Излом (сборник)

Саша Ирбe, 2014

Исповедальность, искренность присущи практически каждому стихотворению, каждой строке Саши Ирбе, к какой бы теме она ни обращалась – будь то ощущение нервного пульса огромного города, или драматический разрыв с любимым человеком, или рассказы о разных женских судьбах. И постепенно приходит осознание, что стихотворчество – это ее способ существования. Саша Ирбе не только пишет стихи, она общается со своими стихами, как с преданными спутниками жизни (…А в полночь мы домой бредем: / стихи и я – всегда вдвоем), им выплескивает свою боль (…но вдруг нежданно ночью зазвучали / и комом в горле подошли ко мне), с ними делит радость (Спасибо вам, мои стихи, / что вы так празднично легки…). В сборник «Излом» вошли как ранее опубликованные, так и новые стихи.

Излом

В Москве

В Москве

В этом городе,

обрученном

с самим собой,

пьющем колу и спрайт,

ближе к ночи — адреналин,

я запуталась в прах

со своей судьбой

среди сотен голов,

животов и спин!

Я лечу по бульварам,

гоню авто.

Дикой кажется

зелень земных широт.

Понимаю буквально —

творю не то!

И живу —

как на выдох —

наоборот.

В этом городе боль

от людских измен,

и не чувствуешь даже,

как воду пьешь.

В этом городе все

отдаешь взамен

лишь за то,

что ты попросту

в нем живешь.

И какая любовь?!

И покой

какой?!

Если вдруг научилась

ходить, смеясь,

мимо тех, кто с протянутою рукой

не от лени своей,

от несчастья — в грязь.

И какой тут поэт —

если даже кровь

и детей на снегу —

как обычный хлам!

Нас уже трепетать

не заставит вновь

никакой там Париж,

никакой Потсдам.

А ты смотришь уверенно и легко,

потому что мы оба с тобой

мертвы!

И пусть будет Москва

от нас далеко,

но останемся жертвами

мы

Москвы.

«Приду на Патриаршие…»

Приду на Патриаршие,

в руках блокнот крутя.

Начну стихи вынашивать,

как бледное дитя.

Потом пущу их ножками

по гулкой мостовой

гулять с детьми и кошками

вдоль глади вековой.

Тверской бульвар, 25

С Кавказа к нам катится лето.

В окне на Тверском — белый дым.

Мне профиль родного поэта

не кажется больше родным.

Глядит он с портрета весь в белом,

тараня лица белизной.

Как много он в жизни наделал

своей скоротечной, земной.

Но помнят — всего «Незнакомку»…

«Двенадцать» — тугое литье…

И слог его строгий и тонкий,

как жен половецких шитье.

Гляжу я с утра на поэта,

и кажется мне, ни к чему

и двор за решеткой, и лето,

что к дому бредет моему.

Какое просторное нечто —

его на портрете глаза.

Мне кажется жизнь бесконечной,

раз эти глаза — образа.

Я шума не слышу с Тверского.

Весь мир затихает в окне,

и, точно еще до раскола,

Москва оживает во мне:

домишки в старинной оправе,

сады-огороды, коза

на нынешнем бродит бульваре

и светит берез бирюза.

Во мне отзывается эхом

весь ворох случившихся дней.

Поэт наблюдает со смехом

за странностью дикой моей.

Его я закрою руками,

но жаль, не заметит никто,

как вдруг оживают здесь сами

с портретов поэты в пальто.

И дом проходя этот низкий

c Тверского, никто не поймет,

никто не заметит, как близко

здесь таинство в доме живет,

что манят прохладные стены,

в чугунной оградке скользя.

В несменных — в них есть перемены,

а значит — иначе

нельзя.

«Мне точно разорвали пуповину…»

Мне точно разорвали пуповину

с моею тайной матерью — Москвой.

Любимые бульвары — нелюбимы,

а дом мой — будто попросту не мой.

Молчат-трещат несносные проспекты,

и Воробьевы навевают сон.

Мои неоспоримые аспекты

отныне спорны. И со всех сторон.

Конец ознакомительного фрагмента.