомерные высказывания. Но приписывать этим людям какую-то «сущность» уже неправомерно. Только после смерти человека, утверждал Сартр, мы можем с определенностью сказать: «Она была лесбиянкой», «Он был вором», «Он был милосердным», «Она была антисемиткой» и т. д. Пока остается жизнь и выбор, у людей нет никакой «сущности» и каждый может неожиданно измениться. (Ницше, подобно Будде, зашел еще дальше, утверждая, что у нас даже нет «эго», то есть единого неизменного сущностного «я».)

Один из постулатов экзистенциалистской теории гласит: «Существование предшествует сущности».

Это значит, что у нас нет той врожденной метафизической «сущности», или «эго», которую приписывают человеку в большинстве философий^[4]. Прежде всего, мы существуем и вынуждены делать выбор. Пытаясь понять или описать наш экзистенциальный выбор, люди приписывают нам те или иные «сущности», но эти «сущности» остаются не более чем словами-ярлыками.

Никто не знает, к какой категории отнести Макса Штирнера — глубокого и сложного мыслителя, в учении которого причудливо смешиваются признаки атеизма, анархизма, эгоизма, дзэн-буддизма, аморализма, экзистенциализма и даже объективизма Айн Рэнд. Штирнер тоже не любил абстракции, не подкрепленные конкретными ссылками (то есть «сущности»), и называл их «призраками». Кстати, это слово мне безумно нравится^[5]. Но если я употребляю этот термин, это отнюдь не означает, что я всецело принимаю штирнеровскую философию (или антифилософию). Как и то, что я использую экзистенциалистские термины, вовсе не свидетельствует о полном согласии с Кьеркегором, Ницше или Сартром.

Эдмунд Гуссерль находится где-то между экзистенциализмом и феноменологией. Отвергая традиционную философию столь же решительно, как и экзистенциалисты, Гуссерль пошел еще дальше и отверг вообще все концепции «реальности», кроме феноменологической — той, что основана на опыте. Если я вижу розового слона, говорил Гуссерль, этот розовый слон входит к сферу человеческого опыта не меньше, чем тщательные измерения, сделанные ученым в лаборатории (хотя слон занимает другую область человеческого опыта и, вероятно, не так важен для человечества в целом — если только о нем не будет, например, написана великая поэма).

Гуссерль, оказавший благодаря этому большое влияние на социологию и некоторые отрасли психологии, также придавал особое значение творчеству в каждом акте восприятия (например, роль мозга как мгновенного интерпретатора данных, что отмечал и Ницше).

Йохан Хёйзинга, голландский социолог, изучавший игровой элемент в человеческом поведении, заметил, что мы живем по правилам игры, которые не всегда осознаем и не всегда можем выразить словами. Иначе говоря, мы не только интерпретируем данные по мере их получения; мы быстро и бессознательно «подгоняем» данные к существующим аксиомам или правилам игры нашей культуры (субкультуры).

Вот пример.

Полицейский на улице избивает человека дубинкой. Наблюдатель А видит, как Закон и Порядок выполняет свою функцию, сдерживая насилие встречным насилием. Наблюдатель Б видит, что у полицейского белая кожа, а у человека, которого избивают, — черная, и приходит к несколько иным заключениям. Наблюдатель В прибыл на место раньше и видел, что человек, прежде чем получить первый удар дубинкой, навел на полицейского пистолет. Наблюдатель Г слышал, как полицейский сказал: «Держись подальше от моей жены» — и, таким образом, видит совсем другой смысл ситуации. И так далее…

Феноменологическая социология многое позаимствовала как у Гуссерля и Хёйзинги, так и у экзистенциализма. Отрицая абстрактную платоновскую «реальность» (единственную), социологи этой школы признают лишь социальные реальности (множественные), определяемые человеческими взаимодействиями и «правилами игры» и ограниченные пропускной способностью человеческой нервной системы.

Этнометодология, в значительной степени творение доктора Чарльза Гарфинкеля, сочетает в себе самые радикальные теории современной антропологии и феноменологической социологии. Признавая социальные реальности (множественные), которые она называет эмическими реальностями, этнометодология показывает, что восприятие каждого человека, в том числе и восприятие социологов, считающих, что они способны изучать общество «объективно», всегда есть ограничения, дефекты и бессознательные предубеждения эмической реальности (или общественной игры) наблюдателя.

Феноменологи и этнометодологи иногда признают и этическую реальность — что-то вроде старомодной «объективной реальности» традиционной (доэкзистенциалистской) философии и древних суеверий, ставших в наше время «здравым смыслом». Однако подчеркивается, что об этической реальности нельзя сказать ничего вразумительного, поскольку все, что мы можем сказать, имеет структуру эмической реальности — правил нашей социальной игры (особенно нашей языковой игры) — и построено на ней.

Если вы оспариваете это, пожалуйста, пришлите мне полное описание этической реальности, не прибегая к словам, математике, музыке или другим формам человеческого символизма. (Присылайте экспресс-почтой. Я мечтал увидеть такое описание не один десяток лет.)

Экзистенциализм и феноменология повлияли не только на некоторых социологов, но и на многих художников и нескольких радикальных общественных деятелей. Но среди академических философов оба эти направления пользуются дурной репутацией и мало кто признает их влияние на естественные науки. Исследовать это влияние мы и собираемся.

Прагматизм имеет некоторое сходство с экзистенциализмом и феноменологией и родствен им. Эта философия, или метод, исходит главным образом от Вильяма Джеймса — очень сложного ученого, книги которого в одних библиотеках и книжных магазинах стоят в разделе философии, в других — в разделе психологии, а кое-где — в разделе религии. Как и экзистенциализм, прагматизм отвергает призрачные абстракции и большую часть словаря традиционной философии.

Согласно воззрениям прагматизма, идеи имеют смысл только в конкретных человеческих ситуациях, «истина» как абстракция не имеет смысла вообще и самое лучшее, что мы можем сказать о любой теории, — это «Что ж, кажется, эта идея работает, по крайней мере на данный момент».

Инструментализм а-ля Джон Дьюи в целом следует прагматизму, но особо подчеркивает, что достоверность или полезность любой идеи — мы уже избавились от «истины», вы помните? — зависит от инструментов, при помощи которых идея проверялась. По мере улучшения качества инструментов достоверность или полезность той же идеи будет изменяться.

Как и другие теории, которые мы уже обсудили, инструментализм оказал более непосредственное влияние на социологию (а также на теорию образования), чем на физику, хотя в большой степени испытал на себе влияние физики.

Операционализм, созданный нобелевским лауреатом физиком Перси У. Бриджменом, пытается преодолеть возражения «здравого смысла» против теории относительности и квантовой механики и многое заимствует у прагматизма и инструментализма. Бриджмен заявлял, что «здравый смысл» происходит от некоторых догм и спекуляций древней философии — в частности, от платоновского идеализма и аристотелевского учения о «сущностях». Многое из того, что эта философия принимает за аксиомы, в настоящее время выглядит либо неверным, либо недоказуемым.

Здравый смысл, например, предполагает, что утверждение «работа была выполнена за пять часов» может содержать в себе как абсолютную истину, так и объективность. Операционализм же, вслед за Эйнштейном (и прагматизмом), настаивает, что единственное имеющее смысл утверждение об этом измерении времени должно формулироваться так: «Когда я разделял с рабочими одну инерционную систему, мои часы показали интервал в пять часов между началом и концом работы».

Противоречащее утверждение «работа заняла шесть часов» может быть не ложным, а в равной степени истинным, если наблюдатель производил измерение из другой инерционной системы. В этом случае фраза должна строиться так: «Когда я наблюдал инерционную систему рабочих из моего космического корабля (другой инерционной системы, удаляющейся от них), мои часы показали интервал в шесть часов между началом и концом работы».

Операционализм оказал большое влияние на физику, несколько меньшее — на некоторые общественные науки и до сих пор не известен академическим философам, художникам, гуманитариям и т. п. — либо отвергается ими. Странно, что многие из тех, кто не любит операционализм за его «холодность» и «чрезмерную научность», не выказывают тех же претензий к экзистенциализму или феноменологии.

Конец ознакомительного фрагмента.

Примечания

1

Звездочкой отмечены книги, русские переводы которых нам не удалось найти. Их названия и имена авторов приводятся в Приложении на с. 255 в оригинальном написании. — Здесь и далее прим. ред., если не указано иначе.

2

Поскольку в данном случае при переводе с английского, похоже, не удастся избежать семантического шума, приведем оригинальный диалог: I am Watzlawick. — I didn’t say you were. — But I am. — Then why did you deny it?

3

Курт Гёдель (1906–1978) — американский логик и математик австрийского происхождения. Суть двух его «теорем о неполноте» в том, что 1) любая формальная система аксиом содержит неразрешенные предположения и 2)логическая полнота (или неполнота) любой системы аксиом не может быть доказана в рамках этой системы. Для ее доказательства или опровержения требуются дополнительные аксиомы.

4

Железный прут тоже не обладает «сущностью твердости». Он лишь кажется твердым нам, людям, но для какой-нибудь здоровенной гориллы он будет мягким и гибким. — Прим. авт.

5

Конечно, слово «призраки» (англ. sроокs) не фигурирует в штирнеровском немецком языке. Мы обязаны этим отличным термином переводчику Штирнера Стивену Баингтону. — Прим. авт.