Командор Кощей. Книга первая

Роман Борин

Спустя примерно 3000 лет после Великой катастрофы, которая смела с лица Земли великую культуру исполинов, в районе современных Алтайских гор на усыпанной пеплом и залитой Потопом территории снова поднялась человеческая цивилизация… Её потомками стали мы – современные люди, этносы, нации, государства.

Глава первая. Находка Иванасия

Всё в этой сказке поначалу развивалось как давно известно. Истерзал Кощей проклятый города и сёла наших предков: дома огню предал, мужчин мечу, а молодёжь цветущую в полон угнал. Многие богатыри грозились одолеть Кощея, да ни у кого столь непростое дело не получилось. Отправился тогда искать Кощееву погибель простой пастух, которого мы знаем как Иванушку. Дошёл он до Кощеевой горы и встретил под горой одну бабусю. На этом всё. Потому что дальше старая сказка заканчивается и начинается новая. Точнее даже и не сказка вовсе начинается — предание. Быль, о которой давно уже никто не помнит. А напрасно…

Степь Отрантурийская

В открытой степи, сплошь усеянной массой цветов и зелёных трав (потому — то и летом, в жару, у предгорья красиво) одинокого путника видно издалека. Вот он, как на ладони — простой парень в домотканой рубахе длиной до колен, в каких-то непонятных шароварах, заправленных в козьи сапожки, по щиколотку высотой и с непременно загнутыми кверху носками, в бесформенной шапке, тоже, скорей всего, козьей, с грубым отцовским ремнём на поясе, кинжалом украшенном, и с простецкой котомкой за плечами. По статной фигуре понятно, что парню лет тридцать, не больше. Куда он бредёт? Что ищет тот парень вдали от жилья человеческого? Ради чего прошагал он пешком столь далёко и долго? Наверное, то даже Солнцу неведомо.

А парень идет. Под пеклом степным — на небе ни тучки, ни облачка лёгкого — движется путник. Хорошо что от сочной травы лёгкой свежестью веет. Лето ещё начинается. Когда ж оно в самом разгаре — тяжеленько идти целый день по открытой степи.

Парень, конечно, устал и мечтает свалиться в траву. Но не сделает этого он до тех пор, пока вовсе не обессилит. Он знает ведь: заснуть на солнцепёке — все равно что умереть. А вечером, когда светило свалится за самый света край (ему, поди, ведь тоже отдохнуть потребно хотя бы пару часиков), в степи ночевать одинокому путнику просто опасно: гиены и шакалы сонную добычу издалека чуют. И как они успевают из края в край степное поле перебежать? За столь короткую ночь…

А кроме гиен (что там шакалы!), знал Иванасий, есть хищники пострашнее. Гиены что! Сомкнут на шее жертвы пасти — и здравствуй мир иной, благодатные кущи райские. Проснуться не успеешь, боли не почувствуешь.

А эти другие, двуногие… О! От этих всякого ждать можно. Слышал Иванасий от купцов и путников бывалых, нынче, мол, в степи немало всякого отребья в поисках добычи шастает: и конные сыны Уйтархатуга, степного шайтана (в которого, впрочем, пастух Иванасий не верил), и разные воры, от правосудия удравшие. И хуже того — волчицы выродки — уроды, скачущие по степи в звериных шкурах, да не на конях, а на громадных, огненного цвета, гиенах, наверняка волшебных. А если и не скачущие, то бок о бок мчащиеся с приручёнными волками, свирепыми, как тигры…

Сыны Уйтархатуга одиноких путников безумно любят забивать в колодки, чтобы таскать несчастных всюду по своим кочевьям. Убить, конечно, не убьют, но и житья пленённому у них не будет. В колодках этих и состаришься. Ну, разве что их извращенный язык со временем освоишь. Да только много ли в нём проку, в этом тарабарском языке, который в Отрантурии никто, кроме самих шайтановых детей, не знает?!

Но выродки волчицы, как говорили знающие люди, гораздо хуже. Считалось, с ними лучше вовсе не встречаться. Ведь что они способны с пленным сотворить — даже Всевышний этого не знает. Могут, например, отдать на растерзание своим гиенам. А могут просто и волками затравить.

Хуже, конечно, когда издеваться начнут: то волкам отдадут на секунду, то раны залечат, чтобы снова терзать и терзать. Бр-р! В холодный пот бросает от одной лишь беглой мысли о пытках выродков волчицы. Уж лучше с воем броситься на них, чтоб сразу пасть от их ножей, нежели к таким уродам сдаться в плен.

Меньше всего, пожалуй, страху вызывали тогда обычные бродяги. Хотя они, как правило, грабители и воры (а чаще подлые убийцы), но с ними повстречаться было всё-таки не так уж страшно. Иванасий лично знал таких людей. Мотив для нападения у них, как правило, всегда один и тот же — корысть. Но мучить жертву просто ради удовольствия бродячие разбойники привычки не имели. Что с Иванасия возьмёшь?…

«Впрочем, — думал Иванасий, — ну их всех к шайтану. Тати очень разные бывают. К примеру, могут ничего не сделать, даже еды предложат. А могут ведь не только отобрать последнее, но и донага раздеть беднягу. Встречаются среди станичников такие, которым всё подряд годится. Дырявый грязный носовой платок — и тот отнимут: очередной жертве рот заткнуть». Единственное, что утешало Иванасия — навряд ли захотели бы они убить и даже просто покалечить подобного ему. Он знал: разбойные бродяги держат зло лишь на богатых, упитанных, наряженных по-королевски.

Оно понятно, что такие толстосумы без охраны по степи не ездят. Однако, мелким татям в Отрантурии всегда имелся повод для поживы. И среди богатых объявлялся скряга, который, пожалевши денег на охрану, задумывал рискнуть. Сам, мол, с усам. И с караваном в степь без воинов. Тут-то его и цап-царап…

И всё же Иванасий остерегался больше не разбойников. И не сынов Уйтархатуга, и не выродков волчицы. Он знал, что самые опасные места им уже пройдены. Все вражьи души из тех, что нападают на путников, обычно держатся поближе к жилым массивам. Там выше вероятность подстеречь добычу. Что им в глухой степи, так далеко от человечьего жилья? Друг друга что ли грабить?…

Но там, где брёл, шатаясь от усталости, упрямый Иванасий, существовал ещё один серьёзный фактор безопасности от всех известных в Отрантурии разбойных элементов. И был он, этот фактор, пожалуй самым важным из всех других. Да, именно его-то и страшился Иванасий более всего. Из-за того, что так устроен мир: от всех напастей разом защищает гораздо более опасная напасть, та, что будет пострашнее всех прочих вместе взятых. Да-да. Что там какие-то гиены и шакалы по сравнению с…

Вспоминая про них, Иванасий зябко поёжился — несмотря на жару. Чёрные крыланы, слуги Змея Горыныча — вот кто вселял в одинокого путника ужас. Они и днём, и ночью над степью дозорят. И укрыться от их зоркого взгляда невозможно. Единственное средство уберечься от крыланов было — не останавливаясь, поскорее пересечь пространство, что отделяло дикое Большое поле от гор Кощеевых владений.

Да, Иванасий шёл пытать счастья. Так в Отрантурии именовали «глупую» идею убить Кощея, самого главного и злого волшебника Отрантурии, а то и всего мира. Именно он поселил в душах подданных Сорока Королевичей великий страх, сделав человеческую жизнь похожей на жизнь коровы. Ест она траву, нагуливает молоко и мясо — чтобы потом хозяин сделал с нею все, что посчитает нужным.

Правда, коров своих человек защищает от дикого зверя. А Кощей только забирает что получше. И нужны ему оказались не богатства человеческие: золото, меха, зерно, вино, украшения, молоко и мясо разного скота. Нет, на это Кощей не зарится. Нужны ему оказались сами люди. Да не просто люди, не все подряд. А молодые и здоровые, самые красивые и добрые, самые плодовитые и работящие. Что это за жизнь — миловидные лица девчат и ребят чем ни попадя мазать, а на шею амбарный замок скрытно вешать, чтоб горбатым и страшным казалось дитя постороннему глазу?!

Но не все ведь так могут. И долго вот так никакое дитя не выдержит. Ведь растут, поднимаются отроки-девицы, силой рода всё быстрее наполняются — души их наружу рвутся. Как ни строй из дитяти дурнушку — всё одно сыновья с дочерями отмоются, скинут с себя весь хлам портящий, друг перед другом предстанут в красе писаной — глаз не оторвать. И не захотят более ни за что, ни под каким страхом скрывать природную пригожесть свою. Только тем родителям и утешение, у которых дитя неказистое да больное родилось. Или глуповатое. Недоумков Кощей тоже невзлюбил — не потребны они ему с самого начала оказались…

Слухи разные ходили, один другого страшнее. Вот, мол, Кощей потому и бессмертный, что соки живительные из молодых да пригожих выпивает. Или проще в своей деревенской грубости: жрет, мол, Кощей всех, кого ворует — этим и живет. Ходили слухи и глупые: Кощей, мол, омолаживается тем, что спит, окруженный молодежью — и девицами, и отроками. Забавляется, мол, старый колдун, ох как забавляется.

Но не верил этим слухам Иванасий. И не особенно задумывался он над тем, что делает Кощей с ворованными девицами и парнями. А вот насчет бессмертия Кощеева… Рассказала как-то деревенская колдунья, из его, Иванасия, деревни, что скрывает злобный царь Кощей на острове каком-то, на Буяне, иглу какую-то волшебную. Никто из людей, мол, об этом не знает, а если бы и узнали, то в голову бы не приняли. Ну прячет колдун иглу — что с того? Мало чего ли колдуны прятать имеют обыкновение!

Ан нет, шалишь — говорила колдунья Иванасию — просто так чародей злобный прятать ничего не будет. Чую, мол, я — знать смерть Кощеева в той игле затаилась. И прячет ее Кощей, чтоб никто ненароком не сломал ту иглу. Ибо стоит лишь иголке этой пополам переломиться — и конец Кощею придёт во веки веков. Вот бы добрался какой добрый человек до смерти Кощеевой! Уж тогда бы вернулись бы в мир покой да любовь — как в светлые древние времена, когда люди каждому встречному в пояс кланялись, с первым встречным хлеб пополам делили и первого встречного на ночлег пускали…

Только вот неведомо, где этот остров Буян, на каком море-окияне стоит. И на море ли, на реке — одно Солнце, наверное, ведает…

Долго вынашивал Иванасий сумасбродную идею. Был и на его деревню Кощеев набег Почти всё тогда в деревне повыгорело, а те зрелые мужи, что защищать кинулись, почти все оказались порублены до смерти. Но Иванасия — ему тогда около двадцати было — Бог миловал. Решил тогда он, что не приглянулся кощеевым набежникам, не тем, стало быть, оказался, из которых Кощей своим татям вязать в торока повелел. И радоваться бы парню, да осознание неказистости своей для парня молодого горше самой горькой доли.

Понял тогда Иванасий: ему не семью заводить на роду написано, не любовные ласки иметь от жены, а в жертву себя принести — во имя рода человеческого. И некому стало тогда разуверить его в той убежденности — мать после набега померла вскоре, отец ещё раньше в степи сгинул, дед с бабкой давно уж в могиле лежали, а сестричку любимую, Гларьюшку, да многих других девчонок пригожих Чёрные Крыланы уволокли.

Десять лет Иванасий овец пас, немым прикидываясь. А и с кем ему говорить-то осталось… Поверил он в то, что от жизни ему больше нечего ждать. Разве в другую деревню пойти да на старой вдове какой жениться? Иногда и об этом думал Иванасий. Думал — да раздумывал. Нет — какая женитьба! Ни сестриного, ни материнского одобрения, ни любви в сердце, ни веры в возможность детей иметь…

Время пришло — думу думать невмоготу стало. Решился Иванасий. Понял, что терять ему уже нечего. Пойду, решил, в гости к злодею поганому. Авось, Бог даст, отомщу ему за все страдания, что доставил он роду человеческому. Разузнаю, где остров Буян, доберусь до иглы — сломаю её с наслаждением. А потом и смерть не жалко принять.

Старая колдунья долго отговаривала Иванасия. Что, мол, ты, дурачок, удумал! Ты ведь молод ещё — какой ты бобыль! В город пошёл бы — ремеслу какому обучился у старого мастера. Глядишь, и невеста найдется. А там дети пойдут — желание мстить Кощею само собой пропадёт.

«Ну а кто же тогда Красу Ненаглядную из Кощеева плена вызволит?» — пытал колдунью Иванасий.

«Тебе-то что за печаль! Кому суждено, тот и кокнет Кощея!» — отмахивалась бабка.

А потом устала, собрала Иванасу в дорогу припасов, трав лечебных, порошок, вызывающий чих — на всякий случай. «Ступай, знать, раз дело такое. Иди, подставляй бестолковую голову, коли надоело жить!».

И пошёл Иванасий.

Долго идти пришлось — по первым тропкам ушёл из деревни парень, а Кощеевы горы далеко впереди завиднелись лишь к самому лету. И вот теперь, когда осталось поднажать, крыланам в лапы попадаться Иванасу до смерти не хотелось.

Впрочем, ни одной чёрной точки на небе Иванас не видел, как ни вглядывался в горизонт. Одна только мысль покалывала потихоньку: крыланы, де, могут и сзади налететь, и в невидимок оборотиться. Размышляя в таком ключе, укреплял себя Иванас духом. Дескать, была не была, от судьбы не уйдешь. Чего мучиться страхами, коль от главной-то самой напасти всё одно не увернёшься.

«На худой конец испытаю на крыланах бабкин порошок, — усмехнулся он про себя. — Она заверяла, любой лютый зверь, окромя человека, от ентого порошка изойдётся чихом. Ежели они, конечно, живые — крыланы эти». И ускорил шаг. Мало-помалу и жара спадать начала, и сосание под ложечкой, мучившее с утра и ещё долго после пополудни, притупилось. Неуклонно, хотя и медленно, надвигался на предгорье летний вечер.

Сумерки всегда Иванасия радовали: и когда он ещё близ жилья людского шёл, и когда дикая степь, от края до края гладкая, будто гигантская скатерть, перед взором его предстала. И в детстве-юности любил Иванасий вечерние сумерки. В юности — потому что после гибели отца всё у него из рук валилось, хотелось только одного — вернуться скорее домой, в материнскую хибару, и залечь в тёмном углу, как тому боязливому зайцу.

Оттого, может, и прозвали Иванаса Печальным. Пытались люди развеселить его, особенно девицы пригожие — бестолку. Он при девицах вообще почему-то сникал — и бледнел, и краснел, и немым становился. Мать его и так и сяк пыталась вразумить: дескать, хватит горевать по отцу — пора жить начать, о продолжении рода подумать.

«Отец-то вон, поди, глядит на тебя с того света и сердится. Никак ты в толк не возьмешь, что усопшему родителю завсегда хочется, чтобы отпрыск его весел был и жил как все, пока живется. Вот останешься бобылём, состаришься и умрёшь в безвестности — нам с отцом на том свете лучше сделается? Когда род наш оборвётся!» — упрекала его мамаша долгими зимними вечерами. А он, дабы меньше мать переживала, бубнил ей в ответ: ничего, дескать, время мое придет — найду свою суженую, и внуков тебе родим.

А люди не верили. Понятное дело, все тогда в Отрантурии детей старались как можно раньше в отцы и матери определить. Потому как слишком короткой жизнь была у человеков. Нельзя было сказать, что тридцатилетний возраст тогда в Отрантурии стариковским считался. Все знали: и от пятидесятилетнего сорокалетняя родить способна. Да только понимали и другое. Слишком рискованной жизнь была в ту пору у простого смертного.

Родить ребёнка было мало. Выходить, выучить жить, поставить на ноги ещё требовалось. Чтобы не увяло осиротевшее ненароком дитя раньше времени. Оттого и спешили, в раннем отрочестве поощряя детей друг с дружкой знакомиться да глазки строить. Расчёт был прост. Пару лет как минимум вьюношу (под этим словом в ту пору понимали и юношей, и девушек, которым исполнилось 14, но до 16 они ещё не доросли) потребно на то, чтобы влюбляться научиться и знакомство заводить.

Год ещё, а то и полтора подросшее дитя определяется, кого избрать, к кому душою прикипеть. А ведь потратится время ещё и на обзаведение хозяйством (пусть и родители помогут хорошо), на привыкание к самостоятельной семейной жизни, на проверку чувств. Тут и время рожать подойдёт, не успеешь глазом моргнуть. К двадцати годам обычно парень Отрантурии — настоящий муж и отец.

К двадцати пяти — муж зрелый, многосемейный, зажиточный. Детей к тому времени обыкновенно не менее трёх имели, а четвёртого на всякий случай (вдруг ненароком умрёт какой-нибудь из первых) рожать готовились. А те из молодых мужчин, кто в силе и чести оказывался, имели право и вторую взять жену, из вдов. Их тогда, горемычных, в каждом селе немало имелось.

Знал Иванасий, что и до Кощея так дела в стране обстояли: с тех пор, как умер великий король, не знает Отрантурия покоя. Дети короля, сорок королевичей (все от разных матерей), старшего меж собой так и не выбрали. Каждому, поди, хотелось верховодить, да не получалось. Так и остались они каждый сам по себе, в своем наделе-вотчине. Понастроили крепостей — принялись доказывать друг другу, кто сильнее. Может, оно и к лучшему стало, что Кощей объявился.

Королевичи поначалу фыркали: в одиночку, каждый думал, разобью врага, мол. Да только, пообломав когти о толстые шкуры Кощеевых набежников, кинулись опять брататься. Вроде легче стало жить. Да новая напасть пришла — стали исчезать из сёл и городов самые красивые, самые желанные, самые умные, самые добрые девушки и парни. Жизни семейной смысл из-за этого утратился…

Короче, как ни крути, а что королевичи, что Кощей — все хороши. Да только старался Иванасий так не думать. Неприятно ему на душе становилось, когда невольно в голову страницы прошлого приходили. Был он тогда ещё несмышлёным. О Кощее же никто ещё не ведал. Ну помнил он, как однажды напали на его деревню воины Амира Ясноокого. Запалили дома — потом мужики, кто уцелел, новые отстроили. А напавшим тогда тоже худо пришлось.

Не успели они селу свою волю объявить (отныне вы, мол, к другому королевичеству относитесь), как Светлоголовый Дарсин с ратью явился и показал врагам козью морду. Только мало того, что село от огня и стрел амировых воинов убытки понесло, ещё и Дарсин обобрал сельчан до нитки — все мясные припасы подчистую реквизировал.

«Но что было, то прошло, — думал Иванасий, приближаясь к заветной Горе. — Я тогда был совсем зеленый — многого ещё и не помню. А королевичи тогда, хотя и взрослыми уже считались, а были всё одно почти что дети.

У королевичей по времени свой счет. Как говорится, что дано простолюдину, не потребно господину. Им и в тридцать лет первый раз жениться можно, не то что пастухам да оратаям. И в жены они сколько хотят девок взять имеют право. И торопиться найти свою половинку им надобности нет. Оттого молодые королевичи и дурачатся. Знамо, что простые люди от этого страдают. Так ведь это наше, человеческое дело. Созреет народ — с королевичами как-нибудь сам разберётся. А Кощей, поганец, всю жизнь нашу перепутал, всех покоя начисто лишил. Королевичи тогда хулиганили, молодёжь в рабство угоняли. Дак ведь потом они договаривались, друг у друга пленников выменивали — дети к родителям возвращались. А сейчас что!».

То размышлял Иванасий, то вглубь себя уходил надолго, шёл, как отрешённый, будто кукла какая заведённая. От усталости забыл он и про крыланов, и про то, что ничего не пил — не ел с утра, даже про саму усталость забыл. Очнулся от глубинных размышлений, лишь когда тьма вокруг него сгустилась.

Вот она, Кощеева Гора Зла. Встала на пути внезапно, как стена — ни обойти, ни объехать. Чёрная гора, зловещим мраком покрытая.

Только рядом с горой и дошло до Иванасия, какой путь им проделан, и куда он вообще притащился. Осмотрелся по сторонам, а не видно почти ничего. Такое ощущение, будто необъятного пространства вокруг тебя уже нет — лишь гора впереди нависает зловеще, а перед нею — узкая полоска грунта. И тишина. Одни цикады, как натянутые тетивы гигантских луков, и звенят…

Встреча у Чёрной горы

Постоял Иванасий перед горой, постоял, похлопал глазами, потоптался на месте. Тут и навалились на него разом и усталость, и страх. Захотелось было юркнуть куда-нибудь в норку, как зайцу, что в ранние годы зимой вечерами в душе Иванасия проявлялся. Да только поди найди её, эту норку, когда темень вокруг — хоть глаза выколи. И мышцы будто мокрым песком наполнились — совсем неохота ногами шевелить. Переборола-таки усталость страх. Бухнулся Иванас на мягкую траву, протянул ноги, развязал котомку, приготовился поужинать.

Только ужинать-то оказалось нечем. Пошарил-пошарил в котомке, а кроме мотка просмоленной верёвки, бруска для точки ножей, туго свёрнутой рогожи, чтоб было чем в холод укрыться, и пустой берестяной бутылки ничего не обнаружил. Видать, всё подъел и выпил Иванасий до вчерашней ночи. Обидно, хоть плач. А нутро, как назло, даёт о себе знать — так и ковыряет под ложечкой.

Чтобы как-то немного утешиться, заговорил Иванасий сам с собой, правда, вполголоса:

— Хоть бы какая тварь явилась, нос показала. Или клыки. Хоть бы чем дала знать, что в Кощеевых владениях я. Так нет же! Никому до меня никакого дела нет. Опасался днем на крыланов нарваться — куда там! Думал, у горы придётся голову ломать, как заслоны Кощеевы миновать незамеченным. А энтих заслонов и нету вовсе. На ком теперь чихотный порошок испытывать? Где тот лютый зверь, что от порошка бабкиного чихом зачихается? Не знаю как зверь, а я уж точно от бабкиного зелья зачихаюсь до светопреставления.

— От страха, что ли, сам с собой беседу ведёшь? — услышал вдруг над ухом он скрипучий монотонный голос.

Вскочил, напрягся:

— А? Что? Чур меня! — и тут же взял себя в руки, добавил голосу немного куража и стали: — Кто тут скрипит над ухом у меня, аки заржавевшая дверная петля!

Откуда-то из темноты возник внезапно конус света. Да настолько яркий, что Иванасий аж зажмурился, рукою заслонился, занервничал:

— Изыди, нечисть проклятая! А не то ты у меня на всю жизнь начихаешься!

А когда попривыкли глаза, понял Иванасий, что стоит он в ровном кружке света — никаких пляшущих теней по сторонам не было видно. И струился свет из-за большого дерева, что притаилось на краю тропы.

— Прекрати орать-то, охальник бестолковый. Болтаешь в темноте, болтаешь, а сам, поди, в штаны со страху наложил, — скрипучий монотонный голос донёсся тоже из-за дерева. — Чего шатаешься по столь глухим местам, коли боишься? Сидел бы тихо на печи да калачи жевал домашние. А то зверушек тут распугиваешь, покою мелким тварям не даёшь. Вот доберётся до тебя хозяин здешних мест, так будешь знать, как языком в ночи чесать.

Тихо звучал скрипучий голос, совсем не враждебно. Перестал Иванас нервничать, успокоился, задерзил:

— Это кто же это здешний-то хозяин? Кощей Бессмертный, что ли?

Незнакомец только усмехнулся:

— Брякнешь тоже. Кощею что? Он заперся в своем замке на вершине горы и никого ни слышать ни видеть не хочет. О медведе я говорю. Это вы, потомки орисов, так его назвали. Нет бы сказать «могучий берложник лесной» — так вы его «тот, кто ведает, где мед». Будто сами вы не собираете медок по пчелиным дуплам.

Сообразив, что враг не стал бы запросто болтать с ним, Иванасий тут же и напыжился, напустил на себя важности, точно купец какой-то заезжий:

— Да чего ты разворчался-то, душа пустынная. Показался бы хоть, кто ты есть. Аль боишься меня, скрипучий язык?

— Вот проживёшь хотя бы с четверть моего, тогда и посмотрю, какой язык у тебя станет. Ничего я не боюсь, — добродушно ворча, незнакомец вышёл из-за дерева, приблизился к Иванасу.

В темноте разглядеть незнакомца почти невозможно. Но луч света он направил на себя, и перед парнем появилась… сгорбленная бабка. Волосы чуть ли не до пола свисают, лицо землистое, всё в морщинах, на хилое тело какая-то рогожа наворочена, на кудлатой макушке серый войлочный колпак топорщится, ноги до колен изодранной юбкой прикрыты, на ногах — бесформенные чувяки, а в длинных руках узловатых — кривой посох. Свет же, успел заметить Иванасий, струился теперь из-за веток.

— Ну, хватит меня разглядывать. Ежели не боишься, идём в мою избу — покормлю чем Бог послал, спать уложу на деревянном топчане, а баньку — не взыщи, топить не буду на ночь глядя.

Протянула бабка руку к дереву — источник света снова оказался у неё в руках.

— Что это у тебя за свет такой? — загорелся интересом Иванасий. — Пламя так ровно не светит! Да и ветки от него уж запылали бы. Не холодный ли огонь у тебя, бабуля? И вообще, как ты здесь оказалась, так далеко от людского жилья?

— Слишком много вопросов задаёшь, бесшабашная твоя голова, — ворчит старуха. — Огонь у меня не обычный. Чтоб его зажечь, кресала и кремня не надобно. Только не проси — не отдам ни за какие коврижки. Да и переведёшь ты его в два счёта. Пользуйся уж факелом. Мотри только лесной пожар не устрой где-нибудь. Так пойдёшь в мой дом али не…, — зашлась старуха кашлем…

Избушка Бабы Яги

В темноте пробивается луч «холодного» света. Весёлый огонёк на валунах танцует, а между валунами вьётся узкая тропинка, ведущая Иванаса с бабулей в гору.

— Я-то от жилья в двух шагах, — скрипит в темноте старушечий голос, — я тута живу почитай уже лет двести. А до этого жила в дремучем лесу, далеко отсель, в стороне, где солнце заходит. А вот ты какого рожна сюда забрёл?

Ответить Иванасию не дал медвежий рёв, прорезавший внезапно темноту. Он был неагрессивный, словно зверь всего лишь только предупреждал, чтобы его ненароком не потревожили. Иванасий ухватился было за кинжал, однако бабка, ростом доходящая Иванасу едва ли до груди, довольно крепко уцепилась ему за руку.

— Тихо ты, не рыпайся, не тронет он тебя со мною рядом!

На удивленье Иванасия, старуха тут же прорычала в ответ. Постояли зверь и бабка немного в темноте, порычали, осветила бабка зверя на секунду — подивился Иванасий: силён, знать, зверюга. Повела старуха парня дальше. Луч света, который бил теперь откуда-то из верхнего конца старухиной клюки, шагов через полсотни вдруг наткнулся на лачугу, умело сложенную из камней, но с крышей — из соломы (!).

— Пришли, — обрадовалась бабка. — Добро пожаловать, Аванас бестолковый, в гости к бабке Ёжке Отрантической, — и лукаво захихикала.

— Шутишь, что ли? — Иванасий даже и струхнул слегка. — Разве баба Яга под горою Кощея живёт? И вообще, по-моему, всё это выдумки.

— Вот те раз! — старуха аж присела. — В бабку Ёжку не верит, в Кощея не верит! Ну и чё тогда сюда припёрся за сто верст? Киселя, что ли, хлебать? И главное — весь перетрусил, хе-хе!

— Сама ты перетрусила, — вдруг рассердился Иванасий. — Открывай давай свою халупу! Накормлю, мол, напою, на топчане спать уложу! Тоже мне, баба Яга костяная нога!

— Цыц тебе, говорю! — сердито топнула бабка. — Яга я и есть. Только я ещё молодая, — расплылась её физиономия в морщинистой улыбке, — Мне ещё и трёхсот годов-от нет! А ну-ка, избушка, впусти хозяйку и гостя! — и трижды коснулась треснутой иссохшейся двери нижним концом крючковатого посоха.

Дверь не распахнулась, как обычно, но откатила в сторону. А главное, что поразило Иванасия сильней всего — вошла та дверь в проём и скрылась, в стену въехавши.

— Ну ты, бабка, даёшь! — только и присвистнул Иванасий.

Даже яркий свет холодного огня, что тут же озарил весь дом снаружи и внутри, не произвёл на Иванасия такого впечатления, как эта дверь. «Не иначе как волшебная избушка!» — подумал Иванасий, переступив порог старухиной халупы.

Дверь, выехавши из стены, бесшумно закупорила проём.

— Ну чё застыл, как истукан какой, — подбодрила старуха сзади, слегка подталкивая в спину Иванасия своим «волшебным» посохом. — Чай, поди, думал, дом Яги стоит на курьих ножках! Был у нас с сёстрицами такой домишко — на ногах стоял. Был, да, однако, сплыл. А ты, парниша, топай в горницу покедова.

В сенцах, где они с бабкой оказались, ввалившись в странную дверь, приятно пахло сухой травой и чем-то похожим на яблоки. Свет струился откуда-то из-под потолка, по всему периметру сеней, на линии, где потолок встречается со стеной. От усталости и удивления ничего особенного Иванасий разглядеть в сенцах не сумел. Да и не дала ему бабка оглядеться как следует, отворив перед ним точно таким же способом вторую волшебную дверь — в горницу. Точнее, в узкий, едва освещённый коридорчик, соединяющий сенцы с горницей.

— Вот туточки и ночевать будем, — прошамкала Яга, протыкая воздух своей клюкой.

Горница представляла собой тесноватую, хотя и квадратную, комнатёнку с одним единственным окошком, глядевшим прямо на тропу, по которой хозяйка и привела сюда гостя. Освещалась комнатёнка иначе чем сенцы — голубоватым фонарём, светившим сверху из угла.

Показалось поначалу Иванасию, что горница Яги скорее предназначена для сбора всякого старья, нежели для того, чтобы в ней жить. Однако то, что он вначале принял за большую каменную печку, оказалось шкафом, забитым разными каменьями, фигурками из дерева, какими-то кувшинчиками-вазочками, пучками трав и веток, коробочками и шкатулками. Ни паутины, ни пыли, ни лопаты, которой, якобы, Яга сажает в печку пироги с «дитятами» — как ни глядел вокруг себя Иванас, ничего из этого не обнаружил. Правда, в углу у входа в горницу заметил он какую-то кадушку. Но чистота вокруг неё была такая же, как и повсюду в доме.

«Ничего интересного. Пара старых табуреток, топчан у стены, застеленный одеялами, у окошка уютный столик для двоих. На чём она готовит — ума не приложу», — подумал Иванасий, ощущая в теле приятную истому. Давно он не входил в обычное жилище.

— И не зыркай глазюками-то — никакой печки у меня в горнице нет, — Яга словно прочла его мысли. — Я вообще скромно живу, питаюсь подножным кормом, редко что готовлю. Разве что съем кого-нибудь случайно забредшего, вроде тебя.

Иванасий сразу понял, что хозяйка просто подкалывает его за людские выдумки о любви бабы Яги к человеческому мясу.

— А печка-то у меня в сенцах, — деловито продолжила Яга, ставя в угол рядом с кадкой свою клюшку и сбрасывая с ног чувяки. — Ух, притомилась, ноги ажник набухли. Токмо печка моя — не чета той, что в разных сказках описывается. Это вы, людишки, такие печки по домам себе складываете. Чаю я, их ещё долгонько будут ставить по избам, сотнями веков. И от Отрантурии прах один останется, а печки энти всё в чести у народа будут.

— Где это они тогда останутся, ежели Отрантурия сгинет с лица земли-матушки, — машинально спросил Иванасий, думая на самом деле лишь о том, как бы чего в рот взять да поскорее простой водицы напиться.

— Ты давай присаживайся, чего встал, как истукан. Я пойду приготовлю чего-нибудь на скорую руку, — сунув ноги во что-то похожее на плетёные из лыка домашники (так назывались в Отрантурии тапочки, в которых полагалось ходить только по дому), бабка заторопилась в сенцы.

«Тепло у неё тут, уютно, — подумал Иванасий, сбрасывая на пол с плеч котомку и бухаясь на примостившуюся у оконца табуретку. — Надо же, на воле недавно вроде бы жара была, а как солнце закатилось — свежо стало, даже слишком».

Осмотрел Иванасий горницу получше — ничего примечательного, разве что светильник волшебный, как, впрочем, и весь свет в доме Яги — холодный свет, о котором в Отрантурии давно слагают легенды. Хотя, вспомнилось вдруг Иванасию, говорили, будто этот холодный свет в далёкие-предалёкие времена был в каждом доме. Он и сейчас есть у кое-кого, например у королевичей. У королевичей вообще много чудной старины сохранилось — на то они и королевичи. А тута вон пол вроде обычный, дощатый. Хотя и гладкий какой-то уж слишком. Да и стены — бревно бревном, а что-то не так, какое-то не такое бревно. Да и дверь снаружи — как будто ссохлась, растрескалась от старости, однако отворяется почти без скрипа.

Раздумывая, Иванасий не заметил, как задремал, уронивши голову на стол. Очнулся, когда бабка начала трясти его за плечи:

— Рано спать-то пока ишо, паря! Жрать-то небось хочешь, как пёс голодный. Давай-ка повечеряем немного.

— Послушай, бабуся, — поднимая голову, спросонья забормотал Иванасий, — что-то непохожа ты на Ягу. И дом твой какой-то странный. Разве такой дом у Яги?

— Так уж и не похожа, — хихикнула старушенция. — А тебе откель знать, какой у меня дом должон быть? Умойся лучше сходи с дороги-то. В колидорчике справа за занавеской умывальник обнаружишь. А из кадки не смей воды брать, — предупредила Яга строгим тоном.

Нехотя поднявшись с табурета, Иванасий поглубже втянул носом чудный аромат, постепенно наполнивший всю горницу. Бабка поставила на столик чугунок, от которого вкуснейший парок поднимался. Пока гость выходил из горницы умываться (умывальник оказался самым обычным, только не понятно было, откуда в нем бралась вода: крышка — как ни старался Иванасий — не открывалась, будто запаяна была), хозяйка успела накрыть столик двумя деревянными плошками, берестяными стаканчиками, аккуратным подносом с горячими аппетитными пирожками и пузатеньким кувшинчиком с краником.

— Чем бог послал, — прошамкала старуха. — Помолись, дорогой гость, ежели потребно тебе, и отведай моего скороспелого кушанья.

Сама Яга что-то несколько раз подряд пробормотала себе под нос. Иванас только расслышал что-то про Крона всемогущего и Гею добронравную. Усмехнулся про себя, потом с серьезным видом сделал открытой ладонью круг перед собой, как издревле среди людей повелось, упомянул мысленно всевышнего Рода и Солнце, и взялся за струганную ложку, возникшую к тому времени у чугунка.

Каша оказалась что надо, давненько такой Иванасий не пробовал. Впрочем, горячей пищи покушать ему последний раз доводилось месяца два назад — у пастушьего костра. Он тогда возьми да и сболтни немолодым уже пастухам, что идёт Кощееву смерть искать. Пастухи, видать, решили, блаженного им Бог послал. Потому Иванаса и накормили до отвала мясной похлебкой, и в тюрбан с собой парного молока отлили. А пирожки! Их Иванасий давно забыл, когда пробовал в последний раз. Колдунья деревенская, знать, не пекла их — не любила сие занятие. А матушка с сестричкою — о них и вспомнить-то тяжко было.

К пирожкам бабка нацедила из кувшинчика, через краник чудный, какого-то горячего пойла, удивительно пахнувшего горными травами и медом. Этого в королевичевствах точно не знали. В Отрантурии только холодные напитки делали — бражку медовую хмельную, квас хлебный, вино ягодное и зерновое, яблочные настои, ключевую воду. Но горячий травяной отвар, что применялся в Отрантурии как снадобье, Иванасу весьма вкусным показался.

— Ну, паря, насытился моим колдовским харчем? — хитро прищурилась Яга, наблюдая, с каким удовольствием гость уплетает пирожки с грибами. — Спать небось мечтаешь завалиться.

Странно, но вместо ответа Иванас вдруг брякнул:

— А что это у тебя в кадке, бабуся? Почему это воду оттуда брать нельзя?

— А! — Яга как будто что-то вспомнила. — Поглядеть, что в мире делается, захотел. Ну, давай посмотрим, коли так.

Покопалась в углу Яга, притушила в горнице свет, что-то над кадкой наколдовала — стало от кадки, по самому верху её, волшебное сияние исходить. Машет Яга рукой Иванасию — иди, мол.

Набрался Иванасий смелости (ведь никогда в жизни не видывал такого чуда — чтобы обычная кадка с водой в темноте сама по себе светилась), заглянул в сияние из-за плеча Яги, зажмурился с непривычки.

— Ничего, сейчас оклемаешься! — восторженно шепчет баба Яга. — Сейчас всё увидишь! Ну-ка, разуй глазюки-то, не боись!

И страшно Иванасию, и жуть как посмотреть в сияющую кадку хочется. Собрался с духом, разомкнул глаза и… О, чудо невиданное! По тёмной воде в кадке рябь идёт, а сквозь неё из-под воды яркий свет пробивается. Не верит своим глазам Иванасий: огонь под водой полыхает.

— Мотри — мотри! — зловеще каркает, усмехаясь, Яга. — Вот что делается в энтот час у тебя на родине. Пока это ещё не твой город. Это ещё вотчина Амира Кривоглазого, село его подручного Улана! Вишь ты, полымя-то какое!

И видит Иванас под рябью, как бегут куда-то люди и за ними скачут воины в рогатых шапках. Пламя овевает кровли рубленых и глинобитных хижин, рушатся горящие, как факелы, дворцы и терема тесовые. И воронье над степью кружит там, где вдалеке огни пожаров жутко блещут…

Тошно Иванасию глядеть на всё это кровопролитие. Ещё тошнее слышать, как насмехается над горем человеческим беззубая старуха. Забыл Иванасий про вкусное угощенье и тёплый прием:

— Он не кривоглазый! Амиром Яснооким его кличут! — чуть ли не кричит Иванасий бабке в ухо.

— Как же, ясноокий! — ёрничает бабка. — Да присмотреться если лучше, он ведь самый настоящий кривоглазый чёрт, какой он к чёрту ясноокий!

— Ну да, кривоглазый! — огрызается Иванасий в ответ. — Может, ты, старуха, и права! Только вот меня такое задевает! Какой ни есть, а всё ж он человеческого роду-племени! К тому же друг моего цесария — королевича Дарсина Светлоголового.

— Чу! Светлоголового! — трясётся Яга от смеха. — Держите меня, а то упаду! Облысел твой Дарсин, что отёсанное полено, а туда же — Светлоголовый!

— Ну хватит, бабка! Только и знаешь род людской чернить! — рассердился Иванасий, да, похоже было, по-настоящему. — Да и что с тебя взять! Ведь ты кто на самом деле?! Баба Яга, костяная нога! Костяная ляжка ты, ядрёна вошь! Чего ржёшь, как лошадка! И голос у тебя какой-то странный стал — теперь уж, вроде, не лошадка ржёт, а нежно колокольчики звенят! Опять за колдовство своё взялалась!

А и действительно помолодел-похорошел вдруг голос у хозяйки.

Отошла старуха в темноту и совсем другой оттуда голос подаёт, мягко так говорит, чисто, мелодично, словно и не бабка она вовсе, а девица:

— Ну и какой же у меня голос, Афонюшка? Чего же ты оторопел?

— Не пойму, — еле выдавливает из себя Иванасий, — теперь как будто чистый горный ручеек журчит.

Внезапно темноту в избе прорезал снова яркий свет «холодного» огня. Но падал сверху он на этот раз каким-то конусом. Зажмурился Иванас. И скорее не от света, а того, что в нём увидел: не было нигде горбатой бабки, а стояла в этом конусе, среди кромешной тьмы, красивая девица с длинными, едва ли не до пояса, густыми волосами — чёрными, как будто просмолёнными, и вьющимися. Груди — будто налитые силой шары, загляденье! Ноги — как у козочки горной. И одета столь пригожая молодушка была в красивый белый сарафанчик с кружевами.

— Ну, Афонюшка, свет ясный Иванасьюшка, какова я теперь? Нравлюсь тебе или нет?

— Чур, чур меня, — вяло бормочет Иванасий, жмурится, трёт глаза, — это колдовством своим меня ты хочешь заморочить. Так знай же — не поддамся я нечистым чарам. Тёртый я калач, перепечённый!

А молодка вдруг вздохнула — тихо так, печально:

— Что же, Афонюшка. Насильно мил не будешь. Я ведь не из вашей, человеческой, породы. Мне ломаться ни к чему. Ты мне сразу по сердцу пришёлся, маску только страшную свою я не решалась снять перед тобою.

Чувствует Иванас: правду говорит красавица. А вот так просто, без сомнений, не может он поверить на слово. Да и как тут поверить! Все ведь знают, что баба Яга — старая, грязная, лохматая и… непонятно какая в душе. Захочет — накормит, подлечит и верную дорогу укажет. А нет — так и сожрать способна в три секунды.

Понимал, конечно, Иванасий: молва народная — в болоте пена. Ведь никто ещё не захотел сказать, что видел сам, как старая Яга кого-то в печь сажает — рассказчики обычно любят на кого-нибудь (не знай кого!) ссылаться. Проще ведь всего твердить, что, мол, об этом люди говорят. А кто они конкретно, эти люди — никто и не пытает. Уши только оттопыривают на сказки разные, а врёт ли, не краснея, собеседник иль дело говорит — про то, знать, и не заикается никто.

И всё-таки попробуй вот так быстро изменить сложившееся представление о бабке, которой испокон веков детей пугают, чтобы не шалили лишнего. Проще ведь подумать, что красотка эта не Яга на самом деле, а красотка озорная, что привыкла скуки ради под Ягу «косить», прохожим голову морочить. Только вот откуда у простой девицы, да ещё живущей под горой Кощея, огонь «холодный», волшебные двери, учёный медведь и прочие штучки? А кадка со светящейся водой?!

Но красавица, видать, на самом деле Иванасию в любви призналась. Непонятно, правда, было, как это она так быстро незнакомца полюбить успела, только не смогла-таки хозяйка удержаться от соблазна — обняла вдруг парня крепко, но не грубо. Коснулась нежно девушка горячими губами губ его. И поплыл Иванасий, закружилась голова у молодца. И пробудилось в нём его мужская сила…